"Умственные эпидемии" - читать интересную книгу автора (Реньяр Поль)

XIX век МАНИЯ ВЕЛИЧИЯ

Признавая, что общество, подобно отдельным людям, может подвергаться болезням, нетрудно заметить, что характерным недугом нашей эпохи является преувеличенная любовь к успеху и могуществу, желание достигнуть их во что бы то ни стало и непомерная жажда величия.

То, что у некоторых является лишь странностью ума, может достигать у других размеров сумасшествия. Вот каким образом создается форма помешательства, самая обыденная и вместе с тем самая опасная, так как она обычно является признаком неисцелимого безумия и близкого вырождения индивида.

Я уже сказал, что эта форма помешательства сравнительно новая. Действительно, древние авторы редко о ней упоминают: в то время, как они приводят длинные описания мании или меланхолии, о горделивом помешательстве упоминается лишь вскользь, однако оно всегда резко бросается в глаза своей изумительной несвязностью и крайним неправдоподобием фантазий больного. Мы можем приписать это относительное умолчание двум причинам.

Прежде всего, в древности, а у некоторых народов и поныне, многие из тех, кто одержим манией величия, — мы теперь их отправляем без всякого стеснения в психиатрические лечебницы, — внушали народу в качестве прорицателей нечто вроде священного страха и суеверного уважения, ограждавшего их от последствий признанного сумасшествия. И в наше время можно найти (особенно среди невежественных обитателей Африки) людей, окруженных самым почтительным уважением, иногда увлекающих за собой массы, сеющих восстания и ставящих в затруднительное положение армии великих держав. Между тем эти люди в действительности только маньяки, одержимые манией величия или же паралитики первого периода.

То, что одержимые горделивым помешательством до сих пор мало изучены, объясняется, во-первых, тем, что их прежде не считали помешанными, а, наоборот, приписывали им высшие умственные свойства. Вторая причина заключается в том, что горделивое помешательство является характерным недугом нашего века. В физиологическом и философском отношении сущность помешательства одна и та же, а различие его форм обусловливается внешними обстоятельствами или воспитанием субъекта, который становится его жертвой.

В первых двух главах нашей книги мы представили читателю картину тех идейных веяний, которые сводили с ума людей предшествующих нам эпох. Мысль их, охваченная страхом, блуждала около сатаны и создавала вокруг себя фантастический мир сверхъестественного.

Не более сорока лет тому назад наши бабки занимались верчением столов, вызывая тени умерших и вопрошая их о своих частных делах, причем не всегда получая удачные ответы.

Зайдите в настоящее время в лечебницу для душевнобольных — и вы не услышите там больше речей ни о сатане с его полчищами, ни о шабаше. Там неизвестен дьякон Пари, и даже от трудов Алан-Кардека остались лишь слабые следы.

Обитатели нынешних психиатрических лечебниц трепещут перед тремя таинственными и ужасными явлениями: перед электричеством, полицией и иезуитами. Это — современная форма помешательства. Какова будет завтрашняя его форма — не знаю и даже не могу знать, так как мне неизвестны условия, при которых будут жить наши потомки. Мне пришлось вернуться к этим фактам вследствие той господствующей роли, которую они играют в истории горделивого помешательства, и ради объяснения, которое можно из них почерпнуть для оправдания частных случаев этого недуга в наши дни.

В настоящее время в литературе получил полное право гражданства эпитет «лихорадочный» в применении к нашей жизни. Достигать успеха, господствовать, быстро делать карьеру — вот цель большинства людей последней формации. Жизненные условия наших предков сильно отличались от нынешних, кастовой дух господствовал в своей заранее ограниченной сфере, из которой выйти ему было чрезвычайно трудно. Невежество, владевшее массами, не позволяло им питать надежды на получение какой-нибудь почетной должности. Государственные назначения переходили по наследству к представителям известных фамилий, никому их не уступавших. Честолюбие было слабо развито, поскольку было очевидно, что удовлетворить его невозможно. Теперь мы наблюдаем совершенно иную ситуацию. В наши дни социальный строй позволяет всем предъявлять к жизни самые безграничные требования. Между самым скромным членом общества и властью не возвышается никакого материального препятствия. Небывалая удача некоторых гениальных людей, начавших свою карьеру с низших ступеней общественной лестницы и достигших верховной власти, внезапное и часто непонятное возвышение ничтожных людей без положения, возможность сразу достигнуть самых высоких почестей и должностей, не проходя через все ступени служебной иерархии, разве всего этого не достаточно, чтобы если не вскружить головы, то, по крайней мере, придать бреду особую форму и направление?

К этой специальной этиологии необходимо еще прибавить господствующую в наше время жажду наслаждений.

На смену бережливости, в чем-то даже мелочной, поколения, сошедшего со сцены, пришла любовь к роскоши и расточительности, овладевшая всеми слоями общества сверху донизу.

Наши предки любили деньги и стремились их копить, мы же хотим их иметь, чтобы немедленно ими воспользоваться.

Среди нашего рабочего класса больше не существует бережливости. Прибавьте ко всем этим факторам алкоголизм, разъедающий нашу расу, который готовит благоприятную почву для всевозможных припадков безумия.

Казалось бы, что я приписываю цивилизации ответственность за возникновение среди нас горделивого помешательства. Не считайте меня, однако, таким уж врагом прогресса — я признаю, что роль цивилизации в истории была двояка.

Несомненно, что, открыв новые средства для удовлетворения человеческих потребностей, она породила и целый ряд новых, вследствие чего борьба развернулась уже не за существование, как у первобытных народов, а за наслаждения.

Деловая лихорадка, внезапное накопление и исчезновение крупных состояний произвели нечто вроде умственного кипения или жизни, протекающей под высоким давлением и летящей на всех парах, вследствие чего слабые должны гибнуть с большей легкостью, чем в прежние времена. Но рядом с этим цивилизация действует и в обратную сторону, смягчая и парализуя многие из общественных зол.

Паршан, как мне кажется, сумел разрешить этот спор следующей формулой: "Успехи цивилизации имеют сложное влияние на число сумасшедших, которое они стремятся увеличить одними своими сторонами и сократить — другими".

Где остановится антагонизм между ее двумя противоположными влияниями? На какой стороне окажется окончательный перевес? На это ответит только будущее нашим более или менее отдаленным потомкам.

Не следует, однако, ограничиваться этими несколько смутными и общими рассуждениями, чтоб уяснить для себя причины мании величия. Кроме общих условий, тяготеющих над всем нашим родом, у каждого из нас есть специальные и личные причины, предрасполагающие или предохраняющие его от недуга.

Во главе субъективных причин следует поставить наследственность. Весьма талантливый психиатр Марсэ утверждает, что 90 % сумасшедших — дети душевнобольных. В настоящее время к ним относятся не так строго, однако ничто не может быть опаснее этого наследия, и к горделивому помешательству это еще более применимо, чем ко всем другим формам безумия.

Мужчины гораздо чаще женщин подвергаются мании величия, и это не удивительно: их жизнь, эмоции и честолюбие напряжены сильнее, чем у женщин. В нашем социальном строе мужчина служит опорой семьи. Любопытно, что холостые чаще подвергаются этой мании, чем женатые. На первый взгляд, подобный факт противоречит тому, что было мною только высказано, так как холостые свободны от забот семейного очага, но при этом следует заметить, что отсутствие семьи предрасполагает к более неправильному образу жизни, к алкоголизму и различного рода излишествам.

Вдовцы и вдовы еще более предрасположены к этому недугу, что, впрочем, весьма понятно. Разве среди них мало таких, которые испытывают в своей жизни одно только горе и не видят ее радостей, одни заботы и жгучие огорчения, не находя утешения?

Если мы обратимся к статистике, то увидим, что либеральные профессии более предрасполагают к горделивому помешательству, чем другие, а среди них на первом месте стоят те отрасли, которые сопряжены с наибольшим риском и требуют от человека наиболее интенсивной борьбы.

Во главе них стоят актеры, затем адвокаты — одни вечно стремятся создать гениальную роль, другие увлекаются быстрым успехом, который им сулит политическая арена. Тотчас за ними следуют лица духовного сословия, которые, по-видимому, не всегда бывают лишены честолюбия, затем идут профессора и литераторы.

К счастью для невозмутимых чиновников различных ведомств, мы встречаем их имена в самом низу этой роковой лестницы. Суровая дисциплина и неизбежная строгость иерархии удерживают воображение бюрократа от увлечений и от горделивого помешательства.

Почти нет примеров того, чтобы этому современному недугу подвергались земледельцы. Мирный образ жизни, простота нравов, невозмутимость желаний до сих пор защищали их от этой напасти.

До этого мы касались только ее причин и теперь перейдем к следствиям. Как велико число этих маньяков и в какой пропорции встречаются они среди нас? Ответить заранее на этот вопрос очень трудно, так как нелегко установить, где начинается помешательство и где заканчивается здравый рассудок. Область безумия не имеет строго очерченных границ. Так, одним данный субъект кажется сумасшедшим, а по мнению других, он отличается только эксцентричностью. Или возьмем какого-нибудь фантазера, создающего проекты, которые почти всем кажутся химерическими, но проходит некоторое время, и мы видим, что его химеры осуществляются. Это в такой степени верно, что, когда в обыденной речи о ком-нибудь говорят: "он сумасшедший", то никто не предполагает, что речь идет о психически больном.

Подобный эпитет часто применяется к людям, не разделяющим наших убеждений. Мори выразил эту мысль следующим образом: "Никто, строго говоря, не бывает здоров душой и телом; никто не гарантирован от болезней и заблуждений. Но когда помешательство становится настолько значительным, что сумма обусловленных им заблуждений решительно перевешивает обычное их количество, встречаемое у средних людей, тогда признают, что данный субъект действительно «тронулся», так же как факт болезни констатируется только тогда, когда нарушение нормального состояния организма становится настолько серьезно, что сопровождается значительным изменением в одном или нескольких отправлениях".

К горделивому помешательству, более чем к любой другой форме сумасшествия, применима эта условность. Тут приходится тщательно взвешивать и разбирать целый ряд самых сложных обстоятельств. Следует ли, например, признать безумной мысль об отделении Африки от Азии или о разделении Америки на две части? Несомненно, что многие склонны рассматривать ее с такой точки зрения, а между тем она стала уже почти свершившимся фактом. Разве не безумно желание получать по 15000 франков за час, который вы пропоете на подмостках театра? Лет пятьдесят тому назад оно наверняка было бы всеми признано сумасшествием. И, тем не менее, такая плата превратилась в обыкновенную норму для гастролей первоклассных европейских певиц.

Горделивый бред можно считать психопатическим только тогда, когда принимается во внимание положение страдающего им субъекта. В некоторых случаях он находится как бы в скрытом состоянии, так что психиатру приходится рыться в уме и поступках человека, чтобы отыскать его слабый пункт. Разве не одержим горделивым помешательством тот, кто, желая во что бы то ни стало привлечь к себе общественное внимание, направляет незаряженный револьвер на проезжающего мимо министра или, проникнув в палату депутатов, без всякой причины прерывает заседание рядом пистолетных выстрелов? Вот человек, которому не дают спать лавры его предшественников и который после неудачной попытки зажечь фейерверк в людном месте, пускает в ход револьвер, чтобы быть арестованным у всех на виду, попасть в газеты и добиться всеобщего внимания, словом — выдвинуться вперед, если не заслугами, то хотя бы скандалом и безобразием.

Наше светское общество, несомненно, проникнуто духом тщеславия. Разве нет ничего болезненного в желании обратить на себя внимание чем-то помимо личных достоинств? Один удовлетворяет свое тщеславие, очень дорого платя за предметы, которые этого не стоят, другой приносит большие жертвы, чтобы присутствовать на первом заседании какого-нибудь громкого процесса или на генеральной репетиции новой оперы, третий блещет своими лошадьми и экипажами, по отношению к которым вся его заслуга исчерпывается только их приобретением, четвертый посещает некоторые места только в дни, установленные для этого модой. Видеть раньше других, приобрести репутацию человека, посвященного в элевсинские тайны богов, отличиться хотя бы смешной выходкой и только не утонуть в толпе — вот страстное желание и постоянное стремление членов светского общества.

Примеры этого странного умственного состояния можно легко наблюдать среди нашей "золотой молодежи", в этой пестрой толпе выхолощенных джентльменов. Здесь нередко любовь к шику есть не что иное, как самая слабая форма горделивого помешательства.

Я слишком долго задержался на этиологии этого недуга и спешу перейти от общих рассуждений к изложению самого предмета.

Встречаются две категории сумасшедших, недуг которых проявляется в горделивом помешательстве. Их образ действия столь различен и исходы болезни столь противоположны, что мне приходится с самого начала строго их разделить.

Первая категория состоит из простых мономаньяков, то излечивающихся, то заканчивающих свое продолжительное тягостное существование в более или менее резко выраженном безумии. У представителей другой категории, намного более поразительной, форма психического расстройства развивается в течение нескольких месяцев. Шумные, резкие, неспособные к последовательному мышлению, они быстро приближаются к нравственному и физическому падению, которое всегда завершается смертью — из них составляется контингент общих паралитиков.

У первых бред бывает рассудочен, последователен, логичен и не всегда очевидно абсурден. Им удается вызвать к себе доверие и заставить других относиться к ним серьезно до тех пор, пока они в один прекрасный день не перейдут границу.

Вторые же сразу становятся бессвязны, смешны и преувеличивают все до такой степени, что не могут провести даже самого наивного слушателя.

Первые признаки болезни у обеих форм тоже очень различны.

Посмотрим сначала, как развивается простая, горделивая мономания. Никак не ожидаешь, что она могла быть обычным, логическим и почти неизбежным следствием периода меланхолического помешательства — веры в преследование. Фовиль и Маньян твердо настаивали на подобном течении этого процесса.

Во время периода, известного у писателей под названием инкубации (incubation), который может длиться очень долго, больной отличается только беспокойством. У него меняется характер, он становится страшно раздражительным и приписывает всем происходящим вокруг него явлениям значение, далекое от действительности. Родня и не подозревает того, что должно случиться, и только удивляется неровности и странности идей, проповедуемых заболевшим членом семьи.

Вскоре происходит новое явление, это — галлюцинации: больному слышатся никем не произносимые ругательства, он находит в пище запахи и вкусы, не свойственные им в действительности. Однажды в ресторане я встретил господина, который вдруг направился к своему соседу, совершенно ему незнакомому, и наградил его пощечиной. Ему послышалось, что этот человек произнес оскорбительное для него ругательство, а между тем вскоре выяснилось, что никто не произносил ни слова. Газеты кишат подобными сообщениями.

Очень часто психически больной слышит голоса, раздающиеся за стеной. Тогда он воображает, что его недоброжелатели бродят вокруг дома, сторожат его и намерены ему навредить. Происхождение горького вкуса, который он под влиянием галлюцинации находил в пище, объясняется тогда очень просто: это отрава, всыпанная в его пищу, а может быть и нечто худшее.

Несчастный, преследуемый воображаемыми врагами, полицией, шпионами, иногда даже электричеством или магнетизмом (в чем мы убедились в одном из последних процессов), не знает, что ему делать. Он подозревает домашних, правительство и в один прекрасный день отправляется к прокурору, чтобы сделать какой-нибудь странный и смешной донос, открывающий наконец глаза его близким.

Но случается, что пошатнувшийся ум избирает иные пути. "Чтобы столько несправедливостей могли иметь место, — говорит себе психически больной, — чтобы в нашем общественном строе человек мог быть терзаем так, как я, — необходимо вмешательство высокопоставленных лиц и причастность к делу могущественных особ".

Теперь уже становится видно, как формируется горделивое помешательство. "Но если влиятельные лица мною занимаются, — продолжает логически рассуждать больной, — то, значит, я этого заслуживаю, значит, я уже не тот скромный гражданин, каким прежде себя считал. Значение моей особы, очевидно, вытекает из значительности моих страданий и важности виновников этих терзаний. Если я после всего этого живу скромно, то это объясняется лишь тем, что у меня были отняты атрибуты, на которые я имел право". Дайте волю больному воображению — и вот больной вообразит себя сыном Людовика XVI или герцогом Рейхштадтским, лишенным наследства. Самые скромные из психически больных считают себя несправедливо забаллотированными депутатами.

С этого момента сумасшествие принимает очень ясный характер — это смесь тщеславия и воображаемых преследований. Галлюцинации продолжаются и приурочиваются к этому новому обороту дела.

Психически больной ходит с высоко поднятой головой, принимает гордый вид и покровительственный тон, медленно отвечает на предлагаемые ему вопросы или же, наоборот, бывает многоречив и болтлив. Он сообщает первому встречному сведения о своем положении, проектах и теориях. Но что особенно поразительно, так это изумительная логичность, с которой он комбинирует свои выдумки. Как бы нелепы они ни были, мономаньяк умудряется придать им стройную на вид логическую форму, и если его уличают во лжи, то находит иногда очень остроумный выход из затруднительного положения. В этих нелепостях действительно есть связь, его бред систематичен, а все его действия являются их неизбежным результатом. Он даже приноравливает одежду и пищу к своему новому положению.

Самое изумительное воплощение этого типа дано нам в бессмертном Дон Кихоте. Он — рыцарь, а потому ему необходим панцирь, который он изготовил из картона, но это его не тревожит, так как панцирь на вид блестящ и крепок. Таз Мамбрина — всего лишь посуда для бритья, но мономаньяк назвал его иначе, и для него этого достаточно. Он восстановит справедливость на этом свете, одержит победу над великанами и останется неизменно верен воображаемой красоте Тобосской служанки. Когда установлена первая идея бреда, все остальное становится ясным и развивается последовательно, вплоть до бедного Санчо Пансы, ожидающего прибытия на остров. В счастливые минуты прояснения рассудка последний дает нам характерный пример заразительности сумасшествия, которая так часто встречается в жизни. Можно сказать, что мы обязаны Сервантесу неподражаемым описанием мании величия. Самый добросовестный психиатр не отказался бы под ним подписаться.

Чтобы дать читателю вполне точное представление о необычной деятельности мозга горделиво помешанного, чтобы познакомить его со всеми формами, в которые может облекаться причудливая фантазия больного, мне следовало бы привести здесь историю каждого из них в отдельности. Но это невозможно. Вот почему я упомяну лишь о некоторых случаях из моей собственной практики и наблюдений лучших французских психиатров.

У больного, страдающего хроническим бредом или наследственным психическим расстройством, мания величия большей частью принимает художественный, научный, литературный или политический оттенок. Мономаньяк вначале слишком хорошо владеет собой, чтобы считать себя королем, императором или миллионером. При таких безумных идеях факты не могли бы укладываться в известную систему, а противоречия обозначились бы слишком резко. Наоборот, даже самый скромный субъект может думать и говорить, что он — непризнанный гений, непонятый поэт или не справедливо всеми покинутый политический деятель. Как только образовалась такая уверенность, все остальное идет само собой. Читатель, впрочем, сам в этом убедится из некоторых фактов, которые я сейчас приведу. Лет 10 тому назад я был знаком с одной бакалейщицей в Монруже. Вследствие неудачных коммерческих операций ей пришлось перейти к продаже плохих картин. Эти две профессии послужили для нее источником самого необычного и странного бреда. Она вообразила себя великим ваятелем и даже изобретательницей нового рода скульптуры из сахара. Действительно, она постоянно старалась раздобыть кусок этого продукта, и при помощи зазубренного перочинного ножа ей удавалось придать ему более или менее отдаленное сходство с головой или торсом.

Легко понять, что подобное новаторство (конечно, по ее мнению) не могло не обратить на себя общественного внимания. Вот почему госпожа Е. получила от многих царственных особ всевозможные знаки отличия, которые она и носила на груди. На пальцах у нее были надеты кольца из проволоки, в которые она тщательно вделывала куски стекла, на голове мономанка носила шляпу с длинными перьями, а на шее — большое ожерелье из индейских каштанов, нанизанных на нитку. Я помещаю в книге ее портрет, преподнесенный мне самой изобретательницей. Госпожа Е. считала себя также знаменитым художником. К сожалению, я не могу привести ни одного из ее рисунков, так как она занималась только фресками. Мономанка что-то мазала на всех стенах и за недостатком красок употребляла в дело чернила, вино или грязь.

Желая сохранить одно из ее произведений, я однажды принес ей верхушку сахарной головы. Она сделала из нее вазу, которую любезно преподнесла мне с цветами, сорванными в больничном саду. Из опасения, как бы цветы не завяли, ей пришла в голову злополучная мысль — налить в вазу воды. Вот почему в течение нескольких минут погибло мастерское произведение искусства!

Госпожа Е. была художницей. Теперь послушайте историю одного ученого.

Густав X. страдал от двух болезней: эпилепсии и бреда, так как в этой области, увы, совместительство не возбраняется. Он вообразил себя великим астрономом, и в течение семи лет мегаломан изучает строение небесных светил и живет под самой крышей, чтобы находиться ближе к небесному своду и иметь возможность производить ночью астрономические наблюдения. Он, впрочем, и выражается всегда параболами: "Справедливость справедлива", — говорит он; "ничтожнейший человек есть вместе с тем и величайший, самый низкий есть и самый возвышенный, самый несчастный есть и самый счастливый".

В течение семи поколений скапливается громадная сумма денег с целью вознаградить астронома за все его труды.

Он построил телескоп, представляющий собой цинковую трубу, в один из концов которой вставлено дно с пробуравленным в нем маленьким отверстием. Самоотверженный ученый проводит в наблюдениях целые дни, причем видит солнце сзади и ищет центральную точку, которая бы позволила ему найти квадратуру круга и затем проникнуть во французскую Академию. Он страдает галлюцинациями слуха, причем наблюдается любопытное и вместе с тем редкое явление, а именно — галлюцинации меняются в зависимости от уха, которым он их слышит. Через правое ухо злой гений постоянно нашептывает ему: "Свиная голова, кабанья голова!" — между тем как в левое добрый гений говорит: "Будь терпелив, продолжай, ты очень хорошо поступаешь" — и т. д.

Среди хронических и наследственных душевнобольных нередко встречаются и поэты. Не проходит дня, чтобы директор психиатрической лечебницы не получал посвященного ему послания или кантаты, среди которых иногда попадаются и весьма недурные, но наряду с ними встречаются и такие, на которых лежит несомненный отпечаток самого полного умопомрачения.

Вот стихотворное письмо, адресованное Деве Марии одним торговцем аптекарских товаров, сидевшим в больнице Св. Анны. [4]

Он же посвятил господину Маньяну стихотворение, написанное по поводу домашнего спектакля, поставленного в больнице. Поэт сопровождает его следующим любезным стихотворением:

Другой больной, по-видимому, испытывает гораздо меньше почтения и благодарности к своему врачу. Он сочинил сатиру, состоящую из 120 александрийских стихов, от которых я вас, впрочем, избавлю. Некоторые из них, однако, звучат весьма недурно:

Эти произведения психически больных очень интересны. Приведенные мною примеры не выходят за обычные рамки. Однако нам нередко приходилось наблюдать, как возбуждение умственных способностей у людей, по-видимому, наиболее приниженных, сопровождается созданием замечательных творений.

Встречаются помешанные поэты и художники, но существуют также сумасшедшие, на которых как бы нисходит поэтический дар, причем не всегда бывает легко отличить одних от других. Я имел честь быть одним из последних учеников Моро-де-Тура, и мне часто приходилось слышать, как он отстаивал знаменитый афоризм о тождественности гениальности и помешательства, — разница в результате обусловлена лишь перевозбуждением той или другой способности. Талантливому психиатру Сенту пришла в голову мысль собрать в Шарантоне произведения душевнобольных, и достигнутый им результат столь замечателен, что в итоге получилась любопытная коллекция, и мне трудно удержаться от желания познакомить вас с ней. Я уверен, что среди заблуждений, о которых мне придется рассказывать, читатель с удовольствием отметит в ней и некоторые остроумные вещицы.

А., после усиленных умственных занятий, длившихся целое лето, вдруг стал испытывать невыносимые головные боли. Вскоре его стали преследовать беспричинные угрызения совести, так что, хотя за больным не было никакой вины, он, тем не менее, постепенно убедил себя в том, что должен вскоре стать жертвой небесной кары. Спустя несколько дней он вообразил, что Бог обратил его в животное, как некогда Навуходоносора.

С этого момента земля в его глазах изменила свой облик. Больной все стал видеть в зеленом цвете. Когда он говорил, то ему казалось, что твари понимают его. В осле или лошади он видел товарищей, вид лужайки вызывал у него желание попастись, и если он от этого воздерживался, то только из самолюбия и из боязни огорчить родных и знакомых.

Находясь в этом странном умственном состоянии, он начал писать стихи, предназначавшиеся для одного провинциального конкурса. Он провел целый день с непокрытой головой под солнцепеком в погоне за рифмой, а вечером, после испытанных неудач, окончательно потеряв рассудок, устроил страшную сцену жене и матери, бросил свою шляпу в лужу и стал яростно топтать ее ногами. Затем он неожиданно высвободился из рук удерживавших его лиц, вскарабкался на второй этаж своего дома, ударом плеча вышиб дверь в одной мансарде и, бросившись на лежавшую там горничную, попытался ее задушить.

Наконец его удалось схватить и отправить в лечебницу. По дороге он, не переставая, твердил: "Я — негодяй". Войдя в кабинет к врачу и увидев на стене портрет императора Наполеона, больной обратился к нему с речью, произнесенной в полголоса. Затем он торжественно спросил, в котором часу его намерены гильотинировать на следующий день. Он провел очень тревожную ночь, лихорадочно исписывая листы бумаги и ежеминутно справляясь о том, как намерены поступить с убийцей Дюмоляром. В заключение он запечатал письмо и отправил его на имя императора Наполеона III.

Затем он начал вырывать у себя волосы из бороды, выкрикивая при этом: "Я ищу своего последнего врага". Спустя некоторое время к несчастному возвратился рассудок. Он был настолько спокоен, что директор лечебницы смог пригласить его к себе отобедать.

Во время общей беседы за столом один из врачей спросил его:

— Расскажите нам, пожалуйста, почему во время своей болезни вы так интересовались судьбой Дюмоляра. Поясните нам смысл ответа, данного вами в столь трагичной форме: "Я ищу своего последнего врага". Наконец, поведайте нам, если вам это известно, что происходило тогда в вашем уме?

Я буквально привожу ответ, записанный Сенту со слов больного: — В начале болезни мне дали шляпу, которая поразила меня своей странной формой. Все тогда вызывало у меня сомнение. Мне представилось, что эта шляпа служит признаком проституции. Вот почему я стал топтать ее ногами, и, когда моя мать пыталась собственноручно надеть мне ее на голову, я был так этим возмущен, что готов был убить ее на месте. Потом, во время обеда, мне послышалось, что на улице арестовывают людей и говорят обо мне. Чтобы избежать этого позора, я бросился из квартиры и во время бегства попал в каморку, где застал раздевающуюся перед сном служанку. Крайне изумленный такой встречей, я невольно спросил себя, что же мне здесь было нужно. Вид прислуги навел меня на мысль о Дюмоляре и затем без всяких переходов привел меня к убеждению, что я сам не кто иной, как Дюмоляр, а Дюмоляр должен изнасиловать и задушить горничную. Меня арестовали и привели сюда. В кабинете врача я увидел не портрет императора, а его самого. Он сделал мне несколько горьких упреков за мои преступные действия и объявил об ожидающей меня ужасной каре. Войдя в отведенную мне палату, я вообразил, что нахожусь в тюрьме со всякого рода преступниками. Когда же мне поставили клистир, я подумал, что он был отравлен и что в этом заключалось возмездие за мои гнусные злодеяния, так как, по всей вероятности, моя голова осквернила бы даже нож гильотины. Вскоре я ощутил последствия принятого мной яда: все мое тело покрылось червями, я был изъеден ими, а куски сгнившего мяса отваливались от меня. Когда я говорил, что "ищу последнего своего врага", то пытался схватить живым одного из мучивших меня червей, но все они раздавливались в моих пальцах. Чувствуя приближение смерти, я хотел явиться перед лицом Всевышнего с одним из червей в руках, чтоб иметь право сказать Ему: "Я действительно был ужасным негодяем, но понесенное мною наказание превышало всякую меру. Взгляни, Господи, на этого гнусного и отвратительного червя — я был заживо им съеден. Да снизойдет на меня Твоя святая милость и всеблагое прощение!" Когда вечером мне принесли какое-то питье, я с жадностью проглотил его, полагая, что ему предназначено ускорить мой конец. Это питье усыпило меня, и я проснулся крайне удивленный, что еще не умер и что избавился от червей. "Вероятно, — подумалось мне, — хотят продлить мои мучения". Тогда я вспомнил о своих детях, увидел их беспризорными нищими, от которых все отворачиваются из-за позорного имени, завещанного им отцом, и решился перед смертью поручить их заботливости Императора. Чтоб вернее тронуть его, я решился напомнить ему в письме о сиротском приюте, основанном в честь императорского принца. Меня вдохновляла при этом надежда, что, быть может, император велит принять туда моих детей. Окончив послание, я стал ожидать смерти более спокойно. Мне поставили пиявки, и тогда мои мысли стали менее сбивчивыми. Я стал сознательнее относиться к происшедшему и по странностям окружавших меня лиц скоро догадался, что это были не преступники, а помешанные. Это послужило лучом света, который начал озарять меня и освещать мое положение. После приведенной беседы, один из присутствующих пошел за письмом, адресованным несчастным императору. Оно было в стихах. Привожу его целиком:

А. полностью выздоровел, но уже никогда более не мог написать стихов, сравнимых по достоинству с составленными им в ужасную ночь, когда он отождествлял себя с Дюмоляром и заживо был изъеден червями.

В бытность А. в Шарантоне там происходило очень оригинальное брожение среди больных. Двое или трое из них решили основать газету, и вот при каких условиях.

В то время в Шарантонской лечебнице находился некий 3., одержимый манией величия, сопровождавшейся странными идеями преследований. Это был весьма опасный человек, поклявшийся убить первого попавшегося ему на пути человека. Недолго думая, он с необычайной силой оторвал громадную железную полосу, вделанную в стену, и стал сторожить за дверью проходящих. К счастью, его своевременно заметили и обезоружили. С течением времени возбуждение А. значительно ослабело, и больной, за исключением упорного нежелания писать родным и менять белье, по-видимому, вернулся к довольно нормальному состоянию. Он проводил целые дни за чтением и переводом романов Диккенса.

Одновременно с ним и в его же отделении находился офицер, развлекавшийся писанием акварелей. Однажды он довольно удачно воспроизвел главные ворота лечебницы. 3., увидев рисунок, был внезапно озарен одной мыслью и написал под ним:

Внизу листа он добавил следующие слова: "Воззвание следует продолжать". Затем, передавая листок офицеру, 3. сказал: "Мне бы следовало иметь собственный орган для выражения моих мыслей". "Что же, — ответил ему тот, — затеем газету. Я берусь ее иллюстрировать".

Дело было налажено в течение нескольких минут, и два наших маньяка принялись за работу. Газета была названа "Мадополисским жнецом".

В качестве главного редактора 3. лихорадочно работал, сочиняя по 5 стихотворений в день, обращаясь к сотрудникам с просьбами присылать ему статьи, которые он рассматривал, исправлял и сокращал. Любопытна была его нетерпимость к похвалам. Он грубо прогонял лиц, пытавшихся поздравить его с новым предприятием. Однажды надзирательница очень вежливо попросила дать ей почитать номер «Жнеца». 3. резко отказал ей в этом и даже вышел из себя без всякого видимого повода. Вскоре он, однако, кается в своей опрометчивости и спешит передать этой госпоже несколько номеров, в которых только что отказал ей, сопровождая их следующим стихотворным посланием: Музыкантше!

Но надо признаться, что крайне напряженная умственная деятельность не была полезна для 3. Он грубо обращался со всеми и оскорблял своих сотрудников, вот почему в «Жнеце» перестали появляться статьи, а взамен них его наводнили писания редактора. Он брался за все, за прозу и стихи. Позволю себе привести одно поистине замечательное произведение, написанное им во время страшно возбужденного состояния. Из Шарантона виднеется полотно Лионской железной дороги и Орлеанской ветви, постоянно слышны свистки и шум от проходящих мимо поездов — это служит развлечением для всех шарантонских обитателей. Вот почему «Жнец» не мог умолчать об этом явлении.

3. не смог долго выносить эту усиленную деятельность. Его горделивые идеи стали сопровождаться бешеным бредом. В один прекрасный день он принялся петь во все горло. Ночью он продолжал делать то же самое, на следующий день у него пропал голос, его глаза дико блуждали, дыхание стало затрудненным, и изо рта появился дурной запах. Он умер в тот же вечер.

Но возвратимся к "Мадополисскому Жнецу" и к его редакторам. В то время, когда 3. основывал газету, в Шарантоне находился молодой инженер, преследуемый манией величия и поступавший в лечебницу уже третий раз. Он мало интересовался литературным движением, происходившим вокруг него, и целыми днями писал письма императору, императрице, Дебароллю и своим родным.

Я приведу некоторые из них, чтоб читатель мог себе представить, с каким больным мы имеем дело.

"Г-ну Дебароллю. Придите взглянуть на мою руку, пока она еще вся покрыта пузырями и мозолями, образовавшимися от кирки и лопаты". — "Дорогой брат, не мог бы ты охранять собственной персоной Вандомскую колонну". — "Дорогая сестра, хорошо было бы, если бы ты могла защитить собственной особой и телом колонну Бастилии? Возьми с собой обруч, хотя бы от кринолина, и обрати внимание на форму решетки". — "Дорогая племянница, восстанови согласие между теткой и дядей", и т. п.

Однажды главный редактор «Жнеца» обратился к нему с просьбою принять участие в его газете. Его самолюбие было польщено этим предложением. Он немедленно принялся за работу и принес свою первую статью, начинавшуюся следующим образом:

"Что это такое?

Газета Шарантонской лечебницы предназначается для приема гноя из наших ран?

Будем же выпускать гной.

Когда человеку захотелось жить в лазоревом небе (по крайней мере, после смерти), то он придумал веревки, чтобы связать небо с землей. Нечто подобное наблюдается в нравах страуса. Так делают, делают, делают Марионетки всегда. Так, делают, делают, делают. Покружатся, не все переделают. И скроются вновь без следа.

Мы скажем вам, милостивые государи и государыни, что для некоторых разумных сумасшедших (fous sense) другие сумасшедшие с цензами (censes fous) придумали создать цензуру. Когда хотят приготовить заячье рагу, то берут для этого зайца? Вот еще, возьмите шкуру зайца, срежьте с нее шерсть, сообщающую ей слишком яркий животный или местный оттенок, дайте это переработать литературных дел мастеру, который уничтожил бы орфографические ошибки, и вы получите "Совершенную Газету"… Вот почему я приношу вашим ножницам все выше и ниже писанное. Но, кстати, чьим ножницам? Как вас зовут, милостивый государь, вооруженный ножницами? Меня же зовут Мик-Мак".

Эта статья была единогласно признана слишком бессвязной и на этом основании отвергнута.

Наш автор, тем не менее, не отчаялся — не удалась проза, он принялся за стихи:

И новый отказ — редакционный комитет, по-видимому, недолюбливал острот. Тогда инженер рассердился и написал своим товарищам:

"Научитесь читать вашего Мик-Мака! Я вам предлагаю свое сотрудничество, за которое расплачусь с вами пинками, если мне придет такая охота".

Это раздражение длилось некоторое время. Больной, забыв о литературе, только и бредил о том, чтобы спасти Францию от больших опасностей, о которых, по его мнению, никто, кроме него, не имеет надлежащего понятия.

Он завязывал себе глаза, чтоб не видеть редакторов газеты, с которыми ему, тем не менее, приходилось вместе жить. Но нет такого гнева, который бы рано или поздно не смягчался. Однажды вечером в общей гостиной играли в рифмы. Среди прочих были предложены слова: удила, уныло, мираж и ягдташ. Он немедленно написал следующее четверостишие:

Главный редактор газеты взял бумажку и тотчас ему ответил:

Так они вновь сделались собратьями по литературе. Мир был заключен, и для его закрепления у молодого инженера попросили статью. На следующий же день она была доставлена и принята. Сенту извлек ее из «Жнеца». Она столь любопытна, что я не могу удержаться от желания привести ее здесь целиком:

Дорожное приключение

Я занимал в Ахене маленькую квартирку на краю города. Она выходила окнами на небольшую площадь. Направо виднелись городские укрепления, а налево маленький холм, на котором была воздвигнута церковь Св. Адальберта. Холм составлял одно целое с укреплением. Напротив же моих окон возвышалась городская стена, через которую я так часто перелезал ночью, чтобы попасть домой наикратчайшим путем.

Моя квартира находилась на втором этаже. Она состояла из гостиной, спальни и темного чуланчика, предназначавшегося для хранения платья.

Мебель, полученная мной из Парижа, придавала гостиной, несмотря на ее скромное убранство, отпечаток, которым не могут похвастаться комнаты, меблированные на немецкий лад. В ней находились: большой письменный стол из красного дерева, диван, два кресла, два зеленых бархатных стула, посреди комнаты стоял круглый стол, заваленный книгами и бумагами, в углу был камин, на письменном столе возвышались золоченые канделябры работы Бар-бедьена и часы из зеленого пиренейского мрамора, над которыми красовалась хорошенькая статуэтка Дианы.

Спальня была скромно меблирована. Там стояли кровать, комод, шифоньерка, туалетный стол и большой шкаф, вроде тех, что встречаются в деревнях у французских крестьян.

Я часто уезжал по делам в Бельгию. Однажды летним вечером, прорыскав целый день по Льежским улицам, я сел на курьерский поезд, который должен был доставить меня к 3 часам утра в Ахен.

В Пепинстере, станции разветвления линии Сна, поезд остановился на несколько минут. С локомотива уже раздался последний свисток, как перед самым отходом поезда в вагон, запыхавшись, вошла молодая дама и именно в то его отделение, в котором находился я вместе с двумя другими путешественниками.

Так как мои дорожные товарищи заняли уже весь соседний диван, то молодой даме пришлось сесть напротив меня. Она отличалась изяществом фигуры, ловко схваченной в драповом пальто с большими широкими рукавами, роскошно гарнированными бахромой и стеклярусом. На ней было шелковое платье, в черную и коричневую полоску, ее шляпа отличалась изяществом и простотой. На вид ей нельзя было дать более 22–23 лет. Это была брюнетка с открытым и приятным лицом. По ее вышитому саквояжу, замочку, приделанному к нему, и по некоторым другим мелким деталям я заключил, что передо мной немка.

— Вы чуть было не опоздали, сударыня, — сказал я ей по-немецки.

— Это правда, — ответила она с полуулыбкой и несколько озабоченно, — но мне почти что хотелось остаться.

На моем лице, вероятно, отразилось удивление, так как прекрасная собеседница добавила:

— Я путешествовала вместе с братом и не знаю, что с ним теперь случилось.

Мое любопытство было возбуждено — я мог оказать незнакомке услугу. Рискуя показаться нескромным, я решился задать ей кое-какие вопросы. К тому же язык, на котором мы объяснялись, был непонятен обоим нашим спутникам, и мы могли разговаривать свободно. И вот что я узнал от нее. В Люттихе ее брат вышел на минуту в буфет, но не успел вернуться в купе ко времени отхода поезда. В Пепинстере, думая, что он, вероятно, находится в одном из последних вагонов поезда, она вышла и всюду тщетно разыскивала его. У нее не хватило времени осмотреть все вагоны, и она все еще не теряла надежды соединиться с ним на Вервьеской станции, где поезд останавливается, по крайней мере, на четверть часа, чтобы перейти с Бельгийской железной дороги на Рейнскую.

Одно обстоятельство, однако, усиливало ее опасения — поезд, в котором мы находились, шел только до Ахена, куда нам предстояло прибыть к 3 часам утра. Она должна была остановиться там с братом, а на следующий день продолжать путь до Кельна.

Я прекрасно понимал ее тревогу. Молодой и хорошенькой женщине приехать одной в город, где ничего не знаешь, быть поставленной в необходимость провести там половину ночи (от 3 до 8 часов утра), имея при себе багаж, будить прислугу в гостинице или даже обращаться к незнакомым с просьбой указать путь — все это, конечно, не могло ей особенно улыбаться.

Я попробовал предложить ей свои услуги, и было решено, что, если она не встретит своего брата в Вервье, то мы займем в рейнском поезде места в одном купе, а по приезде в Ахен я повезу и устрою ее в одном из отелей. В Вервье мы никого не нашли. Оба усталые, мы отлично выспались до Ахена в купе первого класса. Там я принимаю на себя все хлопоты о багаже, вооружаюсь вышитым саквояжем и предлагаю ей руку.

Уже светало, когда мы выходили из вокзала.

— Вам не долго придется поспать, — сказал я своей спутнице.

— Ах! Я не хочу ложиться, — ответила она, — а то еще, пожалуй, опоздаешь на поезд, а я хочу как можно скорее приехать в Кельн. Брат, вероятно, уже телеграфировал, что отстал на дороге, и попросил кого-нибудь встретить меня на вокзале. Если бы я не приехала, мои родственники очень бы обеспокоились.

— Я могу предупредить прислугу, чтобы вас вовремя разбудили. Вам надо немного отдохнуть, утомление…

— Ах! — вскрикнула она с легким судорожным трепетом, как будто бы с ней уже начиналось неприятное приключение. — Я не хочу ложиться в гостинице — мне будет страшно.

— Неужели вы меня боитесь, сударыня? — спросил я ее, улыбаясь.

— Вы были так любезны и предупредительны, что… — она взглянула на меня с доверием.

— В таком случае, вот какое предложение я осмелюсь вам сделать. Мы не отправимся в гостиницу, а завернем ко мне. У меня маленькая квартира, состоящая из двух комнат. Я займу одну комнату, а вы другую, и до 8 часов утра хозяин квартиры будет вашим слугой — я сам вас разбужу.

Взгляды, брошенные с обеих сторон — почтительные и доброжелательные с одной и благодарные с другой — быстро заключили дело.

Я заметил, однако, небольшое колебание в моей спутнице, когда пришлось позвонить у подъезда. Я не мог не чувствовать, как трепетала ее рука, пока я вел ее по темной лестнице. Но вот, наконец, мы уже достигли цели и находимся в моей квартире.

Пока я запирал дверь, ее глаза блуждали по комнате. Но вдруг взгляд ее стал неподвижен, и она остановилась, как будто пригвожденная к порогу, опустив глаза в землю. Ах! Как она была хороша в этот момент!

Я взял ее за руки, и, обменявшись улыбками, мы сели на диван. С этой минуты я почувствовал свою власть над ней. Она была спокойна.

— Я бы посоветовал вам, сударыня, снять пальто и шляпу, — сказал я ей, вставая, — мне же позвольте переменить платье, оно все в пыли.

Сбросив при этих словах шляпу и пальто на стул, я накинул на себя черную шерстяную куртку, окаймленную зеленым шнурком.

Она сняла перчатки, пальто и шляпу и пошла к умывальнику.

Я достал свои лучшие полотенца, и мы оба, освежившись и весело улыбаясь, обменялись первым поцелуем.

Прекрасная незнакомка распустила свои роскошные волосы, чтобы привести их в порядок после дороги. Они ниспадали до земли…

— Как вы хороши! — воскликнул я, добиваясь второго поцелуя, в котором, однако, мне было отказано столь категорично, что о новой попытке нечего было и думать.

Мне стало стыдно и неловко. В гостиную я возвратился один. Когда же она пришла ко мне в комнату, то я выразил ей сожаление по поводу отсутствия в моем холостом хозяйстве каких-либо освежительных напитков или закусок.

— Сядемте и дайте мне мой саквояж, — весело ответила она.

Я повиновался. Она вытащила из своего мешка дюжину сухих пирожков и большой хрустальный флакон с мадерой, взятой в дорогу для ее брата. С этого момента наша беседа уже не прерывалась, и наш скромный ужин был восхитителен.

Мы обменялись визитными карточками, чтобы в точности узнать, как пишутся наши имена. Незнакомка задавала мне массу вопросов о моих занятиях, вкусах, времяпрепровождении и т. п.

В свою очередь я узнал, что она была сиротой. Беседуя, закусывая и поглощая мадеру, мы засиделись почти до 5 часов утра.

Г-жа X. была страшно утомлена, и разговор начинал иссякать.

— Я бы советовал вам немного поспать. У вас еще осталось 2,5 часа до отхода поезда. Ложитесь на мою постель, я же займу диванчик, на котором вы в настоящую минуту сидите.

— Предоставьте диван мне, — сказала она.

— Сударыня, вам гораздо удобнее будет на постели.

— Я не хочу вас стеснять, закройте дверь и ложитесь.

— Я этого ни за что не сделаю, так как уверен, что вам здесь будет неудобно. Бросьте церемонии! И, схватив ее на руки, как ребенка, я положил ее на постель.

Мы стали хохотать.

Ее дружеский взгляд требовал почтения. Страстный поцелуй заставил нас обоих вздрогнуть.

— Прощайте, — сказала она, — мы в вагоне, и вы мой брат. Проснувшись утром, она сказала: "Благодарю, благодарю вас" — и, схватив мою голову обеими руками, поцеловала меня в обе щеки.

Не знаю, что со мной стало, но мое смущение все возрастало. Я ничего больше не мог сказать и стоял на месте, как дурак. Потом стал ходить за ней по пятам из гостиной в спальню и из спальни в гостиную. По мере того как мое волнение усиливалось, ее жесты становились более порывистыми, а походка — лихорадочной. Кризис был неизбежен.

Она вдруг остановилась напротив меня. В ее взгляде отражались все волнения, испытанные со вчерашнего дня. Вдруг она, рыдая, бросается мне на шею, сжимает меня в своих объятиях и осыпает поцелуями, на которые я не знал, как ответить.

Наконец она успокаивается и, все еще удерживая меня в объятиях и уткнувшись головой в мою грудь, говорит мне сконфуженно:

— Ах! Как бы я хотела выйти за вас замуж!

Рыдание вырвалось из моей груди, и наступила моя очередь отплатить ей поцелуями за поцелуи. Мы плакали и целовались.

— Который час? — вдруг спросила она, проводя рукой по лбу и как бы пробуждаясь от сна.

— У вас еще остается 25 минут, — ответил я, — 5 минут надо, чтобы сдать багаж, и 15, чтобы доехать до вокзала. Нам еще осталось провести здесь 5 минут.

— Запишите мой адрес. Я остановлюсь на три дня в Кельне. Приезжайте через пять дней в X. Я представлю вас своему опекуну и возьму на себя все остальные хлопоты.

Возвращаясь на вокзал, мы оба испытывали смущение. Чему это следовало приписать? Я, право, не знаю.

В тот момент, когда она садилась в вагон, мы обменялись последним дружеским поцелуем. "Я вас люблю!" — "Я вас люблю!" — прошептали мы друг другу на ухо.

И поезд тронулся.

Прошло немного времени с тех пор, как Р. написал эту повесть, а между тем его горделивые идеи приняли крайне плачевный оборот. Он вообразил, что на его усах покоится вселенная и что его шарф предохраняет империю от опасностей. Во время этих безумств он пишет две статьи для «Жнеца»: "Похождения Полишинеля" и "Сон Омега". Ему также принадлежит проект всемирного банка. Он бьет по щекам других больных и уверяет, что им эти пощечины доставляют большое удовольствие.

Рядом с ним в лечебнице находилась одна молодая девушка, считавшая себя "главной шарантонской инспектрисой". Она наделяла громкими титулами всех своих посетителей. Вспыльчивость «инспектрисы» достигала таких страшных размеров, что ее приходилось держать под самым тщательным наблюдением, и она неоднократно пыталась убить сиделку.

Однажды больная вообразила себя важным политическим лицом, которое держат в заключении в Шарантоне. По этому поводу она сочинила следующие стихи:

Другой горделиво помешанный И. вбил себе в голову, что живет на свете 500 лет. Он был возведен в герцоги Венсенские при Карле VII и одержал в то время блестящую победу над англичанами. При Людовике XIV он был генералом и жил в отеле, размещавшемся по улице Траверсьер С. Антуан. При Людовике XV его уже сделали командиром корпуса.

Во время революции он лишился своих наследственных вотчин, Венсенской и Шарантонской. Вот почему он исправно пишет протесты и адресует их в муниципальный совет этих общин.

Другая его идея заключается в том, что у каждого человека есть где-то его двойник. Он верит в переселение душ и думает, что каждый из нас есть возродившийся экземпляр существа, жившего ранее.

Он составил грамматику и предложил «Жнецу» лингвистические статьи, от которых я, однако, избавляю читателя.

Этот больной, несомненно, уже предвидел появление волапюка. И. не только был знатоком грамматики, но вместе с тем ботаником и терапевтом, он составил трактат о целебных свойствах огородных растений.

Его статьи, посвященные художественной критике, приобрели известность. Приведу из них одну выдержку:

"Полагаю, что улицы, вытянутые в струнку, особенно в большом городе, должны непременно притуплять ум. Зрение тотчас успокаивается на прямолинейности, а между тем его назначение заключается в том, чтобы расширять ум с помощью вызываемых им идей. Быстрота же зрительного удовлетворения должна способствовать ограничению мыслительной деятельности. Я убежден, что город с извилистыми улицами доставляет жителям и больше покоя, вследствие того, что ветры по таким улицам могут разгуливать менее свободно, чем по прямым, а следовательно, и меньше раздражать наше тело. Благодаря этому дух должен более господствовать над плотью и лучше направлять и сосредоточивать идеи субъекта. Вот причины, по которым я осуждаю изменения, производимые в Париже под предлогом его оздоровления, и считаю его большой ошибкой. Меня ни мало не удивит, если, пытаясь проветрить город, строители на самом деле нанесут только удар его промышленности, ослабив изобретательность и ловкость разного рода ремесленников. Беру пример из мира муравьев: они прокладывают извилистые, а не прямолинейные тропинки, ведущие от одного муравейника к другому. Эти трудолюбивые насекомые могут служить хорошим примером для рабочих. Ссылаясь на них, я имею полное право сказать, что извилистым улицам следует отдать предпочтение перед улицами, правильность и однообразие которых тотчас же удовлетворяет зрение и тем искусственно притупляет мозг.

Разве не известно, что рабочие умнее и талантливее праздных тунеядцев, которые пользуются благами жизни, не ударив пальцем о палец? Мне даже кажется, что во внешнем виде холеных богачей, прогуливающихся по своим садам, и во всем их окружении проявляется глубокое презрение даже к самим наслаждениям, так как правильность и ровность места лишают их того интенсивного удовольствия, которое им могли бы доставлять постоянно меняющие свой вид дикие и заросшие местности.

Точно так же я убежден, что в хорошо проветриваемом городе люди должны быть гораздо глупее, рабочие — изнеженнее, а следовательно, и хуже, чем в городе с улицами, проведенными случайно или по прихоти отдельных лиц, когда во внимание не принимали никаких других соображений, кроме необходимости селиться".

В этой заметке еще можно проследить какую-то связь. Но что можно сказать о стихах другого больного, от которых не отреклись бы и современные французские декаденты (поэты упадка):

И в таком роде оно продолжается на четырех больших страницах. Казалось бы, что трудно превзойти это произведение в определенном смысле, а между тем это случилось благодаря действиям и сочинениям душевнобольного, который в настоящее время приобрел известность в парижских лечебницах. Вот в нескольких словах его история.

"Вчера утром, — сообщает одна газета, — на углу улицы Винегрие образовалось столпотворение. Человек, которому на вид можно было дать около 60 лет, с длинными седыми волосами и бородой, в оловянной каске, украшенной многочисленными арабесками, латинскими надписями и пучками кружев, в больших желтых сапогах на ногах, с длинным нагрудником, сделанным из занавески, и большим шерстяным одеялом на плечах, начал декламировать.

"Я приехал из Карпантра, — говорил он, — и явился, чтобы спасти Францию, церковь и мир".

У полицейского комиссара маньяк объявил, что он аббат X. и отставлен от церковной должности вот уже 24 года. Его немедленно отправили в лечебницу".

Уроженец Юга, аббат X., принадлежал к семье, уже знакомой с психическим расстройством. Его ближайшие предки и боковые родственники отличались большими странностями. Следовательно, мы можем отнести его к наследственным душевнобольным. В юности он брал несколько уроков латинского языка у соседнего приходского священника и был помещен в семинарию, несмотря на то, что эта профессия нисколько не соответствовала его наклонностям. Он, действительно, обнаружил вскоре необычайную строптивость. Когда его по окончании курса назначили священником в большую приходскую церковь, он вел себя просто невыносимо, постоянно со всеми спорил, всюду хотел играть первую роль и не выносил никаких противоречий. Он постоянно занимался бессмысленным поддразниванием своих товарищей. Изображая из себя нового Панюрга, он прятал перед самой обедней церковную утварь или книгу священнослужителя и ставил его, таким образом, в крайне тяжелое положение. Однажды он надел на себя ризу и пошел в таком виде плясать вокруг могилы своего отца, крича, вопя и жестикулируя.

Но это чудачество показалось уже чрезмерным — он был удален архиепископом и помещен в лечебницу.

Там бывший аббат поставил себе единственной целью жизни постоянно сеять смуту. Он беспрерывно писал разным властям, уверяя, что подвергается преследованию за свои убеждения, рассылал на всех доносы, устраивал возмущения среди сумасшедших и организовывал побеги. Затем, будучи уличен на месте преступления, он нагло отрицал свое участие в деле. И в это же время он беседовал о литературе, искусстве, богословии, третируя с высоты своего величия самых знаменитых авторов, постоянно указывая на собственные чудесные стихотворения, прекрасные поэмы и картины.

Аббат, действительно, не лишен был некоторого таланта. Во время просветлений он написал несколько пастелей. Он хорошо владеет композицией, имеет верное понятие о красках и знаком с законами перспективы.

С другой стороны, ему бывает очень трудно воздержаться от того, чтобы, даже занимаясь самыми серьезными вещами, не выкинуть какого-нибудь коленца. Так, на одной из его больших картин изображены Иисус и самаритянка, а в углу он нарисовал обезьяну, вооруженную саблей, и рядом с нею гуся. В другой раз «аббат» рисует картину, на которой изображает себя с крестом Почетного Легиона, приколотым на шляпе. Он окружен лающими собаками и квакающими лягушками, это — его враги. Таким образом он составляет легенду о самом себе: "Вот что совершил Кампань".

А между тем Кампань — это психиатр, который напечатал свои наблюдения над ним. У него я и позаимствую подробности, которыми намерен поделиться с читателем.

Прошло уже более 20 лет с тех пор, как аббат X. стал пациентом лечебницы для душевнобольных. Он убегал, вновь попадал туда и даже получал разрешение выходить из заведения во время просветлений. Во время его ареста на улице Винегрье на нем было папское облачение, и он считал себя Пием IX или папой Фульменом. Он смастерил себе крайне причудливый наряд из одеял. Иногда горделивый мономан с серьезным видом прохаживается в бумажной раскрашенной ризе, испещренной латинскими надписями его собственного изобретения.

В 1885 году он явился кандидатом на выборы в Воклюзском департаменте, и мы сейчас увидим, к каким приемам прибегал помешанный, чтоб обеспечить себе успех.

Он сам шлет себе следующую телеграмму:

"Тавас. Париж. — Авиньонские мясники, желая доставить кандидату Фульмену воинственный нерв для ведения внешней и гражданской войны, собрали и преподнесли Пию IX 10000 франков в надежде, что он, распевая перед князем Бисмарком первые 144 куплета своей преображенной «Марсельезы», заставит его немедля уступить Франции Эльзас и Лотарингию".

Аббат действительно сочинил особенную «Марсельезу», в которой речь идет только о нем и таких предметах, о которых весьма щекотливо было бы распространяться. Автор убежден в литературном и политическом значении этого произведения. Не будучи в состоянии его напечатать, он, тем не менее, с изумительным терпением целиком переписал его печатными буквами на громадном листе, который разукрасил довольно забавными виньетками. Его «Марсельеза» содержит до 200 куплетов, и я приведу здесь только один из них:

Остальные куплеты были написаны в том же духе. Кроме «Марсельезы», Ксавье Фульмен писал громадные прокламации, представлявшие собой одну сплошную бессмыслицу. Вот почему ему не удалось набрать большого числа голосов и выиграть у своих воклюзских конкурентов.

Взбешенный неудачей, он возвращается в Париж и устраивает по дороге скандал, описанный им в послании, адресованном президенту Французской республики:

"Да, господин президент! Пий X разгласил это на всех значительных станциях, на которых останавливался поезд прямого сообщения, и его возгласы нашли оклик, который разнесся по всему миру до заседаний Конгресса палаты депутатов и Сената, созываемого для выбора президента. Нет больше ни графа Парижского, ни Филиппа VII, ни Наполеона V, ни Греви, ни Бриссона, ни Фрейсинэ, ни Гоблэ, ни Клемансо, ни Фреппеля, ни Кассаньяка, ни Легран дю Соля, ни даже Маньяна (по глупости не желающего быть великодушным — magnanime). Нет такого властителя на земле, который бы помешал Пию X, добавочному наместнику Льва XIII, быть единодушно избранным в президенты Всемирной республики".

В таком умственном и душевном состоянии аббат X. был помещен в приют для душевнобольных, где он находится и по сей день. Он не бросил политики, но в основном занимается поэзией.

Вот до какой степени безумия может дойти горделивый маньяк после 25 лет болезни. Я потому так долго задержался на этом случае, что он весьма характерен: болезнь начинается эксцентричностью, переходящей в систематичные горделивые идеи, которая после продолжительного промежутка времени завершается страшным безумием. Все больные идут по этому пути, исключая наследственно больных, у которых бред появляется внезапными приступами, так же быстро исчезающими, как и возникающими.

Совсем иную картину представляет история болезни человека, пораженного общим параличом: его ум разрушается в течение нескольких месяцев, причем в то же время глубокому распаду подвергается и весь его организм.

У таких больных начало недуга проявляется не особенно ясно. Иногда оно выражается в том, что люди внезапно становятся неловкими, легко спотыкаются, чувствуют в пальцах что-то вроде толчков, мешающих им заниматься тонкой работой. Если они ремесленники или художники, то это отражается на их работе, и хозяева и публика начинают замечать ухудшение ее качества. Особенно же резко бросается в глаза неуверенность их речи. В начале каждого ответа они определенным образом заикаются и производят движения губами, которые у людей опытных не оставляют ни малейшего сомнения относительно свойств начавшегося болезненного процесса. Затем в их памяти начинают обнаруживаться странные пробелы. Продолжая вести обычный образ жизни, они временами совершают поступки, кажущиеся причудливыми и непонятными, если принять во внимание условия их воспитания. Непонятно, каким образом человек, принадлежащий к высшим классам и вполне обеспеченный, может быть застигнут посреди дня с поличным, причем похищенный предмет оказывался даже совершенно ему ненужным. Или вдруг становится известно, что высокопоставленное лицо бьет жену, грубо обращается с детьми и каждый вечер напивается. В строгом смысле здесь еще нет состава помешательства, это только страшное нравственное падение. Нередко его ход настолько замедляется, что дело не обходится без вмешательства судебного ведомства. Так как эксперты не могут еще обосновать свое мнение ни на одном очевидном акте безумия, то таким образом многие субъекты бывают опозорены и осуждены, между тем как их действия вытекают из простого сумасшествия, чему они вскоре представляют убедительные доказательства.

Фовиль следующим образом характеризует это состояние.

"Ослабление памяти и воли, понижение рассудочной и мыслительной деятельности, изменение в характере, чувствах и равнодушие, занимающее место былых привязанностей, постепенная потеря чувства справедливости, нравственных устоев и понятия о собственности, забвение всех приличии, беспечность перед значением поступков и последствий, которые они могут за собой повлечь."

Но вскоре появляется бред, немедленно принимающий специфическую форму вначале в нем отражается только нечто вроде чувства полной удовлетворенности и неограниченного оптимизма больной, наслаждаясь самообожанием, еще не придумывает никаких абсурдных историй. Он живет в полном расцвете сил, прислушивается к своим собственным словам, восхищается всеми своими действиями и как бы влюбляется в самого себя. Он с увлечением говорит о своем состоянии и обстановке, повествует о доблестях своей супруги и подвигах детей. Он считает себя замечательным человеком и заставляет вас восхищаться своей фигурой, реками, мышцами и т. д.

Если он немного учился музыке, то садится за рояль, претенциозно играет, затем поет и заставляет вас обратить внимание на художественность своего пения.

Другой заставит вас разглядывать свои рисунки, акварели, стихотворения или же будет излагать сомнительные научные теории и настойчиво приглашать вас присоединиться к ним. Он начнет выдавать себя за тонкого собирателя редкостей и приобретать, к общему изумлению родных и друзей, безобразные предметы, которые, по его мнению, имеют важное значение и замечательную генеалогию. Ничто не в состоянии удержать его от выполнения проектов, которыми он с вами тотчас же поделится, а на все ваши замечания только иронически улыбнется и примется их оспаривать.

И здесь, собственно говоря, нет еще состава помешательства. Сколько людей пришлось бы засадить в сумасшедшие дома, если задаться целью изолировать всех самовлюбленных типов! Но вот появляется настоящий бред, проявляющийся в действиях или словах больного.

Предлагаю читателю ознакомиться с описанием некоторых случаев.

А. занимался агрономией. Он принадлежал к лучшему обществу, был изыскан и отличался большой любезностью. Маньяк обладал при этом приличным состоянием и достиг больших успехов в своей специальности. Однажды он уезжает, не сказав никому ни слова, и никто не получает от него известий в течение целого месяца. Все в недоумении. Беспокойство близких еще более усиливается, когда семья узнает, что проездом через Париж он реализовал большую часть принадлежавших ему ценных бумаг.

Вернувшись домой, агроном стал вести свой прежний образ жизни. Но вдруг посыпались со всех сторон повестки, что привело в ужас его семью. Во время своего отсутствия он успел побывать в Венгрии, где закупил около 500 лошадей, за которых внес деньги. Затем, переехав в Швабию, приобрел громадное поместье, водворил там своих лошадей и вернулся домой, оставив все на произвол судьбы и почти совершенно забыв о том, что сделал.

Его поведение очень хорошо характеризует первые шаги полного паралитика.

Как часто значительные состояния рушатся вследствие одного бессмысленного шага их владельца!

Во многих случаях больной не довольствуется преувеличением истины, а сочиняет совершенно неверные факты, но, хотя и вымышленные, последние еще не лишены правдоподобности. Все, что он утверждает, неверно по отношению к нему лично, но могло бы быть применено к другому лицу. Если он актер, то хвастается аплодисментами, которыми будто бы был осыпан в одном из больших театров, и жалованием в 100 000 франков. Он прикалывает себе красную ленту Почетного Легиона, чем навлекает на себя некоторые неприятности, описывает военные кампании, в которых никогда не участвовал, рассказывает о путешествиях, которые никогда не предпринимал, — и все это сообщается без зазрения совести, в присутствии близких ему лиц, прекрасно знающих, что в его рассказах нет ни единого слова правды. Он постоянно будет распространяться о роскошных банкетах, об одеяниях, осыпанных золотом и драгоценными камнями, обращаться с посланиями к политическим деятелям и государям.

Один из подобных больных, обладавший некоторыми средствами, заказывал в большом парижском ресторане роскошные обеды, на которые рассылал приглашения председателям обеих палат, министрам, кардиналам и маршалам. Он бывал страшно подавлен тем, что ему приходилось одному сидеть перед своим прибором.

Другой больной однажды приглашает всех своих приятелей к обеду с целью отпраздновать получение им отличия. А между тем "Правительственный Вестник" на другой день был нем и продолжает хранить свое молчание о его воображаемой награде до настоящего времени.

Л., как нам рассказывает Сенту, имел склонность все страшно преувеличивать и вечно жил в облаках, за пределами реальных фактов. Он написал сочинение, озаглавленное так: "Философия — Фотология — Фотография". Автор твердо верил в необыкновенный успех своей книги, но скоро ему пришлось в этом разочароваться.

Вследствие такой неудачи Л. бросился в противоположную сторону. Он вообразил себя изобретателем воздушных железных дорог, владельцем отеля «Понтальба» и вместе с тем замечательным певцом, который может брать 5687 октав. У него обнаруживается страсть к попугаям, и он покупает их на значительные суммы.

Но что наиболее примечательно, так это появление у него поэтического дара, который очень редко наблюдается у паралитиков.

Вы можете судить о его таланте по следующему описанию, которое он дает сам себе:

Однако Л. не всегда бывал столь воздушен.

Так, однажды, выйдя из туалетной комнаты, он обратился к своим товарищам с возгласом: "Понюхайте, господа, и восхищайтесь — все исходящее от меня благоухает розами".

Впоследствии поэт изобрел даже адскую машину, которую воспел в стихах. Затем он решил иллюстрировать Библию собственными рисунками, когда же ему указали на то, что эта работа уже прекрасно исполнена Густавом Доре, он внезапно разражается по этому поводу длиннейшим стихотворением, от которого мы избавим читателя.

Госпожа Б., помещенная в больницу Св. Анны, имела обыкновение посылать поздравления с Новым годом папе римскому, итальянскому королю, Греви и Гамбетте. В них ясно просматривался характер бессвязного бреда паралитиков.

Женщина, пишущая государям и желающая выйти за них замуж, вместе с тем прекрасно понимает, что живет в больнице и сообщает об этом факте своим высокопоставленным корреспондентам — мономан, наверно, тщательно скрыл бы это. Спросите у паралитика, каково его имущественное положение — он вам скажет, что он банкир и что у него 50 миллионов франков! Спросите у него, что делает его жена, — и он преспокойно ответит вам, что она или живет в услужении, или торгует в мелочной лавке. Он выдумывает только ради возвеличения собственной личности.

Ц., 36 лет, по профессии кожевник, вообразил, что владеет миллионами. Земля покрыта его замками, но чем Ц. особенно гордится, так это своим аппетитом: он съедает за обедом целого быка и проглатывает залпом бочку сидра. Маньяк не лишен также художественных поползновений — сочиняет, распевает рулады, танцует и сохраняет в течение нескольких часов театральные позы.

Теперь мы наконец дошли до бессмыслицы. Она характеризует третий период бреда горделивых паралитиков. Больной уже ни перед чем не останавливается, он витает среди колоссальных и самых неправдоподобных преувеличений. Он награждает себя безграничными почестями, сокровищами и престолами. Он одновременно король, папа, император, сам Бог, или же повелитель Бога.

Здесь мне опять придется сообщить несколько отдельных историй, чтобы дать вам представление о разнообразии связанных с манией величия заблуждений, в которые может впадать наш злосчастный ум.

Один актер, долго подвизавшийся на провинциальных сценах, был так освистан, что вследствие этого лишился рассудка. Ему стало казаться, что он первый тенор Большой Парижской Оперы и получает 100 000 франков в день, его театральные костюмы осыпаны алмазами, а Ротшильд занят исключительно-ведением его денежных дел.

Простой конторщик может вдруг оказаться редактором газет всего мира. Он намерен построить мост через Атлантический океан, между Гавром и Нью-Йорком.

Сапожник превращается в генерала, императора и короля. Он брат царя и кузен королевы Виктории. Впрочем, этот брат царя не отрицает того, что он сапожник, но такой, который поставляет обувь только Коклену-старшему и Саре Бернар.

Один кожевник вдруг получает награды от Гамбетты. Он уничтожил немецкую армию в 15 000 человек, назначен командором ордена Почетного Легиона и избран депутатом с 20 0000 франками жалованья. Другой дает уроки игры на барабане, у него 50 000 учеников, платящих каждый по 10 000 франков в час.

Один офицер предлагает построить большую повозку, чтобы поместить в нее весь Париж и перевезти его на морской берег.

Бедный крестьянский парень тоже собирается построить повозку в 45 километров длиной с тем, чтобы поочередно помещать в нее все европейские столицы и перевезти их одну за другой поближе к своей деревне.

Госпожа Ж., 37 лет, собрала громадную коллекцию старых газет и с восторгом показывает их, предполагая, что все это акции Суэцкого канала и банковые билеты. Она рассказывает, что ее зовут графиня Тэба и что она вышла замуж за одного из Орлеанских принцев, отвергнув предварительно предложение Генриха V.

У бывшего адвоката, 46 лет, обнаружился очень странный бред, крайне редко наблюдавшийся врачами. Он считает себя государственным человеком и вместе с тем утонченным спортсменом. В его скаковой конюшне находятся 12 миллиардов лошадей. Главнейшая ею idee fixe заключается в желании уничтожить Францию, опрокинув горы в долины и вспахав все это плугом. Он убежден, что внутри юры состоят из золота. Кома он овладеет этими огромными количествами драгоценною металла, то начнет чеканить монеты и будет властвовать над миром. Больной собирается привести в исполнение свой проект при помощи 30 000 львов, собранных им в Африке и выдрессированных для перевозки тяжестей. В один прекрасный день его бред принимает иное направление. Как будто он проник через глубокое отверстие в сокровеннейшие недра земли и нашел там новый мир, где горы шоколадные, реки млечные, медовые и сиропные. Таким образом, он с необычайными преувеличениями воссоздает легенду о Счастливом острове.

Один отставной полковник считает себя самым счастливым человеком в мире. Он всегда весел и в восторге от собственной персоны, да и есть отчего: природа отлила его из золота, дала ему громадный рост, необыкновенную красоту, нос Людовика XIV и аппетит, которого хватило бы на 500 человек, — он съедает за каждым обедом по 20 оленей. Но и плодовитость его тоже изумительна — у него 6000 детей. Он — почтенный из почтенных, святой из святых, Бог и властитель Бога. Он называет всех превосходительством и при виде входящего врача восклицает: "Да здравствует император!"

Представитель лучшего общества и очень состоятельный финансист придумал кареты, двигающиеся без лошадей. Его система, примененная в Лондоне, приносит ему 100 миллионов в месяц. Он целые дни проводит, раздавая поручения, и производит больничного врача в полковники от кавалерии. Бог ему поведал, что он проживет 9 столетий и произведет на свет миллиард детей, из которых 50 000 перворожденных будут царствовать. Он живет в серебряном замке, который стоит на лазурном небе.

Ласег сообщает, что, наблюдая однажды старую скупую женщину, задержанную по обвинению в краже, он услышал, что она похвалялась, будто у нее в кармане находится пистолет с 100 зарядами, которыми можно уничтожить весь мир. Она основала лечебницу для 300 000 больных и при этом тщательно напоминала, чтобы не забыли отыскать ее старое поношенное платье и отвратительный зонтик, который у нее только что был кем-то похищен. Вечером она должна была принимать у себя министров и посланников и давать им обед, но стряпала сама, так как прислуга доставляла ей слишком много неприятностей.

Во всех этих случаях мы встречаем ту же непоследовательность, столь характерную для бреда паралитиков. Вот письмо, которое одна из этих несчастных передала однажды утром господину Маньяну:

"Адель К. клянется перед Богом и людьми, что она кормилица императора, что она будет для него кухаркой и вместе с тем сделается его верной дочерью. Я спроважу всех тех, кто сбивает с толку императрицу, буду чинить белье и приготовлю корону".

После приведенных мною примеров кажется, что, если существуют пределы безумия, то мы уже дошли до них. Но это не так. С выдумками горделиво помешанных не в состоянии соперничать никакие фантазии, и вы можете ежедневно услыхать от них какие-нибудь новые изумительные комбинации.

Больной, которого приводит доктор Луи, владеет единственным в мире сливовым деревом: сливы, растущие на нем, имеют величину крупных яиц, а по вкусу превосходят ренклоды. Он намерен продать его с аукциона, который начнется от 10 000 франков, но цена, разумеется, будет повышена и достигнет 15 миллиардов. Он сознается, что имеет всего 5000 франков дохода, но умалчивает о своих секретных фондах.

Один испанец, обследовавшийся врачом, воображает, что он властитель миров и проводит целые дни, занимаясь тем, что пишет число этих вселенных. Это целый ряд единиц, которыми испещрены его тетради. Он сокрушается о своей бестелесности, но ожидает, что вскоре будет перенесен к центру Земли, где он получит такое тело, которого заслуживает.

Наиболее странные откровения можно услышать от больных, у которых ипохондрия соединяется с горделивым бредом. Больной доктора Фальре плохо ест, плачет и падает на колени, постепенно угасая. В конце концов он признается в том, что страшно боится, как бы ему не отрубили голову, так как его позвоночник из чистого золота.

Другой уверен в том, что у него похитили кишки, — и это опасение очень плохо отражается на его пищеварении, — но так как он очень богат, то имеет возможность заказать себе новое тело, в которое его водворят через неделю. Он будет молод, хорош собой и получит титул французского маршала.

Ф. горбат, но уверяет, что горб у него алмазный, поэтому обращается с ним крайне осторожно.

Робер Н. рассказывает, что когда он производит то, что великий Мольер называл "освобождением себя от излишних жидкостей", то получаются целые ручьи топазов и рубинов.

3. воображал, что у него выросли крылья. Однажды, когда наблюдение за ним было несколько ослаблено, он полетел из окна, двигая руками, и, подобно новому, Икару разбился о мостовую.

Иногда удается воспользоваться идеей бреда в интересах больного. Директор одной из больших парижских загородных лечебниц рассказывал мне, что ему предстояло поместить на лечение одного политического деятеля, страдавшего самым интенсивным горделивым бредом. Этот больной был крайне опасен, и если бы он заподозрил, что его хотят засадить в лечебницу, то, наверно, прибег бы к страшным насильственным действиям. Тогда ему сообщили, что Бисмарк добивается его аудиенции, но, не желая въезжать в Париж из опасения враждебных манифестаций, он решил встретиться с ним в одном из окрестных замков, — тогда больной сам вскочил в карету, чтобы ехать на свидание.

Не так давно горделивый бред охватил одного выдающегося врача. Его убедили, что его назначили вице-директором одной лечебницы, и он преспокойно туда отправился Затем ему сообщили, что его служебные обязанности несовместимы с отлучками из заведения Он согласился на все условия и, что весьма странно, вошел в свою роль с таким жаром, что до самой смерти оказывал немаловажные услуги служебному персоналу лечебницы, утешая больных, давая им довольно разумные советы — и все это во время ужасного помешательства Заканчивая этот и без того слишком растянувшийся очерк бреда паралитиков, я должен сказать несколько слов о литературных и художественных произведениях этой категории психически больных Неудивительно, что люди, которые так многоречивы, имеют склонность и к графомании, но производят при этом на свет самые бессмысленные вещи. Многие из них сочиняют, описывают свои изобретения и пишут картины не хуже, чем простые мономаньяки, одержимые хроническим бредом. Но только здесь царит бессмыслица еще более полная, и так как талант ослабевает вместе с утратой умственной силы, то эти произведения, тщательно собранные врачами, служат отражением хода болезни и патологического состояния самого больного.

Первая вещь, которая бросается в глаза при виде произведения душевнобольного, это неясность почерка — ослабление всей мышечной системы распространяется и на мышцы рук и пальцев.

Привожу яркий пример только что высказанного мною факта. Это письмо, написанное больным доктора Луи. Оно поучительно во многих отношениях. В нем можно констатировать оптимизм, столь обычный у паралитиков. Больной в восторге от всего окружающего и гордится своим положением. Он безгранично восхищается всеми служащими или ухаживающими за ним лицами.

Другая резкая особенность письма сумасшедших, — это их страсть придавать словам значение, которого они не имеют в обыденном употреблении. Они стремятся привлечь внимание читателя к некоторым фразам и для этого их подчеркивают, но в конце концов доходят до подчеркивания всех слов, так как придают каждому из них специальное значение.

На это же явление указывает и письмо одного знаменитого больного к своему врачу. Несчастный подчеркнул все слова по 2 или по 3 раза, но, посчитав, что и этого недостаточно, составил его из одних заглавных букв.

Эта страсть к письму часто встречается у паралитиков в начале их недуга. Я припоминаю одну женщину в Сальпетриере, пророчицу по профессии, которая каждое утро вручала врачу целую тетрадь, исписанную словами, лишенными всякой связи. За недостатком времени или отсутствием идей она довольствовалась тем, что чертила отрывочные и бессмысленные зигзаги до тех пор, пока вся тетрадь не была исписана.

В этом отношении весьма поучителен рисунок, полученный мной от доктора Луи. На нем изображен летательный снаряд. Воздухоплавание занимает умы многих горделиво помешанных. Какую массу статей, посвященных этому вопросу, получают академии, — их невозможно посчитать. Прилагаемый снаряд обладает исключительными особенностями, так как сквозь него могут проскочить жокеи, но с какой целью — неизвестно. Прошу вас обратить внимание на громадное количество географических и исторических имен, а также годов, которыми автор испещрил свое произведение. Все это не имеет ни малейшего смысла, и только одному автору известно, каков был его замысел, да и это еще под вопросом.

Когда наступает период безумия (demence), то графомания не пропадает, и многие из этих несчастных проводят целые дни, нанося на бумагу линии, лишенные всякого смысла.

Я уже упоминал, что горделиво помешанные не только пишут, но также и много рисуют. В их художественных концепциях отражаются мысли, которые обычно преследуют больных, сохраняющие на бумаге свой преувеличенный и бессмысленный характер. По-видимому, рука художника (если вообще можно пользоваться этим словом) воспроизводит мысли больного в их наиболее бессмысленном выражении.

Несчастный паралитик, впавший в безумие, наносит на бумагу бессвязные фигуры. Вот, например, вооружение и рыцари, соответствующие его идеям, но значение их для нас непонятно.

Другой больной доктора Луи, преследуемый мыслью об отъезде и побеге за границу, не перестает изображать способы, при помощи которых он надеется осуществить свой план, и вот перед нами его почтовая карета, лошади и лакеи.

Еще одного больного, находящегося под наблюдением того же самого врача, преследует фантастический бред. Кладбище, древний собор, могила, привидения — вот те мрачные образы, которые его осаждают. Он наносит их карандашом на бумагу, и ничто не производит столь грустного впечатления, как эти рисунки.

Вот еще горделивый мономаньяк, воображающий, что он великий музыкант. Он играет на скрипке лучше кого бы то ни было, у него не только выдающийся талант, но и инструмент, которым он пользуется, не менее удивителен. Он очаровывает муз своей тонкой игрой. Обратите внимание на этот рисунок, сохраненный доктором Луи. Он очень характерен — в нем как бы отражается вся история больного и, увы, уверенность в ожидающем его будущем.

Свойства, характеризующие рисунки паралитиков, заключаются в непомерном, бессмысленном и неправдоподобном преувеличении и выражении невозможного.

Привожу еще факсимиле произведения одного из этих больных. Субъект, которого он желал изобразить, касается головой облаков, в то время как его ноги опираются на землю. Он испускает из себя блестящие лучи, представляя довольно большое сходство с фантастическими концепциями индуистского и китайского искусства.

Изобретатели тоже чертят свои планы и иллюстрируют свои сочинения. Доктор Луи, обладающий богатой коллекцией таких иллюстраций, передал мне один из этих любопытных набросков.

Речь идет, вероятно, о каком-нибудь трубочистном предприятии. Гигантская фигура опирается на трубу не менее значительных размеров. По откосу крыши рабочий спускает тачку с сажей. Сбоку изображена карета, которую везут десятки лошадей. Может быть, это парадный экипаж, уносящий счастливого изобретателя. Под рисунком находится весьма неразборчивая объяснительная подпись, которая состоит из омонимов, и в результате получается каламбур. Не следует упускать из вида, что для мозга, пораженного болезнью и сумасшествием, звук слова может ассоциироваться с другим, сходным по написанию, но никак с ним не связанным по смыслу и значению.

Крайне грустен финальный акт общего паралича. Ознакомившись с его последним периодом, вы поймете, почему рассматриваемой нами болезни было дано именно это название, так как до сих пор я знакомил вас только с явлениями умственного и физического возбуждения, еще весьма далекими от того, что принято подразумевать под параличом.

Деятельный горделивый бред продолжается всего несколько месяцев и никак не более года. Но затем больной делается молчаливым, его речь сменяется каким-то бормотанием, он едва может ходить, спотыкается и обнаруживает крайнюю неловкость. Больной уже утратил ту гордую осанку, которая соответствовала его речам, он ходит сгорбившись, а его зрение становится нечетким. Он неопрятно ест, нисколько не заботится о себе и еле отвечает на вопросы, так что теперь придется долго настаивать, чтобы вызвать в нем отрывки прежнего блестящего бреда, хотя маньяк и поддерживает еще свои безумные фантазии, но машинально и вяло. Память исчезает, и помешанный больше ничего не узнает. Он опускается в своем падении ниже животного, не держится на ногах и все время лежит в постели. От прежнего состояния у несчастного сохраняется только необычайный аппетит, который он удовлетворяет так жадно, что в случае плохого надзора, легко может подавиться, задохнуться и внезапно умереть от слишком больших кусков, которые запихивает себе в рот.

Паралич прогрессирует, и тогда появляются струпья (escarres). Больного постоянно тревожат эпилептические припадки, потеря сознания и мозговые воспалительные процессы до тех пор, пока в один счастливый день воспаление легких или рожа не положит конец его скорбному существованию.

Но разве горделивое помешательство неизбежно должно вести к такой ужасной смерти? Большинство психиатров именно так и относится к этой форме безумия, и если бывают случаи выздоровления, то они предпочитают говорить, что ошиблись в определении болезни и что это была простая мономания. Действительно, счастливый исход или приостановка в ходе болезни у таких маньяков случаются крайне редко. Два, а в лучшем случае три года отделяют первый припадок от рокового конца.

Весьма интересно было бы теперь установить, какими поражениями головного мозга вызваны столь интенсивные нарушения нормального состояния организма. Но, будьте спокойны, я не намерен производить здесь вскрытия. Согласитесь, однако, что наше изложение страдало бы неполнотой, если бы мы не пытались выяснить сокровенные причины этой ужасной болезни. Вскрывая черепа больных, умерших от такого рода сумасшествия, мы найдем у них различные поражения мозга, в зависимости от того, был ли несчастный одержим простым хроническим бредом или же общим параличом. В первом случае обычно наблюдается утолщение черепных костей, затем под ними видна более или менее интенсивная воспаленность мозговых покровов и самого мозга. Эти признаки, впрочем, не представляют еще ничего характерного, так как в такой же форме обнаруживаются обыкновенные поражения вообще всех психически больных.

У общего паралитика, наоборот, поражения бывают специфические, как по ходу болезни, так и по ее обычному концу. Эти поражения создают для общего паралича строго обособленное место.

Вскрыв череп, вы увидите, что мозговая оболочка плотно прилегает к поверхности мозга, и во многих точках ее бывает невозможно отделить без разрыва ткани. Под оболочкой лежит мозг, несколько более мягкий, чем обычно, так что струя воды образует отверстие там, где прежде оболочка прикасалась к мозгу.

В этом заключаются, наравне со многими другими, характерные признаки общего паралича.

Если мы станем рассматривать в микроскоп частицу больного мозга, то заметим, что в определенный период нервные элементы как бы распухают, причем объем их увеличивается, а сосуды вздуваются от притока крови. Этому периоду, вероятно, соответствует интенсивный горделивый бред — миллионы, золото и драгоценные камни. Впоследствии и при более многочисленных вскрытиях констатируется атрофия мозговых клеток, вокруг которых в то же время вырастают элементы, которые должны служить для защиты и опоры мозговых клеток, это — нейроглия. Прибегая к сравнению, можно сказать, что в данном случае деятельные нервные клетки душатся чрезмерным расширением соединительной ткани, подобно тому как полезные растения могут быть заглушены в наших полях чрезмерным разрастанием сорных трав, вроде сурепицы и повилики.

Все сказанное должно подготовить читателя к следующему выводу. Медицина совершенно безоружна против описанных нами недугов. Действительно, все попытки, предпринятые терапевтами, не смогли уменьшить процент смертности от этих заболеваний. Пробовали сдерживать сильные припадки мании посредством притупляющих ядов, пытались противодействовать интенсивному воспалению мозга кровопусканиями и заволоками (setons), пускали в ход всевозможные медицинские средства — но все напрасно. Болезнь всегда шла своим чередом, не изменяя ни на йоту своего обычного прогресса и рокового хода развития.

Но если мы не в силах спасти больного, то неужели надо сложить руки и оставить помешанного на попечении семьи в течение немногих лет, которые ему еще суждено влачить в образе человека?

Здесь мы сталкиваемся с одним из самых серьезных и вместе с тем мучительных вопросов социологии. Несомненно, что если психически больной имеет право на жизнь, то и окружающие его не лишены этого права. А между тем сумасшедший, паралитик и горделивый мономаньяк постоянно отравляют жизнь и счастье своей семьи. Они на каждом шагу создают опасность не только для себя и своих близких, но и для всего общества.

Сумасшедший, вообразив себя птицей, вылетает из окна и разбивается насмерть. Он считает себя вправе распоряжаться судьбами всего человечества, спокойно убивает жену и детей, поджигает дома, рискует своими денежными делами и разрушает чужие состояния с хладнокровием, которое тем больше, чем сильнее он убежден, что такой образ действия составляет его долг и даже священную миссию. Не следует ли поэтому к горделиво помешанному больше, чем ко всякому другому, применять систему изолирования.

Я знаю, что ничто не кажется столь жестоким, как посадить в лечебницу больного и разлучить его с семьей. Но разве лучше дать ему возможность убивать и разорять, а нередко и позорить ее каким-нибудь постыдным действием?

К тому же не следует упускать из вида, что пребывание в лечебнице недолго тяготит горделиво помешанного: она быстро превращается для него во дворец, а большинство ее обитателей — в штат придворных, с которыми ему весьма грустно было бы расстаться. И затем, если существуют еще некоторые шансы на его исцеление, то они могут только увеличиться в удалении от его обычных занятий, антипатий и желаний.

Полный покой, совершенное бездействие, правильное питание — вот единственный способ лечения, который хоть иногда еще увенчивался некоторыми редкими исцелениями.

Прибавьте к этому самое заботливое ежеминутное наблюдение, невозможность совершения самоубийства или насилия, и я надеюсь, что всех этих преимуществ окажется вполне достаточно, чтобы оправдать изолирование. В сущности, мы имеем очень мало средств против приобретенного и окончательно установившегося горделивого помешательства.

Но что следовало бы сделать, так это ограничить частые случаи его появления, удерживая человечество от того рокового наклона, по которому оно катится.

Для этого было бы необходимо, чтобы мы, помня пословицу "пустой колос кверху нос дерет", не поднимали слишком высоко голову и не искали быстрых успехов, а шли к ним постепенно, не путем легкой наживы, а по стальным рельсам труда. Пусть каждый из нас ограничит свои желания возможными вещами и заглушит в себе современную лихорадку безумных наслаждений, соединенную со страстью властвовать и восхищать других.

Многие думают, что следование этим советам принесло бы людям счастье, ставшее столь редким. Но, увы! по всей вероятности, ни одному из выраженных нами здесь желаний не суждено осуществиться.