Потапов ВикторГадёныш

Виктор ПОТАПОВ

ГАДЕНЫШ

Главное - укрыться одеялом под самый подбородок и подоткнуть его плотно к предплечью. Тогда никто не доберется до горла и не задушит. Для большей уверенности - ведь одеяло может сползти во время сна, и шея обнажится - нужно сосчитать раз, а лучше четыре до 12. Только во время бессонницы или в смутные ночи, когда меняется погода, я окружаю себя восемью, а то и двенадцатью дюжинами. Четыре дюжины - это маленькая стена, восемь - это бастион, двенадцать - магический круг. Проникнуть в него не в силах никакая нечисть. Важно не ошибиться. ОНИ всегда стараются сбить со счета, заставить пропустить цифру, чтобы иметь лазейку в КРУГ. Пропустишь цифру и нет дюжины, а нет дюжины - вместо магических четных сумм выходят нечетные, охранная сила которых слаба. Хуже всего, когда присчитаешь лишнюю дюжину к 12, тогда Магический круг обратится в свою противоположность. И если есть сомнение, то лучше отказаться от насчитанного и начать строить КРУГ сначала.

В ДОМЕ я редко считаю, только в бессонные и смутные ночи.

Во время них перегородка между нашим и потусторонним мирами так истончается, что чувствуешь, когда ТЕ кружат подле тебя или проплывают мимо.

СТРАШНО!

Никого нет, но кто-то смотрит в спину, из-за угла, сквозь двери, из темноты. Шевелит ледяным дуновением волосы. Чувствуешь: здесь! Рядом! А кто?! Что?! И чем чувствуешь?... Страхом! Только им.

Кто они, узнаю, когда умру. Свезут в тот дореволюционный кирпичный домик с крестообразными узорами на высоких дверях, который я видел однажды. Там морг. Видел, еще ДО ТОГО. Когда хоронил бабушку.

Асфальтированная аллея вниз, под горку, тихий уголок. Мокрые желтые листья под ногами. Все помню, словно это было вчера.

А может я и не увижу кирпичного домика? Может выйду из ДОМА когда-нибудь...

Вряд ли.

На мне ведь два убийства (детей!) и сошедшая с ума женщина - их мать. Она тоже здесь в ДОМЕ, но она в счастливом неведении. Ее разум блуждает где-то в приятных местах, а я помню все. Абсолютно все!

Лия была первой женщиной, с которой я не мог расстаться уже полтора года. Нет, это была не любовь, а ненасытное безумие. Покойная бабушка говорила мне: это половой подбор, то, что в сказках называют второй половиной яблока. Самое, самое. Не оторвешься.

Лия, наверное, на самом деле была для меня этим половым подбором. Я одурел от нее, сильнее чем от водки.

Как пламенный латиноамериканец хотел ее в любое время дня и ночи. И это несмотря на то, что ей было уже за 30, и она имела двух детей от разных мужей. Последнее, я имею в виду детей, на Лии почти не отразилось.

Как с ней было хорошо... И как стало страшно в конце.

В тот памятный день я сидел за письменным столом и вымучивал абзац за абзацем очередной кусок своей научной поденщины. Стояло лето, за окном мальчишки играли в футбол. Павлик с Вадимом - Лиины сыновья - ушли купаться на пляж. Лия жила на Ленинградском шоссе, возле метро "Водный стадион". Сидел я мучился, писал рывками какие-то фразы, а настоящие мысли были далеко-о. То вздохну, то о чем-то задумаюсь, а о чем, бог его знает. Очнусь, оказывается гляжу на диван и перед глазами мелькает еще, тая, ее тело. Хлопнет дверь лифта, прислушиваюсь. Томлюсь...

Наконец она пришла. Услышав, как поворачивается ключ в замке, я кинулся к двери. Подхватил ее на руки и понес на диван. Она смеялась. Но не долго. Я успел лишь расстегнуть блузку, как в дверь затрезвонили, заколотили так, что сразу стало ясно - случилась беда.

Я отворил дверь: за ней стоял усатый парень в желтой майке и держал на руках Вадима - младшего Лииного сына. Вадим обвис на его руках. Как мокрая тряпка, запрокинув мертвенно белое лицо.

Лия вскрикнула, зажала рукой рот, ее качнуло к стене.

Парень шагнул через порог и сказал тихо:

- Мальчик ваш утонул. Качали ему искусственное, ничего не помогает... Мужики хотели бежать - скорую вызывать, да брат говорит: тут рядом... звоните.

И понес Вадима в комнату.

Это уже было странно: почему не вызвали скорую на место?

Парень положил Вадима на пол. Рядом Павлик скулит. Они очень разные были: Павлик - черноволосый, плечистый, а Вадим - светлый, щуплый.

Все перед глазами стоит, словно сейчас только случилось.

Павлик всхлипывает:

- Дяденька, дяденька, сделайте ему еще. Он оживет.

А Вадим лежит мертвый, в серой майке почему-то, рот разинул.

Парень зыркнул на меня, на Лию - она кинулась к телефону, трясется вся, пальцем в дырки не попадает.

Парень ни слова не возразил, опустился на колени и начал делать Вадиму искусственное дыхание. Только что толку - видно - мертвее не бывает.

А Лия ни как не может дозвониться - на грани истерики. Я ее оттолкнул, сам начал набирать - занято!

Павлик на колени стал возле брата, бормочет что-то сквозь слезы, не разобрать ничего. Слышу краем уха только:

- Миленький, миленький оживи...

Миленький взял да ожил. Глаза открыл, рот захлопнул, смотрит в потолок.

И настала тишина, как в немом кино.

Меня холодной волной с макушки до пяток окатило. Мертвые не оживают! Да и глаза у него были не живые, хоть и глядели.

Так мне стало жутко, что имей я силы, убежал бы, сломя голову. Но меня словно гвоздями к месту прибили. Стою и повторяю про себя: "Быть не может, быть не может..." И так это необычно и страшно: как собака, чую мертвеца, а разум поверить отказывается.

Лия с Павликом бросились Вадима обнимать, А я не смог себя пересилить. Слава богу, они обо мне и не вспомнили.

Зато он вспомнил: глянул на меня своими тусклыми стекляшками, словно кобра, и отвернулся.

Лия увела Вадима в детскую, я проводил парня и сел за стол. Взял ручку, чиркнул какую-то загогулину и застыл над листом. Сидел, разбирался в своих ощущениях. Ну вот, как собака чую! Но господи, разве можно разумом поверить в такое. При нашей жизни, имея 5 лет института за плечами. Бред! Бред! Поверить в это, значит признать, что мне пора идти сдаваться в "кащенко".

"Бежать отсюда надо" - подумал я, и в этот миг вошла Лия.

- Спят, - шепнула она и прижалась ко мне.

Я дернулся.

- Ты что?!

- Перенервничал, - я покосился на ее руки и мне померещился на ладонях неосязаемый, мне одному заметный след мертвечины.

Лия опустилась в кресло, бессильно откинула голову.

- Господи! Господи! - Зашептала она. - За что мне такие муки, ну что, мне его теперь всю жизнь за руку водить. Ведь он теперь уйдет куда-нибудь а я с ума буду сходить...

- Тебе надо выпить, - сказал я, быстро вставая. - А то начнется истерика. Травмировать детей после такого ни к чему.

Я достал из бара бутылку коньяку и налил полфужера Лии и целый себе.

И с этого дня началась у нас какая-то призрачная жизнь.

За день накопится и совсем уже было решусь - уйду завтра, соберу манатки и тихо смоюсь. А за ночь в лииных объятьях вся решимость растает. Не могу! Не могу-у!

И остаться не могу. Ночью сквозь закрытые двери, в самый безумный момент страсти, чувствую его змеиный взгляд. И что ужасно: под взглядом мертвеца наслаждение мое возрастало! Я вонзался в Лиино тело, насиловал яростно, душил ее в объятьях и все время при этом думал: она мать этого мертвеца, оборотня. А-а! А-а-а! А-А-А!!!...

А чего он выжидает, стал думать я. Я один знаю о нем, значит выжидание его касается меня. Раз ждет и следит, значит у меня есть какая-то сила, которую ему пока не одолеть. ПОКА. Потому что уж больно спокоен. Словно знает, стервец, что и когда я сделаю, как подпаду под его власть.

Надо бежать! Бежать! Надо бежать!

НЕ МОГУ!..

Прошли дни, неделя. И впечатался навечно в память его образ с тех последних дней - мертвенно бледного, с тусклыми глазами, всегда в серой майке, в которой его принесли, словно она приросла к телу. А что под ней?

Как только я задал себе этот вопрос, так стал замечать: его фигура меняется. День ото дня, но замечаю это лишь я один. Плоть стекала с плеч, со спины к пояснице, собираясь в жирную рыхлую складку. Дрожала при ходьбе, как студень. Это при его-то худобе! Казалось... нет! Так и было на самом деле - он разлагается заживо. Позвоночник его проступал сквозь майку, как обглоданный хребет падали. Но никто не замечал этого, кроме меня.

По ночам я обнюхивал Лию, прежде чем взять ее. Но она пахла обычно духами, телом.

Как же мне узнать? Как же мне узнать точно?! Если я буду знать точно, я разорву эти сети.

И тогда мне пришла в голову мысль: если Вадим мертвец, значит он не должен дышать! Нужно только подкрасться к нему ночью и послушать.

Паркет тихо поскрипывал под босыми ногами, сердце колотилось в горле, пот струйками тек по бокам от страха, но не было сил более жить в неизвестности. Не убьет же он меня в конце концов. При брате, при матери. Кругом люди, тысячи людей, тысячи квартир. Крикни - сбегутся сразу.

Вадим лежал на левом боку лицом к стене. Луна освещала его тощее плечо, руку, лежавшую поверх одеяла.

Я остановился в двух шагах от постели, прислушался. Не слышно! Очень уж громко сопит Павлик. Еще шаг, ноги отказываются идти.

Склоняюсь над ним. Затаиваю дыхание...

И вдруг его руки капканом сжимаются на моем затылке. Рот оскаливается страшно - зубы, ослепительно белые в лунном свете, неестественно большие растут на глазах, вытягиваясь кривыми клыками.

Я дико закричал. Вырвался. Одним безумным прыжком проскочил комнату и через мгновенье уже сидел на постели.

Лия, часто моргая спросонок спросила испуганно:

- Что случилось?

- Кошмар, - говорю, - приснился. - А сам слышу тихий злорадный смешок в спину. И соображаю: это он смеялся мне в спину, когда я вырвался из его рук. ГАДЕНЫШ! И тотчас мерзкий смрад бьет мне в лицо. Спазм перехватывает горло.

Запах лезет в ноздри, забивает легкие, и я бегу в туалет. Меня рвет.

Умывшись и прополоскав рот, возвращаюсь и без сил падаю на постель.

Павлик заглядывает к нам. В первый миг я напрягаюсь, думая, гаденыш пришел насладиться эффектом. Но нет, у того, что стоит в дверях волосы темные. Лия встает, машет на сына рукой:

- Иди, иди. Ничего интересного. Спать надо. А то завтра вас в школу не добудишься.

Захлопывает дверь и ластится ко мне. Я лежу безучастно, с похолодевшими руками и ногами, только тело дрожит не переставая.

Впервые я не ответил на ее ласки, впервые не захотел. И наконец решился: завтра же уйду.

Но с утра уйти не удалось. Утром ребята не пошли в школу. Павлик закашлял, зачихал у него поднялась температура. Померил и Вадим, у него оказалась повышенная.

Помню: отдает матери градусник, а сам краем рта скалится на меня.

- 37,5, - говорит Лия.

Это у трупа-то недельной давности! Но этим меня уже было не пронять. В уме я уже разработал план. Лию отправляю в аптеку, а сам за это время вещички соберу и дам деру. Мальчишки в одной комнате, я в другой несложно. Крикну от двери:

- Я не на долго! На работу вызывают.

И все.

Но не тут то было. Лия не пошла в аптеку, а вызвала врача. Сидит, ждет. Врач не идет. Я говорю ей: ступай, я один здесь прекрасно управлюсь. Она ни в какую: как же я уйду, а вдруг врач. Он скажет все мне, отвечаю. А она: на вас мужчин полагаться, и машет рукой. Я тоже махнул. Жду. А врач все не идет и не идет.

Мальчишки притащили спальный мешок в нашу комнату и разлеглись на полу - дурачились. Лия сидела, читала, покрикивала на сыновей изредка, чтобы не слишком бесились, а то мол еще температуру нагонят.

И тут гаденыш отмочил шутку. Подошел и стал передо мной, гнусно ухмыляясь.

- Иди, иди! - замахал я на него, а он еще ближе. Я инстинктивно выставил вперед руки, а он повернулся спиной и прижался ею к моей ладоням. Как раз той жирной складкой над поясницей. И я ощутил, что тело у него под майкой мягкое, как плохо застывший студень. В глазах у меня помутилось.

Пришел в себя: они опять возятся на мешке.

Сижу совершенно очумелый. Тогда все и случилось.

Вадим подмял под себя Павлика и, впившись ему в горло зубами, рванул по-волчьи вбок. Кровь хлестнула фонтаном из перерезанного горла. Лицо трупа почернело: только глаза белели на нем и зубы розово блестели от крови. Ногти вытянулись желтыми когтями, и гаденыш с воем стал раздирать ими грудь брата. Больше ничего не помню. Дальше все с чужих слов.

Оказывается через секунды в дверь позвонил врач. Он услышал нечеловеческий вой, дикие истошные вскрики, и побежал за милицией.

Дверь взломали и нашли в квартире два трупа подростков. Один еще не успел остыть, другой был давний, порядка двух недель. Возле дивана был найден я в бессознательном состоянии, весь перепачканный кровью. Главное кровь была у меня и на губах. А в кресле сидела и выла, раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник, сумасшедшая женщина.

Времени у меня много, и я часто задумываюсь над двумя неразрешимыми загадками: откуда у меня на губах кровь Павлика - это раз; как Вадим стал упырем, ведь для этого надо, чтобы ему прокусил горло и выпил кровь другой упырь. Так просто это ведь не передается, не грипп - это два.

Может быть я когда-нибудь выйду отсюда, а может нет. А вдруг я теперь тоже упырь и только затаился и жду, когда меня выпустят? Зачем кусать идиотов? Они и так хороши: шепчутся, знаки какие-то чертят в воздухе, оглядываются. Привязанные уже к незримому миру, видят его полуслепо, он мучит их уже теперь.

А я - кто я? Затаившаяся тварь?..

Говорят, я совсем седой. Не знаю - правда ли. Зеркала у меня нет. Руки трясутся - да - это я вижу. Шепчу иногда вслух, строю рожи, оглядываюсь, а когда припоминаю все, скулю от страха. Тогда приходят и успокаивают меня уколом. И я сплю, блаженный. Единственное время, когда я человек.