"Число зверя" - читать интересную книгу автора (Проскурин Петр)

12

Ничего подобного с ним давно уже не было, весь состав его жизни словно переменился, вспыхнул и взбунтовался; он только по многолетней привычке держал себя в руках, ходил на работу, терпел около себя приевшихся своей угодливостью людей; такого в его жизни, насколько он помнил себя, вообще никогда не случалось. И не мужская поздняя ревность, не обида проснулась в нем и диктовала, нет. Был тот провал, когда никакая воля не могла помочь, и разум отступал, и даже ирония по отношению к самому себе ничего не могла изменить. Он не привык размышлять о непривычных материях — не хватало времени, в этом он инстинктивно оберегал себя. Зачем ему было мучиться, есть ли Бог или его нет? Если он есть, он есть, от его, Леонида Ильича Брежнева, признания или отрицания здесь ничего не могло измениться. Случилось нечто более глубокое и необъяснимое. До сих пор он был уверен, что ему подвластно в окружающем мире все, кроме смерти, что он знает главное, и вдруг оказалось, что он ничего не знает даже о самом себе и ничего не может, — подобное потрясение на время выбило его из привычной колеи. И дело здесь было не в ближайшем окружении, не в Суслове, не в Андропове, просто он лицом к лицу стал перед реальной жизнью, о которой давно забыл, с ее изнанкой, горячей и мутной, с грязью и кровью, с изнанкой, подстилающей все без исключения в человеке. И он не мог иначе, он должен был пройти на этот раз все до конца, здесь он отступать не хотел и не мог. И, оставшись наедине с Сергеем Романовичем, вопреки всем инструкциям, правилам и здравому смыслу, и даже лично убедившись, что они действительно одни, втайне гордясь собой, Брежнев заставил себя окончательно сосредоточиться. Гость все так же стоял у двери — как его ввели, остановили, так он и остался, пока хозяин устраивался, что то приказывал и о чем то вполголоса говорил Казьмину, и при этом даже раздраженно повысил голос. Гостя, которого перед этим спешно вымыли, постригли, выбрили, одели с ног до головы, подобрав ему приличный костюм, происходящее не интересовало, он уже был по другую сторону черты. Хотя он все видел и слышал, он видел и слышал как то по особому. Душой он еще не отошел от отца Арсения и все время ощущал его присутствие рядом и даже иногда с легкой извиняющейся улыбкой оглядывался, и ему было безразлично, в яви ли было или в бреду их свидание, — оно было, и в этом он не сомневался.

В просторном, слегка затемненном помещении были всего лишь стол и два кресла, они стояли в хорошо освещаемом месте. И в глубине своего сознания, продолжавшего как бы автоматически отмечать и фиксировать происходящее, Сергей Романович, сам того не желая, не упускал ни одной мелочи. Он ожидал всего что угодно, но только не этого, и почувствовал удивление.

— Проходи, садись, — услышал он медленный голос хозяина и увидел его рядом. — Проходи, проходи, ты, вероятно, очень недоволен…

— Отчего же, совсем нет… Правда, несколько удивлен, — ответил Сергей Романович вежливо, даже изобразивши улыбку, прошел и сел на указанное место и опять растянул губы в легкой улыбке — хозяин от этого несколько замешкался, поправил галстук и натужно кашлянул. — Я даже предполагал нечто подобное, только, конечно, не встречу с вами лично, — продолжал невольный гость, словно пытаясь окончательно убедить хозяина, и тот с готовностью несколько раз кивнул.

— Вот как, это хоро ошо, — протянул он, наконец усаживаясь на свое место и выкладывая на стол пачку сигарет и спички. — Ты не возражаешь, если я закурю?

— Кури, — неожиданно разрешил Сергей Романович и насмешливо прищурился. — Угостишь — я тоже подымлю…

— Пожалуйста, кури, — обрадовался хозяин, решивший не замечать ничего грубого и обидного и придвигая необычному своему гостю сигареты и спички, и пока тот жадно закуривал, с затаенным интересом разглядывал его строгое красивое лицо; в какой то момент их глаза встретились, и Леониду Ильичу показалось, что во взгляде его молодого соперника промелькнула именно насмешка, но затем сразу же сменившаяся жалостью. Тут Леонид Ильич оторопел, возмутился и, маскируя свою неуверенность, поспешил закурить; он не хотел и не мог быть жалким, не имел на это права, и подумал, что он зря настоял на этой встрече, пожалуй, он переоценил себя, и теперь надо соответствовать, хотя в то же время он безошибочно чувствовал, что эта встреча для него была необходима; он должен был пройти через это горнило и очиститься прежде всего ради самого себя; он сейчас даже гордился собой, он пренебрег всеми дурацкими правилами и поступил по совести, — тихо, тихо, тихо, сказал себе Леонид Ильич, чувствуя, как в нем вновь поднимается еще одна волна неожиданной зависти к своему молодому удачливому сопернику.

Усилием воли заставив себя усмехнуться и намекая на некую, теперь уже нерасторжимую связь между ними, он сказал:

— Ну, свояк, давай забудем всякие тонкости, посидим, поговорим, как два мужика. — Тут он почти машинально нажал кнопку звонка и бросил тотчас вошедшему помощнику: — Чайку нам и по рюмке… да, да, лучше коньяку… а? — вопросительно взглянул он на своего гостя, и тот согласно кивнул.

— Ну, свояк, вот уж и вправду по царски! — одобряя, сказал Сергей Романович, и его худое подвижное лицо начало слегка разгораться, из него ушло холодное напряжение, но глаза стали еще более глубокими, какими то втягивающими и как бы прощающими, и Леонид Ильич, приглашая гостя выпить, несколько замешкался. Он ощутил себя странно непривычно, каким то совершенно незащищенным — перед ним был человек, уже переступивший за черту жизни, он и смотрел сейчас именно так и, находясь в недосягаемости, жалел; да, да, хозяин вновь почувствовал именно жалость к себе со стороны своего гостя и, стараясь не поддаваться нехорошему чувству, взял рюмку, приподнял ее, кивнул, приглашая гостя последовать своему примеру, и они выпили.

И все таки пересилить себя до конца хозяин не смог.

— Значит, свояк, ты вор? — не удержавшись, спросил он с грубоватой приветливостью и, встретив понимающий взгляд гостя, хотевшего что то сказать, махнул рукой. — Подожди, подожди… Вот все бумаги и документы. — Он положил ладонь на несколько аккуратно сложенных в стопку папок перед собой. — Черным по белому начертано…

— Нет, свояк, я не вор, что ты! — услышал Леонид Ильич спокойный и мягкий голос и насторожился еще больше. — Я просто иногда пытался исправить явную несправедливость. Нельзя же так, чтобы одни пухли от жиру, а другие не имели бы в жизни даже самых примитивных радостей. Согласись сам, это никуда не годится. Я просто по своей натуре русский человек, и мне всегда было обидно за русскую неустроенность и какую то обреченность. А кто имел право приговорить к небытию целый народ? Уж конечно ни Маркс, ни Ленин, ни ты, уважаемый свояк, на это никем никогда не уполномачивались, не правда ли?

Тут в глазах хозяина зажегся острый огонек — вспыхнул и пропал; теперь становилось яснее, на какой почве сошлись Ксения и этот московский хлыщ…

— Смотри ка, каков гусь лапчатый, мой благоприобретенный своячок! — воскликнул, покачав головой, Леонид Ильич и от изумления тотчас потребовал еще по рюмке коньяку и, подождав, пока за официанткой закроется дверь, пригнулся над столом, понижая голос. — Ты, надо думать, умный человек, иначе она не заинтересовалась бы тобой… почему же ты говоришь какие то мещанские глупости? Неужели ты в одиночку, будь ты хоть семи пядей во лбу, думал справиться с целой системой, которую совершенствовали тысячелетиями? Ты меня разочаровываешь, уважаемый свояк.

— Что ты, я ничего такого не хотел, — ответил гость, тихо и светло улыбаясь, как улыбаются расшалившемуся ребенку. — Знаешь, мне хотелось и нравилось это делать, и тут уж ничего не попишешь. Но ведь не затем меня сюда привезли, тебе, очевидно, не так просто было встретиться со мной. Что то важное тебя заставило.

— Да, — сказал Леонид Ильич, на глазах старея. — Хотя и то, о чем я тебя спрашивал, мне нужно было знать. У меня такая служба, мне многие говорят об одном по разному, ведь и про тебя я могу узнать правду только, пожалуй, от тебя самого. Так что здесь все понятно… Да и куда тебе торопиться? Сиди, отдыхай, завтра такого уже не будет, — сказал Леонид Ильич с неожиданной тоской.

— Я знаю, такое не повторяется никогда, — спокойно согласился гость, и его затуманившийся взгляд ушел куда то мимо своего высокого собеседника, прошивая массивные стены и останавливаясь где то в только одному ему ведомом пространстве. — Было бы странно, если бы такое повторялось…

— Значит, я прав в своих предположениях, когда думал о тебе, — сказал Леонид Ильич. — Ты, очевидно, еще и помогал сумасбродным русским патриотам, как они сами себя величают? Придумали черт знает какую ахинею… Ну, этим, как они там себя называли… Мне говорили… да… перечисляли даже известных людей. Воззвания против власти сочиняют… Помогал ведь?

— Чепуха, свояк, никого из таких людей я не знал и не знаю, — быстро сказал Сергей Романович. — С какой стати? Я человек свободный, летал где хотел и как хотел.

— Скажи, Горелов, ты вот говоришь, летал где хотел, — вновь заговорил Леонид Ильич и выжидательно прищурился. — А ты Бога хоть где нибудь встретил, ну хоть на один миг? Ведь если ты не признаешь земных установлений, должен ты хоть чем нибудь руководствоваться?

Гость быстро взглянул и вновь отвел глаза и долго молчал; хозяин, все так же прищурившись, терпеливо ждал.

— Ты, свояк, спроси об этом, если сможешь отыскать его, у отца Арсения, — сказал наконец Сергей Романович, и судорога перехватила его горло. — Есть такой человек… Если очень захочешь, найти его будет можно, хотя и трудно. Такой странник, бродяга. Бродит, бродит из конца в конец… все о нас, грешных, знает. Мне почему то кажется, что он захочет с тобой потолковать. А вот ты, пожалуй, и не захочешь. У тебя в жизни, очевидно, немало такого, о чем бы ты хотел навсегда забыть…

— Зачем же нам с самого начала браниться, — недовольно сказал Леонид Ильич. — Такого у каждого немало, о чем хотелось бы забыть, только не забывается. Я вроде бы уже слышал о таком. Да, именно отец Арсений, так, так, — вслух подумал он и, надвинув брови, уставился на стол перед собой. — Только как же его обнаружить, говорят, его никак нельзя увидеть, если он того не захочет…

— Здесь, свояк, дело проще, — сказал Сергей Романович. — Если ты сам очень уж захочешь, отец Арсений без всяких там казенных розысков может объявиться. Вот будешь сидеть, дремать, возможно, после важных заседаний, а он возьмет и войдет — здравствуйте…

Недоверчиво покосившись на бойкого гостя, Леонид Ильич пожевал губами; чего то главного не хватало, оно было где то совсем близко, но не давалось и тревожило.

— Не туда мы с тобой забрели, — вслух подумал Леонид Ильич. — Какой то пустой у нас с тобой разговор. Ну, странник, ну, бродит, мало ли на свете чудаков? Пусть себе бродит, страна большая, места всем хватит с избытком.

Гость ничего не ответил, лишь, выражая сомнение в истине последних слов своего собеседника, шевельнул руками, и Леонид Ильич, раздражаясь неизвестно почему, скорее всего из за своего гостя, из которого приходилось вытягивать каждое слово словно клещами, решил больше не петлять, и, хотя между ними уже и установилась некая внутренняя связь, обещавшая новые неожиданности и смещения, хозяин не стал больше выжидать.

— Я понимаю, понимаю, Горелов, тебе сейчас трудно и нехорошо, что же поделаешь? — сказал он. — Тебе не хочется разговаривать со мной, я вижу, а зря, Горелов, ведь ты мне в сыновья годишься. Мне ведь не надо никаких твоих раскаяний и признаний, мне надо кое что понять для себя самого. Может, я тебе смогу и помочь, мне лишь надо понять…

— А мне ничего не надо, и не дадут тебе, как ты говоришь, помочь, зачем обманывать себя и других? — коротко и сухо отозвался гость.

— Кто это посмеет не дать? — раздраженно вскинулся Леонид Ильич и, не дожидаясь объяснения обидных слов, в ответ на движение гостя, пододвинул к нему сигареты. — Кури, кури… Ты ведь знал, что она связана со мной? Не так ли?

— Конечно, знал, — ответил Сергей Романович, разминая сигарету, и в нем начало просыпаться что то больное и злое, — он все больше не понимал, зачем его принуждают к бесполезному, оскорбляющему память дорогой женщины разговору.

— Как же ты не поостерегся? — поинтересовался Леонид Ильич, втягиваясь, вопреки желанию, в досадное и унизительное противоборство и уже не в силах остановить себя.

— Ну, свояк, здесь, на этом поле брани, все равны! Хватит, Леонид Ильич, глупой игры… Что вам от меня нужно? Подогреть остывающую кровь? Время то не остановишь, старость тоже…

— Старости никому не избежать, старость узаконенная форма жизни, — подчеркнул Леонид Ильич довольно миролюбиво. — Ты тоже, Горелов, никуда не денешься…

— Ну, я здесь исключение. Старости у меня не будет, — с некоторым вызовом заверил Сергей Романович, — мое преимущество здесь неоспоримо, сознайтесь…

— Зачем ты убил ее? — быстро, заметно напрягаясь, спросил Леонид Ильич, неуловимо подавшись вперед и под встречным взглядом гостя бледнея.

— Я не убивал ее, я ее любил, — сказал Сергей Романович с пугающим спокойствием, и тогда его собеседник, уже понимая с тайной обреченностью исход и осознавая непреложное право гостя не быть судимым, а самому судить, старчески ссутулился и сник. — Вот так, Леонид Ильич, — донеслось до хозяина словно издалека, из плотного тумана. — Как бы я мог ее убить, ведь мы ждали ребенка, она хотела все бросить, найти тихую, спокойную работу. Опоздали, слишком близко подошли к запретной черте, но теперь уже все равно, теперь уже…

— А черный камень? — вкрадчиво спросил Леонид Ильич, обрывая мучивший его сейчас и выводивший из себя тихий голос. — Может, все из за него? Куда он мог деться?

— А а, черный камень, — сказал Сергей Романович, недоверчиво взглянув. — Исчез… Я хотел его уничтожить, растереть в пыль, так, чтобы вся Москва узнала, тем оградить и защитить ее и ребенка… Только проклятый камень исчез… Россия еще не прошла свой крестный путь…

— Вот, вот, Россия! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней! И ты, Горелов, веришь подобной чепухе? — с горечью сказал Леонид Ильич. — Что за парадокс! Московский вор печется об интересах России, — что то новое и неслыханное! Мистика, Горелов, мистика! — Нервное возбуждение у Леонида Ильича все нарастало, он чувствовал, что говорит не о том, и ему было неловко, судьба столкнула его с непривычной, чуждой и пугающей жизнью; тут же мелькнула мысль о беспутной дочери, погрязшей в распутстве, но он подумал, что ее и судить то не за что, яблочко от яблоньки недалеко падает, как говаривается в народе, когда же и пожить, если не в молодости?

С некоторым недоумением, изо всех сил сопротивляясь, словно кто то навязывал ему это насильственно, вспомнил Леонид Ильич и о вечно недовольном сыне, на проделки которого в заграничных закупках тоже приходится глядеть сквозь пальцы, а ведь никакой вор и мошенник и за десять своих жизней не смог бы навредить государству больше, — одним словом, черт знает какие чувства и мысли нахлынули на главу государства, сделавшего всего лишь один легкомысленный шаг в сторону от наезженной дороги и позволившего своей подспудной тоске открыто вырваться на свободу, — и об этом как то отстраненно и осуждающе подумал Леонид Ильич, чувствуя себя все более неуверенно и неуютно и в то же время не в силах оборвать затягивающуюся встречу; уже сотни и тысячи незримых нитей срастили двух этих разных мужчин, старого, надеющегося на долгую и полноценную жизнь, и молодого, переступившего последний порог.

— Ты прикажи меня увезти, — попросил Сергей Романович, — тебе же этого хочется, только ты не решаешься. Брось, наплюй на всяческие условности, о чем тут рассуждать, какая совесть? Вам ведь все равно придется меня убить, иначе нельзя, ты же мне не веришь и никогда не поверишь…

— Нет, нет, я верю! — повысил голос Леонид Ильич и потянулся к своему гостю. — Не знаю почему, с самого начала верю… И сразу знал, что не ты, вот потому и решил увидеть тебя и спросить… вот, лицом к лицу. Мне так хотелось понять главное, что погубило такую женщину…

— Что или кто, — уточнил Сергей Романович уже только для того, чтобы не показаться совсем невежливым, и тогда что то случилось; им больше нельзя было оставаться рядом, хотя и разойтись было пока невозможно — не было завершения.

Коротким жестом предложив гостю оставаться на месте, Леонид Ильич встал.

— Ладно, умирать собирайся, а хлебушек сей, — сказал он. — Кто захочет, поймет, а кто не захочет… Ну что ж, Сергей Романович, прощай, не поминай лихом. Авось когда нибудь еще и встретимся… молчи… И вправду, ты теперь будешь всю жизнь искать этот чертов камень. Может, и найдешь, разобьешь его в пыль, я тебя понимаю. Ну, я же сказал — прощай…

Гость отстранение и безразлично кивнул и даже попытался оскалиться в иронической улыбочке, должной показать его высокому собеседнику, что он тоже понимает умные, хоть и злые шутки и способен их оценить. И тотчас словно из самой стены, из двери, ранее не замеченной Сергеем Романовичем, вышел высокий и стройный человек лет сорока и по военному строго застыл у самой этой двери. Леонид Ильич подошел к нему и некоторое время что то вполголоса ему говорил, затем, не оглядываясь на своего гостя, исчез: кто то невидимый распахнул перед ним и так же бесшумно затворил дверь.

— Пойдем, Горелов, — услышал Сергей Романович негромкий голос и почему то сразу окончательно успокоился. — Нет, нет, не туда, Горелов, идите за мной и не отставайте.

На ходу повернувшись, Сергей Романович все с тем же тупым безразличием пошел вслед за высоким незнакомцем по пустынным коридорам и переходам и в одном из темных двориков, похожем на глубокий колодец, сел, как ему было указано, в машину, и через несколько часов быстрой и непрерывной езды, уже где то далеко от Москвы, так же, когда ему было сказано, не говоря ни слова, вышел. Машина стояла на узкой дороге в старом глухом лесу, ветерок к рассвету затих и тьма сгустилась до предела.

— Что происходит? — с усилием разжал стиснутые зубы Сергей Романович. — Неужели нужно было ехать так далеко…

— Возьмите, Горелов, — услышал он в ответ, и рядом с ним, у самых его ног, был поставлен небольшой чемоданчик — от неровности земли он тотчас завалился на бок. — Здесь есть все на первое время — документы, деньги, я даже бутылочку сунул… Станция недалеко, через час другой пойдут электрички. Еще одно: никогда никому не рассказывайте о случившемся, забудьте прошлое, перечеркните его. Не было, и все. Вас никто не будет искать.

Начиная понимать, Сергей Романович ногой отпихнул от себя чемоданчик; глаза начинали привыкать, и он различил силуэт высокого незнакомца, за несколько часов в дороге не проронившего ни слова.

— Что, при попытке к бегству? — хрипло спросил Сергей Романович и кашлянул — горло сводило судорогой.

— Глупо, Горелов, глупо… Будь здоров, — послышался из темноты все тот же негромкий спокойный голос, и вскоре стукнула дверца машины, которая, высветив вспыхнувшими фарами дорогу и старые мшистые березы и дубы по сторонам, тронулась с места и пропала. И только тогда Сергей Романович очнулся и бросился следом, размахивая руками.

— Стой! Стой, стой! А меня спросили? А я хочу этого? — выкрикивал он с ненавистью, и внезапно, когда перед ним вспыхнул знакомый, ослепляющий, выжигающий все изнутри свет, он, закрыв глаза ладонями, свалился на лесную дорогу и по мужски беззвучно, без слез заплакал, и почувствовал, что рядом кто то есть.

— Отец Арсений… ты? — трудно, не сразу спросил он и затаил дыхание. Лес молчал, в лесу жил предрассветный покой.

— Встань, встань, — прозвучало у него в мозгу или в сердце. — Неужто так слаб? Встань, оборотись дорогой, я же говорил — она приняла тебя…

И тогда, завозившись, помогая себе руками, он, по детски беспомощно всхлипнув, сел; в вершинах деревьев стало сереть, зато, стекая вниз к самой земле, мрак, тяжкий, дышавший сыростью и многолетней прелью, еще больше усилился, он стал почти осязаемым, его можно было зачерпнуть пригоршней и бросить себе в лицо, смыть всю горечь и грязь и уже никогда больше не оглядываться назад.