Поляновский МаксДважды Татьяна

Макс Леонидович ПОЛЯНОВСКИЙ

Дважды Татьяна

Повесть

В книге две повести: "Дважды Татьяна", посвященная

героической, полной тревог и опасностей судьбе советских

девушек-партизанок, самоотверженно сражавшихся с врагом в годы

Великой Отечественной войны, и "Судьба запасного гвардейца",

рассказывающая также о суровых буднях Отечественной войны, о

мужестве и героизме советских воинов.

________________________________________________________________

СОДЕРЖАНИЕ:

Рождающие мечту и отвагу

ДВАЖДЫ ТАТЬЯНА

По затерянному следу

Ночной прыжок

Яма под сосной

Первая вылазка

Незнакомая племянница

Гость на пороге

Встреча состоится в субботу

Минская прописка

Минск, улица Горького

Свои среди чужих

Опасное соседство

Марат и Лена

Записная книжка разведчика

"Я стреляю без промаха"

Солдат из вражьего стана

Тайник охраняют... козы

Все назад!..

Двадцать пятая годовщина

"Батя"

На офицерском балу

В лапы дьявола

С Новым годом, друзья и... враги!

Ошибка фрейлейн Марии

Когда приходит беда

Печать городской управы

Четвертый немец

"Так вы из Венгрии?.."

И снова - пятое августа

Легких заданий не бывает

Сигнал тревоги

Наташа, отзовись, поддержи!

Беспровальная разведчица

Вечная весна

Следы остаются

Спустя четверть века

РОЖДАЮЩИЕ МЕЧТУ И ОТВАГУ...

Много повидал в своей жизни писатель - лауреат Государственной премии СССР М. Поляновский, много испытал он в жизни трудного, очень значительного, порой трагического. Где он только не бывал! На вошедших в легенды стройках, в бесстрашных экспедициях... Он воином прошел по дорогам Великой Отечественной.

В каждой своей книге М. Поляновский дарил юным читателям высокие примеры человеческой отваги, благородства - примеры, достойные восхищения и подражания. Достаточно вспомнить написанную им в соавторстве с Л. Кассилем "Улицу младшего сына". Володя Дубинин стал другом и любимцем миллионов ребят.

Их другом стала и наша разведчица Таня Бауэр из повести "Дважды Татьяна", совершавшая в тылу врага фантастически смелые подвиги. Ее именем названы пионерские отряды, дружины не только у нас, но и в братской Венгрии. Ее находчивость, несгибаемая идейная убежденность повели за собой мечту многих юных читателей. Их научит истинной доброте, способности всегда сохранять верность законам гуманизма офицер Гасилов из повести "Судьба запасного гвардейца", обогревший руками, заботами, сердцем своим ребенка, найденного и спасенного в самом пекле сражений.

Обе повести рождают мечту о поступках рыцарских, отважных. Особенность произведений М. Поляновского и в том, что их герои, как бы переступив книжные страницы, приходят к своим сверстникам, друзьям и становятся "действующими лицами" в самой жизни.

Повести М. Поляновского рассказывают о былом, о событиях, возраст которых исчисляется десятилетиями. Но уже не раз говорилось: современно в литературе то, что воспитывает душевные качества, необходимые людям сейчас, в сегодняшней жизни.

Чингиз Айтматов писал о Поляновском:

"В чем привлекательность таланта Макса Поляновского? Ответить на вопрос можно было бы так: Макс Поляновский как писатель, обладающий способностью быть простым, ненавязчивым собеседником, отлично знал своего читателя - его романтические порывы, исключительную пластичность и активность мировосприятия наряду с нравственным максимализмом и категоричностью суждений. В соответствии с природой, стихией такого читателя Поляновский решал в своем творчестве задачи большого воспитательного содержания".

Да, Поляновский не только одержимо х о т е л служить юному поколению, но и у м е л служить ему, ибо отлично понимал психологию сложного подросткового возраста, то есть людей, стоящих на пороге большой самостоятельной жизни и стремящихся определить свое место в ней.

Заслужить доверие читателя нелегко. М. Поляновский - заслужил! В каждом произведении он был покоряюще достоверен, оперировал самым убедительным языком - языком фактов. Однако факты эти он не просто излагал, он умел найти в них и обнажить романтические истоки, поведать о сути событий, не навязывая своих выводов и обобщений, а помочь читателю самому добраться до них. Это очень важное свойство дарования юношеского писателя!

Анатолий Алексин

ДВАЖДЫ ТАТЬЯНА

Повесть

ПО ЗАТЕРЯННОМУ СЛЕДУ...

В Комитет ветеранов войны, что находится в Москве на улице Кропоткина, пришло однажды письмо, глубоко взволновавшее всех, кто читал его. Письмо прислал из Будапешта старый венгерский коммунист, участник конгрессов Коминтерна, человек, знавший Ленина, проживший долгие годы в нашей стране. Звали его Иштван Бауэр.

Может быть, странно прозвучат слова, что поседевшие немолодые люди, именно те, кого мы именуем ветеранами, нередко заново, с обостренной радостью и болью переживают встречи со своими не знающими старости сверстниками, знакомыми и незнакомыми. Это происходит в тех случаях, когда ложатся на стол пожелтевшие письма или источенные временем страницы дневников; когда газеты, журналы вдруг доносят до нас юные лица героев, вчера еще никому не ведомых, а отныне утвердивших право свое остаться в памяти людской навеки.

Правда, на этот раз все случилось немного по-иному. Ветеран революции и гражданской войны обращался к ветеранам следующего поколения - к участникам боев с фашизмом и просил выяснить обстоятельства гибели его дочери, которая добровольно ушла на фронт в первые же дни Великой Отечественной войны. Отец знал, что дочь его погибла, но боль его не угасала, а возрастала с годами, мучительно хотелось знать как можно больше, подробнее.

Поиск, что беспрерывно ведется в нашей стране - об этом много пишут, рассказывают по радио и телевидению, - позволял Иштвану Бауэру надеяться, что просьба его будет выполнена. Сколько за эти годы открыто новых имен! Скольких участников минувшей войны, считавшихся без вести пропавшими, мы узнали теперь как героев.

Через многие руки прошло письмо Иштвана Бауэра, присланная им фотография круглолицей девушки с веселыми детскими глазами. Таня Бауэр? Увы, никто не мог вспомнить этого имени...

И все же девушку узнали. Фотография оказалась очень кстати. Бывшие соратники встретили знакомый смелый взгляд разведчицы... Климантович. Ведь в годы войны эти мужественные воины знали один другого под вымышленными именами и фамилиями.

Вскоре отцу могли сообщить, что дочь его была незаурядной разведчицей, а в годы войны действовала в оккупированном Минске, в тылу врага.

Татьяна Бауэр - Климантович погибла, едва достигнув двадцати лет. Но самые разные люди с волнением и благодарностью могли поведать о своих встречах с ней. И круг этот все ширился: друзья по московской школе, по Московскому государственному университету, подпольщики и партизаны Белоруссии, бывшие солдаты из печально прославившихся националистических батальонов, те солдаты, которые именно благодаря Тане осознали всю глубину нравственного падения, какое ожидало бы их, не порви они с националистами. Могли бы рассказать Иштвану Бауэру о мужестве дочери и земляки его, молодые венгры, сражавшиеся против фашистов вместе с ней, вместе с советскими людьми.

Не под силу было бы старому венгерскому коммунисту даже представить себе весь круг связей его отважной дочери. Но получилось так, что в нелегкий поиск вместе с другими включился и писатель Макс Поляновский его тоже не оставила равнодушным судьба московской студентки, дочери русской женщины и венгерского коммуниста - Тани Бауэр. Судьба героическая и незаурядная.

Автор этой книги никогда не встречался с Таней Бауэр. Их пути не пересеклись ни на фронте, ни в предвоенные годы. И все же писатель отправился вслед за юной разведчицей по стершимся, полузатерянным следам. Отправился в путь, включился в поиск, вобравший множество событий, десятки новых судеб.

Писатели, журналисты, особенно те, кто посвятил себя документальному жанру, нередко становятся первооткрывателями. Добытые ими, бережно хранимые дневники, письма, живые свидетельства - это документы эпохи, и ценность их возрастает с каждым прожитым днем, с каждым новым десятилетием. Писатель-документалист проводит годы в окружении своих героев и если расстается с ними, то часто лишь для того, чтобы спустя какое-то время встретиться вновь, открыть их для себя и для читателя в новом качестве.

Труден путь первооткрывателя. Он труден вдвойне, если перед тобой следы многолетней давности.

Книга, которую сегодня наше издательство предлагает читателю, - это повесть о юной разведчице Тане Бауэр, чье имя стало известным спустя много лет после окончания войны. Вне сомнения, появятся новые документы, новые свидетельства, книга будет дополнена, дописана, и судьба Тани, роль ее в героической жизни белорусского подполья раскроется более полно.

А пока что книга эта, созданная писателем Максом Поляновским в содружестве с писательницей Ольгой Романченко, явилась ответом на письмо отца Татьяны Бауэр, венгерского коммуниста, ветерана революции 1919 года в Венгрии - Иштвана Бауэра.

НОЧНОЙ ПРЫЖОК

Это неправда, что время идет равномерно. Вопреки нашим надеждам и помыслам оно порой как бы умышленно замедляет или убыстряет свой бег. Еще недавно тянулись томительные месяцы и, как бы ни хотелось, событий нельзя было опередить ни на шаг, но потом уплотненные до отказа дни, часы, минуты покатились стремительно, будто под откос. И вот теперь время гулко и жестко отстукивало каждое мгновение - последние подаренные мгновения, которые оставалось пробыть на московской земле. Через несколько минут освещенный заревом далекого пожара "Дуглас" оторвется от взлетной дорожки, а еще спустя два часа, если самолет не собьют, все трое разведчиков прыгнут в черную бездну - неведомый ночной лес под Минском.

Первый прыжок в глубокий вражеский тыл!

Таня стиснула Наташину руку - хотелось быть поближе друг к другу - и почувствовала, как непривычно горяча ладонь подруги.

- У тебя жар? - тревожным шепотом спросила Таня, коснувшись пальцами лба и щек Наташи.

- Нет, нет, просто чуточку знобит. Умоляю, ни слова Андрею.

Руководитель группы - Андрей, сосредоточенный, собранный, держался с несколько высокомерным спокойствием. Таня, в своем пальтишке в талию и платочке, возле него казалась девчонкой, хотя с весны ей пошел девятнадцатый.

Наташа в лыжном костюме была похожа на мальчишку-спортсмена: тугие длинные косы она упрятала под летный шлем...

Прошел год с начала войны. Вернее, год и еще почти два месяца. Никто не уговаривал Таню и Наташу стать разведчицами. Просто пришли в первые недели войны в разные военкоматы Москвы эти две девушки. Пришли, как и многие другие. Каждая сказала, что знает немецкий язык, не может в эти дни оставаться в стороне...

Вместе учились прыгать с парашютом. Учились стрелять, принимать и передавать радиограммы.

Казалось, учат их бесконечно долго. Это ощущение утвердилось после "практики" - первых вылазок в Подмосковье, в тыл врага. "Практика" была недолгой, но успех ее определялся ценой человеческой жизни и победы, сопутствовавшей юным разведчикам, и даже чувство невозвратимых потерь, когда они недосчитались многих своих товарищей, вызывало жажду деятельности, длительной настоящей работы. И лишь сегодня пришло сознание небывалой стремительности, с какой прокатились эти недели и месяцы.

К самолету подогнали трап.

- Ребята, пора, - мягко сказал инструктор парашютистов Борис Петров: ему поручили руководить высадкой десанта.

Они поднялись по трапу в кабину похожего на огромную акулу "Дугласа", молчаливые, неожиданно отчужденные, как незнакомые друг с другом пассажиры. В эти минуты предельного напряжения нервов будто рушилось все, объединявшее их долгие месяцы единой целью, и каждый остался наедине с самим собой.

Дверь самолета закрылась с насосным шипением. Взвыли моторы. Несколько мягких толчков - и самолет оторвался от родной московской земли.

В кабине было темно, сдавленный рев моторов теперь доносился будто из отдаления. Стоило прикрыть глаза, и начинало казаться, что попросту катишь автобусом по ровному асфальту, не верилось, что поблизости лежат наготове парашюты, рация, мешки с питанием, патронами и одеждой.

В темноте Таня нащупала горячую руку Наташи, вложила подруге в ладонь таблетку.

- Прими, это - жаропонижающее.

- Мне уже лучше, Танюша, не тревожься.

Девушки сидели, напряженно выпрямившись, едва касаясь друг друга плечом. Разведчику, идущему на трудное задание, опасно погружаться в воспоминания, но эта тяжелая тупая боль - как с ней справиться? Когда весь ты - будто сведенный судорогой комок мускулов...

Петров поднялся. Уверенными привычными движениями надел на грудь каждому десантнику парашют, прикрепил к спине увесистый - пятьдесят килограммов - мешок. За окнами пронзительно полыхнуло, грохнули совсем поблизости зенитки.

- Фронт! - крикнул из башни самолета стрелок.

Петров все так же размеренно и спокойно крепил кольца парашютов на тугую проволоку, протянутую вдоль потолка. Привычный скребущий звук скользивших по проволоке металлических колец действовал успокаивающе.

Высадка была назначена в партизанском районе у деревни Бобры, примерно в ста километрах от Минска.

- Приготовиться, - раздался голос пилота, и будто в ответ на эту команду внизу угрожающе громыхнула зенитка, за ней - другая.

Петров пошел к двери кабины. Наташа судорожно вцепилась в его локоть, безотчетно, по-детски.

Андрей рывком распахнул дверь. В кабину ворвался тугой холодный воздух, свист ветра, рев мотора. Ничего не было за этой открытой дверью, только зловещая тьма, изредка раздираемая огненными вспышками.

Что там, внизу? Лес? Бездонное озеро? Болото или вражеский лагерь?

- Пошел! - крикнул пилот, и Наташа неуверенно шагнула вперед.

Таня прыгала последней. Промежутки между прыжками сократили предельно, чтобы приземлившиеся оказались рядом.

Но где они окажутся? Никто не сумел бы предсказать этого с абсолютной точностью. Неожиданные обстоятельства могли разрушить самые продуманные планы. Лишь бы не угодить в окружение врага.

Наташа вскоре зацепилась за ветви могучего раскидистого дерева и повисла на нем, как елочная игрушка. Тяжело давил на плечи мешок с грузом. Вокруг стояла тишина: ни часовых, ни собачьего лая. Непроглядная глухая темень.

Таня опустилась прямо в траву. Сбросила мешок, чутко прислушалась: где-то поблизости должны быть Наташа с Андреем.

А Наташа в это время нащупала в кармане нож, перерезала лямки. Мешок мягко скатился с плеч, прошуршал в кустарнике. Значит, земля совсем близко. Девушка освободилась от парашюта, прыгнула... Удача! Она твердо стоит на ногах, а потревоженные ветви деревьев шумят уже над головой.

Рядом замелькал огонек, послышалось взволнованное:

- Наташа! Наташенька!

Это Таня нажала кнопку электрического фонаря.

Они бросились друг к другу, обнялись и от радости расплакались обе, но спустя мгновение вспомнили об Андрее, засветили фонарики с красными линзами.

- Девчата, где вы там? - В голосе Андрея звучала досада. - Не видите, что ли? Я торчу в болоте.

Много тут увидишь: они и себя-то почти не видели.

Осторожно раздвигая туго обступившие их неподатливые ветки, девушки пошли на голос, чтобы найти Андрея, помочь ему выбраться из трясины.

Да, Андрею не повезло. Он досадливо чертыхался, счищая с себя веткой прилипшую грязь.

Они и не заметили, как начало светать. Деревья и кусты, сливавшиеся в сплошную темную массу, теперь стали различимы. Казалось, лес поредел, и в этом поредевшем лесу четко обозначились петлявшие между стволов извилистые тропки.

Андрей молча обошел все вокруг, добрел до узкой речушки с почерневшим мостиком, вернулся, начал сверяться по карте.

Сидя под деревом, девушки наблюдали за ним. Сосредоточенный, с жесткими волевыми складками у рта, сейчас он был их командиром. Он медленно водил карандашом по карте, сверялся долго - слишком долго! - а они затаив дыхание ожидали первых приказов.

- Собрать мешки, - произнес он отрывисто, и девушки сорвались с места.

Приволокли только два мешка, третьего нигде не было.

- Нужно искать, - решительно сказал Андрей, откладывая карту. - Сами понимаете, там патроны, питание для рации.

Все вместе они долго шарили в кустах, но мешка, на удивление, нигде не оказалось.

- Ладно, пока что закопаем эти два, - решил Андрей.

Достали лопаты, начали рыть ямы, чтобы уложить мешки и парашюты. Да, просто необходимо было поработать вот так, во всю силу рук, после пережитых волнений. Лопаты легко входили в сыроватую землю, и - странное дело! - невольно начинало казаться, будто не парашюты предстояло прятать, не мешки с боевым снаряжением, а просто... ну хотя бы посадить молодые деревья в незнакомом лесу.

В этот тихий предутренний час ничто не нарушало величавого спокойствия леса. Но вот послышался ровный нарастающий гул. Он приближался, ширился, заполнил все вокруг, резким рывком резанул небо над головой... Андрей выпрямился, прислушался.

- "Юнкерсы", - сказал он с ненавистью.

Это фашистские самолеты летели бомбить Москву.

Андрей снова помрачнел, несмотря на свойственное ему стремление всегда казаться бесстрастным. Таня и Наташа догадывались: не только опасность очередной бомбежки, угрожавшей Москве, тревожила их командира. Особенно ясно это стало, когда Андрей надел на плечи лямки рации, проверил свой автомат, приказал и девушкам проверить пистолеты. Он ничего не объяснял, и они тоже не решались спросить, действительно ли он чем-то обеспокоен или все это - обычные меры предосторожности...

Неподалеку раздался хруст веток. Наташа быстро спрятала пистолет в карман спортивных шаровар и шагнула вперед.

Она увидела худого босоногого старика и девочку с берестяными лукошками в руках. Подняв голову, старик щурился от яркого солнца, внезапно озарившего лесную опушку. Белая борода старика сливалась с длинной холщовой рубахой.

- Дедушка! - тихо окликнула Наташа.

Старик приближался мерным шагом, не отзываясь. В розовом утреннем свете в этом пустынном лесу он напоминал сказочного странника. Девочка, прижимаясь к его боку, не спускала с Наташи круглых синих глаз. Смотрела строго, пытливо, как взрослая.

Старик пригнулся, что-то сказал девочке, указывая под деревья, не иначе - угадал грибное семейство. Наташа следила за убегавшей девочкой со смешанным чувством зависти, любопытства, тревоги. Со странным чувством нереальности всего происходящего. Это слепящее утро, берестяные лукошки... Неужели кто-то на свете еще может спокойно идти в лес по грибы?

Наташа вздрогнула, когда рядом тихо прошуршали шаги старика.

- Слышь, дочка, - сказал он, медленно проходя мимо. - Неладно вас высадили. Тут, в Кременце, полицаи появились. Я ваш самолет слыхал, потому и вышел из дому поране. А они-то, поди, и подавно учуяли. Уходить вам надо поскорее, такое дело...

Старик исчез в лесу вслед за девочкой. Наташа вернулась к своим.

- Кременец... При чем тут Кременец? - проговорила она, еще не совсем понимая, что произошло. И мгновенно сообразила, что Андрей с Таней говорили только что о том же самом. Теперь и на Танином лице Наташа уловила выражение угрюмой озабоченности.

- Да, неважно получилось, - сказал Андрей. - Зенитки эти, чтоб их... Поспешил летчик: высадил нас раньше, чем надо. Ну, рассказывай. Говоришь, полицаи кишмя кишат? А дед - молодец! Но уходить нам нельзя. Придется пока отсидеться. Сейчас мы далеко не уйдем.

Они долго сидели в ельнике, напряженно вслушиваясь в звуки проснувшегося леса. Потом Андрей выбрал поваленную сосну на берегу речушки. Заскорузлые корни, схваченные комьями засохшей земли, грозно торчали во все стороны - они были так устрашающе огромны, что между ними мог бы укрыться целый танк.

- Тут, под корнями, выроем землянку, - решил Андрей.

Он скинул рубаху, расстелил на траве и принялся энергично рыть землю. Лопата поминутно натыкалась на клубки корней - Андрей сильными точными ударами разрубал их. Землю он опускал на рубаху. Наташа с Таней, подхватив рубаху за рукава и полы, тащили ее вдоль берега и сбрасывали землю в ручей. Никаких следов не должно было остаться поблизости.

- Траву старайтесь не мять. Будьте воздушными, как балерины, шутливо подбадривал своих помощниц командир.

Немного спустя под корневищем появилась неприметная землянка. Тесная яма под старым деревом дала приют советским разведчикам. В тесноте, задевая друг друга локтями, они впервые после приземления перекусили.

Заканчивался первый тревожный день на оккупированной земле, такой знакомо доброй и такой настороженно чужой.

ЯМА ПОД СОСНОЙ

Ночью спали по очереди.

Проснувшись, как от внезапного толчка, Наташа увидела устремленные на нее немигающие глаза Тани. Нежная прядь у виска золотилась, подцепленная солнечным лучиком. И Наташа поняла, что наступило утро. Поднялась, преодолевая озноб, избегая взгляда Тани, хотя в нем не было укора - только тревога за нее, Наташу.

Привалившись боком к стене, похрапывал Андрей. Кажется, ночью он спал меньше всех, и даже теперь во сне с лица его не сходило выражение настороженности. Таня прижала палец к губам, и девушки ползком выбрались из своего убежища.

После застойной сырости землянки не угомонившийся с ночи ветер обдал терпкой свежестью. Пригибаясь, девушки побежали на журчащий говорок лесного ручья. От студеной воды прервалось дыхание...

Не сговариваясь, они пошли вдоль берега в надежде найти утерянный мешок, но переглянулись и остановились обе. Слишком рискованно было уходить сейчас от землянки, от Андрея. А вот и он сам - шагает навстречу, решительный, самоуверенный, отряхивает мокрые руки, и капли воды сверкают в темных кудрях. Похоже, проснулся сразу, будто и сквозь сон почуял их отсутствие.

- Надо уходить отсюда, - сказала Наташа. - С мешком прямо беда. Наткнутся немцы - начнут искать нас.

- Сейчас уходить опасно, - возразила Таня. - Разве можно вслепую бродить по лесу? Вон даже местные жители слышали гул нашего самолета, а немцы и подавно. Зенитки-то как палили...

Андрей согласно кивнул.

Он устанавливал рацию, наладил антенну.

Внезапно со стороны лесной опушки донеслись громкие голоса. Голоса приближались, вскоре можно было различить каждое слово.

Разведчики нырнули в яму под сосной.

- Не могли они уйти, здесь искать надо... Пройдем-ка берегом, донеслось до них. Потом заговорили по-немецки.

Таня и Наташа напряженно вслушивались: речь шла о мешке с патронами.

Кто-то по-русски спросил:

- Там валялся, а сюда ведешь? Ой, гляди, морочишь ты нас чегой-то.

- Горюшко мое, да неужли я посмела бы, граждане начальники? Бог свидетель, начальники граждане, визгливо запричитал женский голос. - Да я как глянула... Да боже ж ты мой!.. Аж задохлась, как до вас бежала. Бог свидетель! Уж так бегла, так бегла!

- Вот горластая! - шепнула Таня.

- Христом богом клянусь, в кустах лежал... По ту сторону ельника. А я при чем? Я - сразу к вам... Вместо грибов.

Женщина лгала. Видно, поначалу она попросту решила украсть мешок, вот и волокла его за собой. Потом любопытство одолело: заглянула внутрь, увидела патроны и с перепугу кинулась доносить властям.

- Тогда, значит, и они на той стороне речки, - грубо прервал женщину тот же голос.

Разведчики отчетливо слышали хруст веток под сапогами. Человек приближался к поваленной сосне.

Шаг, другой, третий... Неотвратимые, гулкие. Гулко и больно отдавались они в груди и висках. Глубокая землянка - это, казалось бы, надежное укрытие - стала вдруг тесной, будто клетка. Сырые стены давили, мешали дышать, мешали повернуться.

Андрей медленно поднял автомат. Это были минуты, когда все могло прерваться для них, не начавшись, и, уже зная об умении Андрея быть порой непреклонным до беспощадности, сейчас обе они понимали его, сжимали до боли свои пистолеты. Гранаты положили рядом. А теперь - окаменеть и ждать...

Шаги затихли. Полицай лениво, мимоходом глянул под широкую, в два обхвата, сосну, не подозревая, что на один миг его, как в светлом квадрате распахнутого окна, увидели укрывшиеся среди корней трое десантников. Они замерли, готовые к самому худшему.

Полицай вскарабкался на толстый ствол лежащего дерева и буркнул откуда-то сверху:

- Станут они дожидаться, держи карман шире. Никого тут нету, так и доложи, понял? Пошли!

Теперь голоса звучали удаляясь. Тесная землянка стала наполняться воздухом. Андрей исподлобья оглядел девушек, усмехнулся:

- Испугались?

- Нет, - тихо сказала Таня.

- Брось. Не страх опасен, а кто над кем хозяин: ты над ним или он над тобой. Мне так отец говорил, когда я еще маленький был, я это на всю жизнь запомнил.

- И ничего-то ты никогда не испугаешься? - недоверчиво шепнула Наташа.

- Н-не знаю... Но уж, во всяком случае, сумею никому этого не показать.

Опасность миновала. Надолго ли?

- Наше счастье, что они без ищейки, - сказал Андрей уже другим, будничным тоном. - Та бы сразу унюхала...

Он выбрался из норы, установил антенну, снова начал настраивать рацию. Ведь они до сих пор ничего не сообщили Москве, их могли счесть погибшими, а это было плохо. Но опять его загнали обратно голоса немцев и полицаев, как видно рыскавших по лесу. Антенну пришлось убрать, спрятать под сосной.

Это было похоже на безжалостную игру: люди выползали из темной землянки, расправляли плечи, пытаясь хоть на какие-то мгновения ощутить себя свободными, но тут в величавое спокойствие леса врывались грубые голоса. Голоса шли в наступление, угрожали, приближались, и люди поспешно скрывались в своем сыром убежище.

Однако вскоре разведчики твердо убедились, что кременецкие полицаи ходят по лесу без собак-ищеек. Ничего, тогда пусть ищут. Голосов становится все меньше, и они постепенно затихают вдали. Помогла жадная глупая баба!..

Наташина голова лежала у Тани на коленях. Может быть, стоило сказать Андрею в Москве правду? Наташе становилось все хуже и хуже: сказались волнения, ночлег в сырой землянке. И покормить ее больше нечем - с собой девушки прихватили только небольшие пакетики с бутербродами. Продукты были спрятаны в мешках, зарытых сразу после приземления. Андрей набросал там веток, найти мешки будет несложно, да поди сунься туда с лопатами, если на каждом шагу рискуешь быть замеченным.

После бесконечного тревожного дня выбрались только ночью, но и то не решились далеко уходить от сосны. Зачерпнули воды из ручья. Таня сумела набрать при свете луны немного малины и земляники.

Как умела, она лечила больную Наташу. Если бы можно было выбраться вместе с ней на солнце! Но днем разведчики старались не покидать своего убежища.

Прошла неделя. Наташа начала поправляться. В эти дни Андрею удалось наконец откопать и перетащить под сосну мешки. Впервые все трое досыта наелись.

- Пожалуй, пора расходиться, - сказал однажды Андрей, и слова эти, произнесенные полувопросительно, прозвучали приказом. Но расстаться здесь, в незнакомом крае, было труднее, чем совершить прыжок с парашютом.

Таня произнесла, помедлив:

- Я пойду первой. Наташе еще нужно набраться сил. И, знаете, ребята, довольно этих страхов. Надоело чувствовать себя кротом. Мы - солдаты, разведчики. Прятаться в норе - это не для нас.

Андрей смотрел на нее долгим взором, нежным, благодарным - вот так он впервые взглянул на нее после той долгой прогулки, когда у них, почти незнакомых друг другу, нашлось неожиданно так много общих воспоминаний о надолго оставленных любимых книгах, о театральных залах и лихих школьных переменках...

Но сейчас Андрей отвел взгляд и сказал суховато:

- Ступай, Татьяна. А я все же попытаюсь установить связь с Москвой. Мне уходить нельзя.

Наташа задержала Танину руку в своей.

- Кто ты мне? - сказала она тихо. - Раньше я думала - подруга, боевой товарищ. А в эти дни... Зову маму - ты. Сестренку - тоже ты. Береги себя, Таня, через несколько дней встретимся.

Узкая, едва заметная в траве тропка петляла, терялась среди кустарника и деревьев. Ею открывался для молодых разведчиков опасный и суровый путь, добровольно выбранный ими. Каждому предстояло начать этот путь в одиночку, искать верных людей, нащупывать первые связи. Правда, партизаны тоже будут искать их, посланцев Москвы, но всего предусмотреть невозможно.

Уходя, Таня в последний раз оглядела речушку-ручей с почерневшими досками мостика, заскорузлые корни сосны-спасительницы. Грусть, нежность, недоумение прочитали друзья на лице девушки. Короткий миг слабости, такой объяснимой, такой понятной...

Краткий миг запретной, ненужной слабости.

Таня пригнулась и исчезла в кустах.

ПЕРВАЯ ВЫЛАЗКА

И сразу лес показался необычно затихшим. Это была та угрожающая тишина, в которой не по себе становится человеку: будто гнет нарастающей тревоги тяжестью опустился на ветви, придавил все шорохи, оглушил испуганных птиц.

Андрей - в который уж раз! - начал налаживать рацию, а Наташа как привалилась спиной к корявому корневищу у входа в землянку, так и не шелохнулась все это время - с обостренной чуткостью слух ее ловил затихающий шелест Таниных шагов, но с той же напряженной остротой она угадала бы сейчас даже самый слабый и отдаленный звук, предвещающий опасность.

- Москва, Наташа!

Наташа вытянула затекшие ноги, пошевелила пальцами, подложила под голову руки. Она могла бы засмеяться от радости, могла заплакать, но не сделала ни того, ни другого, просто прикрыла веки, как очень уставший человек, ощутивший наконец под ногами порог родного дома. Не оглядываясь, по-прежнему вслушиваясь в обманчивую тишину леса, она, казалось, видела, как торопливо скользит по бумаге карандаш Андрея. Вполголоса он повторял за ее спиной слова привета, распоряжения, вопросы, краткие, но такие важные для всех. Через несколько минут они вместе будут вчитываться в каждое слово. Таня не дождалась, но в душе больше нет страха за нее: эти первые решительные шаги ее по лесу - начало нелегкого пути, который она для себя избрала, и Андрей может уже отчитываться перед Москвой, что разведчики сумели сориентироваться в непривычной обстановке, что они бодры и полны готовности действовать.

Через несколько дней начала готовиться в путь и Наташа.

Вместо лыжного костюма - его пришлось закопать под деревом - она надела простенькое полотняное платье, поношенный мужской пиджак, стоптанные ботинки - сколько таких вот девушек бродит по оккупированной земле в поисках случайного заработка, куска хлеба, в надежде выменять на продукты какую-нибудь старую кофтенку или вылинявший платок.

Еще недавно она, молоденькая москвичка, училась в школе, выбирала будущую профессию. Когда началась война, пошла работать на мебельную фабрику - рабочие выполняли фронтовые заказы, и она видела долг свой в том, чтобы чувствовать себя возможно ближе к фронту.

Однажды в райкоме комсомола она узнала: владеющих немецким языком просят сообщить об этом. В средней школе девушка шла одной из первых: знала немецкую литературу, музыку, историю.

Она знала немецкий пусть не так свободно, как Таня, но понимала беглую речь, могла объясниться сама. Возможно, она стала бы преподавать немецкий язык либо увлеклась бы искусствоведением. Возможно...

Путь к этому ей преградили иные люди, иная Германия - не та, встречи с которой она ждала. Тогда оказалось, что и ее ожидает совсем другая работа, опасная работа в тылу врага. Готовясь к этой неожиданной для нее работе, она чувствовала, что тут идет проверка всех особенностей ее характера, порой даже тех, что не слишком-то зависели от ее воли, от того, какой сама она себя представляла. Жизненный опыт был слишком скуден, чтобы на основании прошлого можно было решительно судить о ее возможностях. И все-таки судить было можно. Ей поверили, и это сделало ее намного сильнее.

Шагая по лесу, Наташа с нежностью и тревогой думала о Тане, о предстоящей встрече.

Вместе с Таней училась Наташа всему тому, что должен знать разведчик. Ей, как и всем остальным, дали другую фамилию, велели на время забыть свою...

Наташе нужно было пройти к деревне Дворы, найти там Ольгу Климантович, если она жива, конечно, - Танину "родную тетю".

Всякое могло случиться в опасной дороге: если с Таней произойдет беда - ну, допустим, задержат ее, - Наташа тоже назовется племянницей Ольги Климантович.

Среди названных девушкам адресов этот казался пока что наиболее надежным. Как было известно в Москве, деревня контролировалась партизанами, и, следовательно, Наташа и Таня могли рассчитывать на их помощь.

Разведчиков предупредили: в Минске разразилась большая беда фашистами схвачены члены городского партийного комитета, руководители партизанского движения. Многие казнены.

Партийное подполье возникло в первые дни после захвата оккупантами столицы Белоруссии. Поначалу люди действовали разрозненно, на свой страх и риск, исполненные патриотизма и самоотверженности, но нередко гибли из-за неопытности, несогласованности действий. Потом начали нащупывать первые связи, был создан так называемый резервный Минский партийный комитет - к нему сходились многие нити, с ним были связаны и жители города, и партизанские отряды. Однако весной 1942 года вновь начались аресты: фашистская контрразведка сумела подослать к подпольщикам своих агентов.

Такова была расплата за доверчивость, за смятение первых месяцев. Рядом с людьми, способными на подвиг, на самоотверженность, жили и совсем иные люди. Жили годами, десятилетиями, как равные - вместе учились в школах, работали, старились. Они и в дома входили как равные, как близкие. И вот...

Те, кто встал на место погибших, были предусмотрительнее, осторожнее своих предшественников. Мартовский провал научил их многому.

Появились новые имена, новые квартиры, где подпольщики могли проводить совещания, встречаться с партизанскими связными, хранить оружие, боеприпасы, литературу, слушать и принимать по радио сводки Советского Информбюро.

Но у Наташи был только один адрес - Ольги Климантович, тот же самый, что и у Тани. Остальное разведчицам предстояло сделать самим. Правда, Таня надеялась сразу же установить еще одно знакомство, Наташа знала об этом очень немного, пожалуй, лишь догадывалась. Еще в Москве Таня во всех подробностях изучила жизнь одного красноармейца из Минска, чья семья осталась в оккупированной Белоруссии. Девушка могла принести им весточку от близкого человека, о котором они давно ничего не знали...

Вообще разведчикам дали пока самые необходимые ориентиры: многое, если не все, зависело от них самих, от того, какими они окажутся. Не всегда возможно в сдержанной, молчаливой либо, напротив, озорной, порой даже немного разболтанной или взбалмошной девчонке, которая и сама-то себя толком не знает, разгадать человека с сильной волей, выносливого, целеустремленного, способного в ответственную минуту мгновенно учесть и исправить неожиданный просчет.

Живой, подвижной Наташе такой представлялась Таня, молчаливой, сдержанной Тане - Наташа. И, может быть, именно это означало, что обе они правы?..

Лесная дорога между тем была изматывающе долгой. Правда, поначалу Наташе повезло, никто не попадался на пути. Она знала по карте, что эта крепко утоптанная, петляющая тропа, которая то прячется в кустах, то вновь выныривает, ведет на мельницу.

Карта осталась у Андрея, но Наташа запомнила: нужно дойти до мельницы, обогнуть ее, а там прямиком шагать до деревни Дворы.

Наташа вышла засветло, густо-зеленая трава была влажной от росы. Потом трава посветлела, подернулась белесой пыльцой, а воздух, постепенно накалявшийся, стал тяжелым и неподвижным. Наташу совсем разморило. Она с трудом переставляла ноги в чужих, больших не по размеру ботинках. Повалиться бы сейчас ничком в тень, в траву, передохнуть хоть немного! Но тропа неутомимо тянула вперед, будто старалась увести девушку подальше от лесной землянки, от опасностей к новым людям...

Наташа не сразу заметила рослого человека в черном костюме, в сапогах и белоснежной косоворотке, уверенно шагавшего ей навстречу. Заметила лишь в ту минуту, когда он остановился и поздоровался, окинув ее пытливым взглядом. Она невольно съежилась от растерянности, смущения и тут же укорила себя и за смущение свое, и за растерянность, сама не представляя, как естественно все это получилось.

- Куда путь держишь, красавица? - спросил человек по-русски, без акцента.

- К тете, дяденька, в Дворы.

- А как у тебя насчет документов?

Наташа вынула из кармана, заколотого булавкой, паспорт, который давно уже изучила лучше подлинного, оставленного в Москве на хранение. Незнакомец с той уверенностью, что дается лишь сознанием своей власти, стал разглядывать круглую печать, фотографию, листать странички, искоса поглядывая на Наташу. Несколько раз переспросил, где и когда родилась, в какой милиции, какого числа получала паспорт. Но Наташа твердо вызубрила каждую букву, каждую цифру - сбить ее не сумел бы никто. Да и вообще ей самой уже казалось, что она вовсе не та далекая москвичка, чье имя осталось в подлинном документе, а изголодавшаяся, издерганная нуждой и страхом племянница Ольги Климантович. У нее даже не хватило сил удивиться, по какому праву человек этот допрашивает ее посреди дороги, она лишь досадовала на него за ненужную проволочку, отвечала вяло и нехотя.

- Ну что ж, документы в порядке, ступай в свои Дворы. Пройти-то знаешь как?

- Говорили, вроде бы леском, мимо мельницы, - безучастно произнесла девушка.

- "Говорили"... А ты что ж, сама раньше никогда не собиралась проведать родную тетю?

В безучастном туповатом взгляде Наташи даже опытный агент не прочитал бы тревоги и беспокойства - незнакомец, все время сверливший ее колючим взглядом, сам же и поспешил ее утешить:

- Небось, как малой была, погостить-то приезжала? То-то все мы так: пока нужда не прихватит, о родных и не вспомним...

Незнакомец достал из кармана блокнот, колко отточенный карандаш забегал по бумаге.

- За мельницей сразу мосток будет, иди по нему. Мост перейдешь, вот сюда сворачивай, напрямик до самых Дворов дошагаешь.

Он вырвал листок, протянул Наташе и ушел степенно, не оглядываясь, по лесной тропе.

Дойдя до мостка, Наташа развернула листок из блокнота да так и ахнула. Типографским шрифтом сверху было напечатано:

"Начальник полицейского управления".

И вдруг стало смешно и легко при мысли, что сам начальник полицейского управления поверил рассказу мнимой сироты бесприютной. А как солидно он щурился, разглядывая круглую печать и листая странички паспорта, как многозначительно и придирчиво сверял фотографию с внешностью Наташи!

Ну и встреча! Поскорее бы рассказать об этом Тане. И листок с карандашными каракулями стоит сберечь в доказательство. Пусть трудно. Пусть страшно. И все-таки, значит, можно бороться...

НЕЗНАКОМАЯ ПЛЕМЯННИЦА

Лес начал редеть, деревья расступились, попятились, и взору открылись освещенные солнцем дома под высокими крышами, в яркой зелени садов. Это и была деревня Дворы, или Дворище, как ее еще называли.

Чертежик на листке из чужого блокнота помог Наташе, она нашла дом Ольги Климантович, никого больше не расспрашивая. А впрочем, у кого она могла бы спросить? Улочки деревни казались вымершими.

Наташа прошла несколько домов - им соответствовали квадратики на чертеже. Последний, заштрихованный квадрат был крупнее других. Наташа уверенно поднялась на крыльцо и распахнула дверь.

На полу играла тряпочными куклами девочка лет пяти. Увлеченная игрой, она и головы не подняла, когда вошла Наташа.

- Здравствуй, Шурочка, - сказала Наташа так спокойно, будто приходила сюда десятки раз, - больше всего она боялась в эти минуты напугать девочку.

- Здравствуй. А ты кто? - спросила девочка.

- Да сестра твоя, вот кто. Забыла? А где мама, Шурочка?

- В поле, ячмень жнет, я сейчас сбегаю.

Девочка, удивленная, обрадованная, однако не без опаски глядевшая на новоявленную "сестру", пулей выскочила из дома. Наташа осторожно огляделась. Пожалуй, Таня сюда еще не добралась - во всяком случае, ничто не напоминало о ней. Значит, нужно ждать условленной встречи. Так было договорено, если Таня задержится. Только бы все у нее обошлось благополучно!

Наташа присела на лавочку - в окно была видна часть улицы и угол крыльца, но улица оставалась по-прежнему безлюдной после того, как промелькнуло желтым одуванчиком платье убежавшей девочки.

Бежать, видимо, пришлось далеко. Наташа знала, что в деревне по приходе немцев начал хозяйствовать помещик. Ольга Климантович - муж ее, офицер-пограничник, погиб в первые дни войны - стала тоже батрачкой, как и остальные, кого война застигла в этих краях.

Какая она, батрачка с барского поля? Наташе показывали в Москве ее фотографию, но ведь там все было иное: красивая женщина, гордая и красотой своей, и счастьем - его можно было угадать в улыбке, во взгляде.

Наташа заметила на подоконнике тряпку, протерла запыленное стекло. Зачем? Ей казалось, что так она скорее увидит идущую к дому Ольгу Климантович, "тетю Олю". А может быть, уже просто недоставало сил сидеть неподвижно?

Внешне она была спокойна. Пожалуй, лишь очень наблюдательный человек уловил бы в этом спокойствии излишнюю напряженность.

Партизаны, что навещают эту деревню, должны были предупредить Ольгу.

Удалось ли?

А что, если Ольга придет не одна? Хороша будет племянница, если не узнает родную тетю! И главное - мало ли кто еще окажется среди этих женщин? Вдруг принесет нелегкая какую-нибудь вроде той, что пыталась стянуть мешок, а после привела в лес полицаев?

Заслышав голоса, Наташа прильнула к окну. Несколько женщин подходили к дому. Но уже на крыльце одна опередила всех, вбежала в избу, обняла Наташу, шепнув едва слышно: "Как тебя звать-то?" - "Наташа, дочка сестры вашей, Натальи", - так же тихо ответила Наташа, прижимаясь щекой к Ольгиному плечу.

Ольга сорвала с головы вылинявший платок, утирая хлынувшие ручьем слезы. Плакала, припав к ней, Наташа. Всплакнули и свидетельницы встречи. Они забежали глянуть одним глазом на племянницу Ольги да так и задержались в горнице: возможно, встреча эта вызвала надежду, что и до них так же вот доберутся потерявшиеся на дорогах войны близкие. А может, просто не терпелось порасспросить нового человека о том, что происходит где-то вдали от их деревни, от барского поля, которое отнимает последние силы. Но времени было мало. Странно было слышать сказанное всерьез: "Углядит, надсмотрщик проклятый", когда кто-то указал на тикавшие на стене ходики. Женщины заторопились, пообещав Ольге как-нибудь постараться скрыть ее отсутствие.

Названая племянница и названая тетя остались одни, если не считать, конечно, маленькой девочки. Но можно ли было ее не считать? Она приняла новую сестру безоговорочно, с нескрываемым детским восторгом, ошеломленная этой радостью. Не вмешивалась в разговор, но поминутно напоминала о себе: то подойдет, прижмется бочком, и Наташа ощутит под ладонью жидкие нежные косички, то отодвинется в сторонку и глядит, не мигая, круглыми глазами.

- Ступай, Шурочка, поиграй во дворе, - сказала Ольга. Она быстро собрала на стол: налила кружку молока, отрезала ломоть хлеба и присела рядом на лавку, как бы давая понять, что угощать больше нечем.

- Я от старых друзей, - шепнула Наташа свой пароль, и Ольга молча кивнула.

Обветренное лицо Ольги с резкими бороздами морщин на лбу, с обветренными губами сейчас было спокойным, даже бесстрастным. Лишь по тому, как сминала она в руке или внезапно принималась разглаживать на колене сорванный с головы платок, могла судить Наташа о ее волнении.

Наташа пила молоко, но то и дело отставляла кружку и рассказывала о себе и своей подруге - им обеим нужно помочь устроиться в Минске. Ольга слушала, не перебивая, не задавая вопросов, и от этого нарастало невольное чувство неловкости: все же они только впервые встретились, а услуга, какой они ожидали от Ольги, измерялась дорогой ценой - возможно, ценой жизни.

- Голубоньки вы мои... - вдруг тихо сказала Ольга. - Слушаю - не наслушаюсь. Наконец-то... своими глазами... Думала уж...

И Наташа, все понявшая, так же тихо ответила:

- Спасибо, тетя Оля...

Ольгины соседки дали приезжей возможность отдохнуть с дороги, но уже на второй день дверь в доме Климантовичей почти не затворялась: поминутно у кого-то находилось дело к хозяйке и каждая гостья, будто невзначай, задерживалась. Иногда с дотошностью сельских жителей женщины начинали перебирать родословную Ольги, сетовали, что рано потеряла она сестру Наталью, оставив племянницу на руках зятя, совсем позабывшего родичей. Небось и мачеху в дом привел?

Ольга эти разговоры пресекала, а между тем они с Наташей могли порадоваться. Теперь и Таню можно выдать за сводную Наташину сестру, независимо от того, придется ли ей тут жить или только ночевать изредка. Каждый дом, каждый угол, где можно было бы остановиться, встретить своих людей, дорог был и для Наташи, и для Тани, каждая деревня, куда можно было зайти, не подвергая себя слишком большой опасности. Ведь иные из деревень, где стояли укрепленные немецкие гарнизоны, следовало обходить за несколько километров.

Наташа прислушивалась к разговорам, приглядывалась к соседям, а попутно ловила в мимолетных фразах такие вещи, что впору хоть сразу в Москву передавать. Рассказали женщины и про какой-то мешок, валявшийся в лесу. Местное начальство за него вознаграждение выдало, а что в том мешке было - никто не знает.

- Ой, да кому ж это так повезло? - спросила Наташа.

И услышала не только имя и фамилию жены полицая, что живет в ладной такой избе в самом центре деревни, но и все подробности про пакостный ее характер. Подумать только, ведь всегда все знали, что мало в ней хорошего, и чуть ли не за это в прежнее время, едва она получше начнет в колхозе работать, старались отметить, поощрить. А теперь она над этими самыми людьми измывается.

Обстоятельства пока что складывались благоприятно для Наташи. Ей не приходилось искать людей, чтобы выяснить обстановку, - они сами охотно шли в дом, охотно рассказывали. Любопытство соседок, если оно становилось неумеренным, Ольга умела почти неуловимо сдерживать, умела она и отвадить нежеланных гостей. Быстрая, расторопная, с сильными мужскими руками, Ольга успевала и дома по хозяйству, и в поле. Не успевала она только поиграть, поговорить с дочкой. Либо просто сил не оставалось, или, может, слишком напоминала девочка погибшего своего отца, что такими тоскующими становились глаза Ольги, когда Шурочка, по своему обыкновению, тихонько подходила и прижималась к ней? Или боялась мать даже подумать о будущем своей девочки, батрацкой дочери, робкой и тихой, как мышка?..

Бежали дни, и Наташа все сильнее волновалась в ожидании встречи с Таней. Как провела Таня это время? Удалось ли ей наладить нужные связи? Придет ли она?..

Никто не сумел бы ответить на эти вопросы, но Наташа повторяла их себе самой все чаще. Повторяла, хорошо зная, что лишь в назначенную субботу сможет получить ответ.

ГОСТЬ НА ПОРОГЕ...

Красноармеец из Белоруссии был шофером. Случалось, он возил молодых людей за десятки километров от Москвы на практику... Практика эта была такова, что не все и не всегда возвращались обратно.

Вокруг Москвы стояли фашистские части, одни ближе, другие чуть подальше, и вражеским тылом начали называться знакомые с детства места: сколько ребят по этим самым дорогам, мимо этих самых деревьев, теперь покореженных пулями, полусожженных взрывами, мчались некогда на электричках или автобусах в пионерские лагеря... С какой охотой отправился бы шофер вместе с молодыми разведчиками в Белоруссию, в родные свои края ведь он знал, что кто-то из них непременно попадет туда. Всегда мрачноватый, порой даже угрюмый, шофер лишь изредка становился разговорчив: если мог поговорить о Минске, об оставшихся там близких.

Долгая дорога, осторожная, медленная езда располагали к беседе, и он вдруг начинал рассказывать - то ли для своих пассажиров, то ли просто вспоминал вслух, стремясь хоть ненадолго приглушить тревожную тоску по дому. Он не успел проститься ни с женой, ни с детишками: слишком поспешным было отступление.

Ребята охотно слушали шофера. Что скрывать, кто из них сам не тосковал по дому? Но им не полагалось рассказывать ни о чем, даже имена и фамилии у всех у них были вымышленные.

Актерам и разведчикам дают роль и предлагают вживаться в нее. И вот в какую-то минуту человек как бы отрывается от самого себя: все становится в его жизни иным, новым, и вместе с тем это иное отныне должно принадлежать ему каждым воспоминанием, любой житейской мелочью.

Будущему разведчику вместе с паспортом и другими документами на чужое имя вручалась, можно сказать, и чужая биография. Ее следовало прочувствовать досконально, чтобы удачно сыграть свою роль. Сыграть не на сцене, не на экране: напряженную роль свою разведчику предстояло вести долго, на широкой арене, с партнерами, о которых он еще почти ничего либо вовсе ничего не знал.

Таким примерно партнером был для них и молодой шофер - в шутливых россказнях ребят не было ни доли правды и, уж разумеется, не было ничего похожего на те "легенды", с какими им предстояло отправиться во вражеский тыл. Но шофер доверчивым своим долготерпением покупал право вспомнить жену, старую мать, дочурку с сыном. И не уходила, сверлила мысль: кто-нибудь из этих ребят побывает в Белоруссии, задержится у его дома, привезет, пусть даже не скоро, светлую весточку о близких...

Сам не заметил молодой красноармеец, как получилось, что дольше других стала задерживаться возле его машины девушка по имени Таня.

Таня как Таня. Возможно, до войны ее звали совсем иначе, но шофер давно привык не проявлять излишнего любопытства. Оттого-то он ни разу не поинтересовался, где Таня научилась так свободно говорить по-немецки, будто настоящая немка. А стоило ей перейти на русский - и перед ним была настоящая русская девушка, круглолицая, простодушная. Казалось, ни житейские беды, ни опасности ее еще не коснулись, а между тем он знал, что она побывала во вражеском тылу в Подмосковье и если вернулась оттуда благополучно, значит, справилась со своим нелегким заданием. Легких заданий этим ребятам не давали.

Однажды Таня шутливо повторила за шофером, мешавшим русские слова с белорусскими, какое-то белорусское слово, тот насторожился, его удивила чистота произношения. С первого раза так не повторишь.

При новой встрече шофер достал из нагрудного кармана пачку фотографий.

- А ну, приглядись получше, - сказал он Тане. - Это самые дорогие для меня люди. Не ровен час, попадешь к нам в Минск, может, и повстречаешь их, если живы. Тебе, Таня, срок подходит, сама знаешь... Отсюда вашего брата, случается, и в Белоруссию отправляют. Так вот, прошу... Коли доведется кого повидать, скажи, что жив пока...

Он говорил об этом на всякий случай. А потом ему начало казаться, что Таня и в самом деле непременно повидает его близких, иначе к чему бы такие вот, вскользь, вопросы... Но в то же время подкупающе искренними были дружелюбие, сочувствие девушки ("Эх, голубонька, ты и сама-то, видать, стосковалась по дому!"), не будь этого, он не сумел бы поведать так много о своих близких, оставшихся "под немцем" в оккупированном Минске. Про соседей, друзей, даже про улицы Минска - он так скучал по нему! - мог рассказывать шофер без конца. Куда девалась в такие минуты его мрачноватость! Рассказывая, он встречал взгляд Тани, полный проникновенного внимания.

Как-то она предложила шоферу, смеясь, проэкзаменовать ее по "географии Минска", и он дрогнул внутренне: быть ей в Минске! Пусть не теперь, пусть попозже, но не минует она улиц, про которые он ей столько рассказывал.

Оказалось, что Таня может ответить на любой вопрос. Она схватывала подробности, мелочи, о которых он говорил походя, не придавая им значения. Просто без них, казалось, не были бы такими зримыми картины его жизни дома, в Минске.

Очень хотелось шоферу спросить... Но лишних вопросов, как уже было сказано, тут задавать не полагалось. И он только сказал с надеждой:

- Счастливого тебе возвращения... землячка!

* * *

В один из последних дней августа сорок второго года по улице Максима Горького в Минске шла молоденькая девушка, босая, круглолицая, в выгоревшем на солнце сером платье. Пропыленные башмаки, связанные шнурками, она перевесила через плечо, в руках тащила плетеную корзинку. Ослабевшая, утомленная, она, должно быть, отмерила немало верст.

Это была Таня.

Она уходила из Москвы в опасный путь с одним-единственным документом - без него рискованно было появляться в захваченном врагами городе. В корзинке, под старенькими платьями и ветхим бельишком, лежал аккуратно обернутый целлофаном паспорт, обыкновенный советский паспорт, выданный еще до войны уроженке Витебска Татьяне Климантович. Две прописки было в этом паспорте: одна - довоенная, вторая - штамп полицейского управления оккупированного Витебска.

Так называемая "уроженка Витебска" впервые появилась на земле Белоруссии совсем недавно, но ей казалось, что Минск она знает с детства, знает его улицы, закоулки, ребят, с которыми вместе могла бы учиться в школе, учителей - они могли бы ее учить...

И про Минск, и про Витебск Таня знала так же много и подробно, как про друзей и близких шофера-белоруса. Для любопытных или для тех, кто вздумал бы устроить ей проверку, у нее наготове был ответ: сирота, трудненько стало жить, решила добраться до своих родичей в деревню Дворы. Адрес? Вот он...

Но пока что Таня настойчиво искала другой адрес. Пивоваренный завод, запомнившийся по рассказам шофера, она узнала сразу, едва свернула за угол серого дома, тоже будто бы давно знакомого. Смешанный тяжелый запах сырости, дрожжей, крепкого пива стоял в воздухе; во дворе завода кто-то пел неверным голосом: заводил песню сразу с высокой ноты, срывался, яростно откашливался и начинал сызнова.

Два охранника в фашистской форме благодушествовали у ворот, ехидно переглядываясь всякий раз, когда незадачливый певец давал петуха.

Но вот охранники заметили Таню и насторожились мгновенно, точно по сигналу, подтянулись, выпятили грудь. Лица их утратили благодушное выражение, острые взгляды издали обшаривали плетеную корзинку. Еще бы! Кто в Минске не знал, что, несмотря на запрещения и аресты, белорусские подпольщики продолжали печатать газету "Звязда", выпускали в тайных типографиях листовки, раздавали людям центральную "Правду", которая неведомыми для фашистов путями, минуя линию фронта, проникала сюда из Москвы.

Девушка равнодушно прошла мимо завода с пивной во дворе, мимо охранников, но стоило ей, замедлив шаг, взглянуть на полустершийся номер дома, как охранники, уже было успокоившиеся, вновь насторожились. Таня, однако, не спешила уйти от недоверчивых взглядов: прислонилась к дереву, опустила наземь корзинку и стала внимательно разглядывать сбитый палец на ноге. Наконец, прихрамывая, опять двинулась в путь. Охранники не спускали с нее глаз.

Дойдя до дома под номером тридцать четыре, девушка уверенно толкнула калитку и вошла во двор. Охранники многозначительно переглянулись: во дворе этого дома в отдельном флигеле жил полицейский начальник.

Охранники зашагали вдоль улицы, девушка их больше не интересовала. Если эта жалкая русская фрейлейн понадобилась начальнику полиции - его дело, во всяком случае, к нему во двор она не осмелится подкидывать партизанскую литературу.

У фашистских охранников были основания для тревоги и подозрительности. Никого не зная в занятых ими городах, оккупанты жили как посреди минного поля. Патрули простукивали коваными каблуками каждую улицу и закоулок, проверяя пропуска, паспорта, не просто приглядываясь, а буквально принюхиваясь к каждому встречному - не налипла ли на ботинки илистая земля, не веет ли от него запахами полей, лесов, костров партизанской зоны. Каждую неделю оккупанты меняли цвет пропусков, нумерацию печатей, подписи.

"Хальт! Пропуск!" - слова эти, которых так боялась и, к счастью, не услышала Таня, звучали буквально на каждом шагу. Пропуск требовали полевая жандармерия, патрули комендатуры, полицаи, солдаты охранных батальонов да и вообще мог потребовать любой вооруженный оккупант, а кто из них ходил безоружным? Пропуск могли потребовать на улице, на базаре, при входе в город, при выходе из собственной квартиры. Пропуска были дневные, ночные, особые - для выезда из Минска, особые - для въезда в город или перехода из одного района в другой. Изобретались десятки ухищрений и ловушек, а между тем Минск, помимо этой вот устрашающей повседневности, жил напряженной скрытной жизнью, полной значимости, полной важных событий. Ночами в неосвещенных закоулках, в подворотнях, в развалинах шепотом произносили:

- Я - из московской группы, от дяди Васи...

- Мы от Димы...

- Из отряда "Мститель"...

- Из отряда "Смерть фашизму"...

Летом сорок второго года, когда в Белоруссию попали Таня и Наташа, фашистское командование расквартировало там резервные охранные батальоны. На них было решено взвалить основную тяжесть опасной борьбы с партизанами. Представители "высшей расы" - немецкие фашисты - занимали в этих формированиях лишь командные посты.

Как знать, возможно, фашистские охранники испытали даже чувство некоторого облегчения, когда вызвавшая их подозрения девушка сумела эти подозрения быстро рассеять и они смогли вновь благодушествовать под оградой пивоваренного завода, не опасаясь хоть в эти минуты партизанских козней.

Но от Тани эти несколько минут потребовали напряжения всех сил. Ей казалось, крикни охранники: "Хальт!" - и она бы не выдержала, кинулась бежать. Могла ли она ответить, куда держит путь? Ведь те, к кому она шла, знать о ней не знали, ведать не ведали. Конечно, они отказались бы от нее, и кто посмел бы упрекнуть их за это?

Таня толкнула калитку и очутилась в небольшом мощеном дворике. В первое мгновение она не могла сделать ни шагу, ноги у нее стали слабыми, как у ребенка, не научившегося ходить. Повернись все чуточку иначе - она бы пропала.

Опасность грозила не только извне, - опасность была и в ней самой, и это потрясло ее, так противоречило это чувству дерзкой уверенности в себе, какую ей всегда нравилось ощущать.

К счастью, никто не заметил нежданную гостью. Во дворике, куда попала Таня, было шумно и людно. На лавке под окном приземистого одноэтажного домика сидела босоногая цыганка в пестрых лохмотьях, разглядывала то так, то этак ладонь худенькой светловолосой женщины и что-то бормотала скороговоркой. Женщин собралось много, они поминутно вскрикивали, пораженные, должно быть, мнимой проницательностью повидавшей жизнь гадалки, которой, видимо, нельзя было отказать в находчивости.

- Тебя, красавица, радость ожидает великая, - услышала Таня. Хорошую весть от друга близкого получишь. Далеко твой друг, глазом не увидишь...

Молодая женщина тяжело вздохнула. Не у нее одной война отняла близкого человека, подобные слова цыганка могла говорить всем, почти не рискуя ошибиться. Пытливо стрельнув черными глазами - как, мол, отнеслись к этим словам окружающие? - цыганка заметила у калитки Таню и затараторила:

- Гость у тебя на пороге, с новыми вестями... Ожидай, хозяйка.

- Какие сейчас гости? Откуда? - удивилась женщина, а что именно она была тут хозяйкой, мог угадать любой: пока цыганка гадала, она не раз погрозила пальцем мальчонке, пытавшемуся съехать по ступеням крыльца на ободранном деревянном коне.

Как видно, цыганка торопилась обслужить всех желающих. Она деловито завладела ладонью другой женщины, а хозяйка, помогая малышу спуститься со ступенек, усмехнулась с сомнением:

- Значит, теперь гостей надо ждать? Да еще с вестями?

В это самое мгновение Таня осторожно коснулась ее плеча и тихо сказала:

- Здравствуйте, Тамара Сергеевна.

- Здравствуйте... Что-то не припомню...

- Я принесла вам вести о вашем муже.

Хозяйка отшатнулась, невольно прижав к себе мальчика. Испуг, недоверие, тревогу прочитала Таня в ее взгляде. Да и как она могла поверить? Она знала, что мужа ее давно нет в Белоруссии: войну он встретил военным, и больше года от него ни звука.

- Пойдемте, - бросила она гостье и, торопясь увести ее от чужих глаз, поднялась на крыльцо.

Но никто на них и внимания не обратил: мальчуган понукал своего коня, а женщины спорили с гадалкой. Та явно старалась побыстрее от каждой из них отделаться, они же с упорством отчаяния пытались с ее помощью заглянуть в будущее, чтобы хоть на время испытать облегчение. Нужно отдать должное старой сердцеведке: она прекрасно понимала, чего от нее ждут, и умела приободрить своих клиенток...

В комнате Таня увидела другую женщину, склонившуюся над корытом, и сразу узнала в ней мать Тамары. Та резко выпрямилась, услышав незнакомый голос:

- Здравствуйте, Тереза Францевна! А вы такая же, как на фото, я бы вас и на улице узнала. Игорька я тоже узнала, - продолжала Таня. - А где же Светлана?

Тамара Сергеевна, не отвечая, смотрела на Таню тем же пытливым взглядом, что и давеча, взглядом, полным тревоги и настороженности. Казалось, она рвалась забросать гостью вопросами, но усилием воли сдерживала себя, замыкалась в недоверии.

Первой заговорила Тереза Францевна:

- Отдохни, дочка. Ты, я вижу, с дороги. Тебе надо хорошенько помыться, поесть, а потом поговорим.

Через какой-нибудь час Таню нельзя было узнать. Вместо грязной, нечесаной, усталой бродяжки за столом сидела подтянутая девушка, похожая на ученицу-старшеклассницу. Она рассказывала о муже Тамары все, что узнала в Москве. Женщины слушали, подавшись к ней, стараясь не упустить ни единого слова, но с лица Тамары не сходило страдальческое выражение. Она и верила, и боялась верить.

О себе самой Таня говорила скупо, при случае что-то сочиняла на ходу. Она и теперь не могла рассказать этим двум настороженным женщинам всю правду про себя, а между тем силилась заставить их поверить... Она переводила взгляд со страдальческого лица Тамары на строгое, с резкими чертами лицо Терезы Францевны, литовской женщины, которая много лет назад стала женой русского рабочего.

Неожиданно Тереза Францевна сказала:

- А знаешь, дочка, верь ей.

И в ответ на удивленный возглас Тамары мягко пояснила:

- Такое голубчик наш только в добрые минуты мог припомнить. Подумать только, вспомнил, как у меня строчка на Светланкином платье вкривь пошла, а после я на этом месте цветочек сделала...

- Да, она от наших, - тихо произнесла Тамара.

До поздней ночи засиделись женщины, слушая о Москве. Как добралась она сюда, как сумела пересечь огневую линию фронта, чтобы оказаться рядом с ними, принести самую главную весть о близком человеке: он жив! Уже самый этот прыжок ее в неизвестное был подвигом, а что ожидает ее впереди? Нелегкий груз приняла на плечи свои эта девушка.

- Вот что, милая, - решительно сказала Тереза Францевна, оставайся-ка ты у нас.

- А не боитесь? - выдохнула Таня. Была в этом вопросе и благодарность, и наивная лихость, как у озорника мальчишки, что с безоглядной доверчивостью ставит каверзный вопрос любимой учительнице.

Тамара лишь усмехнулась, ответила Тереза Францевна:

- Да ты нам уже родная. Вон ты как в нашу жизнь вошла, будто век прожила рядом.

Родная... Может быть, в самом деле стоило назваться родственницей? Скажем, сестрой... двоюродной или троюродной.

Но как отнесется к приезжей из Витебска местная полиция? Позволит ли прописаться в этом доме по улице Горького хотя бы на короткий срок?

ВСТРЕЧА СОСТОИТСЯ В СУББОТУ

День за днем приглядывалась Таня к приютившим ее людям, а они, в свою очередь, все еще не без осторожности наблюдали за нежданной гостьей.

Нелегкое это дело - войти незваным в чужой дом и не нарушить чьих-то сложившихся привычек, ни в чем не стать в тягость хозяевам. Таня испытывала ощущение мучительной неловкости, замечая, сколько лишних хлопот появилось у Терезы Францевны. Случалось, девушка ловила на себе испытующий настойчивый взгляд Тамары...

Помогли детишки - Светлана и Игорек. Эти доверились Тане безоглядно. Особенно были потрясены малыши, когда убедились, что приезжая тетя может нарисовать все, что угодно: их дом, соседний, машину, маму, бабушку. Каждый рисунок с воплями восторга ребята бежали показывать маме или бабушке, хотя, сказать по правде, Таню сильно смущала трогательная детская доверчивость, когда две руки, две ноги, длинное туловище и шарообразная голова безоговорочно принимались за портреты близких.

Было и еще нечто сближавшее людей, совсем недавно чужих друг другу: жажда живого человеческого общения, протест против изолированности, на какую пытались обречь людей оккупанты. Обстоятельства выхватили из жизни родных и близких, отняли друзей. Каждый новый человек, входивший в эти дни в дом, был либо истинным другом, либо лютым врагом.

Таню радовало, что любовь ребятишек привязала к ней и Тамару. Вечерами, когда дети засыпали, в доме начинались нескончаемые разговоры. Таня осторожно задавала вопросы, стараясь решить для себя, как ей действовать дальше. Она помнила недавние уроки - не проявлять излишней напористости: захотят люди - сами расскажут все, что нужно, не захотят назойливыми вопросами можно лишь все испортить.

Но вечерние беседы сами собой становились теплее, непринужденнее, и, конечно, каждый раз Тамара или Тереза Францевна, будто невзначай, заводили речь о Тамарином муже...

Вопросы задавались как бы случайно - чаще всего разговор шел о Минске, о переменах в городе, и Таня начала догадываться, что обе хозяйки маленького домика знают немало для нее интересного, а возможно, и сами связаны с партизанами. Это придавало сил юной разведчице, а силы были ей крайне нужны: она не имела права даже на мимолетную слабость, особенно в эти первые дни.

С Игорьком и Светланой она отдыхала, становилась той Таней, которой подружки прочили еще в школе: "Быть тебе учительницей!" Перед войной она едва успела поступить на исторический факультет Московского университета, увлекалась театром, искусством, мечтала учить ребят истории так, чтобы возможно шире раскрывался перед ними мир, радовало все прекрасное - в жизни, в человеке. Потому и с Наташей они так потянулись друг к другу. Немало схожего было в их мечтах о будущем.

Война круто изменила судьбу Тани. Девушка оставила университет до лучших времен и ушла на завод "Красный пролетарий", стала ученицей-шлифовальщицей. Рядом с ней работали такие же вчерашние школьницы, мальчишки-подростки, пожилые женщины - все они сменили ушедших на фронт рабочих.

Но открылась возможность не только помогать фронту - уйти на фронт, в Красную Армию. Фронтом оказалась для Тани вот эта работа во вражеском тылу - здесь она впервые беспощадно проверяла себя, свою находчивость, бесстрашие, волю, выдержку, память. Исправляла мысленно мельчайшие промахи и вновь проверяла. Даже после ежевечерних бесед с двумя женщинами что-то ненужное следовало отбрасывать, зато важное - цепко удерживать в памяти.

Таня услышала, что в Минске заново формируются потрепанные фашистские дивизии. Со станции Минск каждые четверть часа, с немецкой точностью, отправлялись военные эшелоны на восток. Отсюда увозили в Германию людей и продовольствие.

Из Минска во все концы Белоруссии высылались карательные отряды для устрашения, для предания казни каждого, кто мешал фашистам. В последних распоряжениях новых властей ощущалось нарастающее раздражение. Дела у немцев на фронтах шли все хуже: движение армии замедлялось, потери росли. Если прежде в Минск вместе с тяжелым топотом немецких сапог врывалось пронзительное пиликанье губных гармоник и чеканные воинственные песни, то теперь гармоники звучали все тише и печальнее, а песни - реже. Целые зоны в Белоруссии оставались партизанскими, да и в небе все чаще появлялись советские самолеты, и это наводило на оккупантов тоску и ужас.

Вокруг Минска как бы образовались два кольца: заставы и гарнизоны оккупантов и партизанские зоны - целые деревни, леса, где фашисты боялись появляться.

Но всем понятно, что самые смелые и отчаянные партизанские бригады без разведки были бы слепы, бессильны в своей борьбе.

Само собой разумеется, они должны были знать о противнике как можно больше: какая часть формируется в городе, когда и куда двинется воинский эшелон, как охраняется тот или иной завод, каков предстоящий маршрут карателей, какой пароль установлен сегодня для движения по городу.

В июне 1941 года из Минска не успели выехать многие известные едва ли не всему городу люди - их было необходимо спасти от неожиданных арестов. Тамара рассказала Тане, как спасали, уводили в партизанские зоны и тех, кто уцелел после разгрома подполья, но стал известен фашистам и полицаям. Полицаи были особенно страшны: маленькие людишки, всплывшие неожиданно на поверхность, получившие ценой предательства власть над людскими судьбами, они знали в лицо жителей города, могли порассказать о каждом и потому были несравненно опаснее облаченных в фашистскую форму немецких солдат.

Но лицо города повседневно неуловимо менялось, шло беспрерывное движение: кто-то исчезал, кто-то приезжал, приходил, пробирался к родственникам. По всем дорогам брели люди, дети и взрослые, приостановить это движение было немыслимо, и среди тех, кто брел по обожженным, развороченным войной дорогам, полицаи уже не могли разглядеть знакомые лица. Вместе с немецкими охранниками они останавливали людей, вглядывались в печати, листали документы... Потому-то партизанским штабам так нужны были всякого вида пропуска, бланки, удостоверения. Они нуждались в питании для раций, в медикаментах, одежде, обуви. Как все это добыть? Как пройти через заставы, пикеты, секреты оккупантов? Ведь почти на каждом шагу, особенно в городе, нужно было предъявлять "аусвайс" - удостоверение личности, выданное с места работы, паспорт с визой местной полиции, пропуск.

Но откуда знала все эти подробности, почему так волновалась, рассказывая об этом, Тамара Синица? Неужели?..

И однажды Таня услышала...

Как только не приходилось экономить Тамаре, чтобы накормить голодных ребятишек! Ей довелось вынести одно из самых тяжких испытаний, какие выпадают на долю матери: слышать изо дня в день заунывный плач голодных своих детей. Ничего не было в доме: ни хлеба, ни крупы, ни молока, ни сахару. Ничего.

Люди изворачивались кто как мог - покупали, продавали, меняли. Соседки рассказывали: как раз наступили морозы и за городом в поле можно найти окоченевшие, замороженные туши подстреленных коней. Кроме того, в ближних селах удавалось еще выменять пожитки на продукты. Тамара собрала кое-какие детские вещички, из чего ребята повыросли, потом подумала и прихватила новый костюм мужа. Лишь бы вернулся, а костюм они как-нибудь справить сумеют.

В одном селе к Тамаре и ее подруге подошли двое мужчин, приценились к костюму, завели разговор: кто, мол, такие и откуда, а узнав, что из Минска, напрямик сказали:

- Уважаемые советские гражданочки, жаль, что свело нас такое невеселое дело. Последнее, видать, продаете. Костюм ваш нам сейчас ни к чему, сами понимаете. Ну да вы покупателя найдете, а у нас просьба: прихватите вот эти листовки и газеты да раздайте их в городе - добрым людям.

Тамара рассказала Тане, как дрожали они с подругой, когда несли газеты и листовки мимо фашистских патрулей вместе с хлебом и кониной, как читали их после всю ночь, а под утро рассовывали по чужим почтовым ящикам.

Подкинули они листовку и ребятам из батальона оккупантов.

Очень разные были ребята в батальоне. Тамара с подругой надеялись, что кое-кого подкинутые листовки смогут по-настоящему растревожить. К примеру, однажды заглянул к Тамариной подруге солдат, попросил по-соседски оказать ему небольшую услугу - бельишко постирать.

Постирали. Он поблагодарил, принес сахарку и пачку концентрата - кашу сварить. А в бельишко ему листовку сунули.

В другой раз солдат зашел вместе с товарищами. С той поры все трое захаживают и каждый раз плачутся - видно, крепко наболело. Фюрера честят почем зря, и свое начальство, и всех оккупантов разом.

- Мы, конечно, помалкивали, - заключила Тамара, - но листовка, похоже, у них по рукам ходила, так по разговору показалось.

- А потом?

Таня вскочила с места от волнения. Удивительно это в ней сочеталось: то сдержанная, молчаливая, так и хочется приголубить ее, пожалеть, а то ершистая, требовательная. Так глянет, спросит либо отбреет одним словечком, что и вправду поймешь - вся Москва за ней, в надежде на нее. И уж она-то в трудную минуту сумеет постоять и за себя, и за других.

- А потом? - повторила Таня. - Значит, уже в открытую пошло? Да что они хоть за люди?

- Эх, Танюша, погоди-ка. - Тереза Францевна подошла, присела рядом. Мы ведь тоже поначалу всех одной меркой мерили, а после пригляделись, поняли...

- Что поняли? - Голос Тани звучал резко.

- Погоди, погоди, не кипятись. - Тереза Францевна медленно вытирала руки о вылинявший фартук - она только что стирала детское белье в деревянном корыте. - Может, мое дело такое - за всех душой болеть. У меня и за своих сердце болит, и за тебя вот теперь, и за солдат этих... Видно, мы такие с Тамарой.

- В самом главном ты права, Таня, - тихо отозвалась Тамара. - Но ведь бывают люди, попавшие в беду. Жизнь может их и так повернуть и этак. Разве не лучше перетянуть их на свою сторону?

Тамара прямо и смело посмотрела в глаза Тане.

- Да, потом мы передавали им листовки прямо в руки. И советские газеты, и сводки Советского Информбюро о положении на фронтах. Наши случайные знакомые, те, с базара, нам поверили, нашли потом нас. Мы зовем их "люди из леса", понимаешь?

Таня молча кивнула. Она уже понимала многое и прекрасно знала, что и самой ей придется перетягивать на свою сторону тех, кого жизнь "может повернуть и так и этак", а душа все равно не мирилась с людьми, которые с такой легкостью могут начать бить по своим.

С детства у нее был свой идеал рыцаря, мужественного борца за правду и свободу.

Рыцарем этим стал для нее отец.

Лишь немногие знали, как самоотверженно трудится во имя своего народа этот венгерский коммунист, которого обстоятельства вынудили покинуть родину. Иногда он казался Тане похожим на Инсарова из тургеневского "Накануне". И мама, милая нежная мама, готовая пойти за ним на любые опасности, если долг призовет его на борьбу, мама была несравненно прекраснее романтической Елены. Страшно было подумать, что отец и мать, выросшие так далеко один от другого, могли бы никогда не повстречаться на земле, не узнать друг о друге, и тогда не было бы ее, Тани. И не было бы у нее доброй тети Ирены, которая учила ее языкам, учила любви к людям.

У отца и тети Ирены было две родины, у нее, у Тани, - одна. Она родилась и выросла на русской земле. А между тем Венгрия вошла в ее жизнь как-то само собой, как верная и большая любовь.

Обстоятельства приблизили к ней и Польшу, и Чехословакию...

Когда отец - а работать ему приходилось помногу - вырывал вечер для своей семьи, редко случалось, чтобы не сошлись у него друзья, друзья из разных стран, вынужденные, как и он, жить вдали от родины.

Тогда общим языком становился для них обычно русский. Звучал и немецкий, Таня привыкла к нему с детства, как и к венгерскому. На немецком говорили многие - это были изгнанники. Теперь ей предстояло столкнуться с теми, кто жестоко разделил народ, обрекая на изгнание и гибель лучших...

Но Таня боялась углубляться в воспоминания. Все дорогие подробности детства и юности она оставила где-то далеко, в безопасности, на хранение, как и подлинные свои документы. И все же она была бесконечно благодарна этим людям из Белоруссии, открывшим ей святая святых своей семьи, - они вернули ей тем самым хоть немножко родной домашней теплоты и уюта.

- Мне-то, конечно, не следует...

Таня не договорила, но Тамара кивнула, соглашаясь.

- Да, Танечка, тебе нужно быть осторожнее. Мы сделаем все необходимое.

Тамара не ошиблась - именно об этом и думала Таня: нужно крепче наладить связь с солдатами батальона, это будет важно и для дальнейшего.

Знакомые Тамары и ее подруги были солдатами строительной роты, а самый батальон этот, разместившийся по соседству, охранял военные объекты, и - что всего важнее - караульным его всегда был известен пароль для хождения по городу, ежедневно менявшийся.

- Ну что ж, если мы одно подумали, значит, так тому и быть, - сказала Таня. - Только не теперь, а примерно через недельку. В субботу мне придется уйти на несколько дней.

Наступила суббота - день, которого с таким нетерпением ожидали и Таня, и Наташа, день условленной встречи на лесной опушке. Пройти из Минска к назначенному месту, не имея ни документов, ни пропусков, а только витебский паспорт, было не просто, разные неприятные случайности могли повстречаться на пути. Но приходилось идти на этот риск. Добытый в спешке пропуск скорее вызвал бы подозрения, а дорогами Белоруссии, улицами Минска шагало много таких вот жалких горемык. Таня, выходя из дому, нередко замечала, что грязный, пропыленный, замурзанный подросток вызывает у патрульных не то чтобы жалость, а скорее брезгливость. "Вэг! Вэг!" кричали немецкие охранники: дескать, убирайся прочь, да побыстрее, не мозоль глаза.

Утром в субботу девушка тоже побрела по улице, босая, в стареньком вылинявшем платье, с жалкой котомкой в руках.

Наташа уже ждала ее на лесной опушке.

По-разному приходится встречаться друг с другом разведчикам во вражеском тылу, но две девчонки, обнимавшиеся на лесной опушке, две вчерашние московские школьницы в эти минуты меньше всего были похожи на разведчиц. Они так искренне обрадовались встрече, что, казалось, забыли про всякую осторожность. Что и говорить, нелегко пришлось им обеим, безудержно хотелось сбросить с себя усталость, напряжение последних дней...

После первых восторженных восклицаний они заговорили тише, сдержаннее. Наташа рассказала, что Андрею удалось наконец связаться с Москвой - оттуда ему обещали помочь выбраться из лесу вместе с рацией и прочим имуществом. Однако трудно сказать, как скоро это произойдет. Бедняга Андрей все еще там, в землянке, надо бы отнести ему поесть своего, домашненького. Наташа показала Тане сверток: краюха хлеба, несколько вареных картофелин. Таня вынула из своей котомки похожий сверток, и обе засмеялись невольно.

- Ну, а дальше? - тоном старшей сестры допытывалась Таня - она в самом деле была старше почти на год и находилась в том возрасте, когда год способен вобрать в себя очень много. - Садись-ка на этот пенек и выкладывай. Как там наша тетя Оля? Как ты до нее добралась? Как встретились? Все-все рассказывай, слышишь?

Наташа рассказывала долго, подробно, обстоятельно. Потом Таня решительно поднялась.

- В лес пойду я, тебе нужно вернуться домой. Смотри будь осторожнее. Отнесу Андрею поесть, и заодно пусть передаст в Москву все, что нам с тобой удалось разузнать.

Только что встретились, и вот уже опять пора расставаться и опять впереди - неведомое.

Условились так: Наташа вернется к тете Оле и будет ждать указаний от командира.

МИНСКАЯ ПРОПИСКА

Тани было преимущество перед Наташей: Минск уже не был для нее чужим, незнакомым городом. Она возвращалась к людям, ставшим ей близкими, в семью, где ее любили и ждали.

Светлана и Игорек, с утра караулившие ее возвращение, наперегонки, с воплями кинулись ей навстречу, обхватили ее ручонками так крепко, с таким искренним восторгом, что она и впрямь почувствовала себя родной сестрой Тамары Синицы. И порадовалась, что не забыла выменять несколько шоколадных конфет где-то по дороге.

Ребятишки были поражены. Они смотрели на разноцветные обертки, будто на чудо, что вот-вот исчезнет. Потом ухватили конфеты в обе горсти и кинулись на улицу, похвастаться сверстникам.

Бабушка едва успела перехватить их у самой калитки, привела в дом и преподала своеобразный урок конспирации:

- Если вы будете показывать конфеты другим ребятам, тетя Таня никогда больше не сможет приносить их вам. Ребят на улице много, конфет у тети Тани не хватит даже по самому маленькому кусочку всем разделить. Вот когда мы сможем всех угостить, тогда и позовем, а пока никому не говорите, что тетя Таня уходила за конфетами.

Малыши посмотрели на Таню благодарными глазами. Еще бы! Они давным-давно знали, что надолго отлучаться из дому опасно, а тетя Таня ничего не побоялась, чтобы принести им конфет.

Таня и Тереза Францевна переглянулись и вздохнули. Как было бы хорошо, если бы могли сейчас детишки вырваться с победными кликами на улицу и чтобы кромсали, делили там свои конфеты на десятки кусков. Если бы, конечно, и конфет было немного побольше. И насколько радостнее было бы даже услышать спор, что кто-то нечестно разломил свою конфету, чем вот это тихое шуршание развертываемых в уголке глянцевитых бумажек...

Вечером за чаем Таня сказала:

- Тамара Сергеевна, пропишите меня, пожалуйста. Это необходимо, - и положила на стол свой паспорт.

- Да, дочка, я уж давно про это думаю. Лучше нам прописать ее, поддержала Тереза Францевна. - Правда, могут придраться в полиции: дескать, в доме этом начальник из полиции живет, а ты им свое - мол, племянница под надзором самого начальника будет.

- А где он? - спросила Таня.

- Кто ж его знает... Не бойся, появится, - брезгливо сказала Тереза Францевна. - Он надолго нас не покидает. Есть такие тыловые вояки. Ничего не боится, лишь бы не его кровь лилась, а чужая. Видно, куда-нибудь на дознание поехал.

- Деньги нужны, - задумчиво сказала Тамара. - Без взятки вряд ли что выйдет. У меня есть немного...

- Об этом не тревожьтесь, - прервала Таня. - Мы привезли, я взяла сегодня.

Уже через несколько минут Таня поняла, что о прописке думали они все трое. Тамара, кстати, сумела даже разузнать немало полезных вещей.

Надежные знакомые сказали ей, что и в бюро минской городской управы, и в немецком заявочном бюро (появилось и такое учреждение!) городского паспортного стола у подпольщиков есть свои люди. Через них удавалось доставать бланки, разные пропуска, образцы печатей, а то и готовые паспорта с пропиской.

Рассказывая это, Тамара вопросительно посмотрела на Таню, но Таня лишь развела руками - не их дело было вмешиваться в такие вещи. Тогда Тамара с гордостью сообщила, что выяснила даже, в какой день и к кому из чиновников лучше обратиться, какую предложить взятку.

- Советскими деньгами берут, - сказала она со злостью. - Надеются, что ли, богато после жить при Советской власти?

- А что ж, и надеется кое-кто, - вмешалась Тереза Францевна. - От таких не жди, что они захотят добровольно свои грехи искупить. Они и потом, когда наши вернутся, все будут к жирному куску лезть. Ну конечно, удирать придется подальше да деньги припрятать поглубже.

- Неужто уцелеют такие гады, прихвостни фашистские? - задумчиво сказала Тамара.

- Не уцелеют, везде найдем, - решительно произнесла Таня.

Но Тереза Францевна покачала головой:

- Не везде, милая, и не сразу. Страшные это люди и ох какие ловкие да оборотистые. Ну да разберемся, скорее бы только война кончилась.

- Разберемся, - энергично и бескомпромиссно согласилась Таня, так что Тереза Францевна рассмеялась.

- А ты у нас прямо комиссар! Но разбираться - это мы потом будем, ладно? Сейчас пока будьте там похитрее да попочтительнее. Почтительность они любят, хотели бы, чтоб все перед ними на брюхе ползали.

- Не выйдет! - в своей обычной манере коротко отчеканила Таня.

Тереза Францевна погрозила ей пальцем:

- Ну-ну, ты не очень-то!

И вот наступил день, когда Тамара Сергеевна Синица, владелица дома, взяла с собой толстую домовую книгу и отправилась в городскую управу. Таня шла за ней, размышляя, как трудно привыкать ко всем этим названиям: полиция, городская управа... Будто в прошлый век попала.

Шли молча. Нужно было сосредоточиться, взять себя в руки. Малейшая неточность в ответе, случайный промах могли бы им дорого обойтись.

В здание городской управы Тамара и Таня вошли с самым независимым видом. Нужно, мол, выполнить небольшую формальность, но до чего же скучно сидеть и ждать тут в приемной - только это и можно было прочесть на их лицах.

Окидывая скучающим взглядом приемную, Тамара прежде всего хотела выяснить, нет ли тут кого из соседей либо знакомых. Ненароком окажутся такие, что давно знают их семью да еще донесут, что слыхом не слыхали про Тамариных родичей в Витебске.

Тамара знакомых лиц не увидела, но в эту минуту к Тане метнулась тоненькая фигурка:

- Танюша, какими судьбами?

Девушки обнялись, в обнимку вышли на улицу. Вскоре Таня вернулась, прошлась спокойно по приемной - к счастью, на нее никто не обращал внимания.

- Школьная подруга, - небрежно кинула Таня Тамаре. Та как стояла у стены, так и застыла, прижимая к себе пухлую домовую книгу. Что за подруга? Откуда?

И Таня повторила с иронией:

- Представь себе, Тамарочка, школьная подруга...

Но должное Таниному самообладанию Тамара смогла отдать лишь позже, когда узнала подробности: подруга была самая настоящая, школьная, москвичка.

"А ведь, наверно, прибыла сюда по заданию, - мелькнуло в голове у Тани, когда девушка, ошеломленная неожиданной встречей, кинулась обнимать ее. - Неужели и меня, и себя провалит?!"

В обнимку выходя с подругой из приемной, улыбаясь ей, Таня шепнула: "Ни слова. Сейчас же уходи отсюда", - а отпустив ее, произнесла разочарованно: "Торопишься? Жаль. Я тебя провожу немножко..."

В общем, со стороны все выглядело обыденно, привычная сценка, каких немало происходит вокруг. Но Таня не сразу смогла заговорить с Тамарой, нелегко далось ей это веселое спокойствие, эта естественность, благодаря которой ни полицейские, ни посетители не придали никакого значения случайной встрече двух девушек. Хорошо еще, что в приемной было шумно, хлопали двери, входили и выходили люди с домовыми книгами и почти все угодливо здоровались с дежурившими полицаями, поздравляли с хорошей погодой, справлялись о здоровьице.

Подошла очередь. Тамара Сергеевна, пересиливая дрожь в коленях - она все еще не могла успокоиться после нелепой встречи, - вошла в кабинет начальника паспортного бюро, подталкивая под локоть помрачневшую Таню. Нелегкая стояла перед ними задача - униженно просить позволения на Танину прописку у этого ненавистного фашиста, помочь ему лишний раз ощутить себя хозяином и земли этой, и людских судеб. Чуткая Тамара уловила состояние Тани и, сразу позабыв о своем волнении, заговорила нараспев:

- Поклонись, Танечка, господину начальнику.

И Таня напряженно поклонилась, как участница самодеятельности в плохом спектакле.

Тамара протянула Танин паспорт:

- Очень вас прошу, пропишите бедную сестренку двоюродную. Сирота круглая, отец с матерью погибли. Из Витебска она, еле добралась до нас.

- Из Витебска приехала? - Фашист плохо говорил по-русски и поэтому старательно отчеканивал каждое слово. - Паспорт есть, а пропуск где? Нет пропуска? Как же она сумела? Да вы знаете, за это...

Тамара Сергеевна слушала, потупившись. Ее предупреждали: почуявший взятку хапуга поначалу начнет пугать посетителя. Он прекрасно знает: если смутить человека, заставить того потерять самообладание, то и взятку можно выжать покрупнее. Так нет же, ничего у него не получится. И Тамара сказала, недоуменно пожав плечами:

- Да чему вы, господин начальник, удивляетесь? Что девушка прошла без пропуска? На то она и девушка, да еще славненькая. Попросила солдат, повела очами, улыбнулась - мужское сердце и растаяло, пропустили. Вы и сами, мужчина такой интересный, должны понимать...

Иногда люди и более тонкие бывают падки на самую грубую лесть. Фашист усмехнулся самодовольно, сказал "обождите" и скрылся в соседней комнате, оставив дверь приоткрытой. Паспорт он унес с собой.

Разные мысли одолевали Тамару в те долгие минуты, когда они с Таней в томительном ожидании стояли у огромного пустого стола. Что, если фашист сейчас звонит в Витебск, справляется там о Татьяне Климантович? И ему ответят, что такая давным-давно там не живет или еще что-нибудь в этом роде... Как быть тогда? Уйти к партизанам? А дети и старая мать? И можно ли бросить на произвол судьбы Таню? Судя по всему, она прибыла сюда с важным заданием. Но вообще... может оказаться, что выбора и вообще не будет, лучше не думать про это.

Тамара подняла глаза на Таню:

- Может, тебе лучше пока уйти отсюда?

С растрепавшимися кудряшками, с потемневшими глазами, которые от волнения казались вдвое больше обычного, Тамара казалась смертельно напуганной девочкой. Таня ответила ей ободряющей улыбкой.

- Да как же можно, сестрица? Надо ж попросить получше господина начальника. Вы сами говорили, они добрые, и мы тоже не поскупимся, вот у меня тут и деньги в кармане припрятаны...

Таня определенно входила в роль.

Вскоре появился и немец. Поединок продолжался, но теперь немец атаковал с другого фланга.

- Не могу прописать, - сказал он решительно. - Паспорт не в порядке. Ступайте, ступайте, счастье ваше, что я добрый, а не то за хождение без пропуска...

Таня пожала плечами.

- Что ж, сестра, значит, не получается. Придется нам с вами подождать возвращения соседа из полиции, теперь недолго осталось. Придется его побеспокоить, он поручится за нас.

Немец внимательно оглядел Тамару, встретил обезоруживающе спокойный и твердый взгляд Тани и сказал, поколебавшись:

- Конечно, нужно соблюдать правила, но ничего страшного...

Тамара торопливо достала из старенькой сумочки шуршащую пачку немецких марок - эти деньги передал Тане Андрей, - добавила к ним несколько советских тридцатирублевок и коробку самых лучших сигарет "Виктория". Немец от удовольствия раздул ноздри, будто уже вдыхал аромат первосортного табака. Деньги он поспешно сгреб в стол, удовлетворенно хмыкнул.

Прописка Тани Климантович в Минске была оформлена.

Ликующие возвращались Таня и Тамара к дому, который давно уже стал для них общим, в общую свою семью.

Таня торопливо шагала по залитой солнцем улице, но Тамаре отчего-то казалось, будто она не идет, а бежит вприпрыжку, ершистая, задиристая, с короткой своей стрижкой и обветренными губами, похожая на мальчишку. Совсем иная она с детьми, то буйно веселая, то женственно мягкая, исполненная материнской нежности, какая лучшим из женщин в избытке отпущена с самой их юности, независимо от того, свои ли, чужие ли дети оказываются с ними рядом.

Но за всем этим угадывала Тамара в Тане глубокую, молчаливую, целеустремленную силу, что еще не проявилась в полной мере, но непременно проявит себя, и было страшно за Таню, и хотелось помочь ей всем, чем только возможно.

Когда входили в калитку, Таня прижалась плечом к Тамаре и крепко, благодарно пожала ее руку.

МИНСК, УЛИЦА ГОРЬКОГО

Анна Кузьминична была соседкой и приятельницей Тамары Синицы. Длительное соседство роднит людей, не зря сложили поговорку, что добрый сосед - ближе родственника. Вот и здесь получалось, что в трудную минуту бежала Тамара за подмогой к Анне. Конечно, была мать, мудрая, рассудительная, но Тамара-то знала, чего порой стоила Терезе Францевне эта спокойная рассудительность: во всем разберется, посоветует, как надо, как не надо, а ночь напролет ворочается с боку на бок, тайком прикладывает к груди мокрое полотенце, чтобы унять боль в сердце.

С Анной все было проще. Когда она влетала в дом, шумливая, легкая на подъем толстушка, всем вокруг становилось веселее, начинало казаться, что готовится и вот-вот произойдет что-то таинственное и забавное, что-то хорошее.

Впрочем, слово "толстушка" больше не подходило к Анне. В войну она осунулась, заметно истаяла. Лишь голос оставался прежним, и, если она с порога звучно окликала Тамару или ребятишек, возвращалось полузабытое ощущение, будто сейчас случится что-нибудь неожиданно радостное.

Анна и была той самой женщиной, с которой Тамара отправилась когда-то в Слуцкий район менять вещи на продукты. Сами того не ожидая, они стали помощницами партизан, и с той поры судьбы их сплелись неразрывно: каждой казалось, что она отвечает не только за себя, но и за подругу. Что же касается солдат, то и про каждого из них Анна думала теперь как про человека, в чьей судьбе ей непременно предстоит принять участие.

Она могла вести нескончаемые разговоры о том, что у кого-то из них осталась крыша прохудившейся или старики родители потеряли, должно быть, последнюю телушку. Придя к Тамаре, она могла так подробно, с таким неподдельным сочувствием перебирать все подробности жизни чьей-то совсем незнакомой далекой семьи, что Тамара, озабоченная домашними делами и здоровьем ребятишек, прерывала ее с неподдельным удивлением: "Анна, тебе-то что до этого?"

Зато благодарную слушательницу нашла Анна в Тане. У Тамары не было от Анны секретов, и Таня замечала, что соседка знает и про нее больше, чем ей бы хотелось, однако с этим приходилось мириться, пусть Таня и угадывала интуитивно, что прямодушная Анна, с ее непримиримым стремлением утвердить справедливость немедленно, тотчас, бывает порой недостаточно осторожна. И слишком уж она искренне убеждена, что всякий произносящий торжественные слова произносит их от души...

Анна с охотой, запросто называя каждого солдата по имени, рассказала Тане о солдатах батальона.

- Ну и как они? - спросила однажды Таня.

- Совестно им, что дали на себя фашистскую форму напялить, торопливо заговорила Анна. - Мы помалкиваем, а они все жалуются - похоже, перед нами, бабами, оправдаться пытаются, что присяге изменили. Как порассказали, сколько в плену у фашистов вытерпели, как мучили их, голодом да холодом изводили, мы аж всплакнули от жалости. Столько унижений нашим людям довелось вытерпеть...

- На-шим? - язвительно, с расстановкой переспросила Таня. - Это здоровым-то парням да холода пугаться? Видела я их на улице... Непохоже, что кого-то из них совесть мучит. Шкурники.

- Ой нет, не скажи, - возразила Анна. - Разные они. Один солдат, Костей его зовут, говорил, что кровью позор свой смоет. Ночи напролет не спит, одной надеждой живет: к нашим пробраться.

- Может, и об адресах допытывался? - хмуро бросила Таня.

- Нет, такого не думай. Мы ведь тоже понимаем. Не считай, что мы просто, мол, бабы жалостливые. Наши давно про этих солдат знают, велели ни под каким видом их не упускать. У нас теперь все инструкции есть: как себя с ними вести, про что разговаривать.

Анна выпалила это с такой комичной гордостью, что сразу можно было понять, как невелик ее стаж подпольщицы и как мало подготовлена она всей своей жизнью для этой нелегкой роли.

В Танины планы не входили встречи с вражескими солдатами. Девушка действовала через своих помощниц и помощников. Однако порой сама жизнь создавала ситуации, в которых избежать встречи было невозможно.

Однажды, когда Тамара и Таня сидели у соседки, за дверью послышались мужские голоса.

- Ой, простите, а мы и не знали, что Анна гостей ждет, - засуетилась Тамара. - Мы на минутку забежали. Знакомьтесь, это моя родственница.

Здороваясь с солдатами, Таня нарочито не проявила к ним никакого внимания. Протянутая рука ее казалась безжизненной. Не проявила она интереса и к разговору, завязавшемуся в комнате, сделала вид, будто не заметила, как солдаты с великой осторожностью, будто взрывчатку, прятали в карманы и за подкладку вражеских мундиров листовки и несколько советских газет, которые печатались в глубоком белорусском подполье или в Москве.

Солдаты попрощались, ушли. Один - скуластый, с грубоватым лицом, подчеркнуто галантный, что удивительно не вязалось с его внешностью. Он и входя в комнату разлетелся от самого порога, проехался по полу на толстых подошвах, жеманно поцеловал руку Анне Кузьминичне и Тамаре. Женщины были растроганы, а Тане солдат этот не понравился. Она и сама не могла бы объяснить, что сильнее всего вызвало у нее эту острую неприязнь. Сочетание чего-то низменного - об этом она могла лишь догадываться - и стремление прикрыть душевную грубость внешним лоском раздражали, как фальшивая нота. Этот, что ли, перенес терзания, пытки? Трудно было поверить.

Второй солдат, высокий, хилый, с жидким, дрожащим тенорком, вызывал неприязнь своей крайней робостью. Принимая листовки, он втянул голову в плечи и поминутно озирался, будто ожидал удара сзади. "Продаст, - подумала Таня. - В первую же трудную минуту продаст".

А вот третий, смуглый, густобровый, пожалуй, продать не мог. В этом она была почти убеждена, хотя даже голоса его не запомнила. И листовки он взял спокойно, решительно, а к дверям смело пошел самый первый.

После ухода гостей Анна и Тамара выжидательно посмотрели на Таню. Помедлив, она коротко сказала мнение свое о каждом и не удержалась, упрекнула женщин, что слишком уж они откровенны с этими парнями. И вовсе им не нужно знать, откуда пришли газеты либо листовки. Одна лишняя фраза, имя, слово могут стать зацепкой для врага, пусть и не названы адреса или фамилии тех, кто все это сюда доставил. Смущал Таню даже громкий голос Анны Кузьминичны, материнский, с задушевными интонациями, - никаких своих чувств не умела скрывать эта женщина, вся была на виду.

Пусть невелик был и Танин опыт подпольной работы, но все же она побывала во вражеском тылу в Подмосковье, успешно вернулась оттуда и твердо запомнила одно из правил конспирации: осмотрительность и еще раз осмотрительность в каждой мелочи.

А здесь она жила в доме, над которым витала зловещая тень начальника полиции, да при этом знала о встречах своих помощников с солдатами батальона.

Таня осторожно заговорила об этом с Тамарой, Терезой Францевной и неожиданно встретила полное согласие: нужно переехать, как ни жаль покидать обжитой дом. Слишком опасно привлечь внимание полицаев, наблюдающих за домом по улице Горького.

Срочно семья Синицы стала подыскивать новую квартиру. Тамара жила случайными заработками: ходила на поденные работы - кому убрать, кому постирать из тех, что сумели получше устроиться при немцах, и у нее была возможность поговорить, поспрашивать, ну и, конечно, посетовать.

Трудно, мол, стало отдельный дом содержать, да тут еще крыльцо и дворик прямо к улице выходят - нужно, чтоб все было в чистоте да в порядке: и улицу возле дома подмести, и забор починить, и крыльцо. Где уж со всем этим управиться женщинам да ребятишкам без мужчин.

Охотники меняться нашлись. Предложили квартиру похуже, поменьше, темнее и вдобавок потребовали приплату: дескать, не мы ищем и просим, а нас просят. Одно лишь преимущество было у этой новой квартиры: отдельный ход в темную подворотню. Так из домика, где сама она была и хозяйкой, и дворником, Тамара Синица с семьей перебралась на первый этаж большого кирпичного дома по той же улице Горького.

Владельцы квартиры норовили содрать побольше, потребовали платяной шкаф, два пуда муки. Муку прислали партизаны бригады В. Т. Воронянского, с которыми Тамара была связана еще до появления Тани. Но, оставляя в старой квартире добротный дубовый шкаф, Тамара чуть не заплакала от злости и обиды.

На новую квартиру переехали вовремя. Буквально через несколько дней после переезда Тамара услышала о прискорбных событиях.

В сентябре 1942 года для Минского партийного подполья началась новая полоса бед и провалов. Только теперь люди узнали, что еще год назад гитлеровцы заслали в их ряды предателя.

Опытный агент фашистов был отлично законспирирован. Волевой, самоуверенный, трудоспособный, умеющий при случае с пафосом произносить высокие слова, он не вызывал у подпольщиков никаких подозрений. Между тем прошлогодний провал был делом его рук. Он сумел остаться в подполье, произвести впечатление одного из тех, кто выстоял, уцелел благодаря исключительной своей находчивости и выдержке, а сам начал стягивать к себе новые нити, нащупал новые связи подпольщиков.

Как в доме, где умер кто-то очень близкий, вечерами не шумели, не играли Светлана и Игорек.

Детям передалась тревога и подавленность старших. В Минске шли повальные аресты. Вновь сотни подпольщиков попали в руки палачей, в застенки. Казалось, подполье перестало существовать.

Тереза Францевна молча работала по дому: стирала, мыла полы, жарила оладьи из картофельной шелухи и потом без сил валилась на кровать. Тамара надрывалась на поденке, но платили ей все более скупо. Таня могла бы ей помочь, у нее были еще немецкие марки, но Тамара упорно отвергала помощь, довольствовалась лишь тем, что Таня вносила свой скромный пай в бюджет семьи. Пожалуй, Тамара была права. Кто мог бы предугадать, как сложится дальнейшая жизнь Тани в тылу врага.

- Вот эти самые марки, - сказала Тамара, - они иногда от петли человека могут спасти, поняла?

Солдаты больше на заходили в гости к Анне. Однажды Таня заметила на улице того, робкого, с жидким тенорком, но он поспешно отвернулся: то ли прикинулся, то ли в самом деле не заметил. Перестали появляться и "люди из леса", а Таня так ждала, что наконец они узнают ее, открыто и крепко, по-дружески пожмут ей руку. Нет, приходилось затаиться и ждать. Снова ждать.

Но все равно каждый вечер, с величайшими предосторожностями, Тамара включала запрятанный в кладовке радиоприемник. Они понимали, как это опасно, и все-таки ловили Москву, записывали сводки Советского Информбюро о положении на фронтах. Новости Тамара под величайшим секретом рассказывала близким знакомым, те - другим знакомым, и правдивое слово бежало от дома к дому, одним сердцам даруя надежду, другие наполняя страхом и трепетом...

Слушать радио было очень рискованно: передачи мог услышать живший за стеной управдом Павел Михайлович Кучеров.

СВОИ СРЕДИ ЧУЖИХ

Нелегко было Тане и Наташе закрепиться в Минске. Что там прописка нужно было стать своими людьми в городе, завести знакомства, самые разные, самые обширные.

Девушки были энергичны, обаятельны, общительны - это привлекало к ним людей. Несмотря на молодость, они были достаточно проницательны и осторожны, чтобы самим не попасть впросак. И все же каждое новое знакомство вызывало новые сложности, складывалось не сразу и не просто. Не просто это - из отрывочных фраз составить представление о чем-то для тебя важном, натолкнуть человека на нужный разговор. Да и уметь слушать немалое искусство.

Все, что им удавалось узнать, Таня и Наташа поочередно передавали в лес Андрею, а он сообщал в Москву. Девушки приносили ему поесть - своего, домашнего: каждая вареная картофелина была для него праздником...

Однажды приехавшие из леса с подводой и продуктами, якобы на базар, партизаны сказали, что Андрей расстался со своей землянкой и перекочевал наконец в Бобры, туда, куда и предполагалось отправить его с самого начала. Таня встревожилась. Никому из них она не рассказывала ни про Андрея, ни про Наташу. Не решаясь ответить, переводила взгляд с одного бородатого лица на другое: в город обычно приезжали партизаны постарше, люди солидные, с сединой в усах и бороде.

- Ладно, не тревожься, - усмехнулся один из них, - да за тебя Тамара Сергеевна головой поручилась. Ну, значит, наша...

С Андреем произошло следующее...

В лесу он исхудал, оброс, оборвался. Огонь он не решался разводить ни днем, ни ночью. В дождливые или прохладные дни - ночами было еще хуже его била лихорадочная дрожь в сырой землянке. Лишь в погожие дни удавалось чуточку отогреться на осеннем солнышке.

Пожалуй, единственное, что радовало его, - это сведения, доставляемые Таней и Наташей. Они пробирались к Андрею поочередно, стараясь поменьше привлекать внимание стражей "нового порядка". По пути в лес Таня встречалась с Наташей и дальше шла уже чаще всего одна.

В одних случаях она сообщала о прибытии новых пополнений и точно называла места их размещения, в других - неведомым путем узнавала, куда и сколько фашисты отправили горючего. Ее информация была так значительна, что несколько раз Андрей думал: спасибо за помощниц, Таня Климантович незаурядный разведчик, самоотверженный, одаренный, находчивый.

Такая оценка для Тани многого стоила. Андрей был сдержан и скуповат на похвалы. Но весь опыт прежней работы подсказывал ему, что Таня - не просто собиратель случайных фактов, пусть даже смелый. Она - истинный разведчик, умеющий распознавать людей, привлечь их к работе, умеющий анализировать факты и отбирать главное.

Тем временем из Москвы пришло распоряжение уйти при возможности из землянки, связаться с партизанами, но случая все не подвертывалось. Подвернулся он неожиданно.

Однажды несколько партизан из разведывательной группы "Димы", пробираясь по лесу, обнаружили землянку, а в ней бородатого, заросшего до самых глаз незнакомого парня.

Он сидел, давно уже чутко прислушиваясь к хрусту веток и доносившимся голосам, и почти не сомневался, что перед ним партизаны. Они направили дула пистолетов на бородатого незнакомца, он тоже не вынимал рук из карманов. Начался взаимный допрос.

Убедившись, что перед ним в самом деле партизаны, Андрей рассказал о себе, достал документы. Однако поверили ему не сразу.

- Документами нас не удивишь, - сказали лесные гости. - Сами какие угодно сфабрикуем.

Пришлось привести все подробности неудачной высадки, припомнить историю с потерянным мешком.

- Насчет мешка и мы знаем, - сказали партизаны.

Сложные нити связывали партизан и подпольщиков. Таня побывала на явочных квартирах, указанных ей Ольгой, и там было решено, что не стоит привлекать лишние взгляды.

- Да-а, браток, нелегко тебе пришлось, - говорил старший отряда Андрею. - Укладывай свои вещички и айда с нами. Эвакуируем тебя отсюда в Бобры, по месту назначения. Там у нас в партизанской зоне власть Советская, подкормим тебя - живо в себя придешь.

Перед уходом Андрей написал записку и спрятал ее поглубже в тайничок в своей землянке. Придут Таня или Наташа, прочтут записку и узнают новый его адрес.

Так Андрей оказался у партизан, у своих, на клочке земли, которая оставалась советской.

Первой нашла его Таня.

Таня принесла Андрею новые сведения, собранные и ею и Наташей. Сведения Наташины относились к событиям, происходившим в соседних с Минском деревнях. С каждым днем оккупанты чувствовали себя там все неспокойнее. Однако Наташе нужно было надежнее обосноваться в Минске и вряд ли стоило появляться впредь у Ольги Климантович.

Паспортов у Наташи, как известно, было несколько, но вот пропуск для переезда в Минск загодя приготовить не успели, а ждать, пока его изготовят, не стоило.

Отправлять Наташу под видом нищенки, побирушки - без пропуска - было опасно. Могли задержать, чего доброго.

Партизаны, приходившие в деревню, придумали сравнительно безопасный повод. Им самим часто удавалось затеряться где-нибудь на базаре среди крестьян, привозивших продукты на продажу.

И вот Наташа, вышедшая далеко за околицу села, получила вместо пропуска... корову, чтобы отправиться продавать ее на минский базар. Партизаны знали по опыту: один вид коровы действует на немецкие патрули убедительнее всякого пропуска. Ведь корова предназначена для людей состоятельных - на молоко ли, на мясо ли, но такая покупка по карману лишь немногим. Невольное уважение вызывал и тот, кто ее продает: где-то глубоко, незыблемо гнездилось оно, это вот уважение к лицу, имеющему собственность. И Наташа уверенно шагала в сторону Минска, подгоняя хворостиной мирную рыжую буренку, которой выпала такая необычная роль: прикрывать собой советскую разведчицу. Раза два или три Наташа присаживалась отдохнуть. Присаживалась у дороги, глядя с жалостью на корову, щипавшую жидкую травку. Угрюмо тянулись по обе стороны пустые поля, изрытые, израненные, обожженные снарядами.

Расчет оказался верен: с коровой Наташа благополучно добралась до города.

Базар на Переспе кишел продавцами и покупателями. Вся торговля, если не считать мелких случайных лавчонок, выплеснулась на базар. Торговали кто чем мог, вплоть до изношенного тряпья - на него тоже находился покупатель.

Наташа пробиралась через толпу, помахивая хворостиной. Нелегко найти нужного человека в такой толчее, но корова - неплохой ориентир. Девушка вдруг ощутила на себе упорный, пристальный взгляд, и показалось на мгновение, что застыла, расступилась толпа и осталось их только двое: Наташа и Таня. Девушки не перемолвились ни единым словом, лишь переглянулись.

Подошли покупатели, спросили, сколько стоит корова. Наташа назвала цену, как ее научили. Впервые в жизни она узнала стоимость коровы. Не торгуясь, те начали отсчитывать марки - каждый из четверых свою долю. Наташа ждала, потупившись. Взяла деньги, спрятала в карман ситцевого платьишка и пошла прочь с базара. Таня следовала за ней на расстоянии.

Наташа почувствовала, что все еще держит в руке хворостину, и отшвырнула ее далеко в сторону, едва не плача от бессильной ярости. Конечно, спекулянты могут уплатить, не торгуясь, за целую корову.

На отдаленной улице Наташа с Таней встретились, перекинулись несколькими словами. Долго разговаривать было опасно, нельзя было и вместе идти на квартиру Тамары. Чтобы не вызвать подозрений, девушки должны были жить врозь, лишь изредка встречаясь.

А дальше Тане предстояло вернуться к своим делам - она уже прочно обосновалась в квартире Тамары, начала завязывать важные знакомства. Наташе пока следовало снять комнату. Ей дали адрес - поселок Грушевский, неподалеку от окраины Минска.

Наташа про себя поспешно повторяла полученные инструкции. Хозяин скуповат, а потому и она должна торговаться вовсю, если он заломит непомерную цену. Уважением у него пользуется лишь тот, кто готов горло перегрызть за свою копейку.

Таня осталась ждать на соседней улочке. Наташа постучала в дверь, ей долго не открывали. Краем глаза она заметила, как шевельнулась занавеска на ближайшем окне: значит, хозяин исподтишка ее разглядывал. Наконец он отворил дверь.

- Чего надо? - спросил хозяин, стоя в дверях. Вроде бы и грубо, но вроде бы и по-свойски, по-простому.

Наташа заговорила торопливо, жалобно:

- Я - сирота одинокая. Буду на работу устраиваться. Пустите на квартиру, платить стану исправно. Мне про вас знакомые сказали, вы их, наверно, помните... Говорили, человек вы добрый.

Хозяин смутился, откашлялся.

- Ладно, живи. Только, сама понимаешь, человек я немолодой, инвалид, а жить надо. Деньги вперед: сто марок за первый месяц.

Наташа ахнула, всплеснула руками, начала спорить, торговаться.

Она сама с отвращением прислушивалась к своему жалобному голоску, но все ее мольбы принесли мало пользы: хозяин уступил лишь пять марок.

- А вещички твои где ж? - походя поинтересовался хозяин, когда Наташа отсчитала ему девяносто пять марок.

- Принесу, у подруги оставила, - сказала Наташа. - Да и не осталось у меня почти ничего, порастеряла все.

Спустя несколько минут Наташа выбежала в переулок, наскоро простилась с Таней. Договорились, что Таня пришлет за ней надежного человека, если будет нужно.

Уходя, Наташа оглянулась. Оглянулась и Таня, кивнула ободряюще. "Спасибо, друг. Наша встреча прибавила мне силы", - могла бы сказать каждая из них в эту минуту.

Но когда через неделю, по просьбе Тани, заглянула проведать Наташу неприметная пожилая женщина, хозяин резко ответил, что квартирантка его выехала неизвестно куда.

Нелегкими были для Тани эти дни. Она готова была сама побежать к хозяину дома, убить его, растерзать на части. То ей представлялось, что он сдал Наташу полиции, то усилием воли она заставляла себя искать выход, пыталась повстречать Наташу где-нибудь на улице. К ней Наташа не придет, не решится, но Тамарин адрес она знает. Если она жива и невредима, то, конечно, появится здесь неподалеку.

Действительно, спустя несколько дней, медленно шагая по улице, Таня услышала за спиной торопливые шаги. Ее догоняла Наташа. Девушки пошли рядом.

- Я теперь в другом месте живу, - заговорила Наташа, - у сестры бывшего моего хозяина. У него опасно было, понимаешь? Очень опасно.

Таня остановилась от удивления: она не понимала. Наташа рассказывала взахлеб:

- Ну вот, пришла к моему домовладельцу сестра, пожилая. Славная такая женщина. Она из-за него всю жизнь страдала, она постарше - все надеялась, он человеком станет. Она мне сразу посоветовала уходить от него. У него квартиранты не задерживаются: готов человека за копейку продать. Деньги вперед возьмет, а после ему все кажется, будто в огороде что-то сорвали, полы топчут, крыльцо продавили. Он и в полицию может донести. Просто так, понимаешь теперь? Мол, квартирант подозрительный, плохо о немецких властях отзывается. Деньги и вещи чужие прикарманит, а сам еще убытки подсчитывает, и представляется ему, что едва спасся от злодеев-жильцов... Сестра его мне предложила к ней переехать. Она одинокая, скучно одной да и страшновато. Ну я и переехала.

- А с пропиской как же? - спросила Таня.

- Хозяйка говорит, пока обойдется, а там она меня пропишет. Знаешь, туда к нам на квартиру немец один ходит, унтер. Он военной столовой заведует, продукты всякие таскает...

- Немец, говоришь, ходит? - опасливо переспросила Таня.

- Хозяйка сказала, он не опасный. Сам побаивается, как бы на него не донесли. Им ведь запрещают у наших ночевать, а он вообще чуть ли не переехал. Мне, Танечка, аусвайс необходим. Без него могут вызвать, в Германию угнать.

- Хорошо, Ната, погоди немного, устроим тебе аусвайс. Тогда наконец сможешь ходить увереннее. А дел-то у нас впереди хоть отбавляй!

Подруги простились, условившись о новой встрече. Таня не скрывала своей тревоги: пока что Наташе не слишком повезло с жильем и мало ли что могло случиться за эти дни.

А случилось то, что и новая квартира оказалась небезопасной. Как-то вечером дворник, вышедший во двор покурить, проболтался Наташе:

- Мне, барышня, велено за вами приглядывать и все про вас докладывать. Брат ихний, хозяйки вашей, силу большую имеет, вся полиция ему знакомая. Она от него не впервой жильцов уводит, вот он ее и недолюбливает, вроде бы всякий раз недобрал чего. Домовладельцем заделался! А мне - тьфу! От меня слова не дождутся, молчу. Однако лучше бы вам, барышня, ихнюю аусвайсу заиметь. Ведь нету? А вы постарайтесь. И вам покойнее, и мне тоже...

- Дворник прав, - согласилась хозяйка, когда Наташа ей все рассказала. - Нужно достать аусвайс, иначе не миновать неприятностей.

Наташа не стала передавать слова дворника о хозяйкином брате, но видела по ее лицу, что та сама прекрасно все понимает. Изможденная, в надвинутом на лоб темном платке, с просящим тревожным взглядом, она несла через всю жизнь ту тяжкую усталость, какая ложится на плечи вместе с чувством стыда, непрерывной тревоги за самых близких людей. Рос рядом брат, и всю жизнь ни на один день не оставляли ее эти горькие чувства: не дал он ей ни отдыха, ни радости. А она считала себя в ответе за него, за его поступки, один одного грязнее, и гнулась от стыда, от невозможности что-либо изменить...

Наташа с беспокойством думала и об аусвайсе, и о том, что хорошо бы устроиться на работу. Случай устроиться представился неожиданно.

Однажды ночью кто-то с силой рванул дверь комнаты, сорвал с крючка. На пороге стоял унтер из военной столовой, поклонник соседки. Он едва держался на ногах. Ощупывая стены, пошатываясь, унтер добрел до кровати, повалился на нее, буркнул пьяным голосом, чтобы его не будили до семи утра, и захрапел. Наташа пыталась дергать его за руку, объяснить, что он, по-видимому, перепутал дверь, но тот отвечал громким храпом.

Наутро Наташа, всю ночь дремавшая вместе с хозяйкой в кухне на табуретках, подкараулила унтера в коридоре и сердито сказала по-немецки:

- Мы вынуждены жаловаться вашему начальству. Сегодня ночью вы нас оскорбили и вообще ведете себя недостойно. Вас немедленно отправят на фронт или в отряд по борьбе с партизанами...

Унтер, выспавшийся за ночь, смотрел на нее с ужасом. Он дорожил теплым местечком в кухонном раю и невероятно боялся партизан. Видя его замешательство, Наташа решила продиктовать свои условия, но из осторожности прежде всего обрушилась на гитлеровца с упреками:

- Вы не только сыты, вы пьяны чуть ли не каждый день, а вы бы на людей посмотрели. Разве вы не видите, с каким трудом мы перебиваемся, еле концы с концами сводим? Вы вот, наверно, хотите, чтобы вас пожалели, не выдавали, а вы нас жалеете?..

Стоя перед Наташей, ошеломленный унтер поднял обе руки, как бы в знак полной капитуляции. И уже спустя два дня Наташа определилась в военную столовую на должность судомойки. Теперь аусвайс лежал у нее в кармане.

Подошел срок свидания с Таней. При встрече Наташа показала ей свое служебное удостоверение. Таня с улыбкой развела руками.

- Наташа, ты неоценимый человек. Такое знакомство! Он ничего не заподозрил?

- Думаю, только то, что я с голоду решилась почти на шантаж.

- Нет, ты просто молодец, Наташа! Каков напор, а? Но наш Андрей не дремал, нашел человека... Теперь у нас всегда будут и пропуска, и аусвайсы.

- Поддельные?

- В том-то и дело, что самые настоящие. Вот, пожалуйста. И печати, и подписи. Свой человек в комендатуре, представляешь? По заданию наших туда устроился...

...Каждый новый день приносил новые волнения, но и дарил новые победы, пусть еще не слишком значительные, но ценные и важные для общего дела, ради которого девушки прибыли на землю оккупированной Белоруссии.

ОПАСНОЕ СОСЕДСТВО

Тамара Сергеевна и Таня спешили избавиться от соседства начальника полиции, но и на новой квартире их подстерегали неприятные сюрпризы.

Начать с того, что во флигеле в глубине двора жили чванившиеся своим происхождением обрусевшие немцы. Оккупанты, правда, считали их второсортными арийцами, но тем не менее предоставляли им ответственные должности. Один из новых соседей занимал какой-то немалый пост на Минском железнодорожном узле. Пузатый и важный, он торжественно проходил по двору - утром на работу, вечером с работы, презрительно не замечая бывших знакомых. На улице его всегда ожидала машина, неподалеку от машины прогуливался переодетый охранник, усиленно притворявшийся, что он просто от нечего делать глазеет на прохожих.

Но и полицая, и немца всякий раз, будто не замечая их пренебрежения, льстивыми поклонами приветствовал управдом Кучеров.

В валенках, несмотря на теплую погоду, в облезлой спецовке, Кучеров вечно суетился по двору, обремененный уймой забот. Таня и Тамара в первый же день услышали от одной из общительных соседок, что Кучеров гонит в своей квартире из гнилой картошки самогон, потихоньку сбывает его втридорога владельцам разных шинков и кабаков, какие во множестве расплодились в Минске. Распахнутые окна его квартиры дышали густым сивушным перегаром, но этот самогонщик пользовался уважением местных властей: еще бы, предприниматель, деловой человек!

С опаской поглядывая на Кучерова, Таня и Тамара не догадывались, что новый сосед, вечно такой занятый, внимательно наблюдает за ними. Сквозь стену по вечерам до слуха управдома доносились необычные звуки. Он с удивлением отметил, что у соседок из крана в раковину иногда часами шумно струится вода. Что за наваждение? То ли кран неисправный, то ли завернуть не умеют? Так нет же: захотели - завернули.

Кучеров терпеливо прислушивался.

Сквозь однообразный шум воды и визг пилы ему удалось расслышать иные звуки. Сомнений не оставалось: соседи тайком ловят радиопередачи из Москвы.

Кучеров был так шумлив, так постоянно озабочен собственными делами и махинациями, что Тамара вскоре перестала обращать на него внимание. Он же не преминул запомнить, что к новым соседям забегали несколько раз неведомые люди со свертками: что-то принесли, что-то унесли.

Первое столкновение с Кучеровым было неожиданным. Однажды под вечер в подворотню въехала подвода - это штаб одной из партизанских бригад прислал Тамаре продукты: ее предупредили заранее. Продукты надо было раздать семьям советских воинов и партизан. Часть продуктов приказано было продать на базаре, чтобы создать впечатление, будто Тамарины односельчане приехали в Минск по торговым делам.

Тамара, ожидавшая подводу целый день, выбежала навстречу и прямо в подворотне столкнулась с немецкими солдатами. Они просто шли мимо, но, увидев мешки с мукой, мясо, овощи, остановились, окружили подводу, начали расспрашивать, что сколько стоит. Тамара оцепенела, двое бородатых партизан, доставивших подводу, сделали вид, что возятся с подпругой, и в этот момент к собравшимся подпрыгивающей своей походкой приблизился Кучеров в брезентовой потрепанной спецовке.

- Отойдите в сторонку, сейчас уладим, - тихо бросил он Тамаре и заворчал на прибывших: - Чего стали? Людям дорогу загородили. А ну, давай в сарай, да поживее...

Немцам он объяснил:

- Господа, я - коммерсант, продукты мной приобретены в обмен на спирт. Сегодня продавать ничего не буду, время позднее. Пожалуйста, завтра... Там посмотрим. Сами понимаете, коммерция...

Слово это явно вызвало у солдат уважение, они отправились дальше. Тамара опомниться не могла от изумления и только что пережитого страха. Оказавшись к ней поближе, управдом - он подталкивал подводу - шепнул доверительно:

- Не рекомендую оставлять ваших гостей на ночлег.

- Да что это вы? - Тамара старалась не выдать тревоги.

- Не бойтесь, я вам хочу помочь. Подводу с лошадью оставим в сарае, а людей надо устроить. У вас им оставаться нельзя.

Тамара стояла в полной растерянности. Почему вдруг управдом, этот делец, связанный и с немецкой управой и с полицией, печется о ее безопасности? Не ловушка ли это? Но отступать было некуда: отказаться от его помощи - значит наверняка привлечь внимание немцев.

Между тем Кучеров, даже не дожидаясь ее согласия, продолжал распоряжаться.

- Давай, хлопцы, ко мне, - обратился он к троим прибывшим и растворил дверь своей квартиры.

Тамара, ошеломленная, последовала за ними.

- Ну так вот, - сказал Кучеров, прикрывая за собой дверь. - У Тамары оставаться опасно, ко мне уже наведывались насчет нее справляться. Не понравилось полиции, что она съехала так неожиданно, у них не спросившись.

Когда на улице и в доме все стихло, Кучеров бесшумно вывел из своей квартиры троих приезжих мужчин. Он устроил им ночлег на чердаке соседнего полуразрушенного дома.

- Тут вам будет спокойно. Без меня - никуда. Располагайтесь, а завтра я сам приду за вами.

И партизаны уступили, не зная, верить или не верить. Каждый день они буквально ходили по острию ножа, и оставалось полагаться лишь на свою интуицию. Кучеров говорил с ними как товарищ, как старший, да и на сон, на отдых все это время у них оставались считанные минуты, поэтому они просто повалились на сваленное в углу тряпье и забылись тревожным сном, похожим на бодрствование.

А вот Тамара и Таня не могли уснуть всю ночь, ворочались, тихо переговаривались, стараясь не разбудить Терезу Францевну: она совсем сдала в последнее время.

Таня все допытывалась у Тамары, что она знает о Кучерове, какой он человек, что делал до войны, а Тамара, как назло, не могла ровнехонько ничего припомнить.

На следующее утро продовольствие, прибывшее в адрес Тамары, поступило по назначению с соблюдением всех мер предосторожности. Часть продуктов, как и было приказано, распродали. И подвода с партизанами, получившими в Минске немало нужных сведений, отправилась в обратный путь.

Сколько ни гадали Тамара с Таней, но так ничего и не смогли решить. Однако они заметили: управдом использует каждый случай, чтобы заговорить с ними.

- Вы, Таня, такая же сестра Тамары, как я - ее дедушка, - бросил он однажды шутливо, проходя мимо тащивших корыто с грязной водой Тамары и Тани.

Тамара едва не отпустила руку, грязная вода плеснулась на землю. На что он намекает? Что это - угроза или вымогательство? Может, взятку хочет получить?

Кучеров усмехнулся, и каким-то новым, незнакомым выражением усталости, иронии засветилось его лицо.

- Я все знаю, Тамара Сергеевна. Знаю, почему у вас каждый вечер льют воду из крана. Знаю и насчет подводы, откуда она прибыла. Мне, так сказать, по должности приходится быть наблюдательным. Управдом...

- Что вы хотите сказать? При чем тут вода?

- При том, что работать нужно осторожнее, чище, чтобы комар носа не подточил. Вы вот сейчас думаете про себя: "Чего этот самогонщик Кучеров меня поучает? Спелся с оккупантами и вообразил, что вечно будет на его улице праздник..."

- Павел Михайлович, ничего я такого не думала, - в сердцах возразила Тамара.

- Так вот, если уж вы мне доверили свои дела (Тамару покоробило от этого фамильярного "доверили"), я не возражаю, чтобы и вы кое-что обо мне узнали. Так вот, самогонный заводишко Павла Кучерова - партизанское предприятие. Весь доход идет в распоряжение бригады... Какой именно, это неважно. За нашу продукцию, сами понимаете, любой товар можно добыть: батареи там, аккумуляторы, шрифт, бумагу, а коли надо - то и кое-что из боевого снаряжения.

С того дня в квартире Тамары уже не лились по вечерам из-под крана потоки воды, никто не пилил дрова. Но это не означало, что радиопередатчик не сообщал сводок Советского Информбюро: просто его с помощью управдома перенесли на чердак, где однажды нашли приют трое партизан, приезжавших с продуктами. На чердаке этом, запертом обычно тяжелым лабазным замком, управдом Кучеров устроил что-то вроде кладовки.

Каждый вечер, едва начинало темнеть, они все вместе ловили Москву. Таня или Тамара торопливо записывали сводки о положении на фронтах и другие важные сообщения, а Кучеров с молотком в руках отправлялся чинить крышу. Грохотал молотком, вгонял гвозди в проржавевшие железные листы над своей кладовкой - этакий скопидом, коммерсант кулацкой закваски. Гремел до тех пор, пока не заканчивалась передача из Москвы. Кучеровская работа ни у кого не вызывала сомнений: люди привыкли видеть его вечно за каким-нибудь делом.

Однако сомневалась по-прежнему в Кучерове Таня. Начала было осторожно наводить справки о его довоенном прошлом. Мало ли что он там бросил о "партизанском предприятии" - все это лишь его собственные слова, никем не подтвержденные.

И Таня пыталась заговаривать про управдома, как ей казалось, очень осторожно, вроде бы между прочим, с соседками по дому. Она опасалась сразу довериться этому человеку: что знает, то пусть знает, но ни слова лишнего. Не Тамара ли рассказывала ей о предателе?

Таню настораживала развязность Кучерова, его умение легко находить общий язык с оккупантами и полицаями, шумные их общие попойки.

Но не всегда требуется долгий срок, чтобы узнать человека. Порой неожиданное событие, случайный, казалось бы, поступок скажут о нем больше, чем долгая цепочка наблюдений.

Таня поверила Кучерову после одного необычного инцидента.

Как-то забежала к Тамаре посланница Наташи с очередной срочной вестью от их командира Андрея и сказала, что партизанам срочно требуется образец пропуска на право выезда из Минска. Каждые десять дней немецкие власти меняли его.

Таня, скромная поденщица, помогавшая своей родственнице зарабатывать на хлеб насущный, отправилась в жандармерию слезно просить, чтобы ей разрешили съездить в Витебск, забрать у знакомых кое-какие оставшиеся вещички. Пришлось упрашивать, задабривать чиновников дня три. Убеждать, что вот даже переодеться не во что, а у родных как попросишь - они и сами пообносились, детей переодеть тоже не во что.

Лишь на третий день Таня возвращалась домой с пропуском в сумке. Она готова была бежать вприпрыжку от радости. Выполнила задание. Новое важное задание своего командира.

И вдруг - откуда только его принесло! - на мосту через Свислочь к ней подскочил пьяный немец. Схватил за руку, обнял, потащил за собой.

Но в эту минуту Таня заметила на другом конце моста Кучерова: похоже было, что он кого-то дожидается.

- Тише, оставь, - торопливо заговорила Таня по-немецки, - вон меня дядя ждет. Мы с тобой в другой раз увидимся, дядя у меня очень строгий.

И Таня указала рукой на Кучерова.

Но гитлеровец бормотал, не отпуская ее:

- Если твой дядя мешайт, он плохой человек, не любит Германия. А может, твой дядя партизан? Мы его за это будем пук-пук стреляйт. И тебя стреляйт, если не идешь со мной.

Кучеров в своей потрепанной спецовке медленно скручивал цигарку, поглядывая исподлобья на гитлеровца и Таню. Но когда немец уставился на него угрожающе, он отвернулся, провел по цигарке языком, чтобы слепить ее...

Таню не так ошеломили приставания пьяного солдата, как это равнодушие. Уже не глядя на Кучерова, она лишь яростно выдирала свои руки из рук фашиста, желая в эти минуты лишь одного: развернуться и дать ему оглушительную затрещину. Но сделать этого ей не пришлось. Мощный кулак обрушился солдату на голову, и тот, не удержавшись на ногах, полетел в мутную, поднявшуюся после недавнего дождя Свислочь.

- Таня, беги! - услышала девушка голос Кучерова. Она и не заметила, в какую минуту он очутился рядом с ней на мосту.

- Тикай и ты, Павел! - крикнул кто-то.

И уже через минуту не было на мосту ни Тани, ни ее спасителя. Лишь возвращавшийся с хлебозавода рабочий задержался посреди моста поглядеть, как пытается выбраться на берег сразу протрезвевший гитлеровец.

"Хальт! Стой! Партизаны!" - вопил он во все горло, будто ринулся в воду именно в погоне за партизанами. Люди останавливались на берегу, тихо пересмеивались. Какой-то мальчишка подобрался поближе, пискнул в восторге: "Ишь ты, купаться полез!" На него зашикали, но никто не попытался помочь оккупанту.

Кучеров, убегая, сорвал с головы мятую шляпу, выбросил ее в кусты, вынул из кармана прихваченную про запас кепчонку и степенно зашагал по улице, как и подобает преуспевающему, пусть даже не слишком крупному коммерсанту.

Таня прибежала домой и свалилась на кровать, обессилевшая от обиды, страха, волнения. Подошла Тамара, молча вынула из ее сумки пропуск и исчезла.

Придя в себя, Таня рассказала Терезе Францевне о событии на мосту.

Они сидели за столом в полутемной комнате, когда, деликатно постучавшись, вошел Кучеров. Присел у стола. Тереза Францевна заторопилась, пошла искать на улице ребятишек - прежней их робости как не бывало, осмелели, совсем от дома отбились. А уж гитлеровцам готовы любую каверзу подстроить, просто страшно за них.

- Спасибо, - тихо произнесла Таня, вглядываясь в темноте в необычно суровое лицо Кучерова.

Кучеров не ответил, постучал пальцами по столу, после долгой паузы заговорил не спеша:

- Вы тут во дворе справки обо мне наводили...

Спокойным жестом остановил готовое вырваться у Тани то ли возражение, то ли оправдание, значительно добавил:

- Ни к чему это, без пользы. Больше, чем я сам скажу, все равно не узнаете. А вот вам теперь поосторожнее придется быть.

И тут же пояснил сдержанно, что даже в эту ночь возможна проверка квартир. Не исключены вообще облавы. Так что надо все предусмотреть. Пусть и документы, как говорится, "в ажуре", но... Одним словом, иногда можно переночевать на чердаке того соседнего дома, в кладовке. А в другой раз если не к соседям, то можно прийти к ним, Кучеровым...

Таня пристально посмотрела на Кучерова, но не проронила ни слова.

Кучеров как бы нарочито заранее отгородился деловитой холодностью от всяких изъявлений Таниной благодарности. О событии на мосту он явно не хотел вспоминать. Если так, она тоже ничего не помнит. Разведчик должен уметь помнить и должен уметь забывать. Начисто.

Но она с чувством облегчения подумала, что, видимо, этот человек при случае и впредь будет для них полезен.

МАРАТ И ЛЕНА

На попечении Тамары Синицы были не только Светлана и Игорек.

Были еще, оказывается, Марат и Лена.

Таня узнала про Тамариного брата - Петра Ильина. Узнала, что у него и жены его - Блюмы - двое детей. Жили они все тоже в Минске, на другой улице. Впрочем, по предположению Тани Петр должен был уйти на фронт.

Первые дни Таня была уверена, что вот-вот отворится дверь и все они придут в гости. Но никто не приходил. И тогда Таня не удержалась, спросила, почему не видно ни Блюмы, ни Марата с Леной. Спросила - и растерялась, увидев, что Тамара поспешно выпроваживает из комнаты Светлану с Игорьком, а вслед за ними Терезу Францевну за какой-то мелочью к соседке.

- Я что-то не то сказала? - смущенно произнесла Таня.

Тамара в ответ разрыдалась. Она плакала судорожно, не в силах произнести слова, как человек, долгое время сдерживавший рыдания.

- Но ведь они... живы? - Таня обняла Тамару, нежно гладила по волосам, стараясь хоть немножко успокоить.

- Блюму убили, она - еврейка. Они, проклятые, с первого дня искали коммунистов и евреев... Лену и Маратика я у знакомых спрятала. Там не знают, что мать у них еврейка. Хожу к ним каждый день...

Таня стояла оглушенная. Да, она и читала, и слышала, что фашисты считают возможным, считают себя вправе стереть с лица земли целые народы. И все же осмыслить это было невозможно. Она училась в школе, где ребята вовсе не интересовались, кто из них какой национальности. Школьники, дети - самый справедливый народ в мире, если их не слишком еще испортили взрослые, - они ценили человека прежде всего по человеческим его достоинствам.

Тамара же говорила сейчас о происшедшем, о нависшей над детьми опасности как о некоем установившемся законе: это было страшнее всего, что безумие, нелепость могли приобрести силу закона, могли быть навязаны людям.

Новая беда разразилась через несколько дней после этого разговора: пришли полицаи и Марата с Леной увели.

Несколько дней металась по городу обезумевшая от горя Тамара, пока не узнала, что детей держат за колючей проволокой, собираются вскоре куда-то вывезти.

- Ну так вот, - решительно сказала Таня, - мы с вами все насчет взяток толковали. Ребят надо выкупить.

Они понимали: сумма потребуется солидная. Пришлось продать кое-какие вещи. Таня отдала Тамаре все, что у нее было.

Вместе отправились они к обнесенному несколькими рядами "колючки" лагерю. Тане очень пригодился немецкий язык, помог договориться с охранниками. Торговаться пришлось долго - с них запрашивали вдвое больше, чем они могли дать. Все же наконец дети были освобождены.

Дрожащие, напуганные, шли Марат и Лена, крепко вцепившись в Тамарино пальто. И, наверно, одного не могли понять: отчего беспрерывно утирает слезы тетя Тамара, отчего так расстроена тетя Таня.

Лица, лица... Молчаливые, безмолвно ждущие дети. Дети, которым некого ждать, за которыми никто не придет, кроме фашистских охранников, потому что близкие их погибли, уничтожены...

Рядом, здесь были Марат и Лена, но там, за проволокой, остались десятки таких же детей, как они, и помочь им было невозможно...

Грязных, голодных, исхудавших до неузнаваемости Лену с Маратом привезли в Тамарину квартиру, выкупали, переодели. Однако радость была недолгой. Спустя несколько дней полиция опять узнала о детях.

Во дворе появились полицаи. Старший был уже пьян. Карманы у него оттопыривались - иногда он вынимал горсть мятых бумажных денег, разглядывал не без удовольствия и вновь распихивал по карманам.

Двое других расспрашивали во все горло, где тут находится квартира Синицы, укрывающей незаконно чужих детей.

Куда было девать Лену с Маратом? Еще минута-две, и полицаи вломятся в квартиру.

Детей успели спрятать. Их положили на кровать, накрыли пышной периной, сверху набросили покрывало.

Войдя в комнату, старший полицай застал двух мирно беседующих женщин. Одна из них, помоложе, сидела на аккуратно прибранной кровати. Кто-то возился за занавеской. Полицай заглянул туда: седая женщина мыла посуду, на полу играли двое малышей. Седая женщина спокойно вытерла фартуком руки, достала из ящика кухонного столика две метрики. Полицай прочитал их, крякнул, вышел из-за занавески.

Сидевшая на постели молодая женщина доброжелательно улыбалась.

- Встать! - пробормотал подвыпивший полицай.

- Перед начальством - с удовольствием, - вскакивая с постели, ответила Таня.

- Где здесь дети? - спросил полицай.

- Вы же их видели. А у меня никаких детей нет. Когда появятся, приглашу вас на крестины, господин начальник.

Пьяный расхохотался. Ему льстила уважительность, с какой его тут принимали.

А Таня, поправив жаркую перину, чтобы притаившимся под ней малышам было легче дышать, с беспечным видом открыла дверцу буфета.

Она поставила на стол графин с мутноватой жидкостью и граненый стакан.

- Для дорогого гостя и добрая чарка найдется. Прошу, господин полицай, - сказала она, поднося тому стакан, наполненный до краев кучеровским самогоном. - Выпейте за моих будущих детей, раз вы ими так интересуетесь.

За первым стаканом последовал второй. После третьего полицай начисто забыл, для чего он сюда пожаловал, и начал вместо детей искать своих спутников. Он бормотал бессвязные слова, грозно выкрикивал имена подчиненных, но его явно клонило ко сну.

Тамара с Таней проводили его к сараю в соседнем дворе, где уже спали мертвым сном его подчиненные - их по пути перехватил Кучеров и вместо Тамариной квартиры увел сюда, посулив хорошее угощение. Надо сказать, он их не обманул.

Пока полицаи спали, детей спрятали в кучеровской кладовке.

Наутро вновь появился старший полицай, проклиная на все лады своих подручных. Пока он спал, они исчезли, обчистив его карманы. Мало того: ведь непременно, собаки, начальству нажалуются, что, мол, добудиться не смогли. Сами в старшие метят. Вот ведь жизнь распроклятая: каждый другого куснуть норовит...

- Не огорчайтесь, лучше выпейте стаканчик, - утешала его Таня.

Полицай выпил залпом, и его совсем развезло. Он проклинал свою судьбу и все бормотал:

- Гады все, предатели... Рубля не оставили. Вот и работай с такими, сил не жалеючи. Никакого уважения. А тебе спасибо. Ты меня уважаешь...

- Я?! - Таня внезапно сорвалась с места, к ужасу Тамары Сергеевны, которая бросилась к ней, протянула руки. - Жалуешься, судьбу проклинаешь? Предателей? Да ты сам - первый предатель! Шкура!

Куда девалась ласковая, предупредительная девушка, только что подносившая ему стаканчик!

Полицай видел широко раскрытые, полные гнева Танины глаза - они казались огромными.

Как-то внезапно протрезвев, он стоял навытяжку перед девушкой, с ненавистью швырявшей в лицо ему беспощадные слова, - молодой, здоровый малый, опухший от вечных попоек.

Потом он пробурчал еле слышно:

- Я ж понимаю, дети где-то здесь, поблизости. Но я их не трону. И искать больше не станем... Но только послушайся моего совета: сведите вы их к попу, окрестите. Деньжат суньте - он церковные метрики выдаст, поняла?..

Уходя из Тамариной комнаты, полицай даже подсказал, что можно организовать все и без крещения, лишь бы метрики купить.

- Тамара, прости, - сказала Таня. - Сорвалась я... Больше такого не будет. В кулак себя сожму. Но ведь тут ребята... Помнишь глаза тех, за проволокой? Как они смотрели на нас? Они ждут, ждут... И мы ничего сейчас не можем для них сделать. Есть ли что-нибудь страшнее бессилия в такие вот минуты?

Тамара плакала, прижимая к себе побледневших до синевы Марата и Лену.

В тот же вечер дети получили метрики у священника, которого им порекомендовал Кучеров. До конца войны они носили эти метрики на груди, в мешочках на крепком шнурке.

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА РАЗВЕДЧИКА

Неимоверно трудно и необычайно важно было для оккупантов наладить регулярное движение поездов.

Составы из Минска двигались на запад и во все концы Белоруссии. Фашисты вывозили продукты: хлеб, спирт, мясо, овощи. Отправляли на работы в Германию молодежь.

Военные эшелоны везли в сторону фронта войска, оружие, доставляли карательные экспедиции поближе к районам, которые оккупанты считали опасными.

Но никакая самая бдительная охрана не помогала: партизаны умудрялись развинчивать рельсы под носом у охранников, подкладывали в самых неожиданных местах мины и взрывчатку. Все чаще движение на железных дорогах стопорилось, сменяясь сумятицей и неразберихой.

Все чаще срывалась доставка на фронт спешных грузов и воинских пополнений, зато вдоль железнодорожной линии, под откосами, уродливо громоздились покореженные вагоны и паровозы.

Помогали партизанам и налеты советских бомбардировщиков.

Однако фашисты то и дело меняли расписание поездов, держали его в глубочайшем секрете. И порой случалось так, что с трудом и риском доставленная партизанами взрывчатка взлетала на воздух бесцельно, не причинив никакого ущерба врагу.

График... Он был необходим не меньше, чем патроны и оружие. Чем взрывчатка.

Тот самый график движения воинских эшелонов, который гитлеровцы постоянно изменяли и хранили в глубокой тайне.

Таня уже прочно, как и Андрей и Наташа, получила, пожалуй, наиболее ответственное за это время задание: во что бы то ни стало раздобыть точное расписание поездов на ближайшее время. Оно требовалось и партизанам.

И Таня отправилась в Заславль - голодная девчонка в поисках случайной работы, готова сменять на продукты последний шелковый платочек: она несла его аккуратно завернутым в чистую тряпочку.

Прежде всего в Заславле Таня разыскала двух братьев-железнодорожников, якобы давних знакомых ее родителей. Братья давно помогали партийному подполью: собирали сведения, присматривались и прислушивались ко всему, что происходит на их участке. Таня знала их и раньше, но никогда не видела вместе - легче и удобнее братьям было держаться врозь.

С этого дня Таня зачастила в Заславль, бывала в семье то у одного, то у другого брата, а уходила в Минск всякий раз с новыми нужными сведениями. Нужными, но, увы, далеко не полными. Передавая их Андрею через приезжавших партизан, она то и дело просила передать и обещание, что в следующий раз непременно узнает побольше, братья слово дали...

Но однажды, отправившись на условленную встречу, Таня встретила одного из железнодорожников на дороге, далеко от его дома.

- Брата взяли, - тихо бросил он Тане, шагая с ней рядом, и как-то само собой получилось, что направлялись они уже не к домику железнодорожника, а в обратную сторону, откуда только что пришла Таня.

- Заподозрили? - с тревогой спросила Таня. - Ну и что с ним?

Ее спутник горько усмехнулся.

- По их законам заподозренный - это уже преступник. А кара одна смерть. Убили брата. Расстреляли.

Таня молча, понурившись, шла рядом. Не хватало духу говорить в эти минуты о том, как остро необходимы более полные сведения, расспрашивать, нет ли чего любопытного. Он заговорил сам:

- Меня пока не трогают. Ведь мы жили врозь. И работали на разных дистанциях. На людях старались не встречаться - показывали, что вроде нет между нами дружбы. Я и в гестапо не пошел, не стал просить у этих собак, чтобы позволили похоронить брата как подобает. Лучше буду мстить за него, как смогу, если не погонят меня с этой работы.

- Пока вам нужно быть поосторожнее, - сказала Таня.

И впервые за весь этот разговор она увидела улыбку на лице старого железнодорожника.

- Осторожнее, говоришь? Эх ты, девчоночка, ты-то сама больно осторожная? Не тебе учить, не мне слушать, так-то.

- Не надо так, - мягко возразила Таня. - Вы должны понимать, как вы для нас дороги. По-человечески, понимаете? Вы оба, и брат ваш... Не могу я вас потерять, понимаете вы это? Враги должны погибать, а не друзья. Погиб друг - и мне кажется, я тоже виновата: не уберегла, не предусмотрела чего-то.

- Себя не мучь, - сурово сказал железнодорожник. - Мы с братом сами свою дорогу выбрали. Только так, и без оглядки. А теперь слушай, какие поезда мы ожидаем сегодня и завтра. Запоминай получше...

В тот же вечер крестьянская подвода партизан доставила Андрею сведения, которые он немедленно передал в Москву. Речь шла об эшелонах с вооружением и продуктами для фронта. Горе и ненависть придали железнодорожнику решимости: он собрал сведений вдвое больше, чем обычно, и за себя, и за брата. Но все же при следующей встрече Таня повторила, теперь уже от имени Андрея, приказ: не рисковать собой, быть как можно осторожнее.

Она нашла другого надежного человека, давно знакомого партизанам сторожа на переезде. Он тоже кое-что знал, старался запомнить каждый приказ, любые изменения графика. Сведения его оказались полезными, но...

- Мало, мало, - сказал Тане при встрече Андрей. Он исхудал за это время, был нервозен и взвинчен до последней степени. - Мы рискуем людьми, ищем вслепую. Понимаешь, мы не имеем возможности перекрыть фашистам путь ни по железной дороге, ни на шоссе. Прямо скажу: плохо у нас с тобой идут дела.

- У меня, - уточнила Таня. - Понимаю, плохо.

- Ступай отдохни, но постарайся за это время подумать...

- Да, - сказала Таня, - я буду отдыхать и думать.

Действительно, при всем желании она не могла бы уснуть. Нервное напряжение, в каком жила она все эти дни, позволяло ей обходиться почти без отдыха.

Сведения о движении поездов и автомашин нужно было раздобыть любой ценой. И Таня лихорадочно обратилась за помощью к своей записной книжке.

Впрочем, какая записная книжка у разведчика? Порой даже незначительная бумажка может привести к провалу большого дела, к гибели многих людей. Разведчику, который отправляется в путь, нельзя иметь при себе ничего лишнего, только самое необходимое - пропуск, паспорт.

Записная книжка разведчика - его память. Тренированная память, вобравшая в себя все, что может пригодиться в пути, и где многое хранится бережно, незыблемо - до поры.

Тане казалось, что она знала Белоруссию так хорошо, будто и в самом деле была витебской школьницей. Способная к языкам, да еще после долгих разговоров с шофером-белорусом, она бойко умела ввернуть при случае белорусскую фразу, слово - свободно, без всякой нарочитости.

Предполагалось, что Тане придется работать и в Заславле: были названы некоторые адреса, фамилии. И не только это. Казалось, будто речь шла о людях, знакомых Тане с детства: так много выплывало подробностей чужой жизни, чужих судеб.

И теперь будто в самом деле девушка листала страницы записной книжки, перед мысленным взором ее возникали названия сел и деревень, имена людей, которым можно верить. Деревня Шимково... Таня представила себе дорогу к этой незнакомой деревне так ясно, будто перед ней лежал тщательно вычерченный план. И к небольшому, добротно сложенному дому - там живет семья Бельских...

- Опять какая-то несчастная плетется, - сказал Александр Васильевич Бельский, глянув в окно. - С узелком... Должно, барахлишко на продукты меняет. К нашему порогу свернула.

А Таня, проверяя мысленно правильность дороги, окинула взглядом двор за низким плетнем, оглянулась осторожно, будто уточняя, не зря ли она миновала предыдущие избы.

Потом постучала в калитку, поклонилась вышедшей на крыльцо хозяйке.

- Попить бы мне, хозяюшка...

- Входи, милая.

В дверях Таня почти столкнулась с хозяином, спешившим на сенокос. Он молча, не глядя на девушку, посторонился, уступая дорогу.

Присев к столу, Таня с удовольствием, мелкими глотками пила воду и при этом внимательно разглядывала горницу. Если взгляд ее встречался с соболезнующим взглядом хозяйки, она отвечала детской бездумной улыбкой, наивно-безмятежным взглядом. Этот прием не однажды помог Тане, особенно если поблизости оказывались полицаи либо немецкие охранники. Где уж такую заподозрить - несмышленыш, безобидная дурочка!

Таня поблагодарила, отставила кружку. Несколько минут они с хозяйкой сидели молча. Потом хозяйка не спеша поднялась, сполоснула кружку и убрала на полку, накинула платок.

Таня неподвижно сидела за столом.

Хозяйка явно проявляла признаки нетерпения, но Таня вроде бы и не собиралась уходить. Тогда хозяйка в сердцах сказала:

- Поторапливайся, милая. Мне на работу пора...

Таня подняла на нее глаза. Теперь это был смелый и открытый, чуточку насмешливый взгляд.

- Ну, а как вам тут живется под немцами? - спросила она неожиданно. Жизнь-то налаживается?

Женщину передернуло. Ответила она тоже смелым, вызывающим взглядом, но не было в нем насмешливости - были досада, презрение: вот ты, мол, какова! А прикидываешься полоумной, на жалость берешь. Уж не разведка ли немецкая тебя подослала?

Однако ответ хозяйки прозвучал нарочито равнодушно:

- Нам, простым людям, все едино. Собирайся-ка...

- А как у вас тут партизаны? Действуют?

- Это кто ж такие? Мы про них и не слыхивали.

Хозяйка присела к столу. В упор, пристально, ненавидяще смотрела она теперь на девушку. А Таня вдруг совсем по-девчоночьи выпалила:

- Я про вас все-все знаю. Дочку вашу Машенькой зовут, верно? А вы Екатерина Григорьевна. Привет вам от наших.

- Господи! - охнула хозяйка. - Так вот ты, значит, откуда! Дай разглядеть-то тебя. Ну, говори спасибо, что шуточек твоих мой хозяин не слышал, худо бы тебе пришлось...

- Беженка я, - сморщившись, заговорила Таня. - Из Витебска. Вот и паспорт мой. Видите, в Минске прописана, а до вас в гости пришла.

- Ничего, получается, - одобрительно кивнула Бельская. - Умеешь говорить жалостливо. Но от соседей наших лучше подальше быть: тут все друг дружку знают, как в деревне положено, а любопытных хватает.

Таня вяло согласилась, сразу припомнив рассказы Наташи, как тревожно жилось ей в деревне у Ольги Климантович. Она все сидела за столом, минутами задремывала от усталости, и тогда уже непритворное выражение детского простодушия разливалось по ее круглому обветренному лицу.

- Эх ты, беженка из Витебска... - тихо произнесла Бельская. - Приляг, я постель разберу. Потом что-нибудь придумаем.

Она постелила постель, принесла полный таз воды - помыть ноги. Поставила таз на пол и всплеснула руками - ноги у девушки были в синяках и ссадинах, босые, опухшие, со сбитыми ногтями. Крепкие ладные девичьи ноги, им бы отплясывать сейчас на школьном или студенческом балу, гулять в легких туфельках, осторожно минуя камни да рытвины.

- Господи боже ты мой! - снова ахнула Бельская, хоть и не была она верующей и бога поминала редко. - Да что ж это творится на свете!

Таня не слышала этих слов: глаза у нее слипались, голова сама клонилась к подушке. Бельская осторожно помыла ей ноги, как мыла бы родной дочке, жалостливо приговаривая над каждой ссадинкой, стараясь не сделать больно лишний раз.

Потом тщательно прикрыла черной бумагой окна. Она запомнила вымышленный рассказ "беженки из Витебска" - это могло понадобиться, чтобы отговориться от соседей. Но лучше бы не привлекать ничьего внимания: ведь в Шимкове, как и по всей Белоруссии, чуть ли не на каждом углу висели объявления: "За поимку партизан - награда", "Кто выдаст партизан - получит денежное вознаграждение. За укрывательство - расстрел".

Уходя, Бельская повесила на двери тяжелый замок - как обычно. Думала, что смертельно уставшая девушка вряд ли проснется до ее прихода. Но когда вернулась с поля, повернула ключ в замке и распахнула дверь - Таня сидела в уголке кровати, сжавшись в комок.

- Выспалась, дочка? Отдохнула?

Таня судорожно перевела дыхание: видно, немало передумала, пережила за эти часы, сидя взаперти в чужом доме. Полоса света лежала на полу значит, Таня подходила к окну, возможно, пыталась даже открыть его, но рамы были накрепко запечатаны, их так и не выставляли летом, да и вылезать через окно на улицу было бы небезопасно.

- Я пойду, Екатерина Григорьевна, - сказала Таня. - Так что же мне передать нашим?

- Никуда ты не пойдешь на ночь глядя. Ночуй сегодня у нас, придут муж с дочкой, поужинаем. И знай: во всем, в чем нужно, поможем. Приходи в любое время, только поосторожнее, поняла?

- Простите меня, Екатерина Григорьевна. - Таня указала глазами на окно. - Я тут всякое передумала, пока вас не было. Но ведь вы - наша, правда? Вы еще на границе жили, я слышала...

- Да... - негромко отозвалась Бельская, а в памяти ее возникли лица офицеров пограничной заставы, молодые лица солдат, что годами берегли, хранили покой этих рубежей. А ныне рубеж этот проходит через людские сердца, не стерт он, не растоптан вражескими сапогами.

- Думаю, вы нам очень-очень поможете. Не сумели бы вы найти человека, который мог бы информировать нас о перебросках войск противника по железной дороге?

- Нужно подумать, - сказала Бельская. - Люди-то найдутся, да вот много ли они знают? Ты мне дай время...

На другое утро, чуть свет, Таня отправилась в путь. Она хотела незамедлительно передать Андрею содержание разговора с Бельской. Проспав всю ночь, она чувствовала себя не отдохнувшей, а еще более разбитой. Несколько раз прислонялась к дереву, отдыхая, но стискивала зубы и снова шагала и шагала по неровной, ухабистой дороге.

Примерно через неделю она вновь постучала в дверь знакомого домика. На этот раз ее приняла вся семья как старую знакомую. Андрей за это время связался с Москвой, сообщил все, что передала ему Таня. Из Москвы ответили: очень хорошо. Пусть наладит прочные контакты с этой семьей. А контакты уже налаживались сами.

На этот раз Таня объяснила все подробнее:

- Нам необходим верный человек, который сможет собирать сведения о поездах на этом участке дороги. Какой груз они везут, какие воинские части. Сведения нужны каждую пятидневку. Приходить будем или я, или Наташа - это моя помощница, я вас познакомлю.

Торопливо по узким улочкам погруженной во тьму деревни Бельская и Таня прошли к дому Федора Ананьевича Вашкевича, который служил у немцев бухгалтером. Спокойно, даже как-то буднично встретили их в этом доме. Хозяйка поставила перед Таней кружку парного молока, фартуком смахнув со стола пыль и крошки. Казалось, собравшиеся в озаренной слабым светом коптилки комнате люди не задумывались, что каждое произнесенное ими слово - это как смертный приговор для них в глазах фашистов.

Договорились, что раз в пять дней будет приходить к Вашкевичу сама Бельская.

Таня, дожидавшаяся обычно в домике Бельских, всякий раз поражалась исполнительности и точности Вашкевича. Он сообщал все, что только мог узнать, и ни разу не задержал сведений. Однажды, когда Екатерина Григорьевна в который уж раз назвала фамилию Вашкевича, Таню вдруг осенило.

Закрытый листок из записной книжки разведчика! Внутренне упрекнув себя за такую забывчивость, Таня отчасти поняла причину ее: ведь все время речь шла о каком-то бухгалтере, что предложил свои услуги немцам, а со слов Бельской возникала фигура молодого богатыря, смелого и отчаянного парня. И невольно начинало казаться, что тот Федя Вашкевич где-то очень далеко от этих мест мчится навстречу врагу на своем танке или строчит из пулемета в гуще боя, в самом пекле. Что может иметь с ним общего тихий человечек, покорно выполняющий работу для немцев?

Тихий? Покорный? Нет, вряд ли.

- Познакомьте меня с ним получше, - решительно сказала Таня.

Когда в следующий раз она пришла на очередную встречу вместе с Екатериной Григорьевной, Вашкевич был таким же вялым и поникшим, как при первом знакомстве. От Тани не ускользнул недовольный взгляд, брошенный им на Бельскую. Но Бельская шепнула несколько слов, и Вашкевич выпрямился, круто повернулся к Тане, пружинистый, сильный.

- Так ты... Ну, молодчина!

- Ослабла она совсем, - заговорила Бельская, волнуясь и то и дело поправляя платок на голове. - Прописать бы ее у нас, да боюсь. Если бы прописать, хоть передышки могла бы делать, а то мотается туда-сюда.

- "Ба-аюся", - передразнил Вашкевич, и, глядя на него во все глаза, Таня легко и неожиданно представила его смешливым, задорным парнем. Неужто мы, Екатерина, перед этой девчушкой лицом в грязь ударим? Завтра будет и паспорт и прописка. Приезжайте, отдыхайте, когда захочется, гражданочка Древотень.

- Древотень? - недоуменно переспросила Таня.

- Вот именно, - веско сказал Вашкевич. - Представьте себе, есть наготове такие документы. И отчего же вам не погостить время от времени у Бельских, если они вашим родным частенько надоедали? Я сам тому свидетель. Да и вас крошкой еще помню, во-от такусенькой...

- Ну, Федя, - сказала Бельская, - тебя ничто не переменит. Надо же, как хорошо все выходит. Но без шуточек тебе жизнь не в жизнь.

- Насчет перемен - это ты ошибаешься, Катя. После войны подсчитаем, кто из нас в чем изменился. И с потерями выйдем, и с приобретениями. Я злее стал, не заметила?

- Пусть те замечают, кому от этого худо, - глубокомысленно сказала Екатерина Григорьевна.

...Туда и обратно, туда и обратно... Таня не имела возможности прочно закрепиться в одном месте, но тогда многие жили как придется и чем придется.

Федор Вашкевич очень помог Тане: благодаря новому паспорту она могла свободно останавливаться у Бельских, никто ничего не знал о ее минской прописке, не заинтересовался бы квартирой Тамары Синицы. Таня предпочитала рисковать только собой, но не другими.

Туда и обратно, туда и обратно... Андрей произносил скупые слова благодарности и всякий раз тревожно и напряженно ожидал новых сведений.

В городе "гражданочка Древотень" вновь превращалась в Татьяну Климантович, забегала наскоро к Тамаре, помогала по хозяйству, стараясь быть подольше на глазах у соседей, и вновь отправлялась к Андрею.

А в минуты короткого отдыха ей мерещился в полусне похищенный у фашистов график движения поездов.

"Я СТРЕЛЯЮ БЕЗ ПРОМАХА"

Трудный путь приходилось преодолевать Тане, но тем с большей силой утверждалось в ней чувство, что дом ее именно тут, в деревне Бобры, в партизанской зоне, где люди живут по тем законам, какие были ей знакомы и привычны.

Партизаны встречали ее так дружески, что ради одного этого стоило совершать опасный рейс. Ради этого, уходя, нужно было обещать весело и уверенно: "Не бойтесь, я вернусь, я удачливая!" Но особенно хотелось верить в свою удачу, когда глаза ее встречали тоскующий взгляд Андрея. Даже если он молчал - а был он не слишком разговорчив, - Тане слышалось отрывистое: "Держись, ясно? Жду... И Москва ждет, понимаешь?"

Она понимала. Пока что с величайшим трудом удавалось узнать лишь отдельные даты, цифры. Где бы она ни была, с кем бы ни говорила, разговор сводился к одному: организовать контроль за перебросками вражеских войск по железной дороге.

И вот однажды, когда Таня возвращалась после встречи с Федором Вашкевичем, Тамара Синица шепнула ей, что ее соседка узнала, кому гитлеровцы поручают секретную работу на железнодорожном узле. Молодая смазливая бабенка, по виду и не догадаешься: так, финтифлюшка.

- Вроде бы Зыкова ее фамилия, - не совсем уверенно сказала она забежавшей к ней Тане.

- Ну, расскажите, расскажите, - попросила Таня.

- Да что там рассказывать? Одно известно: фашисты ей доверяют. Отношения у нее с ними... как бы сказать... самые ласковые.

- Может, ей... наши поручили?

- Чего не знаю, того не знаю. Но не думаю. А вот, говорят, экземплярчик секретного графика движения поездов у нее добыть можно.

- Вы ее хорошо знаете?

- Откуда? Так, здороваемся раз в два месяца.

- Я к ней пойду, - энергично произнесла Таня. - Объясню ей, докажу. Ведь она - ваша знакомая, советская женщина:

- Была советская, - усмехнулась соседка, а теперь такие кудели навила... Нет, сперва я сама попробую ее разыскать, дом я вроде бы знаю. Мне это легче. Не сумею - пойдешь ты.

- Да, если она вам откажет, пойду, не теряйте ни часа. Там ребята наши жизнью зря рискуют: наугад часто ждут поезда...

До позднего вечера просидела Таня у Тамары, дожидаясь соседку. Та пришла, когда стемнело.

По ее словам, квартиру Зыковой ей удалось найти без особого труда. Поздоровались. После нескольких ничего не значащих фраз она сказала, зачем пришла. Зыкова была ошеломлена, закричала, что ее с кем-то путают. Потом, уличенная, отказалась помочь наотрез.

- Вы с ума сошли! Немцы не простят мне, если узнают! - воскликнула Зыкова.

- А свои, думаешь, простят? - пригрозила гостья. - Учти, немцы пришли и уйдут, а среди своих - жизнь доживать. Дай я перепишу...

Зыкова долго молчала, потом попросила прийти на следующий день.

В самом деле, на следующий день соседка принесла исписанный листок бумаги. Зыкова сунула его прямо в дверях ей в руки и попросила оставить ее впредь в покое: она всего лишь зарабатывает на кусок хлеба...

Все радовались, одна лишь Таня сидела над исписанной бумажкой молча, кусая губы.

- Не верю, - сказала она тихо. - Женщины, милые, не обижайтесь, не могу я ей так сразу поверить. Давайте попробуем уточнить. Ведь Андрей должен передать это в Москву.

Таня не спала целые сутки. Казалось, она забыла, что существует сон, отдых. Не спала и Тамара. О нет, вряд ли они уцелели бы, если бы решились выйти к железнодорожному полотну. Просто Тамара пошла ночевать к знакомым - они жили почти у самой станции, а Таня осталась у соседки.

В полной темноте женщины чутко ловили звуки ночи, голоса на улице, удивительное дело, всегда испуганные, кому бы они ни принадлежали. Даже в грозных окриках фашистской охраны звучал скрытый испуг.

Тихо-тихо бежали по рельсам составы, но неизбежно до женщин доносился дробный перестук колес. И они сверяли время по часам.

Таня была права: график оказался подложным.

Андрей разрешил Тане пойти к Зыковой, но на отдалении за девушкой следовали два о чем-то степенно рассуждавших бородатых крестьянина. Это партизаны решили вести наблюдение за квартирой, где должна была идти беседа.

...Таня вошла в комнату без приглашения, постояла на пороге и спросила, в упор глядя на хозяйку:

- Кого вы хотели обмануть фальшивым графиком?

- Не понимаю, что вам еще от меня нужно. Подумайте, я ведь рискую, мне страшно... Хоть бы постучались.

- Запирайтесь покрепче, хотя это тоже не всегда помогает. Но я хочу знать: неужели вы так поверили фашистам, что наших людей считаете полными глупцами? - жестко сказала Таня. - Учтите, мы знаем о вас все, поэтому не собираемся взывать к вашей совести. Да и вообще, судя по этому поступку, у вас ее осталось немного. Кто составлял вам липовый график?

- Уходите прочь!

- Я спрашиваю, кто составлял подложный график? - прямо переспросила Таня.

- Никто... Я сама. Уходите, я звоню в полицию.

- Звоните, - опустившись в кресло, спокойно произнесла Таня. - Я обожду. Можете покричать в окно, там, внизу, иногда проходят патрули.

Зыкова была ошеломлена. Она сидела, поеживаясь под взглядом Тани, бесцеремонно разглядывавшей ее берлинскую, всю из прозрачных кружев, комбинацию, которая выглядывала из-под распахнувшегося нежно-розового халата.

Зыкова боязливо покосилась на окно - должно быть, сообразила, что девушка вряд ли пришла одна. Выдашь ее, а назавтра сама будешь валяться, пробитая партизанской пулей.

- Я никому ничего не сказала, - умоляюще заговорила Зыкова. - И не скажу, только оставьте меня в покое.

Таня покачала головой.

- Мы зря теряем время. Когда я смогу прийти за точным - вы слышите? абсолютно точным графиком.

Зыкова надолго умолкла. Таня не спускала с нее глаз. Молодая женщина съежилась, постарела, увяла.

- Через два дня, - хрипло произнесла Зыкова.

- Что через два дня?

- Приходите через два дня в это же время. - Зыкова смотрела на Таню с тоской и почти неприкрытой завистью. На эту юную девушку, казалось не ведающую страха. - Вы получите точный график, я перепишу. Но дайте слово, что после этого я смогу жить спокойно.

- Неужели вам кажется, что вы сможете когда-нибудь жить спокойно? насмешливо и зло спросила Таня. - Никаких обещаний я вам не даю, кроме одного: приду через два дня. Но знайте: если со мной что-нибудь случится, если вы солжете, вам этого не простят. Кстати, я и сама стреляю без промаха. До встречи!

Осторожно прикрывая за собой дверь, Таня услышала истерические рыдания. Это забилась в истерике Зыкова. А Таня прислонилась к стене в коридоре, не в силах сбросить с себя сверхчеловеческое напряжение этих нескольких минут. Потом она расскажет товарищам о минувшей беседе спокойно, даже с юмором, но они все равно поймут, ценой какого напряжения сил далась ей эта нравственная победа, как нелегок был самый поединок.

Таня вернулась через два дня, и Зыкова, суетясь, уже не требуя никаких обещаний, буквально задыхаясь от волнения и страха, отдала график. На этот раз он был точным. Вскоре Андрей передавал его в Москву, а копии графика, размноженные за несколько часов, были разосланы партизанским соединениям.

Таня пришла к соседке, крепко обняла ее.

- Дорогая, если бы вы слышали, какие слова говорили о вас наши люди!

Женщина, взволнованная до глубины души, смотрела на Таню и не узнавала ее. Еще совсем недавно эта девчушка лишь нащупывала первые связи, искала поддержки у нее, а теперь эта самая Таня приносит ей благодарность. Удивительная девушка, откуда в ней эта спокойная уверенность, эта неутомимость?

Глубоко растроганная, она все же возразила:

- Что ж меня благодарить? У меня, как видишь, не получилось, чуть не подвела всех.

- О, нет, нет! - Таня вспыхнула. - Ведь это вы нашли ее, Зыкову. Кто бы догадался, что такая вот финтифлюшка... Без вас и у меня бы не получилось.

Все были взволнованы в этот вечер. Таня вспоминала, как при ней давали клятву в лесу партизаны, как торжественно и гордо каждый из них подходил к столу, чтобы поставить свою подпись под этой великой и суровой клятвой, и отсвет красного партизанского знамени падал на мужественные лица. Отсвет партизанского знамени согрел комнату одной из партизанских матерей, как их называли, какие были у "людей из леса" во многих уголках Белоруссии.

СОЛДАТ ИЗ ВРАЖЬЕГО СТАНА

Бывший плотник, Костя Сумец сам, казалось, не слишком-то понимал, что и как с ним произошло, отчего он подчинился чужой воле и надел гитлеровскую форму. Затравленный, с тоскливым взглядом, он то и дело искал случая удрать из казармы, погреться в тепле чужой хаты. Он постоянно будто оправдывался, рассказывая о себе.

Ощущение вины, жившее в нем, заставляло верить, что он искренне готов при возможности искупить вину, свалившуюся на него страшным несчастьем.

Зима 1941/42 года, рана, плен...

Через несколько месяцев после того, как Сумец попал в ставший для него ненавистным батальон, его послали работать на железнодорожную станцию - вернее, присматривать за работавшими там железнодорожниками. Как-то, прохаживаясь вдоль пути, он заглянул в кузницу, увидел машинистов, ожидавших отправки в рейсы. Один из них, самый старший, давно распознал в Косте земляка, облаченного во вражеский мундир. На этот раз он глянул исподлобья, с усмешкой, с вызовом и сказал, протянув Косте листок серой бумаги:

- Проверяешь, браток? А вот прочти-ка, больше знать будешь.

В руках у Кости оказалась оперативная сводка Советского Информбюро. После хвастливых гитлеровских реляций, постоянно трубивших про новые победы, Сумец с волнением читал скупые строки о наступлении советских войск. Несколько пар глаз настороженно следили за ним. В кузнице было необычно тихо, когда солдат в фашистской форме попросил шепотом:

- Дайте еще, если можно... Несколько.

Тот же самый машинист протянул пачку листовок.

- Гляди, поосторожнее, - предупредил он сурово.

- Спасибо вам. За доверие спасибо, - горячо отозвался Сумец.

В тот же вечер в казарме он раздал листовки друзьям, а одну из них прилепил мякишем черного хлеба прямо к двери штаба.

Вскоре к нему стремительно подошел командир отделения Сергей Ковалев, вызвал из казармы. Сумец стоял перед командиром, как провинившийся школьник. Губы у него дрожали, но глаза, утратившие привычное виноватое выражение, смотрели упрямо и решительно.

Ковалев с укором покачал головой.

- Впредь таких глупостей не делай, слышишь? Решил себя и других погубить? Я ведь тоже за каждого из вас в ответе, а мне уже обо всем доложили, учти это...

Повернулся и ушел, оставив Костю в полной растерянности. Он ожидал разноса, суровой кары, а это было... Что это было? Предупреждение? Или командир за собственную шкуру испугался? И кто ему обо всем успел доложить - друзья, враги? Те, кто хотел погубить или, наоборот, спасти?

Костя поглядел на двери штаба - листовки как не бывало.

Откуда было знать Косте, что командир отделения давно уже приглядывается к нему, что связан Сергей Ковалев с партизанами?

И все-таки, ничего не зная, Костя невольно заподозрил: не при содействии ли Ковалева проникают в казарму московские газеты "Правда" и "Известия", подпольные листовки?

Хотелось догнать, найти командира, поговорить с ним напрямик, но решимости не хватило.

И опять не знал Костя, не догадывался, что и здесь он не открыл бы своему командиру ничего нового. Один из солдат, скуластый щеголеватый Гришка, несколько дней назад с торжеством сообщил командиру, что нащупал квартиру, где хранятся листовки, а может, и еще что поинтереснее. Выложил листовки в доказательство, назвал приятелей, вместе с которыми ходил к Тамариной соседке. Один из них признался, что листовки брал, но во избежание неприятностей выкинул их в яму и забросал жухлыми листьями. Другой, с ненавистью глядя на Гришку, упорно все отрицал. Тогда Ковалев приказал солдатам молчать, пока он не свяжется с высоким начальством, не выяснит все толком. Мало ли что, возможно, подлавливает их хитрая баба, а они на самих себя подозрение навлекут: зачем по квартирам ходят, дурные записки выискивают? Так что лучше помалкивать, болтовней только напортишь. И ходить на подозрительную квартиру впредь не стоит, пока он, Ковалев, не прикажет...

Уснул в эту ночь Костя Сумец поздно, полный и тревоги, и смутной надежды на то, что все образуется, изменится.

Вскоре он вновь был в гостях у Тамариной соседки.

Всякий раз будто заново переживал он полузабытое ощущение детской радости, когда после казенного уныния казармы оказывался в опрятной теплой комнате. Чувствовалось тут что-то свое, домашнее.

Уже с порога Костя увидел сидевшую на диване незнакомую девушку. Он молодцевато прищелкнул каблуками:

- Здравствуйте. Разрешите познакомиться. Костя.

Девушка, явно не очень-то довольная неожиданной встречей, сдержанно протянула руку:

- Татьяна.

И умолкла. Сидела так, точно вот-вот готова была подняться и выйти из комнаты, из этого дома. Никакого интереса к гостю.

Завязать разговор помогла хозяйка. Стала расспрашивать Костю о житье-бытье, о его начальниках, солдатах, с которыми он дружил. Беседа становилась все откровеннее. Костя не мог отделаться от желания узнать, кто же все-таки выследил его, когда он прилепил к двери штаба листовку. И вообще, кто рассказал про него командиру отделения, ведь он поделился только с друзьями? Это тревожное состояние духа помогло ему быть особенно откровенным. Присутствие незнакомой девушки не сковывало - напротив, хотя она вроде бы держалась по-прежнему вежливо-равнодушно, в ее брошенных вскользь вопросах, пытливом взгляде он прочитал, как ему показалось, сочувствие, живой интерес. Интерес к его нескладной, такой неумелой жизни.

Таня в самом деле слушала с интересом, хотя все тут было шире, глубже, чем предполагал Костя Сумец. Знать настроение окружающих вражеских солдат, настроение жителей любого села, дома - все это было немаловажно для разведчицы. Андрей и партизаны в лесу ждали от нее не только сведений об отдельных воинских частях, о пополнении, какое получают фашисты. Необходимы были достоверные рассказы о людских чаяниях, планах, надеждах. Такой вот Костя Сумец завтра мог серьезно помочь партизанам, настроение собратьев его по казарме, разлад и вражда в батальоне показывали, что не слишком-то прочным оказалось влияние фашистов. Костя охотно рассказывал о парнях, с которыми дружил, и про тех, кого считал шкурниками и предателями.

Таня про себя повторяла одну фамилию за другой. Поглядывая искоса на Костю, она пыталась определить его характер, весомость в его жизни всего, пережитого им. Мало ли краснобаев, этаких лириков, правдолюбов на словах! Похоже, Костя не таков. Что-то в нем улавливается упрямое, крепкое, надежное. Только бы не обмануться!

Костя Сумец рассказывал с каждой минутой все увлеченнее. Будто стремился выговориться после долгих часов угрюмого молчания в казарме или во время постовой службы.

Особенно восторженно отозвался Костя о Сергее Ковалеве, хотя и умолчал о недавнем случае, когда Ковалев, можно сказать, спас его.

Таня внимательно посмотрела на гостя и опустила глаза. Отчего он назвал именно Ковалева? Но никакой фальши не было в голосе солдата. Может ли он догадываться или знать, что Таня уже слышала о Ковалеве от Тамары Синицы, знала, что Сергей поставляет патроны и оружие, которых так недостает партизанам. Поставляет даром, с риском для жизни, а не торгует, как некоторые другие охранники и полицаи.

Таня очень хорошо помнила, сколько разобранных винтовок вынесли Ковалев и верные ему солдаты со склада батальона. Знала Таня и то, что винтовки и патроны не залеживались на Тамариной квартире: их тотчас переправляли к некоей Марии-маленькой или в один из подпольных "арсеналов", а оттуда прямым сообщением в лес.

Приглядываясь к Косте, вслушиваясь в его слова, наблюдая за его манерой говорить - горячо, взволнованно, - Таня старалась решить для себя, можно ли поверить в надежность этой дружбы. Кается ли он искренне, что надел фашистскую форму, или он из породы тех малодушных, которые умеют трогательно оплакивать свое предательство, но предают снова и снова?

А Костю не покидало томящее желание оправдаться.

- Хотите, я расскажу вам с самого начала, как я попал в батальон оккупантов, надел эту ненавистную форму? - спросил он неожиданно.

- Стоит ли? - мягко возразила Таня, уже подробно знавшая Костину историю. - Мало ли о чем можно поговорить?

- Да, да! - горячо воскликнул Сумец и добавил, понизив голос: - Если вам потребуется помощь, рассчитывайте на меня и моих друзей. Когда понадоблюсь, передайте...

Таня усмехнулась, недоуменно пожала плечами: мол, какая помощь? Она ни в чем не нуждается. И все же не удержалась, спросила:

- Вы так уверены в своих друзьях?

Спросила, потому что знала, как едва не погубил соседку один из солдат, бравших листовки. Ковалев считает, что отвел удар: Гришка будет молчать и побаиваясь, и ожидая награды. Чем скорее он ее получит от партизан, тем лучше.

Танин вопрос заставил Костю помрачнеть. Ведь и его едва было не подвел кто-то из друзей. И он сказал, помедлив:

- Рассчитывайте на меня. Прошу вас.

Таня пожала плечами, поднялась.

- Вы позволите проводить вас? - спросил Костя.

Было уже поздно, приближался комендантский час, когда всякое хождение по городу рядовым гражданам было запрещено. Стоило ли рисковать - выходить на улицу? Костя Сумец успеет добраться до своей казармы, а ей, может быть, лучше остаться ночевать здесь? Но хозяйка незаметно кивнула, как бы советуя согласиться на предложение гостя.

И молодые люди вышли на неосвещенную улицу.

По притихшему, затаившемуся городу шагали вдоль и поперек усиленные ночные патрули. Топот тяжеловесных сапог, возглас:

- Хальт! Пропуск!

Костя показал солдатам документы и прошептал пароль. Их пропустили. Едва прошли квартал, вновь тяжелый топот, властное требование: "Хальт, пропуск!" И опять, показывая документы, Костя Сумец шепнул пароль.

- Вам что, в самом деле позволено свободно ходить ночью? поинтересовалась Таня.

Костя, шагавший рядом с девушкой, бросил горделиво:

- Не имей сто рублей, имей сто друзей. Вы вот спрашивали... Все же есть у меня надежные друзья. Хотя бы в штабе нашего батальона. Пароль мне всегда известен.

Таня кивнула, но излишнего любопытства проявлять не стала. Должно быть, решила не спешить с этим.

Шли по улице Горького, спокойно беседовали юноша и девушка. Было в этом что-то такое мирное, привычное. Но в Таниной замкнутости, в каждом искоса брошенном взгляде был вопрос: "Кто ты? Друг? Враг? Как определить, как убедиться, если ты допустил, чтобы на тебя натянули вот этот вражеский мундир?"

Прощаясь, Костя задержал Танину руку:

- Мы еще увидимся?

- Ну что ж, - раздумчиво сказала Таня, - соседка вас хвалит, говорит, вам можно верить...

- Верьте мне, Таня, прошу вас, верьте! - горячо сказал Костя, взяв девушку за руки.

Таня мягко высвободила руки, смотрела ему в лицо.

- Для вас так важно, чтобы я вам поверила?

- Важно, очень важно, - подтвердил Костя. - Вы просто не представляете. Я докажу вам. Так мы увидимся?

- Ну что ж, пожалуй...

Через несколько дней они встретились снова, дружески, как давние знакомые. Костя держался почтительно, говорил меньше, чем в прошлый раз. Сдержанно вела себя и Таня. Лишь задала, будто вскользь, несколько вопросов. Но странное дело! Она спрашивала о том же, про что в прошлый раз он так порывисто, так искренне рассказывал. Костю это даже обидело немного - значит, и в самом деле она его почти не слушала? А может, у нее просто память короткая - как говорится, девичья...

И Костя, стараясь не показать своего недоумения, ответил Тане на все ее вопросы - и про жизнь в казарме, и про своих друзей в штабе.

Вряд ли он в состоянии был догадаться, что Тамара за это время уже повидалась с Сергеем Ковалевым, что они подробно разговаривали о солдате по фамилии Сумец и договорились оба получше к нему приглядеться.

Снова в этот вечер Костя спросил:

- Мы еще увидимся? - и замер в тревожном ожидании. Интуитивно он ощущал в этой девушке ту силу и уверенность, каких недоставало ему самому. Безотчетную силу, которую вселяла в Таню сама роль ее - посланницы Большой земли, призванной связывать оборванные врагом нити между людьми, призванной искать и находить даже в растерявшихся людях лучшее, пробуждать в них смелость, твердую веру в победу.

Когда Костя послушно отвечал на Танины вопросы, ему самому хотелось задавать вопрос за вопросом. Отчего-то казалось, что именно эта чистая и сильная девушка могла бы подсказать ему, что делать, как жить дальше. Она и еще Сергей Ковалев: он связал их мысленно, ибо и в действиях Сергея угадывал неведомую ему самому спокойную силу и уверенность.

В этот вечер Таня заторопилась, не дожидаясь комендантского часа, не сразу ответила на Костин вопрос, увидятся ли они снова. Помолчала, раздумывая, проронила негромко:

- Хорошо, на том же месте. Когда? Сейчас, погодите, я соображу...

Костя терпеливо ждал, с некоторой робостью вглядываясь в лицо девушки. Таким незначительным было все, о чем они говорили, по сравнению с главным, одним-единственным вопросом: "Кто ты?.."

Ответ пришел сам собой во время третьего свидания, но об этом читатель узнает позже.

ТАЙНИК ОХРАНЯЮТ... КОЗЫ

Так уж повелось, что эту супружескую чету никто не величал по имени-отчеству. И младшие, и старшие обращались к ним одинаково: "Дядя Юркевич... тетя Юркевич..." Оба они откликались добродушно, не удивляясь такому обилию племянников и племянниц.

Жили Юркевичи на улице Даумана - в довоенном Минске это было что-то вроде рабочего поселка или, скорее, большого села, где старые деревянные строения прятались за могучими стволами многолетних деревьев.

Рискованная работа не позволяла Тане часто появляться в одних и тех же домах, не считая, конечно, дома Тамары: пока что это было основное ее жилье. Таня подвергалась риску ежедневно, ежечасно и потому всюду появлялась ненадолго, случайной гостьей, по возможности - тайно. Так однажды ей довелось ночевать и у Юркевичей, куда ее привела Тамара. Приказ временно сменить жилье пришел из леса, от Андрея. Новые знакомства были необходимы, и все же Андрей пытался издали по возможности обезопасить жизнь своей помощницы.

Опаснее всего для разведчиков и всех патриотов, связанных с партизанами, было привлечь к себе внимание немецких подручных. И вот у Юркевичей, как сказала Тамара, были специально отведены в доме "номера" для подобных Тане гостей, не желавших мозолить глаза фашистским соглядатаям.

Встретил Таню бородатый крепыш-старик в домотканой рубахе, в поношенной сермяге и сапогах. Под стать ему была и жена, в темном платье и надвинутом на глаза платке.

Много позже Таня с удивлением узнала, что Юркевичам не было и пятидесяти.

В гражданскую войну Юркевич партизанил, а в эту войну остался дома. Какой, мол, из него, израненного, исполосованного, вояка! Так, старый гриб с пегой бородой. Возился он с утра до вечера на огороде, весь ушел в нехитрое свое хозяйство. Завел коз. Таскал, кряхтя, охапки сена на спине. В общем, обеспечил себя и старуху целебным козьим молоком да и на сторону продавал помаленьку.

Но внешность, как известно, бывает обманчива: преждевременно одряхлевший, озабоченный своим хозяйством Юркевич стал партизанским связным.

Юркевичи были сдержанны, вопросов не задавали. Только однажды дядя Юркевич сказал Тамаре шутливо, будто знает про гостей своих самое главное: что они к ним с неба свалились. Этого ему и довольно.

И Тамара сразу вспомнила, что почти те же слова произнесла Тереза Францевна о Тане: "Подарок ты наш небесный" - и бережно коснулась девушки рукой, точно верила и не верила, что перед ней живая, из плоти и крови, лихая девчонка, прилетевшая оттуда, где свои, а не чужие правят делами родной земли. Она, юная посланница, спустилась с неба, чтобы сказать: "Люди, верьте! Пусть даже нагрянула великая беда, пусть подстерегают вас порой неудачи и срывы - о вас помнят, вам помогут, так будьте же сильны и едины!" Не ангел небесный - обыкновенная, минутами детски застенчивая, подчас смертельно усталая девушка прилетела в незнакомые края, к ним, незнакомым людям, чтобы от дома к дому, от сердца к сердцу нести неугасающий огонь сопротивления...

Приободрившись, помолодев, ходил по своему двору дядя Юркевич: знай, мол, наших!

Он не скрыл от Тамары, что за хлопотами по хозяйству ловко и хитро конспирировал свою деятельность надежного помощника партизан.

Тамара хорошо представляла себе, как тянутся к Юркевичам все, кто покрепче да посильнее. Нужных людей он переправляет за город, к партизанам. И не с пустыми руками, а с оружием для себя и для других.

Афанасий Иосифович Юркевич с гордостью показал ей как-то устроенный им "арсенал".

Возле домика находился погребок с такой низкой дверью, что войти в нее можно было лишь пригнувшись. У двери паслись на привязи две козы - на ночь их запирали в погребок. Заботливый хозяин не пожалел для своих козочек соломы, наложил вдоволь.

Тому, кто, отворив низкую дверь, заглянул бы в погребок, он показался бы похожим на собачью конуру. Но погребок был с секретом.

Глубоко под землей, под плотным слоем слежавшейся соломы, хранилось оружие. Различным путем попадало оно сюда. Вырванное из рук оккупантов, оружие это попадало к народным мстителям, било по тем, кто принес его на нашу землю.

Юркевич не скрыл от Тамары и другой особенности своего "арсенала" об этом знали только самые доверенные лица: в сарайчике был двойной потолок, на редкость ловко замаскированный. Там дядя Юркевич хранил не только оружие: в случае опасности между двумя потолками укрывались "лесные гости", приезжавшие в Минск. В надежно скрытых от недоброго глаза "номерах" дяди Юркевича могла при необходимости найти приют и Таня.

Тамара Синица часто заглядывала к старикам. Иногда она появлялась здесь в сопровождении "кавалера" - одного из тех солдат батальона, кому полностью доверял Сергей Ковалев. Эти приходили не с пустыми руками. Они приносили оружие и отдавали Юркевичу, не имея представления, где старик хранит его.

О том, как солдаты из ненавистного всем вражеского батальона пополняли "арсенал" дяди Юркевича, знали немногие.

Едва лишь в небе появлялись советские бомбардировщики, начальство батальона разбегалось по укрытиям. Прятались в ближайшие укрытия и солдаты, однако некоторые из них, хоть и напуганные бомбежкой, успевали за хрустящие бумажки продать свое оружие "случайным" людям, отчаянным смельчакам, связанным с партизанами.

Другие же, давно возненавидевшие свою предательскую службу, мчались к Юркевичу. Они бросали во дворе патроны, пулеметные ленты, припрятанные под шинелями автоматы и со словами: "Вот и отбомбились" - устремлялись обратно, чтобы предстать перед глазами начальства, выползающего из укрытий после бомбежки. А поскольку большинство бомб попадало в цель довольно точно, солдаты обычно сразу же раздобывали новое оружие на каком-нибудь разбитом складе либо получали его от начальства вместе с благодарностью за мнимую пальбу по советским самолетам.

У Юркевича были свои секреты доставки оружия партизанам. Знал про это лишь он сам да возчик Овчинников, живший по соседству, связанный с Юркевичами давней дружбой.

Овчинников со своей телегой и лошадью в дни оккупации не остался без работы: от Юркевичей он перевозил "туда" оружие, а иной раз и людей, которым надо было перебраться к партизанам. "Оттуда" Овчинников привозил продукты, якобы для продажи на рынке. В Минске их раздавали подпольщикам и семьям советских воинов.

Благодаря энергичной Тамаре появлялись в доме сводки Совинформбюро, которые она записывала, сидя у приемника. Появлялись экземпляры московской "Правды", листовки, полученные от партизан: "Изменнику", "Отец-патриот"...

И вдруг нежданно-негаданно Афанасий Иосифович и его супруга Елена Игнатьевна стали завзятыми театралами. Были такие домоседы и вдруг - на тебе! - зачастили на спектакли местной довольно бездарной труппы, собранной, как говорится, с бору по сосенке. Начали ходить на концерты, в кино. Афанасий Иосифович аккуратно подстриг бороду, Елена Игнатьевна вытащила из сундука красивую шелковую шаль.

- Отчего бы нам и не поразвлечься? - охотно объясняла Елена Игнатьевна соседям. - Жизнь у нас отличная, лучше не придумать - свой огород, свои козочки. Только развлечений и не хватает. Вот и ходим...

Когда между стульями в театре или клубе зрители находили советские листовки либо оперативные сводки Советского Информбюро, раскрывавшие минчанам правду о положении на фронтах, кто бы мог заподозрить пожилую пару - мужчину в старомодном костюме, с аккуратно подстриженной седеющей бородой и строгую женщину в красивой шали! Только и того, что они не сразу в полутьме сумели найти свои места - обычно они запаздывали и в кино и на спектакли и поэтому суетливо метались поначалу от ряда к ряду, сердито укоряя один другого за опоздание...

Однажды Тане передали: прибыли посланцы из Бобров, остановились у Юркевичей. Через день отправятся обратно.

Это было очень кстати. У Тани накопилось порядочно информации, собранной ею самой и Наташей. За это время девушки раза три встречались в Минске, будто невзначай, то на улице, то на базаре.

Многие сведения были ценными, их следовало сообщить в Москву. Таня уже собралась было в очередную дальнюю и тяжкую прогулку, но одно дело преодолеть несколько десятков километров от Минска до Бобров в летнее время и совсем иное - осенью, когда развезло дороги, ноги вязнут в липкой холодной грязи да и шоферы останавливаются неохотно, злые и усталые.

И Таня отправила к Юркевичам Тамару.

У нее уже было составлено письмо для передачи Андрею. У них был свой условный код. Попади Танино послание во вражеские руки - вряд ли можно было бы что-нибудь заподозрить, так, пустенькое девичье письмецо со всякими излияниями, поклонами да приветами.

Прощаясь с Тамарой, она неожиданно сказала:

- А мне скоро девятнадцать исполнится...

- Милая ты моя, - растроганно сказала Тамара, - если сумеем, отметим, пирогов напечем.

Неожиданные Танины слова вдруг заставили ее понять, как нуждается эта сдержанная отважная девушка в простой человеческой заботе и нежности.

ВСЕ НАЗАД!..

Во время третьего свидания Таня заметила, что Костя Сумец чем-то встревожен. Казалось, ему не терпится рассказать ей нечто важное, но он не решается, и оттого так отрывочны и незначительны все произносимые им фразы.

Она ждала, внешне оставаясь спокойной, но все более проникаясь непонятным Костиным волнением. И в какую-то минуту он внезапно выдохнул:

- Таня, готовится облава...

- Да? - Таня говорила размеренным, почти ледяным тоном. - Кто же мог вам это сообщить?

- Кошевой, наш старший писарь. Мне очень хотелось сказать про это именно вам, Татьяна. Именно вам... Ведь могут погибнуть люди. Очень хорошие люди. Как дать им знать?

- И вы надеетесь сделать это через меня?

- Но, Таня...

- Хорошо, - отрывисто произнесла Таня. - Расскажите все по порядку. Кто он таков - этот ваш Кошевой? Может, просто сболтнул спьяну?

- Я вам вполне доверяю, - подчеркнуто произнес Костя, - поэтому расскажу все. Кошевой - сын бывшего кулака, в свое время сосланного Советской властью. Кошевой власть недолюбливал, все годы держал обиду...

- Прекрасная биография, - сказала Таня. - Знаете, вы пробудили во мне удивительное чувство доверия к вашему Кошевому.

- Погодите, Таня, ведь я еще только начал. Выслушайте меня.

- Охотно.

Огорченный насмешливым Таниным тоном, Костя и не догадывался, как интересовало девушку все связанное с Кошевым. О писаре из штаба Тане уже рассказывали и Сергей Ковалев, и Тамара Синица. Немало нелогичного было в его поступках: обласканный начальством, он в то же время нередко, будто нарочно, выбалтывал тот или иной секрет, причем не был похож ни на беспечного болтуна, ни на провокатора. Как знать, возможно, нынешний разговор с Костей что-то прояснит. И Таня повторила, уже без тени насмешливости:

- Охотно выслушаю. Говорите.

Сумец начал рассказывать, как люто ненавидит писарь Кошевой своих хозяев - фашистов. Писарь штаба, он знает многое такое, что неизвестно даже некоторым командирам. И он сказал однажды, что готов от всей души помочь и партийному подполью и партизанам, хотя сам перейти к ним вряд ли решился бы. Ему, Косте, сказал, потому что они давно уже подружились. Пароль Костя тоже узнаёт каждый день от Емельяна Кошевого.

- А за что ему так ненавидеть начальство? - осторожно спросила Таня. - Вы же говорите, ему доверяют.

- Да, доверяют. Только он им теперь не верит.

Вместе Костя Сумец и Емельян Кошевой были ранены, оказались в плену, испытали все его тяготы, пухли от голода, бывали биты.

Старший по возрасту, он в какой-то мере влиял на Костю, посоветовал ему вступить в батальон. Теперь всякий раз чуть ли не прощения просит, но Костя далек от того, чтобы кого-нибудь винить в своей ошибке. Сам должен был думать.

Кошевому, сыну кулака, было оказано особое доверие: его назначили штабным писарем. И в город Емельяну разрешали выходить одному.

Штабной писарь - заметная фигура. Пополневший, в ладно пригнанной форме, Кошевой производил солидное впечатление. Начальство поручило ему канцелярию. С риском для себя Емельян несколько раз снабжал пропусками в город ребят, которым доверял.

Таня сразу вспомнила, что об этом же рассказывал и Сергей Ковалев: не однажды Емельян Кошевой на свой страх и риск выписывал пропуска по его просьбе. Неведомыми путями Кошевой узнавал правду о положении на фронтах, рассказывал об этом товарищам.

- Одного я не пойму, - сказала Таня. - За что же ему все-таки начальство-то не любить? И положение у него хорошее, и поблажки разные получает...

- Ах, Таня, Таня, вам ли это говорить! - с болью возразил Костя. Медленно, с трудом подбирая слова, он стал вспоминать, как осенью 1941 года Емельяна Кошевого, тогда еще новичка, послали зарывать неподалеку от Минска десятки тысяч расстрелянных мирных людей - стариков, детей, женщин. Зарывать... Дальше ему, возможно, предстояло их расстреливать, не будь он писарем.

Костя - ему повезло, он и тогда нес охранную службу - видел, как, шатаясь, будто пьяный, вернулся в казарму после многих дней отсутствия Емельян Кошевой, как повалился на койку, вцепился зубами и скрюченными пальцами в подушку.

С той поры он и возненавидел гитлеровцев и их холуев из числа собратьев своих по батальону лютой ненавистью.

- Если бы не Емельян, быть бы мне уже там, - Костя показал на небо. Он мне жизнь спас...

А произошло это, по рассказу Кости, так. Командиром его роты назначили некоего Иванченко. Однажды Иванченко приказал Косте и еще одному солдату срубить с фронтона здания, где разместился батальон, бетонную пятиконечную звезду. Второй солдат кряхтя полез наверх, но Костя отказался наотрез:

- Я плотник, а не каменотес, с такой работой мне не справиться.

Взбешенный Иванченко ринулся к начальству с доносом, да еще присочинил, будто Сумец, был политруком Красной Армии и потому не пожелал уничтожить советскую эмблему.

Сумцу грозила неминуемая гибель. На его счастье, в штабе оказались только Кошевой да его приятель, обрусевший немец Ягодовский, переводчик. Они пытались доказать Иванченко, что двадцатилетний парень никак не мог служить политруком, и что вообще лучше бы простить его по молодости лет.

- Не прощу, - сказал упрямый и мстительно-самолюбивый Иванченко, - до самого высокого начальства доведу, а не прощу.

Вечером, когда Сумец все еще сидел под арестом, ожидая своей участи, в уборной нашли мертвого Иванченко. Никто не заподозрил бы штабного писаря, но Сумец знал: прикончили Иванченко не без участия Кошевого.

Следствия по этому делу никто не возбудил, и вообще немцы постарались замять неприятную историю: они предпочитали видеть солдат бодро вышагивающими под заливистую песню, чтобы через полчаса или через час начать очередной расстрел мирных жителей. А жизнь Иванченко для них стоила недорого - так, мелюзга...

Таня внимательно слушала Костю, но, привыкшая подвергать все сомнению, подумала невольно: что ж, Емельян Кошевой вполне мог выручить давнего приятеля, Ягодовский, в свою очередь, по дружбе помогал Кошевому. Да еще как знать - возможно, у них были и свои нелады с Иванченко... Но следовало вернуться к главному, о чем сегодня сообщил Сумец.

- Так, значит, Кошевой говорил вам про облаву? - спросила Таня. - Что это будет? Где?

- По всему городу. Большая облава. Хотят изловить с поличным партизан и подпольщиков. Главное, оцепят районы, примыкающие к базару, - шепотом, оглядываясь, проговорил Сумец.

- Вот оно что... А как вам самому показалось - это похоже на правду?

- Я убежден, что это правда. Наше начальство приводит все в состояние боевой готовности. Кошевой говорил, что облаву будут проводить войска СД вместе с гестаповцами, но для особо грязной работы возьмут на подмогу кое-кого из охранных батальонов. Из нашего тоже прихватят. Самому Кошевому в эти дни запретили выходить из штаба.

- Спасибо, Костя! - Таня впервые горячо и искренне пожала Костину руку.

Он оценил не только дружеское рукопожатие: впервые с момента их знакомства Таня назвала его Костей, поблагодарила. Значит, наконец поверила в него.

Таня действительно поверила. О том, что батальон готовят к какой-то ответственной операции, сказал Тамаре Ковалев, но знал он гораздо меньше, чем Костя.

Таня прикинула, сколько дней осталось до воскресенья. Полных трое суток. Надо успеть предупредить. Во что бы то ни стало.

Значит, гитлеровцы пронюхали, что именно на базаре происходят встречи партизан с подпольщиками, со всеми, кто так или иначе помогает и подпольщикам, и партизанам. Значит, догадываются, что иной раз на крестьянском возу можно обнаружить остроумно припрятанные под поклажей листовки или оружие. Вот они и решили накрыть всех разом в самый оживленный базарный день - воскресенье.

Таня прекрасно понимала, как много связанных с подпольем и с партизанами людей могут стать жертвами внезапной облавы. Одно дело, когда пропуск или аусвайс проверяют уличные патрули, и совсем иное, если этим займутся гестаповцы. Знала девушка, что немалую роль сыграют здесь и предатели, представила, как будут они шнырять по базару, эти "обиженные" на советский строй проходимцы, выслуживаться, сводить давние счеты. По одному кивку провокатора человек может оказаться в гестапо.

Партизаны готовятся сейчас к воскресной поездке на базар. Они привезут не только листовки и сводки Советского Информбюро, отпечатанные в лесных типографиях, но и московские газеты: маленькие самолеты "У-2" каждую ночь с отчаянной смелостью пролетают над вражескими зенитными пушками и сбрасывают над партизанскими зонами пачки свежих газет.

Их-то и привезут в Минск знакомые и незнакомые Тане партизаны, чтобы в городе получить кое-что взамен: должно быть, не один такой вот дядя Юркевич пополнил за эти дни свой "арсенал".

Наскоро попрощавшись с Костей, Таня прежде всего пошла к одному из домиков на окраине, где, она знала, бывали люди от Андрея. Через них можно было предупредить об опасности многих.

Еще издали Таня заметила подводу, запряженную двумя лошадьми. Знакомыми показались двое бородатых крестьян, отворявших ворота, чтобы лошади могли войти во двор.

Свои! Партизаны из Бобров - как вовремя прибыли они за очередной партией оружия.

- А я к вам! - приветствовала их Таня. - Мне срочно надо попасть в Бобры, к Андрею.

Таня предупредила хозяев о предстоящей облаве, посоветовала им принять все меры предосторожности и непременно попросила повидать Тамару Синицу. Пусть они дома тоже будут очень осторожны, а о ней, Тане, могут не беспокоиться: она вернется в Минск к воскресенью.

Ехали в Бобры долго, окольным путем. Петляли, едва тащились, останавливались несколько раз отдохнуть, чтобы не вызвать подозрений у охранников и патрульных. Только и того, что возвращаются с базара, полностью расторговавшись, двое крестьян, слегка навеселе, а тот, что постарше, - видно, дочку прихватил с собой в город. Вон как глазеет вокруг простодушная деревенщина - все ей в диковинку.

Между тем у "расторговавшихся" мужичков товару хватало. Они везли на хитро оборудованной подводе патроны, гранаты и даже мины. В общем, очень необходимые вещи, самыми разными путями добытые у врага.

До Бобров добрались только на другой день.

Партизанская база в Бобрах была одним из тех островков в оккупированной Белоруссии, где незыблемо утвердилась Советская власть. Сюда прилетали воздушные вестники из Москвы. Регулярно сбрасывали на парашютах тюки с теплой одеждой, боеприпасами, газетами, продовольствием. Всего этого остро недоставало в партизанском крае.

В Бобрах Таня Климантович чувствовала себя среди своих. Можно было отдохнуть, стряхнуть с себя усталость, напряжение. Она радовалась, что не должна почтительно раскланиваться на улице с ненавистными патрульными, что ей не нужно торопиться, оглядываться при звуке незнакомых шагов за спиной. Пожалуй, там, в Минске, входя в роль бедной девушки, прибившейся к родным, озабоченной поисками случайных заработков ну и... желанием чуточку развлечься, она порой меньше ощущала эту усталость, порой и вовсе забывала о ней, но напряжение всегда оставалось.

Впрочем, и тут, в Бобрах, Таня очень быстро забывала об усталости, стоило лишь как следует отоспаться.

Она радовалась, что отсюда можно свободно слушать по радио Москву, никого не опасаясь, не прячась. Связь с Москвой поддерживал не только Андрей. Таня знала, что в отряде есть и другие радисты. Андрей же со своей рацией обосновался в просторном доме.

Спрыгнув с повозки, Таня пошутила:

- Живешь все так же по-царски?

- Ну, знаешь, если ты все еще способна шутить...

- Это плохо? - быстро спросила Таня.

- Это чудесно. - И добавил, пытливо глядя на девушку: - Я чувствую, у тебя важные новости.

- Да, Андрей. Очень важные...

Теперь Тане оставалось отдохнуть перед дорогой. Она решила отправиться в обратный путь завтра же, рано утром, только послушать сначала передачу из Москвы. Ей предстояло одолеть пешком десятки километров.

Она дремала, сидя на широкой хозяйской кровати, все еще пытаясь что-то рассказать Андрею, о чем-то спросить, когда в комнату вошел начальник разведки партизанской бригады москвич Барковский, радист по специальности. Ему понадобился Андрей.

Увидев Таню, Барковский пригляделся к ней внимательно, спросил:

- Не кажется вам, что мы раньше где-то виделись?

- Кажется, - задремывая, отозвалась Таня.

- Погодите... Сдается мне, я вас встречал в... концертных залах. Еще до войны, верно?

- Может быть... Сейчас подумаю...

Но долго думать ей не пришлось. Через минуту она крепко спала, упав щекой на взбитую подушку.

Тихим осенним утром воскресного дня, казалось, ничего дурного людям не предвещавшего, Таня вернулась в Минск.

Большую часть пути она проделала пешком; опухшие ноги гудели, но отдыхать было некогда. Она думала об одном: точны ли были сведения? Не коснется ли возможная облава ее друзей? Она была убеждена, что в минуту опасности - место ее рядом с ними. Ее помощь может понадобиться и Тамаре Синице, и управдому Кучерову...

В разгар базарного дня к Переспе одновременно с разных концов города двинулись грузовики и легковые автомашины, переполненные гитлеровцами, солдатами в немецкой форме, карателями.

Окружив базар, фашисты громогласно, через радиорупоры, потребовали соблюдать полнейшее спокойствие. Требование это прозвучало на немецком, русском, белорусском языках. Спокойствие! Только спокойствие. Просьба ко всем приготовить документы.

Встревоженные, напуганные люди оцепенели. В наступившей напряженной тишине плакали дети, мычали коровы, ржали лошади.

Полицаи и немецкие охранники устремились в толпу, протискивались между людьми, никого не упуская из виду.

Хватали и вели к грузовой машине каждого, кто вызвал хоть малейшее подозрение. Подозрительным казался любой, бросивший на карателей презрительный либо ненавидящий взгляд.

У рогаток, устроенных возле выходов с базара, придирчиво проверяли документы гитлеровцы.

Постепенно базар опустел, но арестовали немногих. Большинство из них было освобождено из-за полного отсутствия улик либо за взятку.

Облава явно не удалась.

Облава, на которую оккупанты возлагали большие надежды: от своей агентуры они узнали, что по воскресным дням на базар приезжают партизаны.

Надежда схватить их не оправдалась, и можно представить себе бессильную ярость гитлеровцев, когда, обыскивая после облавы базар, они находили под оградой заваленные соломой советские листовки. Как они там очутились, выяснить не удалось.

Не узнали фашисты и о том, каким образом сорвалась операция, о грандиозном успехе которой они собирались сообщить в Берлин. Кто сумел разведать их планы? Кто помешал?

А усталая девушка с опухшими ногами чувствовала себя в тот вечер самым счастливым человеком.

ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ГОДОВЩИНА

Вечером 6 ноября 1942 года на одной из улиц Минска гитлеровский солдат конвоировал молодую девушку.

Арестованная едва передвигала ноги в огромных тяжелых сапогах, потертое коричневое пальто ее было покрыто засохшей грязью и кровью.

Одинокие прохожие провожали девушку сочувственными взглядами. Видимо, ее сильно били: лицо в синяках, ссадинах, кровоподтеках. Руки связаны за спиной.

Солдат-конвоир был безжалостен. Он грубо толкал измученную девушку прикладом в спину и покрикивал:

- Шагай, шагай, зараза! Мало тебе? Еще получишь...

Вечер был хмурый, облачный, тревожный. В канун Октябрьской годовщины оккупанты были настороже, и ощущалось это буквально во всем.

Хотя фашистам удалось нанести минскому подполью жестокие удары, они по-прежнему, если не больше, боялись партизан, боялись подпольщиков и вообще каждого, кто не сегодня-завтра мог стать и партизаном и подпольщиком.

В том, что подпольщики не сложили оружия, оккупантов убеждала сама жизнь. И борьба день ото дня становилась беспощаднее. Аресты следовали за арестами...

Несколько раз солдата-конвоира вместе с арестованной девушкой останавливали патрули. В тот вечер их было особенно много на улицах Минска - больше, чем прохожих.

Конвоир называл пароль и предъявлял специальный пропуск, подтверждавший, что ему приказано препроводить заключенную в указанное место. Пропуск был подлинным, со всеми печатями и подписью старшего писаря Емельяна Кошевого. Жандармские патрули то злобно, то с издевкой косились на избитую девушку, вполголоса посылали вслед ей проклятия и ругательства.

Центр города остался далеко позади. Солдат и арестованная достигли окраины. Вокруг было темно, безлюдно.

- Развяжи мне руки, мочи нет, - сказала Таня.

Надев на плечо винтовку, Сергей Ковалев размотал веревку, и Таня с облегчением стала растирать затекшие запястья.

В темноте можно было различить контуры танков, самоходок, автомашин. Здесь их ремонтировали, потом отправляли обратно на фронт. Минуя патрули, Таня и ее спутник проникли в запретную зону.

В эту предпраздничную ночь с их помощью вся восстановленная боевая техника врага должна быть уничтожена. Если эти танки и пушки с черными крестами вступят снова в строй, понесут смерть... Нет, ни в коем случае! Надо затаиться и ждать. Скоро их прикончат с воздуха.

Только Таня и Андрей, находившийся в Бобрах, знали час и минуты, когда появятся над Минском советские бомбардировщики. Таня помнила, какие объекты им предстоит разгромить, какие ремонтные базы и склады оккупантов должны сегодня взлететь на воздух. В задачу разведчицы входило помочь самолетам как можно быстрее обнаружить цель.

Затянутое облаками небо казалось совсем черным.

Таня и ее товарищ бесшумно подошли к забору, обнесенному колючей проволокой. Раздался лай сторожевых собак, послышались окрики часовых, охранявших ремонтную базу.

Появился и здесь, на окраине, патруль. Скользнули по земле узкие лучи фонариков.

Пришлось переждать, прижавшись к забору. Таня поднесла к глазам часы. Скоро, уже совсем скоро...

А в это время на квартире Марии Жлобы, хрупкой девушки с волевым, энергичным лицом, прозванной "Мария-маленькая", собрались друзья отметить день рождения.

День рождения власти Советов.

Квартира Марии давно уже стала не только одной из явок минских подпольщиков на Старо-Виленской улице, но и складом оружия для партизанских отрядов. Хранилось оно до отправки Юркевичем по назначению в чистенькой хозяйкиной постели. Однажды Мария улеглась спать на восемнадцати винтовках, двух пулеметах, более чем на тысяче патронов и дюжине ручных гранат. Друзья шутили, что после этого случая она стала особенно самоуверенной.

Перед праздником все оружие переправили в партизанскую зону.

Хватало забот и у друзей Марии Жлобы, которые с такой шумливой беззаботностью рассаживались за столом в то время, как на другом конце города, вблизи ремонтной базы гитлеровцев, Таня напряженно поглядывала на часы...

Мария была связана кое с кем из уцелевших руководителей подполья. Как это было важно для Тани! Ведь иной раз, чтобы о чем-то посоветоваться, она должна была пробираться к Андрею за десятки километров, сквозь вражеские заслоны, по грязи и слякоти.

В свою очередь, пообещала посоветоваться со своими друзьями и Мария, прежде чем познакомить с ними Таню.

...Танин спутник расстегнул шинель, достал из кармана ракетницу. Таня зарядила ее красной ракетой. После красной должна была взвиться зеленая так условились с Москвой.

К забору примыкало пустовавшее разрушенное здание школы. Товарищ подсадил Таню - она осторожно шагала по неровным выступам кирпичей. Посмотрела вниз - пожалуй, она поднялась уже на уровень третьего этажа. Ковалев снизу охранял ее с гранатой в руке.

Вдали послышался глухой нарастающий гул. Вот они приближаются - свои, из Москвы! Торжественно и грозно плывут по небу, будто и внимания не обращают на стрельбу зениток, на посылаемые им вдогонку фашистские пули. Нет, он неуязвим для них, праздничный, краснозвездный посланец Родины!

Таня нажала на спуск. Красная ракета, описав широкую дугу, осветила глыбы танков и пушек на ремонтной базе. Второй выстрел - и в воздух стремительно взвилась зеленая ракета.

И сразу вслед за этим округу потряс гулкий взрыв бомбы. Кирпичи посыпались у Тани из-под ног. Девушка ринулась вниз, товарищ протянул ей обе руки.

Появился второй бомбардировщик, третий. Грохот взрывов усиливался. Пылали машины, оглушительно били в воздух зенитки.

Оккупанты не могли не заметить Танины ракеты. В сторону ремонтной базы, к развалинам школы спешили патрульные, полицаи, жандармы.

Навстречу им шагал солдат с винтовкой наперевес. Он конвоировал понурую, избитую девушку в огромных тяжелых сапогах, с синяками и кровоподтеками на лице. Солдат до хрипоты орал на арестованную, толкал ее в спину прикладом и попутно объяснял старшим по чину, что ведет ее в полицию.

Примерно через час после налета советских бомбардировщиков Таня, раскрасневшаяся, возбужденная, смывшая с себя грим - нарисованные на лице синяки и кровоподтеки, сидела за праздничным столом в комнате Марии-маленькой.

"Именинный" стол был накрыт на славу: кое-какие продукты выменяли ради такого дня на базаре, достали кучеровского спирта, который Мария сумела превратить в наливку благодаря остаткам малинового варенья.

Зажмурившись, Таня пыталась представить, сколько танков, пушек, пулеметов недосчитаются фашисты, - и не могла. Много, очень много, нагромождение смертоносных машин, которые теперь уже навсегда вышли из строя. Бомбы были сброшены прямо в цель.

- Измучилась, бедняжка? - ласково спросила Мария-маленькая.

Таня тряхнула головой. Измучилась? Нисколько! Она счастлива, что так удачно выполнила еще одно важное задание.

Затихающие выстрелы, крики, топот тяжелых сапог доносились с улицы. Там рыскали охранники, искали виновных.

А здесь, в комнатке с наглухо занавешенными окнами, хозяйка, улыбаясь, подняла бокал:

- С праздником, дорогие мои!

И гости радостно отозвались:

- С праздником, товарищи! С праздником!

"БАТЯ"

Мария-маленькая была связана с участниками Минского подполья. Не очень-то многословная, она никому не рассказывала, что обычно по всем трудным вопросам советуется с "Батей".

Однако сама Мария никогда не разыскивала Батю, да и не могла бы разыскать при всем желании: никто не знал, где он обитает. Таинственный старик сам приходил к ней в назначенный заранее день и час.

Вот и теперь он пришел, как уговорились, на Старо-Виленскую, в похожую на пенал узкую комнатку. Занавеской и ширмой комната была разделена на спальню и гостиную, как шутливо любила говорить Мария-маленькая. В случае появления незваных гостей Мария отправляла друзей своих за занавеску.

Батя хорошо знал эту цветастую матерчатую перегородку. Иногда ему и самому приходилось отсиживаться за нею, если ненароком заглядывали к Марии соседи. К счастью, у комнаты был удобный выход: прямо в темные холодные сени, и это устраивало Батю. Никому не следовало видеть его здесь. Но от него у хозяйки секретов не было.

"Батя" - эту подпольную кличку носил Василий Иванович Сайчик - был опытным конспиратором. Его революционная деятельность началась в буржуазной Польше. Там довелось ему сидеть в застенках Пилсудского. Немало талантливых самоотверженных революционеров считали себя его учениками.

Но, повторяю, о себе этот человек не рассказывал.

Когда Мария-маленькая убрала со стола, Батя внимательно выслушал от нее все новости. Был среди этих новостей и очередной, уже не первый рассказ о делах Тани. Имя этой девушки Батя знал с первого дня, как появилась она в комнатке Марии. Знал, что Таня отлично говорит по-немецки. Последней новостью было случайное знакомство ее с одним солдатом-чехом, принудительно мобилизованным в гитлеровскую армию. Чех входил в команду, охранявшую здание полиции. Он признался Тане, что ненавидит фашистов, давно хочет бежать от них и готов помочь партизанам добыть оружие. У него уже разработан целый план. Никакого якобы риска. Так вот, может ли эта девушка, уже не однажды доказавшая свою проницательность и находчивость, довериться чеху из охраны?

Батя задумался. Задача! О проницательности девушки он слышал и прежде, но, веря главным образом собственному опыту и проницательности, он предпочитал бы ее все же увидеть.

Солдат-чех имел, конечно, все основания ненавидеть гитлеровцев, уничтоживших Чехословакию, превративших ее в какой-то протекторат. Однако мало ли что, не выслуживается ли малый перед своим гитлеровским начальством, доверившим ему охрану?

Старик размышлял, машинально разглядывая цветы на пестрой занавеске, и вдруг заметил... Что за чертовщина? Занавеска колыхнулась. Неужели кто-то посторонний, укрывшись за нею, слушал его разговор с Марией-маленькой? Что это - предательство?

Складки занавески вновь колыхнулись. Круто поднявшись, стремительно пройдя вдоль стены, Батя быстро отдернул занавеску и увидел прижавшуюся к стене за спинкой кровати большеглазую девушку. Под гневным холодным взглядом Бати щеки ее медленно розовели.

Стараясь скрыть смущение, она вышла из-за цветастой занавески, с улыбкой протянула руку:

- Не сердитесь на меня. Пожалуйста. Понимаете, мне было необходимо, просто необходимо с вами познакомиться. Я - Таня, ведь вы слышали обо мне, да? И я про вас знаю. А сейчас... Я не хотела мешать.

- Да-а... - Батя присел на стул. - Про вас я слышал. Но... находчивость и самодеятельность - немножко разные вещи, вам не кажется? Находчивость мы очень ценим, а вот что касается самодеятельности...

- Так ведь я потому и пришла, - с горячностью возразила Таня. - Ну разве мы не знакомы с вами? Хоть и не виделись ни разу. А сейчас я для того и пришла, чтобы не заниматься самодеятельностью.

- Да, в находчивости вам не откажешь, - согласился Батя. - Ну, рассказывайте про своего чеха. Что это у него там за удивительный план?

И Таня, все больше увлекаясь, словно давняя знакомая Бати, начала рассказывать, как солдат-чех предложил ей забрать оружие... прямо из полиции.

Батя не только внимательно слушал - по привычке профессионального конспиратора он наблюдал за каждым движением, каждым жестом своей собеседницы. Властный и суровый, ибо этого требовала обстановка, строго соблюдающий законы военного времени, ибо ему не однажды доводилось видеть провалы, вызванные беспечностью, неосмотрительностью, он как бы отбирал в Танином рассказе все казавшееся ему существенным и важным.

Девушка? Она казалась ему серьезной, осмотрительной и достаточно смелой.

Все-таки он попросил обождать денька два, чтобы самому осмотреть местность, попытаться узнать или хотя бы увидеть странного чеха из охраны.

Окончательный ответ Батя обещал передать через Марию.

После этого он быстро простился и ушел.

Высокий, стройный, улыбаясь в пышные усы, он вышел на улицу и... пропал. Если бы Мария и Таня последовали за ним - хотя это было неимоверно трудно: он никогда не шел прямым путем, - дорога привела бы их к баракам неподалеку от Академии наук. В бараках жили рабочие-сезонники, часто менявшиеся, малознакомые друг с другом.

Одну из комнатенок занимал Батя. Над его койкой висел портрет Гитлера, обрамленный еловыми ветками. Совсем недавно он принес его к себе из уборной, куда водворил "фюрера" кто-то из живущих в бараке рабочих.

НА ОФИЦЕРСКОМ БАЛУ

Откуда он появился в числе Таниных знакомых, этот облаченный в гитлеровскую форму чех?

Осмотрительная во всем, что касалось новых знакомств, Таня побывала однажды на офицерском балу. Оккупанты открыли в Минске клуб под названием "Зольдатенхаус", что в переводе означает "Дом солдата".

Здесь устраивались балы, именуемые "вечерами славянского содружества", - своего рода подачка солдатам неарийского происхождения. Чтобы создать видимость содружества, на балы эти посылали с десяток офицеров-немцев невысокого ранга.

На один из таких балов и проникла Таня.

От этого вечера она ожидала многого. В непринужденной болтовне с офицерами, из случайных реплик она могла узнать точнее число частей местного гарнизона, да и мало ли какие секретные сведения вообще раскрываются в подобных случаях.

На Тане было изящное строгое платье - Тереза Францевна немало потрудилась, перешивая его для девушки. Когда-то в молодости она очень любила этот сочный васильковый цвет, а потом платье так и залежалось в одном из ящиков комода.

Из Золушки Таня превратилась на один вечер в принцессу. Приветливая, оживленная, она перебрасывалась шутками то с одним, то с другим офицером, и вместе с тем было в ней что-то вызывавшее невольную почтительность.

От взора ее не укрылось, что офицеры-немцы держались заносчиво и старались не слишком общаться со своими славянскими коллегами. Иные из них привели с собой сомнительных девчонок, грубо и наивно пытавшихся замаскировать нищету своих нарядов модными прическами под германских киноактрис.

Играл военный духовой оркестр. Начались танцы.

Но даже в мелодиях вальса или фокстрота чудились Тане чеканные звуки немецких маршей, топот тяжелых сапог, лязг танков, свист пуль. Как бы для того, чтобы впечатление это усиливалось, в перерывах между танцами чей-нибудь пронзительный голос выкрикивал: "За победу третьего рейха!", "За братство, хайль!"

Видимо, и это входило в программу спектакля дружбы и солидарности. А солидарность была остро необходима оккупантам: дела на фронте пошатнулись. Москва, Ленинград, Сталинград - имя каждого из этих городов было связано с провалом очередного, выношенного заранее и продуманного, казалось бы, до мелочей плана фашистов. Давно уже геббельсовская пропаганда объявила о "начисто уничтоженной" советской авиации, а воздушные налеты и взрывы продолжались. Было над чем призадуматься оккупантам. Было ради чего кричать: "За наше братство... Хайль!"

Однако новоявленные братья веселились без особого энтузиазма.

Еще в вестибюле Таня заметила молоденького лейтенанта, который внимательно на ее посматривал. Кто он? Девушку тревожил этот изучающий взгляд: "А ведь я его видела... Где? Когда?"

Таня подошла к киоску с цветами. Как она и ожидала, рядом с ней вскоре оказался молодой офицер.

- Какая прелесть! - сказала Таня, любуясь пышными алыми гвоздиками.

Чех поклонился и, коверкая русские слова, попросил принять от него в подарок небольшой букетик. Таня пыталась спорить, но цветы уже были у нее в руках, любезно врученные расторопной продавщицей.

Таня поблагодарила, прижала букетик к лицу и уже по-немецки спросила:

- Вы - чех?

- Наполовину. Мать - чешка, отец - итальянец.

- Вы говорите по-немецки?

- О, да! Я - переводчик. Хорошо знаю немецкий, итальянский, чешский. Немного - русский.

- Вы - доброволец?

- Это не имеет значения, - уклончиво ответил чех по-немецки. - Здесь, по-моему, невесело, фрейлейн... Здесь веселятся только немцы.

В ответ Таня громко отчеканила:

- Я приветствую германский дух во всем. Это непобедимая сила. Фюрера нам послал сам бог!

Стоявший спиной к Тане немец в форме войск СД не замедлил обернуться к ней и гаркнул:

- Хайль Гитлер!

- Хайль, - ответила Таня.

Чех слегка поклонился капитану. Едва тот отошел в сторону, он шепнул Тане:

- Уйдемте отсюда...

- Что вы, я хочу танцевать, - возразила Таня. Ей нужно было разглядеть получше погоны и знаки отличия у офицеров, уточнить и запомнить, из каких они частей.

- Что ж, танцевать я тоже люблю, - задорно отозвался чех. - Тем более, мне еще не выпадало счастья танцевать с Золушкой, вырвавшейся на бал...

Они кружились в танце, а Таня, стараясь охватить взглядом весь зал и побольше запомнить, мысленно то и дело возвращалась к словам своего партнера. Он улыбался безмятежно и приветливо. Заговорил негромко:

- Не удивляйтесь, фрейлейн. Меня с детства считали большим фантазером. Я был обидчивый мальчик и нередко мечтал, как сумею проучить своих врагов. Иногда воображал себя грозным пиратом или бросался на поиски клада. Говорят, это с возрастом иногда не проходит. Сейчас мне пришла фантазия, что вы - Золушка и умеете удивительно меняться... Простите, я даже не представился. Юзеф Басти.

- Татьяна. Можете называть меня просто Таней.

Она уже запомнила все, что нужно, и минут через сорок сама предложила покинуть зал. Они вышли на улицу.

У подъезда толпились солдаты охраны, полицейские, жалкого вида девицы. Звонкие мальчишеские голоса предлагали купить папиросы.

Лейтенант, поддерживая Таню под локоть, медленно шел с ней вдоль улицы. Из-за колонны клуба кто-то крикнул вслед:

- Эй ты, фашистская подружка! Овчарка немецкая.

Таня заметила кричавшего, быстро вернулась обратно. Молодой парнишка, не пытаясь убегать, стоял за колонной. Не успел он опомниться, как Таня наотмашь ударила его по лицу.

- Ну, я тебе это припомню, - зло прошипел паренек. Увидев приближавшегося лейтенанта, он поспешно ретировался.

- Я тебя тоже запомню! - крикнула Таня.

А про себя подумала: "Ах, паршивец! Хороший, должно быть, хлопец".

Если бы он знал, этот парнишка... Если бы мог предвидеть, что в скором времени ему придется...

Впрочем, не станем забегать вперед.

- Я знаю, где вы живете, Таня, - сказал Юзеф. - На улице Горького. Я иногда встречал вас, только вы были совсем-совсем другая, а теперь преобразились, как Золушка.

- Да, - ответила девушка, - теперь я тоже вспомнила дом, откуда вы выходили.

Наконец-то она поняла, отчего лицо офицера показалось ей знакомым.

- Мы можем встречаться чаще, если вы захотите, - сказал Юзеф. - Я каждое утро выхожу из дому в четверть девятого. Возвращаюсь в...

- Для чего вы говорите мне это? - прервала его Таня. - Чтобы при встречах с вами я выслушивала такие комплименты, как сегодня? Вы слышали, что крикнул мне тот парень? И без этого боишься всего и всех...

- Прошу вас, не обращайте внимания. И не надо меня бояться, - тихо произнес лейтенант Басти. - Мне кажется, вы очень хорошая, вам тоже трудно, и я хочу сказать: я ни в чем не виноват...

- Разве я обвиняю вас в чем-нибудь?

- Не знаю... Мне показалось... Ведь он оскорбил вас, когда увидел русскую девушку с человеком в этой форме. Она мерзка мне самому, поверьте.

- Зачем же вы ее носите? - с вызовом спросила Таня, но большие, всегда как будто чуточку расширенные глаза ее смотрели детски-наивно.

- Если б вы знали, как я их ненавижу! Высшая раса... Пришли на бал к славянским коллегам... А в бою гонят нас впереди и сами прячутся за наши спины, держат пистолеты наготове. Если мы отступим, перестреляют нас, как куропаток. Одним словом, истинное братство...

- Но почему вы рассказываете это мне? - удивленно спросила Таня.

- Потому что вы - русская. А у меня мать - славянка. Отец мой потомок Гарибальди. И вдруг на мне этот мерзкий мундир.

- Успокойтесь, Басти. Быть может, все не так уж плохо. Армия фюрера одерживает победы. Она - в Европе. Оккупировала часть СССР. Наступит день, и вы поймете, что должны гордиться своим мундиром!

- Оккупация - это ненадолго, Татьяна. Многие смеются над блицкригом, длящимся второй год... Еще я хочу сказать вам: если от меня понадобится какая-нибудь помощь, я буду рад...

Таня молча пожала плечами.

Интуиция, чутье разведчицы подсказывало ей, что Басти, возможно, и не кривит душой. Но... осторожность прежде всего! Нужно присмотреться поближе к этому чеху.

Было уже поздно. Таня посмотрела на часы и встревожилась: не хотелось быть задержанной патрулем.

- Не спешите, - сказал Басти. - Я знаю пароль.

Он отчетливо произнес слова пароля. Пароль был верен, Таня знала его от Андрея.

- Может, вы и завтрашний знаете? - сказала она шутливо. - Тогда с вами в самом деле не страшно.

- Да, Татьяна, знаю. Он начнет действовать с полуночи. Хотите знать? Слушайте...

Простились они поздно, договорившись увидеться снова через несколько дней.

Догадывался ли Басти, что каждая встреча, каждый разговор с ним - это очередная проверка. Возможно.

Однажды он познакомил Таню со своим земляком - чехом. Тот носил солдатскую форму, отлично говорил по-немецки.

- В какой части служит ваш приятель? - спросила Таня.

- В охране, - многозначительно ответил Басти. - В караульной роте по охране здания. Гитлеровцы ему очень доверяют, потому что он отлично знает немецкий язык, но он их ненавидит до глубины души и охотно взорвал бы склад вместе с его обитателями. Вам это должно быть понятно, Таня... Им кажется, что он знает и любит ИХ язык, ИХ Германию. А ведь Бетховен или Гёте принадлежат им не больше, чем эта вот земля.

Да, Таня отлично понимала, что хотел сказать Юзеф, но на всякий случай промолчала. Уже несколько раз ей удалось получить от него ценные сведения. Таня придирчиво проверяла их по различным каналам: всякий раз информация оказывалась безупречно верной.

Она уже привыкла к манере Юзефа облекать порой в форму шутки вещи самые серьезные. И слушала его очень внимательно, когда он во время очередной прогулки сообщил, что приятель его тоже всегда был большим фантазером. Наверно, их и сдружила эта вот общая склонность фантазировать. Вот и недавно они сочинили вместе прелюбопытнейший план...

Таня остановилась. У нее буквально дух захватило.

- Забавно, не правда ли? - сказал Юзеф и заговорил уже серьезно: Мне кажется, Таня, вы тоже не любите фашистов. Да и за что вам любить их? Может быть, вы даже принадлежите к тем, кого ваши люди называют "народные мстители"?

- О, если так, лейтенант Басти, вам по долгу службы положено сообщить о своих подозрениях властям. Вы же получите поощрение или даже награду за меня.

- Не оскорбляйте меня, Татьяна. Я уже достаточно оскорблен. - Басти указал на свой мундир. - Я понимаю, вы мне не верите. Это ваше право. Но все же я хочу повторить: обдумайте наш план...

Чтобы понять, каким образом оказалась Таня на офицерском балу в клубе, придется рассказать еще об одном ее знакомстве.

Собственно говоря, его можно было считать довольно давним.

Чтобы ознакомиться с городом, новыми порядками, а главное - поближе и получше узнать расположение воинских частей, штабов, складов, Таня, особенно в первые месяцы, целыми днями бродила по Минску. Случалось, заглядывала в какой-нибудь дом, спрашивала, не найдется ли работы.

Однажды, сильно утомившись, девушка присела на скамью в скверике напротив здания, где до войны размещался Совет Министров Белоруссии. Теперь тут был какой-то немецкий штаб.

Одно из окон цокольного этажа распахнулось. В окне показался офицер. Он расположился на подоконнике, носовым платком стряхнул пыль, развернул большой пакет, извлек из него курицу, белый хлеб, огурцы, бутылку пива. Он открыл бутылку о подоконник и приступил к трапезе.

В это время на скамью рядом с Таней присела утомленная, бедно одетая женщина с двумя малышами. Маленького она держала на руках, а старшая девочка голодными глазенками уставилась на офицера.

Как смачно он жевал курицу и хлеб, запивая пивом прямо из бутылки! Вот он исчез на мгновение, потом показался с консервной банкой в руке, начал открывать банку перочинным ножом.

Девочка подошла к окну. Мать окликнула ее, но взор голодного ребенка был прикован к разложенной на подоконнике еде.

Офицер засмеялся, швырнул к ногам девочки ломоть хлеба. Мать вскочила со скамьи, пыталась отнять у девочки хлеб, вернуть его обратно "благодетелю". Малышка торопливо жевала, плача во весь голос.

- Цыц! - рявкнул офицер.

Мать схватила ребенка за руку и в исступлении поволокла прочь от штаба.

- Негодяй! Подумал бы лучше, чей хлеб он жрет. Швырнул ребенку, как собаке... Задушила бы его!

Эти гневные слова тихо, но отчетливо произнесла присевшая рядом с Таней женщина, разительно непохожая на первую. Холеная, элегантно и добротно одетая, она, казалось, не имела причин быть недовольной жизнью. Кто она? Уж не провокатор ли?

Таня сделала вид, что не слышит. Притворно зевнула, поднялась со скамьи.

- Здесь сидеть ферботен... Запрещается. Ваши документы.

К ним незаметно подошли патрульные.

Нарядная женщина уверенно достала из сумочки аусвайс. Таня тоже приготовила свой паспорт. Старший патрульный с вежливым поклоном вернул женщине документ, с Таней же он заговорил совсем иначе:

- Это не те документы. Нужен аусвайс.

Таня улыбнулась, ответила по-немецки:

- Меня приняли на работу в столовую. Аусвайс выдадут завтра.

- Аусвайс нет? Идемте с нами. Вы наблюдали за штабом, так?

- Мы только что присели с ней, господин ефрейтор, - вмешалась нарядная женщина. - Да, эту девушку взяли на работу в столовую. Я подтверждаю: завтра она получит аусвайс. Надеюсь, мне вы можете поверить, господа.

Когда патрульные отошли, женщина сказала Тане:

- Я ни о чем вас не спрашиваю... Меня зовут Августа Робертовна. Я выдам вам аусвайс. Ровно в четыре часа завтра приходите в главную комендатуру. Спросите фрау Зонбаум.

Ровно в четыре часа следующего дня Августа Робертовна, вписав в аусвайс имя и фамилию Тани, вручила ей аусвайс. Рабочий день в комендатуре окончился, они остались одни.

- Спасибо, фрау, - сказала Таня.

- Повторяю, я ни о чем вас не спрашиваю. Ваши строгие глаза сказали мне все. Мы одинаково оценили эпизод с куском хлеба. Кстати, я не немка. Но у них есть основание мне доверять, а у меня - люто их ненавидеть... Приходите ко мне, если понадобится. Всегда рассчитывайте на мою помощь, Таня Климантович. Кстати, позвольте мне дать вам несколько советов...

И фрау Зонбаум, как некогда тетя Ирена, стала мягко, но вместе с тем настойчиво выговаривать Тане за ее небрежную прическу, ссутулившиеся плечи. Усталость? Да, усталость. И все же ее можно сбросить с плеч, согнать с лица. Девушка, которая ищет работу, должна быть бодрой, по возможности нарядной. Вот если она идет, как многим сейчас приходится, менять вещи на продукты - иное дело. Ну и еще - к чему это хмурое выражение? Надо почаще улыбаться, не стесняясь давать взятки гитлеровцам.

- Берут они охотно, - сказала фрау Зонбаум. - Пойдете с этим аусвайсом к начальнику ближайшей столовой, дадите ему сто марок. Он запишет вас в число сотрудников. На работу можете не являться. Просто через месяц, когда будут менять аусвайсы, отнесите ему еще пятьдесят марок. За обмен.

Впоследствии Таня не однажды доставала для нужных людей аусвайсы и другие документы через Августу Робертовну. Ни о чем не расспрашивая, фрау Зонбаум снабжала ими Таню. Между ними как бы действовала негласная договоренность - не требовать ничего сверх меры. Напротив, соблюдать крайнюю осторожность, встречаться пореже. Приходя в комендатуру, Таня иногда помогала фрау Зонбаум вынести мусор, протереть пыль. В благодарность за помощь она и получила пропуск на бал в "Зольдатенхаус"...

Связей в городе у Тани становилось все больше.

Все больше было друзей.

К концу года Мария-маленькая представила Тане трех местных комсомольцев. Они готовы были выполнить любое задание. На их счету уже были и взорванные эшелоны, и "убранные" с белорусской земли фашисты.

В комнате Марии Таня познакомилась с подпольщицами Верой и Зоей Петроцкими, матерью и дочерью.

А через Тамару Синицу Таня узнала еще про один клуб гитлеровской воинской части. Там работали девушки-уборщицы. Все они помогали юной разведчице добывать новые сведения, чтобы сведения эти, проверенные всеми доступными способами, стали достоянием штаба фронта, а если требовалось то и Москвы.

В ЛАПЫ ДЬЯВОЛА

Партизанам постоянно недоставало оружия. Лесные отряды пополнялись, множились, но добирались до них люди зачастую безоружными.

Лучшим способом добыть оружие считалось отобрать его у фашистов. Наиболее сговорчивыми оказывались мобилизованные в гитлеровскую армию поляки, чехи, венгры, иной раз и немцы, из рабочих или батраков.

Таня, как просил Андрей, не теряла ни одной возможности разузнать о настроениях вражеских солдат. Слыша проклятия в адрес тех, кто погнал их в эту огромную общую могилу, она, нередко под видом утешения, умела рассказать солдатам правду о положении на фронтах. Начальство не баловало их правдивыми сводками, пыталось всеми силами поддержать боевой дух своей армии.

Конечно, передавать вражеским солдатам последние сводки Советского Информбюро было весьма рискованно. Потому-то приходилось то утешать, то шутить, но девушка знала, что после таких утешений или шуток солдатам становилось совсем не по себе. Сами того не замечая, собеседники высказывали вслух затаенные мысли и чувства, отвечали на вопросы, облеченные в самую невинную форму.

Шутка была для Тани и оружием, и средством самозащиты, но вот шутливость Юзефа Басти, сказать по правде, поначалу ее просто обескураживала. Потом она привыкла. Однако предложенный им план, как раздобыть оружие, показался ошеломляющим. Необходимо было окончательное решение Бати, чтобы разговор, начавшийся якобы забавы ради, воплотился в действие.

Впрочем, ни Юзеф, ни его приятель - солдат, охранявший склад, больше не шутили.

- Дорогая фрейлейн, - объяснил солдат, - эти дурни, по-видимому, считают меня своим за мое хорошее немецкое произношение. Иначе мне, чеху, не доверили бы такой высокий пост - охранять оружие. Вы мне рассказали много правдивых вещей, я очень благодарен вам. Мы с Юзефом решили отблагодарить вас по-настоящему. Вам нужно оружие? Приходите на склад и возьмите. Там его немало...

Таня опешила. Уж не рехнулся ли он? Возможно ли - забрать оружие у фашистов?! Нет, тут кроется неладное. Может быть, охранник решил заманить ее и других в ловушку, поймать на месте преступления?

На это она не пойдет.

Между тем молодой чех горячо убеждал Таню, что замысел его легко осуществить. Они с лейтенантом Басти продумали это во всех деталях.

- Верьте мне, я не подлец. Я - честный человек. Только выслушайте меня внимательно. Та часть здания, что выходит на улицу, тыловая часть, охраняется лишь одним часовым. В ночь на воскресенье там буду стоять я. Оттуда можно проникнуть в здание и пройти в кладовую. В ней хранится оружие, которое немцы отбирают при арестах. Я нарисую вам план здания, укажу, где находится кладовая. Запирают ее обычным ключом. Оттуда можно забрать все, и никто сразу не хватится. Я заметил, теперь они складывают оружие в другой комнате. В кладовую ходят очень редко, верьте мне...

Совершить такой налет!

Что может быть страшнее и рискованней? Но там - оружие, которого так недостает партизанам.

И Таня в душе одобрила этот план. Рассказала о нем безгранично смелой Марии-маленькой. Посоветоваться с Андреем не было возможности. Пешком идти в Бобры и обратно - на это потребуется несколько дней, а действовать нужно было незамедлительно. Тогда Мария и устроила Тане встречу с Батей, так рассердившую поначалу этого сурового человека.

Вскоре от Бати пришел ответ: "Чех заслуживает доверия. Действуйте".

Ночь под воскресенье выдалась морозная. Людей на улицах было немного. Но невзирая на стужу вышли погулять две молодые пары. Это была Таня с друзьями. Они весело приветствовали встречавшихся на пути патрульных.

Подошли к зданию. У входа стоял, переминаясь с ноги на ногу, часовой. Казалось, он никак не может согреться. Но это был сигнал, означающий: "Можете входить":

Ребята притихли, глубоко взволнованные.

Они прижимались к стене, готовые слиться с нею. За углом - дверь. В нее им предстояло сейчас войти. Так объяснил солдат-чех. А где же он сам? Ах да, он, как условились, побрел в другой конец здания, чтобы ничего не видеть, не мешать. А вдруг - чтобы дать оттуда сигнал для ареста советских подпольщиков?

Ладно, об этом поздно.

Чех говорил: надо подняться на второй этаж, пройти вдоль коридора. В шестой комнате слева сложено оружие. Открыть замок нетрудно простой отмычкой.

Так входить или...

Но ведь уже решено: довольно об этом.

Сам старик Батя после размышлений сказал: "Действуйте!"

Значит, пошли.

Таня, разрумянившаяся на морозе, в коротком, с красивой вышивкой, полушубке, подаренном партизанами, в белых мягких бурочках и пушистом белом платке, вошла первой: отворила незапертую дверь, поднялась по ступенькам. За ней последовали ее друзья. В длинном коридоре дверь искали на ощупь: первая, вторая, третья... Вот и шестая. Не опечатана.

Звякнул замок, и в тусклом свете зажигалок все четверо увидели разложенные на полках пистолеты, гранаты, самодельные клинки. Быстро сгребли все это в сумки - и назад. Только один задержался: снова запер замок, стараясь не оставить ни единой царапины.

Сошли вниз. Вышли на улицу. Там по-прежнему никого не было. Часовой стоял спиной к ним у противоположного угла.

И опять весело шагали по улице две молодые жизнерадостные пары. Перекликались, толкали друг друга. Это - для случайных прохожих. Но когда кто-то из ребят издали заметил патруль - с другого конца улицы на них надвигались четверо с автоматами, - все встревожились.

Было уже одиннадцать вечера - время, когда у прохожих требовали пропуска.

Они были и у девушек, и у их спутников. Тревожило другое: ночные патрули нередко обыскивали запоздалых прохожих. У каждого из парней лежало в кармане по заряженному пистолету - "беззвучке". Пистолеты мгновенно выкинули в сугроб, патрульные этого не заметили. Их внимание отвлекла Таня: она бросилась вперед и по-немецки стала их приветствовать, желать здоровья, счастья, успехов. Возбужденная, розовая от мороза и волнения, она была очень хороша. И тут она сделала такое, чего в иные времена ребята не простили бы ей во веки веков.

Презрительно, через плечо указав расчувствовавшимся патрульным на товарищей, Таня попросила освободить их с подругой от назойливой любезности этих незнакомых молодых людей. То, мол, помощь свою предлагают - сумки с продуктами дотащить, то на танцы приглашают.

Расступившись, патрульные пропустили девушек, нагруженных сумками, прикрытыми сверху какими-то тряпочками.

- Данке! Благодарствую! - крикнула Таня, оглянувшись, и увидела расстроенные лица ребят. Вот чудаки! Они в самом деле были ошеломлены Таниным коварством, да еще вдобавок пропуска их были действительны лишь до одиннадцати часов, а стрелка перешла уже на двенадцатый.

Ребят обыскали и объявили арестованными. Правда, несколько марок, которые ребята наскребли по карманам, сделали свое дело: их отпустили. Они заторопились на квартиру Тамары Синицы, где их ждали девушки. Оружие, взятое со склада, спрятали в ожидании часа, когда можно будет ходить без пропуска.

Едва рассвело, Таня отправилась к месту, где ребята выбросили пистолеты. Для отвода глаз она взяла с собой Лену. Тамарину племянницу.

Лена, необычайно привязавшаяся к Тане, стала ее глазами и ушами. Девочка очень гордилась, что тетя Таня взяла ее на поиски оружия.

Ночью выпал снег, намело новые сугробы. Лена с Таней сняли варежки, зарылись почти по локти в снег. Края рукавов быстро обледенели, руки жгло как огнем.

- Есть! - воскликнула Лена. - Вот один.

Таня схватила находку, сунула за пазуху. Стали искать второй пистолет. Руки окоченели. Лена опустилась на колени, разрывая снег.

Послышались шаги - патрульные! Пришлось отойти в сторону. Потом вернулись обратно, опять начали шарить в снегу.

Появились любопытные прохожие, заинтересовались: что можно искать в снегу?

- Брошку вчера здесь потеряла. Простенькая, но дорога как подарок... - сокрушалась Таня. - Видно, подобрал кто-то.

Прохожие разошлись, улица опять опустела. Искали долго. Наконец нашли пистолет у стены дома.

Очень скоро пистолет этот пригодился подпольщикам. Из него, стрелявшего бесшумно, спустя несколько дней на углу Старо-Виленской и Мопровской улиц...

Но об этом позже.

С НОВЫМ ГОДОМ, ДРУЗЬЯ И... ВРАГИ!

Время неслось безостановочно.

Всего несколько листков-дней оставалось в календаре до конца 1942 года. На пороге стоял сорок третий.

Второй раз встречали жители Белоруссии Новый год под властью оккупантов. Готовилась к встрече Нового года и Таня.

За пять месяцев работы в тылу врага она изменилась, повзрослела. Узнавая новых людей, постоянно испытывая каждого из них в деле, она силой обстоятельств открывала главное, определяющее в их жизни, но вместе с тем как бы заново постигала и самое себя, беспощадно отсекая все мешавшее ей.

Окруженная врагами, она с обостренной чуткостью ощущала кровную связь с теми, кому помогала сама, и с теми, кто помогал ей. Они неукоснительно слушались Таню, хотя ей было всего девятнадцать лет.

По-прежнему, невзирая на слякоть или холод, пренебрегая опасностями, Таня регулярно ходила в Бобры. С новыми сведениями. За новыми приказами, которые нередко поступали прямо из Москвы.

Незадолго до Нового года Андрей дал Тане очередное нелегкое поручение: пополнить партизанскую аптеку бинтами, йодом, глицерином, аспирином и другими лекарствами. Кое-что раздобыла у себя в больнице Мария-маленькая, но не могла же она опустошить весь шкафчик с медикаментами.

- Остальное добудем у немецких солдат, - сказала Мария. - Они и продадут, и на вещички сменяют...

- Вот и чудесно! - обрадовалась Таня. - Понимаешь, еще надо будет у них достать бутылки из-под шампанского.

Мария расхохоталась.

- Ты что, пункт по приему посуды решила открыть? А пивные принимать не будешь? Или водочные?

- Нет, - возразила Таня серьезно и строго. - Нужны бутылки именно из-под шампанского. И побольше. Пробки, блестки там эти разные тоже нужно поискать.

Достать бутылки было несложно: оккупанты пили награбленное вино и бутылки выкидывали на задворки десятками. Вскоре у Тани накопился порядочный запас.

И вот в канун Нового года Таня приступила к необычной стряпне.

Подоткнув фартук, завернув рукава фланелевого Тамариного платьишка, она сосредоточенно готовила новогоднее угощение по рецепту, вывезенному еще из Москвы. Как у старшей поварихи, были у нее и помощники - друзья Марии-маленькой.

Таня готовила взрывчатую смесь. Ею заполняли бутылки из-под шампанского, на пробку надевали проволоку, обертывали серебряной бумагой. Все как в лучшем магазине!

"Только для немцев", - перешучивались ребята. В шутке звучала издевка: такую надпись оккупанты прилепляли к дверям ресторанов, увеселительных заведений, а случалось, и некоторых уборных.

Мария-маленькая и самые близкие друзья ее помогали Тане, но никто не знал, кроме Тани и ее командира, для кого предназначено это новогоднее "шампанское".

Все волновались, так как подпольщикам угрожала двойная опасность: быть разоблаченными или ненароком погибнуть от сфабрикованного ими "шампанского", если таинственная операция не будет выполнена точно в срок. Изготовленная по Таниному рецепту смесь должна была взорваться ровно через два часа после закупоривания в бутылку.

...В памятный вечер накануне годовщины Октябрьской революции Сергей вел Таню под конвоем и при встречах с немцами или полицаями грубо толкал ее прикладом в спину. Никто так и не догадался, что это они - конвоир и арестованная - подали сигналы советским самолетам, разгромившим военные объекты. Незнакомые советские летчики с неба оберегали своих - самые тяжелые бомбы были сброшены с таким расчетом, чтобы те, кто подавал сигналы, успели уйти подальше.

Так было в канун Октябрьской годовщины.

Но как преобразились оба, Сергей и Таня, вечером 31 декабря 1942 года. Таня надела хорошее пальто и кокетливую белую шапочку. Сергей, подтянутый, тщательно выбритый, выглядел отменным кавалером. Правда, он не мог поддерживать свою даму под руку: и у него, и у нее руки были заняты. Каждый нес по нескольку бутылок с большой красивой этикеткой: "Советское шампанское".

Любому было ясно: молодые люди торопятся празднично встретить новый, сорок третий год.

Они действительно торопились. Пройдут два часа, и "шампанское" превратится в бомбу. Таня и Сергей, все убыстряя шаг, шли к велозаводу, неподалеку от которого находились гитлеровские склады горючего.

Здесь, на посту, их должен был ожидать знакомый солдат, свой часовой, как и тот чех у склада. Но часового на месте не оказалось.

Что случилось? Ведь он, в сущности, был третьим участником операции. Уже одно то, что он спокойно охраняет свой пост, должно было отвлечь патрульных, если они тут появятся. А так...

Но медлить было нельзя. Бутылки жгли им руки. Еще пройдет примерно около часа - и "шампанское" вырвет затянутые проволокой пробки, ударит огненной пеной, заливая, захлестывая пламенем баки с горючим...

А солдат... похоже, просто сбежал. В последнюю минуту обезумел от страха, от ожидания. Предал... Сам себе не отдавая отчета, предал и себя, и их. Куда он пойдет сейчас, в шинели, с оружием? Не первый, так второй патруль его задержит...

Надо было принимать решение. Действовать.

Немцы обвели территорию склада проволокой, пропустили через нее электрический ток. Молодые люди пошли вдоль заграждения. В темноте Таня разглядела, что в одном месте нижний ряд проволоки лежит прямо на земле.

Сергей не успел опомниться - она мгновенно поставила свои бутылки на землю, пригнулась и скользнула между рядами проволоки на складской двор.

- Давай бутылки по одной, - послышался ее голос.

Она то появлялась, то исчезала за огромными черными баками, и, когда она исчезала, Сергею хотелось броситься вслед, вернуть ее, увести из этого страшного места.

Вскоре все бутылки с этикеткой "Советское шампанское" оказались в разных углах склада.

Таня легко пригнулась, выпрямилась, как пружинка, уже рядом с Сергеем, и они снова торопливо зашагали по улице - запоздалые прохожие, молодая пара, что спешит к накрытому столу встретить Новый год...

За несколько минут до наступления Нового года жители близлежащих кварталов оккупированного Минска услышали сильный взрыв. Над складом горючего всплыло багровое зарево. Высоко в небо взмывали столбы огня, ползли дымные тучи.

Сергей и Таня, как и в канун Октябрьского праздника, были в это время уже на другом конце города.

Когда пробило полночь, они услышали бой кремлевских курантов и новогоднее поздравление Михаила Ивановича Калинина.

Большая земля была рядом. Они ощущали ее дыхание.

ОШИБКА ФРЕЙЛЕЙН МАРИИ

Событие это произошло в самом начале нового года. Мария-маленькая заметила, что к ее соседке чаще других стал захаживать немецкий офицер из карательного полицейского отряда. Эти визиты и пугали и в какой-то мере устраивали Марию: знакомство с офицером из такого отряда - неплохая маскировка для явочной квартиры.

Соседка однажды сказала с досадой, что ей приходится обучать офицера русскому языку. Мол, после войны он получит в награду бывший колхоз, разумеется, побогаче и покрупнее. Там он создаст отличное доходное имение, где будут трудиться русские и белорусские батраки. Ну вот ему, будущему помещику, и нужно получше изучить язык, иначе не управишься со всеми делами и работниками.

Вскоре офицер стал появляться на общей кухне, вступать в разговоры с Марией, когда она готовила на керосинке нехитрое варево. Однажды он игриво предложил собраться компанией: он слышал, у Марии бывают друзья, и ему так хотелось бы иногда немножко развлечься.

Испуганная Мария едва дождалась визита Бати, чтобы посоветоваться.

- Пусть ходит! - одобрил тот. - Тем больше доверия будет у немцев к твоей квартире. Но только смотри, держи ухо востро...

И Мария пригласила этого не слишком желанного гостя.

Для начала она решила познакомить будущего помещика со своими друзьями.

- Ну что ж, - сказал кто-то, - для одного карателя такая дружба недавно закончилась на углу Мопровской улицы. Слишком большое проявлял любопытство. Посмотрим, как быть с этим.

В числе других Мария представила гостю и Таню, сразу заговорившую с ним по-немецки. Это ему понравилось.

- О, немецки язик теперь должно знать каждий, - заговорил он важно. Со временем он станет важнейший язик в мире. Вам, фрейлейн Татьяна, дали хороший воспитание. У вас отличные манеры...

Заглядывая время от времени к Марии, гитлеровский офицер, казалось, совсем освоился. Человеку со стороны могло показаться, что в небольшой комнатке собрались только свои люди, только добрые приятели. Офицер похваливал жидкий чай, играл с молодыми людьми в карты. Иногда приносил пиво, а подвыпив, любил прихвастнуть. Из сообщенных им новостей можно было извлечь кое-какую пользу.

И все же он умел не только пить и благодушествовать. Случалось, он задавал быстрые колючие вопросы, от которых у Марии-маленькой спина холодела. Видимо, этот человек не разграничивал для себя рабочее и свободное время: он "работал" всегда. И вообще он со временем заметно помрачнел, перестал отзываться на шутки. Разумеется, он уже знал страшную правду о положении немецкой армии под Сталинградом. Возможно, и профессиональный нюх что-то подсказал карателю, но ему явно перестала нравиться веселая, такая внешне беззаботная компания.

- Ваши знакомые - плохие люди, - сказал он однажды, захмелев, Марии. - Они все шутят. Много шутят. Человек не может много шутить. Они очень хитрые, но я тоже очень хитрый... Может быть, они партизаны, а? Скажите мне правду, фрейлейн. Я вам доверяю. Я вам сделаю большую-большую награду.

Говорил он полушутя-полусерьезно, но с оттенком угрозы.

И Мария поняла, что такое знакомство может обойтись слишком дорого.

Развязка наступила в январе. С берегов Волги до фашистов доходили убийственные вести.

Десятого января офицер явился к Марии не в обычном своем мундире, а в добротном крестьянском кожухе и шапке-ушанке. Он похвастался, что снял их с убитого им партизанского командира.

- Завтра опять поедем ловить партизан, - добавил он, вытягивая из карманов бутылки с пивом, флягу со шнапсом.

- Выпьем, фрейлейн, за наш завтрашний успех! - провозгласил он и одним духом проглотил стопку шнапса.

Он пил стопку за стопкой, Мария только пригубливала. Потом, как бы невзначай, она спросила, в каком же месте намечена завтрашняя операция.

Захмелевший офицер невнятно, с сильным немецким акцентом буркнул какое-то название. Вскоре он задремал, сидя за столом.

Мария ждала прихода Тани и сопровождавшего ее паренька, моля судьбу, чтобы они не слишком задерживались. Возможно, Таня сумеет выпытать у офицера побольше, если уж не удалось избежать этой встречи. Только бы их ничто не задержало.

Раздался условный легкий стук. Отворяя дверь, Мария коротко сообщила Тане о своем госте, о намеченной на завтра неведомо где карательной операции.

- Беги за шнапсом, парень, - распорядилась Таня. - Надо ему добавить.

Она сунула юноше в руку несколько марок.

- Возьми позабористее. Можно самогону...

Офицера разбудили. Когда он продрал глаза, его бурно приветствовали Таня с товарищем, уже притащившим новую бутыль.

- Какая встреча! - воскликнула Таня. - За такую встречу грех не выпить.

Она затораторила по-немецки, что они идут на вечеринку, решили зайти за Марией. Будет очень весело - музыка, танцы, хорошие девушки. Они особенно будут рады такому кавалеру.

Офицер отрицательно качал головой. Нет, нет, ему предстоит на рассвете выехать из Минска. Важное дело.

Мария беззаботно, снова как бы невзначай, спросила, куда же это решил отправиться дорогой гость. Офицер повернулся к ней, в глазах его блеснуло торжество.

- Фрейлейн Мария, - произнес он с расстановкой, - вам не кажется, что этот вопрос вы уже задавали? Ответ вам показался неразборчивым, не так ли? И вам очень хочется, чтобы я повторил? Попозже, хорошо?

- Ну что у вас за скучные разговоры! - вмешалась Таня, бросив быстрый взгляд на обомлевшую Марию. - Право же, пойдем с нами. Не откладывайте на завтра то, что можно сделать сегодня. Доблестный солдат в дни войны никогда не знает, что ждет его завтра. И ждет ли вообще... Ну, пойдемте!

И уговорили. Все вместе вышли на темную улицу, прошли несколько кварталов. Здесь, возле пустынного парка, удобнее было действовать.

Юноша, спутник Марии, поднес свой пистолет к уху карателя, нажал курок. Осечка!

Фашист рванулся - с обеих сторон его крепко держали под руки Таня и Мария-маленькая. Он готов был крикнуть, но Таня расхохоталась задорно, весело:

- Позор! Офицер, да еще из таких войск, зовет на помощь после двух рюмок в дружеской компании. Вас засмеют... Испугались шутки.

Шедший позади юноша выбросил негодный патрон, подошел вплотную к карателю и выстрелил. На сей раз осечки не произошло.

Выстрел был бесшумным.

Фашист упал замертво. Нужно было немедленно расходиться, но предварительно решили инсценировать ограбление. Убитого раздели, одежду унесли, чтобы немедленно сжечь.

Наутро жандармы и полиция обнаружили труп. Они, по-видимому, сочли, что это обычное убийство с целью ограбления.

Среди любопытных, что пришли посмотреть на убитого, была и участница казни - Таня. Вместе с Леной Ильиной, племянницей Тамары, они стояли в толпе, прислушиваясь к разговорам немцев. Ничего особенного. Но вот один из офицеров опознал в убитом капитана, еще накануне принимавшего участие в расстреле пойманных партизан. Оказывается, он даже не выезжал никуда, не рисковал жизнью в стычке с партизанами - он их расстреливал пойманных, со связанными руками.

Однако это плохо, что его опознали. Таня встревожилась. Знал ли кто-нибудь из карателей о встречах убитого с медсестрой Марией и ее знакомыми?

Опасность угрожала прежде всего Марии-маленькой. Она оказалась под ударом. Следовало немедленно принять меры предосторожности.

КОГДА ПРИХОДИТ БЕДА...

Невесело начался 1943 год для претендентов на мировое господство. Сводки Советского Информбюро переходили из рук в руки, из уст в уста. Таня, старавшаяся почаще бывать среди гитлеровских офицеров и солдат, видела угрюмые лица, слышала немало проклятий в адрес фюрера. Все тоскливее становилось на вечерах в "Зольдатенхаус". Собравшиеся шепотом передавали друг другу, что под Сталинградом отборные немецкие части разбиты наголову. Взят в плен сам фельдмаршал Паулюс. В Германии вывешены траурные флаги...

И все же немецкие власти в Белоруссии всеми силами цеплялись за ускользающее могущество. Те же самые офицеры, что накануне так скорбно сетовали на судьбу, проклинали ненужную бойню, наутро отдавали приказы об аресте первого попавшегося человека, о новых карательных операциях.

Крупные неприятности выпали на долю Тани и ее друзей по подполью.

Убийство гитлеровского карателя не прошло незамеченным. Оказалось, что этот капитан давно уже сообщил командованию о знакомстве с Марией Жлобой и о своих подозрениях. И когда он пьянел, и когда задремывал на стуле - все это была искусная игра: что ему там бутылка шнапса или две-три бутылки пива! Проспиртованный насквозь, он, похоже, вообще никогда не пьянел - так, во всяком случае, сказала Марии соседка, удивленная исчезновением своего ученика - будущего помещика. Выпив шнапса, он, по ее словам, только трезвел: гораздо лучше читал и говорил по-русски.

О том, что начались поиски медсестры Марии, Таня узнала от верных людей и сразу же побежала в больницу. Марию удалось вызвать на несколько минут с дежурства. Считанные минуты. Трудно было предвидеть, кто кого опередит - Таня врагов или они ее.

Опередила Таня:

- Тебя могут взять с минуты на минуту. Бросай все. Немедленно уходи...

Таня исчезла...

Но не каждый способен в подобные минуты уйти, не оглянувшись, от родного дома, отсечь прошлое. И Мария решила зайти в последний раз в свою узенькую комнатку, унести самые необходимые вещи, забрать оружие.

Она даже успела все это сделать, но суждено было случиться беде. Поспешно уходя из дому, Мария выронила из непрочно, второпях завязанного узла муфту со своими письмами и фотографиями.

Все это попало в гестапо.

На другой день фотографии Марии, увеличенные, размноженные, расклеили по городу. За ее голову было обещано крупное вознаграждение.

Возле дома, где она жила, в больнице, где работала, полиция устроила засаду. Авось потянет ее на поиски муфты либо к кому-нибудь из товарищей по работе. Может, за медикаментами придет - уже стало известно, что Мария нередко уносила из больницы бинты, вату и разные лекарства.

Враги не ошиблись...

На стенах, на городских оградах висели объявления - с них глядело на прохожих живое, смелое лицо двадцатилетней медсестры. Еще не знавшая об этом Мария решила попрощаться с друзьями из больницы: она любила и работу свою, и людей, с которыми была связана не первый год. Даже вчерашнего неожиданного бегства она не могла себе простить. Как там обошелся без ее помощи врач, который должен был оперировать молодую девушку?

Она уже приближалась к проходной будке больницы. Еще несколько мгновений, несколько шагов...

Было семь часов утра. Только светало.

Сидевшие в засаде полицейские дремали. Навстречу приближавшейся Марии выбежала пожилая женщина, врач больницы.

- Зачем ты здесь? Уходи! В проходной засада.

Чудом Мария избежала гибели. Несколько дней она скрывалась у Юркевичей. Потом ее переправили к партизанам. И если раньше Таня с тревогой смотрела на развешанные по городу объявления, а лицо Марии на увеличенном портрете казалось страдальческим, то теперь она едва уловимо улыбалась портрету и Мария вроде бы отвечала ей легкой ободряющей усмешкой: пусть, мол, ищут понапрасну, пусть бесятся...

Едва пережили одну неприятность - произошла новая.

Костя Сумец, подружившийся с Ковалевым, ставший одним из помощников Таниных друзей, - однажды они даже ходили вместе подавать сигналы советским самолетам, бомбившим станцию Минск, - неожиданно попал в пренеприятную историю.

Немецкий офицер, приставленный наблюдать за порядком в батальоне нечто вроде воспитателя или надзирателя, - обнаружил у Сумца под подушкой газету "Известия" двухмесячной давности.

Вызванный на допрос к начальству Сумец твердил, что газету ему кто-то подсунул, что он ее видеть не видел. Если б нашел, сам немедленно сообщил бы начальству. Ему не верили.

И снова на выручку попавшему в беду товарищу пришли друзья.

Они доказывали, что Сумец непогрешим, что газету ему действительно подсунули. Пришла нежданно-негаданно и поддержка со стороны туповатого служаки Гришки. Очень довольный, что оказался в центре внимания, он рассказывал, будто в самом деле кто-то шныряет по чужим койкам. Он, Гришка, давно это примечает, но до поры помалкивает, потому что надо же того выследить. И он берется, выследит.

Трудно было понять, пожалел ли он Костю Сумца или сам верил тому, что говорил.

Виноват же во всей этой истории был один неопытный солдат. Сумец доверял ему и дал почитать газету, тайно принесенную в казарму. Солдат, вместо того чтобы вернуть газету Сумцу в руки, положил ее под подушку.

На этот раз Костю выгородили, но он попал под подозрение. За ним стали следить.

- Ну нельзя же так, понимаешь? - строго выговаривала Косте Таня. Самое опасное, если после одной-другой удачи мы становимся излишне самоуверенными. Не считай врага глупее себя. Он идет по твоему следу - не оставляй следов. Почему ты не забрал газету на другой же день? Забыл? Как видишь, такая забывчивость может стоить жизни. Ты неосмотрителен, Костя.

Это была абсолютная правда: Костя не всегда отличался осмотрительностью.

Однажды, в канун предстоящего налета нашей авиации на вражеские военные объекты, Таня получила от Андрея ракетницы. Одну из них она через Тамару вручила Косте и его сослуживцу Башкирову. Они должны были указать самолетам казармы, находившиеся неподалеку.

Смелый, но излишне лихой Башкиров уговорил Сумца подать сигналы с крыши здания, где расположился вражеский батальон.

- Так надежнее, - уверял он, - никуда уходить не нужно.

К счастью, в тот момент, когда они стреляли из ракетницы, почти все начальство батальона укрывалось в бомбоубежищах. Советские самолеты разбомбили указанную им цель, все обошлось благополучно, однако Таня долго не могла простить Косте такое легкомыслие.

- Просто невозможно было поступить глупее! Скажи, ты всегда рубишь сук, на котором сидишь?

А Костя и в тот, и в этот раз твердил одно и то же:

- Не могу больше, не могу. Отправьте меня к партизанам, тут я пропаду...

Таня чувствовала: оставаться под началом гитлеровцев Косте опасно. Особенно после истории с газетой.

Он не только заслуживает доверия - он его заслужил. Надо выручать парня, придумать способ, как отправить его в партизанский край...

На счастье, у Кости было несколько образцов увольнительной записки: Кошевой на всякий случай снабжал ими близких приятелей. Костя вписал число, час и вышел из казармы, чтобы никогда в жизни больше в нее не возвратиться.

Спустя несколько дней Тане удалось с подводой "оттуда" переправить Костю в партизанский отряд.

Тревожные вести незадолго до этого дошли до Кучерова. От своих "самогонных клиентов" - полицаев, охотно болтавших с ним за очередной стопкой и даже просивших нередко помощи, Кучеров узнал, что за Тамарой Синицей и за всеми, кто бывает у нее, приказано установить тщательную слежку.

Ни о чем допытываться Кучеров не стал - боялся вызвать подозрение, но сигнал этот не сулил ничего доброго.

Через связных Таня снеслась с Андреем, с партизанским командованием. Тамара Синица покинула Минск. Четверо детишек остались на попечение бабушки. Им наказали на все вопросы о маме отвечать: "В деревню уехала, за продуктами".

В январе 1943 года из батальона бежал к партизанам Сергей Ковалев. Ему нельзя было оставаться после исчезновения Тамары. Их слишком часто видели всех вместе.

Тане становилось все труднее. Таял круг ее помощников. Но самой ей покидать Минск пока что было нельзя. Боец Татьяна Климантович оставалась на своем посту.

Суровое время дало ей суровых и требовательных учителей. Но и придирчивый Андрей, и немногословный Батя могли быть довольны ею. Иногда она вспоминала того солдата, который покинул их с Сергеем в трудные минуты, под Новый год, и бежал куда глаза глядят.

У подпольщиков было все обдумано: солдата должны были спасти. Он же, в припадке слепого ужаса, ринулся навстречу гибели. Таня узнала, что он был задержан и расстрелян.

Горькая, но поучительная история...

Таня ночевала на разных квартирах. Иногда она забегала к Терезе Францевне, помогала постирать, наварить нехитрого супу для ребятишек. Ей был близок этот дом - первый добрый кров на оккупированной земле. Скучали по ней и дети, а Лена, старшая, готова была идти за Таней куда угодно и на что угодно.

Приближалась годовщина Красной Армии - 23 февраля. И вновь люди на оккупированной земле готовились тайком отметить эту дату, один из установившихся в родной стране праздников - день рождения армии, которую ждали, в приход которой свято верили.

В день двадцать пятой годовщины создания нашей армии дядя Юркевич вместе с возчиком Овчинниковым вернулись из партизанского края в Минск. Среди продуктов, лежавших на подводе, были гостинцы, которые партизаны прислали семье Тамары Синицы. Там было письмо и для Тани. Никто, кроме нее, не разобрался бы в этом на первый взгляд наивном любовном послании. На самом же деле это Андрей просил срочно добыть важные, интересующие Москву сведения.

Юркевич с Овчинниковым, доставив гостинцы и другим семьям, шумно торгуясь для виду, отправились с порожней подводой по домам.

Елена Игнатьевна давно дожидалась мужа к обеду. Но не успела она поставить перед ним тарелку с дымящимся супом, как Афанасий Иосифович сорвался с места: он случайно увидел в окно двух гестаповцев, которые шли прямо к его калитке. Они вели женщину, едва державшуюся на ногах.

Юркевич все понял, увидев ее.

Он открыл нижний ящик шкафа, сгреб в кучу лежавшие там письма и фотографии, швырнул в топившуюся печь.

"Арсенал" был пуст, хоть шаром покати, - кроме коз, в погребке ничего нельзя было найти: все оружие накануне успели вывезти партизанам.

Женщина, которую вели гестаповцы, еще недавно числилась связной партизанского отряда, многое знала о работе подпольщиков, бывала у Юркевичей, приносила к ним листовки, передавала поручения.

Но сейчас молодую, здоровую Любу Жук трудно было узнать!

Полуодетая, несмотря на лютую стужу, с рассеченной грудью, в изорванном окровавленном платье, она, как вошла, с порога заговорила:

- Дядя Юркевич, прости меня... Вместе работали, вместе погибать будем... Пить дайте, пить!

Лицо ее превратилось в кровавую маску, и с болью, с ужасом и отчаянием смотрели на Юркевичей воспаленные глаза.

Тетя Юркевич дрожащими руками поднесла Любе кружку с водой.

Немец выбил кружку из рук, отшвырнул Елену Игнатьевну. Охнув, она осела на пол.

Через полчаса гестаповцы вели по улице уже четверых арестованных: взяли и возчика Овчинникова. И всю дорогу Люба твердила, как обезумевшая:

- Дядя Юркевич, прости... Ой, родненькие мои, простите меня, мочи не было больше молчать, видите, что со мной сделали...

Но другие арестованные, шагая рядом с ней, молчали. Молчали они и на допросах в гестапо, и на очных ставках. Их держали в тюрьме, били, показывали фотографии, требуя назвать фамилии, адреса этих людей. Но, даже глядя на знакомые лица, все трое отвечали одно и то же: "Не знаем... Никогда не видели..."

Только однажды Елена Игнатьевна увидела своего мужа в тюрьме, избитого, в синяках и кровоподтеках.

- Я ничего им не сказал, - шепнул он. - Бедная ты моя, видно, не суждено нам вместе век скоротать.

Предчувствие не обмануло Афанасия Юркевича: вскоре его расстреляли. Казнили и Овчинникова.

Елену Игнатьевну еще долго держали в тюрьме, но весной, когда ее с партией арестованных женщин гоняли разбирать стены разрушенных домов, ей удалось однажды с наступлением темноты спрятаться в развалинах.

Верные люди переправили тетю Юркевич в партизанский отряд имени Котовского. Там, среди людей, знавших ее мужа, с благодарностью вспоминавших "арсенал" дяди Юркевича, она оставалась до конца войны, приняла на себя обязанности поварихи.

А если никто не видел, плакала она о своем старике.

Был конец марта. Не пришлось Тане отметить свое девятнадцатилетие. Да и вспомнила ли она сама про этот день среди горя и страданий тех, кто стал ей так близок?

Она помнила главное: теперь ей придется работать и за себя, и за них.

ПЕЧАТЬ ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ

Срочно требуется оттиск новой печати минского бургомистра. На ней имеется цифра "8".

Таково было очередное поручение, полученное Таней в зашифрованном под наивное любовное послание письме Андрея.

Очередное трудное поручение: как без Марии-маленькой связаться с Батей, занимавшимся изготовлением документов и печатей? Искать его нельзя ни под каким видом. Батя непременно сам даст о себе знать, едва появится возможность.

Пока что такой возможности нет, а печать необходима.

И в те дни, когда Юркевичи еще подвергались жестоким допросам в тюрьме, Таня отправилась посоветоваться к Кучерову. Он связан с городской управой, сумеет подсказать пути, укажет нужных людей.

Кучеров выслушал Таню без малейшего удивления. Уверенно произнес:

- Строиться надо. Или вот еще огород. Такое дело.

- Не понимаю, - удивленно сказала Таня.

- К бургомистру надо идти. На прием.

- Ну, а предлог-то какой?

- Так ведь я ж сказал: строиться надо. Мол, замуж вы собрались, вот и нужен участок для застройки. Или, если дом не желаете, под огород попросите землицы... А разрешение выдают в управе.

- Вот это здорово! - воскликнула Таня.

Ведь на разрешении должна непременно стоять печать бургомистра. Она-то и требовалась Тане. С этого оттиска сделают другую печать, абсолютно похожую на первую, необходимую партизанам для пропусков.

В городскую управу Таня пошла вместе с Кучеровым. Он, как управляющий домом, где была прописана Таня, должен был подтвердить ее благонадежность, сказать, что ютится она у родственников и лучше бы ей построить домик, тем более что вроде бы и замуж пора.

По дороге Кучеров рассказывал про бургомистра Ивановского. Кое-что Таня слышала о нем и раньше.

Фашисты привезли его откуда-то из-за границы. Седовласый, представительный бургомистр, похоже, любовался самим собой в роли заботливого отца города. Принимая красивые, величественные позы, он охотно беседовал с посетителями, подчеркнуто внимательно их выслушивал. Порой становился многословен - особенно если расхваливал "новый порядок", и в таких случаях особенно тщательно, особенно правильно и четко выговаривал каждую фразу. Будто по книге читал. И в самой этой чеканной правильности произношения угадывалось что-то чужое.

Вот и приемная бургомистра. Настороженный слух Тани в первые же минуты уловил слово "проситель". Да, конечно, не с посетителями, а именно с просителями беседует в своем кабинете новый бургомистр.

Подошла очередь. Впущенных к нему просителей бургомистр встретил стоя, широким жестом указал на стулья:

- Прошу, господа! Устраивайтесь поудобнее, - и сам опустился в свое кресло после всех.

"Популярность зарабатывает", - недоброжелательно подумала Таня. От ее обостренного внимания не ускользнуло и то, что глава города побаивается своих просителей, опасается остаться с ними наедине. В кабинет к нему впускали сразу по несколько человек, и кое-кто из этих людей, право же, сильно смахивал то ли на охранников, то ли на сыщиков.

Таня, войдя в кабинет, выбрала себе удобное место: у самого письменного стола. Сердце ее забилось учащенно - на столе, примерно в метре от нее, лежала штемпельная подушечка, стояла новенькая, с отполированной ручкой, круглая печать.

Та самая! Таня поспешно отвела взгляд от стола, равнодушно огляделась по сторонам.

Кучеров едва заметно хитро подмигнул ей: мол, сейчас заведет лекцию "отец города".

Действительно, Ивановский поднялся с места и обратился к просителям с хорошо вызубренной речью, сопровождая ее плавными, округлыми жестами - в них было что-то заученное, как у актера, который работает без вдохновения.

Похвалив "новый порядок", насаждаемый "великой Германией", бургомистр заверил сидящих в кабинете, что в Минске, под его отеческим управлением, вскоре настанет райское житье.

Бургомистр упивался своей речью. Наконец он закончил и предложил просителям обращаться со своими нуждами.

Немолодая женщина, поминутно заправляя под клетчатый платок крашенные перекисью ржаные космы, начала путанно объяснять господину бургомистру свои права на двухэтажный особняк, отнятый у нее Советской властью, и требовала вернуть его.

Ивановский внимательно слушал, уже приготовился ответить, но тут дверь кабинета неожиданно распахнулась, и стремительно вошел полковник немецкой армии. Недовольно оглядев посетителей, он произнес:

- Господин бургомистр, вы мне нужны...

Ивановский тотчас вскочил, на ходу успел бросить окружающим:

- Прошу обождать меня.

Едва он вышел, в кабинете задвигались стулья, люди громко, перебивая один другого, заговорили. Кто-то говорил, кто-то вслушивался в чужие речи с излишним вниманием...

В шуме не было слышно, как Таня придвинула стул почти вплотную к столу. Она поднялась, сделала вид, будто что-то поправляет у себя за спиной - протянула руку, цепко, всей пятерней зажала круглую печать.

Видели или не видели? Видели или не видели? Но в кабинете по-прежнему стоял ровный гул.

Таня прошлась по кабинету.

- Пить что-то хочется, - бросила она Кучерову и спокойно вышла.

Кучеров, все это время наблюдавший за Таней, сидел ни жив ни мертв. Он и восхищался в душе юной разведчицей, и трепетал за нее.

Такую никто и ничто не остановит, если нужно выполнить задание, но думает ли она, какому смертельному риску подвергает себя в эти минуты?

Выходить вслед за ней нельзя. Нужно повременить. Где она теперь? Хоть бы никто не остановил ее у выхода...

Гулко пробили стоявшие в углу кабинета часы - деревянная резная башенка. Прошло полчаса, а бургомистр все не возвращался. Видно, его немецкое начальство мало беспокоили нужды собравшихся в кабинете просителей.

В кабинет вошел служащий управы, громко объявил:

- Господин бургомистр просит извинить его. Прием посетителей переносится на завтра.

Не помня себя спешил домой Павел Михайлович Кучеров. Таня не появилась ни в этот день, ни на следующий, но он уже знал, что она - в безопасности.

Знал прежде всего потому, что на другой день один из приятелей, маленький служащий городской управы, рассказывал ему о случившемся накануне вечером переполохе.

Бургомистр хватился печати. Кто ее похитил? Как поступить со множеством пропусков, удостоверений, справок, выданных жителям и заверенных этой исчезнувшей печатью?

Если объявить все бумаги, выданные городской управой, недействительными, нарушатся и без того слабые порядки в городе. Поднимется паника, сильно будет подорван престиж новых властей.

Однако и скрыть нельзя: печатью, вне сомнения, воспользуются партизаны и подпольщики. Изготовят задним числом всякие пропуска, разрешения, приложат к ним печать бургомистра - и поди додумайся, что они натворят потом!

Позднее стало известно, что оккупационные власти приняли решение сделать вид, будто ничего с печатью минской городской управы не произошло.

Просто постепенно все выданные прежде документы начали обменивать на новые, с другой печатью. Весьма нелегкое дело!

Партизан это устраивало: у них было достаточно времени, чтобы воспользоваться печатью городской управы, которую доставила им точно в срок торжествующая Таня.

ЧЕТВЕРТЫЙ НЕМЕЦ

Люди, ставшие дорогими, уходили, исчезали бесследно, и нельзя было даже оплакать ушедших, как нельзя было позволить себе дрогнуть перед новыми неизбежными потерями.

Горе, которое перенесла Таня, потеряв почти одновременно нескольких друзей, проявлялось у нее в бережливой нежности к оставшимся.

Лишь после войны выяснилось, как много людей, часто незнакомых друг с другом, принимали у себя Таню в Заславле, Родошковичах, Дворищах, Трусовичах. Для встреч с Андреем приходилось пробираться и лесом, и деревнями: дорог был каждый теплый кров, каждый надежный человек, который предупредил бы или укрыл от возможной опасности.

Наташа за это время прописалась в нескольких местах под разными именами. Так было легче встречаться: никто бы не сказал, что часто видел их вместе. И еще Наташины разные квартиры давали возможность всякий раз в наиболее безопасном месте встречаться с теми помощниками, что приносили им нужные сведения.

Таню знакомили с новыми людьми, подпольщиками, связными партизанских отрядов. Среди них была совсем молоденькая девушка, едва ли достигшая семнадцати. Она привлекла Танино внимание запальчивой горячностью, с какой укоряла в трусости своих товарищей. Они пытались, но не сумели узнать, где можно раздобыть оружие.

С материнской мягкостью Таня обняла девушку за плечи, отвела в сторону.

- Тебя зовут Ванда? Я не ослышалась?

- Да.

- Ты комсомолка?

- Конечно!

- Вот что, - медленно заговорила Таня. - Наблюдала я за тобой. Ведь нам предстоит вместе работать. И поняла: ты девушка решительная, смелая, задания готова выполнять безотказно...

Щеки Ванды пылали, но она с удовольствием слушала слова Тани, видимо во всем с ней соглашаясь.

- Однако я с тобой работать, пожалуй, не стану.

- Почему? - Ванда была поражена.

- А вот слушай. - Таня говорила очень решительно. - Мы сегодня собрались тут все вместе. Встретимся ли завтра - сам бог на это не ответит. Каждый из нас ходит по острию бритвы. А ты какая-то неукротимая. Назвала трусами проверенных в деле товарищей, накинулась на них, обвинять начала. Так нельзя. Никто не давал тебе такого права.

Девушка слушала потупившись. Танино внушение сводилось к одному: если Ванда хочет быть полезной общему делу, она должна воспитывать в себе выдержку. Не только вести себя осторожно, избегать опрометчивых, поспешных шагов. Не только не говорить лишнего из опасения, что услышит враг, - не говорить лишнего, чтобы не ранить друга.

- Ты что, плачешь? - Таня растерянно коснулась пальцем мокрой пылающей девушкиной щеки.

- Н-нет. - Ванда торопливо отерла слезы, выпрямилась. - Спасибо. Даю честное комсомольское...

- Верю. Ничего, не стесняйся слез. Это хорошие слезы. И вообще, не отгораживай себя от тех, кто вместе с тобой готов подвергать себя ежеминутному риску. И советоваться тоже не стесняйся.

- А вы... работать со мной будете?

Вместо ответа Таня молча погладила Ванду по руке. Ребенок!..

Всего на два года одна девушка была старше другой. Но годы эти прошли в каком-то ином измерении: прожитое было отмерено не часами, не днями либо месяцами, но событиями, жертвами, испытаниями на величие духа.

Работавшие с Таней понимали, что приказы она получает от кого-то, связанного с Москвой. Это доказывала и ее осведомленность: она всегда могла рассказать о последних сводках Советского Информбюро, обо всем, что касалось положения на фронтах. Она появлялась среди подпольщиков с очередными приказами, которые нужно было неукоснительно выполнить. Вместе с ними разрабатывала план действий. И люди слушали и слушались ее, как старшую, подчиняясь невольно и спокойно ее решимости и тому покоряющему обаянию, которое шло от бережной, нежной ее чуткости к каждому, чья готовность к подвигу уже была подвигом.

Даже мнение свое она высказывала теперь полувопросительно, чтобы не смутить людей, которые были нередко раза в три старше ее:

- Мне кажется, надо сделать так... А по-вашему?

И хотя то, что ей "казалось", было зачастую единственно правильным, людей подбадривало общее участие в решении каждого вопроса...

Ванда прислушалась к советам Тани, стала осторожнее, осмотрительнее.

Детская внешность не вызывала подозрений у самых отъявленных фашистских ищеек. Не до каждого из них доходило, что советские подростки, даже дети, поначалу смертельно напуганные войной, гибелью близких, арестами, начали быстро взрослеть, заполняя редеющие шеренги бойцов за родную землю.

Вскоре Ванда получила от Тани важное задание.

В Минске появились машины гитлеровцев со странными опознавательными знаками, очевидно условными, Ванда должна была расшифровать их.

Судя по всему, фашисты начали маскировать свои подразделения: видно, хотели сбить с толку наших разведчиков.

Ванда за несколько дней все узнала, сообщила, что означают эти черепа, подковы, кинжалы и прочее.

В Белоруссию прибыли новые воинские части из Германии. Ванде удалось точно установить: часть корпуса направлена в сторону Москвы, другая - на Могилевское направление.

Эти сведения вместе с сообщениями других Таниных и Наташиных помощников были переданы Андреем в штаб фронта и в Москву.

В числе этих помощников были и два солдата из вражеского батальона, тяготившиеся своей службой. Имена их в свое время назвали Ковалев и Сумец.

Солдаты не однажды выполняли и Танины поручения, но всякий раз слезно просили помочь им уйти "к своим" - к партизанам. Им обещали, но просили повременить, доказывали солдатам, что тут они нужнее.

Споры эти то и дело повторялись.

- Повремените, ребята. Скоро отправим. Если бы вы знали, как вас партизаны за оружие и за ваши разные новости благодарят, вы бы так не настаивали.

И парни соглашались, хотя все прекрасно видели, с какой неохотой возвращаются они в казармы батальона.

Как-то Ванда передала, что ей необходимо срочно повидаться в Таней. Пришла она возбужденная, взволнованная и с ходу рассказала, что познакомилась с тремя немецкими солдатами. По-немецки Ванда говорила неважно, однако не упустила возможности побеседовать, задать несколько вопросов, как будто совсем незначительных.

- Они - рабочие парни. Войну ненавидят. Настроение у них... ну, хуже некуда. Только и говорят о Сталинграде. Боятся, что их самих постигнет та же участь. А знала бы ты, Танечка, как они клянут своего фюрера! И партизан наших называют народными героями, а не бандитами, как им внушают.

- Часто ты с ними встречалась?

- Уже раза три. Я и про знаки кое-что от них узнала.

- Сможешь повидать еще разок?

- Они сами просили меня прийти в субботу к Дому офицеров.

В субботу, к концу дня, Таня сидела на скамье в саду возле Дома офицеров. На коленях у нее лежала раскрытая книга. Она, казалось, полностью была погружена в чтение.

На аллее показалась Ванда. С нею шли три парня в военной форме, три обыкновенных германских солдата. Они оживленно беседовали с хорошенькой, принарядившейся девушкой, объяснявшейся с помощью жестов и несложных фраз.

Солдаты поправляли ее произношение, пытались произносить русские фразы.

Ванда опустилась на скамью, стоявшую возле Таниной. Солдаты бухнулись рядом - каждый старался занять местечко поближе к Ванде. А Таня продолжала читать, даже не подняв головы. Был уговор - они с Вандой не покажут виду, что знакомы.

В саду было малолюдно, как обычно в это время года, когда зима еще не совсем отступила, а весна еще не набрала силы. Тусклое солнце опускалось к горизонту, цепляясь за голые, беспомощно раскинутые ветки деревьев.

Но было еще светло, и Таня продолжала читать. А Ванда, продолжая разговор с солдатами, весело задавала вопросы, заранее составленные Таней. Ответы солдат - говорили они торопливо, отталкивая и перебивая друг друга, - были ей не слишком-то понятны, зато каждое произнесенное солдатами слово отлично понимала Таня...

Назавтра девушки снова встретились.

- Знаешь, твои солдаты мне понравились. Похоже, искренние парни. Но в душу не влезешь. Как-никак прошли гитлерюгендовскую школу. Ты за ними еще понаблюдай при встречах, - говорила Таня, - а я кое с кем посоветуюсь. Решим вместе, как с ними быть...

Время во многом изменило Таню, расширился круг ее знакомств. Но так же, как и в первые месяцы, она то и дело отправлялась в Бобры - пешком либо на попутной подводе, виделась с Андреем, переправляла из Минска на лошаденках оружие, лекарства, одежду и сахар для партизан.

Рабочие с хлебозавода доставали сахар для больных и раненых. И, надо сказать, доставали немало! Ведь там приходилось печь разные сдобные булочки для немецких офицеров.

- Сахару много дают - стараются, видно, подсластить им жизнь на нашей земле, - сердито говорили рабочие. - Не-ет, сахаром тут не поможешь, поэтому пусть уж с нашими поделятся.

Однажды они вручили Татьяне целый мешок сахару - почти пудовый. Откуда? Оказывается, приятели давно заметили, что работавший вместе с ними один осведомитель гестапо постоянно ворует сахар. Тогда в порядке якобы дружеской услуги они шепнули тому, что о нем справлялись недавно полицаи. Пожалуй, вот-вот его накроют, если он что-нибудь вынесет краденое. И насмерть перепуганный малый отдал мешок припрятанного дома ворованного сахару, просил отдать полицаям, чтоб впредь не мешали ему. Видать, не слишком надеялся он на своих хозяев.

После исчезновения Марии-маленькой трудно стало с медикаментами. Однако Тане с Наташей удалось завести "своих" фармацевтов во многих минских аптеках. В назначенное время кого-нибудь посылали за нужными лекарствами - списки были оставлены заранее - потом переправляли все это в партизанский край. Случалось и Ванде выпрашивать у знакомых немецких солдат лекарства якобы для больных родственников.

Однажды немецкие солдаты рассказали Ванде, что с ней очень хочет познакомиться их товарищ. Как услышал о ней, так не дает им покоя: все просит представить его.

- Вы разрешите познакомить его с вами?

Ванде ничего не оставалось, как согласиться. И они пришли вчетвером.

- Какое впечатление производит четвертый немец? - поинтересовалась Таня.

- Ничего, симпатичный.

- И фюрера так же клянет?

- Да...

- Напрасно они рассказали ему о тебе. Но это не твоя вина: ты же не могла запретить этого. Ты ведь у нас такая славненькая... Но лишние разговоры ни к чему, тем более о таких вещах.

- Ты бы, Таня, сама с ним познакомилась.

- Что ты, милая! Мне показываться надо пореже. А вот ты непременно узнай фамилию четвертого, да поскорее.

...У гитлеровцев дела на фронте были плохи. Четверо немцев настойчиво просили переправить их к партизанам. Фамилия, которую узнала Ванда, ничего не могла поведать Тане. Солдат как солдат, не замечен ни в плохом, ни в хорошем - только это и сумела узнать Таня.

Было решено помочь солдатам: не они первые, не они последние уходили к партизанам.

Выехать с ними предстояло Ванде.

Встреча была назначена под вечер, в районе Сторожевки, неподалеку от немецкого госпиталя. Один из немцев - он работал шофером - подогнал туда крытую грузовую машину. Немецкие солдаты заняли места в кузове.

Последней пришла Ванда. Она несла небольшой чемоданчик с двойным дном: в самом низу - пистолеты и лекарства, посередке - кое-что из одежды. Сверху лежала немецкая пилотка. Ванда должна была дорогой надеть ее, чтобы, сидя рядом с шофером, казаться военнослужащей.

Ей предстояло указывать водителю путь и после, уже на месте, представить всех четверых командиру партизанского отряда.

Никому, кроме Ванды, не был известен маршрут. Незадолго до отъезда Таня сообщила ей, куда ехать, сказала название отряда и пароль.

Солдаты прятали под шинелями оружие - и свое, и то, какое смогли незаметно унести. В пакетах или вещевых мешках они везли патроны и свой небогатый скарб.

Проводить уезжавших, кроме Тани, пришли и ее товарищи. Но никто из солдат не видел их. Провожающие укрылись за стенами полуразрушенных домов, за воротами или в гуще кустарника. Они заняли почти весь квартал, вдоль которого предстояло взять старт грузовику.

Машина двинулась. Но не успела она набрать скорость, как была остановлена гестаповцами. Они высыпали из дверей госпиталя на подмогу двум черным автомобилям, с ревом мчавшимся навстречу грузовику.

Гестаповцы окружили грузовик, навели на него автоматы. Под рявканье: "Хенде хох! Хенде хох! Руки вверх!" - начали выводить всех находившихся в грузовике, скрутив им руки.

Лишь один из сидевших в кузове немцев выпрыгнул оттуда как ни в чем не бывало и тотчас присоединился к гестаповцам.

- Четвертый... предал! - прошептала Татьяна стоявшей неподалеку Наташе и мгновенно растворилась в темноте.

Исчезли и другие провожающие. Теперь судьба их зависела от Ванды, попавшей в руки гестаповских палачей. У нее будут требовать адреса подпольщиков, имена, координаты партизанского отряда. Удастся ли им вырвать признание у этой девочки, почти ребенка?

Срочно собрали небольшое совещание.

Разговор был недолгим. Его начала Таня:

- Мне придется на время исчезнуть из Минска. Уеду к партизанам. Связь со мной будет поддерживать Наташа. До встречи, дорогие мои!

Таня ушла первой. Куда - никто не знал. Поодиночке разошлись и остальные...

Как тень, появилась Таня на одной из Наташиных квартир, чтобы рассказать о Ванде.

- Девушку повесили... В Тростинце нашли и расстреляли ее мать и сестру, - горестно сообщила Таня. - Но мы отомстим за Ванду тому, четвертому немцу...

Таня рассказала, что вблизи одной из гитлеровских казарм нашли труп этого солдата. Пуля прошла через рот навылет. На земле валялся револьвер, а в кармане самоубийцы нашли записку, написанную его рукой:

"Я предал своих товарищей и не имею права жить".

Кто принудил предателя написать записку, кто вложил в его руку револьвер - об этом Таня Климантович умолчала.

Она посоветовала рабочим с хлебозавода впредь никого к себе не приглашать, не оставлять на ночлег. А давно ли она сама оставалась у них?

- Со мной вам пока видеться не стоит. Хоть и отпустили вас, но следить первое время будут. Если что понадобится - передам через других...

И исчезла, будто растворилась в сумерках. Удивительной была эта ее способность ускользать мгновенно, не оставляя следа.

"ТАК ВЫ ИЗ ВЕНГРИИ?.."

Недостает питания для рации. Присылаемого Москвой недостаточно. Найди возможность достать батареи, аккумуляторы".

Такова была просьба Андрея. Таков был приказ и общая беда: не всякий раз самолетам удавалось благополучно доставить в партизанскую зону отправленные Москвой продукты, медикаменты, а вместе с прочим - питание для раций.

Андрей был в отчаянии, если приходилось сокращать радиопередачи, задерживать важную информацию, с таким трудом собранную в Минске Таней, Наташей и их помощниками.

Подобные затруднения бывали и прежде, но обычно выручал кучеровский самогон: на него можно было выменять что угодно. Увы, немецких радистов, через кого производились эти комбинации, отправили на фронт: сочли, что они развили слишком бурную коммерческую деятельность в ущерб своим прямым обязанностям.

Таня прибежала за помощью к бывшей соседке, которая по-прежнему с легкостью приобретала самый широкий круг знакомых.

- Миленькая, отыщите нужных людей, придумайте что-нибудь. Просто пропадаем... Ведь сообщения бывают такие важные!

- Еще бы не важные! Не понимаю я, что ли, ради какого дела работаем?

Женщина задумалась, потом напомнила Тане о девушках, работавших в солдатском клубе при венгерской разведывательной части.

- Именно венгерской? - удивилась Таня. - Этого вы не говорили...

- Ну да, венгерской, чего ты удивляешься? Помнишь Нину и ее подружку? Прежде там немцы были, а теперь венгры. Нина там работала уборщицей при клубе.

И она таинственным шепотом поведала, как познакомилась Нина с сержантом... Вроде бы он заведует складом радиочастей.

Судя по рассказу, весьма необычным было это знакомство.

В клубе стоял радиоприемник. Однажды Нина соблазнилась - решила послушать Москву. Как протирала пол шваброй, так и застыла, даже забыла звук сделать потише, забыла, какое за это наказание бывает: могут прямо в Германию отправить. Спохватилась, хотела умерить звук, а прямо перед ней и откуда он только взялся! - сержант. Ну, пропала! Начала Нина оправдываться: случайно, дескать, московская волна попалась. Сержант этот венгром оказался. Улыбнулся, погрозил пальцем и с грехом пополам выговорил по-русски: "Меня не надо бояться. Но так больше не делайте. Это вам опасно. Очень". И ушел. А Нина несколько дней после только об одном и думала: выдаст или нет?

Не выдал.

Через несколько дней Нина увидела, что сержант разговаривает с ее подругой Аней. Да так любезно, приветливо... После Аня рассказала, что зовут сержанта Пал - это по-русски Павел. Фамилия - Сенаши. Она с ним часто разговаривает, и он всякий раз жалуется, что не нравится ему война, в которую фашисты и Венгрию втянули, что хотел бы он уйти из этой армии...

Все, что говорила соседка, подтвердила после и Нина, еще подробнее. А еще спустя несколько дней Оля - прачка при клубе этой радиочасти - тащила в прачечную огромный ворох грязного белья, где были упрятаны нужные Андрею вещи.

Таня отправила их в Бобры на первой же подводе - "партизанской почтой".

Это была первая услуга Сенаши партизанам. Как же все получилось?

А вот как...

Когда Сенаши снова заговорил с Аней, девушка вдруг спросила:

- Вы верите в победу Гитлера? Только честно.

Сержант вздрогнул. Безнадежный взмах руки был ответом.

- Пал, у меня к вам большая просьба. Либо вы ее выполните, либо я погибну, если вы хоть кому-то об этом скажете.

Сержант слушал, внимательно вглядываясь в лицо девушки. Сказал:

- Вы - храбрая, Анна. Я уважаю вас...

И принес в полутемную комнатку уборщиц несколько батарей и аккумуляторов. Вместе с ворохом белья их удалось унести в прачечную, оттуда - к Бояронцевой, а затем переправить в Бобры.

Первая услуга, но не последняя. Андрей стал получать питание для рации бесперебойно, в достаточном количестве...

Как и любого разведчика, Таню интересовали сведения не только чисто военного характера. Настроение людей было тоже своего рода боевой силой. Сила эта могла крепнуть, могла надламываться, выбывать из строя. Распознать вовремя возможного предателя, сделать своим союзником вчерашнего врага из числа колеблющихся - это была такая же важная работа, как и остальное, что приходилось выполнять Тане.

Как-то Нина рассказала, что сержант просит помочь ему связаться с теми, кому требуются батареи, аккумуляторы. Он хочет поскорее разделаться с армией, в которую его загнали силком. Нет, не из трусости: он готов сражаться, но, как он сказал, "по другую сторону баррикад".

Он и девушек уговаривал уйти вместе с ним к партизанам. Говорил, что многие венгерские солдаты охотно присоединились бы к нему.

- Нина, всем вам уйти нельзя, - возразила Таня.

- Я готова остаться, но, если можно, узнай насчет Сенаши. Он обещал прихватить с собой много ценного.

И снова по "партизанской почте" Таня связалась с Андреем, он, в свою очередь, с партизанским начальством.

Пришло разрешение направить венгра в Бобры. С ним должны были уйти и девушки - Аня и Ольга. Но все же Тане, которая еще ни разу не видела помогавшего ей человека, поручили повидаться и поговорить с Сенаши. Свидание это состоялось 9 марта 1943 года на квартире у Ольги.

Таня пришла первой. Она сидела, не снимая шубки и белой меховой шапки. Она могла бы поговорить с венгром на его родном языке...

Язык ее отца... Где он теперь, отец, такой мужественный, гордый? Как перенес он еще одно тяжкое испытание - исчезновение дочери? Догадывается ли, где она?.. И побывают ли они вместе, как мечталось когда-то, в Венгрии?

Но по-венгерски Таня не заговорила. Здесь, в Белоруссии, она была Татьяной Климантович, выучившей в школе немецкий язык. Ни намека на ее истинное происхождение.

- Так вы из Венгрии... - произнесла она тихо, задумалась, провела рукой по лбу. Было что-то в тоне ее, в выражении лица заставившее Пала Сенаши насторожиться.

- О да! Вы знаете Венгрию?

- Конечно, мы же учили географию. - Теперь в голосе Тани звучал холодок. - На каком языке вам легче разговаривать? По-немецки, по-русски?

- Пусть будет по-русски, хоть мне это труднее. Немецкий не надо.

- Верно ли, что вы хотите перейти к партизанам? - спросила Таня.

Он ответил на ломаном русском языке:

- Да, очень хочу. Прошу, если возможно, помочь мне.

- Есть ли среди венгров еще кто-нибудь, готовый уйти с вами?

- Да, да, многие.

Пал начал перечислять имена - они легко, почти родственно укладывались в Таниной памяти. Она внимательно выслушала, как именно задумал Сенаши осуществить свой побег.

Во-первых, у него будет автомашина - он сам ее поведет. Пропуск на выезд обеспечит (правда, за взятку - разные бывают люди!) один из офицеров. Он уже несколько раз "одалживал" Палу машину за несколько бутылок спирта со склада.

- Раз надо, я захвачу с собой питание для рации. Много. И не только это...

Перейдя на немецкий язык - все же ему легче было так изъясняться (но Тане казалось, что она читает у него на лице: "Эх, если б я мог поговорить на родном - венгерском! Какое было бы облегчение!"), - Пал сообщил, что их радиочасть запеленговала много русских военных радиостанций, в том числе и партизанских. Все это нанесено на специальную карту. Он ее похитит, прихватит с собой...

Однако плану Пала Сенаши не суждено было осуществиться. Через два дня сержант был арестован. Переодетые в штатское гестаповцы пришли за ним и увели неведомо куда.

Были схвачены и отправлены в Германию и девушки - Аня с Олей.

Кто узнал об их намерении и предал всех троих - выяснить не удалось. Может быть, комната Оли была не слишком удачным местом для встреч? А может быть, взяточник, что "одалживал" машину, заподозрил неладное? Или кого-то насторожил интерес сержанта к секретной карте?

Это осталось тайной.

Осторожность и еще раз осторожность. И в то же время всегда будут неожиданности, которые невозможно предусмотреть.

Мы еще не знаем, кто предал Пала Сенаши, встреча с которым так взволновала Таню, но жизнь теперь позволяет нам забежать вперед и рассказать немного больше о судьбе венгерского сержанта, чем могли бы узнать его товарищи. Рассказать о том, чего уже никогда не узнает Таня Бауэр, так охотно поговорившая бы с ним по-венгерски.

Через много лет после окончания войны я пытался найти Пала Сенаши через адресный стол в столице Венгрии. Но людей с таким именем и фамилией там оказалось очень много. Обратился за помощью к прессе.

Будапештская газета "Элет эс Иродалом" ("Жизнь и литература") опубликовала статью "Пал Сенаши, отзовитесь!". И вот через несколько дней наш Пал Сенаши дал о себе знать.

Он писал в своем письме, что статья в газете явилась для него полной неожиданностью, но и порадовала его несказанно:

"Я не могу выразить то счастье и радость, которые сейчас испытываю. Думаю, что через вас сумею связаться со своими старыми дорогими друзьями из Минска, о которых вспоминал и вспоминаю с большим почтением".

Дальше Пал Сенаши рассказывал о себе все то, что не имел возможности во время короткого свидания рассказать Тане Бауэр:

"Я сын батрака. Попал на фронт как сержант. Моя должность была складчик (по-видимому, заведующий складом. - М. П.). Поэтому у меня была возможность иногда оказывать некоторую помощь советским людям. Так, например, старший сержант Пал Чеченович за водку часто делал мне услуги. Я получал от него фальшивые документы, которые передавал отдельным советским товарищам... Эти документы спасали от насильственного угона в Германию".

При встрече Пал Сенаши рассказал, что произошло с ним после ареста за попытку бежать к партизанам. Более полутора лет он находился под стражей. Наконец его доставили в Венгрию для предания военному трибуналу. Но в августе 1944 года здание военного суда было разрушено бомбой.

Пала Сенаши отправили в так называемую штрафную группу. То была радиогруппа ближней разведки: на фронте ее держали впереди армии. Полковник, командовавший этой группой, знал о "минском деле" и предупредил Сенаши: за первую же попытку к бегству - расстрел на месте. И все же мысль о побеге не покидала сержанта Сенаши.

Ему удалось осуществить свое намерение. Помог Иштван Золчак - личный пилот генерал-майора Сирмаи. В начале 1945 года, когда Советская Армия била фашистов на земле Венгрии, Австрии, Германии, Пал Сенаши счел возможным откровенно поговорить с пилотом Золчаком и сержантом Эрне Паппи, которые обслуживали самолет генерала.

- Чего вы еще ждете? Разве вы фашисты? Я давно по вашим лицам вижу, как вам тяжко, ребята. Но ведь не за Гитлера у вас душа болит, верно? За беды нашей Венгрии, в которых он повинен...

И 25 марта 1945 года все трое - пилот Золчак, сержанты Сенаши и Паппи - решительно подошли к самолету. Часовому, охранявшему машину, пилот объяснил:

- Нам необходимо проверить работу моторов, готовность к полету. Сейчас подойдет генерал-майор Сирмаи, приказано доставить его в Вену.

Часовой не успел опомниться, как все трое вошли в самолет.

Это была не обладавшая большой скоростью машина типа "Иннарк" под номером СА-25. Когда она взмыла в небо, по ней начали стрелять и советские и гитлеровские орудия.

Вечер выдался тихий, лунный. В чистом прозрачном небе воздушные беглецы следили за выстрелами. Набирая предельную скорость и высоту, личный самолет генерала Сирмаи уклонялся от обстрела. Вдруг сильной взрывной волной машину швырнуло метров на двадцать вниз. Отказали приборы управления.

Полет продолжали, ориентируясь по сверкающей ленте Дуная и по звездному небу, пока не удалось приземлиться на каком-то пастбище. Вокруг - ни души. Не у кого спросить, где они очутились: то ли на земле, освобожденной советскими войсками, то ли... в смертельной ловушке.

Будь что будет. У Пала Сенаши оказалась ракетница, он стал подавать сигналы. В воздухе повисли зеленые ракеты.

Беглецы приняли решение: если появятся фашисты, защищаться каждому до последнего патрона. А последний патрон - для себя.

Прошло минут пятнадцать, ракеты догорели. И вдруг в темноте выросли две фигуры. Кто это? Беглецы замерли, а потом закричали от радости: перед ними стояли советские солдаты. Коверкая русские слова, побросав оружие, чуть не плача от радости, беглецы повторяли одну лишь фразу: "Бери нас в плен, товарищ... Бери нас в плен..."

Один солдат подобрал брошенное оружие и остался у самолета, второй повел всех троих в штаб. Там их допросил генерал-лейтенант. Пал Сенаши и его спутники рассказали все, что знали, просили направить их воевать против гитлеровцев.

После допроса генерал пригласил Сенаши в свой автомобиль.

- Ну, показывайте ваш трофеный самолет, - сказал он шутливо. Впрочем, вы и сами - неожиданные для нас трофеи...

Вспомнил ли тогда Пал Сенаши о Тане Бауэр? Вряд ли. Где-то далеко на белорусской земле затерялась девушка, что первой заговорила с ним открыто о мучивших его сомнениях, указала маленькой, но сильной рукой, вот он, единственно верный путь - уйти от фашистов.

Но Пал Сенаши все же запомнил Таню.

Вскоре его, немного знавшего русский язык, направили в Фокшаны, в лагерь для выздоравливающих военнопленных. Отделом пропаганды там ведал венгр Халаш Лайош, имевший опыт революционной работы. Пал Сенаши стал переводчиком этого отдела.

Спустя некоторое время в лагерь доставили венгров-штрафников, служивших вместе с Палом Сенаши. Они рассказали, что после побега Золчака, Сенаши и Паппи венгерским самолетам запретили всякие вылеты без особого распоряжения германского командования. А всех троих беглецов военный трибунал заочно приговорил к смертной казни.

После войны вместе со многими своими земляками вернулся в освобожденную Венгрию и Пал Сенаши. Он был офицером народной армии, вступил в ряды партии. После демобилизации окончил политехнический институт, стал инженером, секретарем партийной организации предприятия, которое носит имя греческого революционера Белоянниса.

"В 1959 году я шесть месяцев изучал русский язык в московском Институте международных отношений, - сообщил Сенаши в своем письме. Этого времени было достаточно, чтобы лучше узнать советских людей".

Пал Сенаши восстановил связь со старыми знакомыми по Минску. Он выкроил время и отправился на два дня в Белоруссию повидаться с друзьями военных лет. Но среди них уже не было Тани Бауэр.

Не удалось Палу Сенаши повидать и Нину, перенесшую ужасы концентрационного лагеря. Встреча с ней состоялась позже, в Москве.

Получилось так, что инженер Сенаши стал советником Венгерского торгового представительства в нашей столице: приехал сюда вместе с семьей.

Не однажды довелось ему встречаться с московскими школьниками, выступать в Центральном Доме журналистов, в Большом зале Политехнического музея. И рассказанное им свидетельствовало, что он с глубокой благодарностью вспоминает девушку, встреченную в Белоруссии, такую застенчиво сдержанную, такую безудержно храбрую, резкую, прямодушную. Рассказы Пала Сенаши о Тане Бауэр, о том, как он помогал белорусским подпольщикам и партизанам в их борьбе с фашистами, как чудом спасся от расправы и перелетел на советскую землю, всегда волнуют слушателей...

Но мы забежали вперед, рассказывая о человеке, который в какой-то мере обязан Тане Бауэр своим спасением. Во время короткой, но значительной встречи с юной разведчицей он окончательно утвердился в своей решимости порвать с фашистами.

Пал Сенаши исчез из Минска, а Таня Бауэр осталась, чтобы вновь идти навстречу опасностям, мужественно встречать неприятные неожиданности, которые невозможно было ни предвидеть, ни избежать.

И СНОВА - ПЯТОЕ АВГУСТА...

Да, неожиданности порой подстерегали подпольщиков просто нелепые.

Так произошло и с осторожным Кучеровым: все началось с пустяка.

Мы уже упоминали о чванном немце, который дважды в день шествовал через двор: утром на работу, вечером - с работы. Немец этот занимал солидный пост на Минском железнодорожном узле и не желал якшаться с нечистопородными обитателями двора. Такова же была его супруга.

Однако сын их не мог проводить все дни в одиночестве и потому появлялся то и дело среди ребят, своевольный, избалованный, твердо убежденный в своем превосходстве над ними.

Бедняги ребятишки слушались родителей, не давали сдачи обидчику и молча глотали слезы, когда он начинал слишком уж задираться. Нелегкая это была задача. Можно сказать, непосильная. И вот однажды сынишка Кучерова, распалясь, надавал задире крепких подзатыльников, сразу за всех и за все.

Тот взвыл на весь двор, ошеломленный таким оскорблением.

На шум почти одновременно выбежали Кучеров и железнодорожный начальник с пистолетом в руке. Немец с ходу выстрелил - пуля едва не сразила Кучерова.

Возмущенный управдом схватил немца за горло, пытаясь выбить револьвер из его руки. Тот рвался выстрелить вторично. Вошедшая во двор Таня замерла от изумления. Потом решительно сказала по-немецки:

- А вы не боитесь, что в вас тоже могут выстрелить?

- Кто? - спросил оторопевший немец.

- Вряд ли вам об этом доложат.

Очевидно, Таня попала в точку. Только что по всей Белоруссии вспыхнула "рельсовая война", и уж кто-кто, а этот начальник хорошо знал обо всем происходившем на железных дорогах. Поезда взлетали в воздух, валились под откосы. Так долго ли кому-нибудь пустить под откос и его самого?..

Ретивый папаша спешно сунул пистолет в карман, схватил за шиворот своего мальчишку и, не оглядываясь, поволок домой.

Знал бы он, что девушка, бросившая ему эти гневные слова, - одна из участниц "рельсовой войны"! Но не только он, даже сама Таня не могла во всей полноте представить, как много значили собранные ею сведения и добытый график движения поездов: ведь план "рельсовой войны", так переполошивший оккупантов, разрабатывался загодя, во всех деталях. И война эта еще лишь разворачивалась...

Всего несколько минут пробыла Таня у Терезы Францевны. Тамара - Таню предупредили об этом - прислала весточку. Она беспокоилась о детях, передала им партизанские гостинцы и, кстати, рекомендовала Тане познакомиться с Колей, слесарем по отоплению в бывшем Доме Красной Армии. Теперь оккупанты открыли в этом здании кабаре - увеселительное заведение для своих офицеров, преимущественно карателей. Тем, кто командовал пытками и убийствами, кто расстреливал и сжигал стариков, женщин и детей, нужно было так бурно развлечься, до такого состояния напиться, чтобы на время забыть обо всем. Оргии в кабаре длились до самого рассвета.

Таня поняла, что Тамара неспроста советует ей познакомиться с Колей. Она отправилась в котельную. Спустилась вниз по узким ступенькам, постучалась в обитую железом дверь.

Дверь отворилась, молодой парнишка с перепачканным сажей лицом при виде Тани шарахнулся назад. Таня вошла, невольно пригнувшись, в низкую дверь, подняла голову и тоже попятилась. "Овчарка немецкая!" - вспомнилось ей. Она все же попробовала улыбнуться, спросила:

- Ты что, испугался?

- Тебе чего тут надо?

- Зачем же так сердито? - примирительно сказала Таня. - Мне приказано познакомиться с тобой. Для нашего общего дела. Тебя должны были предупредить.

Николай испытующе посмотрел Тане в глаза.

- Предупредили... Что человек придет. Человек, понимаешь? А ты тут при чем? Покажи паспорт!

Таня спокойно достала и паспорт, и аусвайс.

Начался серьезный разговор, ради которого Таня и пришла сюда. Речь шла о том, что надо возможно скорее взорвать кабаре вместе со всеми участниками буйных оргий. Веселившиеся тут фашисты были, можно сказать, мозгом карательных отрядов. Облеченные доверием и чинами, привыкшие к виду крови, они были в иное время весьма опасны, ловки, хитроумны.

На них опиралось гестапо, когда расправлялось с партизанами и со всеми, кто помогал партизанам.

Пришлые, чужие на этой земле, они объявили награду за голову того шофера, который увел немецкий грузовик к партизанам, предварительно усадив в него всю свою семью. Полные ярости, они искали тех, кто 22 июня 1943 года, через два года после начала войны, заложил мину в городском театре. Фашисты праздновали день, когда ступили впервые на советскую землю, но мина взорвалась, и те, кто несколько минут назад хвастливо выкрикивал хвалу фюреру и кричал о скорой победе, взлетели в воздух.

Бомбы находили в солдатских кино, в солдатских общежитиях. У офицерского общежития недавно взорвалась легковая машина, у водокачки паровоз...

Кое-кто из немцев принимал это как непримиримый протест советских людей против оккупации. В стремлении изгнать врага люди бросали свои дома, годами нажитое добро и уходили всей семьей в лес, в партизанский лагерь. Они взрывали театр, который сами строили, железные дороги, которые сами прокладывали...

Каратели же вместе с гестапо все еще надеялись привести народ к покорности. Устрашающими казнями, грубой силой.

- Слышишь, вопят? - сказал Николай, поднимая голову. - Ух, ненавижу! Пускай сам взорвусь, но они тут веселиться не будут. Тебя я тогда обидел... Я думал, ты тоже из таких, из ихних. Есть тут одна. Была вроде бы девчонка как девчонка, в школе в самодеятельности выступала. Теперь для них в хоре поет. Так еще хвастает: нас, дескать, берегут. Нам питание требуется улучшенное. И, знаешь, жених у нее был. Наш. В нашей армии служит. Я у нее спросил: "А что ты ему ответишь, когда он придет? Как в глаза посмотришь?" Смеется. До чего ж нахальная! "Ничего, говорит, ты за меня не бойся. Скажу, насильно погнали. Жить-то нужно было. Он еще и пожалеет".

- Да, за нее ты не бойся, - сказала Таня задумчиво. - Такая, пожалуй, сумеет... Вывернется. Такую еще и пожалеют...

- Ну уж нет! - Николай выпалил это с такой яростью, что Таня засмеялась.

И снова они заговорили о деле, которое свело их вместе в этот вечер.

Требовалось достать взрывчатку, остальное должен был сделать Коля.

- Двадцать шашек взрывчатки принеси, по 400 граммов каждая. Под котел отопления подложу - и прощайте, изверги, счастливо веселиться на том свете, - зло шутил Николай.

- Дефицитный товар эти шашки, - сказала Таня. - Особенно теперь. Однако добудем, Коля. Жди.

Они простились.

Достать взрывчатку в самом деле было нелегко.

"Все равно достану", - упрямо сказала Таня самой себе.

В витрине какого-то германского агенства Таня увидела большой, ярко разрисованный календарь. Сегодняшнее число заставило ее остановиться и внезапно задуматься: 5 августа 1943 года.

Ровно год назад Таня покинула Москву. Ровно год провела на оккупированной земле. И, несмотря на все опасности, полюбила эту землю, этих людей, готовых разделить с ней любую беду.

ЛЕГКИХ ЗАДАНИЙ НЕ БЫВАЕТ

И так, ровно двенадцать месяцев прожито на захваченной врагом белорусской земле.

Таня лихорадочно обдумывала, один за другим отбрасывая планы, как добыть взрывчатку. Ей начинало казаться, что ничего значительного не было сделано за это время. Оно пришло только теперь - самое главное задание, и она оказалась не готова к нему, бессильна его выполнить. Наверно, Москва, пославшая ее сюда, ошиблась в ней, ожидала большего, чем она сумела сделать.

Как раздобыть взрывчатку?

Соседка Тамары - они с утра вместе обсуждали этот вопрос сочувственно наблюдала за Таней.

- Да не казнись ты, слышишь? - вознегодовала она. - Дело-то, считай, почти непосильное.

Таня отрицательно покачала головой:

- У нас, разведчиков, один закон: пока жив, непосильных дел нету. Не под силу лишь то, на чем сломишься. А я... Мне кажется...

- Ладно, ладно. - Та замахала руками. - Самоедством занялась ты, вот что. Дел-то своротила - не счесть! Один график чего стоит. А бургомистрова печать? А как насчет облавы всех предупредила? У нас обеих пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы все пересчитать. Значит, и взрывчатку добудешь, не сломишься. Поищи, поищи, для тебя, я вижу, ничего непосильного нету. А уж если не получится - придется у партизан просить. Вон ты сколько бойцов к ним переправила.

Да, это тоже было немалой Таниной победой: Костя Сумец, Сергей Ковалев и многие другие сражались теперь против тех, кто дал им оружие в руки... Но где достать взрывчатку?

После этого удара карателям нелегко будет оправиться. Они будто вымещают на мирных жителях позор поражения под Сталинградом. Для них вдвойне важно сейчас усилить политику устрашения.

Эх, был бы цел "арсенал" дяди Юркевича!

Машинально перебирая пряди волос - была у нее такая привычка, - Таня припоминала имена всех оставшихся в Минске людей, которые могли бы прямо или косвенно помочь ей.

Обрадовавшись, вспомнила: однажды Мария-маленькая познакомила ее с женщиной лет сорока - Верой Иосифовной Петроцкой. Представила деловито, даже несколько официально: "Коммунистка, уроженка Белоруссии". Потом сама Вера Иосифовна рассказала Тане, что работает в столовой, связана с партизанами: они встречаются у нее на квартире, приносят подпольную литературу.

Несколько раз, как бы невзначай, Таня заглядывала в столовую к Вере Иосифовне, помогала ей собирать со столов грязные тарелки. Прислушиваясь к беседам гитлеровских солдат, она не только ловила их угрюмую брань по поводу затянувшейся войны.

Солдаты толковали о предстоящих отправках на фронт, прибытии новых резервов и вооружения, читали друг другу письма из дому о том, что происходит в самой Германии.

И теперь Таня отправилась к Петроцкой. Опытная подпольщица поняла, что такой визит не может быть случайным, но встретила Таню, как бывшую свою сослуживицу, пошла на кухню ставить чайник. Ее дочка Зоя достала из шкафа стаканы. Пока Зоя гремела посудой, Вера Иосифовна шепотком объяснила Тане, что говорить надо тихо - вернулась из деревни соседка, баптистка. Хоть женщина она вроде бы и безвредная, но любопытна до крайности. Ну, в общем, из таких, что всю жизнь только чужими делами живут.

Вполголоса Вера Иосифовна поделилась своими наблюдениями за солдатами "фюрера":

- Новые, которых из Европы к нам прислали, считают себя наполовину покойниками. Так и говорят. Ужас, до чего боятся советского фронта.

Зоя с интересом прислушивалась к разговору.

Таню это смущало. Она не задавала вопросов и с недоумением поглядывала на девочку.

Вера Иосифовна взяла Зою за обе руки, привлекла к себе.

- Вы, кажется, недовольны, что мы говорим при Зое? Не тревожьтесь. За два года войны дети наши очень повзрослели. Зоя - моя помощница. Девочке иной раз легче выполнить поручение, чем нам.

Таня все же улучила момент, когда Зоя вышла, и быстро спросила:

- Взрывчатку достать можете? Очень нужна.

- Попытаюсь, - кратко и спокойно ответила Вера Иосифовна.

Таня ушла обнадеженная. Но спустя несколько дней она узнала, что Петроцкую вместе с Зоей арестовали гестаповцы. За ними давно следила и выдала их соседка Тупицына, та самая баптистка. Она служила гитлеровцам и догадалась, что Петроцкие распространяют подпольную газету. Танин визит, к счастью, прошел незамеченным.

Девушке не терпелось поднять на воздух кабак, кишащий гитлеровскими карателями. Она забежала к Николаю, успокоила его как могла, но сама не находила успокоения.

Наступила ранняя осень с холодным ветром, моросящими дождями и серой тьмой, которая начиналась с самого утра, мрачнея и углубляясь к вечеру. В одну из холодных ночей Таня отправилась в очередной рейс пешком до Заславля, чтобы встретиться там с Бельской и другими. Потом ей нужно было добраться до Бобров, передать собранные сведения Андрею. И пусть он поможет ей достать взрывчатку.

Путь был нелегким. Он казался даже тяжелее, чем обычно. Она всякий раз что-то приносила, но еще никогда ей не приходилось просить. Кому, как не ей, знать, с каким трудом и риском достают партизаны оружие, патроны, взрывчатку!

Таня шла по ночам. Шагала по топкой грязи, с трудом вытаскивая ноги в тяжелых сапогах. Днем заходила к добрым людям погреться, вздремнуть, не раздеваясь, чтобы хоть немного набраться сил...

Андрей, как всегда немногословный, внимательно слушал принесенные Таней новости, умело отбирая главное, ценное. Не теряя времени, включил свою рацию.

Когда Таня, набравшись решимости, заговорила о взрывчатке, Андрей понимающе кивнул. Найдется. Правда, придется поискать получше. А вообще партизаны здорово пообчистили Минск, как видно.

Едва передохнув с дороги, Таня вместе с Тамарой Синицей пошла навестить знакомых в партизанских подразделениях, у всех выпрашивала взрывчатку. И снова это вызывало веселые шутки: раньше, мол, мы до вас, в Минск, на поклон ездили, а теперь вы к нам. Оружия, патрончиков не надо ли?..

В Минск Таня возвращалась не одна, не пешком и не с пустыми руками. Ехали назад по первопутку на просторных крестьянских розвальнях, будто на базар.

На втором дне специально оборудованных саней лежала взрывчатка, а сверху мука, картошка, два живых барана.

Таня в кожушке и толстом платке в самом деле была похожа на молодую крестьяночку. Маленький пистолет (с ним Таня не расставалась) она убрала в рукав.

Вместе с Таней поехала в город истосковавшаяся по ребятам Тамара. Уж как-нибудь Кучеров сумеет устроить им свидание.

Правил лошадьми партизан Вася, подросток.

Добрались благополучно. Взрывчатку Вася оставил у Терезы Францевны.

Рано утром Таня вышла из дому - она помнила, в котором часу идет на работу Юзеф Басти.

Он увидел ее издали, ускорил шаги. Встреча его обрадовала, и это было приятно Тане.

- Куда вы пропали? - спросил он. - Заставляете друзей тревожиться.

- Значит, вы мне друг, Юзеф?

- Поверьте, навсегда.

- Только ни о чем не спрашивайте. У меня просьба к вам. Вы заметили, в Минске часто задерживают людей с портфелями, чемоданами, саквояжами?

- Проверяют, - сказал чех.

- Вот именно. Между тем, Юзеф, мне необходимо передать одному человеку сверток. Килограммов восемь. Я прошу у вас помощи.

- Один вопрос, - сказал Юзеф. - Это взрывчатка?

- Да. И ее нужно передать в клуб офицеров, где сейчас кабаре...

Юзеф кивнул и тут же начал развивать план действий с мальчишеской живостью. Значит, так. Он повезет свой приемник в клуб, где, к счастью, помещалась радиомастерская, якобы для починки. Приемник он начинит взрывчаткой.

- Я пойду с вами, Юзеф, - говорила Таня. - Меня будет ждать человек. Вы не должны его видеть. Вы проводите меня до клуба и уйдете. Я сама отдам в починку ваш приемник. Починят быстро, я его захвачу с собой и после вам верну.

- Что возвращать? Тут один футляр. Найду новый. Я рад помочь вам, Таня...

В сумерки Таня вручила Николаю приемник с взрывчаткой внутри.

Взрывчатки у нее было гораздо больше, но она на всякий случай решила доставить ее двумя путями. Чтобы все - наверняка.

Она объяснила Николаю, что примерно через час ему привезут подводу торфа. Будто для отопления. Он должен сказать вознице: "Покажи накладную". Тот должен протянуть половину разорванной фотографии. На ней будут лоб и глаза женщины. Таня достала из сумки неаккуратно оторванную, всю в зазубринах вторую часть открытки.

- Вот, приложишь. Когда увидишь, что обе половинки сойдутся, принимай топливо. Кроме торфа, там будет кое-что на растопку...

Вскоре после ухода Тани к назначенному месту подъехал незнакомый возница.

Николай не знал его, но иногда встречал на улицах Минска этот возок с торфом. Ему и в голову не приходило, что мелкий частный торговец связан с подпольем.

А кучер уже спрашивал грубым усталым голосом:

- Ты, что ли, торф примешь?

И Николай ответил так же грубо:

- Накладная-то имеется? Небось не из своего кармана плачу.

Кучер вынул половину открытки. Николай приставил другую половинку, и на них глянуло улыбающееся лицо киноактрисы Любови Орловой. Улыбалась она ободряюще, чуточку вопросительно, будто спрашивала: "Ну как, ребята, не подкачаете?"

- Эхма! - сказал Николай и бережно убрал портрет в карман, решив непременно подклеить его на досуге.

Торф быстро был выгружен. Возок затарахтел и скрылся в темноте.

В этот вечер, как всегда под воскресенье, в кабаре ожидали многих гостей.

Николай торжествовал. Он готовился их достойно встретить, раскладывая взрывчатку под котлом. Все было готово. Оставалось выбрать время. Лучше всего дождаться полуночи, когда набьется побольше карателей, а то ведь многим из них приходится трудиться допоздна, будь они прокляты!

Неожиданно в котельной появился немецкий солдат. Николай обомлел.

- Ступай... Комендант зовет, - бросил солдат.

- Зачем? - решился спросить Николай, хотя не был уверен, что получит ответ.

- Отопление у него дома испортилось, починить надо.

Эти же слова повторил встревоженному Николаю и сам комендант.

- Жена позвонила, холодно там у них. Ступай немедленно, почини.

- Слушаюсь, господин комендант, только схожу за инструментами.

Николай вернулся в котельную. Как поступить? Уйти и оставить все? Невозможно. Могут обнаружить взрывчатку, тогда все пропало. И взрыва не будет, да еще под арест попадешь... Сейчас рановато, зал еще не полон, но откладывать нельзя.

Николай решил действовать. Перед уходом он приготовил взрыватель, завел часы, сделанные им самим и не раз им проверенные.

Механизм сработал точно: взрыв произошел через полчаса.

В воздух взлетела часть зрительного зала и сцена. Несколько десятков карателей нашли здесь свой бесславный конец.

Конечно, позже их было бы больше, но Таня и Николай сделали свое дело: увеселительное заведение перестало существовать, а оставшимся в живых событие это лишний раз напоминало, что здесь им не до веселья.

Слесаря Николая среди убитых не обнаружили, хотя, сказать по правде, его там никто и не искал. Гестаповцы надеялись взять его живым.

Вместе с Тамарой Синицей и кучером Васей Николай отправился на санках-розвальнях в партизанский край.

СИГНАЛ ТРЕВОГИ

Сразу по двум каналам пришло к Тане это тревожное сообщение.

Кошевой, ему нелегко теперь было отлучаться в город, сумел передать, что гитлеровцы готовят блокаду против партизан.

Уже был разработан план: окружить несколько партизанских районов, перекрыть все дороги, тропки, выходы из леса, чтобы взять партизан измором.

Предстояли не просто стычки, а самые настоящие бои - оккупанты прекрасно это понимали. И вообще лес считался самым опасным фронтом.

Гитлеровское командование, как видно, решило загребать жар чужими руками. Стойкие части, состоящие из чистых арийцев, будут введены в села партизанской зоны.

Была придумана еще одна хитрость.

Пусть батальоны эти ведут в лес не гитлеровские командиры, а... белорусы, местные жители. Оккупанты хотели создать впечатление, будто сами минчане, давно настроенные враждебно против "лесных бандитов", помогают новым властям от них избавиться.

Началась поспешная вербовка "добровольцев" из числа местных жителей, хорошо знавших лесные дороги. Их приглашали в "Зольдатенхаус".

"Добровольцев" ожидало угощение: бутылка пива, бутерброд, тарелка каши. Командование полагало, что это создаст дружественную семейную обстановку для беседы и стимулирует "добровольцев". Они тотчас кинутся в лес в надежде на дальнейшие поощрения.

В отборочную комиссию вошли германские офицеры и несколько наиболее ретивых служак из "национальных" батальонов. Будто самодеятельных актеров, подготавливали и подставных добровольцев, чтобы подавали пример, чтобы воинственными своими возгласами подбадривали других. Кричать следовало, что невтерпеж стало минчанам терпеть рядом, в лесах, "бандитов", что минчане хотят порядка - это означало: нового порядка, того самого, который принесли гитлеровцы.

Второе сообщение пришло к Тане от Кучерова. Он заслужил такое доверие у местных властей, что знакомые полицаи пришли его приглашать в "добровольцы".

Таня уже знала, что ей вновь предстояла дорога. Нужно было узнать как можно больше о планах оккупантов и срочно сообщить Андрею.

Она сказала Кучерову:

- Неужели вы не согласились?

И он отозвался не без уныния:

- Сказал, подумаю. Вот с тобой посоветоваться решил. Как скажешь, так и будет.

- Надо идти, Павел Михайлович. Непременно. Вы там роль проведете, как никто.

- Худшей роли у меня, пожалуй, еще не было, - пробормотал Кучеров и отправился в "Зольдатенхаус". Разумеется, предварительно он принарядился, чисто выбрился, плеснул на голову тройного одеколона, что остался еще с довоенных времен. Уж если играть роль, то как следует. По дороге он бормотал слова, какие произнесет в клубе: нужно поблагодарить оккупантов за их "благородные" стремления, горячо предложить свою помощь. Это укрепит доверие местных властей к управдому Кучерову. Ну, а дальше... придется либо прихворнуть, либо срочно отправиться куда-нибудь в командировку. Хотя бы за материалами для ремонта дома...

Дежурный офицер любезно встретил Кучерова, проводил к столу, придвинул угощение.

"С паршивой овцы хоть шерсти клок", - сердито подумал Кучеров, наливая себе пиво.

- Доброго здоровьичка! - ласково обратился к нему сидевший напротив немолодой мужчина, надевший ради торжественного случая даже крахмальный воротничок. Белизна воротничка резко оттеняла красную, в глубоких бороздах, огрубевшую шею.

- Здравствуйте, что-то не припоминаю, - отозвался Кучеров, хотя мгновенно узнал бывшего Наташиного квартирного хозяина: в свое время Таня справлялась у него об этом опасном человеке.

"И он приперся! - неприязненно подумал Кучеров. - Я хоть для дела, а ведь этот только чтоб пожрать, не иначе. Хоть и нравится ему при немцах, но шкурой рисковать не пойдет".

Зал заполнялся "добровольцами". Через несколько минут под стук ложек и стаканов Кучеров слушал витиеватую речь первого оратора. Франтоватый тип по-русски благодарил прибывших и объяснял им, как долго будет помнить великая Германия их подвиг.

Этого оратора сменил новый, говоривший по-белорусски. Он славил фашистов и призывал помочь им прикончить, придушить "лесных разбойников".

Рядом с этим даже бывший Наташин квартирный хозяин показался Кучерову лучше. Тот просто пожрет, засунет что можно в карманы и уйдет. А этот способен и бить, и истязать, и на брюхе ползать. Но в лес он тоже не пойдет, нет. Он же грамотный, вон как языком чешет. Ему письменный стол дадут. В кабинете. Отсюда он будет бегать к начальству, трепеща от почтения к власти.

После него на эстраде появился гитлеровский чин, сопровождаемый переводчиком. Он польстил собравшимся, сообщив, что видит перед собой лучших представителей белорусского народа, восхищается их мужественными рыцарскими лицами.

Кто-то скрипнул стулом, кто-то довольно крякнул. Не часто приходилось тем, кто собрался тут, слышать похвальные слова в свой адрес.

- С вашей помощью мы прикончим нарушителей порядка в Белоруссии, бандитов-партизан! - громогласно закончил оратор. - Прошу, господа, подходить к столу, записываться.

В зале установилась тишина. Неожиданная и неловкая пауза.

Улыбающиеся вербовщики сидели над чистыми листами бумаги, готовые любезно протянуть ручку каждому, кто поставит на бумаге свою фамилию.

"Эх, была не была!" Кучеров развязно подошел к столу, размашисто расписался. В скобках указал свой адрес.

Он огляделся. Лица многих "добровольцев" были ему знакомы. Он узнал переодетых полицаев (эти, пожалуй, пойдут в лес. Как-никак служба!), узнал вековечного тунеядца Федю (этот тоже только подкрепиться пришел!).

Подставные добровольцы громогласно благодарили за оказанную им честь, повторяли, что с гордостью поведут доблестных воинов, которым доверено прикончить партизан.

В одном из уголков зала Павел Михайлович заметил немецких солдат в форме мотомехчастей. По знакам и цифрам на их мундирах можно было заключить, что они принадлежали к новому, только что прибывшему в Минск пополнению. Солдаты живо реагировали на каждое слово немецкого оратора, поочередно, с разными интонациями повторяли произнесенное им "блокада". Они продолжали разговаривать, когда на эстраде начался концерт, бойко выскочила пара танцоров в белорусских народных костюмах.

Кучеров пересел поближе к солдатам. Вслушиваясь в их разговор, он понял, что солдаты не хотят воевать в лесах.

- Они обещали не посылать нас к партизанам! Мы не олухи, не позволим подстреливать нас, как зайцев.

Так примерно понял Кучеров слова своего соседа и обернулся к нему как бы между прочим:

- Но ведь господа ораторы сказали только что: ничего опасного в лесной войне нет. Мы все выйдем оттуда героями. Вот я первый записался. А вам, молодым, отчего же не идти туда?

Солдат-чех побагровел, толкнул непрошеного советчика в грудь и почти крикнул:

- Ступай сам, если записался. Пулю захотел? Болван!

Молодому чеху было невдомек, что сосед, которого он так грубо оттолкнул, вполне удовлетворен его реакцией. По настроению этого парня, по смелости, с какой он высказывался, можно было судить о настроении в новом батальоне.

Из солдатского клуба Кучеров отправился на условленную встречу к Тане. Рассказал все, что видел и слышал, перечислил запомнившихся "добровольцев".

Той же ночью Таня отправилась из Минска через Заславль в Бобры.

Снова она приняла облик жалкой побирушки. Нечесаная, грязная девушка в разбитых сапогах робко брела по сельским дорогам. Ее окликали гитлеровцы и, оглядев брезгливо, кричали: "Вэг! Вэг!", а сытые полицаи кидали попросту: "Топай, топай отсюда, зараза!"

Было бы смешно, если бы Таню обижали все эти хамские окрики. Не спеша, с виду безразличная ко всему, она шла к своим. Она уже привыкла ходить пешком, и расстояния не пугали ее.

Испугало на этот раз другое.

Днем, когда она подходила к деревне Саевщина, гитлеровские охранники проверяли документы у всех проезжавших и проходивших. Сгрудились подводы, остановилась грузовая машина. В стороне стояли окруженные конвоем люди.

Таня спокойно прошла мимо, но сердце пугливо екнуло. Могли задержать и ее. Что тогда? Ей дорог каждый час: она несла своим тревожную весть о вражеской блокаде.

Ее окликнули. Она продолжала идти, не оглядываясь. Окликнули снова, на этот раз требовательно, резко. Именно ее.

Тогда она вбежала в первый попавшийся дом, шепнула изумленной хозяйке:

- Прошу вас, скажите, что я - ваша!

Не теряя ни секунды, сбросила пальто, сапоги, вскочила на русскую печь с широкой лежанкой, прикрылась одеялом и стала энергично растирать замерзшие руки и ноги.

В таком виде застали ее два вломившихся в дом солдата.

- Сюда только что вошла женщина!

Властная хозяйка оттеснила их к двери. Уперев руки в боки, начала стыдить и корить на все лады:

- Какого лешего к девке моей пристали? Партизаны им снятся, так они уж ко всем цепляются... Дочка домой пришла, замерзла, а они лезут документы проверять. А ну, вэг отсюда...

Солдаты переглянулись, пожали плечами и ушли.

Горячая волна благодарности и любви к этой незнакомой женщине захлестнула Таню. Вот и сейчас - в который раз! - она убедилась, что оккупанты напрасно надеются привести к покорности простых советских людей.

Эти люди - надежная опора партизан и подпольщиков в их тяжелой и опасной деятельности. Неприметная крестьянка, видевшая Таню впервые в жизни, рисковала многим, если не всем, и все же она помогла девушке, не раздумывая ни секунды, будто та и в самом деле была родной ее дочерью.

Таня подошла к женщине, молча крепко поцеловала ее и быстро вышла.

НАТАША, ОТЗОВИСЬ, ПОДДЕРЖИ!

Благодаря Тане мы узнали о предстоящей блокаде и своевременно вышли из окружения", - записал в 1943 году радист партизанского отряда Владимир Барковский.

Сведения о блокаде, о ближайших планах гитлеровцев, принесенные Таней в Бобры, надо было сделать достоянием Москвы немедленно. Вот почему одновременно с Андреем их передавал в эфир и Барковский - радист отряда Николая Николаевича, так звали майора Богатырева, командира партизанского отряда, расположившегося в Бобрах.

Обычно дружеская беседа начиналась у Тани с Андреем после передачи. Так уж сложилось, что поначалу она коротко здоровалась и начинала свой рапорт. Ради этого подробного, по-военному четкого рапорта отступала многодневная усталость, хотя час назад Таня едва переставляла натруженные ноги. Мысль обретала отточенную ясность.

Да и Андрей не видел перед собой усталой девушки. Командир, постоянно помнивший о своих обязанностях и об их общей ответственности, он придирчиво выслушивал все, о чем говорила Таня, стремился вникнуть в самую суть, отбирая главное и не желая в эти минуты знать, с каким непомерным трудом добыта каждая крупица принесенных сведений.

Дружеская беседа начиналась после передачи. И, наверно, оттого, что время в дни войны отмерялось особой мерой, они, будто люди, встретившиеся после долгой разлуки, прежде всего вспоминали друзей.

- Наташу ты давно не видела? - спросил однажды Андрей.

Оказалось, что давно. Последние аресты навели девушек на мысль, что им следует видеться пока что пореже. Даже вообще на некоторое время встречи прекратить. Наташа должна была дать знать о себе Андрею, однако сведений не было.

- Что-нибудь в Минске придумаю, разузнаю, - пообещала Таня.

- А как остальные, что с ними?

Они перебирали одно имя за другим.

Перечисляли с тревогой, с благодарностью. Все живы, все целы, полны готовности помогать. Правда, Кошевому стало совсем трудно: почти не выходит, пересылает сведения через других...

Сведения о летных частях фронта, их передвижениях, опознавательных знаках, потерях и пополнениях печатались машинистками штаба на папиросной бумаге. Полковник Кох и майор Пинкер читали эти сведения, делали из них выборки, затем скручивали бумагу жгутом и швыряли в корзинки.

Уборщица держала помещение штаба в идеальной чистоте. Стекла всегда сверкали: она каждый день старательно протирала их папиросной бумагой, извлеченной из мусорных корзинок.

Даже следивший за уборщицей немецкий офицер Асфельд, работавший в канцелярии, не замечал ловких манипуляций уборщицы с папиросной бумагой. Видел только: она вытаскивает бумажный мусор, мнет бумагу и тщательно протирает ею окна. Потом всю грязную бумагу сжигает.

Мог ли знать Асфельд и другие штабные соглядатаи, что в просторных карманах тщательно выутюженного халата уборщицы всегда наготове другая бумага: свернутые жгутом донесения прошедших дней. С их содержанием давно успела познакомиться Таня Климантович. И когда уборщица, прикидывавшаяся безграмотной, сжигала использованную бумагу, Асфельд мог спокойно верить, что его бдительность на должной высоте.

Таня успокоила Андрея, что ни уборщица, ни Кучеров, ни чешский офицер Басти - никто пока подозрений на себя не навлекал. А вот насчет Кошевого надо подумать: как-то обеспечить ему возможность перебраться в партизанский край.

Андрей сказал Тане, что с разрешения Москвы пополнил свою группу двумя связными: Юрковичем и Добрагостом - постоянными жителями деревни Бобры.

- Поедешь обратно в Минск вместе с ними. Если узнаешь новые подробности о подготовке блокады, передашь с этими ребятами, - сказал Андрей.

А потом Таня пошла в дом партизанского коменданта села. Был у нее там маленький друг - сынишка коменданта Виктор, который родился в партизанской зоне. Таня мастерила ему забавные погремушки из желудей.

Партизаны смеялись: "Танин кавалер", а Ольга, жена коменданта, шутливо называла Таню крестной матерью Вити. Мальчик появился на свет в тревожный час, когда все мужчины села отбивали атаку отряда полицаев, пробравшихся в лес. Таня в тот момент была в Бобрах и заменила при родах акушерку. А мальчика, в честь боевого успеха, назвали Виктором, что означает "победитель".

Пока Ольга не окрепла, Таня вела хозяйство в доме. Купала и пеленала младенца, топила печь, месила хлеб, стирала пеленки. Кроме того, ей приходилось ухаживать за раненными в бою партизанами, которых устроили в хате.

Разведчица умела быть и медицинской сестрой, и доброй, внимательной сиделкой.

Прошли месяцы, и крохотный Витек уже узнавал приходившую к нему Таню, откликался на ее голос, тянул к ней ручонки. И она отдыхала возле него, как и с детьми Тамары. Отдыхала душой, лишь в эти минуты ощущая, какой тяжкой душевной усталостью оборачиваются потери близких, картина чужих бед и чужого горя...

В Минск Таня ехала переодетая крестьянкой. Вместе с нею уселись в сани Юркович и Добрагост, о которых говорил Андрей.

Но на обратном пути они наскочили на замаскировавшийся в лесу вражеский секрет. Видно, немцы усилили охрану на всех дорогах перед блокадой.

На дорогу выскочили фашистские охранники. На немецком и ломаном русском языках последовал приказ остановить сани.

В кармане у девушки, как всегда лежал маленький пистолет, с которым она не расставалась. Выкинуть невозможно - увидят. Да и жалко. Вооружены, конечно, и ее спутники.

Как проскочить?

И вдруг Таня выхватила вожжи из рук Добрагоста - лошадь от неожиданности рванула. А Таня с криком: "Ну, останавливай, чего же ты?" повалилась в сани, якобы от сильного толчка, и смешно опрокинулась на спину.

Мрачный, озябший фельдфебель-немец громко расхохотался.

Таня продолжала игру. Сделала вид, будто хочет подняться, снова шлепнулась, заболтала валенками в воздухе и, по-прежнему подгоняя лошадь, кричала пронзительно: "Стой! Стой! Да остановите же ее!"

Немцы смеялись. Видно, девчонка, которая не умела править лошадьми, но пыталась остановить подводу, здорово их развлекла. Они уже не требовали остановиться, и лошадь трусила по дороге все дальше и дальше от вражеского секрета.

Но тут один из солдат - и как углядел! - заметил следы крови на полозьях саней. Рано утром в них везли раненых, второпях забыли отмыть кровь.

- Хальт! - Солдат, заподозривший, неладное, вскинул винтовку.

Но теперь Таня уже изо всех сил стегнула лошадь. Та понеслась во весь опор.

- Хлопцы, ложитесь! - крикнула Таня. - Стреляют!

Стрельба усилилась. Таня, правившая лошадью, выпустила вожжи и, охнув, опустилась на дно саней.

От погони они ушли, но вражеская пуля впилась девушке в правую лопатку. Таня попросила доставить ее к Павлу Михайловичу. Здесь два хирурга, тайком от всех жильцов дома приглашенные Кучеровым, извлекли пулю. Давние помощники партизан, они много раз поздними вечерами заходили в квартиру управдома, осматривали Танину рану, меняли повязки.

И никто из живших вокруг людей не узнал о раненой девушке, которую партизаны доставили однажды ночью сюда, на улицу Горького.

Когда Таня начала выздоравливать, Павел Михайлович наконец заговорил:

- Понимаешь, беда большая...

Таня приподнялась на локте, преодолевая боль, спросила в упор:

- Наташа?..

Кучеров молча кивнул, начал рассказывать.

Таня молча встретила горькую весть об аресте Наташи. Бедняга! Что ее ожидает? Сумеет ли она перенести пытки?

Сумеет. Она волевая. Она сильная.

Таня повторяла это мысленно, потому что не могла себе представить, что арест Наташи может нарушить их планы, общие планы.

Сама она уйти из Минска не могла. Пока есть возможность добывать новые сведения, ее место разведчицы только здесь. И Наташа знает это так же хорошо, как она. Наташа будет помогать ей своей стойкостью. Своим умением молчать.

Таня долго лежала, отвернувшись к стене.

Поздно вечером, впервые после долгих дней болезни, Таня сняла повязки, попрощалась с семьей Кучерова и вышла на улицу. Она чувствовала себя окрепшей. Придала ей сил и добрая весть, что пришла сегодня из леса: план фашистов провалился. Блокада сорвалась, и партизаны передавали Тане свою благодарность.

Чтобы не вызвать подозрений у патрулей и полицаев, Таня шла с пустыми руками. Мелочишки, которые передала Кучерову Тереза Францевна, рассовала по карманам. Второе свое платье, кофточку надела на себя.

Она шла, с наслаждением вдыхала чистый морозный воздух, с болью и нежностью думала о Наташе. Мысленно посылала ей свое спасибо. Наташа помогала издали: никого из знакомых ей подпольщиков не тронули.

БЕСПРОВАЛЬНАЯ РАЗВЕДЧИЦА

- Да что вы, ничего со мной не случилось. Простыла немного, пришлось полежать, - отвечала Таня каждому, кто справлялся о причине долгого ее отсутствия.

Так сказала она фрау Зонбаум, когда пришла к ней за новым аусвайсом.

Послушать со стороны их беседу - могло показаться, что беззаботно разговаривают между собой две немки. Но в этот раз фрау Зонбаум внимательно посмотрела на девушку и тихо сказала:

- Я тревожилась о вас, Таня. Очень.

И вдруг добавила торопливо, будто мимоходом, в то время как рука ее уверенно выписывала документ:

- Я такая же немка, как и вы... Может быть, вы не скоро об этом узнаете, а может, и никогда. Мы с вами делаем одно дело...

Подняла глаза, сказала с легкой ироничной усмешкой:

- Таких случайностей, как наше знакомство, мне кажется, не бывает, не правда ли?..

Таня и сама не однажды задумывалась о чудесной случайности, которая свела ее с этой педантичной и на вид такой сдержанно-строгой женщиной. Но, значит, это было не случайно? Помимо ее друзей, ее помощников, были неведомые ей добрые силы, принимавшие участие в ее судьбе. Потому-то и оказалась на ее пути фрау Зонбаум. Не Таня ее нашла, а она нашла Таню, и не сразу, а после длительной проверки.

Странно: женщина эта вдруг остро напомнила о родном доме, об отце, его друзьях... Но лицо фрау Зонбаум уже вновь было непроницаемо.

- Да, Таня, я надеюсь, вы опять немного поможете мне в этих канцелярских делах. Даже не в канцелярских: я знаю, вы услужливая девушка. Помогите мне, пожалуйста, вынести этот мусор...

Они вместе проносили через двор корзину с мусором - фрау Зонбаум никто не мог упрекнуть в небрежном отношении к бумагам: она собственноручно сжигала их в печке. Между тем Таня благодаря ей уже не первый месяц своевременно извещала своих о смене номера на печатях, о формах различных документов и о том, как правильно заполнять их. Иногда фрау Зонбаум давала Тане сведения о дислокации воинских частей, сообщала их нумерацию, предстоящее продвижение по железной дороге.

По просьбе Андрея эти сведения проверяла разведка партизан, действовавшая в Минске, Заславле и Шимково. Они всегда подтверждались. Узнавать больше о фрау Зонбаум не пытались ни Таня, ни Андрей, ни Наташа...

Впрочем, теперь Наташа при всем желании уже не могла бы этого сделать. Юзеф Басти пытался разузнать о ней. В Минске девушки не было: из гестапо ее отправили в Освенцим. Значит, она молчала до последнего, не выдала никого из своих товарищей.

Хотя в последнее время девушки виделись редко, Таня болезненно ощутила, как недостает ей Наташи - пусть бы не встречались месяцами, пусть бы лишь изредка доходила через кого-нибудь добрая весточка, только бы знать, что Наташа, милая Наташа жива, здорова, действует!

Но Наташи не было, и тосковавшая Таня с особенной, почти материнской нежностью привязалась к осиротевшей Леночке Ильиной, племяннице Тамары Синицы, той самой девочке, которую вместе с ее братом Таня и Тамара спасли от гибели.

Лене шел тогда двенадцатый год. Глядя на нее, Таня могла видеть, как от месяца к месяцу меняются на войне ребята, становятся ершистыми, готовыми к отпору, как пробуждается в них та человеческая гордость, которая сильнее страха.

Леночка многое пережила, многое знала. Иногда они шли куда-нибудь с Таней вместе, и, прежде чем войти в нужный дом, Таня посылала на разведку девочку, которая вряд ли могла вызвать подозрения.

Да и вообще вместе им было безопаснее ходить по городу.

Однажды Лена получила от Тани и самостоятельное боевое задание. Как-то, когда Тамара Синица была уже у партизан, к ней на квартиру пришли двое солдат из украинского батальона, давно решивших уйти к партизанам. Тамара и Таня знали их, обещали помочь, но Таня поставила условие: если переходить, то непременно раздобыв оружие. Как можно больше оружия. И они принесли его с собой. А дальше?

Ни солдат, ни оружие оставлять в Тамариной квартире было нельзя. Возможно, в батальоне уже хватились беглецов, ищут. Им угрожает смертельная опасность, а вместе с ними - всей Тамариной семье. Мешкать было нельзя...

Тане теперь не с кем было посоветоваться в Минске: пришлось самой принимать ответственное решение. И она решила отвести солдат в партизанскую зону.

Однако она не имела права подвергать себя риску, появившись с этими парнями в Минске или его окрестностях. И Таня кликнула на помощь Лену.

Все было сделано молниеносно. Оружие спрятал Кучеров, он же помог солдатам переодеться в гражданское платье, пока Таня раздобывала у фрау Зонбаум пропуска для них.

Теперь Лену отправили с солдатами в качестве провожатой.

- Ты доведи их только до совхоза Вишневка, - строго наказала девочке Таня. - По главным улицам старайся не идти. От патрулей держись подальше. А я вас опережу и буду ждать в совхозе.

Лена кивнула молча, серьезно. Она все поняла, пусть Таня не тревожится. Поведет солдат по самым задворкам, а до совхоза не так уж далеко, около десяти километров.

Но Таня была неспокойна за Лену, снова и снова учила ее, как себя вести. Гестапо знало, что в оккупированной Белоруссии дети - тоже враги фашистов, а Лене придется идти одной, впереди, чтобы переодетые солдаты следовали за ней на отдалении.

Случиться могло всякое: солдат могли опознать патрульные из охранного батальона, могли остановить и Лену, поинтересоваться, куда это она задумала одна уходить из Минска - уж не к партизанам ли?

Но девочка шагала решительно, смело, счастливая тем, что ей поручили такое большое, настоящее задание.

Таня ждала их в совхозе, пришла раньше на несколько минут. Она "приняла" от Лены обоих солдат и приказала девочке немедленно возвращаться домой. Лена неохотно простилась и ушла...

Теперь уже она волновалась за Таню: дойдут ли? Не опознают ли их враги?

Спустя неделю Таня вернулась в город, взбежала на крыльцо, обняла Лену, которая, как старшая, читала книгу Светлане и Игорьку. Обняла, крепко поцеловала в щеку, шепнула на ухо:

- Все хорошо, Ленок! Они уже там.

Но далеко не все было хорошо. Уже через несколько дней пришлось переправлять в лес Емельяна Федосеевича Кошевого. Пришлось и для него раздобывать пропуск, штатскую одежду, а для начала - надежное укрытие.

Произошло это так.

Старший писарь Кошевой, по поручению Таниных помощников, собрал данные о расположении зенитных батарей вокруг Минска. Поздно вечером, сидя в штабе, он аккуратно переписывал эти сведения на отдельный листок.

Неожиданно вошел начальник штаба лейтенант Бушало, немец.

Кошевой смел бумажки в ящик, захлопнул его.

- Откройте и покажите, что у вас там! - приказал лейтенант.

- Я не обязан показывать свои личные письма.

- О? Вы лирик? Вы пишете письма? Может быть, стихи? - Бушало достал пистолет, но Кошевой презрительно процедил:

- Можете стрелять, это вы умеете. Письмо к женщине. Пока я жив, вы его не прочитаете...

- Ах, вот как? Что ж, почитаем завтра утром, на свежую голову. И увидим, останетесь ли вы живы...

Было поздно, и лейтенант решил дождаться утра, чтобы тщательно разобраться в бумагах. Оттолкнув Кошевого, он запер ящик стола, взял с собой ключ, а у двери поставил часового.

- Старшего писаря из казармы не выпускать, - распорядился он.

Утром обнаружили исчезновение Кошевого вместе с часовым. Ящик был пуст, и никому не удалось узнать, какие бумаги прятал Кошевой.

Данные о расположении гитлеровских зенитных батарей вокруг Минска были переданы Андреем по радио в Москву. Через несколько дней, в назначенный час, советская авиация бомбила эти батареи. Партизаны из Бобров слышали тяжелое гудение моторов, наблюдали за огненными вспышками пожаров. Среди партизан стоял Емельян Кошевой - отныне боец партизанской бригады, встретивший здесь своих приятелей Сергея Ковалева и Костю Сумца.

Вдали, над Минском, взмывали в небо ракеты. Партизаны знали: это помогает советским самолетам найти цель Таня.

- Наша Татьяна работает, мы ее, как говорится, по почерку узнаем, сказал Емельяну кто-то из партизан. - Беспровальная разведчица, второй год держится.

ВЕЧНАЯ ВЕСНА

Таня встречала двадцатую весну своей жизни, весну 1944 года.

Была эта весна особенной, не похожей на предыдущие. Как мчатся, сокрушая ледовые глыбы, разлившиеся весенние потоки, так со всех сторон ломали вражеские заслоны, пробивались, просачивались ликующие, звонкие вести с Большой земли: освобождена почти вся Украина, Молдавия, советские войска приближаются к Румынии. Они гонят оккупантов и из Белоруссии: вновь советскими стали Гомель, Мозыри, Климовичи, Мстиславль.

На одной из улиц Минска Таня столкнулась с сияющим Юзефом Басти.

- Скоро моя Чехословакия станет свободной. Фашистов вышвырнут, и мы вернемся домой.

- А про Венгрию не слыхали, Юзеф? - спросила Таня.

- О, там совсем неладно. Гитлер перестал доверять венгерскому правительству. Приказал... как это говорится... взять его в плен. Они боятся русского наступления на Венгрию... О чем вы задумались, Таня? Таня!

- Так, Юзеф. О разном.

- Почему вас не видно?

- Живу в другом месте.

- Где же вас теперь искать?

- Не надо, Юзеф. Я сама найду вас, если будет нужно.

Это была последняя их встреча.

Таня спешила, ей предстояло повидаться с Емельяном Кошевым.

Еще недавно он упрямо твердил: "Помогать согласен, но сам в партизаны не пойду". Однако время сделало свое. Емельян многое понял и вот уже несколько месяцев числился бойцом бригады народных мстителей.

Степенный, спокойно-добродушный, он покорял людей обстоятельностью и добросовестностью, с какими выполнял любое принятое на себя дело.

Никто в нем не ошибся: ни подпольщики, ни партизанское командование, ни Таня, знавшая о нем от своих. Только фашистские хозяева ошиблись в Емельяне...

Не однажды он ходил на задания в Минск, где изучил каждый закоулок, доставлял в лес важную информацию: где-то выросло новое здание, непримечательное с виду, но, судя по всему, это склад оружия. В другом месте идет переформирование воинской части.

Немало секретных сведений передала Андрею через Кошевого и Таня.

Но на этот раз Таня и спешила и ожидала напрасно: Кошевой не пришел к месту назначенной встречи.

Надо же было случиться беде в этот погожий весенний день! На улице Кошевой столкнулся лицом к лицу с Бушало, бывшим своим командиром. Взбешенный Бушало сразу узнал беглого завербованного военнопленного даже в пальто с поднятым воротником и надвинутой на глаза широкополой шляпе.

Кошевой "заговорил" первым: из двух пистолетов прикончил лютого своего врага.

В это мгновение из-за угла выскочил знакомый Емельяну солдат, приземистый, широкоскулый парень в ладно пригнанной щеголеватой форме. Он схватил Емельяна за руку и потащил за собой.

- Скорее, скорее же...

- Куда? - шепнул Емельян.

- Спрячу тебя, ведь пропадешь...

- Спасибо, Гриша.

Кошевой запихнул пистолеты в карманы пальто и поспешил за солдатом. С благодарностью смотрел Кошевой на Гришкино сосредоточенное, окаменевшее лицо: вроде бы казался всегда этаким холуем-служакой, что лишь смотрит в рот командиру, а вот надо же, собой рискует... Впрочем, нет, не только служакой был Гришка. Широкогрудый, голосистый, так задушевно, бывало, после доброго ужина и стопки шнапса распевал он солдатские песни. Научился и немецким - откуда что берется?

Таня не дождалась Кошевого в условленном месте и ушла встревоженная. Она знала точно, что он в Минске, но где?

А расторопный Гришка в это время устраивал Кошевого в закутке в каком-то заброшенном полутемном сарае. Там стояла койка с накиданным поверх матраца тряпьем.

- Отдыхай, дружище. - Грубый голос Гришки звучал непривычно весело и ласково. - Уж отсюда тебя не выцарапают...

Кошевой, уставший после долгой дороги, не очнувшийся от пережитого потрясения, забылся в дремоте. Как присел на койку, так и повалился, не сняв пальто, не вынув рук из карманов.

Очнулся он от сильного толчка. Приоткрыл глаза - и сон мгновенно пропал. Перед ним стоял гитлеровец, командир вражеского батальона. Несколько штыков были направлены на Кошевого, а где-то позади маячило расплывчатым пятном скуластое, самодовольное лицо Гришки.

Выстрелить Кошевой не успел: на него навалились, скрутили руки.

Закованного в цепи Кошевого в тот же день доставили туда, откуда он бежал: в казарму батальона. Начался допрос.

- Назовешь своих сообщников в нашем батальоне - останешься жив, предложил гитлеровец. - Не пожалеешь.

- А кого ж я тогда вместо себя оставлю? - Кошевой держался степенно, слова выговаривал отчетливо и спокойно. - Да и на кого покину нашу Украину? Нет, с вами, чужаками, мне не по дороге. Далече вам драпать придется, не угонюсь... Ох, далече!

На следующий день, когда Таня по всему городу искала Кошевого, его казнили. Страшную казнь придумали для него прислужники фашистов. Посреди двора, окруженного казармами, воздвигли громадный свежеобтесанный крест. Распяли бывшего писаря Кошевого, а напротив установили пулемет. Здесь же, во Дворе, выстроили солдат.

Пулеметная очередь прострочила по ногам распятого Кошевого. Гитлеровец в последний раз предложил:

- Назови сообщников - отменю расстрел. Лечить будем.

Истекавший кровью Кошевой крикнул:

- Берегись, сволочь! Вылечишь - тебя первого пристрелю. А вы, собаки, цельтесь получше, стреляйте в сердце. Забыли, видно, где у человека сердце бывает?

Он был еще жив, когда палачи разожгли под ним костер...

Но в ту ночь, когда казнили Емельяна Кошевого, была совершена в батальоне и другая казнь: в уборной кто-то прикончил солдата Гришку, так и не дав ему получить обещанную начальством награду.

Два дня спустя личный состав батальона сократился еще на несколько человек. Они бежали к партизанам, где встретились с Таней, Ковалевым, Костей Сумцом. От них узнала потрясенная Таня о случившемся несчастье. Она и сама понимала, что только гибель могла помешать Емельяну Кошевому прийти на условленное место, поэтому отправилась с очередной информацией в Бобры.

Советские войска приближались. Бушевала весна, шагала по земле Белоруссии, а ночами люди прислушивались к взрывам, будто к громовым раскатам весенней грозы, несущей земле обновление.

Однако фашисты сопротивлялись упорно, яростно: подтягивали новые силы, пытаясь раздавить партизан. С мстительной яростью арестовывали, пытали, казнили даже ни в чем не замешанных людей. Для устрашения.

Таня на этот раз едва добралась из Минска в Бобры. Схватили ее в Заславском районе, у Семков-городка. Девушка успела незаметно выбросить пистолет, и при обыске у нее ничего не нашли. Документы тоже были в порядке.

И все же ее повели на допрос.

У нее упорно допытывались, не знает ли она чего о партизанах, и одно это доказывало беспомощность оккупантов, так и не ощутивших себя хозяевами захваченных земель.

Прикинувшись, как обычно, до ребячества бестолковой, Таня вновь достала свой аусвайс и сказала:

- Не-е, у нас в военной столовой партизанам обедов не отпускают. Не положено.

Фашисты постарались обставить вопросы устрашающе. Возможно, они исходили из убеждения, что у любого местного жителя хоть что-то да удастся вырвать. Таню продержали ночь в холодной камере, били шомполами и плетками, но она упрямо твердила одно и то же, становилась все бестолковее.

Оставалось поверить, что глупенькая девчонка ни о чем не думает, кроме куска хлеба. Избитую Таню отпустили.

С трудом добралась она до Бобров. Несколько дней отлеживалась, металась в бреду, в ужасе пыталась преградить дорогу убийцам. Из отдельных горячечных фраз товарищи поняли: это она пытается защитить Емельяна Кошевого. Забыв о собственных страданиях, рвется спасти его от страшной казни...

А когда Таня поднялась с постели и, осунувшаяся, похудевшая, с огромными - они стали казаться темнее - глазами, впервые вышла за порог, она услышала, что идти в Минск ей уже не придется. Обратной дороги не было: фашистские войска вторглись в партизанский край.

Грозная опасность нависла над партизанами. Их бригады начали отступать на северо-восток, в район озера Палик. Вместе с партизанскими частями ушла из Бобров группа Андрея - он сам, Таня, Юркович и Добрагост.

Обосновались в лесу, поблизости от озера. Людей было много, продуктов недоставало. Начался голод. И изнурительная, без передышки, пальба. Днем фашисты обстреливали партизан с воздуха, ночью - из минометов.

Попытка прорвать блокаду большой партизанской колонной оказалась безуспешной.

Сведения о тех последних днях и минутах ложатся на бумагу отрывистыми телеграфными строчками.

Ночь на 15 июня. Штурмовая группа партизан готовится принять бой на опушке леса. Это северная часть села Маковья. Остальные бойцы, штабы с радистами расположились неподалеку. И где-то среди них - Таня. Это ее последние часы, последние минуты. Постараемся же восстановить последовательно событие за событием.

...Все понимали, что предстоит тяжелый бой, из которого лишь немногие выйдут живыми. Но страшнее смерти представлялся партизанам плен.

Таня пожала руку Андрею, проверила свой пистолет.

Фашисты открыли огонь. Взмыли в воздух и повисли в небе ракеты, осветив пространство между лесом и деревней. От деревни ползли на партизан черные фигурки фашистских солдат. По команде "вперед!" партизаны бросились навстречу.

В фантастичном зеленовато-голубом свете медленно таявших ракет отчетливо обозначались живые черные мишени: одна, другая, третья... Таня не разучилась метко стрелять, но это была ее последняя победа.

Силы партизан таяли. Когда враг пустил в ход шестиствольные минометы, в числе поднявшихся в атаку партизан Тани уже не было...

Погибла разведчица, почти два года проработавшая в тылу врага. Погибла за три недели до полного освобождения Белоруссии, через три месяца после того, как ей исполнилось двадцать лет...

В этом бою погиб и Андрей.

СЛЕДЫ ОСТАЮТСЯ

Третьего декабря 1942 года в один из почтовых ящиков Москвы неведомая рука опустила письмо - простой солдатский треугольник, без конверта и марки. Вскоре почтальон доставил его в один из московских переулков, который называется Выставочным.

На листке в клеточку, вырванном из ученической тетради, стояла дата: "17 августа 1942 г.". Затем слово "августа" зачеркнули, а сверху торопливым почерком вывели: "октября".

Сколько радости внесла в дом эта неожиданная весточка! Как дошла она, минуя полевую почту, через которую проходили обычно письма с фронта? Близкие могли лишь догадываться. Неведомыми путями пересекшее линию фронта, написанное на земле оккупированной Белоруссии, достигло Москвы Танино письмо.

Зачеркнутая первая дата заставляла думать, что Таня пыталась послать весточку о себе еще в августе, после благополучного приземления в тылу врага. Но разве такое письмо опустишь в почтовый ящик? Вот, видно, и пришлось ждать подходящего случая. И только в декабре Танины близкие вглядывались в знакомый, неуловимо изменившийся почерк. В неровном начертании букв, в самой торопливости этой, в размашистости последнего росчерка угадывалось нечто новое и в Танином характере.

Таня писала:

"Дорогие мои Шурочка, папа и Спартачок! Имею возможность сообщить вам о себе, хотя сомневаюсь, что получите мое письмо. Я жива и здорова. Знаю, что победа будет скоро и мы скоро увидимся. Я среди своих и делаю все возможное, чтоб скорее быть с вами.

Живите, работайте, ведь победа будет за нами, враг будет разбит. Привет тете Лене, Степе и всем нашим ребятам. Настроение замечательное. Но за наши страдания эти сволочи ответят, чтоб вечно помнили.

Целую крепко вас, всех вас любящая дочь Таня".

Кто скажет теперь, была ли Таня убеждена, что письмо беспрепятственно перемахнет линию фронта и достигнет Москвы? Должно быть, нет: ни звука о том, где она. "Среди своих..." - это было главное. Лишь бы узнали родные, что она жива, здорова, делает все возможное в стремлении своем приблизить желанный день встречи.

Больше вестей в Москву не доходило...

Танины близкие сберегли ее фотографии разных лет, школьный дневник. Несколько снимков, сделанных ранней весной сорок первого года, хранит одна из школьных подруг Тани. Об этих снимках, привезенных мною в Будапешт Таниному отцу Иштвану Бауэру, мы нашли запись в Танином дневнике:

"Готовились к экзаменам. Учились почти что все время с Галей вместе. Сдали химию на "отлично", пошли сниматься. Отсюда так много этих карточек. Это было первое прощание с десятым классом".

Страница за страницей перечитывали мы с Таниным отцом девичий ее дневник. Еще несколько строк - четкие, круглые буквы:

"Вот школа позади! Мы свободны... 17 июня был выпускной вечер... На вечере все были такие веселые, чистенькие. Девочки - прямо загляденье, все в новых платьях, большинство в шелковых. Вот можно было любоваться молодежью.

Я свое синее новое платье гладила полтора часа, чтоб без единой складочки пойти в нем.

...Когда мы все сели за стол и получили аттестаты, каждый учитель получил по букету цветов. Надежда Андреевна пожелала нам счастливой жизни, хороших успехов в дальнейших занятиях. Это было очень трогательно. Она ничего больше не сказала, но этим было сказано многое. Это казалось таким простым и задушевным..."

После выпускного вечера прошли всего только четыре мирных дня. На пятые сутки началась война. Теперь мы знаем о дальнейших событиях Таниной жизни: университет, завод, армия...

...В рядах партизанского подразделения московских комсомольцев была москвичка Нина Молий. Ныне она, ветеран минувшей войны, стала членом правления Общества советско-венгерской дружбы.

Нина Васильевна Молий одной из первых узнала о просьбе Иштвана Бауэра отыскать следы его погибшей на войне дочери, первая принялась за поиски.

В архиве она отыскала документ:

"ПКО. Войсковая часть No 9903.

4 мая 1942 г. No 144

С П Р А В К А

Дана Т. Бауэр в том, что она действительно добровольно зачислена в ряды РККА для исполнения боевых заданий командования".

Документ этот - свидетельство высокого патриотизма девушки подписали полковник Жемчужин и комиссар Одинцов.

Нет больше среди нас Тани Бауэр, но не затерялись ее следы на земле. Не только фотографии, письма или странички дневника сберегли те, кому была она дорога: люди бережно донесли до нас воспоминания о Тане, произнесенные ею когда-то слова, эпизоды из ее жизни.

В тот день, когда Таня побывала дома, в Москве, перед вылетом в Белоруссию, Иштван Бауэр был в отъезде, не было и тети Ирены, заменившей Тане рано потерянную мать. Провожала Таню ее родственница - Александра Александровна Замятина, нежно любимая ею Шурочка.

И сегодня помнит Замятина, как шли они пешком по московским улицам и Таня с проникновенной нежностью разглядывала запыленную июльскую зелень сквера, окна домов, крест-накрест заклеенные бумажными полосами, чтоб не брызнули осколки стекол от воздушной волны, если, на беду, прорвется фашистский самолет, швыряя бомбы на головы москвичей. У подъезда стояли ящики с песком - забрасывать зажигательные бомбы.

Таня шла медленно, как бы вбирая в память каждую подробность, связанную с родным городом. А сама говорила, чутко угадывая тревожные мысли своей спутницы:

- Ты, Шурочка, не грусти. Конечно, я иду на трудное дело, сама понимаешь. Но ведь я, знаешь, удачливая. Вот посмотришь, вернусь...

Да, она была удачлива, но долгое время об этом знали только ее товарищи по опасной работе.

Через несколько дней Александра Александровна получила от Тани записку:

"Дорогая Шурочка!

Я все еще здесь, но завтра уже уеду. Чувствую себя хорошо. Опять просила майора писать тебе регулярно. Если папа приедет, ты ему ничего не говори. И еще прошу тебя мои вещи беречь... Прощай, дорогая Шурочка, папуци Спартачок (сын Замятиной. - М. П.).

Целую вас крепко. Ваша Таня".

...Мы сидели с Иштваном Бауэром, беседовали о Тане. Иштвана интересовали все подробности, самые, казалось бы, незначительные сведения, касавшиеся его дочери. Меня же, после того как я побывал у бывших партизан и подпольщиков Белоруссии, друзей и соратников Тани, интересовало все, связанное с ее детством, школьными годами. Повидал я, разумеется, и Таниных соучеников, но оставалось такое, о чем мог помнить и рассказать лишь отец. В Будапеште нам не понадобился переводчик. Мы разговаривали по-русски и с Иштваном Бауэром, и с его старшей сестрой - Иреной. После того как Венгрия стала свободной, оба они вернулись на родную землю. Но и русский язык остался родным для них обоих: недаром почтальон вместе с газетой "Непсабадшаг" ежедневно доставляет на квартиру Бауэра московскую "Правду".

- Почти половину жизни я провел в Советском Союзе, - начал Иштван Бауэр. - Таниной родиной была Москва.

И вновь мы возвращались к страничкам Таниного дневника.

На школьном экзамене по истории она рассказывала о третьем походе Антанты. По литературе писала с особенным волнением сочинение "Образ Сатина из драмы Горького "На дне". Своей работе Таня предпослала эпиграф: "Человек - это звучит гордо..."

Может быть, она думала и о своих близких, когда повторила эти горьковские слова?

Еще одна запись:

"Вот я - окончившая десятый класс. Самостоятельный человек вроде. Мне 17 лет. Кончила не с плохими отметками. Поступила в МГУ, на исторический факультет. Эта мысль зародилась у меня давно, но я боялась ее развивать. Быть педагогом не так легко. Посвятить себя детям, науке - этот вопрос нужно было обдумать основательно. Мне и папа, и другие говорили, что из меня выйдет неплохой педагог..."

Отец Тани вспоминает московское лето 1941 года. Дочь сдавала экзамены в университет. Однажды она вернулась заплаканной.

- Почему слезы, Танюша? Срезалась?

Оказалось, получила четверку по своему любимому предмету - истории.

- А мне казалось, что я знаю отлично. Была уверена. Как же сделать, чтобы не ошибаться в себе?..

Строгость самооценок - и в то же время живая детскость характера. Отец вспоминает, как однажды в мае она пришла домой, с восторгом и удивлением долго рассказывала про дирижабль. Кто-то из друзей сфотографировал Таню, когда она, запрокинув голову, следила восторженно за его полетом.

Поступив в университет, Таня решила на летние месяцы устроиться работать. Тогда и попала она на завод "Красный Пролетарий", где, как и повсюду, недоставало рабочих рук: большинство рабочих ушли на фронт.

Осенью начались занятия в университете. Как мы уже знаем, лекции Таня посещала недолго.

Как обычно бывает при таких встречах, мы не придерживались строго хронологии. Случайная ассоциация, неожиданно блеснувшее воспоминание - и Таня представала передо мной то пытливой крошкой, которая взбирается на колени к отцу, требуя рассказать ей про Ленина: "А какой он?", то отчаянной, жизнелюбивой девчонкой, то уже сложившимся человеком, доброжелательным, но и непримиримым, порой до резкости...

И все же трудно говорить о Тане, не постаравшись узнать как можно больше о ее отце, о тете Ирене.

...В семье бедного портного в провинциальном венгерском городке Сольноке родился в конце прошлого века еще один ребенок. Мальчика назвали Иштваном.

Хотя надежды отца на большие заработки обычно не оправдывались, все же способного Иштвана удалось отдать в школу. Он окончил ее в памятном 1914 году, когда началась первая мировая война. В войну втянули и Австро-Венгрию.

Юный Иштван Бауэр поступил на работу в Венгерский кредитный банк. Часть своего заработка он отдавал за право слушать лекции на физико-математическом факультете университета. Юноша мечтал получить высшее образование.

Иштвану было 20 лет, когда в России произошли величайшие события: пала монархия, а осенью 1917 года новое правительство во главе с Лениным провозгласило власть рабочих и крестьян.

Русская революция вызвала отзвук во всем мире. Затрещала по всем швам и "лоскутная империя", как называли Австро-Венгрию...

Эти маленькие экскурсы в прошлое имеют прямое отношение к судьбе Иштвана Бауэра. Молодой человек примкнул к революционному движению. С восторгом встретил он в 1919 году провозглашение Венгерской советской республики, однако республика пала. Приговоренный к пожизненному заключению, в каторжной тюрьме встретил Бауэр день своего 23-летия.

Но на исходе второго года заключения вдруг распахнулись перед Иштваном и другими венгерскими революционерами тяжелые ворота тюрьмы.

Лишь позже все они узнали: Советское правительство, возглавляемое Лениным, обменяло группу оставшихся в России военнопленных на венгерских политзаключенных.

И тут начался похожий на чудо новый этап в жизни Иштвана Бауэра. После каторжной тюрьмы он очутился на советской земле, получил воможность учиться дальше, работать по специальности. Перед ним открылась гостеприимная Москва, приютившая недавних узников.

В Москве, на конгрессе Коминтерна, Иштван Бауэр увидел и услышал Владимира Ильича Ленина. Потому-то маленькая Таня, забираясь к отцу на колени, требовала: "Расскажи, какой он был..." И отец рассказывал дочери о человеке, вернувшем его к жизни.

Преодолев немалые трудности, из буржуазной Венгрии приехала в Советский Союз старшая сестра Таниного отца - тетя Ирена, учительница. В доме зазвучала венгерская речь. Вскоре девочка стала понимать язык своего отца. А мать, участница гражданской войны Екатерина Андреевна Федорова, завещала дочери любовь к России, русской литературе, истории...

Наперебой Иштван и Ирена Бауэр вспоминали подробности, связанные с Таниным детством. Училась хорошо, но не ради круглых пятерок. Любознательность была ее отличительной чертой. Пытливость во всем...

Отец говорил о дочери с глубокой нежностью, но и уважительно, как о друге, большом, надежном. Да, пожалуй, жизнь поставила их вровень.

Таня была доброжелательна к людям, но быстро подмечала смешное некоторые обижались на это. Требовательная к себе, она была требовательна и к другим, правдива порой до резкости, при обостренном чувстве справедливости...

Примерно так же говорили о Тане ее боевые соратники в Белоруссии.

- Так что же еще они рассказывали вам?

Во время нашей беседы вопрос этот прозвучал не однажды, но самое удивительное, что всякий раз находилось что-нибудь новое для ответа, дополнявшее общий наш рассказ о Тане, о ее волевом характере, непреклонности и в то же время о большой душевной тонкости.

Эти же черты можно угадать в характере Иштвана и Ирены Бауэр.

Сейчас оба они пенсионеры, но Иштван Бауэр не оставляет общественной деятельности.

Недавно он был награжден орденом Труда. А весной 1969 года, в ознаменование пятидесятилетия со дня объявления Венгерской советской республики, Иштвану Бауэру торжественно вручили орден, посвященный этому юбилею.

- Наша Таня так и не побывала в Венгрии. Когда мы с Иреной рассказывали ей о нашей родине, надо было видеть, как загорались ее глаза. Она мечтала увидеть Венгрию свободной. Увы, не пришлось...

Двадцать лет Ирена Бауэр отдала любимому делу, учительствуя в московской школе. Но свой собственный самый серьезный жизненный экзамен Ирена Бауэр с честью выдержала в 1956 году, трудном и трагичном для Венгрии. На семидесятом году жизни старая учительница вступила в ряды Коммунистической партии.

Они все учились друг у друга мужеству, чувству интернационализма, умению выстоять в самые тяжкие минуты жизни - Иштван, Ирена и Таня Бауэр.

СПУСТЯ ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА

Книга прочитана.

И все же это не означает, что она завершена, дописана до конца и можно поставить точку.

Судьба документальных книг не совсем обычна: нередко их дописывает время.

Здесь рассказано о подлинных событиях, о невыдуманных людях. Впервые я написал очерк о юной разведчице Тане Бауэр почти пятнадцать лет назад, а со дня ее гибели прошло четверть века. Самые разные люди помогли мне за это время лучше узнать мою героиню, ее соратников, удивительные по отваге и находчивости их дела. Я уже говорил, что в Москве живут родственники Татьяны, ее друзья по школе. В Белоруссии мне довелось встретиться со многими ее боевыми товарищами.

Но не всех, связанных в военные годы с беспровальной разведчицей, удалось разыскать сразу. Люди, помогавшие Тане, порой были разобщены, законспирированы, ничего не знали друг о друге. Этого требовало время. И лишь после появления первых очерков некоторые из них откликнулись, рассказали, как они встречались с Таней, выполняли ее задания.

Читатель, конечно, помнит боевую подругу Тани - Наташу. Вместе с Андреем и Таней совершила она отчаянный прыжок в тыл врага. Вместе с ними укрывалась в невидимой землянке под поваленной сосной.

У Наташи было тогда несколько паспортов, несколько вымышленных фамилий: Новик, Калач, Непомнящая, Кощук.

Последнее, что знает читатель о Наташе, - отправка ее в Освенцим. Какова же ее дальнейшая судьба? Кто она в действительности?

Подлинное имя Наташи - Екатерина Алексеевна Непомнящая, по мужу Белостоцкая. В 1945 году ее и других узников, кто смог выжить, освободила Советская Армия.

Сейчас Екатерина Алексеевна живет и работает в Москве, у нее две дочери - Люда и Люба.

Мы не однажды встретились с Екатериной Алексеевной, и в каждом нашем разговоре оживала Таня, юная, мужественная, удивительно чуткая.

- Как-то наш командир Андрей - а характер у него был резковатый обошелся со мной несправедливо, - рассказала мне Екатерина Алексеевна. Горько мне стало, но возражать я не решилась: ведь мы были на войне, а он - старший по званию. Было это в Бобрах, и в это время к нам пришла Таня. Усталая, измученная, она все равно сразу заметила, что я чем-то расстроена. Начала допытываться. А потом выложила все Андрею напрямик, да так убедительно, что он лишь руками развел. Признал ее правоту, хотя и для Тани он был таким же начальником, как и для меня. Между прочим, Андрей знал: поступи несправедливо с Таней, она бы слова не сказала. Перенесла бы, гордо промолчала. А за товарища - горой.

Сейчас бывшая разведчица Наташа работает в одной из московских библиотек. Она побывала в Белоруссии, прошла пешком по тем дорогам, где ходила Таня, встретилась с боевыми друзьями. Все вместе они принесли цветы к братской могиле партизан, где похоронена и Таня Бауэр.

Маленькой помощницей Тани долгое время была племянница Тамары Синицы - пионерка Лена Ильина.

Ныне Елена Петровна Артишевская - сама мать, живет в Минске, работает в столовой. Многие знают, что она помогала переправлять людей в партизанский край, вместе с Таней разыскивала в снегу брошенное фашистами в минуты паники оружие, необходимое партизанам. Дети Елены Петровны гордятся своей героической мамой.

- А я мечтаю об одном, - сказала мне бывшая помощница Тани Бауэр, пусть не доведется нашим детям переживать того, что пережили мы...

Семья Тамары Синицы недавно получила квартиру в новом доме. У Тамары Сергеевны хватает дел по дому: как некогда Тереза Францевна, которой уже нет в живых, она все время свое и все заботы посвящает внукам.

Мария Жлоба - знакомая Мария-маленькая, за чью голову фашисты обещали крупную награду, - по-прежнему медицинская сестра в минской инфекционной больнице.

В Минске был создан музей Великой Отечественной войны. Там можно увидеть вещи беспровальной разведчицы, портрет Тани, ее письма и листки девичьего дневника.

Среди рассказов очевидцев, собранных работниками музея, можно найти записки Павла Кучерова - бывшего "управдома" и владельца самогонного завода. Во время боев за Белоруссию он вступил в ряды Советской Армии, участвовал в боях, потерял руку. Он умер несколько лет назад.

Однажды мы прогуливались с ним по Минску. Вдруг Кучеров резко остановился - перед нами разлилась река, узкий мостик протянулся над водой.

- Вот здесь, - сказал Кучеров, и я мгновенно понял, что он хотел сказать. - Вот сюда этот полетел, когда я дал ему оплеуху...

...Несколько слов о тете Юркевич. Елена Игнатьевна живет в родном Минске. Через годы она пронесла светлую память о своем муже Афанасии Иосифовиче, геройски погибшем в своем нелегком поединке с оккупантами.

Домика, где жили Юркевичи, больше не существует. Но поблизости, в другом месте, тете Юркевич дали уютную светлую комнату. Здесь она показывала нам сохранившиеся у нее документы военных лет, полученную ею партизанскую медаль. А потом - наверно, в который уж раз! - она начала сокрушаться: не осталось у нее ни одной фотографии мужа. Увидев из окна идущих к нему гестаповцев, Афанасий Юркевич швырнул в печь все письма и фотокарточки.

Погребок, где был устроен "арсенал" дяди Юркевича, сохранился. Елена Игнатьевна показала, куда прятали оружие, где находили убежище партизаны.

Еще далеко не всех боевых друзей Татьяны Бауэр удалось отыскать.

Может быть, им попадется на глаза эта книга и они отзовутся, расскажут о себе, о тех, кто упомянут здесь, но погиб в годы войны.

Мы стремились узнать подробнее о Емельяне Федосеевиче Кошевом, достать его фотографию, разыскать родственников.

Со слов товарищей, до войны Е. Ф. Кошевой работал в Средней Азии.

В декабре 1960 года газета "Правда Востока" опубликовала первые отрывки из этой книги - рассказ о подвиге Емельяна Кошевого.

В ответ пришло письмо из города Коканда Ферганской области от жены героя, Анны Ильиничны. В конверт была вложена фотография. Анна Ильинична писала, что муж ее ушел в армию из Коканда, где работал до войны бухгалтером. Для семьи все эти годы Емельян Кошевой считался без вести пропавшим. Выросла дочь Нелли, сын Геннадий - он живет сейчас на Украине, работает на строительном заводе.

А на родине Емельяна Федосеевича, после того как стало известно о его подвиге, имя героя было присвоено местному Дому культуры. Об этом написал его племянник из украинского села Капустино...

Вы прочитали в книге об Ольге Климантович, той самой "тете Оле", чью фамилию носила работавшая во вражеском тылу Таня Бауэр.

Ольга вынуждена была, скрываясь от полиции, уйти к партизанам. Там встретилась она с удивительным человеком - партизанским оружейником Василием Дарвиным. Он умел собрать боевое оружие из любых обломков. Ольга и Василий поженились, и вот уже четверть века Ольга носит фамилию Дарвина.

Бывшая "тетя Оля" объединила вокруг себя целую группу людей, которые были верными помощниками ее названой племянницы - Тани. От них мне стали известны многие подробности о работе юной разведчицы.

Расскажу читателям еще о некоторых своих встречах в Белоруссии и Венгрии.

Из Минска в Бобры мы отправились вместе с бывшим партизанским комендантом этой деревни - Иваном Яковлевичем Селенчиком, который хорошо знал минскую гостью - Таню.

Селенчик показал место, где некогда стоял его домик, ближайший от леса. В войну у жены Селенчика родился сын. В короткие часы отдыха Таня заботливо нянчила малыша. Теперь Виктор уже взрослый, но в душе его живет уверенность, что он помнит Таню, ее заботливые, нежные руки.

Жители Бобров Юркович и Добрагост показали нам в оконных рамах своих домов едва заметные дырочки: их просверлил Андрей, чтобы вывести антенну для своей рации.

Вот "Танина кровать" в доме Петра Юрковича. Он и его дочь Мария не забыли девушку, которая обычно отдыхала здесь после долгого тяжелого пути.

Боевые друзья Тани утверждают, что у нее был свой верный человек в минской комендатуре, но кто он - выяснить пока не удалось. Предполагают, что это была женщина, вроде немецкой "фрау", она оказывала юной разведчице немалую помощь, но Таня, по-видимому, считала своим долгом хранить полное молчание и никому не назвала имени этой своей помощницы. Все же остается надежда, что она отзовется либо кто-то, знавший о ней, напишет хоть несколько слов...

Почти одновременно с опубликованием Указа Президиума Верховного Совета СССР от 6 мая 1969 года о награждении Татьяны Бауэр орденом Отечественной войны I степени в газетах Москвы и Минска печатались главы из этой книги.

В редакцию пришли письма от тех, кто познакомился с Таней в годы войны, кто помогал ей, выполнял ее задания, прокладывал для нее новые проверенные дорожки во вражеском тылу.

Откликнулась 80-летняя Екатерина Григорьевна Бельская из Кемеровской области - она жила некогда в белорусской деревне Шимково. По ее воспоминаниям написана новая глава: "Записная книжка разведчика".

Да, поистине число патриотов было безграничным.

А вот письмо из Заславля, куда часто наведывалась Таня. Письмо прислала Зинаида Ананьевна Охотникова, родная сестра комсомольца Вашкевича, который исправно вручал Тане сведения о движении поездов.

Зинаида Охотникова, знавшая Таню, помнила и ее маршрут. Чтобы пройти из деревни Бобры в Минск и потом обратно - к Андрею, Тане приходилось пересекать участок, где находилась группировка гитлеровцев. Опасное место, если бы в этой самой Деревне Угляны не встречала Таню, как старую знакомую, Мария Зубковская.

Получив от нее нужную информацию, Таня через деревню Казеково отправлялась в Шимково. Здесь она останавливалась на ночлег у Бельской, узнавала все новости и продолжала путь свой на Семков, где находила приют у Высоцкой, в свою очередь снабжавшей гостью ценными сведениями.

А потом весь этот запас новостей Таня выгружала в Бобрах Андрею.

Вместе с боевыми друзьями Тани мы побывали в селе Маковье Бегомольского района. Здесь погибла в бою Таня Бауэр. Она похоронена в братской партизанской могиле.

К могиле партизан проводил нас председатель местного сельского Совета Сергей Игнатьевич Барановский. Он был свидетелем тяжелого боя партизан с фашистами, в котором погибла отважная разведчица. В ту пору ему было 13 лет, но ребячья память сохранила подробности кровавой битвы, стоившей жизни многим его землякам и Тане Бауэр...

В книге упоминались две связанные с Таней подпольщицы - мать и дочь Петроцкие. Обе они были арестованы гитлеровцами.

Веру Иосифовну Петроцкую фашистские палачи сожгли в Малом Тростинце всего за три дня до освобождения Минска Советской Армией. Дочь ее, Зою, приговорили к пожизненному заключению.

С конца 1943 года и до окончания войны девушка побывала в концлагерях Майданек, Равенсбрюк, Нойбранденбург. После освобождения узников концлагерей советскими войсками Зоя вернулась на родину, живет в Новосибирской области. Письмо Зои Георгиевны Прохоровой, матери двоих детей, принесло новые подробности о подпольной деятельности Тани Бауэр, Марии-маленькой и других.

Был пойман в Белоруссии и предатель, человек без родины и национальности - Кузьмин. Это он измыслил для Емельяна Кошевого казнь, подобную судилищам средневековой инквизиции. Справедливую кару понес этот потерявший хозяев фашистский прислужник: по приговору суда его расстреляли.

Ну, а кого удалось найти из наших зарубежных друзей, прямых или косвенных помощников Тани? К сожалению, пока что немногих.

Выше уже рассказывалось о Пале Сенаши. Но вот о чешском офицере, называвшем себя Юзефом Басти, узнать по сей день ничего не удалось.

Несколько лет назад Центральная студия телевидения сняла фильм "Разведчица Таня Бауэр". Эту передачу видели зрители многих городов нашей страны. Прошла кинолента и по городам Венгрии. Одним из первых увидели ее школьники небольшого городка Шиофок, расположенного на берегу озера Балатон. Коммунистическая молодежная организация шиофокской гимназии была названа именем Тани Бауэр.

Янош Жамбор из Будапешта пишет, что рабочие, техники, инженеры проверочного цеха светотехнического завода объединились в комплексную бригаду социалистического труда имени Татьяны Бауэр. Бригада стала выполнять задание на сто десять процентов.

Вот письмо из города Мартонвашара в Венгрии. В нем бывал композитор Бетховен, там сочинил он свою "Аппассионату", которую так любил Ленин. Сейчас имя Бетховена носит городской лицей. И вот молодежь лицея сообщила о своем стремлении завоевать право, чтобы их организация называлась именем Татьяны Бауэр.

Право... Какое высокое слово! Завоевать его можно лишь трудом и новыми светлыми делами. И разве не станут дела эти продолжением Таниной судьбы?

У входа в московскую школу No 17, которую окончила Таня, можно увидеть мемориальную доску. Золотыми буквами высечены на ней имена воспитанников школы, отдавших жизнь за родину в годы минувшей войны. Среди этих имен имя Тани Бауэр. В одном из школьных кабинетов собраны вырезки из газет и журналов - в них описаны подвиги девушки с Большой земли, а с фотографий смотрит на ребят живая Таня - московская школьница и студентка, почти их сверстница.

В школах Москвы, Ленинграда, Сибири, Белоруссии стали появляться отряды и дружины имени Татьяны Бауэр.

Так обрело новую, вторую жизнь имя этой замечательной девушки.

Недавно в Москве жильцы дома, где жила семья Бауэр, организовали вечер, посвященный памяти погибшей разведчицы. Бесхитростные рассказы старожилов взволнованно слушали школьники, дети и внуки тех, кто помнил Таню. Героическое прошлое рядом. А в соседних домах, на соседних улицах тоже некогда жили друзья, сверстники Тани, как и она, не пришедшие с войны. Живут герои наших будней.

И разговор о Тане стал разговором о многих людях, о праве на счастье и борьбу за него.

Герои не умирают. Они входят в нашу жизнь и становятся ее участниками.

Не об этом ли сложил чеканные строки Владимир Маяковский:

В наших жилах

кровь,

а не водица.

Мы идем

сквозь револьверный лай,

чтобы,

умирая,

воплотиться

в пароходы,

в строчки

и в другие долгие дела.