"Королева-Малютка" - читать интересную книгу автора (Феваль Поль)

XV РАСПРОДАЖА

Когда Медор в порыве первого изумления спустился по лестнице, он намеревался остаться внизу, чтобы ждать Лили у подъезда. Лили никогда не выходила из дома; вероятно, она находилась где-то рядом, подстерегая возвращения его, Медора, ибо он, по собственному признанию, сильно задержался.

Но у порога он увидел ту самую соседку, которая проявила удивительную скромность и мягкосердечие по отношению к Жюстену.

Желая вознаградить себя за это, достойная женщина собрала около дюжины соседей обоего пола и принялась с жаром описывать – со всеми уместными добавлениями – выходку Глорьетты.

– Вечно плакать не будешь, – говорила она, – а господин этот из важных людей будет. Известно, что к таким все милашки липнут, а они даже кошелька не развязывают, просто поманят – и готово! Прямо смешно! А Глорьетта-то одеться толком не успела, но ни чуточки не стыдилась этого господина, а он уж точно префект или маркиз, весь из себя щеголеватый, с модной бородкой и прилизанными волосами… но уж черен! Ох, чернее не бывает! А кучер у него в парике, и слуга тоже, а сбруя на лошадях обшита золотым галуном, а на окнах шелковые занавески с рисунками – дикари в шкурах держат над головой корону, это гербом называется, я об этом узнала в Амбигю. И вельможа этот подал Лили руку, а та даже бровью не повела, будто привычная. Тут кучер подхлестнул лошадей, и помчались они на острова Любви… а то и в Аньер, где за это дело сорок франков платят… вот так!

Во время этого повествования большие кулаки Медора дважды или трижды сжимались, и если он не прибил на месте красноречивую соседку, то отнюдь не по недостатку желания.

Он вспомнил о Жюстене – «человеке из замка» – и поспешил подняться наверх.

Он вернулся к Жюстену, словно тот мог что-то ему разъяснить. Возможно также – ибо в сердце бедного Медора таилось и дурное, – что он хотел переложить на Жюстена часть мук, столь жестоко терзавших его самого. Медор искренне считал себя вправе карать тех, в чьей виновности не сомневался.

Это был честный и славный парень. Быть может, он действовал, сам того не сознавая, как соперник Жюстена? Кто мог бы ответить на этот вопрос? Уж, конечно, не Медор. Правда, преданность его походила на настоящий культ, но не забудем, что источником этого благоговения сначала была признательность, а затем жалость.

– Уж очень она несчастна! – говорил он.

А затем к благодарности и состраданию присоединились другие чувства: преклонение перед одиночеством матери, рабское самоотречение ввиду полной ее беспомощности, пылкий восторг перед благородной рыцарственностью ее любви.

В целом все это преобразилось в подлинную страсть, столь же бескорыстную, сколь жертвенную, и во имя этой страсти бедный малый был готов претерпеть любые муки.

Увидев, что Жюстен лишился чувств, он испытал изумление.

– Так значит, он ее любил? – сказал себе Медор. А затем спросил себя:

– Но если он любил ее, отчего бросил?

Бедному Медору было не под силу ответить на эти сложные вопросы, перед которыми порой пасуют и философы. Прежде всего, надо было помочь Жюстену – и вот тут Медор сделал все, что мог.

– Похоже, это становится моей обязанностью, – прошептал он, еще не вполне избавившись от враждебного чувства. – Я должен ходить за теми, кого люблю, а также за теми, кого совсем не люблю!

В медицине Медор смыслил не слишком много. Он плеснул воды в лицо лежавшего неподвижно Жюстена.

Мы уже говорили, что Жюстен отличался необыкновенной красотой. Ухаживая за ним, Медор поначалу всматривался в него отнюдь не ласковым взором.

Для бедного малого этот «человек из замка» был слишком уж белокож, слишком похож на женщину, несмотря на шелковистые усики над верхней губой. У него была чересчур тонкая талия и излишне мягкие волосы.

– Совсем из другого мира, – говорил он себе, – сам знал только счастье, а другим приносит несчастье… уж больно хорош собой!

Но тут Жюстен открыл глаза, и Медор, к своему изумлению, вздрогнул.

Он подумал: «Она любит его, не может не любить! Он смотрит так же, как Королева-Малютка».

Жюстен окончательно пришел в себя лишь через несколько минут. Он стал расспрашивать, и Медор, удивляясь самому себе, старался теперь отвечать как можно мягче.

Это произошло потому, что Жюстен, обретя память, сказал:

– Думаю, что сегодня вы сильнее меня, друг мой. И вы могли бы проломить мне голову об стену, если бы я дурно отозвался о ней.

Тут Жюстен протянул руку, которую Медор, хоть и с некоторым недоверием, но пожал.

Несмотря на то, что славный малый заранее радовался при мысли, как поразит в самое сердце «человека из замка», он теперь всячески стремился смягчить удар, выбирая из болтовни соседки подробности, которые оставляли тень надежды, и излагая их в присущей ему манере.

– Значит, так, – сказал он, – толком еще ничего не известно. После всего, что случилось, голова у нее была не совсем в порядке. А к ней лип один человек… я-то сам думал, что именно он и украл девочку, он вроде герцог. Ничего особенного в нем нет, только волосы и борода такие черные, каких не бывает, и кожа очень смуглая. В общем, по описанию он подходит, да и карета, в которую она села, должно быть, его… Подождите! Я не то говорю… В эту карету она села, конечно, из-за ребенка, а не потому, что предала чувство к вам… этого она никогда бы не сделала!

Жюстен вновь протянул ему руку.

Он уже сидел на приступке у кровати.

– А после того, что случилось, – спросил он, – вы ее не оставляли?

– Я ее никогда не оставлю, – ответил Медор, – разве что сам стану обузой – от старости или от болезни.

– Она иногда заговаривала обо мне? – спросил Жюстен.

– Она считала дни. Я к ней не лез, но сам думал о вас не слишком хорошо.

– И вы были правы, – с глубокой грустью отозвался Жюстен.

– Еще чего! – вскричал Медор, полностью забыв прежние свои мысли. – Если кто-нибудь скажет о вас дурное слово, ему придется иметь дело со мной. Ладно уж! Лучше поздно, чем никогда, и, как говорится, любой грех можно простить, было бы раскаяние. Разве только…

Он умолк, и взгляд его стал мрачен.

– Разве только вы женились на другой, там, у себя! – закончил он глухим голосом после паузы.

Вместо ответа Жюстен лишь улыбнулся.

– Тогда, – радостно воскликнул Медор, – все отлично! Вы женитесь на ней! А втроем мы отыщем малютку. Я же буду тем, кем прикажете: был сторожевым псом – стану слугой, чего там! А не захотите оставить меня, когда найдется девочка, зла держать не буду. В Париже всегда можно заработать на корку хлеба, ежели иметь здоровые руки и не нагличать. По воскресеньям стану навещать мадам Лили, и, даю голову на отсечение, она всегда с удовольствием нальет мне тарелку супа.

Жюстен схватил его за руку.

– Вы верите, что она вернется? – спросил он. Бедный малый сильно побледнел, и радость его испарилась.

– Как это? – пробормотал он. – Верю ли я… Но если она не вернется, то куда пойдет?

Наступило долгое молчание. Прозвонили часы на Лионском вокзале; Жюстен с Медором насчитали десять ударов и переглянулись.

Тревога Жюстена передалась Медору, и он сказал:

– Никогда не случалось ничего подобного.

Они прождали еще час. Медор стал бегать из угла в угол, как мечется по своей клетке лев.

Внезапно он резко остановился перед удрученным Жюстеном и произнес:

– Наверное, снова у нее началось! Я говорю о безумии.

И он рассказал Жюстену, который плакал, слушая его, сцену около решетки на улице Бюффон: как Лили, заметив призрак Королевы-Малютки у подножья дерева, стала звать ее самыми нежными именами и трясти прутья слабенькими ручками, так что те зашатались; как он, Медор, перелез через решетку и нашел только груду сухих листьев, серебрившихся в лунном свете.

– Ее словно дубиной по голове ударили, – закончил Медор, – когда я сказал об этом. Но много раз она возвращалась к подобным мыслям, и девочка чудилась ей повсюду.

Пока он говорил, пробило полночь.

Они встали. Оба, не сговариваясь, назначили этот срок крайним, после которого надеяться на возвращение Лили было бы уже невозможно.

Медор безжалостно дергал себя за густые, мокрые от пота волосы.

– Какой-то герцог, – пробормотал он, – вполне может оказаться мошенником, особенно если герцог этот американский или что-нибудь подобное. Уверен, что он заплатил похитительнице детей. Мне об этом сказали в участке. А я бы задал перца любому герцогу, если бы тому вздумалось обидеть Глорьетту.

– Где живет этот герцог? – спросил Жюстен.

– Не знаю еще, но обязательно выясню. А пока надо что-то делать. У меня просто подошвы горят.

И он бегом спустился по лестнице.

Жюстен еще на несколько минут задержался в пустой комнате, а затем тоже вышел, сам не зная, куда идет.

Медленно двинулся он по набережной. Он не искал Лили – к чему? Сердце ему грызла свирепая тоска. Это были муки совести, такие сильные, что они не щадили даже его мать.

– Лили ждала меня две недели! – говорил он себе в сотый раз, ибо в великой горести человеку свойственно без конца повторять одно и то же. – Она звала меня, когда бодрствовала и когда спала… Она надеялась на меня, а я не приехал, и она устала… Да и откуда было ей знать, как сильно я ее люблю, если и сам я этого не знал!

Это было правдой. Вчера он этого не знал. Он жил, печальный, но безмятежный, в замке Монсо, укрывшись, если можно так выразиться, за материнской решимостью.

Эта авантюрная страсть, эта любовь юного безумца, прежде весьма спокойная по причине легкой победы, долго таилась и как бы тлела в дни разлуки. Никаких бурных излияний не происходило, поскольку Жюстен, во-первых, принадлежал к типу людей, быстро впадающих в спячку, а во-вторых, в нем сохранялась уверенность, что для обретения утраченного счастья ему достаточно сделать всего один шаг навстречу Лили.

Как же их много – тех, кто подобно нашему красавцу-Жюстену, лишь в самую последнюю минуту начинают прислушиваться к голосу своей обленившейся совести.

И вот эта последняя минута наступает. И те, о ком я говорю, либо просыпаются, словно раненые львы, либо трусливо цепенеют на унылом ложе бездействия.

Жюстен остановился только один раз – в тот момент, когда едва не проклял мать.

Он чувствовал, как любовь нарастает в нем, подобно лихорадке.

В жилище Глорьетты он вернулся первым. Примерно через час надежда вернулась к нему, и он сказал себе:

– Наверное, она уже там. Я подойду к ней, встану на колени и буду горячо молить о прощении. Я отдам ей жизнь, всю свою жизнь…

И он побежал назад по пустынной набережной.

А Медор бегал по городу уже давно. У него не было никакого плана или конкретной цели – он бегал для того, чтобы бежать.

На бегу к нему часто возвращалась злоба к «человеку из замка», но едва он вспоминал заплаканные глаза Жюстена, как смягчался, ощущая даже нечто вроде жалости.

Он проделал изрядный путь. И сколько раз ему чудилось (как если бы он заразился безумием несчастной Глорьетты), что в отсветах далеких фонарей мелькнула неясная тень платья – или же он видел чью-то бесформенную фигуру, лежащую на земле, но когда окликал ее, она тут же исчезала.

Долго бродил он вокруг Морга – зловещего зала ожидания, который приводит нас в ужас, одновременно притягивая к себе колдовской силой.

Сколько несчастных в этом огромном Париже смотрят на Морг с содроганием, подобно тому, как ощущал смертный холод великий король Людовик XIV, завидев на горизонте белую башню, возвышавшуюся над надгробиями аббатства Сен-Дени!

На рассвете Медор, вернувшись, обнаружил Жюстена одного, стоявшего на коленях возле колыбели.

От усталости он заснул прямо здесь, держа в руках фотографию и склонив голову на подушку Королевы-Малютки.

Медор сел и стал ожидать часа, когда будет возможно повидаться с полицейским комиссаром. Жюстен проснулся. Они не стали разговаривать друг с другом, однако перед уходом Медор сказал:

– Придется поискать жилье, тут вам нельзя оставаться.

Об историях двухнедельной давности обычно никто не помнит как в полицейском участке, так и в любом другом месте, но здесь было одно обстоятельство, постоянно освежавшее память комиссара и его инспекторов. Господин герцог де Шав следил за расследованием этого дела даже ревностнее, нежели Лили и ее полномочный представитель Медор. Он пожертвовал на это много денег и обещал – причем не только местному участку, но и центральному управлению – дать еще больше. Словом, хотя поиски оказались безуспешными, он сделал все возможное, дабы они принесли лучший результат.

После неудачной облавы на ярмарке Полицейское управление предприняло усиленные разыскания как в Париже, так и вне его. Из числа подозреваемых были исключены только бродячие актеры, ибо они покинули Тронную площадь до похищения маленькой Жюстины. (Как мы помним, в число трупп, выступавших на ярмарке, входил Французский Гидравлический театр под управлением мадам Канады.)

Господин герцог де Шав был особой весьма влиятельной и респектабельной во многих отношениях, хотя и не был допущен в высший свет из-за своих несколько эксцентрических привычек. Префектура, поручив возглавить розыски очень способному инспектору, предоставила в его распоряжение агентов Риу и Пикара, занимавшихся этим делом с самого начала. Придраться было вроде бы не к чему, однако маленькую Жюстину так и не удалось найти.

Независимо от того, ложными или истинными были сведения, сообщенные господином герцогом Глорьетте, – об отплытии в Америку некой труппы бродячих актеров, среди которых видели и Жюстину, – получены они были не в префектуре или в полицейском участке. Медор на сей раз желал увидеться с комиссаром не для того, чтобы узнать новости о Королеве-Малютке; не собирался он извещать и об исчезновении Лили – инстинкт подсказывал ему, что это бесполезно. Он поставил перед собой гораздо более легкую цель – ему просто нужно было узнать адрес господина герцога де Шав.

Ибо для бедного малого герцог де Шав и незнакомец, увезший Лили в красивой карете с гербами, были одним и тем же лицом.

Как мы знаем, он в этом не ошибался.

Получив адрес, он немедля направился во дворец господина герцога.

Здесь он узнал, что господин герцог со всеми домочадцами накануне вечером отбыл из Парижа, дабы вернуться в Бразилию.

Медор робко осведомился о молодой женщине, попытавшись обрисовать ее внешность. Ему ответили, что герцог женат на очень красивой герцогине, и выставили его за дверь.

Эта последняя деталь ввергла душу бедного Медора в смятение и неуверенность. Иначе он предложил бы Жюстену поехать в Америку.

Домой он пришел, понурив голову. Вчерашнее событие предстало перед ним в виде неразрешимой загадки.

Прошло несколько дней. Медор ничего не сказал Жюстену, который, поселившись по соседству, каждый день приходил, чтобы часами сидеть у колыбели. Они вообще ни о чем не говорили, исчерпав все темы для беседы.

Впрочем, однажды Жюстен нарушил молчание, рассказав о своей встрече с Лили и об их юной любви, – возможно, он был не вполне точен, ибо находился теперь во власти благоговейных воспоминаний, окрашенных вспыхнувшей в нем страстью.

Когда он дошел до приезда своей матери в трауре, обожаемой матери, которая сказала ему: «У меня нет никого, кроме тебя, сжалься надо мной», Медор ощутил такое смятение, какого не испытывал никогда в жизни.

Он не мог ни осудить, ни одобрить поведения Жюстена, последовавшего за матерью и отрекшегося тем самым от своего счастья. Даже те, кого бросили со дня рождения, способны понять, что такое материнская любовь.

И Медор проникся к Жюстену тем почтением, с каким простые души взирают на жертв рока.

Когда же он узнал, что Жюстен, подчиняясь другому отчаянному воплю: «Наша девочка потерялась…», оставил в безнадежном одиночестве мать, он, сжав свои громадные кулаки, прошептал:

– Значит, и счастливцам порой приходится страдать больше, чем нам!

Медор продолжал поиски, не в силах отказаться от своих смутных надежд. Как-то утром он отправился в Эпине, думая, что Лили, возможно, захочет увидеть еще раз райскую обитель, где познала столь сильное молодое чувство.

Но в этом месте влюбленные пары меняются постоянно. Никто уже не помнил юную семью.

А Жюстен погрузился в апатию, в которой было что-то аскетическое. Им владела лишь одна мысль, и она угадывалась даже в его душераздирающем молчании. Фотография кроткой женщины, укачивавшей неясное облачко, превратилась для него в некий символ, воплощавший нынешнюю судьбу Лили. Он представлял ее скрывшейся неведомо где или же бредущей по полям в приступе тихого помешательства с песней на устах – той песней, что мурлычут сумасшедшие матери дорогому призраку, возвращенному им безумием.

Или же видел ее мертвой.

Мертвая или сумасшедшая – он относился к ней с таким пылким обожанием, что это оказало неожиданное воздействие на Медора. Бедный малый теперь любил его.

Следует признать, что домовладельцам, как правило, нет никакого дела до всех этих романтических историй. Им нужна плата за жилье. Примерно через три недели, через двадцать четыре часа после истечения законного срока обжалования, на дверях дома появился небольшой листок. В нем извещалось о распродаже имущества мадам Лили.

Медор читал по складам с большим трудом. Жюстен вообще ничего не видел. Оба не заметили этого объявления.

Жюстен сильно сдал и менялся буквально на глазах. У него покраснели веки, он стал бледен и худ, он горбился по-стариковски и почти утерял свой прежний – столь благородный и изящный – облик. И появилась в нем еще одна особенность: каждое утро Медор видел, как он приходит – с потухшим взором, но неестественно веселый, а на впалых щеках у него горят яркие темно-красные пятна.

В такие моменты Жюстен говорил очень громко и был чрезмерно возбужден.

От одежды же его, уже изрядно потертой и испачканной, равно как от рук, волос и лица, веяло специфическим запахом горькой анисовой настойки.

Люди, подобные Медору, не отличаются очень тонким обонянием, но добрый малый все же два-три раза сказал себе:

– Он явно перебрал абсента, надо бы за ним присмотреть.

В течение дня оживление Жюстена шло на убыль. Он словно бы обмякал в кресле, причем с каждым часом все больше, так что к вечеру как бы впадал в спячку.

Распродажа началась лишь по истечении объявленного срока.

Это оказалось тяжким ударом и для Медора, и для Жюстена, поскольку они не были к этому готовы – для обоих словно настал конец всем надеждам. Оба удрученно взирали на нескольких кумушек, пришедших посмотреть вещи; они не находили слов, чтобы отвергнуть или хотя бы отсрочить подобное святотатство.

Выставить на продажу кровать Глорьетты и колыбельку Королевы-Малютки!

Но Жюстена наконец осенило. Ведь так просто было сказать:

– Я покупаю все.

Он хотел сохранить за собой и комнату, но ее уже успели сдать.

Переносить вещи взялся Медор. Бедное сердце его мучительно ныло. Ноги подгибались даже под самым незначительным грузом.

Жюстен помогал ему тащить мебель по улицам, наплевав на все приличия и правила хорошего тона.

С наступлением темноты все имущество Глорьетты перекочевало в жилище Жюстена, и тот сказал Медору:

– Чувствуйте себя здесь, как у нее. Приходите в любое время, когда захотите. Это ваш дом.

Медор поблагодарил и убежал прочь. Он задыхался от волнения. Жюстен остался один.

Медор вернулся в одиннадцать вечера. Сначала он ничего не разглядел и решил, что Жюстен спит. Лампа, которую забыли подкрутить, дымилась, не давая больше света.

Когда же бедный малый свыкся с темнотой, он увидел, что Жюстен лежит навзничь прямо на полу, с широко раскрытыми и налитыми кровью глазами.

Рядом с ним стояла колыбель, вновь превратившаяся в алтарь. На игрушках Королевы-Малютки покоился портрет Лили.

У ног Жюстена стояла пустая бутылка из-под абсента.

– О! – произнес Медор, отступив на шаг, словно при виде ядовитой змеи. – С этим надо кончать!

В руке Жюстена был зажат измятый конверт с широкой черной полосой и с почтовой маркой Тура.

В мерцающем свете лампы Медор прочел, шевеля губами от напряжения, первые строки рокового письма.

– Это его мать! – пробормотал он.

Встав на колени, он поцеловал Жюстена в лоб, покрытый холодным потом, и добавил:

– Его мать умерла, он убил ее! О, теперь он, именно он самый несчастный из всех.