"Число зверя" - читать интересную книгу автора (Проскурин Петр)

9

С некоторых пор Леонид Ильич стал замечать даже у самых близких и доверенных людей из своего окружения ранее не наблюдавшуюся замкнутость, переходящую порой в откровенную, плохо скрываемую отчужденность; прежде открытые, по первому же его намеку охотно вступавшие в общение помощники, дежурные офицеры охраны, партийные чиновники, выполнявшие указания и распоряжения только лично главы государства, люди, возглавлявшие отделы контроля за важнейшими ведомствами и структурами государства и партии и опять же подотчетные только высшему должностному лицу этого государства, теперь несколько переменились в своем с ним общении. Пожалуй, это не столько настораживало Леонида Ильича, сколько забавляло и огорчало, — причина заключалась все в том же, в его увлечении актрисой Академического театра, давшей ему от ворот поворот, чего никто, и тем более сам он, не ожидали, вдобавок бросившей театр и даже куда то сбежавшей на несколько месяцев из Москвы с какой то довольно сомнительной мужской личностью. Разумеется, об этом многие из его окружения знали — те, кому это было положено по службе и кто так или иначе был обязан это знать и в то же время как бы не знать и делать вид, что ничего подобного никогда не было, нет и быть не может; они должны были сообщать ему о происходящем точно и ясно, и, если потребуется, с самыми интимными подробностями, но они просто не имели права думать об этом по строжайшим служебным инструкциям, несмотря на доброту и даже в чем то панибратский демократизм, давно выработанный Леонидом Ильичом в отношениях с окружающими и обслуживающими его людьми, начиная с поваров, горничных и парикмахеров, то есть с людьми, стоявшими гораздо ниже его на социальной лестнице. Хотя и в этом случае он сам уже твердо, как бы инстинктивно определял черту, за которую никто не мог переступить. И все, кто стояли по другую сторону этой невидимой, ежесекундно осязаемой черты, были всего лишь обязаны выполнять свои служебные функции и никогда, ни в коей мере не переступать в высший мир, тем более не пытаться его осмыслить или осудить. Но такое положение вещей создавало и массу ненужных неудобств; Леонид Ильич, несмотря на свое высокое положение, на свои права и обязанности, во всем остальном оставался обыкновенным человеком, по своей природе он был здоров и любвеобилен, развивался и старел по тем же биологическим законам, несмотря на экологически безупречную пищу и воду; у него, как и у каждого здорового и сильного мужчины, жил в крови первобытный неистребимый зов, тайно побуждающий его к стремлению, как говорится, иметь всех женщин племени, и с этим ничего нельзя было поделать, здесь и глава государства, и простой крестьянин были уравнены еще до своего рождения.

И согрешившему главе государства, когда ему был преподнесен пусть очередной, но далеко не безразличной ему женщиной ошеломительный подарок, — было трудно переживать все это в одиночестве и молчании, хотя ничего другого не оставалось; он не мог разрешить себе быть смешным и сравняться с людьми по другую сторону черты. Сам Леонид Ильич, пожалуй, столкнулся и с другой неожиданностью и втайне был недоволен собой: оказывается, Ксения вошла в его душу глубже, чем это полагалось в таких случаях. Вероятно, начинаю стареть, думал он с усмешкой, вновь и вновь возвращаясь в мыслях к неприятному делу; он убеждал себя, что она женщина свободная и имеет право поступать, как ей угодно, что смешно ревновать молодую, ослепительно красивую женщину, но одно дело думать, а другое — чувствовать. Было все таки обидно, — так демонстративно, не таясь, променять его на какого то московского прощелыгу, а ведь еще толковала что то о русской идее, о славянском единстве и братстве, о каких то праславянских началах, вот и слушай после этого женщин. Самая лучшая из них никогда не поднималась выше данного ей Господом Богом рубежа — любовь, муж, любовник, дети, да это и к лучшему, недаром в политике все больше укрепляется, по сути дела, принцип естественного отбора — каждому свое, природу не переупрямишь, и не нужно таким неблагодарным делом заниматься.

Почти всю жизнь находясь в центре коловращения поистине грандиозных дел и свершений и давно чувствуя себя если не непосредственным их творцом, то полновластным хозяином обязательно, и давно привыкнув к такому положению и мироощущению как к чему то обычному, входящему в повседневную жизнь, Леонид Ильич и к неплановому посещению Центрального ракетного командного пункта отнесся как к чему то обыденному; в стране всегда строились новые города, начинали работать новые заводы и шахты, воздвигались гигантские гидроэлектростанции, все больше осваивался космос; Центральный ракетный командный пункт управления стратегическими силами, как он официально назывался, хотя глава государства и был не в настроении и фактически ничего не понимал в сложнейшей военной технике, поразил его воображение. Масштабы увиденного на время отодвинули его личные неприятности. Он съездил на выходной в Завидово, удачно поохотился на лосей, завалил двухлетнего бычка, сам вел машину, несмотря на обычные возражения Казьмина, и чувствовал себя превосходно, но уже в понедельник с утра вновь начались мелкие неприятности. Жена жаловалась на дочку, просила в последний раз поговорить и вразумить ее; дочь стала пить, как последний мужик пропойца, опять пропадает, днюет и ночует среди циркачей, ни отца, ни матери не признает, людей не стыдится. И Леонид Ильич по своему обыкновению постарался все сгладить и успокоить; он не мог тратить силы на свое беспутное потомство и давно внутренне уже отгородился от него, раз и навсегда определив границы своего участия в родственных делах — так, лишь бы соблюсти приличия; он не скупился ни на посты для них, ни на квартиры и дачи, но в какие то изматывающие душевные контакты впутываться не хотел и не мог. Он давно закрыл глаза на необузданные чудачества дочери, на нечистоплотность сына; в конце концов, для великого государства это были жалкие крохи, и оно не пострадает, а единственная возможность как можно дольше сохранить себя была проста — откупиться от алчного, ненасытного потомства, — что поделаешь, такова жизнь.

Пообещав приехать к обеду и тем окончательно утихомиривая и примиряя с собой жену, женщину умную, давно уже привыкшую не замечать того, чего ей не нужно было замечать и что могло бы повредить ее отношениям с мужем, Леонид Ильич, вполне довольный собой, едва успев появиться в своем кабинете на Старой площади, увидел Суслова; тот вошел, не замечая ни дежурного помощника, ни секретаря, и Брежнев, едва взглянув на него, сохраняя в лице привычную благожелательность, приказал себе собраться.

Пройдя к своему привычному месту, не ожидая приглашения хозяина, Суслов сел, и Леонид Ильич, ощутив вдруг некую неуютность в давно обжитом кабинете и стараясь двигаться легче, устроился напротив раннего и незваного гостя, сидевшего с хмурым лицом и злыми глазами. Роли как бы переменились, и Леонид Ильич безошибочно знал сейчас, что это так и есть. Среди узкого круга самых высших лиц в государстве, кроме официальной, общеизвестной иерархии, существующей более всего для отвода глаз у народа, была еще и другая, подлинная иерархия, включающая свои особые градации и ранги, свои негласные установления, в которой он, Брежнев, всегда был и останется подчиненным.

— Что нибудь особенное стряслось, Миша? — спросил Брежнев негромко и миролюбиво и, подчеркивая свое особое внимание к предстоящему разговору, быстро закурил; Суслов недовольно поморщился и вместе с креслом отодвинулся, насколько это было возможно, а сам хозяин торопливо и неловко помахал перед собою рукой, разгоняя дым.

— Случилось, Леонид Ильич, — сказал Суслов, не пытаясь скрывать своей недоброжелательности. — Я давно тебя предостерегал, теперь мне опять приходится брать на себя роль няньки, словно у меня и без того дел не хватает! У меня вчера был разговор с Андроповым и Щелоковым, пришлось срочно собраться, все бросить… И один, и другой под всякими липовыми предлогами уклонились от встречи лично с тобой и прямого объяснения… Пожалуй, и правильно сделали, не все же могут…

— Ну подожди, Миша, говори сразу, — попросил Брежнев. — Какого черта, в самом деле?

— День тому назад, то есть в субботу, у себя на квартире зверски убита народная артистка Академического Дубовицкая, вместе со своей няней, что ли, — сказал Суслов. — На месте преступления взяли якобы ее очередного, прости, любовника, я бы сказал еще проще, кобеля. — Тут неприятный и безжалостный гость вызывающе выпятил подбородок и с каким то неосознанным злорадством раз и другой повторил очевидно понравившееся ему определение, добавив к нему и совсем уж матерное, непечатное словцо, хотя и видел, что хозяину кабинета это причиняет почти физическую боль. — Сейчас идет расследование, одно наслаивается на другое, выплывает еще одна дичайшая история. Уверяют, что у убитой актрисы должен быть один из известнейших в мире бриллиантов, как тебе это покажется? Но его так и не могут обнаружить, хотя дело, на мой взгляд, совсем в другом, — подчеркнул Суслов, и глаза его затаенно сверкнули, — в нем вновь что то неуловимо изменилось, сухое, изношенное тело наполнила дикая, неуправляемая энергия, и Брежнев, захваченный врасплох, с опавшими плечами, сжавшийся, словно парализованный, увидел перед собой незнакомого человека, непреклонного в своей жестокости и фанатизме, который в достижении цели не остановится ни перед чем. Собрав всю свою волю и лишь слегка побледнев, Брежнев молча ждал; он не смог бы сейчас что либо сказать, даже если бы и захотел; он не мог себе представить Ксению мертвой, зверски убитой. Какая чепуха, какая несуразица, этого никак не может быть, говорил он себе, хотя понимал, что любые заклинания здесь смешны и неуместны. Да и за что ее было убивать, за этот дурацкий бриллиант, о котором он слышит уже второй раз? Или третий? Ведь он сам вроде бы уже смирился, стал забывать о ней, мало ли у него в жизни было женщин. Почему это случилось? Это нечто совершенно особенное? И тут же вклинился мистический бриллиант… И потом, что, ее прикончил ее же, как сказал Миша, очередной… И какой у вестника зла и горя отвратительный, скрипучий, ехидный голос! Даже если так, при чем же здесь сам он, глава могучей державы, и зачем ему о такой мерзости знать?

Мысли у Брежнева наскакивали одна на другую, путались, рвались, но он по прежнему внешне ничем этого не показывал; кончилась одна сигарета, он тут же зажег новую. Казалось, что теперь он не слышал и не видел страшного вестника и боялся, что тот никогда не замолчит и будет говорить бесконечно, хотя ничего больше говорить было не надобно.

— Оказалось, что она была беременна, — прорвался к хозяину кабинета чужой ненавистный голос, и судорога прошла у него по лицу, — он не смог сдержаться. Гость, кажется, и теперь не захотел обращать внимание на состояние собеседника, и тогда Брежнев, напрочь забывая о неписаных установлениях дисциплины в той самой тайной иерархии закрытых клубов и лож, которые пронизывают и объединяют все властные элиты мира, несмотря на последнее отчаянное усилие воли, сорвался, швырнул только что зажженную сигарету в пепельницу, промахнулся, и тлевшая сигарета отлетела далеко на ковер. Неумолимый гость смотрел с холодным любопытством, и хозяин принудил себя встать, поднять сигарету и затушить ее в пепельнице.

— Ковер может прогореть, жалко, — пробормотал он и, почти оскалившись, нехорошо усмехнулся. — Хотел бы я знать, Миша, что ты на самом деле думаешь? — спросил он, еще понизив голос. — Не то, что ты сейчас скажешь, а что на самом деле у тебя в голове?

— Какого черта, что может быть у меня в голове! — вновь подосадовал Суслов. — Как сохранить равновесие на высшем уровне — вот что в голове! Ты потолкуй с Андроповым и Щелоковым, ты им веришь, непременно сам потолкуй, покруче с ними, а то эти два волка готовы вцепиться друг в друга намертво! Они в своей обоюдной ненависти никого не пожалеют, ни меня, ни тебя, ни государство! И такой разговор необходимо провести не откладывая, прошу тебя, не тяни… Да ты меня совсем не слушаешь! — тонко и визгливо вскричал Суслов, подавшись вперед, и в голосе у него прорвалась долго сдерживаемая злость. — У тебя бессмысленные, пустые глаза!

— Подожди, подожди, — попросил Брежнев, с усилием шевеля неожиданно непослушными, занемевшими губами. — Я ее не видел почти год. Не думаешь ведь ты, что здесь мой грех?

— Я ничего не думаю! — вновь почти взвизгнул Суслов. — Мне безразлично, чей здесь грех! Будет опорочена партия, опорочено советское государство — вот что важно! Ты, Леня, совсем спятил! — внезапно задохнувшись, закричал он, и теперь, когда до него полностью дошел смысл последних слов Брежнева, опешил, и довольно долгое время гость и хозяин смотрели друг на друга молча; борьба шла только взглядами, и хотя она длилась всего несколько мгновений, высокие собеседники успели сказать друг другу многое. Так, в глазах у Михаила Андреевича гнев пропал, появилось обыкновенное человеческое удивление, в свою очередь, сменившееся этакой хитринкой, словно бы он вслух в определенной мужицкой интонации произнес знаменитое русское «хе хе», которое, как известно, может обозначать все что угодно, от вычисленного заранее рождения у соседки и до внезапной вести о скоропостижной кончине начальника, как обычно, мнившего о себе слишком много и вот окончившего свой гордый путь все теми же двумя метрами, которыми кончают и все простые смертные, никогда ничего особенного о себе не мнившие. И Леонид Ильич, в свою очередь чутко уловивший это всеобъемлющее «хе хе» в отношении себя, вполне самоотверженно и честно согласился, и так же молча ответил, что в жизни все бывает, случается и не такое, и нечего на пустом месте огород городить.

Не отводя взгляда, гость нахмурился.

— Ну знаешь, твое легкомыслие переходит всяческие разумные пределы, — сказал он.

— Ты вот что, Миша, ты не думай слишком далеко, — ответил хозяин, и голос его прозвучал глухо и враждебно. — Здесь твои шаблоны никуда не годятся, здесь нечто совсем другое. Ты волен поступать как хочешь, как тебе должно и предписано, — тут он вновь задержал тяжелый взгляд на лице собеседника, — а я не могу, я решил его увидеть, взглянуть на него…

— Кого ты имеешь в виду? — поинтересовался Суслов, хотя мгновенно уловил истинный смысл услышанного, и, вытянув шею, наклонил голову набок и впился зрачками в хозяина кабинета, — в нем появилось нечто змеиное — еще мгновение, и последует смертельный удар. — Ты имеешь в виду этого…

— Именно его, — резко оборвал Брежнев, не желая еще раз услышать оскорбляющего его слух слова или определения. — Да, своего более счастливого молодого соперника… да, да, хочу просто посидеть с ним, выпить, переброситься парой слов… Дикое, странное желание, а справиться с собой не могу, не в силах, думай, что хочешь… Разумеется, это не входит в мои высокие обязанности…

— Ты окончательно сошел с ума, Леня, остановись! Я тебя по дружески прошу! — сказал Суслов. — Поверь, именно этого тебе делать нельзя и незачем. Не позорь себя, партию… Тебе не простит история…

Окончательно повергая собеседника в замешательство, глава государства махнул рукой.

— Да пошел ты со своей историей, — задушевно посоветовал он, добавляя нечто такое, от чего в глазах у Михаила Андреевича вновь вспыхнули жгучие искры. — Да и что такое история? — в свою очередь поинтересовался глава государства, грузно, с помощью рук, встал, не обращая больше на старого друга и соратника никакого внимания, как если бы его вообще не было рядом, и направился к своему рабочему столу.

Суслов вскочил вслед за ним, сделал какое то порывистое движение, словно хотел что то невидимое схватить, но Брежнев уже нажал на одну из кнопок вызова.