"Тень" - читать интересную книгу автора (Колбергс Андрис Леонидович)

Глава восьмая

— Вам знакомо имя Нина Черня? — спросил следователь Даука, продолжая раскладывать бумаги на письменном столе. Они только что поздоровались, и Виктор Вазов-Войский еще не успел как следует оседлать стул, новый, но скрипящий ничуть не меньше развалюхи софы а-ля бидермайер.

«Все! Попался!» Виктору показалось, что его кольнули длинным шилом. Если этот деятель вышел на Нину, пиши пропало, полный завал.

И все же, наверное с отчаянья, он решил отрицать знакомство с Ниной, хотя сам понимал, что это просто мальчишество. Три дня, проведенных в изоляторе, еще будили надежду, что, может, наказания удастся избежать. Виктор твердо намеревался «держать стойку», выстроил оборонительный вариант и теперь не прочь был уверовать в его крепость. Сколько «за» и сколько «против»? Нет, бросьте, игра идет не в одни ворота. Как он и предполагал, Белла из-за шмоток шума не поднимала. Будь у Дауки ее заявление, он бы пустил его в ход, но у него одна лишь голая информация, а ее к делу не подошьешь, даже если сведения исходят от этой кобры! Значит, остается шифер. Сторож, конечно, ткнул в него пальцем, но сам-то кавказец наверняка ничего не утверждает. Больше того, колеблется и шофер такси. Он видел, как кто-то считал деньги? Так это был не я! Граждане судьи, они ошибаются! Я никого не упрекаю, я верю, он честный человек, но ведь может гражданин обознаться!

«В самом деле?» — спросят заседатели.

«Мало ли на свете людей, которые на меня смахивают! Граждане судьи, в коридоре РОВДа я, например, видел гражданина Вецберза, так мы с ним как две капли воды, ну просто близнецы. Пригласите его сюда и посмотрите сами, вы не отличите, где я, а где он! Кожаное пальто?! Да я в жизни не носил кожаного пальто. Следствию выгодно бросить меня в торбу: ранее судимый, в момент ареста не работал… Но у меня, граждане судьи, никогда не было кожаного пальто!»

Судья пустится в поиски упоминаний о кожане, а тот всплывает только в показаниях свидетелей!

«У вас в самом деле никогда не было кожаного пальто?»

«Я не я, если вру!»

Судья откашляется, обнаружит, что Даука и не пытался выяснить, где Виктор за несколько дней растратил восемь сотен, обозлится, что нет никого, кто мог бы подтвердить, что действительно видел у Виктора в то время кучу денег, и отшвырнет дело на доследствие. А времечко-то течет, а след-то простыл. Были — и нет их!

Надежды эти росли с каждым днем, потому что Даука не показывался. За это время некоторые детали уже должны были испариться из памяти свидетелей. А в том, что следователь не разыщет Нину Черню, Виктор был более чем уверен.

— Значит, вы ее не знаете? — спросил Даука.

— Впервые такое имя слышу! — апатично пробормотал Виктор.

Последний раз Виктор отсиживал в колонии строгого режима, так как с общим режимом он познакомился до того. В строгом публика не та — мрачная, нервная, с меньшими шансами на перевоспитание, хотя статистика вроде бы этого не подтверждает. Возвращаются сюда одни и те же личности, кто в четвертый, кто в пятый, а кто и в десятый раз, а вот процент вторичного возврата будто бы не выше, чем в других режимах: видимо, большинство из тех, кого моральные увещевания не отвращали от вторичного покушения на чужое имущество, только здесь осознавало, что такое лишение свободы, поскольку тут не было и следа поблажек — вплоть до запрещения свидания с женой, — которыми пользовались в других колониях при первой судимости. Здесь изъяснялись на воровском жаргоне, иные и вовсе забывали нормальный язык. Низменные инстинкты тут брали верх; по темным углам старички разбойнички еще блюли моральный кодекс вора в законе, где наберется, пожалуй, несколько вполне человеческих установок, но у стариков уже не было физических сил, чтобы навязать этот кодекс остальным; среднее поколение переняло у них лишь местный фольклор, а самое молодое, получившее обязательное восьмилетнее образование, чихало на все нормы морали, боготворя только рок-музыку; своекорыстие у них на первом месте, холодный расчет и эгоизм лезли из всех пор, стариков они считали жалкими сентиментальными идиотами и, отправляясь «заделывать хату», кроме отмычек прихватывали с собой ножи и обрезы — на тот случай, если хозяева не вовремя вернутся домой. У них были вполне однозначные представления о «лафе»: вельветовые джинсы, ночные рестораны и «Жигули». Окрепшее материально общество вскормило их рослыми, здоровыми. Если старикану либо уголовнику среднего поколения глянется шарфик или перчатки новичка, он их выпросит, выманит или выиграет в карты, а юный молодец просто сорвет шарф с шеи и будет считать своим.

В первый же день Виктора основательно пообчистили, несмотря на то что с некоторыми из этих обитателей он сидел еще в колонии для мальков или отбывал предыдущий срок. Он воспринял это как само собой разумеющееся, даже удивился, что взяли не все. Подними он шум, ему наставили бы синяков и пересчитали ребра. Он приготовился к тому, что в ближайшее время придется расстаться и с оставшимися вещами, но совершенно неожиданно его сделал своим помощником начальник бани Черня, в обязанности которого входила также выдача чистого белья.

— Следующий! — сказал Черня и глянул в дверное окошечко, чтобы записать фамилию очередного получателя.

— Вазов-Войский.

— Чего? Вы случаем не в родстве с моряком Вазовым-Войским?

— Это мой отец.

Черня удивился до крайности. Он сам был из флотских и все еще гордился морской косточкой. Он хорошо помнил в высшей степени строгого, справедливого и принципиального командира и даже в дурном сне не мог представить, что встретится в зоне с его сыном. Черня велел Виктору задержаться после всех, расспросил об отце, выдал новенький комплект белья и предложил служить при бане, так как прежний помощник только что освободился.

Черня в этой колонии был белой вороной: с первой судимостью. Как-то здесь работала стройбригада облегченного режима, которую по утрам отвозили на стройку, но после сдачи объекта бригаду расформировали, а бригадира Черню собирались было перевести в другую колонию. Тут-то администрация и предложила ему остаться, как они в шутку сказали, «директором бани». Предложили потому, что были уверены — конторские книги бельевого склада будут содержаться в образцовом порядке, не говоря уже про все, лепившееся вокруг бани: цирюльню, халупу для починки простыней, сапожную мастерскую и другие. Эти «объекты» администрацию не особо беспокоили, но все же опыт показывал, что там обычно находят приют нарушители режима, если «директор» размазня или рецидивист, у которого в зоне много дружков-приятелей.

Черня принял предложение с двойственным чувством. С одной стороны, строгий режим — не фунт изюма, с другой, здесь он уже обжился, а «директор бани» в колонии — чуть ли не самая привилегированная должность. И администрация его знает, можно надеяться на внеочередную передачу или встречу с женой, а потом и на досрочное освобождение. Это немало, если тебе еще сидеть и сидеть. Брошу якорь, решил Черня и предложение администрации принял. Если на то пошло, то льготы у него и здесь будут, в соответствии с означенным режимом, разве что тут забор повыше и публика погнилее. Он ни с кем дружбы не водил: карманники без конца повторяли свои байки, злостные хулиганы и прочие насильники были ему физически противны, а убийц он вообще считал психически ненормальными. Людей его круга в этой колонии не было, но и к ним он отнесся бы без особого пиетета, ведь это они, провалившись, потянули за собой и Черню. Статья, по которой его судили, была серьезная: хищение государственного имущества в особо крупных размерах. Кроме того, ему пришили и взяточничество, но тут он виновным себя не чувствовал — скользкие людишки заваливали подарками его жену Нину, так как почуяли, что таким образом можно без особого труда сориентировать мужа в желаемом направлении…

Как это бывает с людьми, обладающими большой властью, Черня забыл, что власть его небезгранична. Вскоре вокруг него вились одни подхалимы и проходимцы, которые соглашались с каждым его словом и пели ему «аллилуйю», за что им, в свою очередь, дозволялось отхватывать куски от государственного пирога.

На суде выяснилось, что подпевалы загребали намного больше своего шефа, они считали Черню лопухом, оттого и поспособствовали его выдвижению на высокую должность, так как опасались, что назначат кого-нибудь из молодых, энергичных, умеющих и, не дай бог, желающих работать. Лишь в одном они ошиблись: не думали, что Черня так быстро войдет во вкус и разовьет непомерный аппетит.

Он готов был признать свою алчность и злонамеренность, но его обвиняли еще и в ограниченности. Это уж было невыносимо.

— Что ты там сегодня наплел? — сурово спросил он в «черном вороне», возившем их на суд и обратно, у своего бывшего зама. — Ты в самом деле так считаешь?

— На суде грешно лгать. Из тебя такой же руководитель, как из твоей Нинки актриса. Такому, как ты, гуталином торговать, хотя я бы и этого тебе не доверил. Все, что ты умеешь, это пафосно вещать. Должность тебе найти можно, а мозги где взять? Да еще в такой затирухе, как экономика. Ты, конечно, воображаешь, что все делаешь правильно, ведь последствий твоих приказов сразу не видно. Если бы мы тайком не подправляли твои распоряжения, уже давно все пошло бы прахом.

Наказание сильно запоздало, и мера его оказалась большой, с конфискацией имущества. Нина, однако, успела кое-что спрятать у матери и рассовать по приятельницам, чего не додумались сделать жены умников замов. И это несколько утешало Черню. Хотя он поклялся себе никогда больше не преступать закона и сознательным трудом возместить государству хоть малую толику причиненных убытков. Несмотря на то что он воспринял судебный процесс неким чистилищем, освобождающим его от прошлых грехов, о припрятанных вещах и драгоценностях не проронил ни слова. Он уже привык делать одно, говорить другое, а думать третье. Это выходило у него совершенно органично и не мешало жить, он попросту не замечал этого разлада.

Черне всегда недоставало близких людей; кроме Нины, у него, наверное, никого не было. Они вращались среди приятелей, знакомых и коллег, однако никто из них к близости не располагал. Может, на самом деле, а может, лишь чудилось, но в каждой встрече проглядывала корысть, и это отталкивало. Балы, пикники, юбилеи поскромней и пограндиознее, в финских банях и на дачах — это не сближало. Не потому ли, что осторожность требовала общения только с людьми своего круга, — чужак ухватит суть по случайно оброненной фразе. И о чем станешь говорить с посторонними? Каждый из гостей расскажет по анекдотцу, провозгласит тост в честь виновника, споет пару куплетов и, покуривая, заведет разговор о работе. Только и всего. И все удовольствие за такие-то деньги. Если не считать тайных радостей — нескольких часов уединения со смазливой секретаршей или чужой женой в жалкой, взятой внаем комнатенке. Но ни сам Черня, ни Нина этим не увлекались.

Среди «своих» были, наверное, и такие, кто даже в семье чувствовал себя отчужденно, не говоря уже о дружеской компании, — каждый что-то знал о махинациях другого, более удачливым, конечно, завидовали, но зависть и мошенничество — отнюдь не те качества, которые располагают к духовному общению.

Здесь Черня вновь почувствовал себя отшельником — он ведь прошел чистилище и теперь считал себя вновь честным человеком, в то время как здешние обитатели в большинстве своем только и ждали побыстрее выйти на волю и сварганить новое дельце. Только похитрее, чем в прошлый раз, так, чтоб не влипнуть. Кроме того, здесь в основном сидели закоренелые плебеи, для которых пределом мечтаний было урвать добавку каши в обед или прошмыгнуть в воскресенье в клуб на оба киносеанса, хотя фильм был один и тот же, просто из-за нехватки стульев его крутили дважды. Может, поэтому появление на горизонте Виктора так обрадовало Черню: сын командира — это была плоть от плоти его, кость от кости. Разница в возрасте позволяла Черне войти в роль учителя и воспитателя. И потом, Виктор прилично играл в шахматы. Вскоре все у них стало общим: продукты — из получаемых Черней передач и купленных в местном киоске, книги и даже кое-что из одежды, так как оба были примерно одного роста. Они вместе читали газеты, следили за политическими новостями и важно их обсуждали. Виктор в политике разбирался плохо, но Черня, увлекаясь комментированием событий, этого не замечал.

Когда Виктор начал готовиться к выходу на волю, Черня искренне загрустил и при посредничестве Нины — он уже давно наговорил ей с три короба о замечательном парне — начал подыскивать ему работу в учреждениях, руководимых старыми дружками. Но то ли влиятельные люди боялись вступать в контакт с Черней, то ли не желали путаться с имеющим судимость юношей, а может, действительно ничего стоящего не подворачивалось, но Виктор остался ни с чем. Тогда он поведал своему наставнику, что поедет к отцу, и они вместе обсудили эту затею. Черня настаивал, что ехать надо немедленно, чтобы в Риге не столкнуться с корешами. Он, конечно, Виктору вполне верит, только зачем искушать судьбу. В кругу давних друзей поднять стаканчик за встречу — ничего в этом нет плохого, но мало ли что может случиться, а виноват будет он, Виктор. У кого судимость, тот и козел отпущения. На самом деле Черня опасался, что Виктор, опьянев от свободы, свою поездку к отцу отложит, спутается с какой-нибудь бойкой девчонкой. Отсюда недалеко и до захудалой, бесперспективной работенки, а там, глядишь, дети пойдут, быт, мелкие дрязги и заботы. Черне же хотелось, чтобы Виктор занял более видное положение, но это возможно лишь под руководством достославного отца. Правда, и при отце ему будет трудно, уголовные делишки не так просто замазать. Вот если бы парень там, на Севере, обзавелся тестем под стать отцу, считай, карьера обеспечена.

Хотя Виктор по вполне понятным причинам скрыл от Черни, что отношения с отцом разорваны давно и бесповоротно, ему в последний вечер в зоне приятно было слышать разглагольствования Черни о планах на будущее. И более того, он даже поверил, что для обеспечения сытой, хотя и не очень интересной жизни непременно надо съездить к отцу и вымолить прощение. Конечно, торопиться некуда: двадцать пять лет — еще не тот возраст, чтобы изнывать в кресле перед телевизором; и потом, на свободе его ждет кругленькая сумма.

— Раньше середины дня не выйдешь.

— Наверно. — Виктор зевнул.

— Надо было сказать Нине, чтобы купила тебе билет! Как я об этом не подумал раньше!

— Ничего, как-нибудь… — Виктор зевнул еще раз.

— А ночевать где будешь?

— Посмотрим.

— Нет, кроме шуток. Я черкну Нине записочку. Теперь, правда, не то что раньше, но раскладушка найдется. И ужином накормит.

Записку Виктор взял, чтобы не огорчать Черню. Идти к его жене он не собирался. Позже Черня узнает, что никто с его запиской не приходил, и подумает, что Виктор то ли успел на поезд, то ли улетел в Мурманск самолетом. В конце концов, разве так важно, что он подумает.

Конечно, отправился прямиком к Белле. Был конец лета, женщины в легких одеждах, на лицах и ножках вводящий в искушение загар, а в глазах еще светится весна…

В день освобождения хочется быть лучше, чем ты есть на самом деле, ты готов услужить любому встречному. Лишь только в троллейбус вошла женщина, Виктор вскочил как ужаленный и уступил ей место, на следующей остановке женщин набилось в салон великое множество — рабочий день подошел к концу. Едва от конвейеров и кульманов, они весело щебетали и смеялись. И все почему-то страшно спешили; протискиваясь к выходу, они касались его ненароком, и невдомек им было, что он готов как безумный увлечь за собой любую. Фактически в отношениях с женщинами он еще совсем мальчишка. Сколько раз Виктор мысленно наслаждался женскими чарами, упивался воображаемыми сценами, придумывал донжуанские или грубые способы знакомства, а теперь, когда окружило столько женщин, настоящих, живых, не с журнальных картинок, он, дрожа всем телом, увертывался от их случайных прикосновений. Как потерянный стоял он среди сероглазых и кареглазых инквизиторов в легких платьях, блузках, не скрывавших, а, наоборот, выставлявших напоказ их фигуры, обзывал их про себя дурами и, может, вышел бы из троллейбуса, да путь к дверям загораживали такие же вертихвостки. Мне они не нужны, твердил он себе, я еду к Белле. С Беллой у него ассоциировались все женщины, которых он видел или о которых думал. Ее он возвысил до символа женственности и красоты. У них с Беллой будет медовый месяц… Куда-нибудь махнут. Хотя бы в Крым. Снимут комнату, будут спать и купаться. Сезон в разгаре, Белла обязательно согласится.

Возбужденный и раскрасневшийся, он взлетел по узкой лестнице на четвертый этаж и постучался. В полупустом чемодане булькали две бутылки шампанского и коньяк, а в руке он держал аккуратно завернутый букет кроваво-красных роз: они приводили Беллу в восторг. Розы он купил с рук, цветы сожрали едва ли не половину оставшихся у него денег.

Открыла ее сестра, она ему нисколько не удивилась. Виктора это задело: будто он выходил на минутку в гастроном за спичками.

— Белла говорила, что ты вот-вот заявишься, — пояснила женщина. — Чемодан можешь оставить.

— А сама она где? — Виктор был неприятно удивлен. И что за тон… Впрочем, они всегда не переваривали друг друга.

— Белла завербовалась в какую-то киногруппу и будет только в субботу.

В комнате все как прежде. Если не приглядываться, то мебель кажется совершенно новой.

— Знала ведь, что я буду! — с упреком воскликнул Виктор.

— Наверно, решила, что хватит. — Беллина сестра визгливо рассмеялась. Ее радовало все, что досаждало Виктору.

Возбуждение его не оставляло.

Они похожи, помимо воли молнией мелькнуло в его голове.

— Ну, ты… Чего уставился, как бык… Возьми, за чем прискакал, и проваливай. Ко мне сейчас придет дружок, и я не хочу, чтобы он тебя видел. Еще подумает бог знает что.

— Послушай, женщина! — Он попытался схватить ее за руку, но она ловко увернулась.

— Отвяжись, болван! Скажу Белле! Не хватало мне еще с тобой путаться, у меня, знаешь, принципы.

Упоминание о Белле слегка охладило Виктора.

Он достал из шкафа свои фирменные, в обтяжку, джинсы и стал рыться в поисках джемпера, который когда-то сидел на нем как влитой.

— Не переворачивай все вверх дном!

— Где мой полосатый джемпер?

— Кажется, стащили.

— Как это?

— Стащили, и все… Нас ведь обокрали. Прошлой зимой. Сначала думали на Вовку, но оказалось — не он. Кто-то из своих, это уж точно. По ночам у меня сынишка дома, а тут как раз отослала его на пару недель к матери. Мы спокойно себе сидим в «Русе», в баре за канатами, и потягиваем коктейль. А они тут пошуровали. И когда уходили, еще закрыли на ключ, гады! Всю фирму взяли. Пришлось ставить второй замок.

— А почему мои джинсы не взяли? — воскликнул Виктор, чтобы уличить ее во лжи. Он уже почувствовал приближение беды. Над его головой сгущаются тучи.

— Теперь в таких не ходят, теперь вельвет носят.

— А т е в е щ и тоже сперли?

— Конечно. Правда, кое-что Белла, кажется, отнесла к матери.

— Но ведь т е в е щ и были спрятаны! Я сам прятал!

— Тут спрячешь! Сколько ни прячь, все как на ладони. Загнать надо было, когда у Беллы имелся покупатель, сейчас законные башли лежали бы на книжке.

— Как же, вам с сестрой только и доверить деньги! — Он рассвирепел и начал кричать: — Решили сделать из меня дурака! Не выйдет номер!

— Дурак и есть дурак!

— Милицию вызывали? — спросил он тише, но голос его по-прежнему дрожал от злости и подозрения.

— А как же! Приехали, посмотрели и уехали.

— И что?

— Сказали, что, по их мнению, вор был один.

Как ни смешно, он принялся ругать угрозыск за плохую работу, словно был в полном смысле жертвой ограбления. Словно пропавшее добро он не награбил, а приобрел за годы честного труда. На голову милиции посыпались проклятия одно хлестче другого. По правде говоря, ему бы радоваться, что не нашли т е в е щ и, — ведь среди них было несколько фарфоровых ваз из квартиры, за кражу которой он избежал наказания.

— Мы на Вовку думали, решили, он навел: вначале был с нами в баре, а потом куда-то исчез. Оказалось, по Ритке соскучился.

— Этот может. Точно, Вовка! Правда, никто ему о т е х в е щ а х не говорил, но пронюхать он мог.

— Твое барахло нам дорого обошлось. Если сосчитать, у меня одной сотни на три унесли.

— Три сотни! У меня несколько тысяч пропало! Даже больше! — Подсчитывая в колонии ценность спрятанных вещей и зная о повышении цен на изделия из серебра и хрусталя, он лишь самую малость надбавил к прежней стоимости.

— Те серьги, которые ты Белле подарил, в тот вечер тоже были дома.

— Завтра же Вовке придется идти к протезисту жернова вставлять. Все до одного!

— Так он тебе и дался. И потом, что это изменит? Надеешься от него назад получить? Успокойся, он давно все спустил и клянчит на кружку пива. И вообще… кто же мне сказал… будто он опять в зоне. Но, может, брешут.

Два коротких звонка. Женщина бросила на Виктора полный досады взгляд и пошла открывать.

У вошедшего была аккуратная лысинка, мягкие, ухоженные руки.

— Я шофера не отпустил… Может, поужинаем в «Сените»? Какая нужда торчать в Риге? — сказал он еще с порога.

— С удовольствием. Страшно проголодалась. — Ишь как разулыбалась, разговаривая с этим наодеколоненным старичком. — Я сейчас…

При виде Виктора посетитель нахмурился. Он был из тех, кто платит щедрой рукой, требуя взамен чуть ли не настоящей любви и уж во всяком случае полной верности, чтобы застраховаться от дурной болезни.

— Это к Белле… Зашел оставить чемодан… — забеспокоилась она. — Не забудьте, пожалуйста, свои цветы! — и подала Виктору неразвернутый букет.

— Добрый вечер! — Старик сухо кивнул, чтобы не показаться невежливым. Но тут его взгляд упал на джинсы, переброшенные через спинку стула.

Хозяйка гневно посмотрела на Виктора и кинула джинсы в шкаф.

— Чемоданчик можете оставить, а остальное улаживайте с Беллой сами. Мне ваши дела ни к чему.

— До свидания! — коротко сказал мужчина, как только они втроем вышли на лестничную клетку: мол, разговор окончен, топайте вниз.

— До свидания! — смиренно ответил Виктор и в самом деле потопал, хотя на языке у него вертелось: «До какого еще свиданьица?! Мы уже не увидимся. Ты-то будешь в усиленном режиме, а я только в строгом!» Но эти фразочки могли сильно осложнить отношения с сестрой Беллы, а ведь он собирался здесь пожить, когда Белла вернется.

— Ну, честное слово! — послышался сверху плаксивый женский голос. — Я тебе все расскажу, это Белкин кадр…

У подъезда стояла белая «Волга». Водитель дремал, положив голову на ладонь.

Ну, Вовка! Твое счастье, если тебя действительно замели! Это твоих рук дело, даю голову на отсечение! Буду бить, пока не признаешься!

Только что с того, что признается? Я же ему не говорил: туда не ходи и т е в е щ и не трогай! А я сам удержался бы, зная, где плохо лежит? Ждите! Да еще посчитал бы себя молодчагой: на минимальном риске сработал.

Ну и помойка! Тонна дерьма!

Может, Белла не кое-что, а все к своей мамаше унесла?

Жуткая помойка!

О себе он был довольно высокого мнения — по крайней мере знавал многих похуже.

«Вовку встречу, морду набью», — окончательно решил он, поджидая троллейбус в сторону центра.

Судьбе было угодно, чтобы встреча Виктора Вазова-Войского и Нины Черни стала неизбежной, если он не хотел оставаться без ужина и ночевать на вокзале.

О Нине он знал немало, ее фотография в аккуратной рамке на тумбочке у Черни примелькалась, гляди — не хочу. Бывало, — дело в колонии обычное — уведет ее какой-нибудь ненормальный, и бросится Черня искать виновного, готовый вступить в драку даже с превосходящими силами противника; отыскать виновного, а тем более фото не удавалось, но вскоре в рамке появлялся новый снимок. Нину фотографировали часто — она руководила двумя драмкружками, окончила какую-то театральную студию, но, видимо, особых талантов не имела, так что Черня об этом не распространялся.

Они были одной из тех счастливых пар, у которых в постели все ладилось, что сами супруги объясняли родством душ и сходством характеров. Нине еще не было сорока, она хорошо смотрелась и одевалась довольно броско. Теперешние средства уже не позволяли ей, как раньше, обзаводиться моднейшими нарядами, но она старалась выйти из положения при помощи ярких расцветок: подобно большинству женщин, подвизающихся на сцене и за кулисами, она испытывала потребность обращать на себя внимание, нравиться мужчинам.

В первый год разлуки с мужем за нею увивались многие и, даже получив от ворот поворот, не верили, что Нина одна.

Отвергнутый считал, что его уже опередили, Нина соблюдает строжайшую конспирацию, чтобы щадить мужа. Похоже, что и сам Черня так думал, ибо даже в самых неподходящих ситуациях не упускал случая подчеркнуть безупречное поведение и верность жены. В качестве доказательства он приводил ее неослабевающие связи с родней: была у тетки на чаепитии, принесла племяннице книжку с картинками, вместе с деверем и свояком ездила в Карелию. Скорее всего, ему тоже не верилось, что Нина без него жила одиноко, хоть это была сущая правда. Первый год, пока подавались кассационные жалобы и оставалась еще какая-то надежда, был для нее самым трудным. Она наловчилась обманывать себя обещаниями — еще три месяца, и уж тогда… Но по прошествии трех месяцев делала себе отсрочку еще на три. И внезапно поняла, что преспокойно может ждать все шесть. Что-то в ней замерло, уснуло. Она вела монашеский образ жизни, общалась почти исключительно с женщинами и детьми, из драмкружка для взрослых перешла в детский, а случайные взгляды мужчин натыкались на ореол скромности и благородства, который окружал теперь ее прелестную головку. Однако в последнее время ее начали донимать тревожные мысли.

Это был один из тех домов конца тридцатых годов, обитатели которых, если уж возникала необходимость поменять квартиру, в конце объявления дописывали «в новых домах не предлагать». Здесь были настоящие водопроводные трубы, непривычно высокие потолки, дубовый паркет и бронзовые дверные ручки. Две комнаты в этой четырехкомнатной квартире занимала супружеская чета пенсионеров, они день и ночь копались в огороде и наведывались в Ригу лишь в зимние холода, чтобы обойти всех врачей. У Нины были две большие смежные комнаты. Черни успели внести деньги на кооперативную квартиру, но судебный процесс перечеркнул эту мечту. Как и сбывшиеся к тому времени: дачу, автомашину, мебельный гарнитур. Часть добра Нина успела отнести в комиссионки, но не всё, так что павлин был изрядно ощипан. Картины старых маринистов уступили место какой-то керамической дребедени из числа подарков благодарных мам к Женскому дню и по завершении отчетных концертов. Со вкусом расположенные вещицы украшали все стены. Хотя материальной ценности в этих поделках не было, с ними были связаны воспоминания, и Нине они были ближе картин, изображавших зеленоватые валы, шхуны, бриги и бригантины с парусами, разодранными шквалом, тех картин, до которых в память о славных годах своей морской юности был так охоч глава семьи.

Нина прочитала записку, и в глазах ее мелькнуло недоумение. Неужто Черня подослал этого мальчика, чтобы ее проверить? Дорогие кроваво-красные розы совсем сбили с толку, и она едва не взорвалась. Когда Виктор понял, в какой переплет он попал из-за цвета роз, было уже поздно говорить, что их прислал муж.

Виктору подали рядовой ужин, на стол накрыли в передней комнате, затем пригласили посмотреть телевизор. Показывали фильм о животных, кажется, довольно интересный, но кадры не запечатлевались в его сознании. Он был наэлектризован сидящей рядом женщиной. Его воображение рисовало картины одна слаще другой. Вот она встает, сбрасывает с себя длинный, вышитый шелком халат и остается нагишом… нет, под халатом у нее кружевная комбинация, и он помогает от нее освободиться…

— Как фильм?

— Ничего, — пробормотал он, очнувшись. Растерянный и робкий, неспособный сказать этой женщине ни слова, готовый к рабскому повиновению.

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — произнес он и понуро поплелся в другую комнату.

Проснулась Нина среди ночи. Он стоял на коленях у дивана и, упершись лбом в постель, что-то глухо бормотал, о чем-то рассказывал, только она не могла понять о чем. Она хотела оттолкнуть парня, но поразилась, увидев, что по лицу его катятся крупные слезы.

Силы ее покинули.

Она сразу поняла, что в постели он новичок, а к утру ужаснулась тому, что начинает его просвещать, и не без удовольствия от сознания, что оков больше не существует.

После полудня, когда они окончательно проснулись, Нина выставила его на улицу, запретив приходить к ней. Будто и не было этой ночи.

Вопреки запрету, он через неделю набрался решимости вернуться.

Шатаясь по городу без копейки в кармане, он набрел в парке на крохоборов, которые «забивали козла», и, переключив их на картишки, абсолютно честно выжал из них почти сто рублей! Он не помнил, когда еще шла такая карта. У партнеров кончилась монета. Один из них побежал занимать, да, к сожалению, вернулся ни с чем.

Виктор опять купил кроваво-красные розы — по экономическим соображениям букет поменьше — и отправился к Нине. Еще на лестнице он чувствовал себя вполне уверенно, но при виде властной, красивой женщины снова превратился в робкого мальчика. Наверное, только поэтому она его не прогнала.

Если я обойдусь с ним, как в прошлый раз, это будет просто смешно, подумала Нина на следующее утро.

— Почему ты не уехал в Мурманск?

— Я поеду. У меня тут еще дела. Часть мебели пропала, вот ищу. Кое-что продали в уплату по исполнительным листам, а кое-что конфисковали незаконно. Вот ищу, куда подевалась.

— Если я к тебе привяжусь, я пропала, — мрачно произнесла Нина. — И ты будешь негодяем по отношению к Черне. Скорее уезжай отсюда.

Опасаясь, что привыкнет к нему, трезвым умом понимая, что ничего хорошего из этой связи получиться не может, Нина не разрешала приходить к ней часто, зато, когда они встречались, для обоих наступал настоящий праздник. Они отправлялись на прогулку, не торопя событий, или шли в кино. Чтобы рядом с ней Виктор не чувствовал себя оборвышем, Нина заставляла его надевать кое-что из гардероба Черни.

Чаще всего он гулял в замечательном кожаном пальто. Очень дорогом и элегантном пальто, Виктор становился в нем совершенно другим человеком…

Харий Даука поглядел на Виктора не то скучающе, не то с сочувствием.

— Значит, Нину Черню не знаешь? Окончательно и бесповоротно?

— Впервые слышу это имя.

— А с тобой в колонии не сидел некто Черня?

— Что-то не припомню.

Ну и дурак же я, по-глупому запираюсь! Болван, распоследний болван. Неужели он уже встречался с Ниной? Что она сказала? Может, все отрицает? Может быть, этот уже разнюхал, где и когда я просадил эти деньги? Так или иначе, но это провал! Я попался!

Следователь насмешливо улыбнулся.

— Ты веришь в счастливые числа и в счастливые дни?

— Бывают счастливые числа и счастливые дни.

— Тогда прочитай внимательно и распишись.

Это было постановление о его освобождении. У Виктора отнялся язык.

— Амнистия вышла? — наконец прохрипел он.

— С твоими-то судимостями? Не будь наивным. Считай, что сегодня счастливое число и счастливый день. — Даука укладывал документы в портфель. — И не делай заячьи глаза, я тебе все равно не верю. Ну, бывай, так сказать, до скорого.

Даука нажал кнопку, охранник открыл дверь, и следователь торопливо вышел, не дожидаясь благодарности от остолбеневшего Виктора.

Вазова-Войского охватил страх. Непонятный страх. Его колотил озноб. На лбу выступила испарина, вспотело под мышками, подергивались лицевые мускулы. Когда надзиратель впустил его в камеру за матрацем и постельным бельем, которые надлежало сдать на склад, вид у Виктора был до того страшный, что даже Хулиганчик испугался.

— Что с тобой? — спросил Хулиганчик.

— Они что-то против меня замышляют, — дрожащим голосом прошептал Виктор.

— Требуй адвоката! Без адвоката держи помело на замке. — Это была вершина мудрости для Бедолаги, выше залететь его ум был не в состоянии. — Адвокат тебя должен защищать хоть так, хоть эдак.

— Ну, бывай! — Виктор взвалил скатанный матрац на плечо и вышел.

Никогда еще он так не жаждал свободы, как теперь. Его отделяла от воли всего сотня-другая шагов, но он был уверен, что ему не удастся преодолеть это ничтожное расстояние, вот-вот из-за угла вынырнет Харий Даука и отошлет его назад в камеру. У следователя все козыри, ему, Виктору, некуда деться, он во власти Дауки. Тут он вспомнил один английский фильм, который смотрел как-то по телевизору. Документальный фильм о кошачьем выводке на заброшенной ферме. О том, как старый кот каждое утро обходит границы своей территории и — этому была посвящена большая часть ленты — об охоте на мышей: прыжок, хватка, игра перед насыщением. Ученые, комментировавшие фильм, сошлись во мнении, что жестокая игра с жертвой, прежде чем ее прикончить, коту биологически необходима.

А вдруг его сейчас задержат?.. За этим углом… Нет, за этим его нет, значит, за тем… Так… Мы уже во дворе… Проклятая булыжная мостовая, удивительно, что никто не сломал себе шею… Столетняя, позеленевшая кирпичная стена, известковый раствор сделал ее твердой как скала… За спиной шаги… По ту сторону забора грохочет поезд… Эх, чтоб тебе, Даука, меня не перехватить, и я за воротами… Вот был бы смех… Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Часовой на пышке, с которой просматривался узкий, стиснутый с двух сторон оградой коридор, а параллельно ему железнодорожные пути, — сперва растерялся, затем на всякий случай снял с плеча автомат. Он не знал, как действовать. Через тюремные ворота пропустили парня в нейлоновой спортивной куртке с капюшоном, а он пустился наутек, словно за ним гналась свора собак. На гладких камнях заскользили подошвы, он споткнулся, чуть не растянувшись во весь рост, но, чудом удержав равновесие, побежал дальше как сумасшедший.

Беглец, подумал часовой и машинально спустил предохранитель. Но почему-то беглеца никто не преследовал. Нелогично. А какой смысл бежать, если он, скажем, опаздывает: поблизости никакого транспорта…

Значит, все-таки побег?

— Стой! Стрелять буду! — крикнул часовой, но парень даже не оглянулся. Может, не слышал? Расстояние приличное.

Беглец с ходу влетел на мост и помчался галопом, расталкивая прохожих. Караульный проводил его взглядом. Хорошо, что не выстрелил. А может, плохо? Он уже ясно слышал гневный голос сержанта: «Ты что, не видел? Ты мне за это ответишь!» И свои слабые оправдания: «Откуда я знаю, что он удирал? Перелезал бы через забор, другое дело… Могли позвонить, для чего же телефон?..»

Перехватило дыхание, казалось, сердце сейчас лопнет от напряжения, а он все бежит и бежит через запущенные дворы с покосившимися дровяными сарайчиками, мимо низеньких, обшарпанных домишек. Этот район Московского предместья он знал как свои пять пальцев, пацаном нашнырялся здесь в поисках макулатуры и металлолома. В начале сороковых немцы устроили здесь еврейское гетто, хозяевам домишек в качестве компенсации предоставили квартиры в центре Риги. Еще и теперь то и дело возникали слухи, что кто-то, перестраивая дом или копаясь в огороде, наткнулся на спрятанные евреями сокровища.

Наконец у него подкосились ноги, и он прилег под забором в малиннике, напряженно вслушиваясь, нет ли за ним погони. Он понимал, что этот сумасшедший кросс был ничем не оправданной глупостью, ведь Даука выпустил его не для того, чтобы через пять минут организовать погоню, видно, у него есть какие-то далеко идущие планы. Но у таких людей, как Виктор, грехов на совести больше, чем известно милиции, и поэтому они не без оснований трясутся, как бы не выплыло наружу какое-нибудь уголовно наказуемое дельце. Конечно, улепетывать глупо, но страх потерять те крохи свободы, которые неизвестно почему ему вдруг кинули, сильнее доводов разума. Он знал, что Харий Даука в любой момент может снова упрятать его в тюрьму за обман Мендея Мнацоканова, что свидетелей и доказательств у следователя пруд пруди, и, чтобы провести пару летних месяцев на воле, требуется одно: не встречаться с Даукой и ему подобными. Скорее всего, они в своих замыслах в чем-то просчитались, но вскоре спохватятся и ринутся вдогонку. По-видимому, они расследуют какое-то тяжкое преступление, подозревают, что в нем замешан Вазов-Войский, и вот теперь надеются, что он приведет их к сообщникам или же к тайнику с добычей.

Вместе с дыханием к Виктору вернулась его способность рационально мыслить. Но еще звенело в ушах и дрожали руки, ясно, что надо лечить нервы, и немедленно: колонии, азартные игры и жизнь под угрозой ареста сильно их потрепали, он, оказывается, далеко не всегда способен контролировать свои поступки. А это может сыграть роковую роль, взять хотя бы последний случай. Он не должен был исчезать из поля зрения Дауки, а зачем-то исчез. Весь сегодняшний день он мог как ни в чем не бывало водить Дауку и прочих ищеек за нос, а вместо этого как последний идиот бросился наутек, буквально провоцируя следователя на новый арест.

С минуту поколебавшись, он решил идти «к цыганам». Этот его шаг должен был успокоить всполошившихся помощников следователя.

На приличном удалении от розоватого двухэтажного здания стояли светло-серые «Жигули». Когда Виктор поравнялся с машиной, мужчина за рулем небрежно закурил. Из машины торчала длинная изогнутая антенна, и Виктор уже не сомневался, что это человек Дауки. Он с трудом подавил желание дать стрекача по задним дворам и потом махнуть через железнодорожное полотно, чтобы его не смогли догнать на машине.

В нижнем этаже две женщины быстро лопотали на незнакомом языке, откуда-то доносились звуки не то магнитофона, не то радиоприемника. Сухая деревянная переборка с трухлявым опилочным наполнением пропускала звуки так же легко, как решето — воду.

Ключ был в обычном месте под стрехой, рубашки выглажены и аккуратно развешаны в шкафу. Он умылся, переоделся, заварил чай и поел. Отсчитал двадцать пять рублей из тридцати, хранившихся в шкатулке для хозяйственных расходов, хотел было написать записку, но решил, что Мария и так поймет по грязной, брошенной на табуретку сорочке, кто был в квартире.

Светло-серой машины на противоположной стороне улицы уже не было, зато на троллейбусной остановке топталась группка мужчин. Виктор продефилировал мимо, сделав вид, что никого не замечает, и тоже остановился в ожидании троллейбуса.

В центре города двое пассажиров сошли там же, где он.

Нет, на трезвую голову этого не вынести!

В небольшой и, несмотря на дневное время, битком набитой забегаловке он взял стакан крепленого вина, сел за столик и стал попивать его не спеша, мелкими глотками. Наблюдая при этом за дверьми. Тех двоих не было, люди входили и выходили, и трудно было сказать, кто следит за ним. Равным образом это могла быть и женщина, с отсутствующим видом поглощавшая у стойки сухое пирожное, и мужчина в шляпе, углубившийся будто бы в чтение брошюрки, а может быть, кто-нибудь еще.

И все-таки у меня сегодня счастливый день, решил Виктор. Еще утром думал ли я, что смогу вот так, сидя гоголем, пропустить стаканчик? Может, дойти до парка Зиедоньдарзс? Если день счастливо начался, почему бы ему так же и не завершиться? Сыграю, так сказать, под пристальным взглядом моей милиции. Хвост от меня не отстанет, куда бы я ни пошел. Виктор уже начал свыкаться с мыслью, что вскоре его арестуют.

Как всегда к концу рабочего дня, на аллеях парка было довольно много народу, но никто не прогуливался, не дышал свежим воздухом — люди просто сокращали дорогу домой.

В глухом углу сада, у высокой каменной стены, где обычно собирались картежники и доминошники, топталось всего несколько человек. Или милиция их тут гоняла, или денег не было перед получкой. Похоже, и эти вот-вот разойдутся, азарт не разжигали пи рублевки, ни трояки выигрышей, которые совались тайком. Счастливчики выстраивали лабиринты костяшек, сидя верхом на скамейке, а остальные стояли сбоку, пряча костяшки в красных озябших ладонях. Дул жгучий ветер, воротники поношенных пальто и спортивных курток у всех подняты. Играли молча, отдельные звуки речи напоминали кошачье мурлыканье, только в конце партии разговор оживлялся, и тогда кто-нибудь произносил длинное и сочное ругательство.

Картежников и вовсе не видать, любопытствующих тоже, хотя обычно они торчали здесь часами, вытягивая шеи, и, в конце концов раздухарившись, рисковали каким-нибудь мизером, но проигрыш мало кого из них приводил к решению не путаться под ногами у профессионалов.

Виктор постоял, переминаясь с ноги на ногу, у одной из скамеек, но, когда ему предложили вступить в игру, отказался. Ни обычное домино, ни «козел», ни игра «на очки» доходов не сулили, одни расходы.

— Я только в картишки…

— Эти там, в детском саду. Знаешь?

— Я тут давненько не бывал.

— Вон, — говорящий показал жестом. — Прямиком в ворота — и увидишь…

Прежде чем свернуть на центральную аллею, Виктор оглянулся украдкой, но ничего подозрительного не заметил.

«Хорошо работают», — подумал он чуть ли не с одобрением.

Письменные жалобы заведующей детсадом на пребывание посторонних на вверенной ей территории ласточками летели в ближайший штаб ДНД, к участковому, в исполком и еще выше, но все без толку, так как, если не считать нарочно или ненароком оборванных телефонных проводов — проказы мальчишек, лазавших по крышам летних павильонов, — материального ущерба не отмечалось. Запоры калитки ломались как бы сами собой: завхозу уже надоело их менять.

Не успевал персонал детсада разойтись по домам, как во дворе вокруг качелей, горок и прочих атрибутов детской площадки собирались окрестные подростки, а в последнее время стали захаживать и этакие красномордые детины. Этих интересовали не качели, а павильоны с удобными лавочками под навесом, где не продувал насквозь норд-ост. После себя они оставляли окурки, а иногда и пустую тару.

Виктору еще издали показалось, что человек, который сидел, прислонившись к стене, и держал банк игры «в очко», ему знаком. Это был Коля-Коля, рецидивист. В колонии его иногда приглашали в компанию картежников, которая собиралась в бане, когда было известно, что не нагрянут ни контролеры, ни Черня. Коля-Коля принадлежал к старомодному поколению уголовников, хотя ему не было еще и пятидесяти. Почти две трети своей жизни он провел на казенных харчах, объездил всю страну, в колониях Дальнего Севера рассказывал о райском житье в Прибалтике и на Кавказе, а за прибалтийскими заборами — о райских кущах на Севере. Он был полон достоинства и просто-таки напичкан жуткими и одновременно наивно-романтическими легендами, долженствовавшими удостоверить этические принципы гибнущей касты воров в законе. Он почти никогда не опускался до нецензурной брани, так как причислял себя к аристократии преступного мира. Под стать старомодным взглядам были и его приемы работы. Последний срок он отсидел за кражу на вокзале чемодана, в котором обнаружилось шесть килограммов гречки и бумажный отрез на юбку. Заниматься трудом после освобождения он считал непростительной глупостью, его рекордом были десять месяцев пребывания на свободе.

При виде того, как проворно Коля-Коля тасует карты, с абсолютной точностью делит колоду пополам и тут же, проехавшись большими пальцами по уголкам, сливает обе половины, как он словно бы гипнотизирует партнеров, молча заставляя то взять еще карту, то воздержаться от прикупа, становилось ясно, что это виртуоз карточной игры, которая занимает в его жизни большое, если не главное, место.

Когда Виктор зашел в павильон, Коля-Коля травил байки о том, как тасуют на Севере, только называемые им огромные суммы выигрышей не вязались с мятым зауженным пиджачишком. Вся биография Коли-Коли читалась по его лицу, короткой стрижке и сплошной татуировке на руках — скрывать ему было нечего.

Неужели не узнает? Или не хочет узнавать?

Прошло пять минут, десять, а Коля-Коля по-прежнему не замечал Виктора.

— Здесь, молодой человек, тебе не театр, — внезапно сказал один из мужиков, который сдавал карты. — Или бери, или иди с миром, чудеса, они везде.

— Дай на два целковых, — Виктор протянул рублевки. И тут же выиграл и получил выигрыш, так как в банке денег было намного больше.

Виктор, с ироническим любопытством поглядывая на Колю-Колю, стал осмотрительно участвовать в игре. И снова выиграл. Единственный на весь круг.

— Шел бы ты лучше на променад, — сердито проворчал банкомет.

Виктор забыл об осторожности и о том, что за ним следят, он видел только карты, Колины пальцы, он подчинялся внутреннему голосу, который диктовал ему: «Бери… Бери еще… Хватит».

Через час, когда в кармане у него очутилось сорок восемь рублей, поднялся последний из непосвященных.

— Нет времени. Отложим до следующего раза. — И торопливо ушел. Как и предыдущий, он сослался на нехватку времени, а не денег.

Они с Колей-Колей остались в павильоне вдвоем. То взлетая, то опускаясь, жалобно скрипели качели.

— Игра так себе, — вздохнул Коля и сунул колоду в карман. — Сорок восемь, верно? На Севере за это время ты рванул бы косую. Ну, минимум кусок! Как делишки?

— Перебиваюсь. — Виктор понемногу приходил в себя.

До него дошло, что Коля-Коля сразу его узнал и просто дал ему выиграть, чтобы остальные не заподозрили банкомета в нечестной игре. «Не усек, — сокрушенно подумал он. — Знал, с кем играю, за его пальцами следил и все равно не усек, как он это делает!»

— Твои гадалки?

— Нет, одного из этих… Того, кто смотал первый.

Да еще с чужими картами!

Злость на свою беспомощность оборачивалась ненавистью к Коле-Коле.

— Бери. — Виктор достал из кармана помятые бумажки и швырнул Коле-Коле на колени. Тот отсчитал себе тридцать рублей.

Поднявшись, Виктор заметил шедшего мимо калитки мужчину, который очень напоминал одного из тех двоих, что следили за ним в троллейбусе.

План возник мгновенно. Они выйдут с Колей-Колей вместе и внезапно расстанутся. Если хвост один, он пойдет за Колей-Колей, так как местонахождение Виктора им известно, по крайней мере они так думают. Паспорт в кармане, денег на первое время хватит, надо бежать куда глаза глядят.

— Пошли, ставлю стопарь, — с притворным дружелюбием сказал Виктор.

— Чего там стопарь… Пузыря возьмем. — Коля-Коля доверчиво шел в западню.

На вокзал? Нет, лучше на автостанцию!

Знай Виктор истинные мотивы, по которым Харий Даука освободил его из заключения, он наверняка действовал бы иначе.

Как и следовало ожидать, Алстер отклонил предложение возбудить уголовное дело против Мнацоканова. Он пыхтел, долго морщил лоб, но смог привести один-единственный и весьма неубедительный аргумент:

— Обычно так не делается.

— И напрасно! — Даука перешел в атаку. Он заранее был готов к тому, что его шеф станет увиливать, поэтому привел цитату из уголовного кодекса: — «Приобретение или сбыт государственного или общественного имущества, заведомо добытого преступным путем, причем если эти действия совершены в виде промысла или в крупных размерах, наказываются лишением свободы на срок до четырех лет с конфискацией имущества или без таковой».

— Да, но…

— «Покушением на преступление признается действие, умышленно направленное на совершение преступления, если при этом преступление не было доведено до конца по причинам, не зависящим от воли виновного. Наказание за покушение на преступление определяется в соответствии с законом, предусматривающим ответственность за данное преступление».

— Что ты мне тут проповедуешь прописные истины! — раздраженно сказал Алстер. — И без того ты обошелся с этим Мнацокановым… Как бы это сказать… Ты попробуй войди в его положение… Восемьсот рублей — это большие деньги…

— Думаешь, нас упрекнут в негостеприимстве?

— Ничего я не думаю, однако… Ты меня понимаешь…

— А вот я таких не люблю! Ни местных жуликов, ни приезжих.

— Слушай, что с тобой происходит? — Алстер вдруг переменил тон на задушевный. Это был славный, чуткий человек, просто чересчур добрый для своей должности. — С дочкой хуже, да?

— Мне объясняют функции желез и внутренних органов, рассказывают, как действует на них болезнь, но ничего конкретного не говорят…

— А может, болезнь такая, что ничего конкретного и не скажешь?

— Может быть.

— Чем тебе помочь? Дать отпуск?

— Ты думаешь, дома мне легче? Здесь я хоть занят другими мыслями. Да и материальное положение не такое, чтобы брать отпуск. Вторая моя — сущая разбойница… Мнацоканов… У меня такое чувство, что он что-то важное скрывает…

— А не кажется ли тебе, что хватаешь через край? — усмехнулся Алстер.

— Э, да ты главного не знаешь! Докладываю по порядку. Предъявляю я вчера Мнацоканову обвинение по этим статьям, он мрачнеет и вдруг заявляет, что Вазов-Войский вовсе не тот человек, который выманил у него деньги. Если помнишь, то на опознании и очной ставке он не говорил ни да, ни нет. Теперь якобы все тщательно обдумал и пришел к выводу: нет, не тот. Я тогда не понял, куда он гнет, но сегодня объявилась делегация его рыночных собратьев, галдят, перебивают друг друга и показывают мне толстый истрепанный конверт. «Все разъяснилось, начальник, все в порядке! Этот парень только что был на базаре и отдал нам деньги Мнацоканова. Вот в этом конверте. Очень извинялся, это была шутка, он хотел сразу отдать, но вышла задержка. Мы на него зуб не держим, мы ему прощаем. Не надо на шутки сердиться, кто же не любит пошутить! Парень писать — как назло, чем писать не было! Но он сказал, как его зовут, да разве ваши фамилии упомнишь? А записать — как назло, чем писать не было! Но он сказал, что обязательно еще раз придет, чтобы встретить Мнацоканова и лично перед ним извиниться».

— Так… Впервые сталкиваюсь с таким делом… Пронюхали об исполнительных листах Вазова-Войского и решили: не стоит ждать, пока по копейке возвратят свои рубли? А может, в самом деле за всем этим кроется что-нибудь похитрее?

— Весь смысл, кажется, в словах «парень пошутил, Мнацоканов тоже пошутил…». Мнацоканов теперь попытается доказать, что это была всего лишь шутка, ничего серьезного.

— Да, шито белыми нитками…

— Лично я тоже так думаю. А Вазова-Войского придется отпустить. Мне это совсем не по душе, но кажется, я вышел на след элегантной женщины, с которой он разгуливал по рынку.

— Сообщница?

— Нет.

Через двадцать минут их известили: с места работы — осужденные на пятнадцать суток приводили в порядок стадион — бежал гражданин Мендей Мендеевич Мнацоканов. Розыск к успеху не привел.

В ответ на запрос из Риги милиция далекого солнечного города сообщила, что так же безуспешно разыскивает Мнацоканова за кражу и неуплату алиментов. Теперь следователь Даука понял, почему этому гастролеру понадобилось бежать, но легче от этого ему не стало.