"Банда 4" - читать интересную книгу автора (Пронин Виктор)

Часть вторая Купите девочку!

Крутой мужик был Шанцев Борис Эдуардович, достаточно крутой. Ничто в жизни его не удивляло, не озадачивало, все ему было ясно раз и навсегда. Не потому, что был глуп или слишком уж прост, нет-нет. И образование в свое время получил, что-то педагогическое, и по спорту прошелся, медали до сих пор болтались в его квартире на самых видных местах, и кубки стояли на книжном шкафу, посверкивая хромом, никелем, бронзой. Оставив спорт, Шанцев за несколько лет погрузнел, потяжелел, но сохранил в движениях и живость, и быстроту. Если возникала неприятность — Шанцев ее устранял и знал твердо, что все средства для этого хороши. Если же появлялся человек, который мешал, значит, он должен исчезнуть с его пути. Нет человека — нет проблемы, как сказал однажды очень умный человек.

Лишенный всяких сомнений и колебаний, Шанцев был постоянно уверен в себе, готов к общению дружескому и открытому. Однако же, если человек не ценил такого к себе отношения, пренебрегал Борисом Эдуардовичем или, еще хуже, начинал мешать и строить козни, Шанцев искренне огорчался, но ненадолго, ровно настолько, сколько требовалось времени на устранение невежи. Способ устранения не имел ровно никакого значения — его можно было разорить, сделать калекой, вообще убрать с лица земли. И в этом случае не было у Шанцева колебаний. Жизнь, которая установилась вокруг, убеждала его в том, что иначе поступать просто невозможно. А раз Нет выбора, то нет и угрызений.

Поговорив с Пафнутьевым и весело положив трубку, Шанцев придвинул к себе папку, чтобы заняться текучкой, уже перевернул несколько страничек, как вдруг почувствовал, что не может отдаться делу легко и увлеченно. Что-то его тяготило, что-то мешало радоваться жизни и упиваться работой.

Шанцев еще пошелестел бумагами — договоры, деловые предложения, какие-то рекламные листки... Но снова что-то его отвлекло. Он с удивлением прислушался к себе. Постарался вспомнить, что произошло в этот день, что выбило его из колеи и лишило привычной уверенности. Перебрал всех посетителей, которые за день побывали в его кабинете, перебрал телефонные звонки, доклады и наткнулся наконец на недавний разговор с Пафнутьевым. И что-то щелкнуло в нем, что-то вспыхнуло, еле слышный звоночек подсказал — здесь!

Захлопнув папку, Шанцев встал и подошел к окну. Белые жалюзи из тонких пластинок позволяли увеличивать, уменьшать количество света в комнате — Шанцев любил, когда света много, когда кабинет залит солнцем, поэтому жалюзи были открыты в небо, но при всем старании невозможно было заглянуть в кабинет с улицы, из окон соседних домов.

— Пафнутьев, — проговорил Шанцев вслух. — Что-то не нравишься ты мне, Пафнутьев... Не так ты со мной говорил, как-то вот не так...

Прошло еще какое-то время, и Шанцев понял, что Пафнутьев говорил с ним несерьезно, дурачился, подыгрывал, а он, Шанцев, вертелся, как вошь на гребешке, потешая следователя. Да, он его отшил, отказался от встречи, но Пафнутьев не выглядел удрученным. Похоже, его даже устраивало течение разговора.

Шанцев уже достаточно много знал о Пафнутьеве, навел справки по своим каналам, сделал запросы. Все эти сведения вписывались в их разговор, не противоречили ему, а все-таки, какую-то занозу он чувствовал. Угрозы? Нет, угроз не было. Просьбы? И здесь все чисто, Пафнутьев ни о чем не просил.

От ремонта квартиры не отказался, но и не принял предложения. С женой, мол, надо посоветоваться. О чем? Нужен ли ремонт? Ремонт всегда нужен, а советоваться можно лишь о том, где взять деньги.

Значит, не принял Пафнутьев предложения?

Значит, затаил недоброе?

Значит, надо принимать меры.

И Шанцев, не колеблясь, поднял трубку.

— Анатолий Матвеевич... Повидаться бы.,.

— Есть проблемы? — раздался голос молодой и напористый. Даже нетерпеливость прозвучала в этом коротком вопросе.

— Могут быть. Дело в том, что...

— Приезжай.

И тут же гудки отбоя.

Шанцев скривил гримасу, изображающую примерно такие слова: «Вот так-то, брат, учись...» И тут же поднялся, окинул стол быстрым взглядом и вышел из кабинета. Секретарша, светлая девчушка с большими ясными глазами, вопросительно посмотрела на него.

— Сегодня больше не буду.

— Хорошо, Борис Эдуардович.

Проходя мимо, Шанцев остановился на секунду, наклонил голову девушки, отвел в сторону волосы с затылка и осторожно поцеловал в ямочку. И, не добавив больше ни слова, вышел, подмигнув секретарше уже от двери...

Банк Бевзлина занимал два верхних этажа двенадцатиэтажного здания. Попасть на эти этажи можно было только с помощью лифта, у которого дежурили два молодца с короткими черными автоматами. Они проверяли всех, кто приближался к лифту.

Рядом стоял столик с телефоном, и, если сверху не поступала команда пропустить того или иного человека, увидеть Бевзлина у него не было никакой возможности.

Хотя оба охранника прекрасно знали Шанцева, иногда приходилось пропускать его наверх по несколько раз на день, но документы они проверяли каждый раз все с той же старательностью, если не сказать подозрительностью. Они словно догадывались, что кто-то мог замаскироваться под этого человека и обмануть их.

Как-то Шанцев, торопясь, решил пройти мимо охранников, но тут же наткнулся на короткий ствол автомата. С тех пор он больше не пытался упростить правила, введенные Бевзлиным.

Поднявшись на двенадцатый этаж, Шанцев прошел в конец коридора и снова уперся в автоматчика. Проверив его документы, тот пропустил Шанцева за железные двери, обитые кожей. За ними начинались апартаменты Бевзлина — короткий коридор с несколькими дверями по обе стороны.

— Здравствуйте, Борис Эдуардович, — приветствовала его секретарша без улыбки. — Входите, — она не дала ему возможности произнести ни единого слова, сразу ответив на все возможные вопросы.

— Здравствуй, Надя. Что хорошего в жизни?

— Ничего.

— Да? — удивился Шанцев, — Что так?

— А вы знаете что-то хорошее в жизни? Поделитесь.

— А весна? — Весна — это для общего пользования.

— Вообще-то да, — согласился Шанцев. Он избегал затягивать разговоры с секретаршей Бевзлина, чувствуя, что та его переигрывает. Последнее время появилась в ней какая-то жесткость, холодность. Впрочем, Шанцев знал причину этих перемен.

Бевзлину было где-то около тридцати. Порывистый, улыбчивый, готовый весело рассмеяться самой непритязательной шутке, он казался еще моложе. Люди, не очень близко его знающие, полагали, что у него постоянно приподнятое настроение.

Увидев входящего Шанцева, Бевзлин отодвинул бумаги, поднялся и, пока тот закрывал за собой дверь, успел пересечь половину просторного кабинета, залитого солнечным светом.

— Привет, Шанец! — приветствовал он его, протягивая сухую узкую ладонь.Жив?

— Местами.

— Возникли проблемы?

— Пока нет, но возможны...

— Правильно. Проблемы надо устранять до того, как они возникли, до того, как они проявили свою силу и власть, — Бевзлин сел в кресло у окна.Присаживайся, — рядом стояло такое же кресло. — Хочешь выпить? — он указал на бутылку с минеральной водой.

— Воздержусь, — Шанцев осторожно опустился в кресло, уже этим выражая уважение хозяину и признавая его первенство. Хотя смертельно хотелось ему просто упасть на мягкое податливое сидение и провалиться в него до самого пола.

Бевзлин выглядел беззаботным, смешливым, его белые зубы сверкали, глаза светились участием, легкая свободная одежда создавала впечатление молодости и уверенности. Но Шанцев знал, хорошо знал, насколько все это далеко от истинного Бевзлина. А впрочем, нет, он и истинный был такой же, смешливый и легкий в поведении, но это не мешало ему принимать решения, которые не то чтобы оказывались жестокими или безжалостными, просто они были нечеловеческими. Он не обладал качествами, которые принято ценить — сочувствие, готовность помочь или хотя бы понять. Бевзлин не умел прощать, не то чтобы не хотел, не умел. Его решения были быстры и правильны, но опять же с точки зрения робота, который выбирает наиболее рациональный путь, не считаясь ни с чем, кроме конечного результата.

— Говори, Шанец... Слушаю.

— Этот старик, который зарезал двух наших ребят...

— Я уже принял меры. Его нет.

— Знаю... Следователь доложил.

— Следователь? Он наш человек?

— Не думаю.

— Мешает?

— Пока нет... Но может.

— Помочь убрать?

— Рановато... Пока он ничего не сделал. Но заинтересовался. Его человек работает в домоуправлении... Выясняет, какие квартиры кому принадлежали, с каких пор, на каком основании.

— Ишь ты! — не столько возмутился, сколько изумился Бевзлин.Любознательный, значит?

— Да. Очень. Дело еще вот в чем... Он успел раскрутить старика. И теперь, вполне возможно, знает гораздо больше, чем ему положено.

— Шустрый, значит? Наш пострел везде поспел? — весело спросил Бевзлин.Сказано, давно сказано, еще в Библии... Знания рождают скорбь. Чем больше знаний, тем больше скорби.

— Хорошая мысль, — согласился Шанцев.

— Ты с ним разговаривал?

— Да.

— Он как, поддающийся?

— Мне показалось, что с ним можно договориться... Но слава у него дурная.

— Патриот?

— Энтузиаст. Фанатик.

— Законы уважает?

— Не всегда... Иногда не прочь все законы послать подальше и сделать, как сам считает нужным.

— Это же прекрасно! Значит, наш человек!

— Сомневаюсь, Толя... Сомневаюсь.

— Кто его окружает?

— Есть жена...

— Хороша собой?

— Достаточно хороша.

— Лишить жены. Хотя бы на время. Эти следователи очень привязчивы, они страшно переживают, когда лишаются детей, жен, любовниц... Еще кто есть?

— Друг, директор гастронома...

— Хороший гастроном?

— Ничего... В порядке заведение.

— Купи его. Не нужен ему гастроном. Перебьется.

— Есть парнишка... Помощник, юный друг, как говорится.

— Пусть исчезнет! — рассмеялся Бевзлин. — Для начала. Тебя что-то смущает?

— Толя, послушай меня... Я навел справки об этом Пафнутьеве. Крутой мужик, оказывается. Он побывал в хороших переплетах...

— Круче нас с тобой? — радостно удивился Бевзлин. — Неужели такое возможно?

— Не круче, конечно...

— Но где-то рядом? — подсказал Бевзлин. — Слушай меня, Шанец. Если он крутой, но не наш — убрать. Если крутой, но наш — приблизить, нагрузить работой, поощрить. Ведь он начальник следственного отдела? Хорошо бы на этом месте иметь своего человека, а?

— Хорошо бы, — согласился Шанцев.

— Значит, так... При малейшем сомнении — убирай. Без следов. По нашему законодательству, если есть труп — есть убийство, если трупа нет, то и убийства нет. Помочь? — Бевзлин улыбнулся белозубо, широко.

— Справлюсь, — Шанцев прекрасно понимал, что за предложением помощи скрывается обыкновенное подзуживание, подзадоривание, которое не будет продолжаться слишком долго. Бевзлин хочет убедиться — действительно ли он справится или же ему придется помогать. Знал Шанцев — дорого обходится помощь Бевзлина, слишком дорого для любого, кто на нее соглашается.

— Еще... Он знает только о старике и обо всем, что с ним связано? Больше он ничего не знает?

— Я подробно с ним поговорил. Ни малейшего намека на остальное не было. Он бы дал понять. Очень уж хотелось ему прищучить меня... Нет, он бы не удержался.

— Хорошо. Приму меры. Но основное лежит на тебе. Вопросы есть?

— Вопросов нет.

— Будь здоров, дорогой друг! — весело рассмеялся Бевзлин и, легко, пружинисто поднявшись из кресла, протянул Шанцеву узкую ладонь.

Андрей не сразу понял, что с ним происходит. Какая-то непривычная раздраженность сменялась неуверенностью, уже вернувшись вечером домой он неожиданно спохватывался, одевался и выходил в весенний город. Мать смотрела на него озабоченно — она тоже не понимала, что с парнем. Отшагав по улицам час-полтора, Андрей возвращался молчаливый и сосредоточенный, быстро принимал душ и ложился спать, так и не обронив ни слова.

— У тебя все в порядке? — спросила как-то мать, не выдержав тягостного его состояния.

— Конечно, нет, — улыбнулся Андрей. — Разве может быть у человека все в порядке? Так не бывает.

— Что-то тебя водит, Андрюша...

— Поводит-поводит и перестанет, — успокоил он мать и, коснувшись рукой ее плеча, ушел в свою комнату. И только там, наткнувшись взглядом на фотографию женщины, он как бы встряхнулся. И понял, что дело в ней, в этой красавице со строгим, печальным взглядом, обнаженной грудью и распущенными волосами. Андрей взял портрет в руки, всмотрелся в ее лицо, глаза и вдруг осознал, что, никогда не видя ее живой, смертельно по ней соскучился, что хочет ее видеть.

Так бывает — замкнутая жизнь рождает в юных душах желания, на первый взгляд, странные, хотя на самом деле ничего столь уж удивительного не происходит — женщина понравилась Андрею настолько, что он, похоже, влюбился.

Ну, что ж, влюбляются в актрис, в актеров, дело обычное. И письма пишут, и в любви объясняются, и встречи назначают. Да что там письма — с собой, случается, кончают, кончают, в петлю лезут от неразделенной любви к какому-нибудь экранному красавцу, к какой-нибудь эстрадной диве с длинными ногами и чулочками в сеточку. Было, все это уже было, и Андрей, волею судьбы своей непутевой оказавшийся в следственном отделе прокуратуры, прекрасно это знал, сталкивался, как говорится, по месту работы.

Если бы дело касалось только служебных его обязанностей, Андрей давно бы разыскал красотку и доставил бы ее к Пафнутьеву в наилучшем виде. Но он понимал, что начинается нечто личное, и уверенности его или, скажем, служебной бесцеремонности явно не хватало. Несколько вечеров он всматривался в газетный снимок, залитый кровью непутевой фотографички Вали, всматривался в телефонный номер, напечатанный под снимком и, наконец, понял, что позвонит. Не сможет не позвонить.

В красавице на снимке Андрей чувствовал какой-то надлом, не может быть у этой молодой девушки благополучной, спокойной жизни. По глазам было видно, что пережила она передряги, что доставалось ей крепко, что и при съемке грудь она обнажила чуть ли не сцепив зубы.

Может быть, Андрей все это додумывал, но знал он и то, что фантазии возникают не сами по себе, что-то за ними стоит или кто-то за ними стоит, невидимый и могущественный, что и мысли приходят к человеку не случайные что-то вызывает их из глубин его мозга. А уж если появилась в его жизни эта женщина, пусть призрачно и неосязаемо, — не случайно и это. Что-то будет, что-то должно у него с ней произойти.

Несколько месяцев общения с мудрым китайцем не прошли для Андрея зря. Не только ударам тот его научил, не только спокойствию, но и еще кое-чему, что не имело названия — Андрей стал иначе относиться к жизни вообще и к своей собственной жизни в частности. Китаец вложил в него некое равнодушие к исходу, спокойное безразличие к уходящему времени — оно все равно уйдет, его не остановить. И еще китаец убедил его в чудной мысли, с которой Андрей долго не мог согласиться — если что-то случилось, то иначе и быть не могло, что любое событие готовится некими силами, именно для этого события подбираются люди, выжидается время, создаются обстоятельства. На это могут уйти годы и годы, и, наконец, когда все готово, когда все готовы, вспыхивает некая искра, и событие взрывается. А простаки руками всплескивают — Боже, как это удивительно, как неожиданно и странно!

А иначе и быть не могло.

Такое отношение к жизни утешало и обессиливало, давало уверенность и понимание того, что от тебя мало зависит, что свершить тебе удастся только то, для чего ты предусмотрен, предназначен, но сделаешь ты это в любом случае, какие бы помехи не стояли на пути. И не удастся тебе, как бы ты не юлил, уклониться от той роли, ради которой тебя извлекли из небытия, вытолкнули на ярко освещенную сцену жизни. Поэтому будь спокоен, уверен и послушен обстоятельствам.

Еще раз проговорив все это, еще раз согласившись со всем этим, Андрей набрал номер телефона, который был указан в газете. Разговор получился настолько непривычным, диким, что он несколько раз порывался бросить трубку, но какая-то сила удерживала его и он продолжал разговаривать с женщиной, поднявшей трубку.

— Здравствуйте, — сказал Андрей несколько скованно, поскольку не знал, с кем он говорит.

— Здравствуй, мой милый, — услышал он ласковый, с хрипотцой голос. — Вот наконец-то ты и позвонил!

— Простите, — Андрей смешался, — вы, наверное, меня с кем-то путаете, я звоню первый раз.

— Тебя как зовут, любимый мой?

— Андрей...

— Я так и знала, мой мальчик... Тебе нравится имя Наташа?

— Да, нравится...

— Вот и зови меня Наташей. Как я ждала тебя, как я о тебе мечтала, ты не представляешь! Положи руку мне на грудь... Подожди, я сниму этот дурацкий лифчик... Вот сейчас положи... Тебе нравится моя грудь? Она совсем юная...

Осторожней, ты можешь уколоться о сосок... Ты в рубашке?

— Да, да...

— Я помогу тебе снять ее... Ты чувствуешь, как я расстегиваю пуговицы одну задругой? Теперь я сдергиваю с тебя рубашку и забрасываю в угол — нам она будет только мешать... О, если бы ты знал, как волнует твое тело! Ты сильный, ты молодой и красивый... Ты чувствуешь прикосновение моей груди, скажи, чувствуешь?

— Чувствую, — пробормотал Андрей, не зная, как выкрутиться из дурацкого положения, в котором оказался. Голос женщины был настолько искренним и взволнованным, что он невольно поддался гипнозу и, кажется, в самом деле ощутил прикосновение сильных, упругих сосков.

— А теперь помолчи, не говори ничего... Я расстегну пряжку твоего ремня, и моя рука скользнет к тебе, в твою темноту, в твою густоту... Ладно? Тебе так хорошо? Ты чувствуешь мою ладонь... Как там хорошо... О, какой он у тебя... Я коснусь его осторожно, возьму в руку, сожму ладонью... О... — женщина застонала, и Андрей, не выдержав, бросил трубку.

Некоторое время он сидел молча, с колотящимся сердцем, и лишь через несколько минут стал приходить в себя. Он с удивлением обнаружил, что пуговицы на его рубашке расстегнуты, что и ремень, его брючный ремень из толстой кожи висит свободно, пряжка отброшена...

— Ни фига себе, — пробормотал он и начал спешно приводить в порядок рубашку и брюки. Только сейчас он понял, по какому телефону позвонил, куда попал, с кем разговаривал, на чьи чары так неосторожно поддался. Это был телефон бюро интимных услуг. Ну, что ж, у них там наверняка есть определитель номера, и вскорости надо ожидать счет за доставленное удовольствие.

Но звонок раздался уже через минуту.

— Да! — отрывисто сказал Андрей.

— Ну что, мой мальчик, тебе было хорошо со мной? — спросил тот же голос с хрипотцой.

— Да, спасибо, — пробормотал Андрей, — Я могу задать вопрос?

— Слушаю тебя, любимый!

— Меня интересует женщина, изображенная на снимке в газете... Я бы хотел поговорить с ней.

— Она тебе понравилась? Считай, что это была она. Позвони мне как-нибудь, ладно? Меня зовут Наташа, не забудь, Андрюшенька. У тебя совершенно потрясающее тело, а твои соски я готова целовать всю ночь...

— Я тоже! — Андрей положил трубку, поняв, что так он ничего не добьется.

Пафнутьев предложил ему другой путь, более короткий, надежный и не столь авантюрный. Да и дешевле — на подобных звонках можно запросто разориться.

Уже вечерело, когда Андрей вышел из дому. Солнце село, и лужи на асфальте тут же затянулись легким хрупким ледком. Ледяные иглы как бы пронзали лужи из конца в конец и посверкивали в свете уличных фонарей. Большой дом, облицованный керамической плиткой, был недалеко, Андрей добрался до него пешком за пятнадцать минут. За это время у него сложился план действий. Надо пройтись по тому подъезду, в котором жил старик, причем выбирать квартиры, в которых обитали еще прежние хозяева, знавшие старика.

Положив фотографию в наружный карман куртки, чтобы она была под рукой, Андрей вошел в подъезд, сверив по своему списку, составленному в домоуправлении, какие квартиры ему требуются. Поколебавшись, нажал кнопку звонка на первом этаже. Дверь долго не открывали, в квартире слышалась возня, будто там готовились к отражению нападения, и, наконец, густой мужской голос произнес из-за двери:

— Кто?

— Андрей.

— Какой Андрей?! — его настороженно рассматривали в глазок, явно ожидая какой-то пакости.

— Хороший Андрей.

— А чем докажешь?

Подумав, Андрей вынул из кармана фотографию И поводил ею перед глазком.

Человек за дверью наверняка ничего не видел, но дверь приоткрыл. Правда, совсем немного да еще подстраховавшись стальной цепочкой. Это был громадный детина в растянутой тельняшке и штанах на резинке. Из-за его спины выглядывала женщина со спутанными волосами, а уже у ее подола посверкивали детские глаза.

— Ну? — сказал мужик.

Андрей молча показал фотографию.

— Порнуха? — спросил мужик, смягчаясь. — Снимки продаешь? Почем? — он протянул руку.

— Ищу эту красавицу... Ты не на грудь смотри, ты в глаза ей смотри. Она бывала в этом доме. В этом подъезде. Узнаешь?

— Грудь, вроде, знакомая, — ухмыльнулся мужик. — Где-то я видел эту грудь, может быть, даже в руках держал...

Договорить он не успел — кудлатая женщина с неожиданной силой и решительностью отодвинула его в сторону, выхватила у Андрея снимок, всмотрелась в него и тут же протянула обратно.

— Надька, — сказала она. — Надька Чувьюрова. — Отец ее живет здесь на два этажа выше... Замели недавно за попытку убийства.

— А она?

— Одного поля ягода.

— Так, — Андрей даже не заметил, как в затруднительных случаях стал произносить словечко Пафнутьева «так». — А вы давно ее видели?

— Не живет она здесь. Съехала.

— А она...

— Не бедствует. В мехах ходит, в «мерседесах» ездит, шампанское пьет. Сама видела. Вот тебе крест! — и женщина яростно перекрестилась, с силой тыкаясь пальцами, собранными в щепотку, в лоб, в плечи, в живот.

— И вы можете сказать...

— Могу. Холостая. От ребенка избавилась. То ли сунула кому-то на прокорм, то ли еще что сотворила... У нас, вон, в мусорном ящике недавно младенца нашли.

Вынули — еще дышал. Потом помер. Не выдержал, бедолага, суровых жизненных условий.

— Чего не выдержал? — Андрей чувствовал, что теряет нить разговора, что рыжекудрая тетка явно опережает его по скорости произнесения слов.

— Жестокого обращения. А кто выдержит? Ты выдержишь? И я не выдержу. И он не выдержал. В целлофановом мешке нашли. Мешок фирменный, Алла Пугачева на нем изображена в лучшие свои годы, еще когда пела и плясала, а не якшалась с этим мохнатым... Как его... Каркающая у него фамилия...

— А Надежда...

— Чувьюрова? Надежда умирает последней, — произнесла тетка странные слова и расхохоталась, показав желтоватые пеньки зубов. — Не пугайся, пошутила. В соседнем подъезде есть квартира, семьдесят первая. Там живет ее подруга... Та еще подруга, но ты не пугайся. Дуй к ней, может, повезет. Как в песне поется...

Пусть кому-то повезет, а кому-то нет. Тебе повезет, ты везучий.

— Вы так думаете?

— Колдунья я. Понял? Могу приворожить, сглаз снять, порчу навести... И беру недорого. Можно натурой. Ну, как? Сговоримся?

— Если прижмет — приду, — улыбнулся Андрей.

— Жду! — и колдунья с грохотом захлопнула дверь перед самым его носом...

Подруга Надежды Чувьюровой оказалась не столь подозрительной, впрочем, причина того, что она сразу открыла дверь, могла быть и в другом — ей нечего было бояться, квартира была почти пуста, а сама она недостаточно хороша, чтобы внешние данные могли причинить ей в жизни какие-то неудобства. Широко распахнув дверь, она отступила в глубину коридора и сказала, почти не взглянув на Андрея:

— Входите.

И он вошел, проследовав вслед за женщиной в комнату.

— Вы, наверное, от Нади? Это она вас прислала?

— Можно и так сказать, — Андрей мучительно пытался найти нужные слова, но женщина поняла свою ошибку и насторожилась.

— Вы кто?

— Меня зовут Андрей, — он улыбнулся, почти как в прежние годы, смущенно и доверчиво. Надо же, улыбка подействовала. Значит, что-то в нем осталось живого, значит, не все еще вымерло в нем.

— Не сразу, но я догадалась, что вы из других... — она помялась. — Вы немного не такой.

— Обычно приходят другие?

— Скажите уже, наконец, кто вы и что вам нужно? — женщина улыбнулась, пытаясь смягчить жесткость своего вопроса. Она была светлой, с гладкими короткими волосами, смотрела чуть исподлобья, может быть потому, что была слегка сутуловата. Впрочем, сутуловатость ее была скорее не в фигуре, а от незначительности в жизни, это тоже придавливает.

— Я ищу Надю, — сказал Андрей.

— Вы ее друг?

— Честно говоря, я хотел бы стать ее другом... Мы познакомились как-то...

Совсем недавно... Она показала этот дом, но как-то невнятно, дескать, вот мой дом...

— Она здесь не живет, — сказала женщина, и Андрей похвалил себя за осторожность — он ведь не сказал, что Надя здесь живет, нашел какие-то обходные слова.

— Я поспрашивал соседей, они мне и посоветовали заглянуть к вам.

— Ко мне?!

— Да, женщина одна направила к вам. Зайдите, говорит, в семьдесят первую квартиру.

— Не представляю даже, кто мог вам такое сказать? — она с явной подозрительностью посмотрела на Андрея.

— Она назвала себя колдуньей и предложила даже приворожить кого-нибудь, если, конечно, мне очень нужно. Причем, согласилась плату взять натурой...

— A! — рассмеялась женщина облегченно — ее сомнения разрешились легко и просто. — Рыжая-кудлатая? — спросила она, хохоча.

— Точно! — кивнул Андрей. — Я еще подумал, что, если мне совсем тяжко будет, пусть приворожит...

— Она приворожит! Она вам такое приворожит, что ни один священник никакими молитвами не поможет. Мы обходим ее десятой дорогой.

— Она и в самом деле что-то может?

— Знаете, может, — женщина быстро взглянула на Андрея: не смеется ли он над ней. — Как-то вышла утром на работу, встречаю ее во дворе. Зыркнула на меня и прошла мимо. Потом окликает... Подхожу, она и говорит... Не ходи, говорит, сегодня никуда. Отсиди дома. Беда над тобой кружит. Закройся, говорит, на все замки, выключи телефон и сиди.

— И вы послушались?

— Конечно, нет! Но в троллейбусе у меня сумочку срезали. Денег там не было, а вот серебряные серьги, кольцо, кулон... Все ахнулось. Да вы садитесь! — спохватилась женщина и указала Андрею на диван. — Пришла на работу, а у нас секретарша заболела... Начальник велел отпечатать какой-то документ, а я не там запятую поставила. А запятая очень принципиальной оказалась — в десять раз завысила какие-то показатели. Схлопотала выговор. Пришла домой, а квартира водой залита. У нас воду отключали, а я оставила кран открытым. Такие дела.

— Простите, как вас зовут? — спросил Андрей.

— Света. Хорошее имя? — во взгляде, в голосе, во всем поведении хозяйки Андрей ощущал беззащитность, она как бы постоянно хотела получить подтверждение, что правильно говорит, правильно себя ведет, что в ней самой нет ничего смешного.

— Хорошее, — кивнул Андрей. — У меня, правда, с этим именем связаны печальные воспоминания, но имя хорошее.

— Девушка ушла? — сочувствующе улыбнулась Света.

— Ушла.

— Вернется, — успокоила женщина.

— Не вернется. Погибла.

— Ой, простите, ради Бога! — она прижала ладони к груди. — Я такая дура! Не обижайтесь, ладно?

— Не буду, — улыбнулся Андрей и вдруг остро и явственно почувствовал, что лучшего момента не подвернется. — Вы дадите мне хотя бы телефон Нади?

— Конечно, — засуетилась Света. — Вам домашний или служебный?

— Да любой... Дайте оба, где-нибудь да найду.

И Света простодушно набросала на клочке подвернувшейся газеты два номера телефона. Андрей взял, всмотрелся в них, убедился, что все цифры внятны, и, сложив клочок бумаги пополам, сунул его в карман.

— Может быть, отсюда и позвоните? — предложила Света. — Она в «Фокусе» работает, здесь недалеко.

— Что вы! — испугался Андрей. — Да я два часа буду собираться, вокруг телефона ходить и думать, чего сказать... Спасибо, — сказал он, поднимаясь. — Раз уж так получилось, раз уж мы и про колдовство поговорили, и про чудеса всякие... Дайте мне и свой телефон, чего не случается, скоро Восьмое марта...

Поздравлю.

— Поздравьте, — и Света набросала на той же газете свой номер. Она замялась, и Андрей понял причину — все складывалось так, что и он должен был оставить свой номер, но не мог он этого делать, а давать ложный не решился, это было бы уже слишком.

— Обязательно позвоню, — заверил он уже из коридора. — Проверьте краны!

Вдруг опять открыты.

— Уже ученая! — улыбнулась Света. — Всего доброго, — и она закрыла за ним дверь. Услышав скрип засова, Андрей усмехнулся про себя — чего стоит такая осторожность, если хозяйка открывает дверь по первому же звонку.

Выйдя из подъезда, Андрей поторопился подальше уйти от этого чреватого дома, где так быстро и разнообразно мрут старики, где на лестницах люди охотятся друг на друга с отточенными кинжалами, где живут колдуньи, предупреждающие людей о троллейбусных кражах, но не в состоянии предвидеть смертоубийство, где дочки работают на тех самых фирмах, сотрудников которых убивают их отцы, а в холодильнике лежат мерзлые руки мертвецов, которые тянутся к живым и, самое страшное, дотягиваются, все-таки дотягиваются.

Пафнутьев давно заметил странную закономерность, с которой он сталкивался при каждом расследовании — до какого-то момента дело, кажется, топчется на месте, добытые сведения не связываются, не соединяются в одну картину, свидетели поют каждый на свой голос, ни в чем не подтверждая друг друга, а документы, которые удается добыть чуть ли не рискуя жизнью, выглядят совершенно чужими и ненужными. Помня об этом, Пафнутьев терпел, стараясь не делать поспешных выводов. Он знал, что будет невинный телефонный звонок или придет по почте пустая, вроде, бумажка, брякнет новое словечко свидетель — и все соединится, свяжется в единый узел, из которого нельзя будет выдернуть ни единой нитки. А до этого момента надо просто работать, посылать запросы, звонить, допрашивать, совать свой нос во все дыры, куда он только может протиснуться. И воздается.

Ищущий да обрящет — эти слова знал и Пафнутьев, верил в их справедливость.

Не догадываясь о том, он был согласен с Бевзлиным — знания рождают скорбь. Но понимал эту мысль иначе — чем больше он узнает о преступлении, тем больше подлости и злодейства перед ним открывается. Но был готов к этому, зная, что в его работе иначе не бывает. В конце концов, он добивается от людей не признания в любви, не описания красот земных или небесных, он добивается все новых и новых подробностей об убийстве, насилии, мести...

Стоя у окна и глядя в темнеющее весеннее небо, Пафнутьев не думал об этом, надо быть дураком, чтобы постоянно думать о чем-то важном и возвышенном. А поскольку Пафнутьев круглым дураком все-таки не был, то думал он о том, что вечером, когда уже нет солнца, начинают замерзать лужи и потеплее одеваются прохожие, что в этой прохладе и синеве сильнее чувствуется весна. Так, наверное, острее ощущаешь холодноватый поцелуй в синих сумерках, нежели жаркий и обильный во время шумного застолья...

— Ну, ты даешь, Павел Николаевич, — пробормотал он пристыженно, осознав, какие шальные мысли вдруг полезли из него при первых проявлениях весны. — Что же, Павел Николаевич, попрет из тебя, когда травка зазеленеет?

И тут прозвенел звонок.

Пафнутьев удивился, потому что рабочее время закончилось, по делу звонить никто не станет, разве что произошло нечто чрезвычайное. Да и задержался он в кабинете случайно, уже давно должен был выйти из прокуратуры.

Звонила Вика, звонила жена, к которой он до сих пор испытывал какую-то робкую влюбленность. Вика же если не робела перед Пафнутьевым, то жила с непроходящим удивлением, озадаченностью: «Ну и откололи мы с тобой, Паша, номер, когда расписались всем на удивление, ну и откололи... Гаси свечи!»

— Паша? — голос ее был встревоженным.

— Слушаю вас внимательно, — проговорил Пафнутьев, узнав жену. — Говорите.

Следственный отдел прокуратуры к вашим услугам.

— Кончай, Паша... Звоню из универмага, автомат сейчас отключится, а у меня больше нет жетонов.

— Говорите, — повторил Пафнутьев.

— Паша, наверное, я ни фига не понимаю в ваших прокурорских делах, но тут вот какое дело... Один тип предлагает купить девочку...

— Что купить?

— Не что, а кого... Девочку. Хорошенький такой ребенок, я посмотрела, и просит недорого... Может, взять? За три бутылки водки отдает, а, Паша?.. Паша, ты меня слышишь?

— Хорошо тебя слышу, — ответил Пафнутьев.

— Что же ты молчишь?!

— Думаю.

— Давай, только не слишком долго...

— А то что?

— Перехватят девочку! Тут многие интересуются, уже толпа собралась.

— Толпа или очередь?

— Не отвлекайся, Паша. Думай.

— Ну что ж, если перехватят... Сами сделаем.

— Это все, что ты можешь сказать?

— Значит, так... Буду через семь минут. Держи этого хмыря под прицелом. Не отпускай. Начнет смываться, иди за ним. До конца. Чтобы знала, где его берлога.

— Поняла, — успокоение сказала Вика, убедившись, что Пафнутьев все понял правильно и решение принял вполне соответствующее событию.

— Поторгуйся, может, за две бутылки уступит. Третью Худолею отдам.

— А если уступит, брать?

— Бери, но его подзадержи. Спроси, что она ест, в какие часы, когда писает, когда какает.

Пафнутьев мог бы, конечно, послать и Андрея или кого-нибудь из оперативников, мог бы подключить Шаланду — тот сумел бы быстрее добраться к универмагу, но что-то остановило. Андрей и оперативники отпали сразу, их просто не было на месте. А вот подключить Шаланду поостерегся. Не нравился ему последнее время Шаланда, поплыл, каким-то размазанным выглядел. Похоже, фокусники его крепко достали.

Уже через минуту после того, как Пафнутьев положил трубку, он быстро шел по двору к дежурной машине. Распахнув дверцу, упал на сиденье и, еще до того, как захлопнул дверцу, успел выдохнуть одно слово:

— Универмаг.

— Может быть, стоит заправиться, у нас...

— Универмаг!

Водитель поперхнулся от резкого слова и только тогда в полной мере оценил настроение Пафнутье-ва — сощурив глаза, поигрывая желваками, он смотрел прямо перед собой, и сосредоточенность его была настолько полной, что не было у него времени повернуть голову, чтобы взглянуть на водителя.

— Дуй на красный! — сказал Пафнутьев, увидев впереди вспыхнувший желтый.

Машина резко рванула вперед, к тому же водитель для подстраховки еще и сирену включил. Перекресток они проскочили перед самыми радиаторами устремившихся на зеленый свет машин. Раздался истеричный визг тормозов, но это уже сзади, это уже в прошлом.

— Что-то серьезное? — спросил водитель.

— Да.

Ответ Пафнутьева был настолько короток и отрывист, что водитель не решился задавать следующие вопросы и лишь еще прибавил скорость.

— Вот так, — одобрил его Пафнутьев. — Пусть знают, кто в городе хозяин.

— А кто в городе хозяин? — усмехнулся водитель.

— Я.

Юные охламоны, усевшись в мягкие кресла иномарок и почувствовав под задницами трехсотсильные моторы, взялись обгонять на оживленных улицах и справа, и слева, подрезая и подсекая. Старые водители, выросшие в других условиях, усвоившие другие законы дороги, матерились, видя это безрассудство, и невольно, сами того не замечая, усваивали волчьи законы дороги, а опыт позволял им выделывать номера куда круче, чем могли только вообразить эти молодые владельцы страны.

Водитель Пафнутьева тоже был не чужд новых веяний и, помня о том, что он все-таки работник прокуратуры, а его шеф — начальник следственного отдела, ощущал даже некоторую безнаказанность. Да что там некоторую, он был уверен в полной безнаказанности, особенно, если рядом сидел Пафнутьев. И за те три минуты, которые они мчались по главной улице, по проспекту имени Карла Маркса, поставил на место не один «мерседес» и не одну «вольво». Обнаглевшие качки с тяжелыми выбритыми затылками лишь злобно визжали и гудели вслед пафнутьевской «Волге».

— Останови у гастронома! — приказал Пафнутьев.

— А универмаг...

— Гастроном.

Машина резко остановилась как раз напротив главного входа в гастроном Халандовского. Пафну-тьева здесь все знали, и он надеялся не потерять слишком много времени. Подойдя к винному отделу, он улыбнулся по-свойски полной женщине в белом кокошнике, стоявшей за прилавком.

— Алла! Я тебя приветствую!

— А Халандовского нет... Он сказал, что...

— Три бутылки водки!

— Нам завезли вчера такой товар, Павел Николаевич! Вы умом тронетесь.

— Я уже тронулся! Три бутылки водки, и подешевле. И побыстрее.

Пафнутьев вел себя не так, как обычно, и озадаченная женщина молча поставила на прилавок поллитровки.

— Аркаша, привет! — успел выкрикнуть Пафнутьев и, подхватив бутылки, побежал к выходу, — Универмаг! — снова сказал он водителю, бросив бутылки в багажник.

— Я вижу, и в самом деле намечается что-то серьезное? — ухмыльнулся водитель.

— Да, дорогой, да! — Пафнутьев не стал ничего объяснять. Сейчас ему было не до таких тонкостей, как проницательность водительской мысли...

Приблизившись к универмагу, водитель снизил скорость и вопросительно посмотрел на Пафнутьева.

— Медленно вдоль тротуара, — сказал он. — Где-то здесь должна быть Вика...

Может быть, ты ее заметишь.

— А вон она! У второй колонны... Она увидела нас.

«Волга» прижалась к тротуару и остановилась. Вика была уже рядом. Глаза ее возбужденно блестели. Не дожидаясь, пока Пафнутьев выберется из машины, она сама распахнула дверцу.

— Опоздали? — спросил Пафнутьев.

— Здесь он! Пошли быстрей!

И Пафнутьев, выйдя из машины, зашагал вслед за Викой, которая легко заскользила сквозь толчею людей. Пафнутьев не был так увертлив, поэтому просто раздвигал толпу плечом, стараясь не потерять Вику из виду. Вскоре они наткнулись на сгусток, люди здесь стояли гораздо плотнее и неподвижнее. В центре стоял подвыпивший детина. Расслабленно улыбаясь, он держал в руках запеленутого ребенка. Причем, держал как-то странно — ребенок оказался лицом к толпе, а не к мужчине. Кто-то возмущался, кто-то хохотал, прицениваясь, продавец терпеливо отвечал, что, дескать, за бутылку ребенка не отдаст, а вот за три бутылки хоть сию минуту.

Пафнутьев протиснулся вперед, постоял, рассматривая не столько ребенка, сколько развеселившегося мужика. Протянув руку, отогнул белую простынку, закрывавшую часть лица младенца.

— Чего смотришь? Хорошая девочка! Бери, пока отдаю!

— А здорова? — спросил Пафнутьев.

— Как лошадь! — заверил мужик, вызвав беззлобный смех в толпе.

— И прививки сделаны?

— Какие, прививки?

— Слушай... Я собаку покупаю, и то мне показывают свидетельства о прививках. А тут человеческий все-таки детеныш...

— Не нравится — не бери, — и мужик отвернулся от Пафнутьева к людям, которые, как ему казалось, уже настроены были купить девочку. А Пафнутьев, ох, этот хитрый и дурной, ленивый и проницательный Пафнутьев с обычным своим не то сонным, не то заспанным лицом, не отставал от мужика, тянулся за ним, опасаясь, что тот может попросту скрыться.

— Ладно, беру, — сказал Пафнутьев, потянув мужика за рукав.

— Расчет сразу, — быстро повернулся тот.

— Пошли к машине, там у меня водка...

— А где машина? — насторожился продавец.

— Да вот же она! — Пафнутьев показал на «Волгу», крыша которой поблескивала в свете вечерних фонарей.

— quot;Волгаquot;? — медленно произнес мужик. — Черная?

— Я тебе не машину предлагаю, а водку! — резко сказал Пафнутьев. — Так что, договорились? Или как?

— Тут одна баба приценивалась, — мужик в растерянности пошарил глазами по толпе.

— Моя баба приценивалась! — заверил его Пафнутьев. — Вот она... Вика, скажи ему, что ты берешь детеныша!

— Да, мы вместе, — подтвердила Вика, и только после этого мужик неуверенно двинулся к машине. Чтобы окончательно успокоить продавца, Пафнутьев подвел его к багажнику, прошел к водителю за ключом.

— Выйди, — успел прошептать он. — Захвати наручники. Будем брать... — и уже с ключом вернулся к багажнику. — Вика! — обернувшись, он нашел взглядом жену.Бери ребенка, а то у него руки заняты.

Пафнутьев откинул крышку багажника, и мужик увидел внутри несколько бутылок. Он успокоился окончательно и с облегчением отдал ребенка Вике. А Пафнутьев с туповатым выражением лица наклонился к багажнику, взял в руки две бутылки водки и протянул их мужику. Тот простодушно потянулся к ним, а едва его пальцы сомкнулись на поллитровке, водитель, вынырнувший откуда-то сбоку, защелкнул наручники.

Некоторое время мужик, ничего не понимая, стоял с бутылками в руках и с наручниками на запястьях. Наконец он сообразил, что произошло. Выпустив бутылки, он грохнул ими об асфальт и, развернувшись, бросился бежать. Пафнутьев не пошевелился, только в последний момент, когда мужик повернулся к нему спиной, он легонько подсек его, заведя носок правой ноги за левую. И продавец всем телом грохнулся о гранитные блоки бордюра. Скованные наручниками руки не позволили ему опереться, и он ткнулся лицом в асфальт. И тут же с обеих сторон стали Пафнутьев и водитель. Не поднимаясь, мужик посмотрел в одну сторону, в другую и, убедившись, что шансов у него нет, начал, покряхтывая и постанывая, подниматься. Сначала он встал на четвереньки, потом на колени и лишь после этого смог распрямиться. Вся его решимость, все непокорство были подавлены, и он, кажется, смирился со своей участью.

— Прошу! — сказал Пафнутьев, распахивая перед ним заднюю дверцу машины.

— Влип, значит, да? — пробормотал мужик недоуменно.

— Немножко, — успокоил его Пафнутьев, легонько подтолкнув к машине.

— Надо же, влип, — не переставал удивляться мужик. — На ровном месте, средь бела дня...

— С кем не бывает, — произнес Пафнутьев утешительные слова. — Не переживай, все утрясется... Жизнь продолжается.

— Это, конечно, да... Но уже без меня, — задержанный сел на заднее сиденье, и Пафнутьев тут же захлопнул дверцу. Водитель, дотянувшись, опустил кнопку запора.

Вика с ребенком расположилась впереди, сам Пафнутьев уселся рядом с задержанным.

— Поехали к нам, — сказал Пафнутьев водителю. — Послушаем этого господина, а там уж будем решать, что с ним делать. Казнить или миловать... Ты где ребеночка-то взял? — повернулся он к мужику.

— Где взял, там уж нет, — ответил тот, вытирая выступившую на лице кровь.

— Ловкач, — усмехнулся водитель.

— Нашел, — сказал задержанный, спохватившись, дошло до него, что здесь ерепениться не следует, надо бы сбавить обороты.

Через несколько минут машина въехала во двор прокуратуры. Пафнутьев подождал, пока задержанный выберется, и тут же повел его в свой кабинет, наказав, чтобы Вику с ребенком водитель отвез домой...

— Прошу! — повторил Пафнутьев, распахивая дверь кабинета. Поколебавшись, мужик вошел вовнутрь, опасливо огляделся. Пафнутьев включил свет, задернул шторы, поставил перед столом стул и показал рукой, садись, дескать.

— Это куда ж я попал, на ночь глядя? — мужик продолжал озираться по сторонам.

— Докладываю, — сказал Пафнутьев, усаживаясь за стол и вынимая бланки протокола допроса. — Ты находишься в городской прокуратуре. Перед тобой начальник следственного отдела Пафнутьев Павел Николаевич. Это я, получается.

Ты задержан при попытке продать ребенка по явно завышенной цене — за три бутылки водки. Объясни мне, пожалуйста, как это все понимать?

— Что понимать? — угрюмо спросил задержанный.

— Хорошо, зайдем с другой стороны... Кто ты есть?

— Человек... А что, не видно, что ли? Человек, — повторил мужик, видимо, и сам в этом уверившись.

— Сомневаюсь. Но это, как говорится, мои личные проблемы — сомневаюсь я или нет.

— Это уж точно.

— Тебя как звать-то? — спросил Пафнутьев доверительно.

— Михаил.

— А по батюшке?

— И по батюшке я тоже Михаил.

— Михаил Михайлович... Красиво звучит. А фамилия?

— Вам-то зачем?

— Ну, ты даешь! — воскликнул Пафнутьев. — Я назвался, как положено... И должность свою скрывать не стал, и фамилию... А ты, вроде, как не родной... Ну?

— Самохин.

— Должность?

— Сантехник.

— Хорошая работа, — одобрил Пафнутьев, занося данные в протокол.

— Это чем же она вам так понравилась?

— Ну, как... Во-первых, очень нужная. Без сантехника жизнь в городе остановится через три дня.

— Это уж точно.

— Заработать опять же можно, правильно?

— Бывает, — Самохин пожал плечами.

— На нескольких работах можно устроиться, частной деятельностью заняться... И потом надо быть мастером в своем деле. Все эти винтики, краники, прокладочки, все этичервяные передачи... А сейчас у людей появилась испанская сантехника, итальянская... Темный лес!

— Это уж точно, — Самохину, видимо, понравилось, что о его работе отзываются так уважительно, с таким знанием дела. — А вы что же, сантехником работали?

— Почему работал? возмутился Пафнутьев. — Я и сейчас работаю. Каждый день что-нибудь ломается то в квартире, то здесь, в прокуратуре... Не звать же вашего брата... Разорите!

— Это уж точно! — усмехнулся Самохин.

— Документы при себе есть? — неожиданно спросил Пафнутьев.

— Что? — Самохин не мог так быстро переключаться с одной темы на другую.А, документы... Не знаю, — он поднял скованные наручниками руки и снова уронил их на колени.

— Что ж, мужик ты свирепый, боюсь я тебя, снимать наручники погожу...Пафнутьев вышел из-за стола и приблизился к Самохину. — Обшарить тебя надо...

— Если надо — обшарьте. Только денег при мне нет.

— Перебьюсь, — ответил Пафнутьев и, пробежав пальцами по карманам, извлек удостоверение, затертое, залитое чем-то жирным и липким, что, тем не менее, подтверждало его подлинность. Была там и фотография владельца. Торжественный, при галстуке, в белой рубашке, но самое главное — Самохин. И тут же были указаны его фамилия, имя, отчество. Пафнутьев убедился, что тот не соврал. — Где работаешь, господин Самохин?

— Ладно, начальник... Допрашивать — допрашивай, а чего обзываться? Не надо меня оскорблять.

— Как же это я тебя оскорбил? — удивился Пафнутьев.

— Какой я тебе господин? Издеваетесь?

— А как же тебя называть?

— Товарищем называйте, гражданином... Можно и Мишей, — Самохин улыбнулся.

— Ладно, — согласился Пафнутьев. — А мама тебя как в детстве звала?

— Да ну, — застеснялся Самохин, — Мих-Мих... Так она звала, царство ей небесное.

— Где работаешь, Мих-Мих?

— Семнадцатое домоуправление.

— Кем?

— Говорил же, сантехником.

— Ребенка там спер?

— Нет. Какие дети в домоуправлении? Там другого добра навалом.

— А где?

— Сколько мне светит?

— Сколько... — Пафнутьев подумал, посмотрел в окно, пожевал губами. — Года три — это точно. А если у тебя еще и слава дурная, то все пять.

— Это что такое — дурная слава?

— Раньше сидел?

— Сидел.

— Значит, слава у тебя дурная. Готовься пять лет отсиживать.

— Многовато...

— Согласен. Но тут от меня уж ничего не зависит.

— Зависит, — упрямо повторил Самохин. — Все от тебя зависит. Не надо мне мозги пудрить. Может, договоримся, а?

— Согласен, — ответил Пафнутьев, не задумываясь ни на секунду. — Готов поторговаться. Что ты предлагаешь?

— Я отвечаю на все ваши вопросы, а вы отпускаете меня на все четыре стороны, — твердо заявил Самохин. — По рукам?

— По ногам, — ответил Пафнутьев и набрал номер Шаланды. Тот оказался на месте. Что-то странное происходило последнее время с Шаландой — он не торопился домой, никуда не торопился, стараясь подольше задерживаться в кабинете.Пафнутьев беспокоит!

— Чем могу? — сдержанно произнес Шаланда.

— Ты в самом деле чем-то можешь?

— Не понял? — обиделся Шаланда.

— Слушай меня, Шаланда... По твоей службе не было сообщения о пропаже ребенка?

— Какого ребенка? — не понял Шаланда.

— Двуногого. И руки у него тоже две. Два уха, два глаза... Ну, было сообщение?

— Сколько лет ребенку?

— Года нет. Похоже, ему и месяца нет.

— Совсем крошка? — заулыбался Шаланда, но тут же опять сделался серьезным. — Не было.

— Но мимо тебя такие вещи не проходят?

— Никогда!

— Рад был слышать тебя, Шаланда! — и Пафнутьев положил трубку. Но тут же снова поднял ее и набрал номер телевизионных новостей. Был у них там верный человек, который иногда брал на себя смелость посылать в эфир сообщения, позарез необходимые Пафнутьеву. Иногда это были рискованные сообщения, иногда откровенно провокационные, но каждый раз за ними стояли интересы очередного расследования. Валентин Фырнин когда-то работал в Москве, но времена изменились. В журналистике понадобились другие люди — шустрые, наглые, без всяких там угрызений, сомнений, колебаний. И Фырнин оказался не ко двору.

Выгнали Фырнина из редакции. Пафнутьев перетащил его в свой город, запихнул на телевидение и получил надежного соратника и собутыльника.

Тайный агент Пафнутьева оказался на месте. Он и не мог не оказаться, поскольку через полчаса должны были выйти новости.

— Валя? — вкрадчиво спросил Пафнутьев. — Здравствуй, дорогой. Паша тебя беспокоит.

— Какой Паша? — не сразу сообразил тот.

— А их у тебя много, Паш?

— Все! Врубился! Записываю!

— Записывай... Полчаса назад возле центрального универмага задержан некий Самохин Михаил Михайлович, который продавал девочку, не имея на это соответствующей лицензии.

— А что, на это дают лицензию? — ошалело спросил Фырнин.

— Нет, — ответил Пафнутьев. — Не дают. Поэтому у него и не было такой лицензии. Продолжаю... Родители, у которых был похищен ребенок, могут обратиться на телевидение по телефону... Номер сам назови, который считаешь нужным.

— Сколько же он просил за девочку?

— Он заломил кошмарную цену... Три бутылки водки.

— Надо же, жлоб какой! — пробормотал Фырнин. — Записал. Дальше?

— В настоящее время продолжается допрос задержанного в городской прокуратуре. Получены первые чистосердечные показания. Задержанный вины своей не отрицает, однако же и не раскаивается.

— Раскаиваюсь! — подал голос Самохин.

— Валя... Исправь последние слова. Он уже раскаивается и заверяет правосудие, что воровать девочек больше не будет.

— Кстати, а сколько красавице?

— Думаю, меньше месяца...

— Младенец?! — не то ужаснулся, не то восхитился Фырнин.

— Потому и цена такая, — ответил Пафнутьев. — Валя, ты меня понял? Это очень важно.

— Будет, Паша. Мы начнем новости с этого сообщения, а в конце еще раз повторим. Включай телевизор. Через три минуты город вздрогнет от ужаса и возмущения. Через три минуты! Пока!

Пафнутьев положил трубку, некоторое время смотрел на нее, прикидывая, все ли сказал, не упустил ли чего.

— Напрасно вы это, — проговорил Самохин обиженно. — Не надо было... На весь город ославите...

— Слушай! — возмутился Пафнутьев. — Ты ребенка спер! Надо же родителей найти!

— Не найдете, — произнес Самохин так тихо, что Пафнутьев с трудом разобрал эти странноватые слова.

— Почему?

— Потому, — Самохин исподлобья взглянул на Пафнутьева. — Потому, — повторил он. — Я же предлагал договориться... Вы отказались. Как будет угодно, — добавил Самохин.

— Думаешь, поздно нам с тобой договариваться? — спросил Пафнутьев, обеспокоенный последними словами Самохина. Было в них что-то истинное, Самохин не пытался выкрутиться, он просто предложил уговор, и что-то важное стояло за этим предложением. Люди в его положении могут предложить деньги, много денег, но он вел себя иначе.

— Поздно, Павел Николаевич. Теперь я буду молчать, как асфальт. Нет, как бетон. Нет, как железобетон.

— Разберемся, — пробормотал Пафнутьев. — Искреннее раскаяние, помощь в поисках родителей ребенка... Это тебе помогло бы.

— Вы не найдете родителей.

— Почему?

— Их нет.

— В каком смысле? — насторожился Пафнутьев, опять остро почувствовав второй смысл в словах Самохина. — Они умерли? Их убили?

— Они живы... Может быть, и живы... Но их нет.

— А ты не хочешь выразиться понятнее?

— Может быть, потом. Сейчас не могу.

— Как знаешь.

Неожиданно резко зазвонил телефон. Звонил Шаланда.

— Паша? — спросил он. — Все еще на службе?

— А ты, Шаланда, почему домой не идешь? Не любишь дома бывать? Службу полюбил? Или опасаешься чего-нибудь? Признавайся, Шаланда? — у Пафнутьева не было серьезных оснований для подобных слов, но он чувствовал перемены в Шаланде, и что-то подсказывало ему, что сейчас попал в цель.

— Много вопросов, Паша. А у меня к тебе один... Только что по телевизору сказали про ребенка... С твоей подачи?

— Да.

— А этот идиот Самохин у тебя?

— Вот он, передо мной.

— Береги его, Паша, — и Шаланда положил трубку.

Пафнутьев почувствовал, как несколько раз тяжело дрогнуло его сердце. Как бы не влип Шаланда, но он продолжает оставаться твоим другом, проговорил Пафнутьев про себя. Он тебя предупредил, чтоб ты берег старика? Предупредил. Ты его не уберег. Теперь он говорит открытым текстом — береги Самохина. От кого беречь? Ему тоже угрожает опасность? Но откуда это известно Шаланде? Хорошо, там «Фокус», там квартиры, старик с двумя малиновыми трупами и рукой в холодильнике... А здесь сантехник решил на опохмелку достать денег несколько необычным путем — ребеночка продать в центре города...

Хорошо, Самохин от пьянства умом тронулся, сместились у него какие-то там ценности в мозгах или еще в каком-то месте организма... Но опасность? От родителей? Они пока не обнаружились... А Самохин открытым текстом говорит, что и не обнаружатся... Какая связь между всеми этими событиями? А Шаланда дает понять, что связь существует... Что это все они взялись на что-то намекать!

— Значит, так, — неожиданно заговорил Самохин. — Я пошутил.

— Да? — удивился Пафнутьев. — Скажи, пожалуйста, в чем заключается твоя шутка?

— Я не продавал ребенка. Пошутил. Мне было интересно, как люди отнесутся... Вот я и того... Проверил. А вы, не разобравшись, надели наручники, притащили сюда... Это беззаконие. Отдайте мне моего ребенка.

— Так, — крякнул Пафнутьев от столь резкого поворота. — Ты что же, отец этой девочки?

— Опекун, — помолчав, ответил Самохин.

— Есть документы?

— Нет, я на общественных началах. Из сострадания и жалости решил взять опекунство над ребенком. Может быть, моя шутка неудачная, ну что ж... Виноват.

С юмором у меня всегда были накладки. Сколько сейчас дают за глупые шутки?

— Так, — повторил Пафнутьев в полной растерянности. — Так... Как же нам с тобой быть-то?

— Я же говорю... Верните мне сироту, отпустите с ней на свободу. А водку, которую вручили возле универмага, можете оставить себе. Пейте на здоровье,произнес Самохин с обидой.

— Ни фига себе! — воскликнул Пафнутьев в полной растерянности. — Да ты же разбил обе бутылки!

— Не надо было железки на руки цеплять!

— Значит, девочка — сирота?

— Да, — помедлив, ответил Самохин.

— При живых родителях?

— Это уж точно, — несколько невпопад ответил Самохин обычной своей поговорочкой.

— Хорошо, — Пафнутьев поднялся, приняв наконец решение, — Пусть будет по-твоему. Разбираться будем утром. А сейчас отвезу я тебя на ночевку в одно место. Пошли, — и он, распахнув дверь кабинета, выпустил Самохина в коридор.

Оглянулся и, увидев недописанный протокол, вернул Самохина обратно в кабинет.Подписать надо наши с тобой поиски и находки, — сказал он, придвигая листки к краю стола.

— Ни в коем случае! — ответил тот с вызовом. — Никаких протоколов, никаких подписей. Я устал, плохо себя чувствую, у меня шоковое состояние, меня силой разлучили с младенцем... Ничего подписывать не буду.

Пафнутьев постоял в растерянности, потом медленно сложил протокол пополам и старательно засунул во внутренний карман пиджака. Самохин, увидев блеснувшую рукоять пистолета, усмехнулся.

— Это правильно, — сказал он. — Одобряю.

— Хоть в чем-то мы с тобой сошлись, — проворчал Пафнутьев и, выключив в кабинете свет, запер дверь. Машина с водителем была во дворе, и уже через пять минут он вталкивал Самохина в кабинет Шаланды.

— Принимай пополнение, Шаланда! — весело сказал Пафнутьев. — Его зовут Самохин, Михаил Михайлович. Девочками торгует.

— Я знал, что ты его сюда притащишь, — вздохнул Шаланда, даже не взглянув на Самохина.

— Откуда? — удивился Пафнутьев. — Я сам этого не знал!

— Я так подумал... В чем будет самая большая пакость от Пафнутьева, что он может сделать такого, чтобы испортить мне жизнь? И ответил себе... Он притащит этого алкаша ко мне... И только я так подумал, распахивается дверь, и вваливается хмырь в наручниках... — Шаланда устало развел руками, с укором посмотрел на Пафнутьева. — Хоть позвонил бы... Дал бы время смыться.

— Поэтому и не позвонил. Не хочешь задать ему пару вопросов? Может быть, тебя что-то интересует?

— Ни единого вопроса у меня к нему нет.

— Почему? — простодушно улыбнулся Пафнутьев.

— Жить хочу, Паша. Единственная причина — хочется жить, — Ты хочешь сказать, что над нами кружится опасность?

— Она не кружится, Паша. Она уже пикирует, — Шаланда быстро взглянул на Пафнутьева и тут же опустил глаза. — Оставляй этого типа. Здесь он будет целее.

Пока он у меня, его жизни ничто не угрожает. Но завтра с утра надо его куда-то определять.

— Определим. А пока запри на пару замков.

— А перед этим не забудьте в туалет сводить, — добавил Самохин, молча сидевший у стены.

— Сводим, — кивнул Шаланда.

— А ты не хочешь со мной пошептаться? — спросил Пафнутьев у Шаланды.

— Паша... Я сказал тебе все, что мог... Так же буду поступать и в дальнейшем.

— И на том спасибо.

— Пожалуйста, — обиженно произнес Шаланда, навалившись тяжелой грудью на стол. — И не думай, что я говорю тебе мало. Будь здоров, Паша.

Пафнутьев застал Вику в полной растерянности. Девочка лежала на диване, запеленутая в новые уже простынки, которые Вика сделала, разорвав две большие наволочки. Не раздеваясь, он прошел в комнату, убедился, что жена на месте, девочка жива — и облегченно перевел дух. После загадочных предупреждений Шаланды, Пафнутьев стал всего опасаться.

— Паша, она спит, — сказала Вика, когда Пафнутьев, раздевшись в прихожей, снова вернулся в комнату.

— Это прекрасно!

— И ни разу не просыпалась, Паша... Это ненормально... Она уже намочила под себя, но даже после этого не проснулась.

— Значит, крепкий, здоровый ребенок, — Паф-нутьев не желал проникаться какими-то невнятными опасениями Вики. — Значит, есть надежда, что и у нас с тобой сон будет здоровым, крепким, целебным. А завтра, утром отнесем в роддом.

Там у них есть отделение брошенных детей, пусть решают.

— Думаешь, стоит?

— А мы не имеем права поступить иначе.

— Знаешь, Паша... Странный какой-то ребенок... То, что она спит уже несколько часов, не просыпаясь... Ладно. Дело в другом. Это не домашний ребенок, Паша. Тот алкаш взял его где-то в другом месте, не дома, не у матери.

— Почему ты так решила?

— Девочка во всем казенном... Смотри, в чем она была... На простынках, на пеленках больничные штампы, в одеяло вшит лоскуток, которым обычно помечают солдатские вещи... Дома детей иначе одевают... Что-то голубенькое, розовенькое, какие-то кружевца, носочки... Здесь ничего этого нет. Она, как из казармы...

— Тогда родители и в самом деле могут не позвонить, — Пафнутьев подошел к вороху белья, которое было на девочке, приподнял за уголок одну пеленку, вторую, всмотрелся в белый лоскут, вшитый в самый угол синего спецовочного одеяла, но ни единой буквы разобрать ему не удалось — лоскут был каким-то выжженным, видимо, стиральными порошками, химическими травлениями...

Пафнутьев подошел к телефону и набрал номер телестудии. Фырнин был еще на месте, видимо, дожидался ночного выпуска новостей и скучал, поглядывая на часы.

— Валя, опять я, верный твой сокамерник... Новостей нет? Кто-нибудь спрашивал о девочке?

— Нет, Паша. Никто.

— Ни единого звонка?

— Один был, но человек интересовался не столько девочкой, сколько задержанным мужиком... Я сказал, что ничего определенного ответить не могу, попросил оставить телефон, мы, дескать, перезвоним.

— Молодец! А он?

— Повесил трубку.

— Так, — огорчился Пафнутьев. — Ну хоть позвонил, и то хорошо. Послушай, Валя... Я уже дома, если будет что-то новенькое, звякни, ладно?

— Заметано, — и Фырнин положил трубку...

Девочка проспала всю ночь, так ни разу и не проснувшись. И всю ночь над ней стояла, сидела рядом, ходила вокруг Вика, понимая, что происходит нечто из ряда вон. Время от времени к ним подходил заспанный Пафнутьев. Постояв, так и не проронив ни слова, уходил в спальню.

А утром, так же молча выпив чашку крепкого чая с соленым сыром, он побрился, оделся, вошел в комнату.

— Все, — сказал он. — Хватит. Упаковывай это существо, и поехали. И так много времени потеряли.

— Куда? — вскинулась Вика.

— К Овсову, — Пафнутьев по памяти набрал номер телефона, долго ждал, пока поднимут трубку. Наконец, в динамике раздался заспанный голос хирурга.

— Да... Слушаю.

— Разбудил? — спросил Пафнутьев.

— Паша? Ты? О, Боже... — Овсов, видимо, не совсем еще пришел в себя...Подожди, ни фига не понимаю... Полчаса назад заснул... Ночью двух простреленных привезли...

— Выжили?

— Один выжил, телохранитель... А хозяин его помер. Обычная картина — контрольный выстрел в голову. А у тебя что? Надеюсь, без выстрелов?

— Еду к тебе, Овес.

— Едь... Только не очень быстро, я еще немного подремлю.

— Буду через десять минут.

— Ну ты, Паша, даешь... Ладно, едь... Я за это время хоть воды в морду плесну.

— Во что плеснешь?

— В морду, Паша, в морду... От лица у меня давно уже ничего не осталось.

Все, отвали.

Пафнутьев подошел к окну — черная «Волга» стояла на своем обычном месте.

Стекло водителя было приспущено, и из машины поднимался еле заметный голубоватый дымок.

— Паша, что ты задумал? — спросила Вика.

— Пусть с этим существом разбираются знатоки матери и ребенка. Если она не просыпается целую ночь, значит, может вообще не проснуться. С ней что-то сделали, это не простой ребенок, это еще тот ребенок! И надо от нее избавиться, пока жива, а то потом на скамью подсудимых с тобой рядышком усядемся, как вампиры и детоубийцы. — Пафнутьев набрал номер дежурного милиции. — Алло! Шаланда на месте?

— Скоро будет.

— Были звонки по поводу пропавшей девочки?

— Не было. Были звонки по поводу пропавшего мальчика.

— Что за мальчик?

— А Бог его знает... Двенадцать лет, ученик, светлые волосы, джинсовые штаны, плащевая куртка...

— Все понял, — перебил Пафнутьев. — Придет Шаланда — передайте привет.

Скажите, что я всегда о нем помню. Именно эти слова — я постоянно помню о нем.

— Передам! — рассмеялся дежурный. — Ему, наверное, будет приятно.

— Поехали, — и Пафнутьев рванулся в прихожую. Вику с девочкой он пропустил вперед и, пока она спускалась по лестнице, запер дверь на несколько замков — это стало нормой, стальные двери надо было запирать на засовы, чтобы никакой взрыв не выворотил их вместе с рамой. — К Овсову! — бросил он водителю, падая на сиденье рядом с ним.

— И до этого дошло, — рассудительно заметил водитель.

— Дошло, — кивнул Пафнутьев.

— Набираем обороты?

— Набираем, Володя, набираем.

— А то, я смотрю, вы уже с пушкой не расстаетесь... Скоро стрельба?

— Предупрежу тебя заранее.

— Есть один человек... Гранатомет предлагает...

— Надежный человек?

— Вполне.

— Бери, не раздумывая.

— Я не шучу, — водитель искоса взглянул на Пафнутьева.

— Мне тоже, Володя, не до шуток.

— Быстрей, пожалуйста, — сказала Вика, дождавшись паузы в разговоре.Ребенок, мне кажется, стал синеть...

— Поздно прибавлять скорость, — сказал водитель.

— Почему? — вскинулась Вика.

— Уже приехали.

Овсов ждал их, лежа на кушетке. Лицо его было заспанным, седые волосы всклокочены, халат распахнут. Пафнутьев не видел его несколько месяцев и теперь всматривался в лицо хирурга, пытаясь найти следы прошедшего времени, — Сдаю, Паша, сдаю, — сказал Овсов, взглянув на Пафнутьева. — Особенно по утрам.

— Хороша была ночка?

— Слава Богу, что кончилась, — вздохнул Овсов. — Что у вас?

— Ребенок, — Вика положила сверток на стол и развернула. Девочка продолжала спать, но губы у нее действительно приобрели фиолетовый оттенок.

— Как идет время, — протянул Овсов, потирая лицо руками, — как идет время, Паша! Вот ты уже с дочкой...

— Вчера купил, — быстро вставил Пафнутьев, не дожидаясь следующих вопросов. — Возле универмага. Три бутылки водки просил мужик.

— И ты отдал три бутылки водки? — ужаснулся Овсов.

— Конечно, нет, — успокоил его Пафнутьев. — Пообещал, но не отдал.

Злоупотребил служебным положением. Мужика сдал в милицию, а дите забрал себе.

— Тогда ладно... А то ведь цена-то завышенная... Мне такого же младенца отдавали всего за две бутылки водки, и то я отказался. Дороговато.

— Давно это было?

— С полгода назад. Видишь ли, Паша; такие предложения не редкость, время от времени они поступают.

— От кого?

— От разных людей, так или иначе связанных с роддомом. Человек у меня есть свой в роддоме, так что, если желаешь, только скажи. Мальчика подберем, девочку... Можно рыженьких, темненьких, белесых... Даже вес можешь заказать...

Желаю, дескать, приобрести рыженького мальчонку не менее пяти килограммов весом.

— И раздобудут?

— На дом доставят! — заверил Овсов. — А с этой хиленькой что случилось?

— Она за всю ночь ни разу не проснулась, — сказала Вика. — И вечером спала.

И сейчас не просыпается. С ней что-то случилось, Степа!

Овсов подошел к девочке, попробовал пальцами живот, приподнял веко, разжал сжатый кулачок, всмотрелся в ладонь...

— А это видели? — спросил он, показывая ладошку Вике. — Младенец номер тринадцать.

И в самом деле, на ладошке явственно просматривались цифры, наведенные каким-то едким фломастером, таким обычно помечают посылки, отправляя их за три моря.

— Я боялась разбудить... — оправдываясь, произнесла Вика и виновато посмотрела на Пафнутьева.

— Меченый ребеночек, — пробормотал Овсов и решительно направился к выходу.

Выглянув в коридор, он крикнул чуть ли не на все этажи больницы:

— Вера! Давай сюда!

Когда через минуту вошла сестра, Овсов не дал ей произнести ни слова.

— Срочно! В реанимацию! Анализы! Похоже, в дите вогнали какую-то заразу...

— Опять? — спросила Вера, молоденькая сестричка с круглыми глазами и вскинутыми бровями.

— Вера, ты не на митинге! Мы не выбираем президента, мы спасаем людей! От тебя не требуется слишком много слов! От тебя вообще никаких слов не требуется!

— Овсов был явно сбит с толку и раздражен единственным словечком, которое обронила сестричка. Лицо ее покрылось красными пятнами, она, видимо, и сама не могла понять, в чем допустила промашку. Взяв ребенка, она быстро вышла за дверь, успев напоследок, уже из коридора, бросить на Овсова взгляд, полный слез и обиды.

— Опять? — вкрадчиво спросил Пафнутьев, хорошо расслышавший единственное слово, которое успела произнести девушка. — Значит, это правда? Значит, попадают к тебе такие вот спящие царевны, которые никак не могут проснуться? А, Овес?

— Я же тебе все сказал, Паша, — вздохнул хирург и опустился на кушетку. — Я все тебе сказал, — повторил он. — Случается, Паша... Скажи, ты в самом деле купил девочку?

— Мне действительно предлагали ее за три бутылки водки.

— Надо же, — Овсов протянул руку к тумбочке стола и вынул оттуда початую бутылку. — Ты, Паша, пил когда-нибудь финскую водку?.. Должен тебе сказать,продолжал Овсов, не дождавшись от Пафнутьева ни согласия выпить, ни возражения, — должен тебе сказать, Паша, — Овсов неторопливо достал стаканы, — это очень неплохой напиток. Наши северные соседи, похоже, разбираются...

Овсов замолчал, пораженный поведением Вики — она вынула из его тумбочки третий граненый стакан, спокойно налила в него из бутылки, украшенной северным оленем, налила столько же, сколько было у Пафнутьева и Овсова, и присела на кушетку. Овсов справился с удивлением, довольно быстро придя в себя, чокнулся с Викой и Пафнутьевым и, как ни в чем не бывало, поднял стакан в приветственном жесте.

— За здоровье младенца! Ей не помешает наш тост! — когда все вылили, Овсов поставил стаканы опять в тумбочку, убрал пустую бутылку, закрыл дверцу. — Не смотри, Паша, так пронизывающе... Отвечу я на твой вопрос, куда же мне деваться, отвечу. Такой вот случай у меня второй... Очень похожий... Помнишь сестричку Валю, при виде которой содрогалось мое уставшее сердце и начинало работать, как у молодого козла... Ты ее помнишь?

— Она так же хороша? — спросил Пафнутьев.

— Она стала гораздо краше, — грустно ответил Овсов. — Но меня это уже мало радует.

— Но кого-то радует?

— Да, Паша, да. Так вот Валя... Как-то осенью она принесла мне в казенных пеленках... Тогда это был мальчик. Он тоже не мог проснуться.

— Долго? — спросила Вика.

— Он вообще не проснулся. Но девочки более жизнестойки... более живучи, я бы сказал. Думаю, не все потеряно. Хорошо, что ты занялся этим, Паша.

— Почему?

— Есть надежда, что это прекратится.

— Что прекратится? — уже чуть раздраженно спросил Пафнутьев, придвигая к себе телефон.

— Ко мне в больницу перестанут поступать беспробудные младенцы.

Пафнутьев набрал номер Шаланды, тот оказался на месте. Да, все-таки что-то произошло с Шаландой, он постоянно находился на месте, его можно было застать в кабинете в любое время. Или же он состарился и перестал ловить мышей, или же открылось ему, что в мире есть не только мыши, но и крысы, ядовитые змеи, крокодилы и удавы. А он привык иметь дело с мышами...

— Пафнутьев тебя тревожит.

— Тревожит, — хмуро ответил Шаланда.

— Младенца кто-нибудь ищет?

— Нет.

— Ничего больше не хочешь сказать? — спросил Пафнутьев. Что-то в голосе Шаланды заставило его насторожиться, что-то у него внутри поскуливало жалобно и виновато.

— Сегодня утром я отпустил Самохина, — сказал Шаланда. — Он дал подробные объяснения случившемуся. Они показались мне искренними и убедительными.

— Он пообещал, что больше не будет торговать младенцами?

— Да, именно так.

— И ты ему поверил?

— Я вообще верю людям. И тебе, Паша, верю.

— Ответь мне, Шаланда, на маленький вопрос... Невинный такой вопросик без имен, адресов, дат и телефонов... За него кто-то просил?

— Да.

— Ты влип, Шаланда?

— Да, — голос майора был тусклым и каким-то мертвым, в нем не играла обычная напористая обида, не чувствовалось готовности отстаивать уязвленное достоинство, нападать и подзуживать. Все это исчезло, испарилось из Шаланды, и Пафнутьев в какой-то момент вдруг понял, что разговаривает не с живым человеком и даже не с роботом. На том конце провода был угасший, смирившийся старик.

— Тебе плохо, Шаланда?

— Да.

— Я могу помочь?

— Нет.

— А если попытаюсь?

— Не стоит, Паша. Пустой номер.

— Нет, все-таки попытаюсь.

— Ну что ж... Ни пуха, — и уловил, все-таки уловил Пафнутьев в последнем слове Шаланды робкую благодарность, чуть забрезжившую надежду на избавление от чего-то тягостного, непреодолимого. — Младенец жив? — помолчав, спросил Шаланда.

— Да.

— Береги его, — и Шаланда положил трубку.

Услышав последние слова, Пафнутьев, кажется, вздрогнул. Не первый раз Шаланда предупреждает об опасности, и каждый раз оказывается, что не зря.

Первый раз он предупредил, когда у Пафнугьева оказался Чувьюров. «Береги его»,сказал Шаланда. А наутро старше был мертв. Не уберег. Второе предупреждение прозвучало, когда Пафнутьев допрашивал Самохина... А сейчас он на свободе...

— Самохин! — воскликнул Пафнутьев, поняв вдруг, что у него нет ни единой минуты, чтобы оставаться здесь. — Значит так, Овес... Я ухожу. Вика, если нужно, останется здесь отвечать на твои вопросы и поднимать тосты. Позвоню в течение дня. И не один раз. Спасай ребенка. Авось, удастся. Ему грозит опасность.

— Я знаю, — кивнул Овсов.

— Опасность не только от той заразы, которую в него вкатили. Могут найтись, якобы, мама, якобы, папа... Гони всех в шею. Стреляй из чего можешь!

— Я могу в них только бутылками запускать, — усмехнулся Овсов.

— Смело кроши бутылками их головы!

— Ясно, Паша, — Овсов полез в тумбочку. — Кажется, ты созрел.

— И самое главное... Назначь мне встречу с красавицей Валей. В любом удобном для нее месте, в любое удобное для нее время.

— Валя не будет отвечать на твои вопросы, Паша.

— Почему?

— Молодая, красивая... Ей жить надо. Она и мне ничего не сказала.

— Заговорит, — уверенно заявил Пафнутьев. — Пальцы в дверь зажму — еще как заговорит!

— У нее очень ласковые пальцы, — некстати сказал Овсов и плеснул водки в свой стакан. — Не переживай, Паша... Мои ребята уже занялись девочкой. С Божьей помощью разбудят. Главное, Паша, ты не отвлекайся, делай свое дело и делай. И слава тебя найдет, — Овсов помедлил, подмигнул Вике, прощально махнул рукой Пафнутьеву и выпил большой глоток финской водки, очень неплохой, кстати, водки.

Домоуправление, которое разыскивал Пафнутьев, оказалось рядом, чуть ли не в двух кварталах. В пятиэтажном блочном доме, которые с некоторых пор, подзажравшись, стали называть «хрущобами», причем, те самые люди, которые, не жалея ни глотки, ни живота, пробивались в эти дома совсем недавно, а пробившись, балдели в них по двадцать-тридцать лет, так вот, в таком доме на первом этаже прорубили между двумя квартирами проходы и отвели их под домоуправление. С туалетом, кухней, ванной — даже душ можно было здесь принимать в летнюю жару или на жестокое похмелье. Здесь же домоуправленцы готовили себе обеды, поскольку посещать кафешки и забегаловки было им не по карману, кипятили чай, пили водку, запершись после работы и отгородившись от назойливых пенсионеров, одиноких стариков и старух, у которых вечно что-то протекало, дуло в разных местах, замыкало и сквозило. А одиноких стариков и старух почему-то становилось с каждым годом все больше, будто молодое народонаселение попросту вымерло или зараза их какая косила, оставив в неприкосновенности опять же стариков и старух.

— Здравствуйте! — громко произнес Пафнутьев, чтобы его услышали сразу в двух квартирах. — Есть кто живой?

— Неприемный день! — с непонятной озлобленностью выкрикнула высохшая женщина в растянутой кофте, в которой явно не хватало нескольких пуговиц. И чтобы подтвердить свою решимость, начала тут же выталкивать его за дверь своими сухонькими злобными ладошками.

— А мне плевать, приемный у вас сегодня день или неприемный! — взъярился Пафнутьев, как он ярился всегда, сталкиваясь с откровенным хамством.

— Ради вас открывать? — женщина изогнулась, уперев коричневые кулачки в провалы боков.

— Ради меня! — рявкнул Пафнутьев, и только сейчас женщина сообразила, что перед ней не простой квартиросъемщик и уж никак не ветеран всех войн пришел клянчить кусок стекла или обрезок трубы. — Кто есть из руководства?

— Начальник... — сбавила тон женщина. — Но она занята.

— Кем?

— У нее посетитель... — женщина начала заискивать.

— Из прокуратуры? — продолжал сотрясать воздух Пафнутьев, уже наслаждаясь положением, в котором оказался.

— Из милиции...

— Правильно! За вас давно пора взяться!

— Видите ли, Тамара Леонидовна наказала, чтобы ее не беспокоили, она скоро освободится, и тогда...

— Пьет?!

— Простите?

— У себя в кабинете — пьет?!

— Там какое-то событие... Ее дочь закончила...

— А милиция? Помогла? Теперь обмывают? — и Пафнутьев, не задерживаясь больше на пустые разговоры, с силой рванул на себя дверь, украшенную табличкой с единственным различимым словом «начальник». Жиденький крючочек, сработанный из гвоздика каким-нибудь слесарем-неумехой, тут же отскочил и обнажил тайную жизнь начальницы. Пафнутьев оказался прав — на столе стояли бутылка водки, два стаканчика, а на газетке мелковато, явно женской рукой, был нарезан помидор, и хлеб был нарезан плохо, рвано как-то, и колбаса была нарезана просто отвратительно — крупноватыми несъедобными кусками. Что-то проступало в этой стыдливой пьянке недостойное тостов высоких и любвеобильных. Умильная, немного жалостливая от обилия помады улыбка начальницы на его глазах необратимо и страшновато превратилась в гримасу ненависти и .недовольства. Милиционер, поняв, что пробил его час, гневно повернулся к Пафнутьеву вместе со стулом. Но Пафнутьев не дал ему возможности произнести ни слова.

— Безобразие! — пророкотал он и, взяв у стены стул, придвинул его к столу и сел. В упор посмотрел на начальницу, которую стоявшая на шухере женщина назвала Тамарой Леонидовной. — Администрация пьет! Милиция пьет! А прокуратура?

Хуже? Чем для вас прокуратура хуже?

— Простите, — пролепетала подавленная таким напором начальница. — Может быть, вы...

— Пафнутьев Павел Николаевич. Начальник следственного отдела прокуратуры.

Прошу любить и жаловать!

— Очень приятно, — улыбнулась, наконец, начальница, показав красные от помады зубы.

— Слышал, — кивнул и милиционер, одергивая китель.

— Присоединяйтесь, — женщина молниеносно вынула из тумбочки третий стакан, не очень свежий — мимолетно отметил Пафнутьев как бы даже помимо своей воли.

Тяжело пить из такого стакана — между гранями на дне скапливается всякая грязь от жирных пальцев, помидорного сока, колбасных отложений. Правда, все это с внешней стороны, но, когда пьешь, грязь видна увеличенно, дно стакана становится лупой.

— Спасибо, только что от стола, — отказался Паф-нутьеь, но его уже не слушали. Милиционер придвинул ему самый красный кусочек помидора, женщина плеснула в стакан водки, наполнив его почти наполовину. Неважная водка, отметил про себя Пафнутьев, но в смеси с финской, которой его угостил Овсов, авось, она окажется и не столь смертельной, не столь. — Ну, что ж... Тогда за содружество трех ветвей власти! — брякнул Пафнутьев и даже сам удивился ловкости, с которой у него вырвались эти слова. «Мастак ты, Паша, стал тосты толкать, не каждый за тобой угонится, не каждый».

Стаканы глухо звякнули, и все трое выпили. «Может быть, водка отмоет помаду с ее зубов», — успел подумать Пафнутьев, но, когда женщина выпила и улыбнулась, он убедился, что надежды его были напрасны — зубы у нее сделались еще краснее, теперь к ним прилипла еще кожица помидора.

— Значит, так, — сказал Пафнутьев, закусив колбасой, которую ему выделили случайные собутыльники. — Самохин. Меня интересует гражданин Самохин Михаил Михайлович.

— О, Боже! — простонала начальница. — Опять влип?

— Да.

— Что на этот раз?

— Вчера задержан возле универмага. Продавал девочку. А лицензии на право продажи при себе не имел.

— Как не имел? — ужаснулась начальница, имея в виду, что не бывает лицензий на подобную торговлю. Но Пафнутьев пожелал понять ее иначе.

— И меня удивило! Ни справки, ни лицензии... Кошмар какой-то! Что происходит в стране?!

— Наверное, в роддоме спер, — мрачно проговорил милиционер, из чего Пафнутьев заключил, что парень этот, красномордый и непритязательный, судя по невысокому качеству водки и вампирьим зубам начальницы, знает Самохина достаточно хорошо.

— А причем тут роддом? — спросил Пафнутьев.

— Роддом у нас за забором... Вот Самохин и взялся по совместительству обслуживать. Он там больше пропадает, чем на основной работе. Вечно у них что-то ломается, ремонт требуется только срочный, терпеть они не могут, дети кричат, матери, естественно, матерятся... И спирт опять же у них бывает, и сестрички бегают по коридорам без присмотра... Вот Самохин там и сшивается. В мастерской не застанешь.

— И что... Можно вот так запросто спереть ребенка?

— Сами видите, — печально кивнула женщина и разлила остатки водки.

Порывшись в тумбочке стола, она вынула еще один помидор, и милиционер тут же разрезал его ножом, сработанным из обломанного полотна. Похоже, заточка была хорошая, из разрезанного помидора не выдавилось ни капли сока.

— Будем живы! — поднял стакан милиционер.

— Не возражаю, — Пафнутьев чокнулся, выпил, помолчал, прислушиваясь к себе, к тому, как встретил его организм водку. Резких протестов он не услышал и потому с облегчением бросил в рот кусочек помидора. — А где его мастерская, этого Самохина?

— Вряд ли вы его застанете там.

— Хотя бы отмечусь!

— По этой улице двенадцатый дом, — сказала начальница неохотно. — В полуподвале. Кавардак у него там, но вы уж простите... Даже такого сантехника найти непросто... Да, а что с ребенком? — вспомнила она. — Ему удалось продать девочку?

— Удалось.

— И сколько же он запросил? — спросил милиционер, сдергивая с себя форменный галстук — становилось жарко, а уходить он не собирался.

— Три бутылки водки.

— Мог и больше запросить, — сказал милиционер раздумчиво, что-то прикинув про себя. — Но это надо на любителя нарваться, не каждый возьмет, покупатель нынче капризный пошел, переборчивый.

— Он нарвался, — успокоил его Пафнутьев, поднимаясь. — Спасибо, ребята, было очень вкусно. До скорой встречи! — произнес он обычные свои прощальные слова, но начальница поняла его буквально.

— Вы еще придете к нам?

— Обязательно.

— Ждем, — она улыбнулась со всей доступной обворожительностью, даже привстала, но Пафнутьев поспешил к выходу, чтобы не видеть еще раз жутковато-красноватую улыбку домоуправительницы.

На улицу он вышел с облегчением. Весна продолжала набирать силу, ручьи радовали глаз солнечными бликами, в воздухе разливался запах теплой коры, оттаявшей земли, в прогретых дворах жгли костры из прошлогодней листвы, просохшего мусора. Запах дыма волновал и тревожил Пафнутьева, будто было ему лет двадцать, будто шел он глупый и влюбленный, раздвигая собой весенний воздух и улыбаясь встречным зажигалочкам, как когда-то называл он юных и дерзких.

Но нет, не улыбался Пафнутъев встречным девушкам, никому он в это утро не улыбался, а шел озабоченный и хмурый, глядя себе под ноги и лишь иногда поднимал голову, чтобы взглянуть на номер дома.

Сам того не желая, продолжал Пафнутьев странный свой разговор с Шаландой.

Жалким показался ему сегодня начальник милиции, беспомощным. Ни былого гонора, ни обидчивости, словно сам, по доброй воле он согласился терпеть все, что о нем скажут, подумают, как с ним поступят. Такое положение не могло продолжаться, что-то должно было произойти. Шаланду нельзя было унижать слишком долго, как бы его не прижали обстоятельства. Никого нельзя унижать слишком долго, это просто опасно. Или же человек взорвется и разнесет все вокруг, или же что-то сотворит с собою. Нынешнее положение Шаланды — шоковое, он наверняка скоро из него выйдет, во всяком случае он уже находит в себе силы, чтобы время от времени посылать Пафнутьеву предупреждающие сигналы...

Двенадцатый дом ничем не отличался от прочих на улице. Пять этажей, сложен из серых бетонных блоков, все этажи, кроме первого, украшены маленькими балкончиками, над которыми бестолковые жильцы соорудили козырьки и навесики, причем, кто во что горазд — из железных листов, шифера, разноцветной ребристой пластмассы, из деревянных реек, металлических уголков, цементных труб. На навесах за зиму собирался снег, к весне тяжелел и продавливал, прогибал все эти жиденькие козырьки, придавая всему дому вид запущенный, потрепанный, чуть ли не размокший, поскольку со всех балкончиков текли ручейки, игриво посверкивая на солнце.

В торце дома был сделан вход в полуподвал. Вниз вели разбитые, сглаженные ступеньки. Пафнутьев осторожно, стараясь не поскользнуться, спустился по льдистым, не оттаявшим еще выступам на залитую стекшей водой площадку. Дверь была обита ржавыми железными листами, причем, обивали ее не впервые и каждый раз поверх предыдущих листов. От этого дверь выглядела слегка припухшей.

Поперек проходила мощная железная скоба, которая свободным своим концом надевалась на петлю. В петле болтался громадный амбарный замок.

Пафнутьев озадаченно потрогал его пальцем, поприкинул, что бы такое предпринять, но потревоженный замок вдруг открылся, под собственной тяжестью откинувшись в петле. Пафнутьеву ничего не оставалось, как снять скобу. Ручки на двери не было, открывали ее, видимо, просовывая пальцы в щель.

Дверь поддалась.

Пафнутьев открыл ее как можно шире, чтобы осветить сырую внутренность подвала. Помещение представляло собой нечто вроде свалки — раскладушки с прогнившим брезентом, сломанные стулья, кухонные шкафчики с жирно поблескивающими дверцами, мятые бидоны — все это хозяин, видимо, стаскивал с соседних дворов.

Пафнутьев озадаченно прошел вдоль блочных стен. В глубине подвала слышался звук падающей воды, какое-то движение — не то крысы спасались от наводнения, не то коты выясняли свои весенние отношения, а может быть, юные наркоманы балдели вдали от глаз людских.

Вдруг он увидел еще одну дверь, среди хлама она была почти незаметна.

Подойдя, дернул за болтающуюся на одном гвозде ручку. И эта дверь оказалась незапертой. Открыв ее, Пафнутьев шагнул в полную темноту. Не решившись идти дальше, чтобы не напороться на рваное железо или битое стекло, он принялся шарить по стене в надежде найти выключатель. И он его нашел.

Раздался щелчок. Комната оказалась залитой неожиданно ярким светом.

Пафнутьев некоторое время стоял, зажмурившись, ослепленный неестественно громадной электрической лампочкой, болтающейся на проводе прямо перед ним.

Когда через некоторое время он смог осмотреться, то первым его желанием было снова закрыть глаза и не открывать их, пока не выберется на улицу, подальше от этой мастерской, от всех ее свалочных сокровищ, от всего, что он увидел. А зрелище предстало перед ним настолько жуткое, что ему пришлось приложить немалые усилия, чтобы не повернуться и не бежать сломя голову. У противоположной стены был установлен верстак с непомерно большими, тоже, видимо, украденными где-то тисками. Они были бы куда уместнее в кузнице, на заводе металлоконструкций или в авторемонтных мастерских. К тискам был придвинут стол на жиденьких ножках с голубым пластмассовым верхом. Скорее всего хозяин стащил его в каком-нибудь летнем кафе. На столе, свесив ноги, лежал человек. Руки его были заведены под стол и скручены проволокой. Но голова, голова человека затылочной частью была зажата в тисках, причем с такой силой, что металлические бруски вдавились в череп. Даже беглого опасливого взгляда было достаточно, чтобы понять — человек мертв. И еще одно можно было сказать — звали его Самохин Михаил Михайлович.

Пафнутьев пошарил рукой за спиной, нащупал спинку стула. Подволок его к себе и обессиленное опустился, чувствуя, как тошнота подступает к горлу. Потом сунул руку под мышку — убедиться, что пистолет при нем.

— Ни фига себе, — пробормотал он потрясенно. И через некоторое время повторил, не находя других слов:

— Ни фига себе...

Прошло несколько минут, прежде чем Пафнутьев нашел в себе силы подняться и подойти к тому, что осталось от Самохина. Из-под тисков выступала еще не подсохшая кровь, на лице бедолаги была такая страшная гримаса нечеловеческой муки, которой Пафнутьеву никогда до сих пор видеть не приходилось. В мертвых глазах Самохина стоял какой-то застывший ужас и светились в них маленькие четкие отражения лампы, которая заливала все ослепительным, неживым светом...

Осмотревшись по сторонам, Пафнутьев увидел телефон. Подошел, постоял над ним, колеблясь — брать или не брать трубку. Решил взять, но осторожно захватил трубку куском алюминиевой проволоки, подобранной на полу, и, подняв ее за эту проволочную петлю, набрал номер.

— Худолей? Записывай адрес... Срочно сюда со своим чемоданчиком. Все.

Потом Пафнутьев набрал еще один номер.

— Шаланда? Записывай адрес... Срочно сюда с операми!

— Самохин? — спросил Шаланда негромко. Не отвечая, Пафнутьев положил трубку и набрал еще один номер.

— Андрей? Записывай адрес... Жду.

После этого Пафнутьев, не выключая света, вышел на улицу и набрал полную грудь весеннего воздуха, в котором так явственно чувствовался запах разогретой коры, оттаявшего снега, дымок первых костров...

— Хорошо-то как, Господи! — вырвалось у Пафнутьева. Стараясь подавить в себе подвальные впечатления, он поднял лицо к солнцу и блаженно зажмурил глаза.

Диковатый разговор с неизвестной красоткой, на которую напоролся Андрей, не отрезвил его, не образумил. Ему захотелось приблизиться к тому миру безумной любви, глоток которой достался ему так неожиданно. Звонить снова по тому же телефону он не решился, зная, какой получится разговор. Почему-то была уверенность, что разговаривал он совсем не с Надей. Не вписывался ее облик в те бесстыдно-игривые слова, которые повергли его если не в панику, то в спасительное бегство — когда он, не в силах произнести больше ни слова, положил трубку. Впрочем, точнее будет сказать, что он отбросил трубку, как можно отбрасывать нечто пугающее, что неожиданно оказалось в руках.

Теперь у него был телефон Нади более надежный, не с газетной рекламы списанный, а полученный из рук подруги. Может быть, он поступил лукаво, не сказав, кто он на самом деле, но она ведь этого и не спрашивала. Он не сказал всего, но всего и она не сказала. Он попросил телефон, сразу открыв свои намерения — хочу, дескать, познакомиться. А это полностью соответствовало истине. Значит, он может чувствовать себя уверенным и чистым.

Это для него было важным, именно это внушал ему китаец — прежде чем браться за что-то всерьез, прежде чем вступать в самую безобидную или смертельную схватку, надо привести себя в состояние уверенности и чистоты.

Только тогда ты сможешь победить, потому что на твоей стороне будут высшие силы. А они всегда рядом, всегда вокруг тебя, как неуловимый запах мощи и справедливости. И твоя задача убедить себя, убедить высшие силы, что ты достоин их помощи. А для этого нужно быть свободным от злобы, зависти, ненависти. И взгляд твой, и поступки, и цель должны быть светлыми. Лишь тогда ты можешь бросать вызов и принимать бой, только в этом случае ты победишь, и победа твоя будет угодна Богу, угодна людям.

Авдрей давно бы позвонил Наде по телефону, который дала ему Света, но одно обстоятельство озадачивало его и настораживало — Надя работала в «Фокусе», а Пафнутьев, как дикий зверь, вцепился именно в «Фокус». Но с Андреем случилось то, что обычно и происходит в таких случаях — чем больше разумных и убедительных предостережений приходило ему в голову, тем тверже он убеждался в том, что рано или поздно все-таки позвонит.

«Сказать Пафнутьеву?» — мелькнула опасливая мыслишка.

«Скажу. Чуть попозже. В конце концов я звоню ей не по служебной обязанности, а по личному делу».

«„Фокус“ — опасная контора?»

«Ни фига, ребята... Я тоже опасный».

«Могу сломать Пафнутьеву игру?»

«Не сломаю. Меня интересует только эта женщина, а не ее тайны, в чем бы они не заключались».

Андрей мог часами вести такие разговоры, то убеждая себя, то, наоборот, запрещая себе даже думать о чем-то подобном. Но, в конце концов, чувство сообщности, верности в общем деле взяло верх, и Андрей отправился к Пафнутьеву.

Тот встретил его сдержанно, без обычных возгласов и размахивания руками.

— Привет, — сказал Пафнутьев, едва взглянув, кто вошел в кабинет.Присаживайся. Есть дело? Андрей понял, что помешал, что сейчас не до него.

— Да. Небольшое.

— Слушаю.

— Павел Николаевич, вы помните ту женщину? Ее портрет мы нашли...

— Помню.

— Она работает в «Фокусе».

— Хорошо работает? — спросил Пафнутьев, думая о чем-то своем. — Где она работает? — он словно проснулся, впервые проявив интерес к разговору. — Где она работает? — в третий раз он почти выкрикнул свой вопрос.

— quot;Фокусquot;. Фирма так называется.

— Кем?

— Не знаю.

— А что ты знаешь? — раздраженно спросил Пафнутьев.

— Я знаю только то, — медленно, негромко, ставя начальство на место, заговорил Андрей, — я знаю только то, — повторил он, глядя на Пафнутьева исподлобья, — что мне нужно с ней встретиться.

— Зачем?

— Весна, Павел Николаевич. Как вы говорите, душа выбрасывает зеленые побеги, — Андрей усмехнулся.

— Если душа выбрасывает зеленые побеги, значит, будут цветочки?

— Но это будут только цветочки.

— А ягодки?

— А ягодки потом.

— Понял, — кивнул Пафнутьев. — Ты с ней познакомился?

— Собираюсь.

— Так... Нужна поддержка?

— Нет.

— А чего ты хочешь от меня? В чем моя задача?

— Я хочу, чтобы вы знали... Я буду на нее выходить.

— Зачем?

— Весна.

— Ах, да! — Пафнутьев потер ладонями щеки. — Я и забыл. Да-да, конечно.

Душа выбрасывает все, что ей мешает после зимних холодов. Значит так, Андрюша, давай определимся... Ты знаешь, что вокруг нас уже куча трупов? Два амбала из «Фокуса», старик, теперь этот бедолага Самохин...

— А он тут при чем?

— Значит, все-таки при чем. Иначе бы жил и попивал водочку. Прошло уже достаточно дней, но ни один папаша, ни одна мамаша о пропавшем ребенке не обеспокоились. Тишина. Ни одного звонка. В роддоме у меня есть верный человечек... И она, этот человечек, доложила, что и там спокойно. Скандала нет.

Скажи, пожалуйста, как это может быть, чтобы пропал ребенок, а пострадавших-потерпевших, обворованных-ограбленных не оказалось? Это же не граната, не автомат Калашникова, не атомная бомба, чтобы вот так пропадать...

Как это можно объяснить?

— Очень просто, — Андрей передернул плечами, будто и в самом деле вопрос был простым. — Родители уехали на Черное море, ребенка поручили няньке, а та по бестолковости своей и слабоумию проворонила... И теперь сама прячется, не зная, что делать.

— Хороший ответ, — кивнул Пафнутьев. — Убедительный. Но есть одна закавыка, которая сразу отметает такую вероятность.

— Возраст ребенка?

— Совершенно правильно. Девочке неделя-полторы... И какая же мать согласится отдать своего дорогого ребенка, как сказал классик... Дальше ты знаешь. Значит, так... Встречайся, общайся, но при этом помни, что некий Бевзлин, который к «Фокусу» имеет некоторое отношение...

— Я знаю.

— Да? Так вот, Бевзлин является спонсором роддома.

— Поставляет беременных женщин?

— Он поставляет тряпье! — резко сказал Пафнутьев. — Тряпья нет в роддоме.

Нет ваты, пеленок, клеенок, пипеток... Ну, и так далее. И он взял на себя труд всем этим роддом обеспечить. А кроме того, помогает с ремонтом — стекла вставить, крышу починить, трубы водопроводные заменить... Сечешь?

— Да, Самохин жил на его деньги.

— Совершенно верно. А когда он попытался продать ребенка, ему голову в тиски засунули и раздавили, как орех.

— Я знаю одну типографию, — сказал Андрей, — где по ночам наладили выпуск детективов, помимо законного тиража... А в одном цехе по ночам собирали холодильники... Помните дело — на водочном заводе тоже организовали ночные смены? Но роддом — это не то место, где по ночам можно выпускать детишек сверх нормы, я правильно понимаю?

— Но там нет скандала, — задумчиво проговорил Пафнутьев. — Хотя, знаешь...он помолчал. — Есть странный такой мистический закон... К примеру, совершено преступление. Допустим, убийство. Допрашивают свидетелей. Все они видели, как в дом входил почтальон, но клянутся, что никто не входил. Все свидетели видели дворника, подметающего дорожки, но потом заверяют, что во дворе никого не было... Есть профессии или, скажем, положения, когда человека никто в упор не видит. Он становится невидимкой для окружающих, хотя сам ничего для этого не предпринимает. Невидим киоскер, хотя он наверняка все замечает из своего окошечка, регулировщик в центре перекрестка, мороженица со своим мерзлым сундуком... Есть такой фактор... Назови его психологическим, криминальным, дурацким... Но он существует. И работает, — Пафнутьев продолжал бормотать, не заботясь о том, понимает ли его Андрей, согласен ли с ним. Это не имело значения, поскольку Пафнутьев разговаривал с самим собой. — Согласен? — неожиданно обратился он к Андрею.

— Конечно, — улыбнулся тот.

— Ладно, замнем, — смутился Пафнутьев. — Твои планы?

— Выхожу на эту женщину.

— Будешь стоять у подъезда и высматривать, поджидать, бежать навстречу?

— Нет, позвоню ей.

— Есть телефон?

— Да.

— Молодец, — Пафнутьев взял аппарат и сдвинул его на край стола. — Звони!

— Отсюда?

— А почему нет? Позвони, назначь встречу, повидайся. Это лучше, чем пытаться дозвониться из сиплых, хриплых, алчных уличных автоматов. Обберут, как липку, и слова сказать не дадут. Звони! Ты же не будешь говорить о чувствах?

Если хочешь, я выйду?

Андрей помолчал, прикидывая слова, которые он собирался произнести, посмотрел на Пафнутьева, на телефон и, усмехнувшись, подсел к столу.

— Ну, что ж, может быть, так и в самом деле лучше... В крайнем случае подскажете, как обращаться с прекрасным полом, а, Павел Николаевич?

— Это я могу, можешь на меня положиться. Я такие слова знаю, такие слова, что сердце девичье тает, как мороженое на сочинском пляже! Дай Бог вот только вспомнить... Редко употреблять приходится. Другие слова на кончике языка пляшут, но они, боюсь, тебе не подойдут.

Андрей взглянул на Пафнутьева, требуя тишины, и тот послушно умолк, раскрыл какую-то папку и, вроде бы, ушел в нее с головой. Можешь, дескать, говорить, сколько угодно. Но не мог, не мог старый пройдоха Пафнутьев оставить разговор Андрея с криминальной красавицей без внимания — уж слишком зацепил его этот «Фокус», чтобы упустить малейшую возможность узнать о нем хоть что-нибудь.

Андрей положил на стол бумажку с номером и медленно набрал все цифры, одну за другой.

Трубку долго не поднимали, из микрофончика слышался лишь какой-то разноголосый писк, гудки, наконец все стихло, и прозвучал женский голос. Андрею он показался спокойным, даже холодноватым.

— Слушаю вас... Говорите.

— Надя? — замешкавшись, произнес Андрей.

— Д... да... А кто это?

— Андрей. Вряд ли вы меня помните, но мы встречались как-то... Достаточно давно... Я бы хотел вас видеть.

— Зачем?

— Это не телефонный разговор... Можно сказать, по личному делу.

— А какие у нас могут быть личные дела?

— Я должен сообщить вам нечто важное.

— В чем суть вашего сообщения? — голос женщины оставался таким же сдержанным, разве что в нем появилась нетерпеливость, было такое впечатление, будто она каждую секунду может просто положить трубку.

— Я не могу этого сказать.

— Где вы взяли мой номер телефона?

— В справочнике, — ответил Андрей и тут же пожалел об этом. Он сделал явную ошибку, и женщина тоже это заметила. В голосе ее появилась улыбка.

— Ни в одном справочнике этого телефона нет. Его знают всего несколько человек, и мне нетрудно будет выяснить, кто вам его сообщил. Впрочем, я, кажется, догадываюсь, кто это мог сделать.

— Тем лучше. Если вы в самом деле догадываетесь, то должны согласиться, что опасаться меня не надо.

— А я и не опасаюсь, — уже открыто улыбнулась женщина, но тон ее Андрею не понравился, в нем сквозило какое-то превосходство, сознание того, что она делает одолжение, разговаривая с ним. В ее словах прозвучало еще что-то, чего Андрей не мог понять, но уже через секунду догадался — похоже, женщина говорила не только с ним, ее слова звучали еще для кого-то, кто, может быть, стоял рядом и внимательно слушал. Да, она была несвободна в разговоре, голос ее, кроме всего прочего, выдавал напряжение.

— В таком случае... Давайте увидимся сегодня вечером.

— Хорошо, — согласилась женщина. Согласие было достаточно неожиданным, все сказанное ею до этого было как бы с другим знаком, женщина явно его отшивала. А тут вдруг сразу согласие да еще уверенное, без оговорок и колебаний.

Андрей понимал, что он не произнес новых доводов, вообще не сказал ничего внятного, убедительного, а тем не менее женщина вдруг согласилась на встречу.

Объяснение этому могло быть только одно — ее подруга рассказала о нем, описала его, и Надя, наконец, вспомнила, кто мог дать Андрею телефон, откуда он его знает. Да, прошло уже несколько дней, и подруги вполне могли встретиться и поболтать о девичьих своих секретах.

— Скажите, где вам удобно, когда... Я подойду.

— В двенадцать часов ночи на кладбище, — сказала женщина, смеясь.

— Хорошо. У какой могилки?

— Шучу! Извините... Давайте так... За универмагом есть сквер, знаете? Там светло, торгуют книгами, ухаживают за девушками... Как я вас узнаю?

— Светлая плащевая куртка, такая же кепка, джинсы... Усов нет, бороды нет.

А я как вас найду?

— Вы же сказали, что мы встречались?

— Может быть, вы изменили прическу, одежду...

— Нет, — резковато ответила женщина. — Я осталась прежней. Вы легко меня узнаете. В двадцать часов годится?

— Давайте в двадцать, — согласился Андрей и не успел больше ничего добавить — в трубке прозвучали короткие гудки. Некоторое время он сидел молча. Его охватило острое чувство совершенной ошибки, но сколько Андрей не прокручивал в уме состоявшийся разговор, он не мог обнаружить явно ошибочные, ложные слова.

Разве что спросил, как женщина выглядит, хотя раньше настаивал на том, что они когда-то встречались... quot;Да, наверное, тут я прокололся, — облегченно подумал Андрей. — Но ведь она не отменила встречу, она просто не стала себя описывать.

Это тоже понятно, не скажет же она, что красива, что стройна, что волосы ее вьются и она ходит с непокрытой головой... Ладно, авось обойдетсяquot;, — успокоился Андрей и поднял глаза на Пафнутьева.

— Порядок? — спросил он. — Тебя ничего не насторожило?

— А что могло насторожить?

— Это был личный разговор? Ты не почувствовал вредной примеси? Она не лукавила, ничего не выпытывала, это был просто сговор мужчины и женщины?

— Как-то уж слишком неожиданно она согласилась придти... Долго колебалась, я уже подумал, что отбой сыграет, дескать, за мной, мальчик, не гонись... А тут вдруг — хорошо, согласна, — Андрей недоуменно посмотрел на Пафнутьева.

— Старик, — Пафнутьев похлопал парня по плечу, — таковы женщины. Они долго убеждают тебя в том, что ты хвост собачий, ты уже готов поверить им и слинять, но тут вдруг выясняется, что они мурлыкают у твоих ног.

— Откуда вы все это знаете, Павел Николаевич?

— Как откуда! — возмутился Пафнутьев. — Да я каждый день сталкиваюсь с этим на работе! Половина всех преступлений замешана на непонимании того, о чем я тебе сказал. Больше половины! Если бы мужчины и женщины лучше понимали друг друга, я бы давно остался без работы, мой юный друг! — воскликнул Пафнутьев, дурачась. — Вперед, старик! Вперед без страха и сомнений! Но! — Пафнутьев поднял указательный палец. — Не забывай, кто есть ты, а кто есть она!

— Не понял? — обернулся Андрей уже от двери.

— Ты работник прокуратуры, а она представительница фирмы «Фокус», к которой мы в данное время присматриваемся с подозрением и опаской. Глядишь, словечко какое неосторожное обронит, историю расскажет из жизни «фокусников», сомнениями поделится... Усек?

— Все понял, Павел Николаевич. До скорой встречи! — с легкой руки Пафнутьева с некоторых пор все в прокуратуре стали прощаться именно так: «До скорой встречи!» С этими словами можно было и уйти в любую минуту, и тепло попрощаться, и на будущее надежду оставить — встретимся, дескать, никуда не денемся.

В сквер за универмагом Андрей пришел без четверти восемь. Знал, что рановато пришел, но сделал это сознательно. С некоторых пор появилась у него привычка — приходить на место встречи заранее, осмотреться, чтобы стало это место немного своим, немного родным, будь то комната, поляна, берег реки.

Наступили вечерние сумерки, зажглись первые фонари, из сквера постепенно исчезали суматошные прохожие, старухи с сумками, задерганные чиновники с портфелями и появились люди, которые никуда не спешили, которые пришли в сквер, чтобы походить, подышать, побалдеть. Присыпанные ракушечником дорожки неожиданно оказались почти сухими, снег с них сошел быстро, вода впиталась, и здесь можно было ходить в летних туфлях. Лужи уже не замерзали к вечеру, с каждым днем становилось теплее, а луна, поднявшаяся над темными крышами, еще раз убеждала, что наступили новые времена, полные трепетных надежд и радостных свершений.

Сквер был небольшой, и обойти его весь с несколькими дорожками и отсыревшими за зиму беседками можно было минут за пять, за семь. Поглядывая на прохожих, Андрей убедился, что в светлой плащевой куртке да еще при джинсах он был один, спутать его ни с кем было просто невозможно. Он понимал, что рекламная фотография может лишь отдаленно напоминать живого человека, к тому же женщину неузнаваемо изменяет одежда, а Надя на том снимке вообще была почти обнажена.

Разговаривая с ней по телефону, Андрей убедился, что на этот раз голос и выражение лица на фотографии как бы совпадали, это был один человек, во всяком случае, ему хотелось в это верить. И лицо ему понравилось, и голос женщины. Это были далеко не те эротические всхлипы, потрясшие его недавно каким-то своеобразным беспределом.

Часы показывали без пяти восемь.

Надя уже могла бы и появиться, но ее не было или же она присматривалась к нему со стороны. Несколько раз Андрей обеспокоенно оглянулся, возникло смутное ощущение, будто за ним кто-то наблюдает. Но нет, все было спокойно, никто не обращал на него внимания. На скамеечке мужички разливали в пластиковые стаканчики водку, а между ними на мятой газете лежала нехитрая закуска — хлеб, нарезанная колбаса, луковица. Эти вообще никого не замечали вокруг и наслаждались весной, как они ее понимали. Прошли мимо парень с девушкой, молчаливые и насупленные, явно недовольные друг другом. Неторопливо проковылял седой старик с палочкой. Распахнутый плащ позволял желающим видеть десятки медалей на его груди — они тихо позвякивали, и звук этот вызывал жалость, только жалость.

Дойдя до конца сквера, до самой проезжей части, Андрей уже повернул в обратную сторону, к универмагу, как вдруг его остановил возглас.

— Эй, мужик! — раздалось за спиной. По каким-то признакам мы всегда понимаем, что окликают именно нас, хотя не произносится при этом ни имени, ни фамилии.

Андрей оглянулся. На дороге стояла какая-то иномарка, как ему показалось, достаточно потрепанная. Возле нее возились не то двое, не то трое незадачливых пассажиров.

— Вы ко мне? — уточнил Андрей.

— Помоги толкнуть... Что-то мы засели тут некстати... Час уже толчемся...

— А что у вас? — Андрей подошел. Все дверцы машины были распахнуты, возле заднего колеса лежал домкрат, тут же валялся в грязи насос. Грузный водитель судорожно двигал рычагами, нажимал педали, вертел головой, но усилия его были тщетными. Едва Андрей подошел к машине, как один из пассажиров, зайдя сзади, со спокойной неторопливостью опустил кулак ему на голову. Удар был не слишком сильный, но неожиданный. Потрясение продолжалось секунд пятьдесят, не больше, но этого времени хватило, чтобы затащить Андрея в салон, подобрать инструменты с земли, захлопнуть дверцы и рвануть с места. Когда Андрей пришел в себя, то увидел, что сидит на заднем сиденье, зажатый с двух сторон мощными телами похитителей, а водитель, наклонившись к рулю, ведет машину по ночному уже городу.

— Спокойно, дружок, спокойно, — проговорил один из амбалов, увидев, что Андрей пришел в себя. Тот дернулся и только тогда увидел, что на руках у него наручники.

— Куда едем? — спросил он.

— Тут недалеко... Скоро будем на месте.

— А как понимать?

— Какой-то ты любопытный... Всему свое время. Сиди молча.

Первое, что пришло Андрею в голову — его с кем-то спутали. Но он тут же отверг это объяснение. Так не бывает, так не делается. Кто знал, что в восемь часов он будет в сквере? Знали два человека — Пафнутьев и Надя. Пафнутьев отпадает, он не стал бы так развлекаться. Надя... Вот это уже близко. quot;Она же «фокусница», — подумал Андрей. — Да, все ты, парень, учел, кроме одного — твоя красавица работает в фирме «Фокус». Ты думал, главное то, что она женщина. Нет, главное в том, что она «фокусница». И ради какого-то воздыхателя не станет...

Господи, да ничего она не станет делать ради воздыхателя. И твоя ошибка, Андрюшенька, заключается в том, что ты, по тупости своей, по самонадеянности, решил, что Наденька обрадуется, услышав рассказ подруги о твоем визите. А она вовсе даже не обрадовалась, наоборот, она испугалась, насторожилась. Наверняка с кем-то посоветовалась и звонка ждала вовсе даже не в девичьем трепете. Если и екнуло ее сердечко, то опять же не потому, что услышала твой взволнованный голос, Андрюшенька, не потомуquot;.

И еще об одном подумал Андрей, вернее, не столько подумал, сколько вспомнил, выстроился у него перед глазами не очень длинный, но достаточно убедительный ряд — Чувьюров с шилом в сердце, Самохин с головой в тисках, ребенок, который никак не может проснуться... Опять же рука в холодильнике...

На какую-то секунду мелькнуло лицо возбужденной кудлатой колдуньи, но уже фоном, колдунья выпадала из этого зловещего ряда, хотя как знать, как знать...

Андрей откинулся назад, на мягкую спинку сиденья, закрыл глаза, лишь изредка приоткрывая их, чтобы следить за дорогой, чтобы знать хотя бы, где он находится, куда его везут.

quot;Так, Андрюшенька, все это очень печально. Соберись, дорогой, соберись, как ты еще не собирался, потому что никогда смерть твоя не была так близка. Это нужно знать совершенно твердо. Ты попал в руки к ребятам, которые если и оставляют следы, то лишь в виде отдельных частей человеческого тела. Не так уж много ты знаешь, не так уж опасен, а хлопнут тебя по единственной причине — сделать серьезное предупреждение Пафнутьеву. Получит он твою непутевую голову в авоське, утром, у двери... То-то удивится. Подумает — чья это голова валяется у моего порога? Ба, да это Андрюшенькина голова! Здравствуй, Андрюшенька!

Соберись, Андрей, соберись.

Вспомни своего учителя, китайца Чана, вспомни, Андрей, все вспомни — его глаза, фигуру, голос, движения. Вспоминай, вспоминай и набирайся его силы и спокойствия, его страшного в своей невозмутимости гнева. И еще: Чан видел невидимое, общался с мертвецами, знал прошлое и будущее... Ты был рядом, ты не мог ничего от него не взять. Ты взял, Андрей, и ты тоже можешь... Ты можешь, все можешь! Их трое, пусть пятеро, это не имеет значения, пусть семеро...

Соберись, дорогой, соберисьquot;.

Андрей и в самом деле почувствовал, как по телу пробежал озноб, какая-то изморозь на секунду охватила его и тут же наступил жар, но тоже ненадолго. Он ощутил каждую клеточку своего тела, каждый палец, мышцу. Тело сделалось по-кошачьи податливым, обмякшим.

Но Андрей знал, чувствовал — наступила высшая степень готовности. Его отчаянные призывы к самому себе, к китайцу Чану, к его тени, к теням близких людей, которые ушли, но оставались рядом, были услышаны.

Андрей полулежал с закрытыми глазами, а когда открыл их, столкнулся взглядом со Светой, с ее чуть сонным, шалым, влюбленным взглядом, каким смотрела она на него в самые счастливые их дни, в самые счастливые, давние, невозвратные дни...

«Почему ты не касаешься меня? — прозвучал в машине ее голос. — Почему ты не говоришь, что я красивая?» — спросила Света, и это не было бредом. Чувствуя боль от наручников, вслушиваясь в рев мотора, в гул ночной улицы, среди всего этого шума он сумел различить, выделить ее голос. Он звучал даже чуть сильнее, чем Света обычно говорила, она хотела перекричать посторонние звуки, чтобы он услышал ее.

И он услышал.

Машина остановилась перед высокими железными воротами. Их, видимо, ждали — ворота тут же начали раскрываться, обе их половинки медленно пошли в стороны.

Машина въехала на просторный асфальтированный двор.

В глубине стоял дом.

Красный кирпич.

Три этажа.

Крыша зеленая, — отмечал Андрей про себя, пока двое амбалов выволакивали его из машины. Он споткнулся, упал, скованные наручниками руки не позволяли ему подняться, перевернуться на живот, каждое движение давалось с трудом. Его несколько раз пнули под ребра, пытаясь поторопить, но добились обратного, он опять упал, распластавшись на асфальте.

Потом Андрей услышал скрип — ворота медленно, необратимо смыкались за его спиной.

— Да сними ты с него эти браслеты! — раздраженно сказал один из амбалов.Никуда он не денется.

— А зачем мне об этом думать — денется, не денется... Положено в наручниках — пусть идет в наручниках, — амбал сам взял Андрея за плечи и, оторвав от земли, поставил на ноги, подтолкнул к дому.

«Везучие, гады», — подумал Андрей.

Сними они с него наручники, он бы обоих надолго, если не навсегда оставил бы лежать посреди двора. В этом он не сомневался. Оба были моложе его, вряд ли им было больше двадцати, двадцати двух, но выглядели громадными и раскормленными, как того требовала какая-то странная мода, которой подчинялись в их среде покорно и неукоснительно.

Да, амбалы были тяжелы и неповоротливы. И мозги у них работали тоже тяжело и неповоротливо. Андрей вошел в дом, прекрасно понимая, что шансы на спасение у него резко уменьшились. Что будет там, сколько их там, и вообще, что будет с ним самим... Но чувство уверенности, та светлая и святая злость, которую он сам вызвал в себе, не ушла, и голос Светы не замолк в нем. «Не дрейфь, Андрей! Я с тобой!» — услышал он слова, которые произносила Света еще при жизни. И он не удержался, повторил их вполголоса:

— Не дрейфь, Андрей...

Поднявшись на крыльцо, он вошел в дверь, спокойно шагнул в тускло освещенный коридор.

— Стой! — раздалась сзади улыбчивая команда. — Ты куда разогнался, придурок?

Андрей остановился. Прислонился спиной к стене, поджидая постегавших своих похитителей. Один из них подошел к двери, обитой кожей, и постучал. По стуку Андрей понял — стальная дверь, кожа для маскировки. Надеяться на эту дверь не надо. Похоже, в этом доме ему ни на что не следует надеяться. Только на самого себя и на высшие силы, которые откликнулись сегодня на его призывы.

Не услышав ни звука в ответ, амбал сам открыл дверь, убедился, что внутри все так, как он и ожидал, втолкнул Андрея. Оба амбала вошли следом и остановились сзади. Андрей, кажется, спиной чувствовал жар их молодых мясистых тел, слышал тяжелое дыхание. «А чего это они так дышат? — удивился он. — Только и того, что поднялись на несколько ступенек? А!» — вдруг осенило его, он догадался: от усердия у них такое учащенное дыхание. Так бывает — усердие сверх меры приводит к перерасходу кислорода.

Комната оказалась неожиданно большой, неожиданно светлой, она была просто залита светом. Вдоль стен стояли мягкие кресла, обтянутые пестрой ворсистой тканью, журнальный столик, в глубине, в углу светилась стойка бара. Над ним было устроено странное сооружение, которое позволяло подвешивать над головой рюмки и фужеры вверх донышком. За стойкой Андрей увидел девушку, но рассмотреть ее было невозможно. Его внимание привлек человек в кресле. Был он худощав, во всем его теле ощущалась легкость — ему легко сиделось, он мог без усилий подняться из низкого кресла, снова упасть на его сиденье. И взгляд его был ясен, светел, будто он только что узнал что-то радостное.

— Привет, Андрей, — сказал он. — Как поживаешь?

— Очень хорошо.

— А здоровье?

— С каждым днем все лучше.

— Это прекрасно! — обрадовался парень. — Выпить хочешь? Что ты пьешь, когда у тебя хорошее настроение?

— Минералку.

— Да? — разочарованно удивился парень. — Надо же... Ну, что ж... Пусть будет минералка... Тебе с газом?

— Да, с газом и охлажденную, — Андрей решил, что раз уж предлагают, то он хотя бы напьется воды.

— А мне шампанского, — сказал парень, повернувшись к бару.

Девушка подошла тут же, словно поднос ее был приготовлен заранее, расставила на столике бутылки, стаканы и тут же отошла, бросив на Андрея внимательный взгляд. И он, заметив это, отчего-то заволновался. Что-то здесь было не так, ощущалась продуманность, будто разыгрывается перед ним спектакль, в котором все слова, поступки расписаны, отработаны заранее.

Андрей посмотрел в сторону бара — девушка протирала стаканы, это было нормально, она и должна этим заниматься. Парень в светлом костюме открывал шампанское, и это тоже нормально. Рядом стояла слегка заиндевевшая бутылка минеральной воды. Значит, в баре есть холодильник. Туг же, на столе, железная скобка, которой, очевидно, можно было открывать бутылки...

— Тебе открыть? — спросил парень, подставляя хрустальный стакан под пузырящуюся струю шампанского.

— Спасибо, лучше я сам.

— А сможешь?

— Если снимите наручники... смогу.

— А ты будешь хорошо себя вести?

— Как можно вести себя за стальной дверью?

— Откуда ты знаешь, что она стальная? — весело удивился парень.

— Догадался.

— Догадливый, значит... Но не очень. Иначе бы здесь не оказался.

Андрей промолчал. Слова парня не требовали ответа, и он решил не навязываться. Это совпадало с его обычным поведением. Где бы он ни был — дома, в прокуратуре, в кабинете Пафнутьева, Андрей предпочитал сидеть в сторонке и молчать. Он хотел было прислониться к стене, но один из амбалов резко оттолкнул его, и Андрей понял: это его положение у двери, со скованными руками, с амбалами за спиной — тоже продумано. Ну, что ж, усмехнулся он про себя, пусть так.

Вид у Андрея был неважный — его светлая плащевая куртка оказалась вывалянной в грязи, кепка осталась валяться посреди двора, волосы всклокочены, похоже, в машине эти амбалы все-таки не удержались, съездили ему пару раз по физиономии.

— Что же это ты в таком виде на свидание собрался? — парень в кресле, видимо, тоже подумал о внешности Андрея.

Андрей промолчал — и эти слова не обязывали к ответу.

— У тебя же спрашиваю!

— А что ты хочешь услышать? — Андрей и сам не заметил, как перешел на «ты», и парня это тоже позабавило. — Твои амбалы? — он кивнул за спину. — Вот они и поработали надо мной. Задание такое получили, наверное. Справились. Награды ждут. Видишь, как дышат тяжело?

— Да? — парню что-то не понравилось в словах Андрея, он сделал глоток, второй. Оставив стакан, повернулся к бару и сделал приглашающий жест рукой.

Девушка снова подошла, на этот раз без подноса. — Ты знаешь этого человека? — спросил он, указывая на Андрея.

— Нет.

— Когда-нибудь с ним встречалась?

— Нет.

— Почему же он назначает тебе свидание?

— Спросите у него, Анатолий Матвеевич! Откуда мне знать?

Андрей взглянул на девушку внимательнее и невольно вздрогнул — да, это ее он увидел на фотографии, а потом на рекламе в газете. Сейчас на ней были джинсы и белый свитер с высоким воротником. И вдруг он понял, вдруг осознал, что сейчас она нравилась ему даже больше, чем на том снимке. Он, не отрываясь, смотрел на Надю с какой-то полузастывшей улыбкой и веря, и не веря в то, что увидеться им пришлось в столь необычной обстановке. Андрей даже хмыкнул над собственной дуростью — так подзалететь на ровном месте! Так оплошать!

Наверное, что-то передалось Наде от его настроения, она явно была в растерянности, почувствовав бабьей своей душой, что не по заданию он вышел на нее, было что-то более отчаянное, может быть, даже весеннее в его безрассудной попытке найти ее.

— Отвечай, дорогой, зачем ты ей назначил свидание?

— А тебе невдомек, зачем люди свидания назначают? Самому не приходилось?

— Слушай! Кончай с этим тоном... Он мне не нравится! Ты меня понял? Веди себя прилично! Повторять не буду!

— А что, можно прилично вести себя в наручниках?

— А, — улыбнулся парень, — ты еще окольцованный... Гена, сними с него эти украшения... Посмотрим, насколько улучшатся его манеры.

Детина, который все это время тяжело дышал, потел и сопел за спиной, вставив ключик в наручники, повернул его и снял железные кольца. Андрей брезгливо стер с запястий потные пятна, которые тот успел оставить, пока снимал наручники. Он боялся поднять глаза, опасаясь, что тощий начальник, которого Надя назвала Анатолием Матвеевичем, догадается о его намерениях. Он потер места, сдавленные наручниками, повертел сжатыми кулаками и с облегчением убедился, что та готовность, которую он вызвал в себе, пока ехал в машине, не исчезла. Медленно-медленно Андрей сдвинулся с места, сделал несколько шагов, выводя тело из оцепенения. Все настороженно замерли, готовые каждую секунду броситься на него, едва заметят какое-нибудь резкое движение.

— Обыщите его, — приказал Бевзлин.

Охранники подошли к нему с двух сторон, обшарили карманы. Кроме мелких денег и удостоверения, в которое были вложены автомобильные права, ничего не нашли. Все это они положили на стол перед Бевзлиным. Тот лениво полистал их, вчитался в надписи, подписи, улыбчиво посмотрел на Андрея.

— Что же ты мозги нам пудришь? В прокуратуре работаешь? А то, видишь ли, он свидание девушке назначает... Ну? Слушаю тебя!

— Ты не все прочитал, — сказал Андрей. — И ни фига не понял. Посмотри, что там написано мелким шрифтом.

— Где? — Бевзлин склонился над удостоверением. Это был удобный момент, и Андрей решил, что сможет приблизиться, не вызывая подозрений телохранителей.Ничего не вижу такого уж интересного, а? — Бевзлин поднял голову.

— А вот здесь, — Андрей шагнул к нему и наугад ткнул пальцем в печать удостоверения. А едва Бевзлин склонился над его корочками, он почти незаметным резким движением нанес удар ладонью по тонковатой шее Бевзлина. Тот без стона клюнул носом и сполз с диванчика на пол, покрытый ковром. Андрей, не оборачиваясь, взял свои документы, не торопясь, сунул их в карман, задернул молнию и только тогда повернулся к телохранителям. Его расчет оказался точным — амбал уже несся на него, размахивая руками и тяжело сопя. Андрей шагнул в сторону и в тот момент, когда набравший скорость центнер проносился мимо, подставил ножку. Амбал врезался лицом в столик. И пока постанывал, покряхтывал и матерился, Андрей повернулся ко второму детине — тот тоже бесстрашно бежал к нему от двери. Андрей прижался спиной к стене, а когда до противника было полметра, резко отступил в сторону. Тот влип в стену, а едва оттолкнулся от нее, Андрей взял его за голову и резко крутнул. Где-то в глубине организма телохранителя раздался глухой, еле слышный треск. После того Андрею оставалось только выронить обмякшее тело на ковер.

— Дай Бог тебе здоровья, — проговорил он и повернулся к поднявшемуся амбалу. Тот был в полной растерянности — двое лежат без признаков жизни, а он с расквашенной об стол мордой стоит перед этим парнем. — А теперь слушай меня,сказал Андрей негромко. — Давай сюда наручники... Давай, давай, не то ляжешь рядом.

— Бери, — амбал протянул наручники, однако, в последний миг хотел воспользоваться моментом и смять Андрея. Но тот был готов к этому — отпрыгнув в сторону, он нанес удар ногой под дых, а когда амбал согнулся пополам, коротким резким движением ладони ударил по открытой шее телохранителя. Хрюкнув, тот плюхнулся лицом в ковер. Андрей, не торопясь, поднял с пола наручники, защелкнул одно кольцо на руке амбала, второе на руке Бевзлина.

Надя все это время сидела на диване, поджав под себя ноги, и наблюдала за расправой, которую устроил Андрей в этом логове.

— Кетчуп есть? — спросил Андрей.

Надя кивнула, не сводя с него испуганных глаз.

— Неси.

Стараясь не сводить с Андрея глаз, женщина подошла к бару и вернулась с литровой бутылкой мексиканского кетчупа. Андрей сдернул колпачок и, подойдя к Бевзлину, оттянув его брючный ремень, выдавил ему в штаны полбутылки вязкой, липкой, красной массы. Остальные поллитра он размазал по его физиономии, выдавил за пазуху, в волосы. Отбросив пустую бутылку, он обшарил его карманы и, не глядя, сунул себе в карман какие-то документы, плотный кошелек, карточки, бумажки, блокнот с телефонами.

И только после этого, осмотрев комнату, в которой он учинил погром, Андрей столкнулся взглядом с Надей — она смотрела на него с каким-то застывшим ужасом.

— Зачем же ты так, а? — спросил он. — Я ведь в самом деле хотел с тобой увидеться.

— Увидимся... Если захочешь.

— Опять амбалов пришлешь?

— Сам виноват.

— В чем?

— Ты звонил из прокуратуры... А у нас в конторе телефон с определителем.

Через десять минут Анатолий Матвеевич, — она кивнула на сочащегося красной пастой Бевзлина, — знал, что им интересуется правосудие.

— Точно? — недоверчиво спросил Андрей, начиная понимать, что Надя права.

— Ты сам описал, как тебя можно узнать... Они тебя и узнали. Меня вообще не выпустили из конторы.

— Надо же, — пробормотал он подавленно. — Мы увидимся?

— Если выживешь.

— Могу и не выжить?

— Скорее всего, не выживешь. И я честно тебе об этом говорю. После такого... — Надя кивнула на обесчещенного Бевзлина, — выжить просто невозможно.

— Разберемся, — сказал Андрей. — До скорой встречи, — и шагнул в коридор.

Подойдя к выходу, он остановился перед запертой дверью. Со стула лениво поднялся охранник с коротким автоматом.

— Шеф зовет, — небрежно сказал Андрей. — Но сначала меня выпусти.

Не смог он, не сумел все это произнести легко и свободно, что-то насторожило охранника, и он некоторое время молча сверлил Андрея маленькими глазками.

— Пропуск, — он протянул громадную свою лапу.

И в ответ получил мощный удар в подбородок. Знал Андрей, что и у самых сильных людей есть на подбородке маленькая точка, настолько чувствительная, что даже не слишком сильный, но точный удар в эту точку может надолго вывести человека из нормального состояния.

Получив такой удар, охранник удивленно посмотрел куда-то в пространство.

Прислонился к стене и медленно сполз на пол. Андрей взял у него из рук автомат, отстегнул с пояса кольцо с ключами и открыл дверь.

На улице было уже темно, но двор ярко освещался двумя прожекторами. Перед воротами стоял белый «мерседес» и, кажется, даже сам излучал свет. Мотор работал, это Андрей понял по еле заметному дымку из выхлопной трубы. Закрыв за собой дверь, убедившись, что замок по ту сторону двери защелкнулся, он сбежал по ступенькам вниз.

Водитель сидел за рулем, видимо, поджидая Бевзлина. Включив свет в салоне, он читал детектив. Увидев совсем рядом ствол автомата, он даже не сразу понял, что происходит. Но когда ствол ткнулся ему в челюсть, он понял, что это не шутка истомившихся от безделья охранников.

— Вылезай! — сказал Андрей, показывая автоматом, куда именно тому следует вылезти. — Ключи не трогать! — крикнул он, заметив, как рука водителя потянулась к приборной доске. — Ложись!

Водитель, видимо, привык к тому, что человеку с автоматом надо подчиняться молча и немедленно. И потому послушно улегся в самую середину неглубокой лужи, оставшейся на асфальте после недавнего дождя. Андрей сел за руль и несколько раз требовательно погудел. Что-то было, видимо, не очень отлажено в охранной системе Бевзлина, или же вахтер так и не понял, что происходит, но ворота медленно, как бы колеблясь, пошли в сторону, открывая широкий проезд.

Андрей тронул машину и выехал со двора. Ворота тут же закрылись за ним, не оставив ни малейшей щели, куда мог бы заглянуть любопытный прохожий. Проехав несколько кварталов, Андрей убедился, что погони за ним нет. И тогда он повел белоснежный «мерседес» уверенно и целенаправленно. Он знал, куда ему надо ехать и что делать с этой потрясающей машиной, напичканной всей аппаратурой, которую только придумало человечество. Дело в том, что прокуратуру последние несколько дней осаждали жители одной улицы, где прорвало городскую канализацию. Вот туда Андрей и направил единственный в городе белоснежный «мерседес» шестисотой модели.

— Слишком много трупов, — пробормотал он про себя, как бы оправдываясь за то безнравственное деяние, которое совершил, и за то, которое собирается совершить. — Слишком много трупов, так нельзя, — повторил он и въехал на улицу, один запах которой разогнал прохожих и заставил жильцов близлежащих домов задраить форточки и окна.

В конце улицы, в нижней ее части, для каких-то надобностей был вырыт котлован, в котором и собралась вся жижа из прорвавшейся трубы канализации.

Остановившись на краю котлована, Андрей вышел из машины и, оставив раскрытыми все четыре дверцы «мерседеса», поднатужившись, столкнул его в котлован.

Освобожденные от тормозов колеса, оснащенные великолепными скользящими подшипниками, позволили машине соскользнуть легко, почти без усилий. Зловонная лужа тут же хлынула в салон, заполняя все щели, впадины, просачиваясь в самые неприметные швы, в ковровую обшивку, впитываясь в кожу роскошных кресел.

Навсегда впитываясь — Андрей это знал, машине после такой «грязелечебницы» понадобится не просто чистка, а самый настоящий капитальный ремонт, да и вряд ли он вытравит ту вонь, которая сейчас заполняла салон.

— Слишком много трупов, — повторил Андрей в третий раз, удаляясь от мерцающей в весенних сумерках белой крыши «мерседеса». — Так нельзя, ребята, это нехорошо.

Едва Пафнутьев вошел в кабинет, раздался телефонный звонок — видимо, не первый раз.

— Вас внимательно слушают, — проговорил Пафнутьев весь еще в весеннем настроении, охватившем его, пока он шел в прокуратуру, похрустывая ледком луж, вдыхая прохладный воздух, ощущая в теле нечто волнующее.

— Паша? Овсов звонит.

— Приветствую тебя, Овсов.

— Ты хотел поговорить с одной красивой девочкой? Твоя мечта близка к исполнению.

— Ты имеешь в виду...

— Да, — повысил голос Овсов, не дав возможности Пафнутьеву произнести слова легкомысленные и потому опасные. — Ты не передумал?

— Куда мне мчаться, Овес?

— Ко мне, — сказал хирург и положил трубку.

Пафнутьев озадаченно пожал плечами — странной показалась ему спешка Овсова, его пугливость, будто он чего-то боялся, будто уже прозвучали в воздухе какие-то настораживающие звуки, сигналы, вспышки.

— Ну, что ж, — вздохнул Пафнугьев, с сожалением расставаясь с утренним настроением. — Пусть будет так... «Стоял январь суровый, и тяжкий гроб качался на руках», — всплыли из памяти давние слова, но он даже не заметил их, пробормотал и забыл. — Пусть будет так...

Черная пафнутьевская «Волга» уже стояла на своем обычном месте, и Андрей сидел за рулем. Такие, вроде бы, незначительные подробности всегда радовали Пафнутьеваи внушали ему уверенность в том, что он может что-то изменить в этом взбесившемся мире, когда родственники не хотят признавать своего же убитого отца, брата, деда, чтобы не разориться на похоронах, когда алкаши торгуют в центре города живыми младенцами, когда из-под снега торчат руки-ноги-головы, а прохожие проходят мимо, не удосуживаясь даже подойти к автомату и позвонить в милицию. Впрочем, их можно понять — автоматы не работали, хотя жетоны проглатывали охотно и безвозвратно в неограниченных количествах. Да и руки-ноги из-под снега по весне не такая уж редкость, чтобы об этом говорить на службе или за домашним столом — разберутся, кому надо.

— К Овсову, — сказал Пафнугьев, падая на сиденье рядом с Андреем.

Андрей молча тронул машину, выехал со двора, влился в утренний торопящийся ряд машин и лишь тогда подал голос, заговорил, не отрывая взгляда от дороги.

— Значит так, Павел Николаевич... Докладываю обстановку... Вчера я позвонил из вашего кабинета и назначил свидание одной красивой женщине...

— Сотруднице фирмы «Фокус»? — уточнил Пафнугьев.

— Да, она числится в «Фокусе». Где она работает и работает ли вообще — вопрос сложный, требующий для выяснения больших дополнительных усилий.

— Ты ее видел?

— Да.

— Это была ошибка с твоей стороны?

— Да. Вы что-нибудь уже знаете?

— Ничего, кроме того, что эти «фокусники» — чреватая публика. Я прав?

— Они засекли телефон, с которого я звонил, установили, где этот телефон находится, кому принадлежит. И когда я пришел в назначенный час в назначенное место, меня встретили два амбала, оглушили, доставили в какой-то особняк...

— Ты сможешь его узнать?

— Смогу. Я кое-что запомнил. Это какая-то тихая улица в районе рынка.

Железные ворота, кирпичный дом, зеленая крыша... Суть не в этом... Я не должен был оттуда выйти живым. Тем более, что мое удостоверение подтверждало их худшие опасения — там стоит штамп прокуратуры.

— Но ты выжил?

— Да, я выжил, — Андрей невольно выделил короткое словечко quot;яquot;. — Хотя до сих пор в этом сомневаюсь.

— Но выжили не все?

— Думаю, не все. Один амбал наверняка... — Андрей помолчал, обгоняя слишком уж назойливого «жигуленка» с немытыми стеклами. — Один амбал, думаю, ушел.

— Куда?

— Далеко. Допрашивал меня некий Анатолий Матвеевич.

— Бевзлин? — невольно крякнул Пафнугьев. — Это круто.

— Они тоже сделали одну ошибку... Сняли с меня наручники.

— И выпустили на волю восточного тигра? — усмехнулся Пафнугьев.

— Примерно. Бевзлина я оставил обесчещенным.

— Как?! — ужаснулся Пафнугьев. — Ты его... Это самое... Да?

— Ему в штаны выдавил почти литр кетчупа. Хорошего, острого, мексиканского соуса. Этот кетчуп, наверное, до сих пор лезет изо всех щелей его одежды, из ушей, ноздрей, из всех его дыр. А его белый «мерседес» я утопил в говне.

— Белый шестисотый «мерседес»?! — ужаснулся Пафнутьев. — Где же ты взял столько говна?

— А! — усмехнулся Андрей собственной шалости. — Знаете, по улице Луначарского уже неделю течет... По Луначарского вечно что-то течет... На этот раз там трубу городского значения прорвало... Весна, — произнес Андрей, словно одно это слово все объясняло. — Вырыли какой-то котлован, там все это и собралось... Я раскрыл дверцы и столкнул «мерседес» с горки... Он быстро наполнился, прямо на глазах. Думаю, все жильцы сейчас настолько счастливы, что забыли о запахе, которым дышат уже вторую неделю.

— Почему ты так думаешь?

— Люди всегда радуются, когда что-то случается с шестисотыми «мерседесами».

— В этом что-то есть, — согласился Пафнутьев. — Андрей... Но это... Это называется объявлением войны.

— Ну, что ж... К этому шло. Мне кажется, всегда лучше самому объявить войну, чем ждать, пока войну объявят тебе. Как сейчас говорят... Хорошо смеется тот, кто стреляет первым.

— Правильно говорят, — кивнул Пафнутьев.

— Там, в бардачке, посмотрите... То, что мне удалось изъять у бесчувственного тела Бевзлина.

Пафнутьев глянул на Андрея, осторожно открыл ящичек и вынул оттуда сверток в целлофановом пакете. Внимательно пролистнул блокнотик с телефонами, адресами, именами. Блокнотик был маленький, но заморская отделка, тонкая тисненая кожа, похрустывающая бумага подтверждали, что блокнотик этот не для общего пользования, сюда заносились сведения действительно важные. Какие-то карточки, сложенные листки, бумаги Пафнутьев просмотрел бегло и наспех, отложив все это до того момента, когда он вернется в кабинет. Но толстая пачка новых уже долларов его озадачила.

— А с этим что делать? — спросил он у Андрея.

— Поделим, — тот передернул плечами.

— Но это же грабеж!

— Конечно.

— Нехорошо. — Почему?

— Мы не должны опускаться до такого уровня, — произнес Пафнутьев без большой уверенности.

— Если мы не можем опуститься до их уровня, давайте до их уровня поднимемся, — усмехнулся Андрей. — А потом, Павел Николаевич, нам все равно придется как-то уравнивать наши уровни. Иначе, как мы сможем приблизиться к ним, как выйдем на них и вступим с ними в контакт? А не вступив в контакт, как мы сможем положить их на лопатки?

— Ладно, разберемся, — Пафнутьев принял, кажется, единственно верное решение. — Документы я забираю, деньги оставляю. Пусть здесь пока полежат, в бардачке.

— Пусть полежат, — усмехнулся Андрей. — Приехали, Павел Николаевич.

— Вижу, — проворчал Пафнутьев, выбираясь из машины.

Каждый раз с приближением развязки Пафнутьев становился сумрачным, даже ворчливым, старался подольше побыть один. Все, что можно было узнать, он уже узнал, и оставалось лишь связать разрозненные показания, свидетельства, подозрения, чтобы получить картину полную и ясную. Сейчас он был хмур и сосредоточен. И Андрей вывалил на него кучу совершенно свежих сведений, неожиданных и чреватых, и Овсов вдруг вспомнил о нем. Все это настораживало и требовало времени, чтобы разобраться, понять происходящее и найти собственное место во всех этих событиях.

Слишком уж быстро взбежав на третий этаж, Пафнутьев почувствовал, что дыхание его сбилось, сделалось тяжелым, и он замедлил шаги, чтобы в кабинет к Овсову войти спокойно и достойно.

— Здравствуй, Овсов, — сказал он. — Вот и я.

— Здравствуй, Паша... А это Валя. Как видишь, она если и изменилась, то только в лучшую сторону.

— Изменилась — это хорошо, — разулыбался Пафнутьев, увидев красавицу на кушетке у Овсова. — Лишь бы не изменила.

— Ох, Паша, — простонал Овсов и больше ничего не добавил, а Пафнутьев понял, что предложенная им тема не совсем удачна здесь. — Валя от нас ушла.

Теперь она работает в роддоме.

— Роддом — это прекрасно! — с подъемом воскликнул Пафнутьев и опять почувствовал, что его восторги неуместны. — Кстати, а как наша младеница? Она проснулась, наконец?

— Прекрасно себя чувствует и передает тебе привет.

— Выжила, значит? — уточнил Пафнутьев.

— Пока — да. В реанимации.

Валя сидела на кушетке, забросив ногу на ногу, и ее округлые коленки выглядели вызывающе и дерзко. Куда бы ни смотрел Пафнутьев, как бы он ни вертел головой, но взгляд его неизменно возвращался к ним, спотыкался о них, будто какая-то сила исходила от этих коленок. А, впрочем, может быть, и исходила.

Посмотрев на Овсова, он усмехнулся, заметив, что и тот находится в таком же смятенном состоянии. Коленки притягивали взоры и лишали, лишали мужичков привычной уверенности. А Валя, видя это, чуть посмеивалась, курила сигаретку, пускала дым к потолку, а отведя руку в сторону, любовалась не то ухоженными пальцами, не то самой сигареткой с золотистым мундштуком.

— Паша, — проговорил, наконец, Овсов, вынимая из тумбочки бутылку какого-то виски с заковыристыми наклейками и разливая в непонятно как возникшие на столе стаканы. — Есть маленькое предупреждение...

— Внимательно тебя слушаю, — улыбнулся Пафнутьев.

— В уголовном деле, в устных разговорах, в пьяном трепе и интимном шепоте ты должен исключить всякое упоминание о Вале, о том, что ты ее знаешь, разговаривал с ней.

— Валя, вам что-то угрожает? — спросил Пафнутьев.

— Как и всем нам, — ответила девушка.

— Откуда опасность?

— У вас есть ко мне вопросы? — не отвечая, проговорила красавица. — Давайте приступим.

— Давайте, — и Пафнутьев, соглашаясь с молчаливым предложением Овсова, взял стакан с виски, чокнулся с хирургом и выпил. С некоторым недоумением заглянул в пустой стакан, оставил его и взял протянутую Овсовым шоколадку.

— Простите, — сказал он Вале. — Я немного отвлекся. Итак, вопросы. Овсов рассказывал вам о девочке, которую я только что упомянул?

— Да, рассказывал.

— Как вы объясняете то, что ее до сих пор никто не хватился, никто не ищет?

— Списанная девочка, — Валя затянулась и выпустила к потолку струю дыма.

— В каком смысле? — Пафнутьев отшатнулся, услышав такое простое, спокойно произнесенное объяснение.

— В самом прямом смысле слова, Павел Николаевич. В списанные попадают дети, от которых отказались мамаши. Причины самые разные... Некоторые отказываются по малолетству, если бабе двенадцать, тринадцать, даже пятнадцать лет — какая из нее мамаша? Отказываются. И возвращаются в свои подвалы, на свои чердаки, где их уже заждались юные отцы. Некоторые отказываются от собственных детей по причине полной испитости. Бомжихи часто не хотят забирать детей, беженки всех стран и народов... Ей самой деваться некуда, а уж с ребенком и подавно. Одна она и под мостом переночует... Ну, и так далее, — Валя опять затянулась, потом погасила сигарету о блюдце, в котором Овсов подал конфетки к столу, подняла на Пафнутьева глаза. — Что-нибудь неясно?

— Мне неясно одно... Что вы, Валя, имеете в виду, когда говорите «и так далее»?

Валя некоторое время молча смотрела на Пафнутьева. А потом перевела взгляд на Овсова — как, дескать, быть?

— Говори, Валя, — сказал Овсов. — Раз уж начала.

— Хорошо... — девушка тронула пальцем свою сигаретку в блюдце, передернула плечами, как бы говоря, что, мол, она готова продолжить, но за последствия не отвечает. — Слова «и так далее» означают следующее... Детишки остаются не только от бомжих и пятиклассниц. Остаются и от тех, кто не в состоянии их прокормить или считает, что не в состоянии прокормить ребенка и одновременно обеспечить себе ту жизнь, к которой призывают ваши телевизионные рекламщики, дикторы, дикторши, подохнуть бы им всем! — в сердцах закончила Валя.

— Почему? — наивно удивился Пафнутьев.

— А потому, что они показывают жизнь, которой никто, нигде в мире не живет. И убеждают этих дурех в том, что только такая жизнь и может называться жизнью. И наши писухи покарябанные стремятся к ней, несутся куда-то, ищут вокруг причины, которые мешают им жить такой вот раскрашенной телевизионной жизнью. И, конечно, такие причины находят. Чаще всего получается, что именно младенец стоит на пути к такой жизни. Значит, надо от младенца избавиться. Одни его душат, другие топят, выбрасывают еще живых, некоторые, кто половчее, продают...

— И находятся покупатели?

— Сколько угодно. Покупателей столько, что на всех и младенцев не хватает.

Чтобы всех обеспечить, приходится списывать младенцев.

— Это как?

— Наутро после родов матери говорят, что ребеночек, дескать, помер. Она поплачет-поплачет и смирится. А ребеночек жив и здоров, еще покрепче прочих будет. В некоторых городах прошли судебные процессы над торговцами детьми... У нас еще нет. Дело за вами, Павел Николаевич, — улыбнулась Валя и, щелкнув зажигалкой, закурила следующую сигаретку.

— За мной не заржавеет, — заверил Пафнутьев.

— Сомневаюсь.

— Не сомневайся, деточка моя! — сказал Пафнутьев неожиданно жестко, неожиданно холодно, даже Овсов удивленно вскинул брови. Такого тона от Пафнутьева он не слышал. — Скажите мне вот что... Чтобы признать ребенка умершим, нужны ведь и заключения, и экспертизы, и подписи... То есть, в этом участвуют многие люди, я правильно понимаю?

— Почти. Многим в этом деле делать нечего. Достаточно главного врача. А уж он поставит в нужные места своих людей. Доказательств, следов, как выражаются в ваших кругах, не остается. Мертвые младенцы уничтожаются.

— Фамилия главного врача?

— Я не назову ни одну фамилию.

— Почему?

— Жить хочется.

— Кто-то мне постоянно говорил примерно эти же слова.

— Наверное, не только мне хочется жить, — улыбнулась Валя.

— А покупатели? Кто покупатели?

— Спонсором нашего роддома является некий... Простите, вы знаете, кто спонсор нашего роддома. Если вы обратитесь к нему, то это будет... По адресу.

— Чем-то, кроме пеленок и пипеток, он вас снабжает? — спросил Пафнутьев все еще раздраженным тоном.

— Да. Кадрами.

— Ага, — Пафнутьев склонил голову, осмысливая услышанное. — Так. Если я правильно понимаю... Главврач — его человек?

— Разумеется.

Пафнутьев хотел было еще что-то спросить, но тут вдруг увидел совсем рядом покачивающийся стакан с виски, который протягивал ему Овсов. Это была уважительная причина, чтобы промолчать, и он был благодарен Овсову за неожиданную паузу. Пафнутьеву все-таки требовалось время, чтобы осмыслить услышанное, слишком шокирующие сведения прозвучали. Он молча чокнулся с Овсовым, выпил, прислушался к себе и, убедившись, что все в порядке, что виски прибыло по назначению, осторожно поставил стакан.

— Ладно, — сказал Пафнутьев. — Обойдемся без фамилий, — Я могла бы назвать одну, — смущенно проговорила Валя. — Это наш спонсор, в этом нет никакой тайны. Мы все его любим и надеемся, что он не откажется от нас и в будущем.

Пафнутьев некоторое время смотрел на Валю в полном недоумении — ее слова настолько расходились с предыдущим разговором, что он впал в какое-то оцепенение и только странные жесты Овсова убедили его, что он не совсем сошел с ума — тот показывал на собственное ухо, потом на вентиляционную решетку — дескать, в этой связке надо искать отгадку. И Пафнутьев сообразил наконец — Валя опасается, что ее слова записываются и могут принести неприятности.

Странно, но именно эта маленькая заминка, эта дурацкая опасливость, уверенность, будто они живут в страшном окружении, которое всесильно и всеохватно, больше всего взбесило Пафнутьева.

— Знаете, ребята, кончайте дурака валять! Страшно им, видите ли, боязно им, видите ли! Я на острие ножа, я! А Андрей, мой водитель, вчера вашему спонсору, этому вонючему Бевзлину, в штаны выдавил бутылку мексиканского соуса, который по остроте может сравниться только с серной кислотой. До сих пор, наверное, отмывается ваш любимый спонсор! Но и это еще не все — его белоснежный шестисотый «мерседес» Андрей доверху наполнил говном из городской канализации.

И после всего этого прекрасно себя чувствует!

— Этого не может быть, — побледнев, сказала Валя.

Пафнутьев, не говоря ни слова, выхватил из кармана документы Бевзлина, которые передал ему Андрей, и бросил всю пачку на стол.

— Смотрите! Вот его записная книжка со всеми адресами! Вот его удостоверение! Вот его международные карточки, по которым он может, не тратя ни копейки, совершать кругосветные путешествия, жить на виллах Испании и Таиланда!

Андрей попросту набил ему морду как последнему шибздику и отобрал все эти бумажки! Это было вчера вечером. А сегодня утром Андреи привез меня сюда и в данный момент сидит в машине и поджидает, пока мы тут с вами перестанем шептаться и на решетки, на дырки, на щели в стенах оглядываться!

Длинным перламутровым ноготком Валя осторожно подцепила обложку какого-то банковского удостоверения и, увидев портрет Бевзлина, подняла на Пафнутьева изумленные глаза.

— Никогда бы не поверила, — прошептала она.

— А теперь, когда поверила, ответь мне, пожалуйста, на три вопроса. Только на три, не больше. Годится?

— Заметано, — кивнула Валя.

— Вопрос первый. Куда идут эти младенцы, кому они нужны в таких количествах, для каких таких целей?

— На запчасти идут. На Запад. На цивилизованный, культурный, благоустроенный Запад. Там люди тоже иногда болеют, а спасти их может только настоящий человеческий орган — печенка, почка, глаза, сердце... Состоятельные люди готовы платить любые деньги... Любые, в самом прямом смысле слова.

Оставшаяся часть младенца идет на всевозможные инъекции, сыворотки, выжимки...

Некоторым престарелым гражданам какой-нибудь Германии или какой-нибудь Голландии очень помогает. Не всегда, не всем, но помогает. Надежда умирает последней, — без улыбки закончила Валя.

— Хорошо, — кивнул Пафнутьев, хотя вертелись у него на языке десяток уточнений, хотелось ему все выяснить до конца, но надо было соблюдать уговор.Вопрос второй... Как мог ребенок попасть в руки этого пропойцы и прохвоста Самохина?

— Трудно сказать, — Валя повела плечом, словно отгораживаясь от этого вопроса. — Можно только предположить... Дети были подготовлены к отправке, законсервированы...

— Это как? — не удержался Пафнутьев.

— Что-то им вводят в организм, чтобы они какое-то время спали. Другими словами, чтобы вели себя смирно, не кричали, не визжали, не поднимали шум. Мало ли — таможня, досмотр, проверка... А они, возможно, упакованы в ящики, контейнеры... Об этом можно только догадываться. Так вот, дети, возможно, были законсервированы, подготовлены к отправке потребителю или заказчику, называйте его, как хотите... А тут подвернулся Самохин... И он попросту украл ребенка.

Это одно из предположений. Другие можете придумать сами.

— Понял, — Пафнутьев помолчал, бросил взгляд на невозмутимо сидящего Овсова — он вертел в руках бутылку из-под виски, пытаясь прочесть многочисленные наставления потребителю как пить, сколько, из какой посуды, в каком обществе — все это, оказывается, имело очень большое значение. — И последний вопрос, Валя... А кто вы там, в роддоме?

— Секретарь главврача.

— Там лучше, чем здесь?

— Это уже четвертый вопрос, но я отвечу... Там нет ночных смен...

— Разве? — обронил Овсов.

— Там нет обязательных ночных смен, если тебе так больше нравится, — Валя растрепала седые волосы Овсова. — Не думай об этом, Овес, не давай волю воображению.

— Если бы я давал волю воображению, то я, наверное, дал бы волю и рукам.

— У тебя руки и так заняты, — усмехнулась Валя. — Не отвлекайся. Мне пора,она поднялась. — Не вздумайте мне звонить, Павел Николаевич. У нас это не поощряется. Будьте осторожны, берегите себя.

Мужчины молча проводили взглядом девушку, одновременно вздохнули, посмотрели друг на друга. Валя уже от двери махнула им рукой, улыбнулась подбадривающе и плотно закрыла за собой дверь.

— Ну что, Паша, — проговорил Овсов, встряхивая почти опустевшую бутылку виски. — Надо бы по глоточку... Как сейчас говорят, за успех нашего безнадежного предприятия. Не возражаешь?

— Девочка в самом деле жива?

— Да, с ней все в порядке. Оклемалась.

— Тогда наливай, — устало проговорил Пафнутьев.

Может быть, Пафнутьев не был тонким и проницательным человеком, тонким и проницательным следователем, может быть. Но шкуру он имел чрезвычайно чувствительную и ощущал приближение событий задолго до того, как они созревали и валились ему на голову. Покидая выгороженную шкафами конурку Овсова, он вспоминал не жутковатый рассказ Вали, не девочку, которую чуть было не купил за несколько бутьшок водки, и даже не виски, которым потчевал его хирург. Сидя рядом с Андреем и вдыхая весенний воздух, свежей струей врывающийся в салон машины, он мучительно пытался вспомнить несколько слов, которые больно царапнули его сознание. Произнес ли он их сам, или лениво и хмельно обронил Овсов, а может, Валя скороговоркой выпустила их на волю...

И Пафнутьев начал перебирать весь разговор с начала до конца, потом еще раз, и, наконец, нащупал он эти царапающие слова, нащупал в самом конце беседы с Валей. И, облегченно откинувшись на спинку сиденья, с блаженной улыбкой закрыл глаза. Теперь он ни за что не забудет их ни при каких обстоятельствах.

Это были последние слова, которые произнесла Валя, уже прощаясь. «Берегите себя», — сказала она.

Слишком часто эти слова звучали последние дни, чтобы можно было пройти мимо них, не услышав, не оценив. Несколько раз их повторил Шаланда, он просил беречь старика Чувыорова, пьяницу Самохина, младенца, который спал гак крепко и беспробудно, что мог и в самом деле не проснуться. На сегодняшний день только младенец пока и уцелел, остальных Пафнутьеву спасти не удалось. Теперь, дай Бог, выжить самому. Что-то последнее время слишком часто ему советуют беречь то одного, то другого... Теперь вот и сам получил серьезное предупреждение...

— Слишком часто, — пробормотал Пафнутьев вслух.

— Не понял? — спросил Андрей, скосив глаза в сторону начальства.

— Это я с собой все отношения выясняю, это все с собой треплюсь, никак не успокоюсь.

— Я тоже могу вставить словечко... Слишком много трупов столпилось последнее время вокруг нас, Павел Николаевич.

— Да, многовато. На каждом шагу, можно сказать.

— Боюсь, еще появятся.

— Очень даже может быть.

— Причем, что самое интересное, Павел Николаевич... Трупы-то с обеих сторон... И противная сторона несет потери.

— Какие? — встрепенулся Пафнутьев.

— А эти амбалы...

— Крутовато с ними, старик, обошелся, крутовато.

— Есть еще и третья сторона, самая печальная...

— Ты о чем? — не понял Пафнутьев.

— Я ведь выполнил ваше задание, Павел Николаевич, сходил в домоуправление.

Семь стариков и старух завещали свои квартиры фирме «Фокус». Пятеро из них умерли.

— От чего умерли? — почти без интереса спросил Пафнутьев, уже зная ответ, старик Чувьюров подробно рассказал ему об этом, успел рассказать.

— По разным... Двое на даче угорели... Второй во сне умер, по старости, даже вскрытие не делали. Сосед Чувьюрова просто пропал, одна рука нашлась, и та в неважном состоянии... Все они почему-то умирали... И «фокусники» на полном и законном основании вступали во владение их квартирами.

— И сами там поселялись?

— Нет, сначала ремонт делают по высшему разряду, а потом продают, сдают.

Цены несусветные.

— Представляю, — проговорил Пафнутьев и вдруг почувствовал, как что-то в нем еле слышно зазвенело, как будильник за тремя дверями, что-то тихонько заскулило, как при воспоминании о давней любви, что-то застонало, будто сквозь сон... Квартиры, ремонт, продажа, бешеные деньги, европейский стандарт... И вдруг, как вспышка фонарика в темной комнате — Халандовский! Ха! Опять Аркашка на горизонте, да какой там горизонт, прямо под ногами путается.

И Пафнутьев, не раздумывая, прямо в машине набрал номер гастронома. Трубку подняли тут же, и Пафнутьев радостно узнал голос самого надежного своего друга и собутыльника.

— Здравствуй, Аркаша! — проговорил он вкрадчиво.

— Здравствуй, Паша. Давно жду твоего звонка. И вот радость нечаянная — дождался.

— И о чем я собирался с тобой поговорить?

— О моих квартирах.

— Да? — озадаченно пробормотал Пафнутьев, сбитый с толку нечеловеческой проницательностью Халандовского. — Надо же... Я сам об этом не знал минуту назад...

— Значит, медленно доходит, — усмехнулся Халандовский.

— Скажи, Аркаша...

— Не скажу, — перебил Халандовский. — Приезжай, поговорим. С некоторых пор я избегаю говорить по телефону. И тебе не советую.

— Буду через пять минут, — сказал Пафнутьев...

Когда он вошел в кабинет директора гастронома, у того на столе стояли две запотевшие бутылки пива, а на тарелке лежали совершенно потрясающие куски вяленой рыбы. Сам Халандовский возвышался на обычном своем месте в углу комнаты, и глаза его сверкали радостно и возбужденно.

— Здравствуй, Паша, — приподнявшись, он протянул мохнатую свою ладонь, и рука Пафнутьева утонула в ней, как в громадной постели может утонуть уставшее тело. — Если бы ты знал, как я рад видеть тебя молодым, красивым, здоровым... А главное — как я рад видеть тебя живым, Паша. Ты любишь пиво?

— Я тебя, Аркаша, люблю, — Пафнутьев тяжело опустился в продавленное кресло, потер ладонями лицо, подержался за бутылку и, убедившись, что она влажная, холодная, готовая поделиться всем, что имеет, отставил ее в сторону.Ты купил свои квартиры у «фокусников»?

— Да, Паша, — Халандовский смиренно потупил глаза.

— Почему же не сказал этого раньше?

— Ты меня не спрашивал, Паша, — укоризненно произнес Халандовский. — Знаешь, Паша, я много чего такого знаю, о чем ты меня не спрашиваешь... Если бы я начал тебе все это выкладывать... Мы бы с тобой, Паша, никогда не расстались, даже на пять минут, чтобы посетить жизненно важные места.

— Что за места? — хмуро спросил Пафнутьев.

— Туалет, — смущенно ответил Халандовский, разливая пиво в высокие узкие бокалы. Пена поднялась до самого верха, но, подчиняясь воле хозяина, чуть приподнявшись над краем стакана, остановилась.

— Ты знаешь, откуда у «фокусников» квартиры?

— Догадываюсь. Они заключают договоры с престарелыми гражданами, с теми, кто злоупотребляют спиртными напитками, наркотиками и вообще ведут нездоровый образ жизни. И получают эти квартиры по наследству в случае смерти хозяина.

— А что происходит с этими гражданами после заключения договора?

— С ними происходит то, что обычно случается со всеми людьми, Паша... Они умирают.

— Они умирают со страшной скоростью! Они умирают так быстро, будто их кто-то очень торопит.

— Пей пиво, Паша, пока пена стоит... Без пены пиво теряет свой вкус, запах и цвет. И пить его становится неприятно. А при наличии пены в организме происходят очень благотворные превращения.

— Аркаша... Из семерых стариков и старух пятеро в могиле. Все договоры с ними заключены в прошлом году.

— Да? — удивился Халандовский и придвинул стакан к Пафнутьеву. — Надо же...

Я не думал, что все происходит так быстро... Жадничают ребята. Я с тобой согласен, Паша, это плохо. Жадность фраера погубит.

Пафнутьев выпил залпом весь стакан, и Халандовский, вскрыл вторую бутылку, тут же наполнил его снова. Пена, как и в первый раз, послушно остановилась, едва приподнявшись над срезом.

— По твоей квартире, Аркаша, бродят тени мертвецов. Ты их там не встречал?

— Я там не живу, Паша, я говорил тебе об этом. А тени... Пусть бродят.

Меня там не застанут. Они встретят там других людей.

— В каком смысле?

— Я купил у «фокусников» две смежные квартиры, но, когда узнал некоторые подробности, о которых ты мне сегодня говорил... Решил эти квартиры продать.

Уже дал объявления, — Халандовский тоже залпом выпил свой стакан, оставив на дне тонкий слой пены. — Понимаешь, Паша... Боюсь мертвецов, — Халандовский виновато поморгал глазами. — Это только с виду я такой большой да румяный... А на самом деле, внутри, я бледный и немощный, вздрагиваю от резкого звука, от скрипа половицы, от тени, от колыхания шторы... Однажды я переночевал в той квартире... Там действительно что-то шевелилось, шелестели шторы, в шкафу что-то шуршало... И это... Шум, понимаешь? Шум в ушах. А в туалете кто-то покряхтывал и шумно спускал воду.

— Прежний хозяин нужду справлял, — без улыбки сказал Пафнутьев. — Будешь свидетелем?

— Не буду, — твердо сказал Халандовский-Свидетели живут еще меньше, чем твои старики и старухи.

— С кем ты подписывал договор о покупке квартиры?

— Его фамилия Шанцев. Он глава «Фокуса». Но Шанцев — это шестерка.

Истинный главарь — Бев-злин. Я тебе это уже говорил.

— Помню. А ты знаешь, что он младенцами торгует?

— Знаю.

— И молчишь?!

— Я очень переживаю, Паша, по этому поводу, — Халандовский прикрыл глаза стаканом. — Все время думаю, как помочь несчастным малюткам... Просто ума не приложу. И так товар выложу на прилавке, и эдак разложу... Ничего не помогает, Паша. Даже кассиршу заменил в зале.

— Понял, Аркаша, — кивнул Пафнутьев. — Виноват. Прости великодушно. Конечно, каждый должен заниматься своим делом. Если я доживу до конца этой недели, то буду жить еще долго и счастливо. Если доживу до конца недели.

— Обострение болезни? — участливо спросил Халандовский.

— Приступ.

— Может быть, тебе просто скрыться на это время? У меня есть хорошее местечко. А?

— Квартира от «фокусников»? — усмехнулся Пафнутьев.

— А ты не смейся... Это единственное место, где тебя не будут искать. И это... Ты извини, Паша, что я с тобой так невежливо поговорил, но... Бевзлин — не человек. Я не говорю, что он плохой, в носу ковыряется при людях, что у него хромает нравственность или еще что-то... Я произношу нечто иное — он не человек. И люди, которые оказываются у него на пути, просто исчезают.

— Я знаю одного, который оказался у него на, пути и не исчез, — усмехнулся Пафнутьев. — Ты знаешь, где сегодня утром нашли его роскошный «мерседес»?

— Об этом уже весь город знает... Тысячи людей побывали возле этого несчастного «мерседеса». Там, на Луначарского, запах крутой, но это никого не остановило, Паша.

— Так уходят кумиры, диктаторы, властелины... Под смех толпы.

— Да, — согласился Халандовский. — Но при этом они успевают немало людей прихватить с собой. Уходя. Исчезая. Это твой парнишка устроил? Он Бевзлину в штаны наделал?

— Он ему туда бутылку соуса выдавил. Мексиканского, между прочим.

— Мексиканского?! — ужаснулся Халандовский. — У Бевзлина наверняка сейчас сплошное воспаление яиц!

— Умрет он от другого, — жестковато сказал Пафнутьев. Странные слова произнес, без угрозы, без желания взбодрить себя или придать смелости Халандовскому. Просто вдруг выскочили откуда-то эти жутковатые слова, и Халандовский понял, что за эти слова Пафнутьев отвечать не может, они принадлежат не ему. Скорее всего, высшие силы выбрали Пафнутьева, чтобы озвучить свое решение. А может быть, Пафнутьев сам уловил носящийся в воздухе приговор...

Открыв маленький холодильник за спиной, Халандовский поставил на стол еще одну бутылку пива. И она сразу же, прямо на глазах, помутнела, окуталась туманом, который через несколько секунд превратился в мелкие искрящиеся капельки. Оба приятеля зачарованно смотрели за превращениями бутылки и, наконец, одновременно взглянули друг другу в глаза. В них было согласие и предвкушение блаженства.

— А парнишку своего береги, — сказал Халан-довский, вскрывая бутылку.

— Стараюсь, — ответил Пафнутьев.

— Стараться мало, Паша.

— Знаю.

Наконец-то Пафнутьев добрался до своего стола и углубился в работу.

Сначала он разложил снимки, сделанные в подвале, где нашли несчастного Самохина, тут уж Худолей постарался — со всех сторон заснял он раздавленный череп, устремленный в небеса мертвый взгляд незадачливого торговца детьми, полки с запасными гайками, прокладками, унитазами, угол, заваленный пустыми бутылками, и прочие прелести сантехнической мастерской. Были и отпечатки, много и разных — они остались на рукоятке тисков, на куске стекла, валявшегося на столе, на никелированном патрубке, который использовали в качестве подсвечника — видимо, в доме иногда выключали свет.

Отдельной стопкой лежали копии договоров, которые фирма «Фокус» заключала с престарелыми гражданами, позарившимися на ежедневную бутылку кефира, булку хлеба и пачку пельменей — это был обычный набор, который поставляли «фокусники» своим клиентам. Тут же лежали копии свидетельств о смерти. На отдельном листке Пафнутьев выписал даты договоров и даты смертей, они различались в полгода, иногда месяцев в девять — клиенты умирали, даже года не попользовавшись даровым кефиром.

В дверь раздался негромкий осторожный стук, и, когда она чуть приоткрылась, в щель протиснулась печальная мордочка эксперта Худолея.

— Позвольте, Павел Николаевич?

— Входи.

— Спасибо, Павел Николаевич... Это очень любезно с вашей стороны.

— Что любезно? — хмуро спросил Пафнутьев.

— То, что вы позволили мне войти... Знаете, не в каждый кабинет можно вот так запросто зайти и встретить самое радушное, самое теплое человеческое отношение. Помню, как-то оказался я в кабинете...

— Заткнись.

— Хорошо, — кивнул Худолей. — Знаете, если человек без церемоний, глядя в глаза, говорит все, что он о тебе думает, высказывает свое отношение... Это хороший, прекрасный, душевный человек. Вы знаете, кого я имею в виду, Павел Николаевич...

— Себя?

— Нет, я имею в виду вас, с вашего позволения, — Худолей прижал к груди ладошки, розоватые, как мороженые тушки морского окуня, склонил головку к плечу и посмотрел на Пафнутьева с такой трепетной преданностью, что тот не выдержал, сжалился, усмехнулся, — Как вам понравились снимки? — спросил Худолей, увидев на столе разложенные фотографии. — Мне кажется, удались, а?

— Очень красивые, — похвалил Пафнутьев. — Когда закончится дело, я возьму их себе и повешу над кроватью.

— А что, — охотно согласился Худолей, — они украсят любую квартиру. А что касается вашей, то каждый гость сразу догадается, к кому он попал.

— О, Боже, — простонал Пафнутьев. — Остановись... Нет больше сил.

— А я могу эти самохинские портреты на фоне тисков увеличить, поместить в рамку, украсить собственным автографом... Хотите анекдот? — без всякого перехода спросил Худолей, — Хочу.

— Похороны. Вырыта могила, рыдают родственники, оркестр стонет и плачет, покойник весь в черном лежит в гробу, безутешная вдова бьется лицом о землю...

Гробовщики берут крышку, молоток, гвозди и собираются заколотить гроб. И тут один из них замечает, что из кармашка покойника торчит купюра в сто тысяч рублей. Воспользовавшись тем, что все убиты горем и на него никто не обращает внимания, гробовщик быстренько эту купюру из кармашка и выхватил. И тут же — о ужас! — покойник цепко хватает его за руку. Представляете, какой кошмар? Так вот, хватает за руку и говорит человеческим голосом... Контрольное захоронение, говорит.

— Действительно, — покачал головой Пафнутьев.

— Я так смеялся, до слез, можете себе представить?

— Могу. Что у тебя в конверте?

— Снимки, — Худолей запустил в конверт розовую свою ладошку и вынул несколько снимков. Прежде, чем отдать их Пафнутьеву, он сам полюбовался каждым, словно бы не в силах расстаться с ними.

Пафнутьев взял снимки. На всех была изображена девочка, которую он всего несколько дней назад пытался купить возле универмага. Она уже не спала — глаза ее были открыты, причем, как ему показалось, радостно блестели. На одном снимке крупно, очень крупно Худолей отпечатал руку девочки выше локтя — на ней можно было различить небольшую припухлость и след укола.

— Как она себя чувствует? — спросил Пафнутьев, всматриваясь в портрет девочки. Он только сейчас увидел между бровей еле заметную родинку.

— Прекрасный ребенок! Вы знаете, как только я ее увидел, в сердце у меня будто отозвалось что-то... Представляете, ведь и я таким был когда-то. А?

— Да? — удивился Пафнутьев. — Странно... Мне всегда казалось, что ты все-таки мужского рода. Долго же ты скрывался, долго таился.

— Павел Николаевич! — в ужасе закричал Худолей. — Как вы могли подумать?!

Неужели вы ничего не видите во мне мужского?

— Вижу... А ты? Видишь иногда на себе что-нибудь мужское?

— А штаны! — вскричал Худолей.

— Ах, да... Действительно. Виноват, — Пафнутьев взял конверт со снимками и бросил их на угол стола. В этот момент раскрылась дверь, и вошли трое довольно упитанных молодых людей.

— Слушаю вас, ребята, — сказал Пафнутьев.

Однако его слова не произвели на вошедших ни малейшего впечатления. Закрыв за собой дверь, они прошли в глубину кабинета. Один из них занялся Худолеем — оттеснил его в угол и быстро прошелся по карманам. Его, видимо, интересовали не деньги, не документы, он искал оружие. Когда возмутившийся Худолей попытался было оттолкнуть тяжелые мясистые руки парня, тот легонько тыльной стороной ладони ударил его в солнечное сплетение. Поперхнувшийся Худолей не мог продохнуть, только вращал глазами не то гневно, не то жалобно, а парень той же рукой двинул его в подбородок. Худолею сделалось плохо, он побледнел и медленно опустился на пол. Прижавшись спиной к батарее парового отопления, он почувствовал, что только в таком положении и сможет выжить.

Два других амбала подошли к Пафнутьеву с двух сторон и, когда он попытался было встать, снова усадили его в кресло. Пафнутьев смотрел на них с нескрываемым удивлением, возникающая время от времени улыбка на его лице тут же гасла. Он не мог понять, что происходит — кто-то его разыгрывает, с кем-то спутали, или вообще уже началось самое-самое... Когда он попытался встать более решительно, его усадили на место еще решительнее, и, чтобы уже не было никакого недопонимания, один из амбалов рявкнул мощно и глухо:

— Сиди, начальник.

Второй в это время обшарил Пафнутьева и, обнаружив под мышкой пистолет, вынул его из кобуры и положил себе в карман.

— Послушайте, ребята, что происходит? — спросил Пафнутьев, все еще не зная, смеяться ему или возмущаться.

— Молчи, начальник.

Убедившись, что Пафнутьев уже никакой угрозы для них не представляет, оба парня отошли от него, причем, один из них выглянул в дверь и сделал знак рукой, дескать, все в порядке, можно войти. И тут же, отойдя в сторону, амбал с мощным голосом пропустил в кабинет худощавого человека в светлом плаще, великоватых брюках, да и пиджак на молодом человеке сидел свободно и легко. Едва взглянув на него, Пафнутьев понял, что этот его гость находится в крайней степени раздражения. Он быстро пересек кабинет, на секунду задержавшись у все еще сидевшего у батареи Худолея, отбросив полу широкого плаща, сел у приставного столика. Один из амбалов подошел и положил перед ним пистолет Пафнутьева. Гость в светлом плаще взял пистолет, повертел его, игриво посмотрел на Пафнутьева, дескать, знаю, чем вы тут балуетесь, и вернул пистолет амбалу.

— Здравствуйте, Павел Николаевич, — сказал он, обернувшись, наконец, к Пафнутьеву.

— Здравствуйте, — охотно ответил Пафнутьев. — Чем могу служить?

— Служить? — удивился гость. — Вы готовы служить?

— Только этим и занимаюсь.

— Кому служите?

— Правосудию, если позволите так выразиться.

— Выражайтесь, Павел Николаевич, как вам будет угодно. Даже в моем присутствии.

— А вы, простите, кто будете? — спросил Пафнутьев и, взглянув на себя со стороны, остался доволен. Несмотря на необычность положения, в которое он попал, оказавшись чуть ли не заложником в собственном кабинете, голос его не дрожал, руки спокойно лежали на столе, на лице ему удалось даже держать улыбку.

И сонное выражение лица не покинуло его, и это ему удалось сохранить.

— Моя фамилия Бевзлин, — ответил гость. — Слышали?

— А, — протянул Пафнутьев. — Так это вы и есть... Очень приятно. Давно хотел с вами познакомиться. А тут вы сами, да еще и с друзьями, — он оглянулся на амбалов, замерших у двери.

— Вы хотели со мной познакомиться? Зачем? — по лицу Бевзлина пробежала тень не то недоумения, не то легкого гнева.

— Я следователь и по долгу службы вынужден знакомиться... с некоторыми гражданами... Хочу я того или нет. Но в данный момент я чувствую себя пленником, может быть, даже заложником, жертвой неожиданного, но очень успешного налета на прокуратуру.

— За прокуратуру не беспокойтесь, Павел Николаевич. Пусть она себе небо коптит. Мне она, во всяком случае, не мешает.

— Чем же это я успел помешать вам, господин хороший? — только по последним двум словам знающие Пафнутьева люди сразу бы догадались — заводится Пафнутьев, заводится, и терпение его кончается. Он даже глаза опустил, не желая показывать гостю истинного своего состояния.

— Меня зовут Анатолий Матвеевич, — холодно сказал Бевзлин, и остренькие его желваки нервно дернулись — он тоже мог сорваться каждую секунду.

— Ну и пусть зовут, — сказал Пафнутьев с некоторой небрежностью. — Зачем мне это знать? Как понадобитесь, я вас приглашу. Пока не вижу в этом надобности.

— А если я не приду?

— Доставим. С помощью наряда милиции.

— А если...

— Никаких если, — твердо произнес Пафнутьев. — Доставим. Можете в этом не сомневаться.

— Ладно, — проговорил Бевзлин, и уши его нервно дернулись назад. — Замнем.

Не хотите с нами проехаться, Павел Николаевич? Здесь недалеко... А?

— Нет. Не хочу.

— А придется.

— Не придется.

— Вы уверены? — весело спросил Бевзлин и оглянулся на своих телохранителей. И каждый из них сделал шаг к столу. Все трое как бы заключили Паф-нугьева в живое, враждебное кольцо.

— Уверен, — сказал Пафнугьев. — И вообще этот треп мне надоел. Или выметайтесь отсюда ко всем чертям собачьим, или выкладывайте, зачем пожаловали, — поднималась в груди Пафнутьева темная неуправляемая волна, он уже чувствовал легкое покалывание в губах, уже не очень хорошо ими управлял, губы задеревенели, как бывает после обезболивающего укола.

Скосив глаза в сторону, Пафнутьев поискал какие-нибудь тяжелые предметы, но, кроме глиняных горшков с цветами на подоконнике, не увидел ничего подходящего. А к подоконнику еще пробиться нужно. Нет, не пробиться, с сожалением подумал он, подоконник был отгорожен от него мощным центнером мяса одного из амбалов. И к двери не пробиться — прямо перед его столом стоял еще один детина с каменным выражением лица.

— Вчера меня оскорбил ваш водитель, — вымученно сказал Бевзлин, поскольку он вынужден был все-таки объяснить, зачем пришел, по какому поводу, а дальнейший разговор без этого объяснения вообще терял всякий смысл.

— Сильно оскорбил? — уважительно поинтересовался Пафнутьев.

— Такое не прощается.

— Я обязательно с ним поговорю. Скажу ему, чтобы он больше вас не обижал.

Сделаю ему очень строгое внушение, — добавил Пафнутьев, чтобы уж совсем успокоить Бевзлина. — Очень строгое.

— Не надо со мной так разговаривать, Павел Николаевич, — произнес Бевзлин с трудом. Лицо его покрыла неестественная бледность, глаза остекленели, рука, уверенно лежавшая на столе Пафнутьева, начала вздрагивать от нервной дрожи.

— Что же он такого с вами сделал? — невинно спросил Пафнутьев, понимая, что держится неплохо, что в этом разговоре он явно переигрывает Бевзлина.

— Он утопил в говне мою машину, — ответ был глуповатым, но ведь и невозможно постоянно говорить умные вещи при умственных способностях среднего уровня.

— Хорошая машина? — сокрушенно произнес Пафнутьев.

— Да.

— Это сколько же говна нужно, чтобы утопить в нем вашу машину? У Андрея никогда не было столько говна, — Пафнутьев принялся осторожно собирать бумаги и фотографии, разложенные на столе, надеясь, что в бешенстве Бевзлин может и не заметить его невинных движений. Но Пафнутьев ошибся. Бевзлин мгновенно оценил положение и сам собрал все документы со стола в одну стопку. Быстро перебрал бумаги, всмотревшись в каждую фотографию, в каждый договор о наследовании квартир, остановился взглядом на сморщенном личике проснувшейся, наконец, девочки, и после этого поднял на Пафнутьева глаза, в которых явно прочитывалась скорбь.

Бевзлин принял решение.

— Неплохо работаете, Павел Николаевич... Материал собрали достаточно полный и убедительный.

— Спасибо на добром слове, но, должен вам сказать, работа еще не закончена. В уголовном деле еще не назван главный герой... Это я собирался сделать сегодня.

— Кто же он, Павел Николаевич? — посеревшие губы Бевзлина все-таки растянулись в улыбку, но она более напоминала оскал. Пафнутьев как никогда раньше почувствовал, что опасность совсем рядом. Но ощущение смертельного риска его лишь подстегнуло. Темная волна неуправляемого гнева в его душе поднималась, вот-вот могла достигнуть глаз, и тогда уже Пафнутьеву никак не удалось бы скрыть злость и ненависть. — Так как же зовут главного героя вашего уголовного дела?

— Его зовут Анатолий Матвеевич Бевзлин.

— Ответ правильный. Честный. Мужественный. Одобряю. Приветствую. Ваш ответ нравится мне еще и тем, что он подтверждает правоту моих слов, произнесенных несколько минут назад.

— Что же за слова такие? Я чегой-то и не уловил в ваших словах какого-никакого смысла? — Пафнутьев растерянно моргал глазами.

— Я сказал, что вам придется поехать с нами, — Бевзлин оглянулся на телохранителей, и все они сделали еще по шагу к Пафнутьеву.

И тот спохватился, понял, что надо выигрывать время, только время сейчас может его спасти. В коридоре прокуратуры никто не остановит этих амбалов, и выведут они его легко и просто, усадят в машину быстро и ловко и увезут, ведь увезут, и никто не сможет им помешать. И кто знает, может быть, сжалятся и подбросят куража ради его правую руку или левое ухо...

— Вы мне так и не сказали, чем вас обидел мой водитель? — спросил Пафнутьев. — Машина — ладно... Может быть, он машину обидел? Выгрести из нее говно и снова можно ездить, а? — это был удар, это было оскорбление, но Пафнутьев уже не мог себя сдержать, он уже не отвечал за свои слова. И где-то в самой глубине сознания брезжило понимание — он правильно себя ведет. Ни в чем, даже в самом малом, нельзя сейчас уступать. Он в своем кабинете, за своим столом, а перед ним сидит разоблаченный бандюга. Как он ни крут, как ни силен, но жилки в его поганом нутре дрожат, поскольку понимает, что находится в кабинете начальника следственного отдела.

— Он нанес мне и личное оскорбление, — подавив истерику, ответил Бевзлин.Он меня ударил.

— По морде? — спросил Пафнутьев. — Ох, простите, по физиономии?

— Можно и так сказать.

— Надо же, какой пакостник, — огорченно покачал головой Пафнутьев. — А меня он заверил, что всего лишь наделал вам в штаны... А в штаны он вам не наделал?

— сочувственно спросил Пафнутьев.

— Оставим это, — Бевзлин поднялся.

— А где это происходило? Неужели он все это проделал публично? Неужели люди видели, как он наделал вам в штаны? — это тоже был удар, и Пафнутьев прекрасно это сознавал.

— Я понял вас, Павел Николаевич, — сказал Бевзлин. — Исправить вас может только могила.

— Совершенно с вами согласен! — широко улыбнулся Пафнутьев. — Могила она такая, она хоть кого исправит, хоть кому мозги выправит.

— Вы мужественный человек, Павел Николаевич, — сказал Бевзлин, запихивая в черный конверт фотографии, собранные со стола документы, договоры. Он оглянулся на телохранителей, и те вплотную подошли к Пафнутьеву. — Только без глупостей, ладно? — попросил Бевзлин. — Вы должны меня понять... Не могу же я отвечать на оскорбление какому-то водителю... А ответить должен. Кроме того, мне не нравится ваша деятельность по сбору этих вот бумажек, — он повертел в руке черным конвертом.

И в этот момент произошло нечто совершенно неожиданное, что не вписывалось ни в зловещие планы Бевзлина, ни в отчаянные надежды Пафнутьева. В разговоре все забыли о распростертом на полу Худолее. А тот потихоньку пришел в себя, но виду не подал, на это у прожженного выпивохи хватило и хитрости, и осторожности. Сквозь прищуренные веки он внимательно наблюдал за происходящим и слышал, впитывал каждое произнесенное слово. Когда напряжение достигло высшей точки, Худолей вскочил на свои не больно крепкие ноги и заорал так, как не орал никогда в жизни и, наверное, уже не заорет. Это был визг, вой ужаса и безнадежности, вопль отчаяния и самоотверженности, в этом крике при желании можно было даже расслышать предсмертный хрип умирающего человека.

Секунду-вторую все пребывали в каком-то оцепенении, но и этого времени хватило Худолею. Он рванулся к двери, на ходу выхватил у Бевзлина из его куражливо протянутой руки черный пакет, всем телом, как на амбразуру, упал на дверь, распахнул ее и, не прекращая кричать, завывать и всхлипывать, понесся по коридору, заставляя распахиваться все двери, люди бежали по лестницам, спешно покидали кабинеты и туалеты. На своих чудесным образом окрепших ногах Худолей пронесся полыхающей шутихой по коридору, опять же всем телом ткнулся в дверь своей каморки, распахнул ее, проскользнул вовнутрь и набросил жиденький крючочек из гвоздика, полагая в последней надежде, что этот крючочек его спасет.

Воспользовавшись секундной растерянностью своих гостей, Пафнутьев вскочил и, не в состоянии сделать ничего другого, поскольку был плотно сжат телохранителями Бевзлина, захватил нижний край своего стола и, приподняв его, бросил на середину кабинета. И тут же, без роздыха, без размаха со всей вдруг пробудившейся в нем силой двинул кулаком в подвернувшийся подбородок одного из амбалов. Тот рухнул, рухнул тут же. Это был сильнейший нокаут. Амбал, ворочая мутными глазами, попытался было приподняться, но не смог и снова опрокинулся на пол.

— Уходим, — сказал Бевзлин и, не оглядываясь, шагнул к двери — легкий, стремительный, в развевающемся плаще и с выражением полнейшей невозмутимости на лице. Два амбала, подхватив под руки своего незадачливого товарища, поволокли его в дверь, по коридору, во двор, запихнули в уже распахнутую дверцу серого «мерседеса». Тот рванул с места, выехал со двора, влился в поток машин и исчез, растворился, пропал.

Пафнутьев вздохнул, потер ладонями лицо, оглянулся. И только тогда увидел на полу у двери свой пистолет. То ли он выпал в суматохе из кармана амбала, то ли он его выбросил. Пафнутьев подошел, наклонился, чтобы поднять пистолет, но отчаянный крик остановил его.

— Не прикасаться!

Пафнутьев с недоумением обернулся — неужели опять вернулся Бевзлин со своей бандой? Но нет — в дверях стоял Худолей. Глаза его были безумны, он пошатывался, в руках вздрагивал фотоаппарат. Видимо, эксперт еще надеялся застать здесь гостей и сфотографировать их. Это было уже легкое помешательство, нормальный человек не должен был так поступать.

— Почему? — распрямился Пафнутьев.

— А отпечатки?!

Да, что-то чисто профессиональное сработало в Худолее, и он успел остановить Пафнутьева, когда тот наклонился к пистолету — он мог стереть отпечатки пальцев Бевзлина, который держал в руках пистолет, вертел его перед глазами, наслаждаясь собственным могуществом. Худолей еще раз доказал, что не тронулся умом, что самое важное, что в нем было, осталось в целости и сохранности.

— Тоже верно, — согласился Пафнутьев и, не в силах противиться усталости, которая вдруг непреодолимой тяжестью навалилась на него, опустился в кресло.

Худолей пробежался по кабинету, сфотографировал Пафнутьева, обессиленно сидевшего в кресле, пистолет на полу, перевернутый стол, разбросанные по полу бумаги...

— Ну, что сказать, Паша... Дикие орды изгнаны с нашей священной земли!

— Надолго ли...

— Но сегодня, сейчас отсюда изгнаны?

— Похоже на то...

— И о чем тебе это говорит?

— А тебе? — бездумно спросил Пафнутьев, все еще пытаясь придти в себя.

— Говорит и очень внятно, — произнес Худолей хриплым, сорванным от нечеловеческого крика голосом.

— Господи, — простонал Пафнутьев. — Скажи, наконец, о чем тебе все это говорит?

— Паша! — озаренно воскликнул Худолей. — Ты не знаешь? Не догадываешься? Не чувствуешь? А я сразу сообразил... Обмыть все это надо, Паша, хорошо обмыть!

Чтобы никогда в жизни, никогда в будущем не случилось ничего подобного! Ни с кем, Паша!

— Согласен.

— Немедленно?

— Прям счас... — с трудом проговорил Пафнутьев, но улыбка, правда, несколько растерянная, но пафнутьевская, шалая и глуповатая улыбка, осветила его лицо.

— Так я пошел? — обернулся от двери Худолей.

— Дуй... Только это... Нигде не задерживайся. Ни на минуту!

— Ох, Паша... Если б ты только знал... Твои слова вызывают в моей душе неподдельный трепет!

— Дуй... Встрепенемся вместе. Только это... Конверт цел?

— Паша!

— Вовнутрь не заглядывал?

— Паша!

— А то ведь на снимках отпечатки Бевзлина-шмевзлина...

— Паша! — с каждым возгласом в голосе Худолея было все больше гнева и оскорбленности, но это был восторженный гнев и счастливая оскорбленность.

— Все, иди, — Пафнутьев махнул рукой, и воодушевленного Худолея мгновенно вынесло из кабинета волной, порожденной слабым движением пафнутьевской руки.