"Число зверя" - читать интересную книгу автора (Проскурин Петр)

7

В это время, в сопровождении молчаливого и подтянутого молодого человека, и Ксения Дубовицкая уже вошла в высокий вестибюль, залитый светом хрустальных люстр и бра, устланный ковром, с широкой лестницей на второй этаж; у входа на лестницу два бронзовых купидона держали светящиеся факелы.

Сопровождающий ее человек исчез, и почти сразу же появился второй, тоже прекрасно сложенный, высокий, плечистый и голубоглазый. Он поклонился Дубовицкой, назвав ее по имени отчеству, помог ей снять шубку и, проводив на второй этаж, предупредительно распахнул одну из дверей, из за которой слышались мужские голоса и смех.

Ксения перешагнула порог, и возле нее тотчас оказалось двое молодых людей — по их веселым и приветливым лицам и поклонам можно было понять, что они хорошо и давно знают ее, хотя она могла бы поклясться, что ни одного из них никогда не встречала и не видела. У стойки буфета в дальнем углу стояли несколько мужчин с бокалами и рюмками в руках, что то оживленно обсуждавших, и две или три женщины. В глаза Ксении бросился знакомый, крупный и породистый профиль широко известной певицы Евдокии Зыбкиной, одетой в изысканнейший кружевной костюм (на каком то торжественном собрании их даже накоротке познакомили), и Ксения сразу почувствовала себя свободнее и проще. Она увидела рядом с хозяйкой, начинающей, как случается со многими талантливыми певцами в самом зените успеха и славы, сильно полнеть, Косыгина, увидела Громыко и кого то еще из самых высоких чинов в государстве, но вспомнить его имени не могла. Отдельно от происходящего во внешнем мире в ней уже давно, как только ее пригласили на этот высокий прием, начался и шел свой особый внутренний процесс, и она все время спрашивала себя, что с ней происходит, и не пора ли, пока не поздно, все оборвать и прекратить. Интуиция женщины и актрисы, привыкшей в любой момент вживаться в чужую жизнь, в чужую душу и мгновенно напустить на себя чужую личину, в то же время оставаясь собой, искренней и простой для всех окружающих, давно уже предельно обострила ее проницательность, и она угадывала предстоящее не умом, а кожей, по каким то почти незаметным признакам, еле еле проступающим штрихам. Она уже многое предвидела, и это ее не возмущало, а скорее забавляло, — в таком положении она, кроме как на сцене в классических трагедиях, еще не была. И сейчас она впервые спросила себя: почему именно она? Как правило, мужчина на закате предпочитает совсем зеленых девочек, а мало ли их вокруг? На таком уровне только помани, отбоя не будет, хотя…

«Ну к чему усложнять? — подумала она, внезапно охваченная предчувствием очередного, редкого и неожиданного открытия. — Ничего нового, просто всего лишь еще одна серенькая пьеса, как и бывает в жизни. В меру пошловатая, в конце концов, как и в подлинной жизни, всегда притягивающая к себе неизвестностью, оттого и захватывающая. Актриса я или нет? Вот и надо окончательно выяснить истину».

От такого неожиданного поворота в мыслях Ксения совсем успокоилась и развеселилась; дальше думать и про себя забавляться было некогда, ее уже подвели к буфету и представили Брежневу. И они, не сговариваясь, как и в прежние свои встречи на людях, вновь повели извечную игру, держались друг с другом как малознакомые люди. Брежнев, только что возвратившись с охоты в Завидово и сам всю дорогу с удовольствием и азартом гнавший машину на предельной скорости, успел перед приемом у Зыбкиной принять душ, массаж, сделать прическу и, только что выпив рюмку коньяку, был в приподнятом, несколько озорноватом настроении. Он тотчас поставил свою рюмку на поднос официанта, явившегося перед ним словно из воздуха, и с улыбкой шагнул навстречу Ксении, — провожающие ее молодые люди тоже словно растворились.

— О о! Ксения Васильевна, очень рад увидеть вас, я ваш давний и самый преданный поклонник. На сцене вы просто завораживаете, в жизни, оказывается, вы еще изумительнее…

— Что вы, что вы, Леонид Ильич, — слегка запротестовала Ксения, протягивая руку. — Вы несколько преувеличиваете…

Она почувствовала прикосновение влажных, теплых и мягких губ, увидела пышную, только что уложенную прическу, уловила запах дорогого одеколона.

— Я видел вас месяц назад в «Грозе», вы знаете, Ксения Васильевна, я потом о многом в своей жизни передумал, — сказал, улыбаясь и отпуская ее руку, Леонид Ильич. — Вообще женщина — загадочное создание, а талантливая женщина на сцене превращается вообще в нечто из сказки…

— Вы мне льстите, — с некоторым укором сказала она, не отводя больших пристальных глаз — в их глубине светились и мерцали веселые искры.

— Зачем? — неожиданно просто спросил Брежнев, расправляя плечи и с неосознанным вызовом продолжая смотреть только на нее, — она почувствовала легкую досаду, улыбка на ее губах стала еще таинственнее, в ней, этой странной и притягивающей улыбке, проступило что то зовущее, даже запретное.

— Ну, как зачем? — спросила она, и голос ее приобрел нечто заговорщицкое, словно она делилась своими сокровенными мыслями с самой лучшей своей подругой. — Мужчина, кем бы он ни был, всегда одинаков в своих играх. Конечно, если женщина ему нравится.

— Шампанского, Ксения Васильевна, прошу, — предложил Брежнев, довольный разговором и ответом знаменитой актрисы, подтверждающим его уверенность в себе и своих силах, — А затем нас ждет экзотический ужин, я сегодня завалил великолепного зверя, я сам вам выберу лучший кусок…

— Боже, спаси и помилуй! — только и могла сказать Ксения, беря с подноса красавца официанта высокий фужер с шампанским, и Брежнев, улавливая по ее взгляду, что она ничего не поняла, засмеялся.

— Не пугайтесь, ничего особенного, просто я только только с охоты, — пояснил он доверительно. — Экземпляр отличный, годиков четырех, над ним сейчас колдуют повара. Сегодня мы посоветуемся с нашими выдающимися мастерами культуры во время дружеского ужина. Обменяемся мнениями, взглядами. Ваше здоровье! — Он взял рюмку у выступившего у него из за спины официанта и поднял ее.

Ксения кивнула, благодаря, отпила шампанского, и Брежнев, красиво и молодцевато расправившись с очередной рюмкой коньяку, стал знакомить ее с присутствующими, подвел к Косыгину, стоявшему с величественно женственной Зыбкиной, и женщины мило улыбнулись друг другу, поздоровались, даже по старому московскому обычаю расцеловались.

— Мы знакомы, знакомы с милой и знаменитой Ксенией Васильевной Дубовицкой, — сказала хозяйка, играя ямочками на щеках и становясь еще сердечнее, и в то же время задерживаясь взглядом на золотом крестике гостьи, профессионально привычно уловившей этот прицельный, почти классово непримиримый взгляд, и сразу вспомнившей, что знаменитая певица вышла из простых ткачих и никогда не упускала случая выгодно подчеркнуть свою пролетарскую породу. И Ксения в ответ тоже обворожительно ласково кивнула, — пожалуй, она бы не захотела заполучить себе еще одного врага такого ранга.

— Не преувеличивайте, Евдокия Савельевна, — решила не остаться в долгу Ксения. — Вот у вас, действительно уж, всенародная известность и признание. А какая всеобщая любовь — она дорогого стоит!

Подчеркивая, что он сегодня отдыхает тоже, как все нормальные люди, и потому имеет право на некоторую вольность, Брежнев повел Ксению дальше, по дороге прихватил попутно два фужера, приостановился и один из них протянул Ксении.

— Благодарю, Леонид Ильич, вы очень любезны, — сказала она с легкой иронией. — Не огорчим мы Евдокию Савельевну?

— Никогда, — заверил Брежнев. — Она ведь столь же умна, сколь и хороша.

— Не спорю, вам виднее. Хотя ведь, несмотря на всю свою кажущуюся мягкость, она дама весьма решительная. У нее сегодня в глазах какие то молнии проскакивают… Не обратили внимания?

— Успех окрыляет, — улыбнулся Брежнев, отпивая из фужера. — Особенно таких ярких женщин… Вы зря беспокоитесь, у Евдокии Савельевны неизменный и всесильный поклонник ее таланта, с ним тягаться никому и в голову не взбредет.

Ксения с неуловимой грацией повернула голову, — хозяйка что то увлеченно рассказывала внимательно и заинтересованно слушавшему ее Косыгину, давно уже, как утверждали люди осведомленные, влюбленному не только в божественный голос хозяйки, но и в ее роскошное зрелое тело, однако наметанный и цепкий взгляд Дубовицкой, давно профессионально приспособившейся видеть сцену жизни объемно, тотчас нащупал и выделил высокую и осанистую фигуру нового, очередного мужа Зыбкиной — известного виртуоза гармониста, с красивым, крупным, породистым лицом, стоявшего в дальнем углу с официантом и машинально опорожнявшего с его подноса рюмку за рюмкой.

— Да, таланты и поклонники, как и во все времена, — неопределенно бросила Ксения, и Брежнев галантно предложил своей спутнице руку. По знаку хозяйки распахнулись высокие двухстворчатые двери в концертный зал, и Зыбкина, взяв под руку своего высокого гостя и покровителя, пошла первой. Следом двинулись и Брежнев с Дубовицкой; глава государства, уже давно привыкший разделять свою жизнь на две, почти несовместимые половины — на показную, официальную, партийную и кремлевскую, в которой он не принадлежал себе, и свою личную, в которой он напрочь забывал о первой или хотя бы старался не помнить о ней без излишней надобности — всем улыбался; все лица вокруг, и знакомые, и неизвестные, были сейчас ему приятны, и хотя он знал, что многие из них за его спиной будут злословить, говорить о нем плохо и с издевкой, он их с высоты своего положения прощал заранее и не осуждал. Люди всегда оставались людьми, самое главное, чтобы он сам был уверен в своей правоте, и все кругом должны были привыкнуть к его праву и на его личную, особую жизнь, и на его не менее особую, ни с чем не сравнимую ответственность.

Концертный зал, превращенный в цветущий зимний сад, уютно вместил всех. Между розовыми кустами и пальмами располагались столы, кресла, стойки буфетов с кипящими сверкающими самоварами — хозяйка давно уже коллекционировала их, и говорили, что у нее в особом помещении над гаражом хранилось около тысячи редчайших экземпляров этих старинных русских раритетов, образцов старого купеческого и дворянского быта, — было даже несколько весьма своеобразных, с двумя и тремя отделениями, для кипячения чая, подогревания борща и варки яиц.

Главный стол, расположенный на небольшом возвышении, протянулся во всю ширину зала и был виден с любого места, удобные кресла за ним стояли с одной стороны. Официанты, все, как на подбор, рослые, молодые, спортивные, возникали, казалось, из под земли и, приветливо улыбаясь, усаживали гостей, вели к тому или иному столу по одним только им известным законам и признакам, дамам подвигали кресла, наливали по желанию вино, шампанское, воду. Столы сверкали хрусталем, серебром и совершенно изумительными свежими розами с, казалось, еще не высохшими капельками росы.

Игнатов, многое повидавший на своем веку, придав лицу приветливое выражение, склонился к жене.

— Вот что значит рабоче крестьянская косточка, — негромко сказал он. — Я поистине восхищен…

— Ради Бога, Нил, ради Бога, — скорее угадал, чем услышал он ответный шепот растроганно улыбающейся Натальи Владимировны. — Не сходи с ума…

— Молчу, молчу, — сразу же согласился он и тихонько сжал ее локоть. — Я, дорогая, действительно рад за нашу соседку, у нее ведь не только певучее горло, но и певучий ум…

— Боже мой, Нил! Ты невыносим! — Глаза Натальи Владимировны дерзко и поощрительно играли. — Положи мне бастурмы… Помнишь Самарканд? Ослепительное белое солнце…

Игнатов кивнул, рассмеялся и окончательно пришел в хорошее настроение. Смакуя душистую горечь коньяка, он незаметно окинул взглядом обширный зал, и хотя главный стол с высокими гостями был виден отлично, добрая половина присутствующих была скрыта цветущими кустами роз, искусно расставленными легкими бамбуковыми ширмами, увитыми к тому же ползучей густой зеленью, правда, ни от кого не заслоняющей главного стола и в то же время придающей всему происходящему чувство уюта и дружественного, почти интимного взаиморасположения.

Пока ждали официального начала, Игнатов, отпивая коньяк небольшими глотками, незаметно и зорко, с неожиданно проснувшимся интересом ко всему присматривался. По оживленному лицу Брежнева, то и дело поворачивающего голову к своей соседке Дубовицкой, улыбаясь ей и что то говоря, Игнатов видел, что глава партии и государства в отличном и даже поэтически возвышенном расположении духа. Игнатов понимал его и одобрял. Находиться рядом с такой женщиной, даже издали заставлявшей волноваться, и восхищаться, и тайно представлять себе в мыслях черт знает что, быть равнодушным и скучным не мог бы ни один настоящий мужчина. И проницательный академик, как всегда, не ошибался. Со своей стороны, и Брежнев, весьма эмоционально настроенный и потому необычайно чуткий, в ответ на незнакомый пристальный взгляд повернул голову в сторону Игнатова, и тот слегка поклонился. Брежневу показалось, что он видит лицо несомненно знакомое, и он тоже вежливо и добродушно кивнул, хотя ничего определенного вспомнить не мог, да это было и необязательно: Брежнев тотчас и забыл о неожиданной помехе. Пользуясь моментом, он вновь наклонился в сторону соседки.

— Вы, Ксения Васильевна, сегодня особенно обворожительны, — сказал он, и ноздри его втянули в себя тонкий аромат незнакомых духов; еще больше вдохновляясь от этого, он вздохнул. — С каждой нашей встречей вы все больше и больше молодеете… Что с вами происходит?

— Что может происходить с одинокой и беззащитной женщиной? — спросила она, не желая оставаться в долгу, но в то же время стараясь не втягиваться в серьезный, обязывающий разговор. — Ах, обычная бытовая тоска, Леонид Ильич…

— У вас? — искусно изумляясь, поразился он. — Ну, знаете, это ужасное преступление! Подобного допустить нельзя, непростительный грех! Беру на себя вину полностью… Вы мне позволите?

— С удовольствием… если вам так уж нужно позволение. — Она мило и несколько задумчиво улыбнулась. — Кому же еще и довериться? Мне кажется, возможности у вас соответствуют поставленной задаче.

Приподняв широкие сильные брови, он внимательно выслушал, глаза их встретились в каком то неосознанном вызове, даже в противоборстве, и затем он, уступая первым, засмеялся и кивнул.

— Помните же свои слова, Ксения Васильевна, не отступайте назад, как частенько случается у женщин…

— О о! — не согласилась она, тоже с волнующим горловым смешком. — Разве вы не знаете женщин, дорогой Леонид Ильич, я считала вас достаточно умудренным в таком важнейшем вопросе…

— Вы мне льстите, Ксения Васильевна, — не захотел он сдаваться; рядом с этой удивительной, влекущей женщиной он терял контроль над собой, и даже присущее ему в высшей степени чувство элементарной осторожности исчезало, и он, словно схватив глоток свежего горного воздуха, окончательно высвобождался из своей постоянно сковывающей свинцовой оболочки. — Придется доказывать вам и другие свои качества, уж не обессудьте…

— Я на такую щедрость и не рассчитывала! Что вы, Леонид Ильич! — опять очень натурально удивилась она, глаза ее потеплели, — она не успела что либо добавить.

Заговорил Косыгин, и в коротком своем слове, звучавшем одноцветно и ровно, несмотря на то, что он говорил о предмете возвышенном и чувствительном, о божественном даре хозяйки дома, всенародно признанной певицы Евдокии Савельевны Зыбкиной, вышедшей из самой плоти трудового народа и составляющей вершинную славу достижений советской вокальной школы, а потому и удостоенной партией и правительством самого высокого и почетного звания народной, что и подтверждается ее чествованием сегодня на самом высоком уровне.

При этом сатирически настроенный академик Игнатов, отпив еще добрый глоток превосходного армянского коньяку из специальных кремлевских запасов, подмигнул супруге, и без того сидевшей словно на иголках и все сильнее нервничающей, и сказал, что всякая весьма обильная плоть часто одаривает себя всяческими нежелательными новообразованиями, но на это, к сожалению, никто не обращает внимания.

Здесь, пожалуй, стоит оборвать официальную часть торжества, небывалого даже для многое повидавших почетных гостей, потому что давно известна немудреная истина о том, что в любом высоком собрании главное происходит не в открытом действии, не в ярко освещенных парадных залах, а тайно, в темных закоулках и переходах, где нибудь даже на задворках, в местах хранения всяческого ненужного, давно отслужившего свое хлама прошлой жизни, в случайных вроде бы встречах и мимолетных разговорах, а то и в немых знаках, закодированных в особом шевелении пальцев или многозначительном изломе бровей. А потому и следует, вроде бы невзначай, но с умным и значительным видом, пройтись по этим закоулкам и темным местечкам, где по одной любезно сатирической дамской улыбке, по вскользь брошенному модному словцу, вроде бы внешне добропорядочному, допустим — рыло, по произнесенному на особый лад и с особой интонацией, сразу становится ясна суть происходящего, да и сама хозяйка вдруг высвечивается в неожиданно новом освещении и ракурсе. Так, соседями по столу у супругов Игнатовых оказалась известнейшая спортивная, уже сошедшая пара фигуристов, весьма корректных и любезных; напротив же место заняли люди незнакомые. Их было трое, и держались они, как и полагается в данной ситуации, настороженно и чопорно, с преувеличенной вежливостью. Правда, уже через пару рюмок, пропущенных тоже как бы невзначай еще до официального начала, один из них, сухой и высокий, с длинным лицом, трагически обрамленным явно крашенными бакенбардами, оказавшийся, как сразу же выяснилось, одним из модных композиторов песенников, с выступившей в лице желчью, пожелав своим соседям по столу здоровья и счастья, опрокинул в себя очередную стопку живительной женыненевой, задумчиво пожевал длинными тонкими губами и, нацелившись острым взглядом куда то в лоб именно Игнатову, изрек:

— А, собственно, позвольте спросить, за что?

И тут он многозначительно повел длинной головой в сторону главного стола, и бабочка у него на белоснежной манишке тоже как то вызывающе скособочилась и стала похожа на ироническую усмешку. И все сразу поняли все без дальнейших ненужных разъяснений; знаменитые фигуристы извлекли из своего богатейшего арсенала и напустили на свои лица самые приветливые улыбки, Наталья Владимировна, прежде чем поставить рюмку на стол, помедлила, а сам Игнатов, со свойственной всем академикам определенностью, взглянул в глаза песеннику открыто, с легким вызовом, что сразу же показало в нем опытного бойца.

— А просто за певучее горлышко, — сказал он в некотором раздумье. — Разве мало?

— Горлышко? За какое такое особое горлышко? — изумился песенник, округляя блестящие глаза. — Гм, горлышко… гм, черт возьми, конечно, очень важно — горлышко… гм… но я ее отыскал на заплесневелой фабрике и в люди вывел. В общежитии жила — шесть человек в комнатенке… гм… Там всегда держался какой то непереносимо дешевый мыльный запах… А теперь вот с трудом выцарапал приглашение… только через третьих лиц. Вот как оно — горлышко…

— При чем здесь, простите, прошлое? — вновь не удержался Игнатов, глядя на песенника с явным поощрением и интересом. — Это совсем другое, простите, Виталий…

— Виталий Аронович Соколов Волчек, — четко и враждебно отрапортовал, повысив слегка голос, песенник, но в это время Наталья Владимировна, употребив право, предоставленное каждой красивой женщине самой природой, с проникновенной улыбкой потребовала тишины и спокойствия, вознамерясь без помех выслушать всю речь главы советского правительства, и хотя Соколов Волчек, сверкнув глазами, вновь пробормотал что то весьма нелестное про некое бездонное горлышко, Наталья Владимировна своего добилась — за их столом на некоторое время воцарилась напряженная и даже мрачноватая, пронизываемая невидимыми молниями тишина.

Теперь следует обратиться и к главному событию вечера, когда после ответного тоста самой хозяйки, благодарственного и прочувствованного, с блеснувшей на глазах слезой, официанты внесли подносы с головой и окороками добытого на охоте Леонидом Ильичом матерого кабана, искусно зажаренными, украшенными и укрупненными различными соленьями, пряностями и разнообразной зеленью, с лежащими на загнутых вверх клыках большим разделочным ножом и вилкой.

Один из подносов, с головой и двумя задними окороками, был водружен на главный стол перед самим главою государства, и искусно приготовленная, напичканная изысканнейшими приправами дичь тотчас приятно защекотала ноздри гостей; хозяйка радостно воодушевилась, и Брежнев, вооружившись ножом и вилкой, отвалил от окорока изрядный ломоть и в первую очередь, под одобрительный и медоточивый гул зала, щедро оделил именно виновницу торжества, затем свою соседку слева. Послышались новые ахи и восторги, зашептались, что так и положено по охотничьему закону — за столом и должен хозяйничать и распоряжаться сам добытчик — и что Леонид Ильич сейчас просто великолепен и даже гениален. И только один Соколов Волчек, оскалив длинные прокуренные зубы, неизвестно почему почти по змеиному прошипел:

— Горлышко… а?

Мрачного злопыхательства раздражительного песенника, разумеется, никто, даже сидевшие с ним рядом, не захотели услышать. Отделив еще несколько порций от окорока и одарив ими наиболее выдающихся людей, Леонид Ильич одним неуловимым движением бровей переместил поднос с дичью на отдельный разделочный столик, где над ним тотчас захлопотали официанты; сам же удачливый охотник тотчас повернулся к своей обворожительной соседке — она притягивала его неудержимо. И Дубовицкая, со свойственной одаренным натурам чуткостью, уловив атмосферу всеобщего восторга, затуманенно взглянула на своего знатного партнера и сказала:

— Вы вызываете всеобщее восхищение, дорогой Леонид Ильич… Право… Я горда, от присутствия рядом с вами судьба и на меня бросила свой благосклонный блик. Не к добру, боюсь… боюсь, Леонид Ильич, — люди так злы и завистливы.

— О чем вы говорите, Ксения Васильевна! — запротестовал Брежнев. — Просто у вас плохое настроение, люди здесь ни при чем. Надеюсь, глоток доброго вина и пара ломтиков лесной щедрости и аромата все быстро переменят. Ваше здоровье, Ксения Васильевна!

— Благодарю… да вы просто поэт! Верю, верю, имея такого защитника…

Она подняла бокал и остальное досказала взглядом, глубоким и обволакивающим, и по его ответному движению, по заигравшим глазам поняла, что сегодня дома ночевать ей не придется — у этого ухоженного, полного еще сил и желаний мужчины, несмотря на всю его внешнюю доброту и какую то уютность, домашность, как она определила для себя, иногда прорывалось нечто страстное, темное и не только увлекало, неудержимо втягивая в душный омут и ее самое, но и начинало пугать, — она все чаще думала о необходимости выбрать подходящий момент и остановиться, как нибудь незаметно оборвать…

Отрезав кусочек мяса с зарумянившейся корочкой, она положила его в рот. Брежнев выждал и ревниво спросил:

— Ну и как?

— Превосходно! — искренне похвалила она. — Дух захватывает!

— То то! Учтите, это лишь начало! — засмеялся он и вновь поднял рюмку — подошла пора и ему сказать несколько приятных слов в адрес хозяйки и великого советского искусства вообще.