"Тихая Балтия. Латышский дневник" - читать интересную книгу автора (Приставкин Анатолий)

НА РОЖДЕСТВО

Когда прорываешься из московского ада в этот не тронутый распадом мир спокойных аккуратных домиков, желтых дюн и кривых на побережье сосен, вдруг с удивлением ощущаешь, как в дальних уголках души, омерщвленной, неспособной ни на какие впечатления, возникает странная неуловимая спасительная мелодия, которую и на слова не переложишь…

А если бы можно было как-то перевести, вышло бы вот такое: «Тихая милая Балтия… Милая, мирная… Тихая, тихая, тихая… Тихая».

А всего-то и дел, что сперва о ней мечтаешь. Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь… Под самый новый год достаешь путевки. Потом… Чемоданы, багаж, билеты, такси, вагон… И обморочное непроходящее чувство одной сплошной, в каждой клетке, усталости, так что ни спать ни думать невозможно, но даже если захочешь что-то вспомнить, то ничего, кроме памяти о той же усталости, не возникает. А по приезде лишь одно сильное желание: спать. Так спать, чтобы лечь и — ни-ко-гда не просыпаться. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра…

Но в какой-то день, выглянув в окно с высоты девятого этажа дубултского дома, с удивлением обнаруживаешь, что мир не кончился, что он продолжается и как всегда — прекрасен. И вызолоченные снизу поздним рассветом облака, и буровато-зеленые верхушки сосен, и округлое побережье залива с белыми гребешками волн, будто сейчас, прямо на твоих глазах, рождаются на сером листе моря новые строчки рукописи.

Начинаешь осознавать про себя и про свою жизнь наперед так ясно, как никогда не бывает.

Вдруг охватывает нетерпеливое, как на рыбалке, до дрожи в пальцах рук, до озноба в спине, желание скорей присесть к столу, дотоле пустынному, с одиноким белым листом, стыдливо отодвинутым на край, и сейчас же, немедленно что-то писать на том листе, да не что-нибудь, а известно что: сказку! Ту самую сказку, о которой ты давно мечтаешь.

Конечно, я знаю ее почти наизусть, потому что много раз рассказывал на ночь своей дочке, да и сегодня буду рассказывать миллион первый… Но как-то не выходило до сих пор ее написать, да и ничего другого тоже не выходило написать, а все потому, что какая-то ненормальная на дворе жизнь, одни сплошь мероприятия, призывы, митинги, выступления, да еще письма-протесты…

Но я больше не хочу писать писем протеста, а хочу писать свою ненаписанную сказку.

Вы спросите, о чем. Я отвечу. О двух добрых и славных ежиках, одного из них зовут Юра, а другого Коля.

У меня и начало придумано: «Однажды теплым летним днем ежик Коля вышел на улицу и увидел…»

— Вам тут письмо, — сказала дежурная Эльвира, милая, улыбчивая, всегда спокойная.

Я удивился:

— Письмо? Сюда?

— А вы давали адрес?

— Конечно, нет!

— Значит, проведали… Решили поздравить, — сказала Эльвира, улыбаясь.

«Господин Приставкин! Высылаю Вам некоторые материалы из наших местных газет. Не сочтите за труд, прочтите их внимательно, может быть, в следующий раз, не разобравшись поспешно, Вам не захочется вешать на себя плакат и позировать перед камерой или давать весьма несолидные для писателя советы шоферам или еще кому-нибудь из коренного населения, кто не сможет дать достойного ответа.

И еще, Вы давно полюбили эту страну, то бишь Латвию, а я ее, увы, разлюбила и проклинаю тот день и час, когда по направлению Министерства согласилась поехать сюда работать. Основную долю разочарования в этой стране внесли (по Вашему заявлению)… «лучшие люди народа — его ученые, поэты, художники…»

Так вот, я предлагаю Вам обменяться странами. Вам здесь легче будет бороться с большевиками, а мне, члену КПСС, будет легче жить в Советской Стране.

Вашу статью «Я влюбился в эту страну», напечатанную в «Атмоде», я посылаю в газету «Известия» с просьбой ее поместить. Мне кажется, она будет небезынтересна широкому читателю Страны. Мой адрес…» Далее адрес и подпись: Головина З. В.

Здесь так спокойно, даже чересчур, хотя тишина эта обманчивая, судя по письму, да мы и обманываться готовы. Хочется отчего-то верить, что мир не сошел уж совсем с ума.

А что касается плаката, который я на себя тут вешал, то было это давно, года два прошло, когда вышли «зеленые» к исполкому протестовать против Слокского целлюлозного комбината, отравившего всю здешнюю природу, и воду, и воздух… Так что и жить тут, и даже отдыхать стало вредно.

А первой, вообще-то, надела этот плакат моя жена, когда гуляла у исполкома с Машенькой, я-то уж потом стал вешать на шею плакат и выходить по утрам дежурить. А однажды подъехало здешнее телевидение, сняло репортаж с моей женой. Они спросили: «Зачем вы тут стоите?» А она ответила: «Хочу, чтобы Дубулты оставались чистыми и для моего ребенка». И так это передали в последних новостях… И нас стали узнавать на улице, и люди, указывая пальцем, говорили: а это муж той самой женщины, которая защищает природу.

Но не только поздравляли, мы получили и несколько свирепых писем от рабочих Слокского комбината, которым мы, как они писали, «встали поперек судьбы».

И правда, их привезли из России, на работу, так называемых лимитчиков (лимита!), они только устроились, начали обвыкать, налаживаться с жильем, что же, теперь снова сворачива-ться и куда-то ехать? Они ничего особенного не хотели, лишь работать, и видели во мне и в таких, как я, препятствие к своему благополучию и нормальной жизни.

А то, что все кругом отравлено и отравляется еще более, так им как бы все едино, а разве там, где они прежде жили, было лучше? И ничего, живут, не ропщут, привыкли. И здесь привыкнут.

Вот только некому спросить, а сами они себе вопрос этот не зададут, а если зададут, то слишком поздно: а что же они оставят здесь своим детям, если они приехали и хотят жить здесь навсегда? Не новый ли Чернобыль готовят они для своих потомков собственными руками?

А пока здесь тихо.

Здесь и в курортное время стало тихо, а теперь тем более.

Я видывал этот пляж и в более суровые времена, когда море расшумится, разбушуется и будет заливать волной всю широкую полосу пляжа, не оставляя сухого пятачка, чтобы к нему спуститься. А под свирепыми порывами ветра всю ночь гремят и вздрагивают в доме стекла и сами собой распахиваются двери. Интересно, где в это время ночуют чайки?

Но утро обычно приносит тишину и спокойствие. За широкой поймой реки будто из теплого гнезда выныривает желторотый птенец-солнышко, а серые облака отодвигаются за край моря. А во всю длину пляжа, ровно по кромке прибоя чернеет грядочка вынесенных водорослей и всякого мусора, который море, самоочищаясь, возвращает обратно человеку.

И чайки откуда-то появляются, реют белыми лоскутками на серо-сизом небе. Да вдруг откуда ни возьмись лебеди, прямо низко над морем прошумят, просвистят огромными крыльями, и глаз в это время от них не оторвешь, такие чудо-красавцы, откуда они здесь?

Не так давно, с десяток лет назад, их и правда тут не было.

Потом появилась пара, привела на следующий год молодняк, а те в свою очередь еще привели. Зимы, вот как нынешняя, стояли подряд теплые, и море и берег не замерзали. Но потом случилась суровая зима, до горизонта забило залив льдами, и те немногие полыньи, что оставались, быстро затянуло ледком. Лебеди замерзали. Я сам видел, как приходили люди с самодельными сетками, их накидывали на птиц, которые хоть и были малоподвижны, но пытались бежать по гладкому льду и громко на весь берег кричали от страха. Птиц, которых удавалось поймать, оттаскивали в сарайчики, другие теплые помещения, их спасли.

Вот и о лебедях надо написать.

И о ежиках, и о лебедях…

— Вы слышали новость: омоновцы захватили Дом печати в Риге… Есть, говорят, раненые…

Про омоновцев пишут: наследники матроса Железняка. Скоро, видать, появятся и наследники «латышских стрелков».

Лидер партии коммунистов Альфред Рубикс в интервью произнес такие слова: «…А вдруг правительство (имея в виду правительство Годманиса. — А. П.), сегодня отнимающее имущес-тво у политической организации, которая достаточно сильна (не то слово: могущественна! — А. П.), завтра захочет отнять имущество, скажем, у крестьянина?»

И это говорят люди, обобравшие от имени большевиков до нитки самого крестьянина, лишив его не только имущества, но и принадлежавшей ему земли. Побойтесь Бога, господин Рубикс, а впрочем, может, и не господин, а товарищ, не мне, не мне! И не тому крестьянину… Уголовники, вот ваши настоящие дружки. Надо было дождаться, пока вам народ не даст коленом под зад, чтобы вы вдруг якобы осознали свою ответственность за жизнь этого народа… Да впрочем, не ему, а себе, в который раз, присвоили вы не принадлежащее вам имущество.

Грабили некогда поезда, грабили накопленное церквями и самодержавием… И теперь грабите.

А вот что говорит один из омоновцев, некий А. Кузьмин: «Скажу откровенно. Годманис и его правительство для меня ничего не значат. Сейчас я — не человек, а солдат-профессионал. Мы будем выполнять приказ до конца».

Другой омоновец заявил еще прямей: «Понадобится, мы так же войдем в парламент!»

Депутат Алкснис (он же полковник) посетил Дом печати и поздравил омоновцев с заслуженной победой. Пишут, что его видели, как он обнимался с главарем омоновцев, неужели лишь для этого летел из Москвы?

Честно говоря, до сих пор об ОМОНе были у меня представления абстрактные, но я как-то сразу заподозрил, что дело с ними не чисто. А потом попалась мне статейка в газете, там исповедь одного омоновца по фамилии Котельников, я даже выписал для себя кой-какие его откровения. Вплоть до деталей быта.

«Служить пошел добровольно, сразу после армии… — рассказывает он, и далее: — Выдали экипировку, как у всех: пистолет, автомат, укороченный, два бронежилета — легкий и тяжелый, сферу, пластиковый шлем и каску армейскую. Кроме того полагается пластиковый щит, знаменитая резиновая палка, тулуп и валенки…» И тут же сержант Владимир Котельников поясняет: «Мы не совсем обычная милиция. Мы — ОМОН, отряд особого назначения, то есть. Профессионалы. Специалисты высокого класса… Мы выручаем всех…»

Так кого же выручают «специалисты высокого класса?»

«На Красной площади еще стоим, депутатов оберегаем во время сессий и съездов…»

Как они оберегали депутатов во время Российского съезда в марте, мы уже знаем.

«Я раньше политикой очень интересовался. Теперь перестал. Устал и надоело. Те правы, эти нет. Потом выясняется — все наоборот… Кстати, сколько ни смотрю на демонстрантов, столько убеждаюсь: пока все это ерунда, наиграно. Сплошь амбиции. Рабочих настоящих пока нет. Вот когда они все выйдут…»

Вот это уже серьезно. Ибо интеллигенцию, по всей видимости, он просто презирает. А вот когда вышли рабочие, ну хотя бы в Вильнюсе или Риге, такие ребята и начали стрелять.

Да и наш герой что-то предчувствует. Он говорит: «В последнее время, особенно после событий с участием Рижского ОМОНа, мы стали вроде пугала для демократии. Головорезы, мол…» Оправдания же его такие: «Но прежде, чем нас судить, нужно понять — мы люди долга, живущие по приказу. Такие есть везде, во всем мире, и они нужны. Но поскольку любые приказы отдаются „сверху“, наверное, сначала нужно там определиться, что к чему. Я лично готов действовать в любой ситуации. Но по закону».

Что означают наши законы, известно. А вот ссылка на «верхи» — это уже опасно. Наверху может оказаться и фанатик, и тогда по их приказу (а это далеко не то же, что закон) Владимир Котельников, человек долга, выполнит этот самый долг. Ну, захватит Вильнюсский телецентр или Дом печати в Риге… Кому-то, возможно, такие люди и нужны.

Горбачеву, скажем, Рубиксу…

Но кто же снимет ответственность лично с Котельникова? Ведь он уверенно говорит: из ОМОНа я не уйду. Но если так, то может он ступить на путь преступный, и это уже в некотором роде фашизм…

Некогда Маршак написал стихи про немецкого фашиста, там такие строки (цитирую по памяти): «Для чего фашисту голова? Чтоб носить стальную каску или газовую маску и не думать ничего, фюрер мыслит за него…»

В одном ошибается Котельников, что «такие» есть во всем мире. И не такие, и не во всем.

Убийцы-то есть, и правда, но узаконенные и безнаказанные, да на зарплате у государства… нет!

В газете «Балтийское время» опубликовано письмо писателей, проживающих сейчас в Дубулты, — Сильвы Капутикян, П. Катаева, В. Оскоцкого, Г. Поженяна, Г. Садовникова… Я тоже подписал это письмо.

Там есть такие строки: «Мы убеждены в том, что противозаконные действия „черных беретов“ в Риге являют собой репетицию фронтального наступления реакции на конституци-онные права граждан. Не стал ли Дом печати испытательным полигоном вооруженного подавления свободы слова в масштабах страны?»

Теперь мы знаем ответ: да, стал.

Мариша как-то заметила: живем по старым законам, все так, будто ничего вокруг не происходит… беспокоимся о закуске к Рождеству, спорим о моде, а крыша над головой вот-вот рухнет… И я понимаю, что каждый об этом помнит, но все равно и не помнит… Ведь если жить и думать только об этом, можно сойти с ума!

Зима на диво тепла и бесснежна. Был небольшой снежок, но его растопило на пляже, и лишь там, где ступали люди, снег чуть поплотней, остался, так и выделяются на желтом песке белыми яркими пятнами чьи-то следы. А может, и мои собственные, народу тут, и правда, гуляет немного.

Друзья сообщают, санатории совершенно пусты, человек по десять или пятнадцать, или — до полусотни. Но это даже много…

Мой маршрут — до Майори и Дзинтари, где стынут легкие палаточки фотографов, которые, кажется, никогда не меняются. И красные трафареты с названием Юрмалы, воткнутые у кромки воды, на фоне которых люди снимаются, те же самые, только годы — каждый новый год ставится по-разному.

Нынешний — 91.

Странный год. Он только начался, а дня не проходит, чтобы было тут спокойно.

— Вы слышали, в столицы некоторых республик ввели десантников… И в Ригу ввели, и в Вильнюс…

— Зачем же? Мало тут войск?

— Значит, нужно больше!

— Зачем?

— Скоро увидим… Где увидим, в Риге? В Вильнюсе?

Странный год… Странное начало. Даже чайки на пляже кричат необычно, как-то нервно.

Каждый год, что бы ни случилось, я прихожу к этим пляжным фотографам, которые уже знают меня в лицо, и прошу меня запечатлеть. Вроде бы цветной кусок картона, а ощущаешь себя во времени. А не на отшибе.

Я прихожу и говорю, снимите меня, говорю, на фоне красной яхты, но так, чтобы видно было море… И год чтобы был виден!

Еще не так давно работал тут старик, занятный чудодей такой, с юмором. В семьдесят восьмом году мы приехали в июле, жена была на седьмом месяце беременности, живот, как мы ни скрывали, торчал, и старик всунул в руки жене огромный якорь: так держи! По замыслу, он должен был закрыть живот, но все равно не закрыл, а на фото все видно. Красная яхта, море, чайки, и жена с огромным якорем, который она послушно держит перед огромным же животом.

А еще была у старика привычка в момент спуска затвора левой рукой подбрасывать в воздух крошки, чтобы чайки тоже были твоим фоном.

Молодые фотографы так не делают, им все равно, будут у тебя на снимке чайки или не будут.

Вот и о старике надо написать.

О ежиках, о лебедях, о чайках и о старике.