"Золотой мираж" - читать интересную книгу автора (Привалихин Валерий)Валерий ПРИВАЛИХИН ЗОЛОТОЙ МИРАЖ (Приключенческий роман)Часть перваяТем августовским ранним погожим утром в Пихтовом произошел случай, который не оставил равнодушным, рассмешил, пожалуй, всех жителей районного городка и долго еще во многих подробностях обсуждался. А произошло следующее. Стрелок военизированной охраны железнодорожных складов Петр Холмогоров примчался прямо домой к начальнику местного уголовного розыска Нетесову, забарабанил в окно кулаком. Так, что главный пихтовский оперативник, умывавшийся в эту минуту около баньки в огороде, забыв про полотенце, кинулся на стук. Крепкое словцо готово было уже сорваться с губ у старшего лейтенанта; однако застряло в горле при виде устроителя трамтарарама. Охранник Холмогоров был крепко избит. Глаза еле проглядывались в окружьях лиловых щедрых синяков, длинные руки с желтыми от усердного курения пальцами были на запястьях окровавлены, черная форменная одежда во многих местах порвана. Из-под рванья на гимнастерке светилось голое худое тело. – Напали! – возвестил с громким всхлипыванием охранник, прежде чем Нетесов успел спросить, что стряслось. – Кто напал, где?– Начальник розыска ладонями смахнул капли воды с лица. – Наган. Из-за него, как пить дать, напали. Надо бы в госбезопасность, – словно не слыша вопроса, продолжал Холмогоров. – Да погоди ты с госбезопасностью. Толком объясни: когда, где, кто? – допытывался старший лейтенант. – И тише. – Он оглянулся в сторону веранды, где спал приехавший вчера к нему. в гости давний друг Андрей Зимин. – На дежурстве. Трое, вроде... Или двое. В темноте угляди попробуй... – начал рассказывать Холмогоров. Из путаных его объяснений вырисовывалась такая картина: около часу ночи к складу, где он нес дежурство, к нему приблизился высокий мужчина и попросил закурить. У Холмогорова была пачка "Памира". Он полез за сигаретами, и тут получил удары кулаками в лицо, потом под ребра. Больше ничего не помнит. Очнулся – связан по рукам и ногам, во рту кляп. Сколько ни пытался освободиться от веревок – бесполезно. Спасибо, свояк Григорий заглянул к нему, кляп вынул и освободил от пут. Холмогоров первым делом убедился, что оружие пропало – и сразу к Нетесову. – Что ж в дежурную-то часть не побежал? – спросил Нетесов. – А позвонил я в милицию. И в городскую, и в транспортную. Как же, – ответил охранник. Склады, которые стерег Холмогоров, находились почти в самом центре города неподалеку от железнодорожного вокзала в бывшей церкви и в принадлежавшей этой церкви хозяйственной постройке. "Урал", выведенный из гаража по случаю намечавшейся поездки на рыбалку, стоял посреди двора. Нетесов подошел к мотоциклу, вынул из люльки туго набитые рюкзаки. – Садись. Поедем, – сказал Холмогорову. – Можно и мне, Сергей? – послышался голос Зимина. Очевидно, стук сразу разбудил его, и он слышал весь разговор, на крыльце появился уже одетый. – Можно, – чуть поколебавшись, согласился Нетесов. Чтобы не будить домашних, он выкатил "Урал" за ворота. Мотор взревел, и помчались по свежеутренней серой от пыли асфальтированной улице. Четверти часа не истекло, как раздался стук в окошко нетесовского дома, а уже затормозили у обнесенной побеленным дощатым забором приземистой кирпичной церкви-склада. Едва успели заглушить мотор, подкатил еще мотоцикл – милицейский и тоже трехколесный с дежурным по горотделу оперативником Мамонтовым за рулем и с овчаркой по кличке Таймыр в коляске. Не успела воцариться тишина от тарахтенья второго мотоцикла, подрулил "уазик" транспортной милиции. Пожаловали, правда, не розыскники, а наряд патрульно-постовой службы. Шумно захлопали дверцы. Нетесов кивком поздоровался сразу со всеми и прошел на складскую территорию. Свояк избитого охранника – Григорий Тимофеев, мужчина лет около пятидесяти в проводницкой поношенной форме, в плетенках на босу ногу устремился к нему. – Сторожу. Чтоб не шастали тут. Следы, значит, – заговорил Тимофеев.– Петьку-то вон как. Зверюги чистые... – Восколько пришли? – спросил Нетесов. – А после дойки. Марья корову подоила, молочка ему понес. Часто носим. Пришел – он точно рыба в сети, запутанный весь. Уж и оттрепыхался. У меня веревки обрезать, значит, нечем. Вон топор подвернулся,– ткнул пальцем Тимофеев в сторону поленницы. – Им... – Веревки-то где? – Сохранил. Как же. – Тимофеев нырнул за поленицу, вернулся с мотком бельевой веревки. Пухлый моток не умещался в руках. Длинные и короткие концы резаной веревки свисали вниз, как лапша. – Вот... Знаком старший лейтенант адресовал его к Мамонтову. Сам занялся с избитым охранником, попросил показать, где Холмогоров стоял в момент нападения. – Здесь вот, кажется, – Холмогоров кивнул на островок чахлой травы шагах в четырех-пяти от кирпичной церковной стены. – Ночью освещение есть? – Всегда лампочки горят... – Лицо все-таки видел? – Ну, видел. – И не запомнил? – А чего запоминать было. Знакомые иногда подходят. Кто ж знал, кто этот и зачем идет... Фиксы, вроде, сверкнули, когда курево спросил... А после удары посыпались. Что хочешь помнить, забудешь. – И как оружие забирали не помнишь? – He-ee.. Григорий не прошел пока, я и не знал, что наган забрали... – А почему решил, что не один, а двое или даже трое нападавших было? – Так, когда этот закурить попросил, тени, вроде, за ним мелькнули... Холмогоров, рассказывая, отвечая на вопросы, глядел на старшего лейтенанта и не замечал, что на почтительном удалении, за забором – дырявым и давно не ремонтированным – собралась и созерцала происходящее, вслушивалась в диалог группка жильцов дома, соседствовавшего с церковью-складом. Некогда это был поповский дом, просторный, и потому давно внутри перестроенный, переделанный под жилье для полдюжины семей. Оперативник Мамонтов уже успел дать служебной овчарке понюхать веревки, секунда – и приказал бы псу работать, искать след, но тут раздался голос из-за забора. Голос принадлежал жилице бывшего причтового дома бабке Надежде: – И не совестно, Петр, а? Одним людям голову морочишь, на других напраслину возводишь. Иль заспал, пьяным в полночь подходил ко мне, сказал: "Я, бабка Надежда, револьвер, кажется, уронил в колодец?.." У Холмогорова от этих слов челюсть отвисла. Старший лейтенант пригласил бабку Надежду подойти, спросил: – Пьяный вечером был Холмогоров?, – Да уж дальше некуда. Пьяней вина. – В котором часу пьяным видели? – Так в котором? Как заступил на дежурство, сразу и присосался к бутылке. – Один? – Зачем один. С Григорием вон. Григорий после ушел. – Когда Холмогоров подходил к вам в полночь, лицо какое у него было? – Да пьяное... Сообразив, чего добивается от нее сотрудник милиции, бабка Надежда прибавила поспешно: – Не побитое. Это уж не знаю, кто его так отметелил. – А вот мы спросим у Тимофеева, кто отметелил и связал, – сказал начальник розыска, в упор смотря на свояка избитого охранника. – Кто? Ответа не последовало. Тимофеев под пристальным взглядом лишь ниже клонил голову. Пожилая женщина не настолько глупа была, чтобы сразу не сообразить, почему сотрудник милиции адресует вопрос именно Тимофееву и почему тот молчит, изумленно уставилась на Тимофеева, всплеснула руками: – Батюшки. Как же так? Неужто это ты, Григорий, а? Вот допились-то. Стыдобушка. – По-свойски свояк свояка, – раздался из-за ограды чей-то насмешливый мужской голос. Группка зевак в считанные минуты увеличилась, по меньшей мере, втрое. – Петька, ты теперь на Григория в суд подай. За нанесение телесных повреждений, – весело скалясь, посоветовал путеец в оранжевом жилете и с масленкой в руке. – И ты, Григорий, не дрейфь. Петька подбил тебя на такое. Тоже судись, – со смешком бросили из-за ограды в поддержку свояку охранника. – Учитывать надо еще и чья веревка... – подоспела свежая реплика. Нетесову собравшиеся поглазеть не мешали, тем более никто не пытался проникнуть за ограду. Он глядел на охранника в ожидании ответа на поставленный вопрос. Оперативник Мамонтов в свою очередь не спускал глаз с начальника розыска: сколько еще сдерживать на поводке, не пускать Таймыра в дело? – Так кто тебя избил и связал? – поторопил Холмогорова с ответом старший лейтенант. – Ну, ясно ж теперь, – пробормотал охранник. – Бабка Надежда сказала. – Что ясно? – Ну, что уронил... Пили с Григорием... – Понятно. А те трое? – Какие трое? – не понял Холмогоров. – Один высокий, попросил закурить. Фиксы сверкнули, – напомнил Нетесов. – Не было. Придумал... – А связывать тебя, бить, кто придумал? – Сам я... Колодец тремя подгнившими лиственничными венцами возвышался над землей вблизи от прохудившейся церковной ограды как раз в той стороне, где теснилась толпа любопытствующих. Нетесов подошел к колодцу, заглянул в него. Глубокий, до воды метров двадцать. Заброшенный. Ворота и бадьи нет, из глубины идет зловонный застойный запах. Воды в колодце, скорее всего, не пруд пруди. Но попробуй с голыми руками" доберись до дна. Старший лейтенант велел Мамонтову съездить за пожарными. Точно, в колодце воды было мало. Пожарная машина осушила его за четверть часа. Спустившийся в колодец по складной металлической лестнице молодой пожарный сразу же нашел наган. – Какой номер? – донесся со дна его гулкий голос. "Потерпевший" помнил лишь три последние цифры табельного своего оружия. – Восемьсот девяносто два, – крикнули в колодец в ответ. – Он самый... Ну и запашок тут. – Нашел, так вылазь, – поторопили сверху сразу несколько голосов. – Сейчас... Тут еще одна штуковина, – послышалось снизу. – Что за штуковина? – Да сейчас... Голова пожарного в каске наконец появилась над верхними подгнившими венцами. Прежде чем выбраться из колодца он кинул на землю какой-то круглый предмет, похожий на футбольный мяч. Предмет был тяжелый, и сразу впечатался в землю. Покинув затхлый колодец, пожарный первым делом достал из кармана брезентовой робы револьвер и отдал Нетесову. Пока начальник Пихтовского розыска изучал наган, вместе с водителем пожарной машины лазивший в колодец занялся своей второй находкой. – Чугунок, – сказал водитель машины, верхонками обтерев грязный и мокрый округлый предмет. – Варом что ли залита горловина. – Похоже, – молодой пожарный воткнул острие складника в край запечатанной горловины чугунка, лезвием сделал круговой надрез. Сделал без больших усилий: под варом была кожа. Добрую половину чугунка занимали скатанные в толстый рулон и обмотанные суровой ниткой деньги. Пожарный поддел лезвием нитку, слежавшиеся деньги не рассыпались. Пальцами он разлохматил рулон. Там пестрели вперемешку и пятисотки, и сотенные, и четвертные, и даже трехрублевки. В нетерпении, пока молодой пожарный уставился на купонную облигацию военного займа, водитель пожарки перевернул чугунок. Монеты достоинством от гривенника до рубля просыпались на землю. Штук двести монет, и среди них– старинные дореволюционные награды. Две известные – Георгиевские кресты, и какой-то совершенно незнакомый, ни разу не виденный даже на картинке орден: красный, с двумя мечами, с бантом. – Глянь, Сергей Ильич, – сказал Нетесову водитель пожарки, – Сашка клад нашел. Нетесов, занятый разбирательством с горе-охранником и его свояком Григорием, подошел, из пачки выудил двадцатипятирублевку с портретом Александра Третьего. Толпа, до сих пор дисциплинированно стоявшая за церковной оградой, как по команде вдруг просочилась через проломы в ограде, окружила Нетесова и сидевших на корточках у чугунка. О Холмогорове, пытавшемся неуклюже инсценировать нападение на себя, с появлением чугунка разом как-то все забыли. Без толку было уговаривать разойтись. Со словами "Был клад" старший лейтенант протянул пожарному царскую романовскую двадцатипятирублевку и, протиснувшись сквозь людское кольцо, опять оказался рядом с охранником и его свояком Григорием. Собственно, дальнейшее присутствие здесь не требовалось. Все как Божий день ясно. Мамонтов прекрасный сыскник, доведет дело до конца. А он может спокойно отправляться на отдых, на рыбалку. – Зимин, – выкликнул он по фамилии из толпы Друга. Дважды звать Андрея не пришлось. – Едем,– сказал Нетесов.– Без нас справятся. А мы – закончили. Начальник розыска задержал взгляд на избитом лице охранника, на его вчерашнем собутыльнике и направился к мотоциклу. – Много у вас таких, как Холмогоров? – первым, перекрикивая рев мотора, заговорил по пути Зимин. – Скажи лучше, где их нет, – белозубая улыбка Нетесова сверкнула в секундном полуобороте. – Опять теперь зашевелятся, клад начнут искать. – Какой клад? – Золото. – Что? – Слухи у нас давние, будто колчаковцы в Пихтовой спрятали золото. Слышал? – Про золотой запас знаю. – Ну вот, часть его, якобы, у нас зарыта. – А цель? Почему именно в Пихтовой? – Не знаю. Вернуться, может, рассчитывали... – Нетесов прервал диалог и молчал до тех пор, пока не заглушил мотор у ворот своего дома: – Все об этом кладе знают все, и вразумительно – никто ничего. Но вот когда такое, как нынче, приключится, бум кладоискательства вспыхивает. Помню, у бабки одной, на Первом кабинете живет, обвалился погреб, кирпичная кладка старинная обнажилась– туда кладокопатели ринулись. Демидовский рель, вертикально вкопанный и сверху распиленный, нашли в тайге, к золоту ведущий условный знак углядели... Да много чего было. – Нетесов слез с сиденья и пошел во двор. Хотели только загрузить в мотоцикл рюкзаки и ехать, однако Полина, жена Нетесова, настояла, чтобы перекусили на дорогу. – А вообще клады у вас находили? – возобновил за завтраком прерванный разговор Зимин. – Давно. Еще в Гражданскую. Но это кладом как назвать. У Орефьевой заимки отряд чоновцев разбил банду, при ней было несколько пудов золота и серебра. – Из колчаковского запаса? – Незнаю. Может быть. – Далеко Орефьева заимка? – Километров двадцать. – Съездим туда. – Зачем? Бой там был в двадцатом или двадцать первом году. Давно следов никаких не осталось. – Просто побывать интересно. – Там, куда мы едем, тоже интересно. Каменные древние идолы сохранились. Кстати, и там был бой. Главаря банды Игнатия Пушилина, первый в Пихтовом богач был, убили. Поехали, – Нетесов встал. Выехать на рыбалку в этот день, однако, было не суждено. У дома затормозил горотделовский "уазик", и сержант Коломников доложил начальнику розыска, что прибыл за ним: в Малой Серьговке и в Китате ночью подчистую ограбили магазины. В Китате сторож попытался было оказать сопротивление, сейчас в тяжелом состоянии, до сих пор в себя не пришел... – Вот и тебе и рыбалка, и идолы, – сказал Нетесов другу, глянув на валяющиеся посреди двора рюкзаки. Опять Зимин, как и ранним утром, попросил взять с собой, но на сей раз получил отказ твердый, – Слушай, Женя, – обратился Нетесов к сержанту, – у тебя дежурство скоро кончается? – Да все вроде бы... Сдать осталось. – Не в службу, свози Андрея Андреевича на Орефьеву заимку. Он историк. Интересуется. – Это где золото нашли? – Да. – Так там что смотреть теперь? – Ну просят тебя. Я обещал сам, но видишь, как складывается. – Нет, я пожалуйста, – смутился сержант. – Для вас я... Сейчас Сергея Ильича отвезу и вернусь, – сказал Зимину. – На моем мотоцикле поезжайте. – Нетесов с полминуты поговорил с женой, потом быстро зашагал к машине. – Ждите. Я скоро, – бросил на ходу Зимину, заспешивший к "уазику" сержант. Он действительно долго ждать себя не заставил. Появился, едва успел Зимин рассказать в подробностях Полине историю "нападения" на охранника железнодорожных складов. Быстро выехали из города, покатили по узенькому проселку среди многоцветья высоких трав, среди мелколесья, обдуваемые теплым августовским ветром. – Хайская лесная дача, – указал Коломников рукой на стену хвойного леса впереди. Они сделали петлю, прежде чем приблизились к еловому лесу. В сторонке от него мелькнула среди осота подернутая рябью вода пересыхающего Орефьева озера. Сержант заглушил мотоцикл, повел Зимина к лесу. Чуть не доходя, сказал: – Вот здесь заимка был... Я ж говорил, ничего нет. – М-да. – Зимин не мог скрыть разочарования. Они стояли по пояс в траве. – Лучше б вам с дедом Мусатовым повстречаться. – Кто это? – спросил Зимин. – Единственный живой участник боя, который здесь был. В Пихтовом, по крайней мере, единственный, – поправился сержант. – А возраст? Сколько лет ему? – спросил Зимин. – Да в памяти он, хоть и за восемьдесят, – сказал Коломников.– Как Аркадий Гайдар, прибавил себе годы, пошел воевать. – Конечно, хорошо бы увидеться, – сказал Зимин. – Тогда к Мусатову? – Да. Ветеран Гражданской войны, бывший чоновец и продразверстовец Егор Калистратович Мусатов жил в самом центре Пихтового в однокомнатной благоустроенной квартирке-панельке. Среднего роста, голубоглазый и горбоносый, со щеточкой седых усов он открыл дверь гостям, впустил. К вещам хозяин жилища был равнодушен. Диван, телевизор, трехстворчатый шифоньер, стол да несколько стульев – вся обстановка. – Вот, дед Егор, – сказал Коломников, – привел к тебе человека. Из самой Москвы приехал. Интересуется историей Гражданской войны в Сибири, соучастниками. Зимин назвался. – А-а, ну садись,– хрипловатым громким голосом предложил Мусатов. На экране включенного телевизора мелькали кадры хроники времен коллективизации. Мусатов углушил звук. – Хорошо, что не забыли, – сказал, – но рассказывать-то что? Про меня уж все написано. – Так уж и все. – Все. А если что не написано, теперь о прошлом подругому... – Вон ты про что, – Коломников догадался о причине стариковой неприветливости. – Да ну, дед Егор, тебето на что обижаться. Ты у нас человек уважаемый. Мусатов при этих словах сержанта смягчился. – Ладно.– Он достал из шифоньера потертую кожаную папку, подал Зимину.– Вот. Нового не скажу, поди-ка. В папке были вырезки из газет; с десяток вырезок, сколотых скрепкой. Некоторые уже пожелтели от времени. Зимин просмотрел заголовки, не отличавшиеся оригинальностью: "Рядовой революции", "Рядовой боец революции", "На той далекой на Гражданской", "В то тревожное время"... Выбрал одну из самых давних публикаций, довольно большую. Прочитав первые два столбца, нашел строки об интересовавшем его бое. "Отряд ЧОНа, в котором служил Егор Мусатов, только с января по декабрь 1920 года ликвидировал в районе четыре крупных группировки белобандитов, возглавляемых ярыми врагами Советской власти, такими, как колчаковский полковник-каратель Зайцев, богатый купец Шагалов, старообрядческий священник Леонид Соколов. Особенно запомнился Егору Калистратовичу Мусатову бой с белобандитами полковника Зайцева. В этой банде насчитывалось около 140 человек. Бандиты засели в доме, бане и конюшне на заимке у Орефьева озера. Они находились в более выгодном положении, чем чоновцы, которым с одной стороны озеро, с другой – густой непроходимый лес, мешали осуществить стремительную атаку. Пришлось ждать удобного момента. Через несколько часов атака осуществилась. Бандиты были перебиты. Чувствуя, что за их зверства пощады им не будет, сдаваться в плен большинство не хотели, отстреливались до последнего. Некоторые пытались уйти, но удалось немногим. В банде при ее ликвидации было изъято несколько пудов золота и серебра..." Дальше говорилось о месяцах, проведенных в продотряде, о работе на железной дороге. Нового, касающегося боя у Орефьевой заимки, Зимин не нашел и в других материалах. – Вы не помните, Егор Калистратович, сколько именно пудов золота было, сколько – серебра? – спросил Зимин. – А нам и не говорили, – ответил Мусатов. – Командир после боя выстроил, объявил, что среди трофеев, кроме оружия, много драгоценностей – серебра и золота. Пуды веса. – Неизвестно, откуда у банды оказались такие ценности? – Спрашивали меня об этом сто раз, в слитках золото было, или еще как. А я в глаза не видел. – А пленные что говорили? – Они удивлялись, что в банде так много золота. В плен сдавались бандиты только из рядовых, главари от них скрывали, а сами все были перебиты. – Полковник Зайцев тоже был убит? – Тоже. У заимки... Мусатов опять подошел к шифоньеру. На сей раз вынул из шифоньера массивные карманные часы на цепочке и с крышкой. Некогда блестящий корпус никелированных часов потускнел, от частых прикасаний стерся, кое-где проступили мелкие черные точечки. "Въ День Ангела п-ку Зайцеву" выгравировано было на внутренней стороне крышки. Дальше была гравировка на латинском: "Vale, Victor! Et vivat Victoria! V.VII.MCMXIX anno". Зимин изучал латынь, без труда перевел: "Будь здоров, Виктор! И да здравствует победа! 5 июля 1919 года". Ниже даты было и еще что-то приписано, однако тщательно, почти незаметно стерто. Очевидно, дарители сочли первоначальную надпись чрезмерно длинной и попросили гравера убрать лишнее. – Это что же, часы того самого колчаковского полковника?! – невольно вырвалось у Зимина. – Они самые. – Мусатов улыбнулся, довольный произведенным эффектом.– Трофейные. И награда за то, что не дал уйти полковнику. – Значит, вы лично? – Да. Резвый, верткий был, удалось прошмыгнуть к избе, где полковник со свитой сидел. Дверь открыл, кинул гранату. Вбежал, думал, всем конец. Гляжу– рама выбита, а золотопогонник бежит к лесу. Я догонять. Он выстрелил в меня, промазал. Ну, а я не промазал. Обшарил его, вдруг какие важные бумаги при нем. И нашел эти часы. Командир сказал: храни, заслужил. До сих пор вот и храню. – В газетах ни о часах, ни о конце полковника Зайцева нет. – Печатали много раз. Просто все газеты не храню. Кому это нынче нужно, – старик вяло махнул рукой. – Нужно, Егор Калистратович, – сказал Зимин. – Кого-нибудь из членов семей чоновцев, цотомков командира отряда я в Пихтовом найду? Не подскажете? – У нас – нет. Отряд почти весь из уральцев состоял. А командир погиб, когда я в продотряде служил. Холостой он был. – Жаль... Стали прощаться. – Так из какой газеты-то будешь ты? – спросил у Зимина старик. – Андрей Андреевич не из газеты, дед Егор, – напомнил Коломников. – Он историк. – А-а, – вспомнил Мусатов. – Даже лучше, что не из газеты. А то теперешние газеты до чего докатились: уж и Терентия Засекина прославлять взялись... – Не в духе нынче что-то дед Егор, – сказал Коломников, когда Вышли на улицу. – Я его раза три школьником слушал. Интересно рассказывал. Снимки показывал нам. – А кто это Терентий Засекин? – спросил Зимин. – Пасечник у нас в районе был, умер давно. Не знаю, с чего дед Егор решил, что газета его хвалила. О сыне его, тоже пасечнике, писали. И сын, на вопрос, кто для него в жизни примером служил, назвал отца. Дед Егор по инстанциям забегался, возмущался: как может быть примером человек, с молоду запятнавший себя службой у белых? Хотя служба у белых – громко сказано: подобрал в лесу раненого офицера, от гибели спас. Вот уж кто точно имел отношение к колчаковскому кладу. – А это откуда известно, да еще точно? – спросил Зимин. – Ну, это-то в Пихтовом каждый знает. Довод сержанта был просто-таки замечательный по своей наивности. Невольно Зимин улыбнулся, вспомнив нетесовское: "Все об этом кладе знают всё, и вразумительно – никто ничего". – Тогда съездим к сыну-пасечнику? – предложил сержанту. – Не удастся, – отказался Коломников. – Он в лесу на Подъедьниковском кордоне живет, не проехать нам. Я вас лучше в Кураново свожу, с его двоюродным братом познакомлю. Он на кордоне часто бывает. Согласны? – Согласен. От Пихтового до Кураново было всего десять километров. Пятистенок Николая Засекина стоял на окраине поселка немного особняком. Перед прибытием нежданных гостей он вернулся с конефермы, едва успел распрячь и пустить на волю лошадь. Сухощавый и низкорослый, с морщинистым темным от загара лицом, стоял и курил папиросу в ожидании, пока прибывшие приблизятся. Прежде чем пожать руки гостям, обтер шершавую ладонь о пиджак. – Вот, дед Николай, гость из Москвы к нам, – почти так же, как у Мусатова, начал сержант. На сей раз Зимин счел за лучшее самому сразу повести разговор: – Николай Григорьевич, говорят, будто дядя ваш во время Гражданской подобрал в тайге раненого офицера, спас ему жизнь. Правда? – Вроде как, – ответил Засекин. – Расскажите. – Так, а я что знаю? – Так уж и ничего, – вмешался Коломников. – Он же золото прятал, этот офицер. – Ну, может быть... Вам Василия лучше поспрашивать. – Лучше-то лучше, но он же на пасеке. – Ну. – На все лето. И не проехать туда. – Плохая летом дорога, – согласился Засекин. – Ты, дед Николай, навещаешь брата? – Бываю. – Скоро собираешься? – Послезавтра поеду. – Вот человека, Сергея Ильича друг, можешь с собой взять? – Чего ж не взять, пожалуйста. Только ехать верхами. – Конюх вопросительно посмотрел на Зимина: дескать, приходилось верхом ездить? Зимин немного умел. – Тогда, дед Николай, привезу Андрея Андреевича к тебе послезавтра утром, – сказал сержант. – Привози, чего ж... В Пихтовое возвратились затемно. Нетесов сидел в неярко освещенном дворе за столиком под черемухой, ужинал. Был он озабочен, не в настроении. На след преступников напасть не удалось. Больше того, после ограблений в Китате и Малой Серьговке обкраден еще и магазин вБлаговещенке. За полсуток всего-то и удалось узнать, что'преступников трое или четверо, все вооружены, разъезжают на "Ниве" вишневого цвета. Собственно, о "Ниве", которую можно в любой момент бросить или сменить на другую машину, и вся существенная информация... А любители кладов, переменил тему разговора Нетесов, колодец в церковной ограде не оставили в покое. После ухода пожарных и милиции ковырялись там, нашли мельхиоровый подстаканник и тарелку. Подстаканник из тех, какие у проводников пассажирских поездов в каждом вагоне есть, до недавнего времени были, поправился Нетесов, а вот тарелка, хоть и простенькая, но дореволюционная: на донышке ее, на оборотной ли стороне, двуглавый орел и корона... Самое забавное насчет монет из чугунка. По меньшей мере у пятидесяти человек на глазах Лукин высыпал монеты на землю. Рубли да копейки все до единой серебряные, а по Пихтовому слухи упорные: монеты золотые, и вес их под два килограмма. – Чудесное превращение одного в другое, – засмеялся Зимин. – Да. Откуда что берется, – Нетесов со сдержанной улыбкой покачал головой. – А вообще объяснимо, – Зимин посерьезнел. – Люди устали от будней, хочется необыкновенного. Сами себе придумывают чудо. – Возможно, – сказал Нетесов. – Ну, а вы? Какой клад на Орефьевой заимке нашли? – А-а, – Зимин махнул рукой. – Никогда бы не поверил, что там бой шел, если б еще Мусатов не рассказал. – У Мусатова были? – Были. – И как тебе старик? – Нормально. Только он, по-моему, обижен, что внимания к нему теперь меньше стало. – Да нет, – возразил Нетесов. – Славы и почета ему пока хватает. По нашим временам особенно. Тут другое. – Что? – Сам не знаю толком. Кажется, больше всего злится, что выступать, как прежде, не может. – Не зовут? – В том и дело, зовут. Отказывается. После одного случая. Неприятные были минуты для Калистратыча. Выступал перед школьниками месяцев семь-восемь назад, рассказывал о Гражданской, и тут одна наша старая учительница встала и оборвала его. Сказала, что стыдно ему должно быть в его возрасте лгать, тем более детям. – Что она имела в виду? – Не уточняла, сразу ушла. Но что-то она знает про Калистратыча такое... – Нетесов бегло посмотрел на часы.– Анна Леонидовна– дочь священника Соколова. Той церкви, где мы были сегодня. – Серьезно? – Вполне. – Дед Мусатов называет его активнейшим участником банды полковника Зайцева. – Я бы теперешним мусатовским воспоминаниям не шибко доверял. Но его хвалят в губернской газете тех лет. А поп Соколов фигурирует в числе убитых вожаков банды. – А что, церковь старообрядческая была? – Нет, про старообрядчество – это чушь, для страшноты, так сказать, – Нетесов бегло посмотрел на часы. – А остальное – я бы не сказал. – Тем не менее его дочь обвинила Мусатова во лжи? – Да. И вся штука в том, что я честнее и порядочнее Анны Леонидовны человека не знаю. Вот так. – Спросил бы у нее. – Хм. – Нетесов усмехнулся. – Мне как раз сложнее, чем другим, заниматься этим. Думаешь, поймут меня? Начальник уголовного розыска выясняет, не искажает ли чего в рассказах детям о старине почетный гражданин города, герой Гражданской войны Мусатов, и в чем его обвиняет учительница-пенсионерка Непенина? Но главное, будет ли ей приятно? Я ведь у нее еще и учился... – Она в Пихтовом живет? – Жила. Сейчас снова уехала. К внуку. – Это где? – Недалеко. Шахтерский городок. Два часа езды электричкой. – Нетесов обернулся, заслышав шаги жены. Полина подошла с термосом и свертком в руках. Тут же как раз "уазик" с брезентовым верхом остановился на дороге перед домом. – Все, мне пора, извини. Нетесов живо поднялся, взял из рук жены сверток и термос. – Секунду, адрес учительницы? – торопливо спросил Зимин. – Полина знает, они вместе работали. – Нетесов быстро зашагал к машине. Хлопнула дверца, и "уазик" помчался по асфальту в темень августовского позднего вечера. Первая электричка в шахтерский городок отправлялась в шесть, а в девять Зимин уже видел перед собой Анну Леонидовну Непенину. Старческое ее морщинистое лицо, обрамленное седыми гладко зачесанными волосами, светлело в полумраке просторного коридора квартиры. Зимин назвался, сказал, что из Пихтового, Друг Сергея и Полины Нетесовых, прилетел из Москвы навестить их, и что они с Анной Леонидовной коллеги: он тоже преподает – историю в институте будущим авиаторам. Старая учительница провела его в гостиную с высоким лепным потолком и круглым столом посередине, пригласила садиться. – Анна Леонидовна, вчера я услышал одну историю или легенду, – начал Зимин, – про клад в районе станции Пихтовой. Он сделал паузу, ожидая подтверждения или отрицания. Хозяйка, севшая по другую сторону стола, промолчала. Поневоле пришлось продолжить: – После Гражданской чоновцы разбили отряд белых у Орефьева озера, взяли несколько десятков килограммов серебра и золота. Я встречался с участником того боя Егором Калистратовичем Мусатовым, пытался выяснить, не является ли захваченное частью клада. Зимин не мог не заметить, как от одного упоминания фамилии пихтовского ветерана Непенина поморщилась. – А потом я услышал, что не так давно вы обвинили его публично во лжи на выступлении его в школе. Причем так на него подействовало, что он с тех пор избегает встреч... – Он не выступает больше? – спросила хозяйка квартиры. В голосе ее проступило волнение, и выражение торжества возникло на лице. – Отказывается. Говорит: иные времена, никому не нужно. – Да, времена иные, – задумчиво сказал Непенина. – Жалко, я не договорила тогда. Струсила: выскажу все – и упаду, не встану. И жалко, никто после не приехал, не спросил... – Ну вот я... – Это замечательно, молодой человек, – ваш визит. – Так в чем ложь, Анна Леонидовна? – Ой, ее так много, так много. – Непенина сокрушенно, даже горестно, будто речь шла не о чужой, а о ее собственной лжи, покачала головой. – Вот он показывает часы. Столько обмана с одними этими часами связано. Я вам сейчас покажу. Анна Леонидовна встала, сняла со стены большой фотоснимок, наклеенный на очень плотный картон. – Градо-Пихтовскаий храм во имя святого Андрея Первозванного, – сказал она, протягивая гостю снимок. Зимин взглянул. На фотографии была изображена изумительной красоты каменная церковь со светлыми маковками, увенчанными восьмиконечными крестами, с двухстворчатыми рифлеными дверьми под полуаркой, с невысокой папертью. Светлые купола на тонких кирпичных шейках взмывали ввысь, плыли в небе, и тени их величественно осеняли узорную ограду, широкие ровные дорожки, обсаженные молодыми тополями. Во вчерашнее утро Зимин провел изрядно времени возле церквисклада, но, сказать по правде, у него не достало бы воображения уловить, признать даже отдаленное родство между тем Пихтовским обезглавленным зданием и существовавшим на старинной фотографии храмом. – Это церковь за железнодорожными путями? – уточнил на всякий случай. Наклоном головы хозяйка квартиры подтвердила. – Воинствующие безбожники разрушили. Мы с мамой к тому времени уже уехали из Пихтового... Да, но мы говорили о часах. – Непенина встала сбоку от гостя, так, чтобы тоже видеть снимок. Тонкий сухой ее палец приблизился к снимку. – Замечаете, правее придела между мраморными надгробьями белеет крестик. Это могила поручика Зайцева. Часы принадлежали поручику, и он просил перед смертью переправить их родньщ в Тверь. – Вы не путаете? На часах, которые у Мусатова, гравировка "полковнику Зайцеву". – Нет, молодой человек. Я с детства запомнила. Там в дарственной надписи не значится – ни поручику, ни полковнику. Просто первая буква "п" и через дефис – "ку". Если, конечно, те самые часы. Зимин попытался восстановить в памяти надпись, и не смог. – Значит, не было колчаковского полковника Зайцева? – спросил он. – Помилуйте! Мне ли знать фамилии всех полковников Колчака. В Пихтовском уезде не было. – Но о ликвидации его банды писали по горячим следам в губернской газете, – заметил Зимин. – А вы сами читали? – Только слышал. – "Социалистическая новь". Храню. Ложь об отце в ней, но рука не поднимается выбросить. Что делать, новая власть составила ему такой "некролог"... Анна Леонидовна достала из комода свернутую многократно газету. От времени она, отпечатанная на скверной бумаге, имела не желтый даже, а какой-то темно-ржавый цвет. – Не разворачивайте, пожалуйста, треснет, – попросила. В разделе "Происшествия" абзац был отчеркнут: "Еще одна банда ликвидирована на днях в Пихтовском уезде. На Орефьевой заимке, в 25-ти верстах от станции, отряд ЧОН (командир тов. Тютрюмов) полностью уничтожил враждебный Советской власти элемент. Ни главарь, ни его ближайшее окружение поп Леонид Соколов и известный всей Сибири купец-мироед Петр Шагалов не ушли от возмездия. В этом бою отличился юный ЧОНовец-комсомолец Егорка Мусатов. Храбро действуя маузером и гранатой, это именно он навсегда закрыл глаза бандиту – главарю, ненавистным всему населению уезда и губернии попу и купцу. Кроме оружия, в числе трофеев у разбитой банды ЧОНом взято – 2 пуда золота и 4 пуда серебра". – Видите, имя главаря не называется, – подождав, пока Зимин закончит читать, сказала старая учительница. – Они имени не знали. Колчаковского полковника Зайцева во главе крупной банды придумал позднее Мусатов. А на самом деле был разбойник Скоба. И с ним еще человек десять таких же. Ни папа, ни купец никогда в банде не состояли. Скоба захватил их. От папы потребовал ценности храма. Тогда же забрал и часы покойного поручика. – И вы не пробовали протестовать? – спросил Зимин. – Протестовать?! Много бы нас слушали. Кто были после революции Мусатов и его начальник, а кто – мы? Мама – дворянка, жена cвященника, к тому же убитого в банде. – А Мусатов знал, что ваш отец – сам жертва банды? – Мама пыталась объяснить и ему, и Тютрюмову. Говорила, что отбитые у шайки Скобы ценности – собственность церкви. Они поняли так, что мама пришла их востребовать. Посоветовали убираться из города и пригрозили Чека. – Значит, все без исключения ценности, взятые чоновцами на Орефьевой заимке, не имеют отношения к колчаковскому кладу? – Да, я же говорю, это церковные ценности. Вместе с купцом и папой заложником был еще один человек – Головачев. Он чудом остался жив, видался потом с мамой. Я вам сейчас расскажу... ШАГАЛОВ В распахнутые настежь ворота купец Петр Иннокентьевич Шагалов вышел с просторного, тонувшего в неубранных сугробах двора бывшего собственного дома на площадь, остановился. Совсем близко, саженях в двадцати пяти, белокаменная громада кафедрального собора святой Троицы туманилась в морозном белесом воздухе. Купола и кресты храма призрачно позолотой проступали сквозь дымку. Сколько он помнил себя, всегда в пору снегопадов дорожки к храму были расчищены, выметены; торцовка их либо глянцевито обнаженно сверкала, либо мягко пушилась молодым инеем. Теперь снежная целина расстилалась вкруг собора. Ни тропки, ни даже следов хотя бы одного человека не вело к собору. – Закрыли. Дров не дают на топку. И службу вести некому, – упреждая возможный вопрос, сказал спутник, бывший доверенный бакалейно-винного магазина Пантелеймон Гаврилович Головачев. Было у Шагалова побуждение подойти к храму – столько раз в долгой отлучке снился себе молящимся в "его стенах! – он даже сделал вперед шага три, но, заметив на шпиле здания казначейства по правую руку ел храма красное полотнище, передумал. Чужое, чужое все – и дом, и казначейство, и храм. – Губкрестком теперь у них, – назвал Головачев бывшему своему хозяину учреждение, которое разместилось в здании, где так еще недавно – так давно! – обменивали валюту, выдавали векселя и купчие... – Губкрестком, – медленно повторил Шагалов. – Да, Петр Иннокентьевич, – подтвердил Головачев и продолжал прерванный рассказ о том, как описывали шагаловское имущество: – Трое их было в реквизиционной комиссии. Жиденок у них заправлял – верткий, маленький такой, в тужурке. Сперва как будто ладили. А как дошли до сундука, где шуба соболья, вазы китайские и пистолеты кремневые, коллекция ваша, – разлад у них пошел. Еврейчик хотел шубу себе забрать, второй член комиссии, тоже замухрышка мужичок, прикладом двинул еврейчика. Он взвизгнул, кричал, что будет жаловаться самому товарищу Михленсону, и звал в свидетели третьего... А потом поладили, куда-то все вещи возили, несколько раз списки переиначивали. И ни шубы, ни пистолетов, ни белья постельного, ни монет старинных, какие вы на Ирбитской ярмарке не однажды выменивали– все исчезло... Мне только дуло под нос, когда я ихнему начальству докладывал, что целый сундук добра из списка выпал... Он слушал, а в памяти всплывал день отъезда, студеный ноябрьский день. Ровно полдюжины сундуков с домашним имуществом, обитых кованым листовым железом, были приготовлены к погрузке. Запряженные в сани низкорослые лошади-"нарымки" стояли посреди двора. Оставалось отдать распоряжение– и прислуга, конюхи приступили бы к перетаскиванию сундуков на сани. Он уже готов был приказать, как вдруг появился генерал Анатолий Николаевич Пепеляев. Последние недели генерал квартировал у него, занимая три лучшие комнаты с видом на Миллионную улицу и на Соборную площадь. Молодой, неполных тридцати лет генерал, крепко уже бивший большевиков на Урале и тем прославившийся, тоже снимался с места, уезжал на восток ввиду прорыва фронта и приближения красных. И специально для Пепеляева и для его свиты приготовленные лошади тоже стояли в купеческом дворе. Одетый в шинель до пят, в папахе, генерал, увидев упакованные сундуки, от души рассмеялся, приближаясь к Шагалову и его супруге: "Петр Иннокентьевич, Анна Филаретовиа, уж не насовсем ли собираетесь? Оставьте свой скарб на месте, целее будет. Право слово, недели не пройдет, вернемся". С такой убежденностью прозвучало, и так желалось верить: вернутся, отъезд очень ненадолго, большевики из последних сил наступают, вот-вот звезда их покатится, что поддался гипнотизирующим словам Пепеляева. Велел управляющему сундуки не грузить, а прибрать подальше с глаз. Хотел кое-что из сундуков вынуть, с собой в путьдорогу взять, да времени в обрез, атак все уложено – не докопаться до нужного. А и с собой бы забрал – теперь известно, – все одно сундукам, добру пропасть не миновать было. Верстах в двадцати от Красноярска ночью на тракте нагнали купеческую чету всадники с подхорунжим во главе (молодой генерал Пепеляев уже покинул их, своим маршрутом укатил, не сочтя нужным даже проститься), вытряхнули из кошевы на снег, посадили кого-то своих и умчали... В ту ночь, бредя в нестройной и нередкой толпе отступающих войск Верховного Правителя, понял Петр Иннокентьевич, что если и суждено ему вернуться в родные пенаты, то не через неделю, как заверил бойкий на слово бравый коячаковский генерал, и даже не через месяц... Жена, как добрались до Красноярска, слегла в горячке. На последние деньги, сняв хибарку на берегу студеного Енисея, Перт Иннокентьевич выхаживал жену. И, может, как знать, и выздоровела бы благодаря его и докторов стараниями Анна Филаретовна, да забрали его в чрезвычайку. Выбраться удалось, слава Богу. Поискал безуспешно могилу супруги и подался в одиночестве да пешком в поношенной одежде с чужого плеча на родину. И вот у своего бывшего дома слушает рассказ бывшего своего доверенного. Подслащивала горечь головачевского рассказа мысль, что не разорен вконец. В семнадцатом весной ранней, как митинговать все чаще начали да знаменами всех цветов размахивать, положил в кедровую шкатулку три сотни империалов, червонцев золотых столько же, украшения жены самые дорогие, да увез в тайгу на дальнюю свою заимку, спрятал. Он представил шкатулку, своими руками искусно вырезанную. Кроме монет, колец и сережек с бриллиантами, были в шкатулке и серебряная медаль Императора Александра III на Станиславской ленте, и знаки нагрудные– общества Голубого Креста и Палестинского общества, учреждений Императрицы Марии, в разные годы пожалованные Шагалову за активность в благотворительности. Все награды за благотворительную деятельность хоть и из благородных металлов, но ценность их не больно-то весомая в общем содержимом шкатулки. Хотя бы один из нескольких камушков в перстенечке жены все перетянет. Шагалов их тем не менее положил в шкатулку. Как приятную память о былом. И сейчас воспоминание о наградах, в благословенные былые годы полученных, прошло по сердцу греющей волной. – Лошади нужны, Пантелеймон Гаврилович. На заимку у Хайской дачи съездить. Подыщи, – попросил Шагалов у доверенного. – Найдем, Петр Иннокентьевич, – закивал Головачев. – У Тахирки татарина из Заисточья добрые лошади. – Со мной съездишь? – Какой разговор, коли дело требует. – Поскорее бы. – У Тахира свежие лошади всегда найдутся. Хоть через час-другой снарядиться сможем. – Хорошо, – довольный, сказал Шагалов. Скользнут взглядом по окнам в верхнем этаже своего дома. По окнам гостиной. Уехать и не возвращаться сюда. Никогда. Головачев от заимки один обратно доедет, а он... А он тут все потерял. Легче бы пепелище вместо разоренного родного гнезда узреть... Тем временем как бывший купец Шагалов с доверенным Головачевым, успешно похлопотав о лошадях и снарядившись в дорогу, отправились к заимке у Хайской лесной дачи, непревзойденный мастер мокрых грандов БЫЛО, правда, у него на уме одно дельце, объект его внимания. Все про запас держал. Крюка. Церковь, то есть. В другое время и не помыслил бы такого. Давно, когда еще первый раз, за то, что на тракте близ городка Мариинска торговцу чаем раскроил череп острием скобы (отсюда и кличка пошла), получил семь лет, оказался на каторге в одной упряжке с мужичиной, угодившим за святотатство. В желании разбогатеть забрался тот мужичина ночью в церковь, взял с престола чашу и крест и на десять лет обеспечил себе шхеры Но уж коли те, кто по музыке исходил ни в жизнь Он держал на примете Градо-Пихтовский соборный храм во имя святого Андрея Первозванного. Церковь эта при железной дороге слыла до революции самой богатой в губернии. На Рождество, Пасху, Троицу, Благовещенье– по всем самым значительным религиозным праздникам наезжали в этот храм многие состоятельные люди из губернского центра, хотя там своих церквей одна одной краше счетом за двадцать: щедрые дары перепадали от именитых гостей-прихожан храму Пихтовскому. Скобе доводилось бывать в нем в лучшие времена. Богатое его убранство прямо-таки ослепило. Сейчас, после того как городок пережил войну, трижды в боях переходил из рук в руки, пока окончательно не утвердился за красными, церковь, конечно, не та. Наружные стены пулями из бронепоезда кое-где побиты, маковку одну от попадания снаряда повредило. Внутри вовсе от былой роскоши мало чего осталось. Окладное золото да серебро с икон исчезло, шандалы да лампады хоть и блестят по-прежнему, только блеск металлический поплоше – медный. Пущен был слух, будто церковь обобрали, когда шли сражения. Но через своих людей Скоба доподлинно осведомлен: ни большевики, ни колчаковцы к храму в Пихтовом рук не прикладывали. Отец Леонид, священник, все до лучших времен схоронил в надежном месте. Вот где только – это предстоит выведать у самого отца Леонида. Любой ценой выведать и забрать церковные сокровища. А пожаловать в гости к отцу Леониду рассчитывал Скоба с подручными нынешней, завтрашней ли ночью. Зависеть будет от того, как скоро добрыми конями разживутся. Обязательно добрыми. После свидания со священником гнать да гнать от Пихтовой нужно подальше, без оглядки... Обдумывая предстоящие дела, Скоба то садился на лавку за дощатый стол в избушке, неведомо кем и зачем поставленной среди тайги, то подходил к окну. Избушка стояла на косогоре в окружении елей. Густой лапник прикрывал ее так, что в двухстах шагах пройдешь, не приметишь. Зато из окна избушки видно было петляющую проселочную дорогу, огибающую косогор, на добрые три верстй с обеих сторон от косогора. Обзор, что надо, ничего не скажешь, да толку пока мало. Вчера за день пять повозок проселком прокатило. Проводили их взглядами, с места не поднялись: одни клячи в сани запряжены. И нынче с утра четыре еще было, тоже из тех, на каких далеко не ускачешь, в урманах в случае чего не затеряешься. Нынче, похоже, опять в этой избушке, прилепившейся на косогоре, спать: день на исходе, солнце к закату. Скоба только успел подумать о возможной еще одной ночевке в избушке, как раздался голос его первого приятеля и помощника Шишки: – Едут! И, еще не глянув в окно, по интонациям, главарь шайки понял: появились на проселочной дороге именно такие, каких ждали. – Едут! – подтвердил, возникая на пороге, пуская" в избу морозные клубы, коротконогий малый со странной кличкой Крахмальный Грош. Уверенной, не расплескавшей к сорока годам силы рукой Скоба сгреб свою медвежью шубу, нахлобучил малахай, шагнул за дверь. Сразу увидел в цуговой упряжке пару коней каурой масти, и двоих седоков в розвальнях разглядел, хоть пока около версты отделяло. Повозка приближалась к косогору. Дорога особенно близко подходила, прямо-таки прижималась к его подошве в том месте, где стояла избушка. Всего-то и дел: выждать, пока копыта коней ступят на этот прижим и мигом по неглубокому снегу скатиться вниз, очутиться около самой повозки. Впрочем, пока Скоба, Шишка и Крахмальный Грош стояли около избушки, двое из сообщников предусмотрительно переместились поближе к санной дороге. Скоба нашарил в кармане, вытянул край замызганной красной тряпицы. -Убедился: на месте, и тотчас снова спрятал. Не случайно проверил: по взмаху тряпицей все его люди придут в движение. Чем ближе повозка, тем внимательнее глядел: не на ездоков, они его не интересовали, – пытался угадать степень усталости коней; сколько пробежали и на что еще способны нынче; какой отдых для восстановления сил понадобится. Верст пятнадцать еще пробегут легко, а там отдых задать. Думая, не забывал примечать, что рыжеватая конская масть уже мелькает внизу между зеленохвойных веток. Тряпица появилась в руке, поднял над головою, потряс ею и степенно, как подобает главарю, направился вниз. Даже не подумал глядеть, как живо мотнулись к повозке по его знаку. Когда приблизился, ездоки уже были вытолканы из саней. Шишка красовался в крепкой дохе одного из них. Свою латанную одежонку Шишка великодушно кинул под ноги обобранному владельцу дохи. Тот не спешил облачаться в "подарок", да Шишка и не настаивал, азартно обшаривал, выворачивая наружу карманы путников. Не оставался без дела и Крахмальный Грош, переворашивал сено в санях: вдруг да под ним что запрятано. – Одна саренка, – разочарованно сказал Шишка, подкидывая на ладони мелкие монеты. – Откуда и куда? – сурово справился у недавних владельцев повозки Скоба. – Из города в Наумовку. За продуктами, – ответил тот, с которого сняли доху. – Без Денег? – с сомнением усмехнулся Скоба. – Так к сестре... – Лошади твои? – Нет своих. Под залог взяли у татарина. – Ну, а я у тебя под залог, – ухмыльнулся Скоба, садясь в сани. – Не надо, а... Что скажу хозяину, – жалобно, со слезой в голосе, проговорил лишившийся теплой собачьей дохи. – А скажешь, хвалил и его лошадей,– весело отозвался Скоба. – Поехали! Но-о! – распорядился под дружный смешок приятелей, сам вожжой понаддал по крупу коренника. Отъехали сажен двадцать-тридцать, крахмальный Грош обернулся. Ограбленные все продолжали стоять. – Где-то раньше их видел. Обоих. Никто не отозвался. Проехали еще с десяток сажен. – Вспомнил! – Крахмальный Грош ударил себя по лбу. – Этот вон, который молчал все время, свечами торговал в кафедральном соборе. И опять никто не откликнулся (эка персона – свечами торговал). Но Крахмальный Грош и не ждал удивлений, продолжал: – Он этими свечами по великим праздникам торговал. Как почетный староста! На сей раз безучастным не остался ни один. Многого могли не знать, а то, что почетным старостой кафедрального, то есть главного в губернии, собора случайного, без имени и состояния человека не выбирали, – это было известно всем. А Крахмальный Грош не унимался, память его выуживала новые подробности: – Шагалов это. Купец первой гильдии. Дом его на Соборной площади стоит. А тот, с какого доху содрали, – он на секунду пятерней вцепился в меховую обнову Шишки,– в главном магазине у Шагалова распорядитель старший. – А ну назад! – велел Скоба. И быстро развернутые на узком санном пути кони резво помчали навстречу потерпевшим хозяевам, жертвам грабежа. Хотел не хотел лишившийся дохи, а мороз заставил облачиться в верхнюю ветхую одежонку, кинутую Шишкой. Вид у него сразу стал донельзя потешный, скоморошеский. Грабители на это не обращали внимания, настроены были серьезно. – Так в Наумовкук сестре, говоришь? – грозно спросил Скоба. – К ней... – А чего ж ты... – Скоба матерно выругался, – лучше хозяина в дорогу снарядился? – Какого хозяина? – А рядом с тобой стоит. – Так какой он хозяин мне, сродственник он. – Звать как сродственника? – Головачев. Оба мы Головачевы. – Облаченный в дранье с чужого плеча попытался улыбнуться. Улыбка не далась. – Во едет на небо тайгою – Сам-то чего молчишь! Аль язык отсох? – Скоба шагнул к тому, о ком шла речь – коренастому мужчине с еле заметным застарелым шрамом на щеке, одетому в крестьянское. – Ну, Шагалов...– хмуро подтвердил свое имя купец. – Был миллионер, да весь вышел. – Большевики ощипали? – Все. Кому не лень было. – Так что теперь за милостыней в Наумовку ездишь? – Выходит. – Будет врать-то. Я, на дорогах стоя, состарился. За харчами и к матери так не ездят. Опять же, имя чего таил, а? Нет, купец, другое у тебя на уме. – А ты проверь. – В Наумовку ехать? Недосуг.– Недолго Скбба молчал, потом приказал: – Вяжи их, ребята! С собой повезем.– Голос главаря зазвучал неожиданно резко и зло. Знавшие его близко боялись таких интонаций. Когда опять лошадей развернули в нужном направлении, готовы были отправиться, главарь предупредил: – Чур, двое своим ходом. Попеременке. Животину жалеть будем. Поздним вечером добрались до Пихтовой, остановились среди заснеженных тополиных деревьев неподалеку от церковной ограды. Встретившие, находившиеся в городке четверо людей из шайки Скобы (шайка теперь была в полном составе), доложили: служба давно закончена, однако поп все еще чего-то торчит в церкви. Отворена ли дверь – неизвестно, но даже если заперся, – эка помеха. Попадья с дочкой дома, в окнах темно. Легли или сидят без огня. Кого-кого, а их опасаться нечего: одни с наступлением сумерек за порог не выходят, боятся. Дьякон и сторож у себя по квартирам. Отец Леонид обязательно оповещает обоих, когда отправляется спать. В поповском доме еще какая-то странница-богомолка, вчера объявилась, но та совершенно безопасная – еле ковыляет с палкой, ее и привели-то со станции под руки старухи. Вот и все, что имеет отношение к причту... Скоба, выслушав, велел поставить коней в укромном месте, дать им хороший корм, следить за дьяконом и сторожем, не спускать глаз с поповского дома. Подошли к церкви. Готовились ломать дверь, оказалось, она изнутри не заперта. Главарь вдвоем с Шишкой скользнули под своды храма, где горело несколько свечек. Отца Леонида увидели сразу. Священник стоял неподвижно у царских врат вполоборота к ним. Поверх подрясника или рясы на плечи было накинуто пальто. Язычки свечек, от того, что, входя, приоткрывали дверь, дружно колыхнулись. Отец Леонид внимания не обратил. Знаком главарь велел приятелю привести пленников, сам направился к священнику. – Принимай гостей, святой отец, – сказал обычным своим голосом. Под сводами прозвучало очень громко, кажется, неожиданно для самого Скобы. Отец Леонид попятился, вздрогнул. Было от чего. В медвежьей лохматой шубе и растрепанном малахае, заиндевевших на морозе, вдобавок с маузером в руке неожиданный гость впечатление произвел устрашающее. – Темно у тебя, поп. Свечки экономишь, – недовольно и сбавляя тон, сказал Скоба, глянув в темноту под купол. – Никого нет, – ответил отец Леонид. Нервно огладив короткую светлую бороду, поправился. – Не было. – А теперь – я. Шандал с погашенными свечками стоял перед иконостасом. Скоба по-хозяйски, бесцеремонно взял горящую свечку, от нее засветил другие. Одну, вторую, третью. Суровые лики святых глянули с темно-золотистых закопченых досок. – С оружием да в головном уборе в святилище, – осуждающе сказал отец Леонид, быстро справившись с волнением. – Не твое дело, поп. – Скоба корявым пальцем грубо ткнул в край иконы, где виднелись следы от выдернутых гвоздиков. Образа-то в ризах были? – В ризах... – Небось, на одной эфтой серебра фунтик с лишком? – Не знаю... – Было. А куда смылилось? Отец Леонид молчал. – Ладно, не отвечай, – Скоба передвинулся к другой иконе. – Все одно вранье будет... Священник что-то хотел сказать, но тут Крахмальный Гроши Шишка втолкнули в полутемную церковь пленников со связанными за спиной бечевкой руками, и главарь шайки все внимание отдал им. – Ну что, купец, – вплотную подступил он к Шагалову, – исповедуйся в храме Божьем, расскажи, куда ехал? – И ты не молчи, помогай хозяину, – Шишка толкнул в плечо второго пленника. – Чего еще надо? Все сказано, – угрюмо отозвался Шагалов. – Значит, в Наумовку? – В Наумовку. – Ну-у, купец, так мы не поладим. Долго ждать недосуг, на терпенье я слаб. Учти. – У Петра Иннокентьевича целый унтер-офицерский батальон на постое был. После красные пришли, разграбили, – вступился за хозяина доверенный. – Вчистую? – глаза Скобы сверкнули из-под малахая. – Вчистую. – А кубышка? Без кубышки купцов не бывает. Верно я говорю. Крахмальный Грош? – Не бывает, – подтвердил тот. – А скажи, свечами толстыми, чай, торговал купец в соборе? – Разными, – ответил Крахмальный Грош. – Такие, поди, были? – взял Скоба с шандала огарок толщиной с указательный палец. – Были, – кивнул сообщник. – И такие? – в руках у Скобы оказался огарок совсем тонюсенький, с детский мизинчик. – И такие. – Крахмальный Грош не понимал, куда клонит главарь. – Столы, скамейки здесь есть? – Вопрос Скобы, вроде, был адресован священнику, однако он промолчал, а Шишка с готовностью закружил с зажженной свечкой по церкви в поисках мебели. Из правой двери алтарной принес широкую скамейку. Отец Леонид хотел было вмешаться, когда Шишка, проникнув в алтарь, чертыхаясь, возился со скамейкой, – двое до сей поры неприметных мужичков возникли перед ним, сжали руки: "Охолонись, батюшка". – Там еще лавка, – сказал Шишка. – Неси. – Скоба неожиданно размахнулся и ударил рукояткой маузера Шагалова по голове, так, что тот рухнул на пол. Только глухо ухнуло под сводами упавшее тело. Приказание быстро было исполнено. – А теперь привязывайте их к лавкам и обутки снимайте. Помощники выполнили распоряжение главаря четко. Кинули, как куль, на скамью Шагалова, намертво прикрутили к ней веревками, которые, похоже, постоянно имели при себе. Пимы, портянки, носки полетели на пол. Доверенный, кажется, ясно понял, к чему все клонится, как рыба, пойманная в сети, затрепыхался всем телом. Тщетно. Хваткие, как клешни, зровенные руки разбойников утихомирили, примотали к лавке и его. – Не позволю храм Божий в пыточную превращать, – раздался громкий голос священника. – Общайся с Богом, поп, не вмешивайся, – посоветовал ему Скоба. Понизив голос до шепота, зловеще пообещал: – До тебя еще очередь дойдет. Скоба из рук лучшего своего приятеля забрал свечку, склонился над очнувшимся купцом. – Ну, говори, купец, не дури, – сказал почти дружелюбным тоном. Глаза Шагалова, налившиеся слезами и кровью, смотрели с ненавистью. Он молчал. – А ты? – переместился от купца ко второму пленнику, осветил ему лицо Скоба. Постоял в ожидании, потом резко выпрямился, сказал, глядя на огонек свечи: – Тряпками им рты забейте, шибко слыхать тут. И это приказание главаря выполнили, не мешкая. Главарь присел на корточки, поднес свечу к большому пальцу ноги купца. От боли Шагалов дернулся всем телом, веревки не пускали. Скоба на секунду отдалил свечку. Опять приблизил. Медленно повел огонек по ногтям пальцев ноги, словно пересчитывая их. Пламя окутывало кончики пальцев. Запахло паленым. – Этому-то ноги тоже погрей, – сказал Щищка деловито, буднично. – Это, глядишь, сговорчивей окажется. И улыбка озарила лицо, когда бывший доверенный купца от первого же прикосновения огня к оголенным пальцам замычал, отчаянно затряс головой: дескать, согласен, согласен говорить. Крахмальный Грош вынул ему кляп изо рта. – Петр Иннокентьевич, – часто дыша, давясь воздухом, торопливо заговорил Головачев, – скажите. Они ж теперь все одно не отстанут. До заупокойной свечки доведут, а не отстанут. Шагалов только плотнее прижимался щекой к лавке, таращил слезящиеся выпученные глаза на неприветливые темные лица икон. – Сам скажи. Чего он тебе. – Да что я знаю... – Знаешь, не дури. – Шишка опять поднес горящую свечку к ноге Головачева, правда, ненадолго. – Он позавчера объявился, чуть не год пропадал. Попросил коней достать, на заимку свезти. – На какую заимку? – На его. У Хайской дачи. – Зачем свезти? Говори, говори, язык тебе – одно спасение, – подбадривал Шишка. – Не сказывал. – А где коней взял? – У татарина одного под залог. – Крупный, небось, залог купец дал? – Да без гроша он пришел. В Красноярске дворничал, на путь домой собирал. Сам я за все платил. – Ну-к, погрей ему лапы, да получше, чтоб врать не повадно, – вмешался Скоба в разговор. – Сдался бы тебе хозяин нищий. Платить за него, возить за так. – Не за так. Не вру, – поспешил, упреждая продолжение пытки огнем, говорить Головачев. – На заимке, слово купца дал, рассчитается. – Как? Чем рассчитается? – Не обговаривали. Внакладе, сказал, не останешься. – Дорогу к заимке можешь показать? – Известно. У самого Орефьева озера. – Ну что, купец, есть все-таки кубышка-то, а? – Скоба приблизил свое лицо к лицу Шагалова. – Е-есть. Отдай, да живи с миром. Немигающие глаза Шагалова смотрели мимо бандита на зыбко проступающий в полумраке иконный лик. Огарок в руках у Скобы совсем укоротился. Он помнил: входя, у стены видел свечной ящик. Сам сходил, взял полную горсть свечей, запалил новую. – Будем еще греть ноги,– сказал.– И ты продолжай, – велел Шишке, кинув ему пару свеч: – Он хитрит, думает, купца изведем, его отпустим, все ему достанется. – Христом Богом закли... – вырвался из груди Головачева вопль отчаянья. Крахмальный Грош одним точным движением угасил этот резонирующий под сводами вопль. Опять запах паленины смрадно поплыл по церкви, только теперь он был куда гуще. Опять привязанные пленники то судорожно тщетно пытались вырваться из пут, то затихали, обмякали, впадая в беспамятство. И так, пока Скоба не решил сделать перерыв. – Христом Богом молю, Петр Иннокентьевич, скажи им. Изведут ведь, – запричитал, захлебываясь, Головачев, едва вынули ему кляп. Перевел немного дыхание, продолжал: – Пощади! Или я плохо служил тебе? Видишь, даже Господь не за нас, не слышит. Если что осталось у тебя – крохи ведь. Стар ты, дела не выправишь. И один, как перст... Пожалей, Петр Иннокентьевич... То ли боль от пыток, то ли жалость к преданному до нынешнего дня доверенному, имеющему на руках большую семью, а скорее всего, напоминание о старости и одиночестве, сознание, что с помощью содержимого шкатулки кедровой былого не вернешь, воспоминание о своем-чужом доме, мертвом холодном кафедральном соборе, что бы ни было, но сыграло роль, сломило упрямство купца Шагалова. Он сделал знак, что хочет говорить, и, получив возможность, промолвил, с трудом шевеля обкусанными до крови губами: – В подпол когда спускаться, от пола пятый кирпич вынуть. Там... – Вот дурья башка, напрасные муки принимал, – сочувственно-удивленно сказал Шишка. – Лицо оботри, – попросил Шагалов. – Сейчас. Оботрем, обуем. Еще съездим вместе. С пленниками, захваченными на таежной дороге, было покуда покончено, и Скоба сразу же, словно забыв об их существовании, перевел взгляд на отца Леонида. – Ну, а ты, поп, миром отдашь серебро-золото смармыленное, или как? – Все на виду в храме. Нет других денностей. – Брось, святой отец, вола водить Скоба притянул за рукав к себе Шишку, пошептал ему что-то на ухо. Тот кивнул и выскользнул из церкви. – Не надейся, – повторил Скоба. – Пальцем не трону. Сам отдашь. – Нечего отдавать. А было бы, все равно не отдал бы. – Глупый ты, поп. С мое, поди, прожил, а не уразумел, что огнем жечь, гвоздями к кресту прибивать – не самое страшное. – А что ж самое? – Самое? Я еще учусь. А вот те, кого ты мне ворами назвать хочешь, – те до конца уразумели. Скоба снял малахай, лениво почесал пальцами в свалявшихся, влажных от пота волосах. В это время дверь в церковь опять раскрылась, и стремительно вошел Шишка. Какой-то огромный продолговатой формы сверток светлел у него в руках. Играючи он поставил свою ношу, размотал матерчатую обертку. Одеяло в белом пододеяльнике с кружевной оторочкой по краям упало на пол. Взглядам находившихся в церкви предстала двенадцатилетняя дочь священника в одной ночной сорочке и с распущенными волосами. Шишка обеими ручищами рванул легкую полотняную сорочку, и юная поповна оказалась совершенно голой. Стройное ее беззащитно-нагое тело с маленькими – торчком – упругими грудями белело среди трепетных огоньков свечек. Поповна вся трепетала, как огоньки свечек, от страха, и не могла вымолвить ни слова. – Аня! Дочка! Священник ринулся было к дочери, но был сию же секунду задержан, руки оказались заломленными за спину. – Не ори, поп. Отдашь, что нужно, не тронут твое чадо, – спокойно начал вразумлять Скоба отца Леонида. – Нет – вот я ей жениха припас, – указал главарь на Крахмального Гроша. – Ну? – А жена? Где жена? С ней что? – Священник лихорадочно переводил глаза с дрожащей обнаженной дочери на "жениха", на главаря шайки. Дрожь, колотившая дочь, он чувствовал, вот-вот передастся и ему. Он боялся задрожать на глазах у грабителей и молил Бога укрепить его дух. Слова молитвы, молниеносно проносившиеся в голове, путались. – Тоже цела пока. Решай, поп. Слышал, я на терпенье слаб. Как бы не поздно. – Вели отпустить, – попросил отец Леонид. – Отдам. По знаку главаря двое его подручных отступили от настоятеля храма. Священник подбежал к дочери, поднял одеяло, укутал в него дочь и подхватил на руки. – Отнесу домой... – Э-э, погодь. А скуржа, рыже... – Какая скуржа? – оборвал со злостью отец Леонид, ощущая, что и в его руках дочь не перестает дрожать крупной дрожью. – Серебро, что ли, на людском языке? Так в доме, в подполе. – Эка на подпол потянуло их прятать-то,– усмехнулся Шишка. ...Где-то через полчаса церковные драгоценности, умело запрятанные отцом Леонидом, перешли в руки Скобы и его шайки. Главарь был доволен. Богато! Серебра около четырех пудов и золота полпуда с лишком. Внимание привлекли часы с крышкой в никелированном корпусе и на цепочке. "Въ День Ангела п-ку Зайцеву", – прочитал Скоба выгравированное на оборотной стороне крышки. Было и продолжение, но буквы непонятные. Должно быть, на чужом языке. Часы Скобе понравились. – Чьи? – спросил у священника. – Раненый офицер из Твери, поручик, здесь умирал, просил переслать родным. – А-а...– По настенным маятниковым часам Скоба перевел стрелки, сделал завод, послушал, как тикают, и часы покойного поручика исчезли в кармане лохматой шубы. – С нами поедешь, поп, – распорядился. – Не то, знаешь, где будем, приведешь ненароком кого не след. И когда при этих словах сдержанные рыданья попадьи перешли в громкие, прерывистые, заверил ее: – Вернется. На что он мне. – Сани, упряжь в ограде есть. На двух бы повозках ехать, – сказал Шишка. – Дело, – согласился главарь. Через час грабители, а с ними и трое пленников, не будучи, как им казалось, никем замеченными в Пихтовой, не наделав шуму, были далеко от железнодорожного городка на пути к заимке у Орефьева озера и Хайской даче. По мелколесью, между островерхих оснеженных елей лошади бежали бойко. Головачев сидел рядом с Шишкой в передке первой повозки, правил. С хозяином своим бывшим ни в храме после пыток, ни в дороге словом не обмолвился. Шагалов, 'может, считал его предателем, а, может, боль такая одолевала – не до разговоров. Что бы ни означало молчание, Головачев первым заговаривать не спешил. И он чувствовал себя неважно с тех пор, как "погрели" ноги. Да и говорить что, о чем? До заимки добрались глубокой ночью и тут же кинулись выковыривать кирпичи в подполье. Кедровая шкатулка, завернутая в тряпицу, лежала в сухой неглубокой нише. Скоба загреб пятерней содержимое, пропустил меж пальцев; от радости дыхание зашлось: ну вот, кажется, можно пожить на покое, без приключений, без риска. Кони до утра отдохнут – и подальше, подальше от этих мест самыми глухими проселками. Туда, где он никого не знает и его вовеки не видели. С мыслями о дальней дороге и лег подремать. Не заметил, как погрузился в крепкий сон. Разбудили выстрелы. Частая стрельба из винтовок и ружей шла совсем близко от избы. – Крупа Скоба сам уже сообразил: беда. Под выстрелы рядом – это Шишка пустил в ход свое оружие – вскочил уже с маузером на боевом взводе. Глянул в окно: со стороны Орефьева озера хорошо различимые в светлеющих утренних сумерках бежали к заимке десятка полтора человек, одетых кто в шинели, кто в полушубки. Две пули, одна за одной, ударили в косяк. Скоба отпрянул. Зыркнул на сидевших в углу священника, купца Шагалова и его доверенного, кинулся в соседнюю комнату. Там Крахмальный Грош и еще один малый по кличке Вьюн, вели стрельбу из окон. И с этой стороны – видно было – к дому бегут с десяток человек. Двое из шайки, Акимка и Ларь, сторожа лошадей, уже лежали неподвижно, ткнувшись в снег. Оставалась еще комнатка с одним оконцем. Если и со стороны ее фигуры в шинелях и полушубках, – все, крышка. Вбежал – комнатка пуста. Глянул в окошко – и чудо! – с этой, единственной сторвны, близкой к густому хвойнику, началу Хайской лесной дачи, -ни души. Меньше всего интересовало, где еще трое подручных, которые не попадались пока на глаза. Церковное добро уже не унести. Шкатулка? Хлопнул себя ниже груди – с собой! Нужно позвать Шишку, ноги уносить вдвоем. Рванулся было туда, где азартно и не без успеха отстреливался Шишка, и отпрянул: на пороге, с занесенной над головой лимонкой стоял какой-то шкет лет пятнадцати-шестнадцати, голубоглазый и носатый, в дубленой шубейке и шапке с красной полоской, пересекающей козырек. Вовремя отскочил назад за перегородку: взрывом качнуло избу. Шишку, попа, истинного хозяина заимки с сопровождающим, наверно, накрыло. Всех. Некогда было об этом и подумать. Махом вышиб ногой двойные рамы, вывалился через оконный проем на снег, поднялся и побежал к лесу. Оглянулся, нет ли погони, когда уже совсем рядышком с хвойными лапами очутился– рукой дотянуться можно. Носатый голубоглазый шкет с красной тряпкой на шапке догонял. И у него такой же, как у Скобы, маузер. – Стой! – крикнул шкет. Скоба чуть обернулся, почти не целился, знал: не промахнется. Направил дуло маузера в сторону шкета и нажал на спусковой крючок. Выстрела не последовало. Осечка! За пазухой еще был наган. Но шкет не даст вытащить. Скоба попытался все-таки спасти положение: повернулся, рванул на себе шубу, распахивая, чтобы не помешала шуба махом выхватить наган, и со звериным устрашающим рыком пошел на тщедушного пацана. Тот спокойно поднял свой исправный маузер и дважды выстрелил... |
|
|