"Число зверя" - читать интересную книгу автора (Проскурин Петр)

9 Сказание о любви и ненависти

Фрейлина Машенька Планк, прелестное создание, правда, уже достигшее женской зрелости, полулежа на широком диване, мечтала и от счастья не могла заснуть. Она была впервые и смертельно по настоящему влюблена, кровь у нее была неспокойна и сердце томилось от нежности, страха и надежды. Она не знала, как все получилось, но этого и нельзя было узнать. Кто мог объяснить, почему он, недосягаемый по рождению и положению, на недавнем балу подошел именно к ней и с молодой задорной улыбкой пригласил на мазурку? Встретив его взгляд, она почувствовала жаркое дуновение зноя, ее молодое, крепкое, давно томившееся от одиночества тело охватила жаркая и сладкая волна, порыв какого то сухого, стремительного ветра. «Судьба, — стукнуло у нее в душе, в сжавшемся сердце. — Это — судьба».

Глаза великого князя в ответном порыве вспыхнули, они обещали чудо, они не могли обманывать, и она тоже не могла ошибаться. Она хотела и все это время, с тех пор, как была посвящена в фрейлины и оказалась при дворе, ждала чуда. И вот теперь оно свершилось. Нет, нет, говорила она себе, она не могла ошибаться, и ей было нельзя ошибиться; тайный и горячий, неистребимый инстинкт Востока уже проснулся в ее натуре и теперь, помимо ее воли и желания, руководил ею и направлял ее. Ее тайная восточная суть определяла и готовила ее будущее — она была хороша собой, образованна, воспитанна, умна, почему бы и нет? Древний и неусыпный закон предков идти и побеждать, идти и быть первой, служить прежде всего своему народу, а уж потом себе, руководил ею с колыбели, и теперь древний зов оборачивался стремительной, почти цепенящей реальностью, и она не раз пыталась образумить себя, притвориться ничего не понимающей, наконец, просто заболеть и отпроситься к отцу, знаменитому доктору, но словно некая посторонняя воля вела ее все дальше и дальше в знойную, безводную пустыню, — она уже была приговорена.

И чем дальше она брела, тем сильнее и невыносимее становилась жажда. Ни с одним из родственников в Петербурге она не хотела снестись; ей, православной по рождению дворянке, не было никакого дела до иудейских догм и диких обычаев первобытного местечкового быта, до патологической закольцованности гетто, и если в ней текла еврейская кровь, то это была кровь нового, православного поколения евреев, по словам отца, призванного унаследовать весь цивилизованный мир, знания, образованность, способность войти и раствориться в науке и культуре старых европейских народов, господствующих сейчас в мире, в этом заключался долг каждого современного и прогрессивно мыслящего еврея и еврейки, их высшее служение и собственному своему, бесконечно страдающему и рассеянному по всему миру народу; каждый в отдельности был готов к самопожертвованию самостоятельно.

Машенька Планк хорошо знала историю, была знакома с Грецией и Римом, владела немецким и французским и всегда отличалась острым и практическим умом. Она обладала и более ценным свойством ума и характера: могла самостоятельно принимать самые трудные решения, находить выход из крайне запутанных ситуаций.

Стараясь не помять платья, она лежала одетая и ждала; сейчас она забыла обо всем на свете и чутко прислушивалась к полумраку незнакомой гостиной, почти скудно, но изысканно обставленной, и даже примерно не могла предположить, в какой части Петербурга находится, но и об этом она не думала. Она сейчас ждала, стараясь избавиться от слишком беспокойных мыслей, и все таки томительно разгоралась от предчувствия неизбежности рокового шага, и в то же время почти мистическое приближение неумолимого поворота в жизни томило ее больше и больше, воспламеняло воображение, и когда раздался негромкий стук в дверь, она порывисто вскочила, прижала ладони к загоревшемуся лицу и застыла с неподвижными от ужаса глазами.

Знакомая стройная фигура прорисовалась у двери; помедлив, великий князь быстрыми порывистыми шагами приблизился, и Машенька, по прежнему не отрывая ладоней от лица, ощутила его горячие руки. Он отвел ее ладони в стороны; от волнения и охватившего ее теперь полностью, до кончиков пальцев, сладкого ужаса она почти ничего не видела. Большое серое пятно дрожало перед глазами, затем кто то быстро прикоснулся к ее рукам, к одной и другой, сухими, горячими, ей показалось, обжигающими губами. И она, хотя и была на грани обморока, сразу почувствовала его нетерпение и решимость, уловила горьковатый и свежий запах, незнакомый досель запах мужского тела, смешанный с запахом дорогого табака и одеколона.

— Как вы хороши, Машенька… Я давно думал вот о таком моменте наедине с вами, — сказал, понижая голос до хриплого шепота, великий князь, рывком привлек ее к себе и поцеловал в губы раз и второй, и затем, все сильнее сжимая ее в объятьях, уже не отрывался.

— Александр… ваше высочество, что вы делаете, — слабо запротестовала она, в то же время всем телом невольно отвечая на его порыв и призыв. Сухой жар проник в нее, и она уже не могла ни говорить, ни думать, она была охвачена одним всепоглощающим и нерассуждающим чувством разрешения так долго копившегося в ее теле и подавляемого томления.

И еще она всем своим существом ощутила неумолимую волю судьбы; в происходящем с нею присутствовало нечто высшее, неподвластное человеку, тем более слабой еврейской девушке, — она поднималась на головокружительную высоту, а там перед ней зияла провальная, черная бездна; падение ей предстояло неостановимое, чарующее…

Вскрикнув, она слабо, сквозь стиснутые зубы застонала, перекатывая голову со стороны в сторону по широкому, необъятному дивану, и великий князь, жарко и часто дыша, стал ловить ее губы своими; его руки уверенно и привычно делали свое дело, и тогда она, окончательно и бесповоротно покорясь, обхватила его за напрягшуюся шею и, все сильнее прижимаясь к его стремительному телу, ринулась, окончательно обо всем забывая, навстречу. Только потом, когда острота несколько ослабла, она сказала себе, что так и должно было быть и ей это было известно еще с памятного бала у Юсуповых, когда она вдруг затылком, спиной ощутила чей то жгущий взгляд и, помедлив, обмахиваясь китайским веером из слоновой кости, непринужденно повернула голову и, встретив сияющие, почти восхищенные глаза, все сразу поняла и определила, и только потом невольно похолодела.

— Боже мой, что же теперь будет? — прошептала она, кончиками пальцев трепетно прикасаясь к его разгоряченной груди, как бы привыкая, и, стараясь неосознанно продлить спасительное беспамятство, она вновь стала быстро целовать его губы, а он, довольный и опустошенный, не открывая глаз, положил ей ладонь на грудь, туда, где никак не могло успокоиться сердце.

Она угадала и попросила:

— Не надо, ничего не говорите, Александр, будь что будет. Я благодарна судьбе и вам, ваше высочество. Каждой девушке приходится становиться женщиной, здесь ничего изменить нельзя. Я благодарна, — прошептала она еще раз. — Будь что будет…

— Все будет хорошо, — сказал он. — Все будет отлично. Не надо, Машенька, придворных этикетов. Я сейчас обыкновенный мужчина. Для меня ты сейчас самое главное и нужное. Впрочем, всегда главное, так уж устроено природой и Господом Богом. Зови меня Александром, Сашей, как тебе нравится. Вы, женщины, ведь умеете, а нам необходимо тепло. Ты хочешь немного вина? Шампанского?

— Пожалуй, — подумала она вслух, испуганно приподнимаясь. Она увидела его в серебристом полумраке, льющемся из за неплотно задернутых штор на окнах, совершенно нагого и поджарого, уверенно двигающегося по комнате; ей была непривычна такая бесстыдная, притягивающая мужская открытость и доверчивость. Она, не стесняясь, пристально рассматривала его тело, ставшее близким, необходимым и даже родным; в ней шевельнулось уже и чувство ревности, и она усилием воли отогнала от себя ненужные мысли. Мужчина есть мужчина, подумала она, и у него особые права, тем более, если они подтверждены таким высоким рождением.

Он принес шампанское и два хрустальных бокала, поставил их на низенький столик рядом с диваном; лихо хлопнула пробка. Он засмеялся и наполнил бокалы, присев на край дивана; она видела его широкие плечи, длинную, гибкую, сильную спину с ложбинкой позвоночника, и ей опять стало казаться нечто мистическое; просто какой то сон или бред, говорила она себе, и рядом с ней никакой не великий князь, наследник российского престола, всемогущий и неприкосновенный уже по одному своему рождению, а просто мужчина, в полной силе, привлекательный, каких тысячи и тысячи, он и ведет себя как самый простой смертный, и вино сам может открыть и налить в бокалы, и нагим двигаться по комнате, а затем присесть рядом на диван. И запах его тела уже знаком и приятен, и в то же время происходящее с ней не может быть всего лишь волшебным сном: протяни руку, коснись — и проснешься.

Зажмурившись, она протянула руку и всей ладонью провела по его груди, по прохладной коже, сверху вниз, до живота. Он подождал и вложил в ее руку бокал с шампанским, еще игравшим маленькими острыми пузырьками.

— Выпьем, Машенька, за нашу встречу, — предложил он. — Все будет хорошо, я тебе обещаю. Ни о чем не думай…

— А я и не думаю, Александр, самое прекрасное в моей жизни уже случилось. О чем же думать?

— Ты умна, Машенька, — сказал он и поднял бокал. — Ты это знаешь? За твою красоту, молодость и за наше счастье!

Мелодично и нежно прозвенел хрусталь; он осушил свой бокал до дна, она вначале лишь притронулась к прохладному стеклу губами, затем сделала глоток, второй и, поставив бокал на столик, вновь откинулась на подушки дивана, закрыла глаза. Он налил себе еще и жадно выпил, его одолевала жажда. Затем он лег рядом с нею. Сильное, неутомимое тело еще не насытилось, и он радостно и бездумно улыбнулся; впереди была целая ночь, а там, до нового удобного случая, они разъедутся. Отец, несомненно, узнает из утреннего же доклада, да что из того? Сам не святой, поймет. И маман будет смотреть навсегда испуганными глазами, пожалуй, выждав момент, даже намекнет, что он дурно поступает, но скорее всего промолчит, как ей и положено. Да и все вокруг будут знать и молчать, пусть до поры до времени, а скорее всего и потом. Сейчас не стоило думать, все на свете когда нибудь разрешается, а вот молодость проходит и никогда больше не повторяется, утехи Гименея скоротечны, и если не теперь, то когда?

И великий князь, воспаленный своими мыслями, приподнялся на локоть и, окончательно забывая об искушающем коварстве природы, стал нежно и страстно целовать женские плечи и грудь, и кто же мог осудить его? Не он первый, не он последний; в почву истории подряд да рядом закладывались неведомые семена будущих свершений и потрясений, и чаще всего именно теми, кто достиг или хотя бы считал и думал, что достиг в жизни высших ступеней власти и могущества. Перекрещиваясь и сливаясь, разная кровь не только приближала единство мира, как считали знаменитые философы. Другие, не менее знаменитые, доказывали, что именно в таких вот смешениях разноплеменной крови и закладывались, и подготовлялись невиданные катастрофы и потрясения самых процветающих и могущественных империй и народов, и никакие героические подвиги и усилия потомков уже не могли этому распаду и хаосу помешать. В дело вступали таинственные, вечные законы космоса, созидающие и творящие жизнь даже смертью и никакому мудрецу недоступные для постижения. В дело вступали законы самой крови, заложенные в жизни изначально и не подлежащие никакой отмене; их основополагающая формула терялась в бесстрастных и всепоглощающих пространствах космоса. И может быть, это и был сам Бог, все породивший, таивший только в самом себе и объяснение, и вечную тайну мироздания.

После очередного, сжигающего приступа любовной лихорадки, теперь уже окончательно опустошенный, вяло и слабо отвечая на продолжавшиеся робкие ласки девушки, то целовавшей его куда то в ухо и что то невнятное шептавшей, то прикасавшейся трепетными пальчиками к его шее и груди, великий князь в каком то полусонном состоянии подумал о своих смутных и непонятно откуда взявшихся недавно мыслях с некоторой свойственной ему самоиронией и даже издевкой; все намудрили древние греки, решил он, у них было много винограда и солнца, и им было нечего больше делать, — пей себе вино, люби женщин, совершай подвиги и думай о богах и бессмертии. Вот и закружилось в голове, поехали, замелькали всякие Афродиты и Аполлоны…

С такими мыслями, успокоенный и счастливый, он задремал, провалился в здоровый, свойственный уверенным в себе людям сон, а когда открыл глаза, увидел над собой склоненное лицо Машеньки, все вспомнил, тихо улыбнулся ей и поцеловал.

— Ах, Александр, — сказала она спокойно и ровно, заставляя себя притушить нестерпимо засиявшие глаза. — Какую же большую и непоправимую глупость мы сделали! Не надо было этого, Божья кара ожидает нас и наших детей… Я боюсь, Александр… Посмотрите, у меня заледенели руки… Боже мой, как я покажусь на глаза государыне? Я не выдержу, Александр!

— Ну что ты такое говоришь, Машенька! — весело сказал он, еще окончательно не проснувшись. — Милая Машенька, в наши с тобой отношения никто не имеет права вмешиваться, это только наше и больше ничье! Я люблю тебя, дорогая моя и прекрасная заморская царевна!

— Да, заморская, Александр, — вздохнула она, и в ее голосе прозвучала печаль. — Я в этом не виновата. Я — дочь еврея, Александр, двор и высший свет никогда мне не простят…

— Какая чепуха! Вздор! — сказал великий князь, ласково привлекая ее голову к себе на грудь. — Господь наш создал людей одинаковыми, все мы, иудеи, греки, немцы или славяне, равны перед ним и между собою. Пусть только кто нибудь посмеет обидеть тебя или даже нехорошо взглянуть! Он будет иметь дело со мною, с наследником престола российского!

Она растроганно поцеловала его в голову.

— Вы, Александр, еще не император, помазанник Божий, — опять с грустью сказала она. — А ведь только ему в России подвластно все, даже невозможное…

— Вера творит чудеса, — согласился великий князь и, перестав улыбаться, приподнял ей голову, пристально взглянул в глаза. — У женщины, Машенька, нет национальности, — сказал он почти строго, изменившимся, как ей показалось, голосом, ставшим более отчужденным. — Женщина источник жизни и принимает суть и форму того, кого любит, кому начинает по праву принадлежать и кого воспроизводит в своем чудотворном лоне. Она не властна в ином, таково Божье установление.

— Может быть, Александр, только ваши слова не касаются моего народа — народа непонятого и всегда, даже когда ему не надо, страдающего, — вздохнула она. — У него свои, древние и жестокие обычаи и законы, у него всегда иначе, чем у других. Вероятно, Александр, вам покажется странным и диким, только здесь переменить никому ничего не дано.

— Да, твой народ и его обычаи многим непонятны и даже неприятны, — сказал великий князь, думая в то же время о другом, о том, что ход времени не остановить и сын, как правило, когда нибудь да сменяет отца даже на державном престоле, но говорить он этого не стал. — Вот девушки у вашего народа прекрасны, обворожительны, они умны и умеют зажечь кровь… Счастлив народ с такими женщинами!

— Благодарю, ваше высочество, — смиренно понизила голос Машенька, с некоторой, почти неуловимой иронией. — Вы истинный мужчина и рыцарь! Только что же дальше?

— Жить и радоваться, — отозвался он бездумно. — А сейчас позавтракать, стол накрыт. Я весьма проголодался, ты ведь тоже не откажешься? Да, да, дорогая, жить и радоваться! — повторил он. — Туалетная направо, Машенька, там найдешь все необходимое.

Он бодро вскочил, стал натягивать тугие рейтузы, молодо прыгая то на одной, то на другой ноге, что было смешно и необычно, и Машенька Планк гибко опрокинулась на спину и весело захохотала.

Над Петербургом, над дворцами и храмами, над мостами, над седыми водами заливов, бесконечных рек и озер длилась и ширилась белая ночь, смешивая все времена и надежды.