"Берия. Преступления, которых не было" - читать интересную книгу автора (Прудникова Елена)

ГЛАВА 2 КАК БЕРИЯ РЕФОРМИРОВАЛ НАРКОМАТ.

Печально, что наши сотрудники спецслужб так изумительно знают историю. Профессиональный юрист, военный прокурор, не знает, при каком из наркомов были организованы политические репрессии. Хоть бы вспомнил, что ли, слова «взять в ежовые рукавицы»…

Итак, чем же занимался Берия в наркомате?

Первый удар был нанесен грамотно, в самое сердце спрута. Сталин не стал назначать нового наркома, оставляя в неприкосновенности всю систему, как это было с Ежовым. 22 августа 1938 года Берия был назначен первым заместителем наркома на место Фриновского. Таким образом, был сразу захвачен ключевой пост и ликвидирован самый опасный человек в системе. А того, не иначе как в порядке издевки, отправили в наркомат Военно-Морского Флота — вакансий в Совнаркоме после года его хозяйствования было предостаточно. Тот какое-то время «входил в должность», и, поняв, что бесполезно, в марте 1939 года попросил освободить его «ввиду незнания морского дела». Его просьбу удовлетворили, переведя в апреле 1939 года на новое место — тюремные нары.

Следующий шаг был не менее грамотным (интересно, кто придумывал методику — Сталин или Берия?). 29 сентября 1939 года Берия был назначен начальником Главного управления государственной безопасности, сделавшись, таким образом, практически независимым и от Ежова. Если бы он сразу начал стучать кулаком по столу, кричать о соблюдении законов и грозить арестами, ведомство попросту смело бы нового главу госбезопасности. Но он действовал постепенно, так что сначала казалось, что ничего не меняется…

Кстати, он не забыл просьбу своего старого подчиненного — его заместителем стал бывший заведующий промышленно-транспортным отделом ЦК КП(б) Грузии В. Н. Меркулов.

В октябре полным ходом начала работать комиссия Политбюро, которая должна была подготовить проект постановления ЦК, СНК и НКВД «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». Председателем комиссии числился все еще Ежов, но чисто номинально — среди ее членов не было ни одного человека наркома. Членами комиссии были Л. П. Берия, прокурор СССР А. Я. Вышинский, председатель Верховного суда А. С. Рыч-ков и Г. М. Маленков, который курировал деятельность административных органов.

Пока работала комиссия, ведомству был нанесен еще один удар — решающий, после которого оно стало беззащитно. В начале ноября Политбюро приняло специальную резолюцию, в которой руководство НКВД было объявлено «политически неблагонадежным». Сразу после этого последовали аресты высших руководителей органов. Теперь можно было спокойно работать — приводить наркомат в порядок.

За то время, пока работала комиссия, последовала смена начальников отделов — большинство новых назначенцев были людьми Берия, которых он вывез из Грузии и которые работали-с ним еще в Грузинском ГПУ.

17 ноября было утверждено постановление, над которым работала комиссия. Органы НКВД и прокуратуры лишались права производить массовые аресты и выселения. Теперь все это могло происходить лишь по постановлению суда или с санкции прокурора. Судебные «тройки» ликвидировались, дела передавались на рассмотрение судов. Прокуратуре предстояло заняться проверкой обоснованности арестов — надо думать, она там немало накопала…

В постановлении говорилось: «Работники НКВД настолько отвыкли от кропотливой, систематической аген-турно-осведомительской работы и так вошли во вкус упрощенного порядка производства дел, что до самого последнего времени возбуждают вопросы о предоставлении им так называемых „лимитов“ для производства массовых арестов». Кстати, это интереснейший вопрос — кто спускал на места пресловутые «разнарядки» на аресты? Судя по чисто канцелярскому подходу, то была выдумка Ежова: Фриновский бы до такого не додумался, а среди членов Политбюро подобных дураков все-таки не было. Конспиративную работу они знали не понаслышке и понимали, что равно распределенных по стране заговоров не бывает. Другое дело, что процесс так называемых репрессий был сложным, многоуровневым и многоплановым… и все же слабо верится, что Политбюро докатилось до такого идиотизма, тут нужно иметь душу столоначальника. А Ежов как раз таким и был.

«…Как правило, следователь ограничивается получением от обвиняемого признания своей вины и совершенно не заботится о подкреплении этого признания необходимыми документальными данными…» О да, признание — царица доказательств, как говорил А. Я. Вышинский. Кстати, вот пример цитатного передергивания. Знаете что на самом деле писал Вышинский?

«В достаточно уже отдаленные времена, в эпоху господства в процессе теории так называемых законных (формальных) доказательств, переоценка значения признаний подсудимого или обвиняемого доходила до такой степени, что признание обвиняемым себя виновным считалось за непреложную, не подлежащую сомнению истину, хотя бы это признание было вырвано у него пыткой, являвшейся в те времена чуть ли не единственным процессуальным доказательством, во всяком случае, считавшейся наиболее серьезным доказательством, „царицей доказательств“. …Этот принцип совершенно неприемлем для советского права и судебной практики…»30 То есть, те кто пустил гулять эту «дезу», не смогли даже разобраться в достаточно простом тексте и понять, что «царица доказательств» — не признание, а пытка. Ну, а то, что Вышинский был против этой практики, естественно, было выпущено сознательно. Но продолжим читать постановление…

«Совершенно не выполняется требование о дословной, по возможности, фиксации показаний арестованного. Очень часто протокол допроса не составляется до тех пор, пока обвиняемый не признается в совершенных им преступлениях…» Вот вам и разгадка «мгновенных признаний» и «выдерживаний без допросов», которые встречаются в делах того времени.

Берия покушался и на Особое Совещание, но Политбюро не отдало свою любимую игрушку. А то, что он смог сделать — так это максимально уменьшить количество дел, проходящих через этот орган, — в несколько раз.

23 ноября Ежов был вызван на встречу со Сталиным. Встреча длилась четыре часа. О чем они там говорили — конечно же, неизвестно, но результатом беседы стало собственноручное заявление, в котором Ежов просил об отставке. По-видимому, для единообразия стихий, его назначили наркомом водного транспорта. При этом он все еще оставался членом ЦК — правда, ненадолго. На XVIII съезде Сталин подверг Ежова резкой критике, в основном за пьянку и плохую работу. Естественно, о необоснованных арестах слова не было сказано, чтобы, не дай Бог, не внести смуту — перед войной признание Сталина в том, что в возглавляемом им государстве возможны такие вещи, как массовые необоснованные репрессии, а тем более пытки, было совсем ни к чему.

Ежова арестовали в апреле 1939 года и в феврале 1940 года расстреляли вместе с большой группой его сотрудников, среди которых, кстати, был и Реденс. И едва ли это было потому, что Сталин таким образом избавлялся от неугодного родственника…

Затем началось реформирование наркомата.

Ежов еще занимался речными трамвайчиками, а в НКВД уже начались чистки31. За 1939 год из органов были уволены 7372 человека (22,9 % от общей численности). 66,5 % из них — за должностные преступления, контрреволюционную деятельность и по компрометирующим материалам. Руководящих кадров, как и следовало ожидать, чистка коснулась куда более сильно: из 6174 человек было убрано 3830 (62 %).

В 1939 году были приняты на работу 14506 человек (45,1 % всех оперативных сотрудников). При этом подавляющее большинство из них никогда не работало в органах. Большая часть пришла в НКВД по партийному и комсомольскому набору (11 062), 347 — из РККА, 602 — приняты по заявлениям. Какое-то отношение к органам имели лишь те, что были переведены из отделов вне УГБ (1332), выдвинуты из канцелярских и технических сотрудников (1129) и всего 34 — из чекистского запаса.

В центральный аппарат НКВД пришли на работу 3460 человек, из них 3242 — из партийных и комсомольских органов. На ключевые посты Берия поставил своих людей, которые работали с ним еще в ГПУ Грузии.

С образованием в органах было по-прежнему печально. На 1 января 1940 года высшее образование имели всего 2036 чекистов (6,3 %), незаконченное высшее — 897 (2,8 %, в том числе и сам нарком), среднее — 11 629 (36,2%), низшее — 17601 (54,7%).

Из руководящего оперсостава стаж работы «в органах» меньше года имели 57 человек (9,4 %), от 1 до 3 лет — 184 (30,5 %), от 3 до 6 лет — 43 (7,2 %), выше 6 лет — 319 человек (52,9 %, в том числе и сам нарком).

Из 3573 сотрудников центрального аппарата НКВД 363 человека были моложе 25 лет (10,2 %), возраст от 25 до 35 лет имели 2126 человек (59,5 %) и 1084 сотрудника были старше 35 лет (30,3 %).

Наконец, о национальном составе центрального аппарата. Русских в нем было 3073 человека (84 %), украинцев — 221 (6 %), евреев — 189 (5 %), белорусов — 46 (1,25%), армян — 41 (1,1 %), грузин — 24 (0,7%).

Интересно, что из аппарата практически полностью исчезли поляки и латыши. Очень мало осталось евреев, которых до репрессий было около 40 %. Примерно половина их пострадала от репрессий, вторая половина была убрана в результате кадровых чисток.

Вообще, конечно, евреи — молодцы! Вызывает уважение их умение поставить себя так, что отношение к этому народу оговаривается особо. Ну что ж, оговоримся особо — а заодно по поводу поляков и латышей.

Впрочем, с последними все ясно. Происхождение делало их особенно уязвимыми для «охотников на ведьм», позволяя предъявить естественное обвинение в шпионаже в пользу родной страны, так что с этими «шпионами» расправились в первую очередь. Евреев при Ежове арестовывали на общих основаниях. Те же, что остались (да, впрочем, и те, которых репрессировали) в большинстве своем были еще выдвиженцами времен Гражданской войны, со всеми вытекающими из этого факта последствиями по части безудержности, жестокости и прочих милых качеств. Так что не стоит удивляться, что они попали под бериевскую чистку, и антисемитизм тут был совершенно ни при чем32.

Кстати, «бериевские репрессии» в органах были не так уж и велики. При Ежове, с 1 октября 1936 года по 15 августа 1938 года, было арестовано 2273 сотрудника органов госбезопасности, из них за «контрреволюционные преступления» — 1862 (могли ведь арестовать и за воровство, и за пьяную драку — чекисты тоже люди…). В 1939 году было арестовано вдвое меньше — 937 человек. Может статься, если бы Ежова не трогать, через полгода-год органы безопасности съели бы себя сами и остановились. Но стоило ли этого дожидаться — ведь был возможен и другой исход…

…Рясной — человек из команды Хрущева, вывезенный им с Украины, и в этом качестве не должен бы про Берия хорошего слова сказать. В общем-то, и не говорит. Но когда он беседовал с Феликсом Чуевым, он был уже очень стар и то ли проговорился, то ли уже не считал нужным соблюдать прежние договоренности. И вот что он рассказал про первые недели работы Берия в наркомате…

«…Он начал спокойно, не проявляя характера. Постепенно наращивал мощь. Вызывал к себе сотрудников и задавал им только один вопрос:

— Вы работаете здесь уже давно — год или полтора. Кто, на ваш взгляд, ведет здесь себя не по-человечески?

С этого начал. И таким вежливым, участливым тоном расспрашивал, дознавался. Тех, кто вел себя «не по-человечески», выгонял, арестовывал и расстреливал — вплоть до командного состава…»

Шрейдер тоже кое-что вспоминает. Нет, его книга полна нападок на Берия — товарищи Шрейдера по камере рассказывали ему, как нарком их самолично бил на допросе, и прочие ужасы. Впрочем, эти мемуары четко распадаются на две составляющие: то, что их автору говорили товарищи по работе и по камере, и то, что происходило с ним самим. Так вот: автора мемуаров нарком почему-то пальцем не тронул. Наоборот — два раза он вызывал Шрейдера, и оба раза был абсолютно, стопроцентно корректен, как и все прочие, присутствовавшие на допросах. Вот выдержки из их встреч:

«Подойдя к письменному столу, Берия сел в одно из кресел, стоящих с наружной стороны, напротив друг друга, а затем сказал, повернув голову в мою сторону:

— Садитесь.

Я пересел на указанное кресло.

— Как ваша фамилия? — спросил Берия. — И давно ли сидите?

Назвав себя, я сказал, что сижу почти полгода, а за что — не знаю. При этом от волнения я заикался, и голос у меня дрожал.

— Успокойтесь, — сказал Берия, налил и подал мне стакан воды, а затем, когда я выпил воду, предложил мне папиросу.

Закурив, я стал рассказывать существо дела…» «…Во время возникшей паузы я снова попытался заговорить о своем деле… Но Берия нетерпеливо перебил меня, сказав, что не отвечает за действия врагов, пробравшихся к руководству НКВД, по приказу которых я арестован.

— Гражданин Берия! — сказал я. — Заявляю вам как представителю Сталина, что я ни в чем не виноват, и мое дело является полностью сфальсифицированным, как и дела многих других арестованных, находящихся в камерах.

— За других не ручайтесь, — сухо оборвал Берия.

— Прошу вашего указания, — продолжал я, — о тщательном расследовании моего дела… Если бы я действительно совершил преступление против моей партии и Родины, то меня следовало бы не расстрелять, а жестоко пытать и резать на куски. .

— Резать и пытать вас никто не собирается и бить никто не будет, — пообещал Берия. — Дело расследуем, разберемся; окажетесь виновным — накажем, арестованы по ошибке — освободим, подлечим и восстановим на работе…»

После этой встречи в судьбе Шрейдера произошли некоторые странные события. Около двух месяцев его не вызывали на допрос, потом вызвали к какому-то начальнику, которого он не знал, снова предъявили политические обвинения и отправили в Иванове, по одному из прошлых мест службы. Там опять начались избиения, в результате которых он все-таки подписал признание. Спустя некоторое время он вновь оказался в Москве, в кабинете Берия. Кроме наркома там присутствовало еще человек шесть, в том числе Кобулов, Меркулов и Влодзимирский, и стенографистка.

«Как же это получается? — обращаясь ко мне на „ты“, начал Берия. — Значит, тогда, в Лефортове, ты соврал, отрицая свое участие в контрреволюционной троцкистской деятельности?

Я ответил, что не врал, но через несколько дней после того, как был у него, один крупный работник аппарата НКВД избил меня и отправил в Иванове, где меня также страшно избивали, будто бы по его, Берия, приказу. Доведенный до отчаяния избиениями, пытками, инсценированными расстрелами и т. п., я вынужден был написать ложные показания, чтобы поскорее быть расстрелянным…

…Берия поговорил о чем-то по-грузински с Кобуло-вым и еще с каким-то грузином, покачал головой и вдруг неожиданно сказал:

— Ну, а теперь расскажи, кто из аппарата НКВД Московской области приезжал в Иванове, допрашивал и избивал тебя.

Я рассказал о приезде в Иванове Софронова, представившегося мне заместителем начальника следственного отдела центра и приезжавшего по личному распоряжению замнаркомвнудела СССР Журавлева.

Когда я назвал фамилию Журавлева, да еще и с присовокуплением ему должности замнаркомвнудела СССР, которой он никогда не занимал, на лице Берия отразилось явное удовольствие, в первое мгновение не понятное для меня. Берия опять что-то сказал по-грузински, обращаясь к своей свите, а затем, обернувшись к девушке-стенографистке, приказал:

— Пишите все подробно. И что ж, тебя крепко били?

— Если бы не крепко, то я никаких показаний бы не дал, — ответил я.

— Значит, пытали? — полувопросительно-полуувер-дительно уточнил Берия. И, так как я еще не успел ответить, он повернулся к стенографистке и сказал: — Пишите — пытали! — явно подчеркивая последнее слово.

…Берия …предложил мне рассказать все, что я знаю о Журавлеве. С готовностью, стараясь не упустить ни малейшей из известных мне подробностей, я стал рассказывать… Наконец, после моего рассказа о том, как Журавлев изобрел пытку под названием «утка», Берия воскликнул:

— Ну и сволочь этот Журавлев! — а затем стал быстро-быстро говорить по-грузински с кем-то из своих приближенных…

…А допрос все продолжался и продолжался. Меня спрашивали о все новых и новых подробностях.

Подумав, я решился и заявил Берия, что знаю о существовании шифровки за подписью Сталина, адресованной всем секретарям крайкомов, обкомов и начальникам НКВД, на основании которой меня билиlt;Речь идет о шифровке за подписью Сталина, санкционирующей пытки. По-видимому, ежовская фальшивка. Теоретически такая санкция могла быть дана — устно. Однако надо быть клиническим идиотом, чтобы рассылать санкции на применение пыток в качестве шифровки обкомам партии и начальникам областных управлений НКВД, неизбежно нарываясь на утечку информации и жуткий вой во всей мировой прессе.gt;.

— Что за чепуха? Откуда ты можешь это знать? — удивился Берия. — Ведь ты же сидишь около года.

Я ответил, что эту телеграмму мне показывал на допросе начальник следственной части Ивановского НКВД Рязанцев.

Берия рассвирепел. Он начал ругаться по-грузински и стал что-то возбужденно и со злобой говорить Кобу-лову. А затем по-русски спросил про кого-то, взяты ли — эти, на что Кобулов, кивнув утвердительно, сказал: «Взяты!» И снова оба они заговорили по-грузински…

Допрос у Берия продолжался несколько часов. Все, что я рассказывал, стенографистка записывала, и протокол должен был быть огромным… Когда допрос закончился, Берия сказал:

— Ну иди, разберемся. Преступников накажем».

Кстати, через несколько дней Шрейдера вызвали к следователю, и тот выслушал еще раз все, что он говорил на встрече с Берия, и оформил в виде протокола.

В судьбе Шрейдера— отразилась внутренняя борьба в НКВД, между новым наркомом и старым аппаратом. Оказалось, начальник УНКВД Московской области Журавлев, узнав, что ставится вопрос об освобождении Шрейдера, убедил Берия, что того надо этапировать в Иванове, где на него есть показания. Нарком согласился, и там за арестованного взялись всерьез. Хитрый чекист и опытный оперативник Шрейдер, оговорив собственных следователей и самого Журавлева, добился того, что его вернули в Москву, и снова попал в поле зрения Берия. К тому времени, по-видимому, дело о теплой компании ивановских следователей уже шло вовсю, и эти показания пришлись очень кстати.

Через некоторое время политическое дело против Шрейдера было прекращено. Осужден он был по другой статье, предусматривавшей наказание за преступную халатность и злоупотребление властью. Но это уже к делу не относится…

Так что, как видим, несмотря на душераздирающие описания пыток, о которых автору мемуаров рассказывали соседи по камере, лично со Шрейдером нарком был предельно корректен. Кстати, довольно типичная ситуация для мемуаров: рассказы о жутких зверствах с чужих слов, и никакого собственного опыта по этой части. Это не значит, что при Берия в органах не били — в подобных местах били, бьют и будут бить. И нет никакой гарантии, что в отдельных случаях сам нарком не закрывал на это глаза. Но фальсификация дед и пытки как система, направляемая «сверху», с приходом нового наркома прекратились.

Даже из воспоминаний Шрейдера видно, что реформирование органов шло трудно, «ежовщина» сопротивлялась изо всех сил. На самом деле эта система, конечно, была не ежовской, беспредел в ЧК начался еще при Дзержинском и с тех пор в течение двадцати лет так и не заканчивался. В одночасье такую структуру не реформируешь.

В этом смысле очень показательны воспоминания Павла Судоплатова. Если их внимательно читать, то из них видно, как непросто шел этот процесс на Лубянке и как действовал Берия.

Итак, осень 1938 года. В НКВД работает специальная проверочная комиссия ЦК. В воздухе пахнет грозой. Чекисты, напуганные предшествующими репрессиями, притихли и ждут, на кого теперь обрушится карающий меч. В начале ноября 1938 года последовала резолюция Политбюро о политическом недоверии и аресты руководителей. Судоплатов тогда работал в Иностранном отделе.

«Наступил ноябрь, канун октябрьских торжеств, — вспоминает он. — В 4 часа утра меня разбудил настойчивый телефонный звонок: звонил Козлов, начальник секретариата Иностранного отдела. Голос звучал официально, но в нем угадывалось необычайное волнение.

— Павел Анатольевич, — услышал я, — вас срочно вызывает к себе заместитель начальника управления госбезопасности товарищ Меркулов. Машина уже ждет вас. Приезжайте как можно скорее. Только что арестованы Шпигельглаз и Пассов. (Руководители внешней разведки ОГПУ. — Е. П.)

Жена крайне встревожилась. Я решил, что настала моя очередь.

На Лубянке меня встретил сам Козлов и проводил в кабинет Меркулова. Тот приветствовал меня в своей обычной вежливой, спокойной манере и предложил пройти к Лаврентию Павловичу. Нервы мои были напряжены до предела. Я представил, как меня будут допрашивать о моих связях со Шпигельглазом. Но, как ни поразительно, никакого допроса Берия учинять мне не стал. Весьма официальным тоном он объявил, что Пассов и Шпигель-глаз арестованы за обман партии и что мне надлежит немедленно приступить к исполнению обязанностей начальника Иностранного отдела, то есть, отдела закордонной разведки. Я должен буду докладывать непосредственно ему по всем наиболее срочным вопросам. На это я ответил, что кабинет Пассова опечатан и войти туда я не могу

— Снимите печати немедленно, а на будущее запомните: не морочьте мне голову такой ерундой. Вы не школьник, чтобы задавать детские вопросы".

Через десять минут я уже разбирал документы в сейфе Пассова».

Там Судоплатов нашел представление о собственном награждении орденом Красной Звезды, а также неподписанный приказ о его назначении помощником начальника ИНО.

«Я отнес эти документы Меркулову. Улыбнувшись, он, к моему немалому удивлению, разорвал их прямо у меня на глазах и выкинул в корзину для бумаг, предназначенных к уничтожению. Я молчал, но в душе было чувство обиды — ведь меня представляли к награде за то, что я, действительно рискуя жизнью, выполнил опасное задание. В тот момент я не понимал, насколько мне повезло: если бы был подписан приказ о моем назначении, то я автоматически, согласно Постановлению ЦК ВКП(б), подлежал бы аресту как руководящий оперативный работник аппарата НКВД, которому было выражено политическое недоверие…»

Но самое интересное — то, что было дальше. Начальником ИНО Судоплатов пробыл около месяца. В декабре начальником отдела был назначен Деканозов, несколько позднее — Фитин. Судоплатов же стал заместителем начальника испанского отделения. С приходом в НКВД новых людей «стариков» значительно понижали в должности — впрочем, некоторые потом снова быстро шли вверх, и Павел Анатольевич в их числе.

Затем у Берия состоялось партсобрание. И тут один из сослуживцев Судоплатова, Гукасов, предложил рассмотреть его «подозрительные связи». Кстати, Павел Анатольевич сам писал, что репрессии в органах были обусловлены не столько каким-то политическим заказом, сколько внутренними счетами и завистью сослуживцев.

Партбюро создало комиссию под руководством другого его близкого знакомого, Гессельберга. Комиссия подготовила соответствующий докЖд, и партбюро приняло решение исключить Судоплатова из партии за «связь с врагами народа» (а у кого, спрашивается, не было этих «связей»), в лучших традициях отстраненного наркома. Решение должно было утверждаться на общем собрании, а пока что Судоплатов приходил на службу и сидел в кабинете, ничего не делая — ждал исключения и неизбежного ареста.

Но собрание все откладывалось и откладывалось, и вот однажды в марте его вызвал Берия.

«Неожиданно для себя я услышал упрек, что последние два месяца я бездельничаю. „Я выполняю приказ, полученный от начальника отделения“, — сказал я. Берия не посчитал нужным как-либо прокомментировать мои слова и приказал сопровождать его на важную, по его словам, встречу».

Они приехали в Кремль к Сталину, и Судоплатов получил новое задание — ликвидировать Троцкого.

Тут мы совершенно четко видим стиль работы Берия. Он не размахивал револьвером, не клеймил никого на собраниях, не грозил стереть всех «ежовцев» в лагерную пыль. Он просто оттягивал собрание (если не он — то кто?), а потом доверил Судоплатову важнейшее задание, тем самым дав понять, что его лучше не трогать. И процесс осуждения увял сам собой. И, кстати, не сказал ни слова упрека за безделье, прекрасно понимая его состояние.

Показательна также история Петра Зубова, резидента в Праге. В 1938 году президент Чехословакии Бенеш сделал через Зубова предложение Сталину финансировать военный переворот в Югославии. Советское правительство решило, что это выгодно, и отправило группе сербских офицеров-заговорщиков деньги с тем же Зубовым. Однако, встретившись с офицерами, наш разведчик счел их ненадежными авантюристами и деньги не передал. Взбешенный такой самодеятельностью, Сталин приказал арестовать Зубова, В январе 1939 года его арестовали, и он попал в еще не расформированную ежовскую мясорубку.

Кстати, Зубов был старым знакомым многих из бе-риевской команды, а Кобулов останавливался у него, когда приезжал в Москву. Но, естественно, тут ему помочь никто не мог, против Сталина нет приема…

В одном месте Судоплатов утверждает, что Зубова избивали по приказу Кобулова — и действительно, Кобулов был тогда начальником следственной части НКВД. Но в другом месте он пишет: «В 1946 году, когда министром госбезопасности стал Абакумов, Зубову пришлось срочно выйти в отставку. В свое время именно Абакумов был причастен к делу Зубова и отдавал приказы жестоко избивать его».

Так кто же все-таки приказал бить Петра Зубова?

Но вернемся к Берия и его методам работы. В марте 1939 года Судоплатов предложил использовать Зубова для вербовки полковника Сосновского, начальника польской разведслужбы в Берлине, который в ходе не-мецко-польской войны попал в руки НКВД и сидел теперь в тюрьме. Берия согласился. Их посадили в одну камеру, и Зубов успешно завербовал поляка. Затем его использовали для вербовки князя Радзивилла. Потом потихоньку, не афишируя, освободили, и Зубов проработал начальником отделения у Судоплатова до самого 1946 года.

И, на закуску, еще одна история, показывающая, как непросто все было в наркомате даже несколько лет спустя. В. Н. Новиков в годы войны работал в оборонном комплексе, возглавлял производство стрелкового оружия. И вот он в мемуарах рассказывает о своем друге, наркоме внутренних дел Удмуртии М. В. Кузнецове. Пишет о нем только хорошее и, по-видимому, не всегда сам понимает, что пишет. Вот какую историю рассказывает Новиков об этом «милейшем человеке».

«…В те годы человеческая жизнь ценилась очень дешево.

Один раз захожу к М. В. Кузнецову в кабинет. Он один. Сидит, уставившись взглядом в стену.

— Ты что это, Миша, задумался? Он под хмельком. Как будто очнулся после моих слов и махнул безнадежно рукой:

— Видишь, Владимир, у нас порядок: список лиц, приговоренных к расстрелу, посылаем на утверждение в Москву с краткой справкой — за что расстрел. Сейчас получил список обратно — утвержден на 26 человек. Трех человек вычеркнули почему-то, причем ранее никто никого не вычеркивал, а мы их уже расстреляли»33.

Ну, и кто же дешево ценил человеческую жизнь — Берия, который, не доверяя своим кадрам, требовал на проверку все расстрельные списки — и действительно их проверяли! — или «друг Миша», тот, что сначала расстреливал, а потом отправлял бумажки в Москву?

И что с ними, такими, делать? Самих расстреливать — так ведь всех не перестреляешь!

Придя в наркомат, Берия занялся не только наведением порядка в тех делах, которые в то время велись, но и в тех, которые были уже окончены.

В этом смысле существует интереснейший документ — отчет заместителя начальника ГУЛАГа А. П. Лепилова. Для начала послушаем риторику. Пересмотр дел в его отчете шел отдельным пунктом (почему-то очень сомнительно, что так было и при прежних наркомах).

«Одной из важнейших функций учетного аппарата ГУЛАГа является проверка законности содержания под стражей осужденных.

Такая проверка имеет своей целью:

а) обеспечение освобождения по истечении срока наказания;

б) реализация определений судебных органов и постановлений Наркомвнудела, выносимых в порядке пересмотра дел об осужденных;

в) представление органам прокурорского надзора данных о сроках незаконного по тем или иным причинам содержания под стражей отдельных лиц.

Эта работа чрезвычайно трудоемка, так как приходится иметь дело со значительным количеством лиц…»34

Дело в том, что реабилитация — процесс непростой. Это только при Хрущеве все проводилось «тройками» — такими же, как и в тридцать седьмом, только с обратным знаком. Выезжала такая «тройка» в лагерь, вызывала зеков, говорила с ними и писала справку. Но если все проводить по правилам, то каждое дело должно быть проверено, фактически — расследовано заново. Все это требует времени — а время идет, и кадров — а с кадрами плохо (отчасти это, кстати, объясняет, почему Берия на 5 тысяч человек увеличил аппарат НКВД — кроме текущей работы, пришлось заниматься еще и пересмотром огромного количества дел).

Сталину приписывается фраза о том, что смерть одного человека — это трагедия, а смерть тысяч — статистика. Что ж посмотрим как Берия влиял на эту статистику, а потом, умножив ее на единицу, получим количество предотвращенных трагедий.

Согласно справке А. П. Лепилова, за 1939 год из лагерей было освобождено 223 600 человек, а из колоний — 103 800 человек, т. е. всего 327 400 человек, как в связи с окончанием срока заключения, так и по иным причинам. Но сколько и по каким, не указано.

По всей вероятности, освобожденные из колоний не имеют отношения к бериевской реабилитации, так как в колониях содержались осужденные на малые сроки — до 3 лет. По 58-й статье такие сроки предусматривались, в первую очередь, по знаменитой 5810 — контрреволюционная пропаганда и агитация (не ниже шести месяцев), а также за разглашение секретных сведений (до трех лет), недонесение (не ниже шести месяцев), саботаж (не ниже одного года). Но едва ли пересмотр дел стали бы начинать с малых сроков. Они скоро сами по себе закончатся, так чего возиться? Естественно было бы начинать с больших.

За первый квартал 1940 года цифры приведены полностью, и тут уже речь идет только о лагерях. Из 53 778 человек, покинувших лагеря, 9856 человек было освобождено в связи с прекращением дела, и 6592 человека — по пересмотру дела. То есть, всего в порядке реабилитации — 16448 человек.

И снова — вот что значит предубеждение, которое делает человека слепым настолько, что он не видит то, что сам написал в предыдущем абзаце. Алексей Топтыгин пишет: «…число освобожденных к началу войны могло составить от 100 тысяч до 125—130 тысяч человек». И буквально в следующем абзаце: «Вплоть до начала Великой Отечественной войны возвращались из тюрем и лагерей те, кого уже успели записать в покойники. Да, явление это наверняка не было массовым… но воздействие на общественное мнение оно оказывало немалое».

Да что же это такое деется! 600 тысяч посаженных — это «массовое» явление, а 100 тысяч освобожденных — не «массовое»? А какое?

Давайте на основании этих скупых цифр проведем подсчеты — сколько человек могло быть освобождено в результате «первой бериевской реабилитации»? Подсчеты, правда, очень грубые и приблизительные, но все же…

Предположим, что скорость пересмотра дел и приблизительный процент освобождаемых в 1939 и 1940 годах одинаков. Из данных 1940 года мы видим, что число выпущенных в результате проверок дел составляет примерно около трети всех освобождаемых. Значит, в 1939 году должно было быть освобождено около 100—110 тысяч человек. Исключив колонии, получим около 75 тысяч.

Умножив 16500 на четыре, получим примерное число освобожденных в 1940-м — 66 тысяч. Можно прибавить сюда и 1941 год — хотя бы первые пять месяцев. Итого, получается примерно 170—180 тысяч человек.

А всего в 1937—1938 годах было осуждено за контрреволюционные преступления около 630 тысяч, так что в результате нашей прикидки мы получаем, что до начала войны были освобождены около трети посаженных в годы ежовских репрессий.

Но на самом деле процент еще выше. Во-первых, часть — и мы не знаем, какая, была осуждена на малые сроки. Во-вторых, не все были посажены необоснованно. 58-я статья предполагала самые разные преступления — измена Родине, шпионаж, саботаж в самых разных вариантах. Самая массовая статья в то время была — 58'°, за болтовню. Может быть, это было жестоко — отправлять в лагеря фрондирующих болтунов, но уж никоим образом не необоснованно. До чего может довести страну болтающая интеллигенция, мы видели на примере 1917-го и начала 90-х годов, и оба раза разгул свободы слова кончался настолько плохо, что невольно закрадывается крамольная мысль — может, лучше бы уж было пересажать всех этих «поборников гласности», зато сохранить державу?

Считаем дальше. Очень-очень грубо мы можем оценить и количество осужденных на малые сроки. Дело в том, что нам известно общее число репрессированных за контрреволюционные преступления в 1937—1938 годах, когда было максимальное количество «дутых» дел. Их было около 630 тысяч.

У нас есть еще одна статистика — число заключенных в лагерях, осужденных за контрреволюционные преступления. Посмотрим «прибыль» за искомые два года. В 1937 году в лагерях было 104 826 «контрреволюционеров». Это те, кто осужден еще до начала «ежовщины». В 1939 году их максимальное число — 454432. Итого, получается, что прибыло около 350 тысяч заключенных. Где же остальные 300 тысяч? Умерли от голода, убиты зверями-конвоирами, заедены «верными Русланами»?

Вот еще цифры — смертность в лагерях. За эти два года умерло около 140 тысяч заключенных. Это очень большая цифра, и к ней мы еще вернемся, но это не триста тысяч! И потом, это общая смертность, она относится ко всем заключенным — осужденным в годы «ежовщины» и раньше, уголовным и политическим. Она должна была быть относительно равномерной по всем категориям, почему — о том речь впереди…

Сколько было уголовников и бытовиков? Это очень просто подсчитать. В 1939 году всего в лагерях НКВД содержалось примерно 1 млн 320 тысяч человек. Из них «контрреволюционеров» — около 450 тысяч. Самая прямая и элементарная арифметика говорит, что «политические» составляли около трети всех зеков. Будем считать, что и умерло их примерно треть. Это около 48 тысяч человек. Около четверти из них должны составлять те, что были осуждены до 1937 года. Получаем конечную цифру — около 36 тысяч. Теперь прибавим ее к числу «репрессированных». Получается около 386 тысяч. Где еще 250 тысяч человек?

Ответ может быть только один. Они находятся вне системы лагерей — то есть в тюрьмах и колониях. Сводки-то даны только по лагерям! В тюрьмы много не засунешь, да там и мало кого из осужденных содержат. Остается один ответ: около половины «репрессированных» получили малые сроки и находятся в системе ис-правительно-трудовых колоний, а статистика-то у нас имеется только по лагерям…

А вот теперь-то и посмотрим процент реабилитированных после прихода Берия в наркомат. В лагерях сидят около 400 тысяч осужденных «за политику». Около 200 тысяч освобожденных. Из них примерно 180 тысяч было освобождено — а ведь мы не учитываем тех, кому, например, снизили сроки заключения. Получается, что до начала войны по пересмотру дел была выпущена на свободу почти половина посаженных на длительные сроки «за политику». Это «массовое» явление — или как?

Цифры, повторюсь, очень-очень грубые, на основании тех данных о системе ГУЛАГа, которые были опубликованы, но оценка тоже дает представление о происходившем. Кстати, неизвестно, закончился ли процесс пересмотра дел с началом войны. Учитывая, что у Берия была привычка доводить начатое до конца, то можно предположить, что процесс и был доведен до конца, и действительно невинные жертвы «ежовщины» были освобождены.

Ведь имелись среди осужденных и не невинные. Были реальные изменники, участники заговора, троцкисты, саботажники, шпионы, члены «параллельной партии». Это первое.

Второе: тут ведь что еще надо учитывать? Возьмем, допустим, какого-нибудь начальника цеха, который по разгильдяйству допустил серьезную аварию, или директора магазина, который проворовался. По обычным временам первого судили бы за преступную халатность, второго—за растрату. Ежовские следователи припаяли обоим «политику» и посадили первого — за саботаж, второго — за подрыв социалистической экономики. В процессе бе-риевского пересмотра политические обвинения сняли. Но халатность, но растрата — они-то остались! Стало быть, никакому освобождению ни тот, ни другой не подлежат, просто из политических преступников они стали уголовными, только-то и делов… Самый близко лежащий пример — судьба того же Шрейдера, политическое дело на которого было прекращено, но он получил десять лет «за преступную халатность и злоупотребление властью» во время работы в милиции. Он сам пишет, что необоснованно, но на самом деле — кто его знает… Что такое милиция в смутное время, мы с вами знаем не понаслышке…

Писатель Николай Кочин, автор романа «Девки», просидел десять лет. Был в Средней Азии, где-то на медных рудниках. Лагерь средний — тысяч двести (большие — миллиона полтора).

Юрий Борее. «Краткий курс истории XX века»

ГУЛАГ (Главное управление лагерей) придумал не Берия и не Ежов. Это нововведение относится еще ко временам Менжинского, а именно к 1930 году. Оно было создано тогда, когда в нем появилась необходимость.

Почему она появилась? До 1930 года число осужденных, содержавшихся в лагерях, колониях и тюрьмах, было невелико — на 1 января 1930 года их насчитывалось всего 179 тысяч человек. Да и потом оно тоже не так уж увеличилось. На 1 января 1931 года их стало 212 тысяч, еще через год — чуть меньше 269 тысяч. Для такой огромной страны это вообще не цифра. Дяя такого количества заключенных вполне хватило бы Главного тюремного управления, и незачем заводить особую контору.

Собственно говоря, ГУЛАГ начинался для управления не. лагерями, а спецпоселениями, или трудпоселе-ниями, в которые выселяли кулаков в ходе коллективизации. На 1 января 1932 года там числилось 1317 тысяч человек. Это была экономическая работа, отличавшаяся от работы по исполнению наказаний (так это звучит в современной терминологии). Именно ради этих поселков и создавалось новое управление.

Однако, раз создавшись, оно продолжало существовать, вбирая в себя лагеря, и скоро стало значительной экономической силой. Народу там было не так много, как об этом говорят. В самый пик существования ГУ-ЛАГа в лагерях содержалось около полутора миллионов заключенных — не намного больше, чем теперь'в России, при примерном равенстве численности населения. Что же получается — что у нас сейчас тоже репрессии?

К началу массового притока заключенных, осужденных в 1937 году, лагеря, естественно, оказались не готовы. Пока шли дела, пока выносились приговоры, пока заключенных готовили к этапу — пик пополнения лагерей пришелся на 1938 год. Отсюда и пик смертности, которая в 1938 году составила около 90 тысяч человек, или примерно 8 % всех заключенных. Кстати, и описания ужасов голода, невероятной скученности, приведенные в многочисленных воспоминаниях, относятся обычно к началу заключения авторов.

Естественно, так и должно было быть. Ведь репрессий никто не планировал, они получились спонтанно. Стало быть, никто не предупреждал Управление лагерей о том, что надо приготовить дополнительные места, позаботиться о дополнительном продовольствии. Чекистское начальство в пьяном угаре запустило и развалило всю работу, кроме поиска «заговорщиков», и о таких приземленных бытовых вещах оно просто не думало. А сосланные в лагеря при Ягоде, в порядке защиты чести мундира, разгильдяи и коррупционеры не смогли справиться с чрезвычайной ситуацией, а то и просто махнули рукой: а чего их спасать-то, контриков? Чем больше передохнет, тем воздух чище! Особенно пострадали оторванные от большой земли дальние лагеря на севере и востоке.

После прихода Берия в наркомат смертность сразу снизилась более чем в два раза и держалась на таком уровне до начала войны. Она, правда, все равно была примерно в два раза больше, чем в целом по стране (на самом деле, цифра несколько меньше, ибо в исчислении смертности по стране в составе населения учитывались старики, которых в лагерях было мало, и дети, которых там не было совсем). Надо еще учесть, что данные по разным районам страны все-таки разные и смертность в дальних суровых районах, где были расположены лагеря, была выше, чем средняя. Но не от голода, как у нас принято думать!

И снова цифры35. До войны на одного заключенного в день полагалось 670 г ржаной и пшеничной муки, 56 г крупы, 280 г овощей, 14,3 г мяса, 78 г рыбы, 8 г сахара, 8 г жиров. Мука — это, естественно, хлеб. Учитывая припек, хлеба на день выходило примерно 800 г. 56 г крупы — как хозяйка, могу сказать, что это пристойная порция каши. Остальные цифры переведем в более привычные нам месячные нормы потребления. Умножив их на тридцать, получим в месяц: 8,5 кг овощей, примерно полкило мяса, 2,5 кг рыбы, 250 г сахара, 250 г жиров. Т. е., основу питания составлял хлеб, крупа и овощи. Ну и плюс подсобное хозяйство, лагерный ларек, какие-то посылки…

Не санаторий, конечно, но и не Освенцим. Иначе быть не могло — ведь эти люди должны были не просто как-то существовать, а работать, причем работать продуктивно. Во время войны, например, на рабочую карточку на Урале, где с продовольствием было не так уж плохо, выдавали те же 800 г хлеба, и люди на таком пайке не только жили, но и по 12 часов в смену работали на производстве.

С медицинским обслуживанием было не хуже, чем на воле. Даже авторы мемуаров вспоминают, что во всех мало-мальски крупных лагерных пунктах был хотя бы фельдшер, а то и врач. Имелись и больницы — кстати, об организации этих самых больниц много пишет Вар-лам Шаламов, который сам работал фельдшером. В лагерях один врач приходился на 750 заключенных, тогда как в той же Грузии — один врач на 806 человек. По довоенным данным, общее число коек в больницах было 35 тысяч. Кроме того, в лагпунктах имелось 519 амбулаторий и 2174 фельдшерских пункта.

Рабочий день в лагерях был больше, чем на воле, хотя и меньше, чем за двадцать пять лет до того на абсолютном большинстве российских фабрик. Он длился 10 часов, без выходных, за исключением общегосударственных праздников. Работать были обязаны все, кроме нетрудоспособных. Их в 1940 году было 73 тысячи человек — около 5 % всех заключенных. Их содержание обходилось в 144 рубля в месяц.

Конечно, везде было по-разному Во-первых, тюрьма — не воля. А во-вторых, все зависело от бессовестности начальников лагерей и прочих власть имущих. Учитывая, кого туда ссылали, особой совестливости от них ждать не приходилось и, чем дальше от начальства, тем больше цвели махровым цветом воровство и произвол. Но той вседозволенности, что при Ежове, уже не было.

Для пресечения злоупотреблений был придуман простой, но гениальный ход. Обычно письма заключенных сдавались в незапечатанном виде и проверялись лагерной цензурой. Но письма, адресованные наркому НКВД, Генеральному прокурору, «всесоюзному старосте» Калинину, членам Политбюро и, само собой, Сталину, должны были быть запечатаны, и лагерному начальству категорически запрещалось их вскрывать, под страхом уголовного наказания. Так что зеки всегда имели возможность пожаловаться, если в их содержании были беспорядки.

Могли, конечно, наплевав на все запрещения, и вскрывать письма. Но тут были свои опасности. Во-первых, заключенные переводились из лагеря в лагерь, и не было никакой гарантии, что с нового места не уйдет жалоба в центр. А во-вторых, в НКВД, как и позднее в КГБ, была развита система доносительства. Она, конечно, не достигала уровня творческих союзов, но была достаточно сильна, чтобы начальник лагеря трижды подумал: а стоит ли нарушать закон?

…Естественно, труд заключенных использовался в первую очередь в тех районах и на тех работах, где был дефицит рабочих рук — в горнодобыче, на лесоповале, на Севере и Дальнем Востоке. Хотя не только. Действительно, по карте ГУЛАГа можно географию изучать. Самый большой лагерь был БАМлаг, трасса Бама (железнодорожное строительство) — на 1 января 1939 года там находилось 262 тысячи человек. Следующим был Сев-востлаг, «солнечный Магадан» (освоение региона, добыча золота и олова) — 138 тысяч человек. Потом Белбалтлаг, Карелия (лесоповал) — 86 тысяч человек. И так далее…

Его основными отраслями были горнодобывающая промышленность и строительство. Норильский комбинат, «Североникель», Актюбин-ский (хром), Джезказганский (медь) комбинаты, Волго-строй (Угличская и Рыбинская гидроэлектростанции), строительство гидроэлектростанции под Соликамском, на Верхней Каме. Крупнейший сельскохозяйственный лагерь находился под Карагандой. Было несколько огромных швейных производств — это в женских лагерях. Кстати, что бы ни говорили о том, что репрессии не разбирали ни пола, ни возраста, на то же 1 января 1939 года в лагерях находилось 1180 тысяч мужчин и всего 107 тысяч женщин — менее 10 процентов. Так что сыпется и легенда о «ЧСИР», о женах и дочерях, которых забирали всех подчистую, а также о голодных крестьянках, получавших по 10 лет за «колоски». Сыпется, как и прочие легенды о том времени.

Отдельно стоит поговорить о «шарашках» — впрочем, о них чуть позже…

Так что, как видим, лагеря, были хотя и сильно не курортом, но и не фабриками смерти. Жили там трудно и не слишком сытно, работали много и тяжело — но в то время все жили трудно и все тяжело работали. Конец 30-х годов отнюдь не был легким временем для советского народа — ни для кого, кроме отдельных элементов. Впрочем, эти отдельные элементы быстро перекочевывали на нары — в те две трети заключенных, которые не были политическими.

Кстати, в завершение темы, об «указниках». В одной из книг, посвященных лагерям (к сожалению, не помню, в какой именно) попались мне проникновенные страницы о заключенных женского лагеря где-то на севере, молоденьких девочках-«указницах», которых за опоздание на работу бросили в лагерный ад. К сведению тех, кто верит подобной «липе»: по пресловутому «указу» от 6 июня 1940 года, самая строгая кара — тюремное заключение от 2 до 4 месяцев — предусматривалась за самовольный уход с места работы (в смысле увольнения, а не прогула). Даже эти люди ни при каких обстоятельствах не могли бы попасть в лагеря, поскольку в эту систему с такими сроками не отправляли. За прогул же без уважительной причины, а также неоднократные опоздания или опоздания больше 20 минут нарушитель дисциплины наказывался исправительно-трудовыми работами по месту работы. То есть он делал все то же, что и раньше, но весь срок из его заработка удерживалось 25 %. Вот и весь ужасный «указ». А пресловутые юные девочки, если они существовали, то были, скорей всего, какими-нибудь воровками, выдававшими себя за «указ-ниц», либо автор мемуаров добавил их с чужих слов — для полноты картины «ужасов ГУЛАГа». Бумага — она не краснеет…

Среди арестованных было много людей не только полезных, но и прямо необходимых для страны, в их числе немало ученых, технических специалистов, конструкторов и пр. Донос был самым обычным средством решения споров, сведения счетов и карьерного роста в этой среде. Менее удачливые попадали в «ежовые рукавицы», более удачливые занимали освободившееся место на ученом Олимпе.

Вообще масштаб репрессий в ученой и промышленной среде — особая тема. Кто и при каких обстоятельствах сажал разработчиков военной техники в условиях надвигающейся войны, почему наркомы безропотно «сдавали» их, какую роль в этом сыграли военные… Вопрос «глупость или измена» тут совсем не риторический, и тема саботажа в армии и оборонном комплексе накануне войны еще ждет своего исследователя.

Но, как бы то ни было, приняв наркомат, Берия столкнулся с фактом: в его ведомстве находились сотни ученых, и использовать их на общих работах — государственное преступление, да и по-человечески жалко…

…Историю конструктора Туполева Серго Берия знал, по-видимому, из двух источников — от отца и от самого Туполева. Вот что он пишет:

«Так называемое „Дело Туполева“ от начала до конца было выдумано. Отец это понял. Но было признание самого осужденного. Какими способами в тридцать седьмом году получали такие признания, известно…

Когда мой отец вызвал его на беседу, был потрясен. Туполев находился в тяжелейшем физическом и психическом состоянии.

— Я был буквально ошеломлен тем, что говорил мне Лаврентий Павлович, — рассказывал мне позднее сам Туполев. — Откажитесь, сказал, от своего признания. Вас ведь заставили это подписать…

По его же словам, он просто не поверил новому наркому и расценил все это как очередную провокацию НКВД. Он уже отчаялся ждать, что кто-то когда-то попытается разобраться в его судьбе. Три месяца Туполев упорно настаивал на том, что он понес заслуженное наказание за свои преступления. Окончательно, рассказывал мне, поверил отцу лишь тогда, когда услышал:

— Ну, хорошо, ну, не признавайтесь, что вы честный человек… Назовите мне лишь тех людей, которые нужны вам для работы, и скажите, что вам еще нужно.

По приказу отца собрали всех его ведущих сотрудников, осужденных, как и сам Туполев, по таким-же вздорным обвинениям, и создали более-менее приличные условия для работы. Жили эти люди в общежитии, хотя и под охраной, а работали с теми специалистами, которым удалось избежать репрессий».

Так появились «шарашки».

Как теперь модно говорить: почувствуйте себя наркомом!

Перед вами лежит явно дутое дело. Что делать? Писать на нем: «Освободить!», показывая подчиненным пример беззакония обратного свойства? Но вы не имеете права взять и освободить заключенного. Фактически по каждому делу надо провести повторное следствие — а половина следователей только вчера получила удостоверения и не умеет даже толком заполнить протокол, вторую же половину надо проверять и проверять на предмет запачканности кровью. Если речь идет об уже осужденном, надо еще и добиться отмены приговора, а у судейских собственная гордость. А время идет…

Не все так просто, правда?

Почувствуйте себя наркомом!

У вас есть шкаф, в котором шестьсот тысяч дел. Половина из них дутые — а может быть, четверть, а может быть, три четверти. Вы этого не знаете. С кого начать? С ученых? С военных? С собственного, ведомства — работников НКВД? А время идет…

Время идет, ученые, элита, золотой фонд страны, сидят по камерам, дрессируя тараканов, или валят лес, немцы спешно разрабатывают новые танки, самолеты, война все ближе…

Так «шарашки» — это хорошо или плохо?

Надо сказать, сориентировался Берия быстро. Уже 10 января 1939 года он подписывает приказ об организации Особого технического бюро при наркоме внутренних дел и под его руководством. Тематика — чисто военная. В состав бюро входят следующие группы:

а) группа самолетостроения и авиационных винтов;

б) группа авиационных моторов и дизелей;

в) группа военно-морского судостроения;

г) группа порохов;

д) группа артиллерии снарядов и взрывателей;

е) группа броневых сталей;

ж) группа боевых отравляющих веществ и противохимической защиты;

з) группа по внедрению в серию авиадизеля АН-1 (при заводе № 82).

Как видим: авиация, военно-морской флот, боеприпасы, химзащита… сколько народу из важнейших оборонных отраслей вместо того, чтобы работать, сидят. Не каждый враг сумеет нанести такой удар.

Но вернемся к Туполеву. Осенью 1938 года его перевели в бывшую трудовую колонию в поселке Болшево, и вскоре последовало задание от Берия: разработать четырехмоторный пикирующий бомбардировщик. Задача была технически невыполнимой, о чем Туполев и сказал наркому. После он рассказывал своим товарищам:

«Мой доклад вызвал у Берия раздражение. Когда я закончил, он взглянул на меня откровенно злобно. Видимо, про ПБ-4 он наговорил Сталину достаточно много, а может быть, и убедил его. Меня это удивляло, из прошлых приемов у Сталина я вынес впечатление, что он в авиации если не разбирается, как конструктор, то все же имеет здравый смысл и точку зрения. Берия сказал, что они со Сталиным разберутся. Сутки я волновался в одиночке, затем был вызван вновь. „Так вот, мы с товарищем Сталиным еще раз ознакомились с материалами. Решение таково: сейчас и срочно делать двухмоторный. Как только кончите, приступайте к ПБ-4, он нам очень нужен“. Затем между нами состоялся такой диалог:

Берия: Какая у вас скорость?

Я: Шестьсот.

Он: Мало, надо семьсот! Какая дальность?

Я: Две тысячи.

Он: Не годится, надо три тысячи. Какая нагрузка?

Я: Три тонны.

Он: Мало. Надо четыре. Все! (Обращаясь к Давыдову): Прикажите военным составить требования к двухмоторному пикировщику. Параметры, заявленные гражданином Туполевым, уточните в духе моих указаний».

Тут, конечно, много вопросов. У кого родилась идея четырехмоторного пикировщика? Что это за материалы, с которыми знакомились Берия со Сталиным?

Вскоре Туполева и его группу перевели из Болшева в Москву, в здание конструкторского отдела сектора опытного самолетостроения ЦАГИ. Кроме них, там работали группы Петлякова и Мясищева. В этой «шарашке» родились такие самолеты, как пикировщик Пе-2, дальний высотный бомбардировщик ДВБ-1, Ту-2. Работали над ними как заключенные, так и вольные специалисты. Особым пунктом в приказе об организации «шарашек» говорилось: «Особое техническое бюро привлекает для работы в фуппах вольнонаемных специалистов, в первую очередь, из числа молодых специалистов». Это зсобое попечение о молодых было всегда характерно для Берия.

…Между тем дела арестованных конструкторов двигались своим загадочным путем. 28 мая 1940 года Туполеву объявили приговор — 15 лет лагерей. 2 июня 10 лет получил Петляков. Примерно в течение двух недель все их работники узнали свои приговоры — от 5 до 15 лет.

Через полтора месяца — 25 июля — Петляков был амнистирован по ходатайству НКВД, подписанному Берия, и в январе 1941 года уже удостоен Сталинской премии. Вместе с ним были освобождены еще 18 человек, в том числе и конструктор Мясищев.

Летом 1940 года вышел на свободу и Туполев, а с ним еще 32 человека. Большая часть остальных была освобождена в 1943 году, и остальные получали свободу с 1944 по 1948 годы. По-видимому, через амнистию провести все это было проще…

«Туполев, Королев, Мясищев, Минц, многие другие люди, ставшие жертвами репрессий, рассказывали мне о роли моего отца в освобождении советских ученых… и до моего ареста, и позднее, когда отца уже не было в живых, — говорит Серго Берия. — Какая нужда была этим людям что-то приукрашивать? Они считали, что их спас мой отец. Двурушничать передо мной в той обстановке им не было никакого смысла. Напротив, их заставляли давать показания на отца…

Возьмите любое «дело» тех лет. В каждом непременно найдете визу наркома, другого ответственного работника. Скажем, если ученый был из наркомата авиационной промышленности, резолюцию накладывал нарком этой отрасли. Знаю, что единственным человеком, не завизировавшим своей подписью ни один подобный документ, был Серго Орджоникидзе…

Никто не может опровергнуть такой факт: во время войны в тех отраслях, которыми руководил Берия, не было ни одного ареста, ни одного снятия с должности… И совсем не потому, что не пытались это делать. Пытались.

Но отец санкции не давал, требуя у органов реального обоснования обвинения. Другие поступали иначе. Когда с такими предложениями приходили к Ворошилову, тот подписывал тут же или сам садился писать… И не он, к сожалению, один.

— Дайте мне факты, что этот ученый действительно сотрудничает с разведкой, а не рассказывайте, что он английский шпион, — говорил отец…

Почитайте материалы Пленума ЦК, где его обвиняли в том, что он прикрывал политически не преданных людей. Такие обвинения звучали и раньше, но отец был последователен:

— То, что этот ученый считает, что мы сволочи, это его личное дело, но ведь работает он честно?

Эти принципы он исповедовал на протяжении всей жизни…»

Эта история относится к разряду тех, которые «все знают», К сожалению, по этой причине мало кто задумывается о ее достоверности.

Тут можно привести родственную историю. Вот уже сорок лет «все знают» о том, что Рихард Зорге буквально до последних дней слал в Центр радиограмму за радиограммой, предупреждая о близящемся нападении Германии. «Война начнется 22 июня!» — кто не читал об этом отчаянном вопле в эфир советского разведчика. И лишь в последние годы, когда были опубликованы его подлинные радиограммы, стало ясно, что всех этих предупреждений… просто не было! Их в середине 60-х годов, пользуясь конъюнктурой, выдумали журналисты.

Так и тут: еще вопрос — существуют ли эти надписи на донесениях, да и сами донесения? Дело в том, что публикации последних лет неопровержимо доказывают: нападение Германии на СССР не только не было неожиданным, но войска пограничных округов за несколько дней до 22 июня получили приказы о соответствующей подготовке к нападению. Так что этих надписей просто быть не могло — это либо легенда, либо фальшивка. Деканозов же был одним из людей Берия, которому нарком доверял и который по этой причине был расстрелян в 1953 году, как один из членов его команды.

За два года, проведенных у власти в НКВД, Ежов сумел почти полностью разгромить внешнюю разведку. Ее работники, так же как латыши и поляки, были особенно уязвимы для чекистов-инквизиторов. За это время из 450 сотрудников ИНО было репрессировано 275 человек — около 60 %, в том числе и те, кто работал за границей. Если кто из заграничных работников уцелел, то лишь из-за самоотверженности сидевших в Центре — те, уже видя над головой занесенный меч, берегли и прятали зафанработников, особенно нелегалов, «золотой запас» любой разведки.

В этом смысле показательна история все с тем же Рихардом Зорге — хотя этот разведчик и «проходил» по другому ведомству, но принцип везде был тот же. В 1940 году он, до того семь лет проработавший в Японии, попросил об «отпуске». Ему уже почти разрешили приехать в Москву, но тут начальник ИНО НКВД Фитин сообщил: «По нашим данным, немецкий журналист Зорге Рихард является немецким шпионом. Поэтому после пересечения государственной границы СССР сразу же будет советскими органами арестован». Спасибо Фитину — естественно, после такого предупреждения руководство Разведуправления тут же передумало отзывать Зорге из Японии37.

Это оперативника, худо-бедно, можно научить за год-два. Нелегалы воспитываются годами, а разведывательные сети создаются десятилетиями. Часто бывает так, что все нити, ведущие к агентам, находятся в руках резидента — в этом случае с его потерей разведка теряет всю сеть. Результатом ежовских усилий было, например, то, что в 1938 году в течение 127 дней Политбюро не получило ни одного донесения из ИНО НКВД. Некому было эти донесения посылать, и некому было их принимать. Уже за одно это — разгром внешней разведки — Николай Иванович, по законам того времени, заслуживал высшей меры по статье 581а или 58м (измена родине или контрреволюционный саботаж).

Получив наркомат, Берия поставил во главе внешней разведки одного из своих старейших соратников. В. Г. Деканозов в 1918 году работал в большевистском подполье в Баку, затем, с 1921 года, в АзЧК, и неотрывно следовал за Берия из АзЧК в Грузинское, а потом в Закавказское ГПУ, оттуда — в ЦК КП Грузии. В мае 1939 года он был переведен в другой наркомат — назначен зам. наркома по иностранным делам, а в конце 1940 года направлен на самый «горячий» участок дипломатической работы — послом в Германию. Так что судите сами — мог ли Берия на его донесении написать такую резолюцию?

После перевода Деканозова на дипломатическую работу Берия идет на рискованный шаг. Подобно тому, как сам он, не имея практически никакого опыта чекистской работы, был назначен начальником секретно-оперативного отдела Ч К, он ставит во главе внешней разведки 33-летнего Павла Фитина, который пришел в органы всего-навсего в марте 1938 года по партийному набору. Правда, он имел высшее образование. Хотя это и был всего лишь институт механизации и электрификации сельского хозяйства, но все же не семь классов и два коридора. В разведке без образования делать нечего, это работа для интеллектуалов.

Берия в выборе не ошибся — Фитин действительно с порученным ему делом справился. Вскоре в центральном аппарате работало 692 человека, за границей — 242 разведчика. Это не так мало, как может показаться по сравнению с числом начальства, ведь кадровый разведчик — это лишь верхушка сети, на каждого из них замыкается сложная система агентов..

В июле 1938 года, практически сразу же после назначения Берия, Павел Судоплатов, вернувшись из Парижа, где он блестяще провел ликвидацию одного из главарей украинских националистов Коновальца, был вызван к новому наркому и полностью отчитался о своей командировке.

«Из вопросов Берия, — пишет он, — мне стало ясно, что это высококомпетентный в вопросах разведывательной работы и диверсий человек. Позднее я понял: Берия задавал свои вопросы для того, чтобы лучше понять, каким образом я смог вписаться в западную жизнь.

Особенное впечатление на Берия произвела весьма простая на первый взгляд процедура приобретения железнодорожных сезонных билетов, позволивших мне беспрепятственно путешествовать по всей Западной Европе. Помню, как он интересовался техникой продажи железнодорожных билетов для пассажиров на внутренних линиях и на зарубежных маршрутах. В Голландии, Бельгии и Франции пассажиры, ехавшие в другие страны, подходили к кассиру по одному — и только после звонка дежурного. Мы предположили, что это делалось с определенной целью, а именно: позволить кассиру лучше запомнить тех, кто приобретал билеты. Далее Берия поинтересовался, обратил ли я внимание на количество выходов, включая и запасной, на явочной квартире, которая находилась в пригороде Парижа. Его немало удивило, что я этого не сделал, поскольку слишком устал. Из этого я заключил, что Берия обладал опытом работы в подполье, приобретенным в Закавказском Ч К.

Одет он был, помнится, в весьма скромный костюм. Мне показалось странным, что рукава рубашки, кстати, довольно хорошего качества, закатаны… Будучи близоруким, Берия носил пенсне, что делало его похожим на скромного совслужащего. Вероятно, подумал я, он специально выбрал для себя этот образ: в Москве его никто не знает, и люди, естественно, при встрече не фиксируют свое внимание на столь ординарной внешности, что даст ему возможность, посещая явочные квартиры для бесед с агентами, оставаться неузнанным. Нужно помнить, что в те годы некоторые из явочных квартир в Москве, содержавшихся НКВД, находились в коммуналках. Позднее я узнал: первое, что сделал Берия, став заместителем Ежова, это переключил на себя связи с наиболее ценной агентурой, ранее находившейся в контакте с руководителями ведущих отделов и управлений НКВД, которые подверглись репрессиям…»

А вот и еще конкретный случай. В сентябре 1940 года в Германию для восстановления связи с одним из лучших агентов НКВД Вилли Леманом отправляется разведчик Коротков. И Берия, не полагаясь на Фитина, самолично инструктирует Короткова подробнейшим образом. «Никаких специальных заданий „Бройтенбаху“ давать не следует, а нужно брать пока все, что находится в непосредственных его возможностях и, кроме того, то, что будет знать о работе разных разведок против СССР, в виде документов, не подлежащих возврату, и личных докладов источника»38. Чтобы в полной мере оценить, насколько грамотны эти указания и как Берия бережет Лемана, надо знать, сколько агентов были погублены именно тем, что Центр давал им задания, не соответствующие их возможностям.

К началу войны разведка работала на полную мощность. В Союз шел поток самых разных сведений, часто противоречащих друг другу. Но нелепо было бы думать, что у Берия не хватило бы интеллекта разобраться в этом информационном хаосе и создать из него стройную картину Кстати, еще раз: публикации последних лет неопровержимо доказывают: то, что война застала советское руководство врасплох — брехня. Именно так: коротко и грубо.

8 апреля 1941 года НКВД был разделен на два наркомата: собственно НКВД и НКГБ. Впрочем, новый наркомат возглавил все тот же верный ставленник, «второе я» Берия — Меркулов. Это тоже опытнейший чекист, кстати, успевший до революции закончить университет и, как и Деканозов,. прошедший со своим начальником весь путь от АзЧК до Москвы. Так что разделение, наверняка, во многом было чисто номинальным. Естественно, Меркулов во всех затруднительных случаях советовался с Берия, а тот имел всю нужную ему информацию и полное влияние на дела нового наркомата. Да и разделение, кстати, было непродолжительным: уже 20 июля наркоматы объединились вновь, и Меркулов опять стал заместителем Берия.