"Слово шамана" - читать интересную книгу автора (Прозоров Александр)

Глава 3 ЗМЕИ КРОВИ

В этот год половодье доставило обитателям усадьбы немало страха. Вода в Осколе поднялась неожиданно высоко и плескалась под самыми стенами. Но Бог миловал, и до ворот земляной крепости вешние волны не дотянулись. Второй бедой была извечная опасность татарского набега – и задолго до подхода земских сторожевых разъездов боярин Варлам выслал в еще сырую степь десяток своих оружных смердов, разбив их попарно, а сам с холопами засел возле Изюмского шляха.

Однако и эта беда обошла стороной. Сказывали потом заплаканные беглецы, что по южному берегу Сейма басурмане все-таки прошлись своей разбойничьей лапой, да местами переправились по бродам на эту сторону, попугав пахарей под Рыльском и Обоянем, но близко к Осколу не подходили, явно страшась засевших в крепости боярских детей.

Пока Батов со своими воинами сторожил границы поместья, Юля вполне успешно посадила на землю сразу семь семей, перебежавших вместе зимой из недалекого Польского королевства. В усадьбе их приняли, оставив до весны, из милости кормили без всяких спросов, а ляхи рассказывали совершенно невероятные для русских смердов ужасы про барщину по шесть дней в неделю, про то, что земли своей покидать нельзя вовсе, что шляхтич волен любой суд над пахарем чинить по своему усмотрению, и даже продать может, ако бессловесную скотину.

Как снег начал сходить, боярыня предложила всем семьям пойти в закуп на десять лет, пообещав взамен по две лошади из зимней добычи на семью, соху, земли, сколько захотят, посевное зерно, небольшой припас на первое время и три года без оброка и барщины. Ляхи согласились сразу – подобные условия показались им райскими. Особенно осознание того, что отдав долг они снова станут вольными людьми, и что дети остаются вольными несмотря на то, что родители продаются в крепость. Эмигранты даже не захотели переселяться на западный берег Оскола, на свободные государевы земли, которые Иван Васильевич дозволял распахивать любым охотникам. На вольных землях сам за себя отвечаешь. А крепостному – от опасности в усадьбе укрыться можно, при недороде или беде какой барин завсегда из закромов своих поддержит, сирот приютит, от станишников отобьет. Хороший хозяин смерда гнобить не станет, на смердах все хозяйство держится.

И бывшая член сборной Союза по стрельбе, не моргнув глазом и начисто забыв свое безупречное комсомольское прошлое, заставила новых крепостных целовать крест, что они выполнят весь уговор без утаек и хитростей.

За прошедшие годы хозяйство переселенцев из Северной Пустоши заметно окрепло, и ныне Юля уже не ходила к реке поправлять загородки верши или вынимать рыбу – подворников посылала, да мальчишек из смердов, что Мелитинии помогали. Однако это вовсе не означало, что хлопот по хозяйству стало меньше. Скорее, наоборот: для большего числа обитателей усадьбы и припасов требовалось куда как больше, скотный двор расширять пришлось, птичник отдельный рубить, погреб и ледник копать новые. Каждый день решать приходилось, чем ораву всю кормить, что себе на стол поставить. Помнить, с кого и какой оброк назначен, когда подвезут, где забрать потребуется. Она же назначала уроки крепостным смердам, распределяла на работы дворню, следила за запасами дров и хлеба, а так же – за огненным припасом к пятнадцати пищалям, наконечниками для стрел, рогатин, копий и прочим оружием на случай татарской осады.

Без Юлиного разрешения даже приказы самого боярина никто не исполнял. Потому, как дело его мужское: чуть что – сам умчится шайку какую перехватить из Дикого поля в поместье забредшую, государь али воевода исполчит, на земское собрание уедет Да на неделю-другую пропадет. И кто тогда за хозяйство в ответе? Кто смердов вооружит, коли отсиживаться за стенами придется? Кто накормит всех, напоит, спать уложит? Кто знает, что из содержимого погребов для чего и на какой срок предназначено?

Хозяйству рука хозяйская постоянно нужна, а потому с ранней весны и до поздней осени у Юли не оставалось времени даже на любимое развлечение – охоту. Только зимой, когда на лугах и полях наступает блаженный покой, ненадолго отлучиться и можно.

– Мама, мама, там дяденьки с оружием пришли! Много!

Сердце неприятно кольнуло, и Юля, уронив крышку сундука, повернулась навстречу Стефании.

– Какие дяденьки? – она прижала к животу дочку, одетую в полотняный, с красной вышивкой на груди сарафан. Взять на руки сил уже не хватало: восемь лет девчушке, маме до плеча успела вымахать.

– Не знаю, незнакомые.

– А отцу сказала?

– Он с ними ужо разговаривает.

На душе сразу стало легче: коли говорит, значит не татары подступили. Значит, кто-то из бояр оскольских мимо проезжает или в гости нагрянул. Хорошо, когда муж дома. И за спину его кольчужную всегда спрятаться можно, и к груди горячей прижаться.

Юля подошла к окну, приоткрыла ставень. С высоты второго этажа были отчетливо видны десятки вьючных коней, что собрались кучей за стенами, насколько оружных мужчин рядом с ними. Во дворе стоял только один воин, совершенно лысый – разве только под тюбетейкой какие-то волосики прятались, в ширококольчатой байдане, шестопером на поясе и саблей в ножках. Варлам стоял рядом вовсе безоружный и спокойно разговаривал, а дворня уже разошлась и занималась обычными делами. Стало быть, гость не тревожный.

– Стефания, Юра и Михаил где?

– На сеновале братья играют, – кивнула девочка. – Мама, а можно я бусы одену, что дядя Сергей на рождество подарил?

– Тогда и платье одевай синее, парчовое.

– В нем жарко будет, мама.

– Или все, или ничего, – покачала головой Юля. – К сарафану жемчужные бусы одевать – это безвкусица. И платок мой шелковый подай.

Привыкшая к тренировочной одежде, она по-прежнему предпочитала носить татарские наряды, благо в здешних местах это никого не удивляло. Но платок подвязывала по общему обычаю: на Руси для женщины меньше позора вовсе голой по улице пройти, нежели с непокрытыми волосами показаться. Спустилась на первый этаж:

– Мелитиния, ковш квасу налей.

– Сей час, боярыня, – вдова, помогавшая барыне по хозяйству с самого дня строительства усадьбы, сняла со стены красивый резной ковш и побежала к бадье с еще шипящим напитком.

– Сны какие снились?

– Ничего не снилось, боярыня, прости Господи, – остановившись, перекрестилась женщина, и Юля окончательно успокоилась.

После того, как татары зарубили ее мужа, Мелетинию стали посещать вещие сны, большей частью тревожные. А коли ничего не снится – то и страшиться нечего.

Боярыня взяла у нее полный до краев ковш, и вышла наружу:

– Здравствуй, гость дорогой. Вот, испей с дороги, – Юля с легким поклоном поднесла угощение воину.

– Благодарствую, хозяюшка, – приложив руку к груди, низко, до пояса, поклонился ей гость, затем принял корец, выпил квас и перевернул деревянную чашу, показывая, что осушил до капли.

– То дьяк государев, Юленька, Даниил Федорович Адашев, – представил боярина Варлам. – А это жена моя, супружница.

– Наслышан, наслышан, Варлам Евдокимович, – кивнул дьяк, блеснув на солнце лысиной. Юля увидела множество черных точечек, и сообразила, что голова просто гладко выбрита. Говорят, обычай такой в Москве у служилых людей. – А у меня к тебе письмецо.

Боярин Адашев повернулся к воротам, махнул кому-то из своих людей, и к нему стремглав кинулся холоп в простой белой косоворотке, шароварах и коротких сапожках с обвязанным по ноге голенищем. В руках у него было не просто письмо, а довольно объемный сверток.

– Ого... – не удержалась от возгласа женщина, когда гость, забрав сверток от холопа, протянул его Юле. – Это все мне?

– Не знаю. Боярский сын Толбузин сказывал, то Зализа Семен Прокофьевич ему передал. Просил с оказией супруге боярина Варлама Батова завести. Вот, – пожал воин плечами, – привез.

Юля, не удержавшись, тут же развязала тесемки, откинула тонкую замшу, зашелестела желтоватыми бумажными листами, выхватывая то один, то другой, пробегая глазами несколько строчек, засовывая обратно и хватая другой лист.

– Варлам, да это же письма... От ребят... Да они мне все по письму написали! Господи, Варлам, мы должны к ним съездить. Хоть раз! Хоть ненадолго... Ты смотри, а Игорь, оказывается, женился! И даже двух дочек родить успел. И Серега... И Юра... Да они все такие! И дети у всех! От Зализы тоже письмо... Варлам, ты представляешь, оказывается у Кости Росина поместье под Тулой! Здесь недалеко совсем! А мы и не знали. У Саши Качина трое сыновей и дочь еще! Про мельницу пороховую что-то пишет.

– Ну, я задерживать вас не стану, – поклонился дьяк, и Юля наконец-то спохватилась, превратившись из взбалмошной девчонки двадцатого века во властную боярыню шестнадцатого:

– Ни в коем разе! Пока не попотчуем, баню не стопим, пока не поспите перед дорогой, никуда не пущу! Онисим, брось вилы, иди ворота запирай!

– Ну что ты, боярыня Юлия, – только и развел руками гость. – У меня же там полусотня детей боярских, и холопы.

– Онисим, стой! Всех бояр, что за стеной стоят, сюда зови. Пусть коней распрягают, брони снимают. У нас стены крепкие, покой защитить смогут. Ермил, Звяга, бросайте дрова, завтра поколете. Столы под навес выносите, все одно сена больше нет. И бычка Ваську выводите, хватит ему свеклу попусту есть, пора службу свою добрым людям сослужить.

– Не отпустим, Даниил Федорович, – с улыбкой покачал головой Варлам. – Не надейся...

По счастью, остановиться на отдых воину на так уж быстро: нужно расседлать скакунов, снять вьюки, вычистить лошадей, и только после этого можно отпускать их на луг пастись, если можно так выразиться – четвероногие отнюдь не щипали травку, а с громким ржанием носились друг за другом, кувыркались, катались на спине, тряся в воздухе всеми конечностями, словно призывающая к себе хахаля молодая кошка. Казалось, они не переход долгий только что выдержали, а застоялись в конюшне за долгую зиму, и не знают, куда силы девать.

Пока боярские дети снимали брони и прятали оружие, в усадьбе успели расставить столы, разделать бычка и отправить самые мясистые и сочные куски на кухню. Выставили холодные закуски: квашеную капусту, огурцы, соленые и маринованные грибы, расстегаи, пряженцы. По древнему русскому обычаю, обед полагается начинать с пирогов, а потому у Мелитинии с помощницами еще оставалось в избытке времени, чтобы приготовить мясные блюда.

– Извини, Даниил Федорович, вин немецких, французских и испанских у нас нет, – приглашая к столу, развела руками Юля. – Не довозят их сюда купцы московские. Посему, наливками своими потчевать стану, не обессудь.

– Как домой вернусь, обязательно пару бочек романеи вам пошлю, – немедленно пообещал Адашев, занимая место по правую руку от Варлама Батова. – А то и вправду непорядок получается. Однако, думаю, бояре, первым делом нам здравицу за хозяев поднять нужно! За боярина и боярыню, дай Бог им долгие лета! Многих им детей, и здоровья уже родившимся.

Слава!

– Слава! – откликнулись воины, успевшие разместиться на длинных лавках, поднимая медные и оловянные кубки. – Слава Варламу и Юлии!

– Однако богатая у тебя усадьба, Варлам Евдокимович, – запуская зубы в пряженец с вязигой, похвалил дьяк. – Я, как с Андреем Толбузиным толковал, думал, младшего сына в роду увижу, только-только поместье от государя получившего. Ну, сам знаешь: усадьба – это изба рубленная, да пара сараев, частоколом окруженные. Пара смердов в подворниках, жена, свекровь, бабка приблудившаяся в кухарках, несколько детей голопузых. А тут подъезжаю: ба, крепость целая стоит! Поверишь, боярин, на Хортице у князя Вишневского крепость меньше. А он каждый год татар воюет.

– Так и здесь они каждый год являются, Даниил Федорович, – подлил дьяку еще наливки боярин Батов. – С самого первого лета басурман в гости встречаем. А на счет усадьбы ты прав. Как ты описал, таковая она поначалу и была. Мы ведь сюда впятером с братьями приехали, одинаковые усадьбы поставили. Да токмо женушку мою в первую же неделю едва в неволю не увели. Я тогда обеспокоился сильно, и со смердами тын первый земляным валом засыпал, а поверх еще частокол вкопал. Весной сюда татары пришли. У двух братьев усадьбы разорили, людей побили. Сергей, брат средний, погиб... – Варлам вздохнул грустному воспоминанию. – Ну, а мы со смердами многими за стенами земляными отсиделись. Сами уцелели, добро сберегли. Я летом пару пищалей купил, зелья огненного, Юлия моя нескольких холопов палить из них научила. Осенью татары пришли снова, и опять разорили братьев, а мы со смердами и детьми их отсиделись за стенами. Так и получилось, что у братьев моих Анатолия и Николая усадьба из пары сараев и одного дома, у Григория просто частокол высокий, а у меня крепость с пушками. Смерды, что из западных земель бегут, али из московских в поисках мест новых, стали ко мне поближе селиться, пашни здешние поднимать. Ныне они при известиях тревожных ужо не в леса и буераки прячутся, а в усадьбу ко мне сбираются. Верят, что опасности здесь нет. Приехал я сюда с пятью смердами, еще пять десятков семей остаться уговорил. Ныне же на землях, мне государем пожалованных, семь деревень, двести семнадцать семей и пятьсот тридцать три крепостных. Как сел я сюда, то с трех сотен чатей обязан был по воинскому уложению сам, да с двумя воинами в поход приходить. Ныне три десятка оружных выставлять обязан. И половина из них – холопы мои. Дабы крепостных всех от беды уберечь, два года назад усадьбу расширить пришлось, и стены новые я уже китайским образом поставил. По всем заветам: срубы дубовые с камнями, да земли на пару саженей. Углы, правда, странными кажутся, но Юлия говорит, для огненной защиты так строить надежнее. А боярыня у меня к воинскому делу зело разумная. Ей – верю.

– А братья не обижаются из-за разницы в делах такой?

– На что тут обижаться, Даниил Федорович? – удивился Батов. – Братья ведь. Коли помощь нужна будет, всегда друг друга поддержим. Коли беда – все одно вместе навстречу встанем. А дела разные – то ведь не моя беда. То татары вонючие каженное лето все, что нажито за год, отнять норовят. Братьям бы роздыху хоть пару лет, и они так же на ноги встанут, не хуже моего заживут. А лет пять без войны пожить – так не крепость земляная, палаты каменные у них встанут.

– Бог даст, вырвем у нехристей передышку малую, – взялся за кубок дьяк. – Токмо не просить ее надобно, а рукой сильной вырывать! Выпьем братья! За оружие русское выпьем, без которого не бывало бы на Руси ни покоя, ни праздника! Слава!

– Сам-то ты куда идешь, Даниил Федорович? – поинтересовался Варлам, осушив свою чашу.

– Дык, передышку братьям твоим добывать, – развел руками гость. – Ведомо государю нашему стало, что повелением султана турецкого, хан Сахыб-Гирей сбирается идти Терек воевать, селения русские там снести, рабов на галеры османские набрать, племена тамошние истребить. А поскольку все князья черкасские, кабардинские и жженские уже лет десять, как крест Ивану Васильевичу на верность целовали и в холопы к нему сами просились, повелел мне государь на их защиту идти, и его именем охотников по пути сбирать. Не желаешь со мной отправиться, Варлам Евдокимович? Басурман порубим, ясырь возьмем, дуван с казаками подуваним. Чем крепче по нехристям летом вдарим, тем менее охоты у них останется осенью сюда приходить.

– На басурман пойти? – Варлам покосился на сидящую рядом супругу. – Что скажешь, Юленька?

– Два месяца прошло, как в степь ходили – вздохнула боярыня. – Мало? Усадьбу всю на меня одну на лето бросить хочешь?

– Два месяца? – моментально насторожился гость. – Куда?

– Разъезд степной, оскольского воеводы, лагерь татарский заметил. Странными стали басурмане в последние годы, Даниил Федорович. Ранее в весеннюю распутицу никогда в набег не ходили, зимой по своим кочевьям сидели. Даже стражу, бояре здешние сказывают, никогда зимой и по весне не выставляли Но ныне начали. Вот и привез боярин Храмцов, что в дозор ходил, весть, что стоят татары за Изюмским бродом и вроде ждут чего-то. Мы тогда волость исполчили государь стрельцов от Тулы прислал. Ну, в степь пошли, да лагерь тот снесли в корень, со всеми нехристями. Юля моя тоже двух басурман на стрелу взяла, – не утерпев, похвастался Батов.

– Поведали мне в Москве, – недоверчиво покачал головой гость, – зимой в степи не вы татар, а они стрельцов побили.

– Было, – признал Варлам. – За беглыми татарами стрельцы погнались... И случилось что-то. Немногие живыми пешие дошли, и странное про сечу минувшую сказывали.

– Слышал, – кивнул дьяк. – Вести про колдовство басурманское мне также проверить надлежит. Сам-то что думаешь, боярин?

– Думаю, побили их татары, – ответил Батов. – Вот со страху и померещилось лишнего.

– Вот и я так думаю, – согласился боярин Адашев. – Однако же священника и знахаря чухонского с собой прихватил. Может, и пригодятся... – доев пряженец, гость потянулся к расстегаю с грибами. – Так что, Варлам Евдокимович, пойдешь со мной татар бить? Отпустишь мужа со мной, боярыня?

– Ты знаешь, Даниил Федорович, – оправила Юля воротник на черной шелковой блузке с вышитой на ней золотой нитью драконом, – в тех землях, откуда я родом, девушки не любят выходить замуж за мужчин, мужским делом занимающихся. Ты, говорят, в любой из дней домой можешь не вернуться, голову сложить, а мне потом одной оставаться. Дети сироты, сама без ласки. Судьбы такой не хотят. Только здесь я поняла, что русских мужей иных и не бывает. Коли службы ратной страшишься, коли за родину живота класть не хочешь – значит, не русский ты человек. Раб безродный. Посему мужа службой государевой или порубежной никогда не попрекаю. Однако же лук мой, и опыт воинский позволяют требовать для себя иное. Хочешь в поход идти – бери меня с собой.

– Да как же так, Юленька?! – растерялся Батов. – Сейчас же не зима, май заканчивается. Смерды репу только начинают сажать. Куда сейчас нам обоим? А хозяйство как же?

– Про хозяйство вспомнил? – прищурилась Юля. – Ты лучше вспомни, что просил, когда замуж выйти просил?

– Что?

– Десять сыновей тебе родить ты просил. Где я их тебе возьму, если ты что не месяц, из постели семейной в луга удрать норовишь?

Сидящие за столом бояре грохнули оглушительным хохотом. Дьяк Адашев, тоже смеясь, поднял руки:

– Все, молчу. Сыновья – это дело такое, что никаким ясырем не заменишь. Это дело никакому приказчику доверить нельзя. Только самому.

– Вот так, – поднялась из-за стола Юля. – Тогда я пойду, на счет горячего распоряжусь. И чтобы рыбу копченую и соленую принесли, а то блюда уже опустели...

Разумеется, дьяк Даниил Федорович Адашев, как и все государственные люди, бессовестно лгал. Ни на какой Терек он не пошел. Спустившись вдоль Оскола до Купеческого брода, он пересек реку и скорым маршем двинулся к Дону, затем вниз по течению до Калачевского волока, возле которого, ввиду окруженного тыном острога атамана Михаила Черкашенина и остановился на целую неделю, давая роздых людям и лошадям.

Атаман прислал пожилого чубатого казака, зазывая боярских детей в гости, но Адашев вежливо отказался, велев ответить, что ожидает корабли с воинским припасом для важного секретного дела, о котором боится разболтать. Спустя три дня тот же ответ получили и посланцы казацкого атамана Сары Азмана, поставившего четыре городка ниже по течению.

В первых числах июня на левом берегу Дона появились большие конные упряжки в несколько десятков низкорослых ширококостных меринов, волокущих по толстым, потемневшим от времени полозьям почти беленькие, свежеструганные новенькие ладьи.

Присматривали за перетаскиванием кораблей казацкие старшины – по какому-то странному совпадению, за строительством судов по государеву заказу и для торговых целей присматривали почему-то именно донские казаки. Они же и работу у артелей принимали.

Пятого июня тысяча пятьсот шестьдесят седьмого года все четырнадцать груженых вином, порохом, ядрами, сукном и пищалями ладей закачались на волнах полноводного Дона. В тот же день дьяк Адашев поднял своих воинов на коней и двинулся по берегу вслед за речным караваном. И в тот же день по его следам тронулись туда же три сотни под рукой атамана Чекашенина и две – Сары Азмана. Правда, сам атаман Азман сказался больным, но людей своих от похода удерживать не стал.

Даниил Федорович еще не успел произнести ни единого слова, ни дать ни намека, ни полунамека, а впереди него на два дня пути уже мчался будоражащий кровь любого казака волнительный клич:

– На татар! Поход на басурман сбирается! Кто хочет за христианскую веру быть посажен на кол, кто хочет принять всякие муки за святой крест – приставай к нам!

К тому, когда Даниил Федорович добрался до Белой Церкви, что уже десятый год считалась столицей донского казачества, вокруг него – позади, впереди, на левом берегу Дона – уже успело собраться никак не менее сорока сотен казаков, а по реке следом за его челнами плыло еще полсотни стругов.

Донская столица мало чем отличалась от обычного татарского стойбища: сотни войлочных шатров, орущие верблюды, блеющие овцы, всепроникающий запах кислятины и конского пота. Правда, здесь стояло несколько рубленных часовен, церквей и один настоящий большой каменный храм, сложенный из оштукатуренного известняка: та самая Белая церковь, выходящая главными вратами на центральную площадь, и с огороженным частоколом обширным подворьем, на котором виднелись крыши еще нескольких домов.

Остановившись перед храмом, Даниил Федорович скинул шлем и подшлемник, широко перекрестился на висящую над входом икону, низко поклонился, вошел внутрь. На площади, в ожидании, пока московский гость выйдет наружу, начал скапливаться народ – в свободных рубахах, широких шароварах и замысловато намотанными на пояс длинными матерчатыми поясами, поперек которых, на животе, была засунута сабля, а иногда – и пара длинных кинжалов.

Наконец боярин вышел, причем в сопровождении священника. Остановившись на ступенях, Адашев снова широко перекрестился, поклонился на три стороны и громогласно объявил:

– Люди православные! По указанию государя Ивана Васильевича и с благословения митрополита Московского отправляюсь я ныне воевать земли басурманские, татарские! Посему и клич бросаю: а пойдете ли вы со мной в поход священный?

– Любо!!! – с облегчением заорало в толпе сразу несколько голосов. – Любо! Пойдем с тобой боярин!

– Пойдем! – поддержали и другие казаки. – Смерть неверным!

Тут же мимо московского гостя выступил вперед отец Григорий, поднял тяжелый золотой крест:

– То есть повинность наша, братия, и каждого христианина за веру умрети,– казаки начали опускаться на колени, креститься покорно склонив голову. – За що от Господа в Троицы Светой Единого гойную и стократную заплату в небе одержати рачиш.

– Господи, спаси, помилуй и сохрани... – тихо завторили ему сотни голосов.

Адашев тоже перекрестился, одними губами читая молитву, и сделал условный знак холопам, чтобы выкатывали сгруженное с ладей пшеничное вино.

Дело шло к быстрому завершению. Только что он выиграл самое главное – право командовать войском. Кичащиеся своей вольностью казаки никогда не принимали присланных царем воевод, а посему ему пришлось пойти на маленькую хитрость – не просить признать себя воеводой, а позвать казаков присоединиться к нему. Дальше он разберется уже с сотниками, или атаманами кругов, или головами – и как там они еще своих главарей называют? Однако нужно было дать понять этим разбойникам, что и их мнение учитывается в предстоящем походе, что и от них зависит общий успех.

Выждав, пока затихнут молитвы, дьяк снова поднял руку:

– Вопрос у меня есть к вам, православные! Кому флот походный доверить? Кто ладьи через море поведет? Кто повезет нас всех басурман проклятых бить?

Казаки замерли в мучительных раздумьях, и стало слышно, как поскрипывают камушки под приближающейся объемной бочкой.

– Ваську Безусова нужно, – предложили слева. – Он о прошлом годе два корабля турецких потопил!

– Молод еще! – отозвались справа. – Матвея Водяного надо! Он давно плавает.

– Стеньку Рыжего! – начав входить в азарт, выкрикивали все новые и новые имена казаки. – Серьгу Грязного! Он самый лихой!

Поначалу Адашев решил, что общего мнения станишники не достигнут никогда, но постепенно в многоголосом оре начал побеждать атаман Безусый. На крыльцо рядом с дьяком поднялся молодой, круглолицый и кареглазый казак. Правда, с усами, и довольно длинными. Низко поклонился:

– Благодарствую за доверие братцы. Разномастные крики стихли, слившись в единое дружное:

– Любо!!!

– А теперь ради благосклонности своей государь угостить вас всех желает! – боярин указал в сторону выставленных холопами бочонков. – А кто еще захочет, может на причал, к ладьям московским идти.

На этот раз Адашев перекрестился вполне искренне – похоже, дело окончательно срослось. Сколько раз уже он по указу царскому в походы с казаками донскими и днепровскими ходит, а все до последнего часа не верит, что под свою волю их подмять получится.

Васька Безусый, к его удовольствию, на дармовую выпивку не прельстился, оставшись стоять на ступенях, и Даниил Федорович обратился к нему:

– Сотников и тысячных собрать надо. Решить всем вместе, как поход зачинять.

– Сотников и тысячных у нас нет, боярин, – покачал головой казак. – Атаманов собирать надо. Но сегодня уже не получится. Только завтра. Моя ладья у причала рядом с твоими стоит. На носу череп лошадиный прибит, и усы к нему из пакли приделаны. Там около полудня и встретимся. Любо?

– Вполне, – согласно кивнул дьяк.

Казаки упивались вином далеко заполночь, пока не попадали от усталости, кто где был – иные прямо на ступенях церкви, в обнимку с попами, а иные в скотном загоне, вперемешку с овцами. А может, кто и к свиньям забрался, про то теперь не узнать – хаврюшки твари такие, они и сожрать беспамятного человека могут. Донская столица напоминала поле боя, усеянное телами павших в неравной битве. Над бесчувственными станишниками бродили одетые в бронь боярские дети и любовались своими будущими соратниками в боях.

Как и предсказывал Безусый, приходить в себя православные воины начали только к полудню, и вскоре стали выстраиваться перед часовнями и церквами в длинные очереди, собираясь исповедаться и причаститься перед ратным походом на нечестивые земли.

А утором следующего дня государев дьяк в сопровождении своих бояр и пяти сотен казаков под командой атамана Черкашенина вышел одвуконь из Белой Церкви и скорым маршем устремился вниз по Дону.

Амер Талык, гордо поглядывая на пощипывающих молодую травку лошадей, неспешно двигался вдоль табуна, помахивая сплетенной из трех тонких кожаных ремешков плеткой, и мечтал о том, как из-за холма выскочит огромная стая волков – но он ринется наперерез, прогонит их прочь, а вожака убьет нагайкой и завтра поутру привезет в род, небрежно сбросив возле отцовской юрты.

– Мне доверили пасти бейский табун, – вслух произнес он. – Вот я и стал совсем взрослым.

То, что он ушел в степь к табуну не один, а вместе с двумя дядьками ничего не меняло – ведь за сохранность коней отвечает каждый из них, и отправив его вместе со взрослыми пастухами отец явно признавал его равенство с прочими мужчинами.

– Вот я и стал совсем взрослым...

Он остановил коня, прислушиваясь к приближающемуся топоту. Никак, кто-то табун сюда гонит? Вот суслики безмозглые! Сейчас лошади перемешаются – вовек, где чья, не разобрать будет!

Амер повернул скакуна и пнул его пятками, торопя навстречу чужакам. Он хорошо понимал, что табунщики наверняка идут позади и его не увидят, а потому нужно успеть перехватить их как можно раньше, и отвернуть в сторону.

До чужаков было совсем рядом – два-три полета стрелы. Он с облегчением увидел, что пастухи мчатся впереди, верхом, и замахал руками, обращая на себя внимание. Однако те, не снижая скорости, повернули прямо на татарчонка. Оскаленные морды лошадей, стеганные халаты, загорелые усатые лица, болтающиеся на боках сабли, щиты, пики у стремени. Пастухи сидели на каждом из коней, а не гнали их перед собой и только теперь Амер сообразил, что видит перед собой самый настоящую воинскую полусотню, а не табун. Еще несколько драгоценных мгновений ушло на то, чтобы понять – это вовсе не татары.

– Казаки!!! – он рванул поводья так, что едва не своротил своему мерину голову. – Казаки!

Конь огромными прыжками начал разгоняться, а по сторонам со зловещим шелестом уже падали в траву стрелы. Седло внезапно ушло вниз, Амер заскользил вперед, чувствуя нарастающий в душе леденящий ужас. Черная грива скользнула по шароварам между ног, ступни зацепили землю – он кувыркнулся через голову, еще раз, ловко вскочил, и кинулся бежать, продолжая отчаянно вопить: – Казаки!

Что-то кольнуло в спину между лопаток. Совсем не больно. Только в груди неожиданно стало очень холодно. Амер попытался оглянуться, чтобы узнать, насколько далеко ему удалось оторваться, но торчащая из груди пика сделать этого не дала, и он просто упал вперед.

– С нами Бог! – молодой казак, не останавливая коня, позволил руке вывернуться назад, после чего привычным рывком выдернул пику. – Ур-ра!

– Не ори, татар спугнешь! – упредил его более опытный товарищ. – Чую, рядом они!

Полусотня выметнулась на взгорок, увидела впереди множество конских спин, рванула туда, огибая табун справа и слева – и играющие в нарды двое пастухов заметили опасность слишком поздно. Пожилые татары вскочили на ноги и прижались спина к спине, обнажив сабли.

Отряд казаков быстро окружил их, лишая последних шансов убежать.

– Давай Лука, – разрешил пожилой казак с толстой золотой цепью на шее и большой серьгой в ухе. – Покажи удаль.

Совсем юный казак, лет пятнадцати, выехав немного вперед, опустил пику, пришпорил скакуна, помчался вперед, метясь басурманину в грудь. Тот в последний момент отбил острие в сторону, и даже попытался рубануть противнику ногу, но всадник успел отвернуть, и татарин не дотянулся.

– Расступись, братья, – приказал пожилой. – Скорости ему не хватает. Давай Лука, еще раз.

Всадник помчался в новую атаку, и опять пожилой воин смог отвести от себя смертоносное острие.

– Уже лучше, – кивнул казак. – Но все равно медленно. Нужно все свое тело в удар вложить, конем его припечатать. Тогда, даже если отмахнуться успеет, силы не хватит пику отвести. Давай снова!

Молодой казак под взбадривающие выкрики товарищей помчался в третью атаку – и на этот раз пика вошла нехристю глубоко в живот. Татарин, выпучив глаза, вцепился в ратовище обеими руками и медленно осел в лужу крови.

– Чего остановился? Так просто пику не выдернешь, ее с ходу рвать нужно, чтобы не рука, чтобы конь тянул. Давай Лука, второго коли. Бей в грудь, но шагу не сбавляй, и выдергивай сразу. Пошел!

Неожиданно последний из татар, отбросив в сторону саблю, опустился на колени, и низко склонил голову, торопливо бормоча какую-то суру. Пожилой воин, разочарованно сплюнув, подъехал ближе, рубанул саблей по обнажившейся над воротником шее и выпрямился в седле:

– Лука, Енисей, гоните табун за нами. Чистая Серьга сказывал, кочевье где-то здесь, неподалеку. Хорошо бы первым туда успеть... – казак мечтатель, но улыбнулся и дал шпоры коню.

К тому моменту, когда Даниил Федорович приехал в разоренное стойбище, все уже было давно закончено. На траве вокруг валялись порубленные тела, в том числе несколько детских. На перевернутой арбе, привязанная руками к колесам, обвисла голая баба. Еще несколько валялись в пыли. У этих кисти рук были привязаны к щиколоткам, отчего девки волей-неволей принимали доступную и удобную позу. Впрочем, ими уже никто не интересовался – видать, молодцы успели насытиться и на время нашли себе более интересные или нужные занятия: на одном краю кочевья казаки разводили огонь, порубив на дрова пару повозок и какие-то жерди. Рядом деловито свежевали барана двое воинов. На другом – станишники копали могилы для трех сотоварищей, лежащих рядом с монетами на глазах и бумажными лентами с упокойными молитвами на лбу. Чуть в стороне пяток казаков пустили по кругу большой козий бурдюк. Судя по довольным рожам – с вином. Хотя... Откуда вино на татарском стойбище? Больше всего боярина удивила миловидная девушка, спокойно прогуливающаяся среди общего разгрома – и никто ее не трогал! Потом дьяк сообразил: полонянка. Басурманских невольников казаки не обижают – отпускают на волю, да еще и до рубежей московских али литовских провожают, коли возможность есть.

– Атаман где? – спрыгнув на землю, спросил он у ближайшего казака.

– В средней юрте, – небрежно отмахнулся тот, с увлечением вытягивая из-под перевернутого возка какой-то тюк. Тюк казался тяжелым – явно с каким-то железом.

– Федор Варламыч, – попросил дьяк плечистого боярина в панцире с зерцалом поверх брони, – выстави сторожи на полдня к Дону. Опасливо мне за союзников наших. Уж лучше ты.

Воин степенно кивнул, подобрал поводья и двинулся на запад, уведя с собой сразу половину московского отряда. А Адашев, поправив саблю, двинулся к указанному казаком шатру.

Атаман Черкашенин, увидев боярина, приподнялся со своего места, приглашающе указал на ковер возле потухшего очага.

– Угощением татарским не побрезгуешь, Даниил Федорович? Сома я печеного тут застал. Горячий еще. Думаю, хоть и нехристь, а не пропадать же ему?

– Тут все басурманское, – поморщился дьяк. – Не с голоду же теперь помирать? Из татар кто-нибудь ушел?

– А как же, – довольно усмехнулся казак. – Целых пятеро. Один с порубленной рукой от меня убег, другому ребра на спине раскроили. Потом девка молодая. Ну, эту и вправду сострелить не получилось. Шкет малой, и баба грязная такая... Ну, в халате.

– Понятно, что не в сутане. Рыба-то где?

– Вот, – придвинул Черкашенин большущую, не меньше пуда, черную рыбину с отрезанным хвостом. – Чистую Серьгу с парой следопытов бывалых я к крепости следом отправил. Думаю, поутру можно ждать, ранее не соберутся. Да и куда им теперь спешить? А добро бросать жалко, Даниил Федорович. Может, с собой заберем?

– По всему Крыму таскать, атаман? – боярин безразлично пожал плечами: – Коли хочешь, забирай.

Ночи действительно прошла спокойно, если не считать жалобных криков девок, к которым то и дело наведывались отдохнувшие казаки. Да и поутру воины смогли спокойно зажарить несколько барашков, без жалости пустив на костры каркасы нескольких шалашей. Только после полудня примчалось трое встревоженных разведчиков:

– Турки из Азова вышли. Пятнадцать сотен янычар, пара тысяч татар конных.

– Пусть идут, – прищурился на небо атаман Черкашенин. – До вечера еще далеко.

– Потревожить надобно, – покачал головой Адашев. – Как бы назад не повернули. Вдруг подумают, что нас нет уже?

– Коли вышли, сюда дойдут, Даниил Федорович, – не согласился казак. – Иначе зачем отправляться?

Однако, когда с известие о приближении врага примчались дозорные московского отряда, дьяк решительно поднялся, надел шелом и, застегивая ремень под подбородком, сказал:

– Надо навстречу выступать. А то нас самих в этом стойбище врасплох застанут. Пора.

На этот раз казак спорить не стал, и вскоре их общий отряд выехал из разоренного кочевья.

На вражеский разъезд они наткнулись уже через две версты. Татары метнули стрелы, шарахнулись назад. Казаки, перейдя в галоп, погнались за ними, и вскоре вынеслись на всю османскую армию.

Упрежденные дозором, янычары успели перестроиться в широкую шеренгу, глубиной пять рядов, ощетинившуюся копьями. Края этой живой стены прикрывали татарские отряды по пять сотен каждый.

Казаки замедлили шаг, перейдя на рысь, а в полутысяче саженей от врага и вовсе остановились. Очертя голову кидаться на лес из полутора тысяч пик они готовы не были.

Боярин Адашев привстал на стременах, оценивая обстановку. У османов имелся явный перевес в луках – казаки этим оружием не владели вовсе. В лучшем случае один из десяти тетиву натягивать умел. Зато пешим янычарам за конным врагом никак не поспеть. На что же они рассчитывают? Что незваные гости сами собой на пики наколятся?

– Атаман, сколько татар выходило из крепости?

– Две тысячи, Даниил Федорович.

– А здесь их от силы половина, – боярин Адашев подтянул к себе лежащие на крупе коня колчаны. – Обойти нас османы хотят. В спину ударить, и к янычарам на растерзание прижать. Готовься, атаман. Как от пешцов уходить станем, за нами устремляйтесь. Навстречу обходному отряду пойдем.

Даниил Федорович потрепал коня по шее, оглянулся на своих воинов, одетых в железо холопов и боярских детей:

– С нами Бог, друга. Не посрамим земли русской! Не пожалеем живота своего за Отечество!

Маленький отряд кованой конницы перешел на шаг, а потом, постепенно ускоряясь, помчался вдоль янычарского строя, в паре сотен саженей, навскидку меча стрелы в плотный османский строй. Начали щелкать тетивы и в татарских отрядах, но навстречу всадники не двинулись, не решаясь обнажать края пешего строя. Вместо встречной атаки из янычарских рядов затрубили горны.

Между тем, вскачь пролетев мимо врага, бояре развернулись назад, к своим, кидая луки обратно в чехлы, перехватывая в левые руки щиты, а в правые – толстые, с глубокими долами рогатины. Казаки, также опуская пики, устремились следом за ними. Позади опять призывно затрубил рог. Конница с опущенными жалами копий – змей крови, как называли их далекие предки – перемахнула гребень пологого холма, влетела в сырую лощину за ним, поднялась на новый гребень, словно атакуя в странном безумии невидимых постороннему взгляду призраков. И вдруг из-за ближнего холма, прямо в лоб, выметнулась точно такая же конная лава с опущенными пиками.

Мчась навстречу друг другу со скоростью выпушенной стрелы, воины обоих отрядов ничего не успели сделать, кроме как напрячь удерживающие оружие руки, и плотнее вжать колени в конские бока.

– Угадал! – волна радостного облегчения прокатилась по телу боярина Адашева, словно свежий ветерок, но холодный взгляд уже вперился вперед.

Татарин в меховой шапке, с длинным стальным наносником, опускающимся до верхней губы и в добротной кольчуге, проглядывающей из-под небрежно сработанного куяка. Даниил Федорович понял, что столкнется именно с ним – а пика уже промелькнула над ушами коня, устремляясь точно в сердце.

Опытный к сшибкам дьяк лишь чуть-чуть приподнял кончик рогатины, ударив ею по ратовищу пики, и поднял щит выше плеча. Еще миг – потерявшее цель смертоносное острие промелькнуло над плечом, а окантовка щита врезалась басурману в лицо. Громко хрустнули кости, брызнула влажная кровь – боярин опять опустил рогатину, уже не метясь, а просто удерживая на уровне человеческой груди и продолжая пришпоривать скакуна. Упругий толчок в правую руку, еще один. Рогатина отяжелела и Даниил Федорович, поняв, что удержать ее не сможет, просто разжал руку, потянулся к кистеню – увидел слева блеск, прикрылся щитом. Послышался оглушительный треск, боярин наугад махнул кистенем через деревяшку, надеясь, что оружие само куда-нибудь достанет, отдернул стальную гирьку назад – и оказался опять в чистом поле.

Адашев сделал глубокий вдох – ему показалось, что воздух по эту сторону, за татарской конницей и чище, и свежее, и прохладнее чем перед ней, пустил коня рысью, оглянулся назад. Отряд заметно поредел. Никак не менее сотни казаков заплатили жизнями за прорыв через вражеский обходной отряд. Да и детей боярских стало явно меньше.

– Вернемся, Даниил Федорович, – услышал он голос атамана. – Отгоним нехристей. Зарежут ведь раненых наших, Богородицей клянусь, зарежут.

– Нельзя, – холодно ответил боярин. – У татар луки, они вас всех издалека перебьют. Перед сшибкой не успели, а во второй раз стрел не пожалеют.

Он посмотрел на свой щит. Нижняя часть отломана начисто, ручка треснула вдоль... Даниил Федорович вздохнул и отбросил его в сторону.

– Что же, бежать? Братьев своих бросить?

– И бежать нельзя, – покачал головой Адашев. – Янычары подумают, что мы ушли, и в крепость вернутся.

– Куда же тогда Даниил Федорович? К табуну потайному?

– Нет... За мной!

Боярин поднял глаза к небу и пустил коня широким шагом, давая ему отдых, и одновременно по длинной дуге обходя главные силы османов. Но напасть на врага внезапно не удалось – казачий отряд опять напоролся на небольшой разъезд из трех конников, которые моментально устремились к дороге. Дьяк пустил скакуна в галоп, не особо надеясь догнать дозорных, но зато выигрывая время – может, янычары не успеют выстроиться в шеренгу и их удастся смять?

Но опытная пехота – пожилые ветераны, успевшие повоевать по всему миру, – успели.

Увидев перед собой густой лес из острых пик, готовых впиться в мягкие конские и человеческие тела, Даниил Федорович повернул правее, метясь в полутысячный татарский отряд, прикрывающий край османского войска.

Атака опять удалась столь стремительной, что степняки успели выпустить едва по паре стрел, как им пришлось хвататься за копья, чтобы встретить конный удар.

Сунув стальной шарик за пояс, боярин схватился на саблю – кистенем удары парировать невозможно – громко закричал. Поначалу хотел “Москва!”, потом решил, что с казаками лучше “Ура!”, а в результате получился просто громкий бессмысленный вопль, с которым он мчался на врага, не имея ни щита, ни рогатины. По счастью, на этот раз его противником оказался молодой и еще неопытный татарин, а потому дьяк довольно легко отпихнул в сторону острие пики, резанул саблей ему поперек лица, метясь чуть ниже острого подбородка, потом полосонул сверху вниз басурманина с правой стороны, неспособного защититься длинной пикой от близкого удара, отпрянул в сторону, углядев чужой кинжал. Сталь звонко, но бессильно царапнула по панцирю – Даниил Федорович кольнул в ответ, потом рубанул промеж ушей лошадиную морду, скрестил сабли с оказавшимся на дороге врагом. Они высекли искры – и разошлись, двигаясь среди общей толпы в разных направлениях. Еще какой-то татарин попытался достать его издалека – боярин повернулся, пропуская укол саблей по нагрудным пластинам, и подрезал вытянутую руку снизу вверх. Опять впереди показалась степь – не доставая до самого татарина, маячившего сбоку, Даниил Федорович со всего размаха, из-за головы, полосонул по крупу его коня, прорубая мясо до кости. Конь свалится – авось, хоть затопчут в схватке басурманина. Да и в сече участие уже не примет, куда ему пешему в такой давке? Пятки привычно сдавили лошадиные бока, побуждая скакуна вывозить хозяина из боя.

Боярин Адашев вдохнул воздух полной грудью, обернулся. Опять отряд поредел на сотню человек, но держался вместе, не рассыпался. И атаман Черкашенин на месте.

– Куда теперь? – тяжело дыша, поинтересовался он. – Опять в обход?

– Ни к чему уже, – боярин отер саблю о рукав и вернул ее в ножны. – Вечереет. Татары сейчас в погоню за нами пустятся, янычары дорогу перекроют. В тревоге всю ночь будут, и назад вернуться не успеют.

Широким наметом, уже не особенно заботясь о силах лошадей, казачий отряд дошел до лощины за разгромленным кочевьем, где паслись под присмотром трех воинов свежие кони. Переседлав в свете загорающихся звезд скакунов, отряд стремительным галопом помчался прямо на юг, далеко в ночь отрываясь от уставших, и не знающих нужного направления преследователей.

В это самое время мимо Азова, большая часть гарнизона которого ушла уничтожать казачий разбойничий отряд, а усиленные дозоры с тревогой вглядывались в темную степь, тихо скользили вниз по течению низкобортные вместительные ладьи. Сто двадцать суденышек везли к морю почти восемь тысяч человек. Вскоре они подберут с берега небольшой отряд, отвлекавший на себя внимание османских командиров, и поднимут на мачтах белоснежные паруса.

Наступало шестнадцатое июня тысяча пятьсот шестьдесят седьмого года.