"История сыска в России, кн.1" - читать интересную книгу автора (Кошель Пётр Агеевич)

Произвести тщательный розыск

В начале 17б4 года место Глебова занял князь А.А.Вяземский (1727 – 1793). Секретным указом в феврале 17б4 года ему велено было заведовать совместно с Н.И.Ланиным тайными делами. При вступлении в должность князь Вяземский получил от императрицы собственноручное «секретнейшее наставление». Никаких указаний относительно предстоящей ему деятельности в Тайной экспедиции князь Вяземский в этом наставлении не получил. Назначение Вяземского в генерал-прокурорскую должность, говорит биограф П.Иванов, долго удивляло современников. Вот что говорит Порошин в дневнике своём: «Никита Иванович Панин долго изволил разговаривать со мною о нынешнем генерал-прокуроре князе Вяземском и удивляется, как фортуна его в это место поставила; упоминаемо тут было о разных случаях, которые могут оправдать сие удивление». «Ваше Величество, делаете чудеса, – говаривал потом Румянцев, – из обыкновенного квартирмейстера у Вас вышел государственный человек».

С отзывом о князе Вяземском Н.И.Панина сходится, по существу, характеристика А.М.Тургенева, сделанная, однако, в более резкой форме.

Д. Бантыш-Каменский в «Словаре достопамятных людей русской земли» характеризовал Вяземского более мягко и осторожно: «Князь Вяземский отличался верностью своею престолу, бескорыстием, был чрезвычайно трудолюбив, умел избирать достойных помощников; враг роскоши, но скуп и завистлив, как отзывались о нём современники. В его петербургском доме находилась Тайная экспедиция, и он часто присутствовал при допросах».

Таким образом, князь Вяземский был настоящей посредственностью, но, очевидно, именно такой человек и нужен был императрице Екатерине, как глава политического розыска. Целых 30 лет он выполнял эту роль. Императрица Екатерина считала князя Вяземского своим учеником и после его смерти была в большом затруднении, кого сделать приёмником. А.В.Храповицкий в своём «Дневнике»,чв записи 9 января 1790 года говорит: «По болезни ген. – прокурора приказано всем правителям экспедиций ходить с докладами. Я (т. е. императрица) его должности разделю четверым, как после Баура. Знаешь ли, что ни из князей Голицыных, ни Долгоруких нельзя сделать ген. – прокурора? У них множество своих процессов. Жаль князя Вяземского, он мой ученик, и сколько я за него выдержала, все называли его дураком». 17 сентября 1792 года Екатерина, уволив от должности Вяземского, тогда же поручила эту должность «на краткое время» А.Н.Самойлову. Своим назначением он был обязан князю ГА.Потёмкину, на родной сестре которого был женат его отец, сенатор Николай Борисович. В 1795 году был пожалован графом. Меньше чем через месяц после вступления на престол императора Павла он был заменён на посту генерал-прокурора князем Алексеем Борисовичем Куракиным. «По отзыву современников, – пишет П.Иванов, – граф А.Н.Самойлов был храбрый и честный человек, но мало сведущий в делах гражданских». Нелестный отзыв дал о нём граф Ф.В.Растопчин, очень его не любивший. В письме к графу С.Р.Воронцову по поводу назначения Самойлова генерал-прокурором он писал: «Вы разделяете удивление всей России по поводу назначения графа Самойлова ген. – прокурором… Этот граф Самойлов, если удержится на своём месте, наделает много хлопот императрице; но она хочет сделать из него подобие князя Потёмкина хоть по наружности, тем более, что ненавидит всех его родных, а его считает благородным человеком, что и справедливо».

Позже в Тайной экспедиции появились новые лица. В 1794 году дела стал приводить в порядок А.С.Макаров. Эти дела после Шешковского оказались в большом «неустройстве», и Макарову понадобилось несколько месяцев. Макаров вступил в службу в 1759 году, был секретарём при рижском генерал-губернаторе Броуне, а потом служил в Петербурге при генерал-прокуроре Самойлове. При императоре Павле он был начальником Тайной экспедиции. Ермолов отзывался о нём как о человеке «благороднейшем и великодушном».

В том же 1794 году в процессе В.В.Пассека и других процессах этого года фигурировал В.СПопов, бывший в течение многих лет правителем канцелярии князя Потёмкина, а потом состоявший при кабинете императрицы. Но, по-видимому, эти лица не изменили того порядка, который сложился в Тайной экспедиции при Шешковском и князе Вяземском: и порядок ведения следствий, и форма приговора, и приведение его в исполнение оставались прежними.

Таковы были люди, которым принадлежала руководящая роль в проведении политических процессов в последней трети XVII века. Всё это были посредственные фигуры, действовавшие по шаблону, по трафарету. Ни Глебов, ни князь Вяземский, ни Самойлов не были, что называется, государственными людьми, и потому деятельность их носила узкий, ведомственный характер. Поэтому и следствия, которые велись под их руководством, не ставили и не раскрывали принципиальных вопросов; всё внимание следователей было направлено обыкновенно на мелочные вопросы, имевшие, конечно, значение для судьбы узников Тайной экспедиции, но не представляющие общего интереса. Шешковский был незаурядной ищейкой, неразборчивым в средствах добывания сведений, нужных начальству. Его методы следствия были грубы, топорны. Принципиальная сторона поступков людей, попавших в его руки, Шешковского не интересовала. Конечно, крупной фигурой среди перечисленных был граф Н.И.Панин. Но по всем данным, руководящей роли в проведении политических процессов последней.трети XVIII века он не играл (за исключением дела Мировича). Включение его в решение вопросов по «тайным делам» было ловким тактическим шагом Екатерины.

Н. И.Панин был сторонником регентства Екатерины, и у него, видимо, было немало приверженцев в этом вопросе; мысль о том, что по достижении Павлом совершеннолетия власть должна перейти к нему, была очень живучей в 60-х и в начале 70-х годов. Екатерина не любила Панина и боялась. Сделав Панина членом коллегии Тайной экспедиции, Екатерина обезвреживала его. С другой стороны, его авторитетом прикрывалась деятельность учреждения, которое было так же непопулярно, как и Тайная канцелярия. Наконец, это был своего рода контроль над действиями генерал-прокуроров. Но, конечно, если бы Панин занялся, так сказать, вплотную делами Тайной экспедиции, он мог бы внести в постановку их немало принципиального. И по политическим, и по личным соображениям (современники считали его ленивым человеком) он этого не делал.

Центр всего делопроизводства Тайной экспедиции находился в Петербурге; в Москве был её филиал, непосредственно подчинённый московскому главнокомандующему. Императрица писала графу П.С.Салтыкову, что вследствие уничтожения Тайной канцелярии всё её делопроизводство переходит к Сенату и к его конторе в Москве. «Но, если бы их всем собранием производить, то была бы в том крайняя неудобность и затруднение, а иногда и такие между тем скаредные и вымышленные обстоятельства выходят, что к сведению многим персонам неблагопристойны». Поэтому ему предписывалось в отсутствие императрицы в Москве «по всем поступающим из разных мест важным делам в сенатскую контору, кои до сего принадлежали до Тайной канцелярии, иметь единственно Вам производство, не делая на то общих сенатской конторы определениев, а что по следствиям оказываться будет, писать к нам с приложением своего мнения и не чиня экзекуции, ожидать от нас конфирмации». Письмом от 12 февраля 1764 года Екатерина предписывала Салтыкову ведать дела по Тайной экспедиции одному с помощью коллежского советника Хрущёва, взяв, кроме того, потребное число канцелярских служителей.

В отдельных случаях в Москву посылались в помощь главнокомандующему «по тайным дел.ам» особые лица. Так, например, 3 марта 1774 года Екатерина писала князю Волконскому, что досылает гвардии Преображенского полка капитана Волоцкого и прикомандировывает к нему находящегося в Москве прапорщика Семеновского полка Городчакова, «чтоб употребили Вы их при допросах по тайным делам, с тем, дабы они никому ни малейшего истязания при допросах не делали» (если это приходилось оговаривать, то, очевидно, такие истязания имели место).

Но следствия «по тайным делам» велись (во всяком случае, начинались) также и в губернских и провинциальных канцеляриях, решения же по многим таким делам выносились в Москве и Петербурге. Но известны процессы, производство по которым начиналось и кончалось на месте. Таковы, например, процессы самозванцев Ханина и Богомолова. В отдельных, исключительных случаях состав следственного и судебного аппарата Тайной экспедиции расширялся. Так, по делу 1урьевых и Хрущёвых была образована особая комиссия в составе гетмана графа ГРазумов-ского, сенатора В.И.Суворова и генерал-поручика Ф.Вадков-ского, доклад и решения которой были переданы в Сенат, а на основании его сентенции был издан манифест 24 октября. В особом, чрезвычайном порядке были проведены процессы (после следствия в Тайной экспедиции) Мировича и Арсения Мациевича. Дело флигель-адъютанта Бибикова рассматривалось особой комиссией в составе князя К.Голицына, князя Вяземского и Елагина. Но в громадном большинстве случаев дело начиналось и заканчивалось в недрах Тайной экспедиции.

Не станем выяснять всю процедуру следственно-судебного процесса Тайной экспедиции. Но важно выяснить, как добывались сведения, которыми оперировала экспедиция, какими методами эти сведения проверялись и уточнялись и на основании чего выносились те или иные решения.

Тайная экспедиция, видимо, не располагала сетью агентуры, которая держала бы её в курсе всех важнейших явлений в области общественной мысли и общественного движения. Правда, в письме императрицы сенатору Суворову по делу Хитрово было сказано: «Впрочем, по полкам имеете уши и глаза», а московский главнокомандующий князь Волконский доносил ей о своём распоряжении обер-полицмейстеру «употребить надёжных людей для подслушивания разговоров публики в публичных сборищах, как то: в рядах, банях, кабаках, что уже и исполняется, а между дворянством также всякие разговоры примечаются». Но это, видимо, был случайный материал, не отражавший настроений и фактов жизни хотя бы двух столиц империи с их населением в несколько сотен тысяч человек, не говоря уже о всей остальной России.

Следственные документы Тайной экспедиции определённо говорят, что главный материал, на котором строились процессы – это доносы. Широко развитые в практике русской жизни в течение всего XVIII века доносы в последней трети этого века получили особое значение во всех судебных процессах, и в политических в частности, изменив только после манифеста 13 октября 1762 года свою форму. Этим манифестом было запрещено произносить «Слово и дело», но все подданные императрицы обязывались доносить в указанные места обо всём, что им станет известно по «первому» и «второму» пунктам; устанавливалась ответственность за недонесение, за ложный донос; последними в практике судебных процессов стали считаться такие доносы, которые не подтверждались или сознанием обвиняемого, или уликами третьих лиц. Поэтому донос о чём-либо сказанном с глазу на глаз был очень рискованным, он легко мог стать ложным, в то же время умолчание о таком факте могло повлечь тяжёлые последствия, если автор сказанного сам мог рассказать об этом кому-нибудь третьему и донос поступал от того. Требовалось, чтобы донос следовал непосредственно за получением сведения о проступке.

В практике Тайной экспедиции было немало процессов, где констатирован ложный донос, и потому такие дела оканчивались тем или иным наказанием доносчика.

Содержание доносов, а также сведения, поступавшие к ней, Тайная экспедиция проверяла и дополняла: вызывались и допрашивались свидетели, устраивались очные ставки, составлялись «вопросные пункты». Обвиняемые или свидетели или собственноручно писали показания, или с их слов составлялся протокол допроса чиновниками Тайной экспедиции, наконец, для проверки сведений, содержавшихся в доносах или в показаниях обвиняемых и свидетелей, чиновники Тайной экспедиции посылались в места, так или иначе связанные с данным процессом. Кроме того, аресты обычно сопровождались обысками, при которых забирались вещественные доказательства, в виде записок, писем, документов всякого рода и пр.; широко применявшаяся тогда перлюстрация также часто доставляла Тайной экспедиции важные сведения для производимого ею следствия.

Таким образом, следствие в Тайной экспедиции как будто обставлялось всеми необходимыми гарантиями для выяснения истины, но тем не менее следственный материал, сохранившийся в делах экспедиции, во многих случаях страдает дефектами. Так, например, в ряде процессов его участники делали ссылки на различных высокопоставленных лиц. Но в делах экспедиции ни одного случая допроса таких лиц нет; это, очевидно, считалось неудобным и нежелательным. Затем, и это особенно важно, Тайная экспедиция часто не интересовалась мотивами поступков и теми целями, которые ставили перед собой обвиняемые.

Наоборот, главной своей задачей чиновники экспедиции считали добиться признания подсудимого и раскаяния в содеянном, хотя известно, что признание не всегда открывает истину: всё зависит от того, при каких условиях это признание вины получено и в силу каких побуждений оно могло быть сделано. И тут перед нами один из самых важных вопросов для оценки следственного материала Тайной экспедиции: какими средствами она добивалась признания людей, попавших в её руки?

Екатерина не раз имела смелость заявлять, что в Тайной экспедиции при допросах не применялись телесные наказания. Так, например, в письме к А.И.Бибикову в Казань относительно действий секретной комиссии по делу пугачёвского восстания она писала: «Также при расспросах, какая нужда сечь? Двенадцать лет Тайная экспедиция под моими глазами ни одного человека при допросах не секла ничем, а всякое дело начисто разобрано было; и всегда более выходило, нежели мы желали знать».

Ещё раньше в своём «Антидоте», который был ответом на книгу аббата Шанпа «Путешествие в Сибирь», вышедшую в Париже в 1768 году, Екатерина пыталась представить всё дело с политическим розыском в России таким образом, что будто после уничтожения Тайной канцелярии не стало политического органа её заменившего: «Французский король и даже его министры сажают в Бастилию и там подвергают судилищу, на это устроенному, или суду какой-нибудь комиссии, кого им вздумается; у нас Тайная канцелярия делала то же самое, но с 1762 года она уничтожена, а ваша Бастилия существует».

Совершенно бездоказательны также рассуждения Екатерины относительно суда в России и соблюдения законов. «Я знаю, – писала императрица, – что во многих странах господствует заблуждение, будто в России заговоры столь же обыкновенны, как грибы после дождя». Это основано, по её словам, на неправильном представлении о Тайной канцелярии и её деятельности… «Публика, не зная законов и редко имея сведения о прямых приказаниях, иногда отдаваемых этому судилищу втайне, заключала, что всё происходящее там весьма важно, между тем как там часто судились лишь мелочи. И как скоро была упразднена эта канцелярия, все мнимые или предполагаемые заговоры тотчас прекратились. Невозможно, чтобы вещи изменялись в столь короткое время; они остались приблизительно такими же, какими были прежде, а, однако, те события ясно показывают, что эта канцелярия была пугалом, бесполезным для страны и весьма вредным относительно чужих краёв, в которых она посеяла заблуждение о непрочности правительства».

Через несколько лет императрица официально признала, что телесные наказания в Тайной экспедиции применялись. В указе 1 января 1782 года «О нечинении подсудимым при допросах телесных наказаний» констатировалось, что в некоторых губернских канцеляриях и подчинённых им учреждениях «для дознания по показаниям преступивших о действиях их истины расспрашивали не только самих преступников, но и оговариваемых ими под плетьми». Указ предписывал, чтобы «ни под каким видом при допросах никаких телесных истязаний никому делано не было, но в изыскании истины и облики поступало было, как в помянутом нашем указе сказано, по правилам X главы Комиссного наказа».

Показания современников тоже говорят, что телесные наказания в Тайной экспедиций применялись. Потёмкин, встречаясь с Шешковским, спрашивал его, как он «кнуто-бойничает».

В делах Тайной экспедиции имеются прямые указания на применение пытки к подследственным. Так, например, поприказу Екатерины в 1762 году был ей подвергнут «для изыскания истины с пристрастием под батожьём расспрашивай» Пётр Хрущёв, а потом и Семён Гурьев.

На сознание и «раскаяние» людей, попавших в Тайную экспедицию, должна была также оказывать сильное влияние вся та атмосфера, в которой протекала деятельность экспедиции, та репутация, которой она пользовалась у населения.

Всё следствие протекало в обстановке большой таинственности с угрозами и запугиванием, у подсудимого и свидетелей бралась подписка, что они никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не будут рассказывать, что слышали и о чём говорили. Ни защитника, ни прокурора, ни судей обвиняемые не видели. По окончании следствия им сообщался приговор, вынесенный генерал-прокурором.

Из многих отзывов о Тайной экспедиции современников, познавших на себе её силу и воздействие, приведу слова В.В.Пассека. Описывая своё освобождение в марте 1801 года, он рассказывал, что встретил в Петербурге двух лиц (А,С.Макарова и Е.Б.Фуиса), «облегчавших, сколько было в силах их, впадавших оклеветанными в ужасную и самую невинность в содрогание приводящую тайную эксибдицию. Сей гидры главы я нашёл уже отсечёнными и превращёнными в прах божеством севера».

Практика Тайной экспедиции очень рано выработала стереотипную норму приговора. Начиная с даты ссылки на высочайшее повеление и указания на лиц, его постановивших (Глебов и Панин, Вяземский и Панин и т. п.), приговор обычно в очень сильных выражениях изображал вину осуждённого, однако в очень общей форме, без указания на конкретные деяния, место, время и обстановку их совершения; в ряде случаев сущность вины того или другого осуждённого и совсем не объявлялась. Так, тот же Пассек был сослан в Казань по обвинению «в признании важных непристойных слов, о коих Её Императорскому Величеству известно».

Не случайно именно Тайная экспедиция и её московская контора возглавили розыск по делам участников пугачёвского восстания, которым они исключительно занимались в течение всего 1774 и большей части 1775 года. Этим же розыском занимались и другие учреждения – губернские канцелярии, главным образом, районов, охваченных движением, и временные секретные комиссии из гвардейских офицеров, названные Оренбургской и Казанской. В состав комиссий наряду с гвардейскими офицерами входили и чиновники Тайной экспедиции. В этих комиссиях на следственные дела составлялись экстракты, которые направлялись в Сенат, где по ним в Тайной экспедиции выносились решения после получения соответствующих указаний от Екатерины, которая принимала самое деятельное участие в розыске. Приговоры Тайной экспедиции приводились в исполнение секретными комиссиями на месте. Все остальные дела участников восстания, не попавшие по тем или иным причинам в сферу деятельности этих секретных комиссий, рассматривались в обычном порядке в Тайной экспедиции.

Первым по времени, судя по протоколам, было дело лейб-гвардии сержанта Петра Бабаева. Он обвинялся в том, что при взятии Сорочинской крепости войсками восставших публично именовал Пугачёва «Величеством Петром Фёдоровичем… целовал у него руку. А после, смотря на него пристально и по разным сходным с покойным государем Петром приметам, признал его точно за истинного Петра, о чём всюду и всем сказывал и уверял».

Комиссия «всячески старалась извлечь из него признание, увещевала его сама и через священника и, наконец, водила в застенок для устрашения пыткою, но ни тем, ни другим до желаемого сведения он не был доведён, а утвердился на своём показании». Трудно сказать, что побудило старого солдата стоять на своём. Возможно, здесь сказалась огромная вера в справедливого «надежду-государя». По приговору Тайной экспедиции, утверждённому Екатериной, Бабаев был наказан кнутом в «четырех местах, в том числе напоследок в Сорочинской крепости, где от него вышесказанное разглашение последовало».

Москва в 1774 году полна была слухами о Пугачёве. В такой напряжённой обстановке Тайная экспедиция, и особенно её московская контора, развернули активную деятельность против всяких проявлений сочувствия к восставшим. К 1774 году относится много дел о привлечении к следствию дворовых, ремесленников и другого люда за распространение слухов. В апреле в розыск был взят крестьянин Панкрат Абакумов, говоривший: «…был он на низу, и что Томского полку целая половина пропала, а оставшаяся половина супротивляется».

Тогда же производился розыск по делу Федора Гориянова, дворового человека отставного поручика Усова. На вопрос целовальника: почему у него, Гориянова, сапоги худы, Гориянов убеждённо отвечал: «Дай Бог здоровья Петру Фёдоровичу, а у него сапоги будут». Во время розыска выяснилось, что и другие дворовые часто говорили между собой о Пугачёве, что он подлинно Пётр III, что у него много войска, что он скоро будет в Москве и «они все будут за него стоять, и если бы они были отданы в солдаты, то они бы все пошли к нему на службу». Повар Ремесленников добавлял, что Пугачёв не только скоро будет в Москве, но что он ещё «белопузых дворян всех перерубит». Дворовых людей били плетьми.

В июне 1774 года Тайную экспедицию поступил донос от отставного прапорщика Зубова на крестьянина Петра Пономарёва, работавшего у него плотником. На вопрос Зубова, почему он в худом кафтане, плотник ответил, что «взять негде, потому что часто с него на казначейские расходы сходится по рублю. Вот уж придёт государь, то что-то им будет», – добавил он. На вопрос, какой государь придёт, Пономарёв отвечал: «Государь наш и новый царь».

Солдаты Нарвского пехотного полка Ларион Казаков и Никита Копнин в мае 1774 года были осуждены Тайной экспедицией к наказанию шпицрутенами «через полк шесть раз», что фактически означало верную смерть, за намерение бежать из полка к Пугачёву.

Солдаты Преображенского полка, расположенного в Петербурге, Ляхов, Мясников и Филиппов были пойманы уже в Новгородской губернии. В Тайной экспедиции они сознались в намерении «идти на службу… к Пугачёву… чая получить от него… награждение». Они были наказаны в экспедиции плетьми и отправлены на каторгу в Таганрог, где должны были употребляться «в тяжких казённых работах».

Оброчный крестьянин Пётр Емельянов, находясь по торговым делам своего помещика в Голубенской станице на Дону, говорил местным крестьянам: «У нас де ныне большая попутка, разве у вас не слышно, что государь Пётр Фёдорович явился в Оренбург и набрал до семисот тысяч. Пишет он, чтобы государыня не дожидалась его, а шла в монастырь. А крестьян он всех хочет от бояр отобрать и иметь их только своим именем». Схваченный за такие разговоры в Воронеже, Емельянов был доставлен в Казанскую секретную комиссию и умер под кнутом.

Те же надежды высказывал и другой крестьянин Ульян Филатов, называя Пугачёва государем и говоря: «Он всех бояр будет казнить, и ежели бы де была его, Филатова, воля, и он бы боярский род перевёл». По розыску стало известно, что подобные разговоры Филатов вёл уже несколько недель. В последнем разговоре он делился: «Слава де Богу, недолго нам за господами жить, потому что ныне идёт к нам Пётр Фёдорович и всех крестьян отпишет на себя, а господ перевешает».

Распространение крестьянской войны на внутренние губернии и успехи повстанцев вызвали панику среди правящих кругов России.

«Мысли о Пугачёве не выходят у всех у нас из головы, – писал Андрей Болотов, – и мы все удостоверены были, что вся… чернь, а особливо все холопство и наши слуги, когда не въявь, так втайне, сердцами своими были злодею сему преданы, и в сердцах своих вообще все бунтовали, и готовы были при малейшей возгоревшейся искре произвести огонь и пламя. Пример бывшего незадолго в Москве страшного мятежу был у нас ещё в свежей памяти, мы не только подобного тому опасались, но и ожидали того ежеминутно… Мы на верность и самих наших слуг не могли никак полагаться, а паче всех их, и не без основания, почитали ещё первыми и злейшими нашими врагами, а особливо, слыша, как поступили они в низовых местах со своими господами, и как всех их либо сами душили, либо предавали в руки и на казнь…»

В сентябре 1774 года после поражения крестьянской армии у Сальникова завода Воронежской губернии был пойман крестьянин дворцового села Кирсанова Тамбовского уезда Иов Мосякин, выдававший себя за Петра III, и группа его сторонников: отставной капрал Иевлев, однодворец Алексеев, священник Фёдор и другие. Называя себя Петром III, Мосякин выдавал крепостным вольные от помещиков. Дело это рассматривалось Тайной экспедицией как имеющее крупное политическое значение, к розыску было привлечено много лиц, о нём докладывалось Екатерине. Приговор, вынесенный Мосякину, был жесток – «оного злодея казнить в Воронеже отрублением наперёд рук и ног, а потом головы и положить злодейский труп его на колесо, а голову и руки, и ноги отослать в село на колесе, воткнуть на спицы».

В июне 1774 года из села Долгие Колодцы Ливенского уезда от своего помещика к Пугачёву бежала группа крепостных. И «пришли к городу Казани дня за два до разорения того города, – показал один из них, Неустроев, после поимки. – Пугачёв дал им каждому по два пистолета, по сабле и по казачьему платью, да денег по 20 рублей» и послал «его, Неустроева, и ещё помещичьих беглых людей шесть человек в разные места с письмами уговорить народ, чтобы собирались и приходили к нему. Почему они все семь человек и поехали, а именно: первый – в Малороссию с письмом от Пугачёва и от майора Савенкова, а к кому – не знает, второй – к Тамбову в деревню помещика Исакова, третий – в Воронеж к однодворцам, четвёртый – в Орловский уезд в деревню прапорщика Скорятина, пятый – в Рыльский уезд, шестой – в Чугуевский и Изюмский уезды в слободу Гнилую к сотнику Жирошкину. А он, Неустроев, поехал с такими же письмами в Полтаву». Находясь на Украине, Неустроев «встречающимся людям в разговорах сказывал, чтобы шли к Пугачёву, уверяя их, что там и денег много дают и будет всем воля, чем и сманил трёх человек».

Сыск по этому делу не был закончен полностью – Неустроев умер под пытками. Тайная экспедиция ограничилась посылкой извещений «о посланных от… Пугачёва с письмами людях» воронежскому и белгородскому губернаторам, в Малороссийскую коллегию, графу Панину и к князю Долгорукову.

Не все агитаторы Пугачёва кончали свою жизнь в застенках. Многие из них, успешно выполнив свою задачу, бесследно растворялись в народной массе. Об одном таком агитаторе Тайная экспедиция получила известие в марте 1774 года во время розыска по делу Ивана Козмина – дьячка Архангельской церкви села Семеновского Владимирского уезда. Козмин обвинялся в том, что, получив от едущего из Казани незнакомого ему серпуховского купца «известную выдуманную злодеем Пугачёвым бумагу и видя во оной злой Пугачёва вымысел, он не только оного купца не задержал, но ещё с самой той мерзкой бумаги списывал копию и читал при крестьянах…» Дьячок отделался неожиданно лёгким приговором. Ему было зачтено в наказание «крепкое в заключении более четырех месяцев содержание», потому что «по следствию открылось, что та бумага не самим им выдумана, но подлинно списана по глупому его любопытству». Дьячок был из-под караула освобождён. «А самого того бездельника, – с сокрушением отмечается в протоколе экспедиции, – у которого он (Козмин) ту бумагу списывал копию, не сыскано».

После подавления крестьянской войны и казни Емельяна Пугачёва Тайная экспедиция развернула широкую карательную деятельность. С 1774 года в Тайную экспедицию из Оренбургской и Казанской секретных комиссий начали доставляться протоколы; и розыскные дела. За это время экспедиция вынесла решения по 685 розыскным делам участников мятежа. Из них 177 были делами крестьян, 24б делами казаков, 22 – работных людей (преимущественно молотовых рабочих), 55 – башкир, татар, чувашей и других инородцев, 13 – солдат, 140 – священников и 29 – дворян (главным образом офицеров).

В том числе приговоры были вынесены по делу Юлая Азналина и Салавата Юлаева, пугачёвских полковников и есаулов. За исключением 109 человек яицких казаков во главе с Петром Булдыгиным, освобождённых от наказания, потому что они «не только сами явились, но и привезли его (Пугачёва) с собой в Уральск, предали правосудию», т. е. в руки правительства, почти все руководители восставших были казнены. Что же касается рядовых участников восстания, то они были подвергнуты различным наказаниям. Крестьян обычно после наказания кнутом или плетьми отправляли к их помещикам или на каторгу в Таганрог и Рогервик, где их должны были «во всю жизнь содержать в оковах», или в Сибирь на поселение.

Такой же расправе подвергались и работные люди, принимавшие участие в крестьянской войне. В числе их жестоко был наказан плетьми и сослал «в тяжкую каторжную работу» предводитель отряда работных людей Боткинского завода молотовный мастер Семён Пономарёв. В отдельных случаях работные люди после наказания посылались на различные заводы, причём мастера – в качестве простых рабочих с условием, «что в мастера всю жизнь их не произведут».

Священников, как правило, не подвергали телесным наказаниям, но в большинстве случаев «лиша священства, посылали в Нерчинск на каторжную работу вечно». Иногда священников после лишения сана отправляли в солдаты, «а буде негодны, то положив в подушный оклад, причисляли во крестьянство».

Жестоко расправлялась Тайная экспедиция с теми из дворян, которые изменили интересам своего класса или недостаточно их защищали. В феврале 1774 года экспедиция осудила к лишению всех чинов и дворянского звания, записанию в солдаты и наказанию шпицрутенами поручика Илью Щипачева, прапорщика Ивана Черемисова, подпрапорщика Богдана Буткевича; первого – за то, что, оставшись старшим офицером Самарской крепости, сдал её без сопротивления повстанцам и присягнул Пугачёву, второго – за сдачу повстанцам без сопротивления отряда пленных польских конфедератов и также за присягу Пугачёву, третьего – тоже за присягу Пугачёву.

Рассматривая и окончательно решая эти дела, Тайная экспедиция совершенно не интересовалась выяснением причин участия в крестьянской войне того или иного обвиняемого. У чиновников не было сомнения, что война являлась «неестественным» возмущением крепостных против своих «законных» господ. Они ограничивались лишь установлением степени участия обвиняемого в восстании и добровольным ли это участие было.

Тайной экспедиции также долго пришлось вести борьбу с разными слухами, главным образом о том, что Пугачёв жив. В мае 1775 года за слова, что «хотя перепела и поймали, но соловушка ещё жив», был схвачен и доставлен в Тайную экспедицию яранский купец Матвей Поте-хин. Примерно в то же время кунгурский татарин Шун-карь Андрюшин "разглашал, что якобы «злодей не пойман». В июле того же года в «Переволочинской округе бродя по селениями малороссиянин Попович произносил между простолюдством разглашение… Сказывал, будто бывший третий император Пётр Фёдорович под именем казнённого Пугачёва жив и находится на море между войсками, который-де там обретается в образе называемого простым народом Метлы. А сам он, Попович, послан в здешний край от Пугачёва для разведывания, какое, где об нём эхо происходит. И будет до вскорости много беды некоторым господам и священникам, позабудут они бедный народ забижать». За эти слова Попович был наказан плетьми и сослан на каторгу.

Уже спустя много лет по окончании крестьянской войны, в 1786 году, тобольский губернаторский прокурор сообщал в Тайную экспедицию о розыске по делу беглого крестьянина Петра Хрипунова в подговоре им к бегству дворового человека Фёдора Алексеева. Хрипунов подговорил Алексеева бежать с ним в Барнаул, рассказав, что он, Хрипунов, «был на линиях Иртышских пять лет и что-де около Барнаула, в степи, верстах в 100, стоит лагерем на 80 вёрст великая команда, при коей и царь Пётр Фёдорович». Сообщив, что в своё время он был у Пугачёва атаманом «и чин его в команде не потерян», Хрипунов обещал Алексееву, что когда они придут к государю, то «ты-де будешь со мною дома и холопом не будешь, да и все холопы будут вольные».

В связи с крестьянской войной Тайная экспедиция уделила значительное внимание выявлению родственников Пугачёва. В августе 1776 года киевским генерал-губернатором Байковым в Тайную экспедицию был прислан брат Емельяна донской казак Дементий Пугачёв. Во время розыска было установлено, что Дементий «с Пугачёвым ни малейшего в действиях его участия не имел и служил во время турецкой войны порядочно, с должною верностью». Тайная экспедиция приговорила освободить брата Пугачёва и отправить его в войско донское, но с тем, «чтобы его впредь в войске Пугачёвым не называть, а именовать Дементием Ивановым… Ему же, Иванову, за доброе его поведение и верную службу выдано в награждение сто рублей». Известно, что ЕЛугачева допрашивали несколько раз, сперва в Яицком городке, а затем в Москве. Однако наиболее исчерпывающим, с точки зрения Екатерины II, был допрос, сделанный фактическим главою Тайной экспедиции С.И.Шешковским.

В 1796 – 1797 годах, после смерти Екатерины, когда, как это часто бывает при переменах царствования, в крестьянстве снова пошли слухи об освобождении от крепостного права и началась полоса восстаний, Тайная экспедиция сыграла крупную роль в их подавлении. Восстания охватили губернии: Белорусскую, Владимирскую, Вологодскую, Воронежскую, Калужскую и многие другие. В течение почти двух лет экспедиция вела розыск по этим делам и заканчивала их вынесением жестоких приговоров, значительную часть которых приводила в исполнение в районах восстаний.

Одновременно с функцией подавления народных движений Тайная экспедиция, как в своей время Тайная канцелярия, ведала политическими преступлениями по «первым двум пунктам» указа 1731 года. Деятельность Тайной экспедиции в этой области началась сразу же после вступления Екатерины на престол.

В сентябре 1762 года в дни коронации новой императрицы, в Тайной экспедиции производился предварительный розыск по крупному политическому процессу – делу гвардейских офицеров, братьев Гурьевых, Петра Хрущёва и коллежского асессора Алексея Хрущёва, замышлявших путём дворцового переворота возвести на престол Ивана Антоновича. К вынесению приговора по этому делу Тайная экспедиция имела слабое отношение. Решение было вынесено Сенатом. Пётр Хрущёв и Семён Гурьев, после лишения чинов и публичного шельмования, бьии сосланы на Камчатку в Болыперецкий острог. В Якутск сослали Ивана и Петра Гурьевых. Алексею Хрущёву было предписано «жить в своих деревнях, не выезжая в столицы». В январе 1764 года императрица пересмотрела решение и предписала Алексея Хрущёва сослать в Тобольск. Из ссылки братья Гурьевы были освобождены только в 1772 году, то есть ровно через 10 лет после их ареста.

Если в 1762 году розыск по этому крупному политическому делу вёлся в Тайной экспедиции лишь частично, то в следующем 1763 году по аналогичному делу солдата Преображенского полка Михаила Кругликова всё розыскное дело от начала до конца велось в Тайной экспедиции. Кругликова обвиняли в распространении слухов о состоявшемся якобы собрании пятисот Преображенских солдат, «которые другую ночь не спят для Ульриха» – отца бывшего императора Ивана Антоновича принца брауншвейг-ского Ульриха-Антона. Во время розыска выяснилось, что слова Кругликова были чистым вымыслом. Несмотря на это, Екатерина встревожилась. В записке к Панину она указывала: «… при наказании оного служивого прикажите хотя Шешковскому, чтобы ещё у него спросили, где оные 500 человек собираются и видел ли Он их или слышал от кого?»

Крутикова приговорили к наказанию батогами и ссылке в сибирский гарнизон.

В 1769 году по доносу «майорши» вдовы Анны Постниковой, было открыто намерение офицеров Преображенского полка Озерова, Жилина, Попова и Афанасьева совершить государственный переворот и возвести на престол Павла Петровича. После предварительного следствия это дело было рассмотрено судом особой комиссии в составе генерал-полицмейстера Чечерина, Елагина, генерал-прокурора Вяземского во главе с Паниным. Обвиняемые были приговорены к лишению всех чинов, дворянства и звания, к ссылке в Нерчинск на вечную работу, на Камчатку и заключению в Дианементскую крепость.

Вся эта группа дел свидетельствует, что во второй половине XVIII века чиновники политического розыска не видели разницы между умыслом, т. е. намерением совершить преступление, и фактом его совершения. Обвиняемые только высказывали намерение, но в действительности решительно ничего не предприняли для организации переворота. Вся их антигосударственная деятельность практически свелась к одному: разговорам на эту тему в узком кругу. Действия участников всех этих «заговоров» не представляли опасности для правительства. Несмотря на это, им было придано большое значение.

Дело в том, что Гурьевы и Хрущёв выражали недовольство порядками, установившимися в гвардии для офицеров. То же самое говорил и Кругликов, имея в виду солдат. Попов жаловался на пренебрежение правительством интересами дворянства, на финансовые трудности, вызванные войной с Турцией, и чрезмерную любовь Екатерины к Орловым. Императрица не могла не считаться с настроениями той самой гвардии, штыками которой она была возведена на престол. Получив власть из рук гвардии, Екатерина была не прочь её обуздать и вытравить из сознания офицеров самую мысль о возможности таких переворотов в будущем.