"Повесть о бедных влюбленных" - читать интересную книгу автора (Пратолини Васко)

Глава двадцать третья

Итак, что же случилось с Синьорой? Что заставило ее отказаться от своего намерения выселить корнокейцев и одной владеть всей улицей? Может быть, в ней заговорила совесть или Синьора совсем расхворалась?

Люди, подобные Синьоре, обречены вечно гореть внутренним огнем и, согрешив, тут же придумывать себе новые, запретные радости до тех пор, пока зажженный ими огонь не испепелит их самих. Синьора стала живым трупом. Через два месяца после праздника Сан-Джузеппе, когда доверенный Синьоры уже договорился о покупке всех домов на виа дель Корно и она стала единственной владелицей всей улицы, с ней случилось то, что предвидел врач. Удар повторился. Внезапно произошло кровоизлияние в мозг, которого она ранее чудом избежала, и вместе с даром речи больная лишилась последних остатков разума. С семи часов вечера восемнадцатого мая 1926 года Синьора по существу была мертва. Но так как природа наделила ее крепким телосложением («Она живуча, точно ящерица», — говорил Стадерини), то Синьора уцелела даже после этой катастрофы. Удар поразил лишь ее мозг, исказил лицо, тело же еще держалось, словно было набальзамировано; напряженная работа мозга, истощавшая его, прекратилась, и физически Синьора даже окрепла, что предвещало длительную агонию.

Сумасшедшая старуха то забавлялась теперь детскими шалостями, то вела себя так непристойно, что сразу становилось понятным, каково было ее прошлое, и это делало Синьору смешной, несмотря на постигшее ее несчастье. Лицо ее превратилось в застывшую и страшную маску, а безумные жесты казались кривляньем мертвеца. Парез лицевого нерва, словно ударом топора, рассек лицо и вывернул левый глаз с мертвым веком; рот искривился в дьявольской усмешке, нижняя губа отвисла. Парализованная половина лица одеревенела, а движение мышц на другой его половине с дряблой отвисшей щекой лишь сильнее подчеркивало отвратительную асимметрию.

Правый здоровый глаз еще горел злобным огнем и в растерянности смотрел на непонятный и отныне не подвластный ему мир. И как бы в довершение полного маразма Синьоры ее парик, который прежде был прилажен так тщательно, теперь всегда съезжал набок, открывая почти голый череп. Из-под парика выбивались жидкие седые космы, перемешиваясь с черными накладными волосами. У Синьоры был теперь младенческий ум и мерзкие повадки старой развратницы, ее похоть одинаково обращалась и на мужчин и на женщин, всякие сдерживающие центры у нее отсутствовали.

За последние три месяца физическое состояние Синьоры неуклонно улучшалось, и в ней проснулись все ее пороки. Двум сиделкам, которые ухаживают за нею (как мы увидим дальше, женщины с виа дель Корно отказались присматривать за Синьорой), хоть они и привыкли к своей работе, хлеб достается нелегко. Впрочем, только их присутствие Синьора переносила спокойно. Лишившись рассудка, она забыла, что поклялась вести войну с мужчиной. В ней снова пробудилась ненасытная страсть, которая в юности предопределила ее призвание еще до того, как она прошла школу цинизма и разврата. Если какой-нибудь мужчина входил в комнату сумасшедшей, она кидалась к нему со звериным ревом и отвратительными телодвижениями, срывала всю свою одежду и предлагала себя бесстыдными жестами опытной проститутки; врач, время от времени навещавший больную (он так же, как и доверенный Синьоры, весьма был заинтересован в продлении ее агонии), приходил осматривать свою пациентку только ночью, когда она спала непривычно крепким сном.

В страшное возбуждение приходила Синьора и при виде молодых девушек. Одна девушка с виа дель Парлашо, пришедшая убирать ее комнату, во второй раз уже рискнула войти туда из страха попасть в цепкие руки безумной. Наконец решили поместить Синьору в психиатрическую больницу; но хотя сумасшедшая и утратила способность понимать что-либо, она сразу же почувствовала перемену обстановки. Она впала в меланхолию, отказывалась от пищи и от всякой помощи. Целыми днями сидела она безмолвная и унылая, и казалось, что агония быстро приближается к концу. Тогда Синьору немедленно отвезли обратно на виа дель Корно.

Учитывая все обстоятельства, доверенный Синьоры решил не выполнять последнего желания, которое она выразила, будучи еще в здравом уме и твердой памяти, — он отказался от намерения выселить корнокейцев с их родной улицы. Однако весть о таком замысле Синьоры все же распространилась по всей виа дель Корно. Негодование было столь велико, что недавнего божка тут же свергли с пьедестала. В первые дни страсти так разгорелись, что дело дошло до открытого возмущения. Корнокейцы собирались под окнами Синьоры, грозили ей кулаками, проклинали и насмехались над ней; Синьора отвечала им нечленораздельными криками, плевала им на головы и пыталась что-то сказать, но язык ее не слушался.

Разъяренные обитатели улицы и душевнобольная старуха открыто выражали друг другу долго сдерживаемую ненависть, прорвавшуюся, наконец, с огромной силой.

Каждая сторона вела боевые действия по-своему: корнокейцы обрушивали на Синьору поток оскорблений, втаптывали в грязь ту самую Синьору, которую прежде привыкли считать честной и великодушной. Сумасшедшая, лишенная дара речи и способности мыслить, швыряла из своего окна в корнокейцев всем, что попадалось ей под руку. Но потом чувство злобы сменилось у корнокейцев жалостью. Все согласились с Клориндой, что бог справедливо и беспощадно покарал Синьору за ее грехи. Общему успокоению в немалой степени способствовала идея, внезапно зародившаяся у сапожника и тут же поддержанная всей улицей. «Теперь, когда Синьора сошла с ума, не оставив завещания, платить за квартиру было бы сущей нелепостью!» Однако доверенный был на этот счет совсем другого мнения: ведь после смерти Синьоры он должен представить государству отчет о ее капиталах. И когда «делегаты» корнокейцев (сапожник Стадерини, пирожник Ривуар и землекоп Антонио) попросили у него аудиенции, чтобы поговорить о деле «поподробнее», доверенный Синьоры принял их в своем кабинете, посадив рядом с собой бухгалтера Карло Бенчини.

Представители корнокейцев сразу оробели. Карлино объявил им, что их отказ платить за квартиру «походит на попытку бунта против государства, законного наследника всех прав Синьоры». Он даже добавил:

— Права Синьоры — вопрос государственной важности, дорогие мои! Так что дело о вашем бунте, — продолжал Карлино, прищурив глаза и хитро улыбаясь, — согласно «чрезвычайным законам», подлежит передаче в только что созданный Особый трибунал.

Он сказал все это с улыбочкой — так говорят с маленькими детьми, когда, грозя им наказанием за какую-нибудь провинность, предупреждают: «Будьте умниками, а не то вечером останетесь без ужина». А дети отлично знают, как неприятно лечь спать голодными. Словом, в конце квартала у каждого корнокейца были уже приготовлены под мраморной доской комода деньги за квартиру. Тем более, что новый сборщик Синьоры — не кто иной, как бухгалтер Карло Бенчини; он требовал от обитателей виа дель Корно почтения к их владычице: «Вы обязаны, по крайней мере, уважать ее несчастье. Легко смеяться над тем, кто не может ни защищаться, ни нападать!»

В знак протеста и из солидарности со всей улицей Луиза и Фидальма отказались ухаживать за Синьорой.

Теперь Синьора стала одноглазым чудовищем, которое, сидя у окна, похотливо манит к себе всякого, кто останавливается посмотреть на нее. Но виа дель Корно отвернулась от Синьоры; единственное, что она готова делать «из уважения к ее несчастью», — это не замечать ее. В помраченном сознании сумасшедшей, вероятно, пробуждается иногда чувство собственности. Она высовывается из окна, размахивает руками, чтобы прогнать наглецов, тычет пальцем, указывая на углы улицы, и широким жестом, как будто пытается охватить сразу все дома, потом бьет себя в грудь и сердито мычит, словно пытаясь крикнуть: «Все это мое! Вон отсюда! Убирайтесь! Все убирайтесь!»

Но такие настроения пробуждаются в ней лишь изредка. Обычно сна проводит дни довольно спокойно, с большим аппетитом ест и бесконечно нравится самой себе. Очень любит Синьора лакомиться бананами и подсоленными тыквенными семечками. Целыми часами она с жадностью щелкает семечки, пугливо озираясь по сторонам, точно обезьяна. Когда она не занята едой, то любит, усевшись у зеркала, гладить свое лицо, руки, кольца, ожерелье, браслеты. Особенно нравится ей, когда браслеты звенят, ударяясь о мраморную подставку. Временами она мычит, словно желая поговорить сама с собой; посылает поцелуи своему изображению в зеркале. Вдоволь налюбовавшись собой, Синьора обычно начинает снимать платье. Можно догадаться, что она хочет, раздевшись догола, с тем же сладострастием гладить свое тело. Но когда ее, как девочку, берут за руку и отводят от зеркала, Синьора спокойно покоряется. Она прогуливается по комнате со своей сиделкой, жадно уплетая бананы. Сиделки, по очереди присматривавшие за ней, никогда не оставляли ее одну. Они уже привыкли к состоянию больной и теперь разу понимали и выполняли малейшее ее желание. С некоторых пор они заметили, что, только сидя у окна, Синьора ведет себя спокойно. Чтобы больной было удобно, ей Сделали широкое мягкое кресло с подставкой для ног и с двумя откидными полочками, на которые Синьора кладет пакетики с семечками и бананы.

Долгими часами сидит Синьора у окна, уставившись неподвижным взглядом на улицу, отвлекаясь от своего созерцания лишь для того, чтобы, прицелившись, кинуть кожурой от банана в подвернувшегося корнокейца. (Так как бухгалтер Бенчини требует, чтобы больную не раздражали, всем приходится делать вид, будто они не замечают ее выходок.) Если Синьоре удается попасть в цель, она хлопает от удовольствия в ладоши, а пострадавший, поневоле проглотив оскорбление, переносит ее «шутки» с философским спокойствием. Вначале никто, даже ребятишки, не мог безнаказанно взглянуть на ее окно. Увидев, что за ней наблюдают, Синьора приходила в бешенство, а если это был мужчина, начинала, как обычно, похотливо извиваться. Однако укрыть Синьору от общего любопытства было нелегко — весть о сумасшедшей распространилась по всему району, и у ее окна собиралась толпа. К местным жителям присоединялись приезжие фатторе и другие клиенты гостиницы и кузницы. Но теперь любой может проходить мимо ее окон и смотреть на Синьору сколько ему вздумается, она не обращает на это никакого внимания. Синьора нашла себе увлекательное занятие. Это развлечение ей подсказали ребятишки. Однажды Синьора увидела, как Джиджи и Музетта пускают мыльные пузыри, и не успокоилась до тех пор, пока ей не принесли все необходимое для такого дела. И вот теперь сиделка наполняет соломинку мыльной пеной, Синьора дуст в соломинку, и в воздух взлетает пузырь. Если пузырь получается большой и красивый, переливаясь радугой под лучами солнца, Синьора хихикает от удовольствия. Джиджи, Джордано, Палле и девочки охотно участвуют в этой забаве. Задравши носы, они, стоя на улице, следят за воздушными шарами Синьоры, стараются поймать их и прихлопнуть ладонями раньше, чем пузырь успеет долететь до земли. Синьора смотрит из окна и довольно усмехается.

Эта комедия длится до самого вечера. Первыми всегда устают и покидают место забавы ребятишки. Синьору не сердит их дезертирство. Она снова принимается рассматривать улицу, словно о чем-то задумавшись, опять жует бананы, грызет семечки и плюет на головы прохожих. А если те досадливо морщатся, она радостно улыбается.

Так протекает агония обезумевшей Синьоры, зрячего сфинкса, важно восседающего у окна в сбитом набок парике.