"Смилодон" - читать интересную книгу автора (РАЗУМОВСКИЙ Феликс)Глава заключительная, в которой все еще только начинается…Разбудило Бурова чье-то мычание, громкое, напористое, преисполненное экспрессии и обертонов. Мигом вывалившись из сна, он разлепил глаза и сразу захотел опять закрыть их: над ним склонился Бернар и делал какие-то энергичные знаки. Чем-то он напоминал Ивана Сусанина, чудовище с собора Нотр-Дам и тургеневского Герасима, коего потянуло на общение.. – Черт, – Буров сел, потянулся, посмотрел в окно и тут же без зазрения совести стал будить Анри. – Вставайте, шевалье, вставайте, нас ждут великие дела. Карета стояла в тупичке рядом с домом маркизы де Дюффон, и тот был виден как на ладони: мрачный фасад, черные гардины, массивные, ведущие во внутренний двор ворота. Сейчас ворота были распахнуты, и из них тянулся, грохоча ободьями, внушительный четырехконный экипаж. Солнце играло на металлических частях сбруи, радужно дробилось в хрустальных фонарях, бликовало на лакированных панелях, покрытых вычурными росписями на библейские сюжеты. Кучер был в голубой с золотом ливрее, двое молодцов со шпагами на запятках в широкополых шляпах и черных плащах. Когда все это великолепие катилось мимо, в окне кареты стала видна дама, откинувшаяся на подушки. В профиль она была чем-то похожа на болонку. – А? Что? Ангард? – шевалье нехотя открыл глаза, однако сориентировался мгновенно и в унисон с Буровым приказал: – Поехали. Не половой – охотничий инстинкт основной. Какая кухня, такая и музыка… – Ы-ы-ы! – обрадовался Бернар, взобрался на козлы и направил орловцев вслед за каретой маркизы. Однако не сразу, выждав время и держась с филигранностью профи где-то в тридцати пяти – сорока корпусах позади. Отстать на такой дистанции, так же как и засветиться, очень трудно. Уж не учился ли Бернар с Буровым в одной бурсе?.. А вокруг кипела буйная, не знающая удержу парижская жизнь. Уличные дети с немытыми лицами бежали следом за торговцем сластями, монах с котомкой за плечами темпераментно торговался с дородной молочницей, стерва-покупательница в модном чепце лаялась напропалую со свечных дел мастером, уверяя, что тот пользуется салом мертвецов. В воздухе висели вонь, ругань, смех, крики, шутки, слышались призывные, нараспев, возгласы: – Вот пирожки, хозяйка, вот сливы, налетай-ка! – Отведайте паштет, на свете лучше нет! – А здесь у нас горчица, что для всего годится, для карпа и макрели, чтоб только больше съели! Скоро они выбрались из лабиринта улиц, и дорога пошла прямо, берегом Сены. Здесь было куда приятнее, чем среди серых стен, однако острее чувствовалось приближение зимы. Октябрь выжелтил платаны и клены, прошелся без жалости по кронам садов, щедро расстелил роскошный разноцветный, но такой недолговечный ковер. Сгорбившиеся ивы смотрели в стылые воды, ветер-хулиган разводил на реке мелкую волну. А главное – тишина: ни крика, ни шума, ни гама, ни брани. Только стук копыт, негромкое поскрипывание сидений да уханье английских рессор. – А я, кажется, знаю, куда мы направляемся, князь, – шевалье отвел глаза от ландшафтов за окном. – Держу пари, в “Прекрасную молочницу”. – Он посмотрел на мрачного от недосыпа Бурова, лицо которого не выразило интереса, и улыбнулся тонко, интригующе. – Замечательнейшее место. Не знаю, правда, как насчет молока, но девочки там что надо. И кормежка классная. Раньше это была обыкновенная гостиница, дела которой шли так себе, ни шатко, ни валко. А потом вдруг хозяину пришла занимательнейшая мысль – устроить представление в алькове. Собственно, как представление… Игрища любви, на кои можно полюбоваться сквозь особые оконца. Что весь цвет Парижа и делает. А насмотревшись, естественно, спешит повторить увиденное в номерах, ангажируемых здесь же за бешеные деньги. Так что дела в “Прекрасной молочнице” идут неплохо, совсем неплохо. А кстати, вот и она. Я, дорогой князь, оказался прав… Карета маркизы между тем вкатилась за добротный, огораживающий массивное трехэтажное строение забор и на некоторое время скрылась из вида. Бернар, действуя грамотно, двор гостиницы проигнорировал и остановился в сторонке, у кустов, не привлекая к себе внимания. Молодец, ему бы в наружке работать. – Так, значит, говорите, здесь прилично кормят? – Буров вышел из кареты, покрутил головой, прогоняя сонливость. – Я готов это проверить. Сейчас ему было не до высоких материй. Беспокойная ночь, философский камень, откровения колдуньи – все это отступило на задний план. Осталось только всепобеждающее чувство голода. А маркиза эта никуда не денется, похоже, она сюда причалила надолго… – Ну тогда, князь, нам с вами по пути, – церемонно поклонился шевалье, и они пошли к массивным, ажурного литья, воротам. До вечера еще было далеко, но во дворе гостиницы стояло уже изрядное количество карет – роскошных, инкрустированных, блистающих золотом и лаком. Форейторы и кучера держались чинно, с важностью, по их ливреям можно было понять: – Вот прибыл граф Бертран де Лиль. – Вот пожаловала герцогиня дю Платьер Мари Арман. – Вот осчастливил всех своим визитом герцог Д'Эгийон Ролан дю Бриль младший. Да, заведение и впрямь цвело и пахло. Дамскими надушенными перчатками, нижним ароматизированным бельем, гигиеническим, для обмывания чресел, уксусом, туалетными эссенциями и благоухающими резедой для вящего обоюдного удовольствия “английскими плащами”. А еще – окороками, паштетами, хорошим вином, доходящим на вертеле сочным мясом, раками, варящимися на медленном огне с луком, каперсами и… – Да, пахнет славно, – восхитился Буров, когда они вошли в просторный, слабо освещенный зал и устроились в углу за дубовым столиком. – Посмотрим, посмотрим, как оно на вкус. На глаз было не очень. Если в плане еды и питья все обстояло благополучно, то вот компания не радовала – вокруг сидели слуги, охранники, вшивота, все господа были наверху, где разворачивалось бордельное действо. Тем не менее и здесь было весело: развязно звучали голоса, дробно постукивали кружки, с чавканьем поглощалась жратва, с чмоканьем выпивалось вино. А на низкой сцене, показывая коленки, пела и приплясывала убогонькая этуаль: Вот так, три рубля. Коленки у певички были худенькие, голосок совсем никакой, однако почтеннейшая публика реагировала бурно и, не стесняясь, предлагала финансовую поддержку. Двое молодцов, что прибыли с маркизой де Дюффон, к примеру, кричали через весь зал: – Эй, маленькая, пойдем с нами за десять су! Не пожалеешь! Они вообще были крикливые, эти молодцы, мало того, заносчивы и наглы. Совершенно не умели, да и не хотели держать себя в рамках, выпендривались от души, по полной программе. И это было хорошо. Буров и шевалье сразу узнали много нового – даром, что ли, подсели к ним как можно ближе. Оказывается, одного звали Франсуа, другого Жаном, хозяйка их, маркиза де Дюффон, еще с утра приложилась к Гран-Крю А Бурову и шевалье между тем принесли еду, и они на время отключились от бренной суеты. В мире для них не осталось ничего, кроме жареной пулярки, гусиного паштета, рубленого мяса, нашпигованной ветчины, рагу из кролика и салата из яиц, каперсов и турецкого гороха. Пулярку покрывала поджаристая корочка, в паштете был запечен огромный черный трюфель, горшочек с рубленым мясом венчала шапка восхитительного, белого, как снег, сала, ветчина таяла во рту, кролика тушили с майораном на медленном огне в особом винном соусе, салат же вызывал слюнотечение, невиданный восторг и искреннее удивление – неужто все это было приготовлено руками человеческими? Словом, неплохо закусили Буров с шевалье, не побрезговали винцом и, до тошноты наслушавшись болтливых мудозвонов, стали собираться: велели завернуть пулярку, честно расплатились и подались на выход. Кажется, и сидели-то недолго, а на улице уже стемнело, люди, лошади, кареты на дворе были все по-кошачьи серы, а за изгородью вообще царила полутьма, вечер был ненастный, хмурый. Ветви кленов казались щупальцами чудовищ, в зарослях кустов мерещились какие-то тени, листья под ногами шуршали зловеще, по-змеиному, весьма недобро. Однако, невзирая на каверзы погоды, Бернар находился в отличном настроении. Верно говорят, у хорошо покушавшего человека и на душе хорошо. А как может быть иначе после выпитых яиц, скорлупа которых усеивала все видимое пространство вокруг кареты. Сейчас же Бернара занимало корытце, доверху наполненное содержимым улья. Чавканье, чмоканье, довольное мычание заглушали перекличку ночных птиц. – Ы-ы-ы, – Бернар несказанно обрадовался пулярке, отломил крыло, выдрал плитку сот и принялся с жадностью есть все разом; жир, мед, слюни, воск – все смешалось на лице его. Про пару дюжин выпитых яиц он уже и не помнил. – В трактире, в левом дальнем углу, сидят двое уродов в черном – те, что стояли на запятках, – Буров за компанию взял кусочек сот, с удовольствием откусил, сразу вспомнил детство, пасеку, деда-пчеловода. – Сможешь вытащить их куда-нибудь в темное место? Вот сюда, например? Но культурно, без шума. Дальше мы сами. Мед был прозрачный, липовый, очень знакомый на вкус. Словно где-нибудь в средней полосе Нечерноземья… – Ы-ы-ы, – Бернар энергично закивал. – Э-э-э, – раскатисто рыгнул и вприпрыжку припустил к гостинице. – У-у-у. Серая тень его метнулась в ворота, хлопнула гостиничная дверь, и все стихло. Правда, ненадолго. Не успели Буров и шевалье толком приложиться к медку, как во дворе всхрапнули лошади, затопали тяжелые ботфорты, и из ворот вынырнул Бернар – за ним, хрипя, отчаянно ругаясь, неслись отъявленные головорезы маркизы де Дюффон. Бежали они недолго. Возле куста боярышника, из-за которого выскочили Буров и шевалье, каждый из молодцев получил в лоб. Молодцы остановились и, на мгновение замерев, рухнули бесчувственными куклами. Ох, верно говорят на востоке, что гнев – худший учитель! – Бернар, заткни им пасть, свяжи и брось в канаву, – нагнувшись, Буров снял с одного из молодцов плащ, шляпу, передал Анри. – А когда покажется карета маркизы, следуй за ней. Подберешь нас потом. – Сам тоже переоделся, надвинул шляпу на глаза. – Шевалье, друг мой, пойдемте же продолжим трапезу. Как там маркиза без нас… И степенно, как ни в чем не бывало, они направились в трактир. – Ну что, господа, вы догнали этого мерзавца? – сразу подскочил к ним хозяин, плотный, благообразный иудей, и румяное, с вислым носом лицо его выразило омерзение. – Сколько лет живу, никогда подобных гадостей не видел. Я уже приказал заменить ваш стол, отмыть его теперь навряд ли возможно. Прошу. Прошу. Ах, какой негодяй! Ах, какая мерзость! – Вина! Живо! – Буров и шевалье уселись, громко застучали кружками и в целях конспирации завели: Так, за песнями и вином, они дождались маркизу – томную, несколько растрепанную, весьма помятую, но по-королевски надменную. Сопровождали ее двое кавалеров, у одного из которых и впрямь была невероятно заросшая физиономия: черная борода, завитые усы, кучерявые бакенбарды делали его похожим на черта. – Никак в репертуаре что-то новенькое? – не поворачивая головы, осведомилась маркиза, состроила брезгливую гримаску, фыркнула и, поддерживаемая спутниками, покачиваясь, направилась к дверям. Как видно, дело одним только Гран-Крю не обошлось. Буров и шевалье рванули следом, выбежали на двор, вскочили на запятки. А блюдолиз-форейтор уже открыл дверь экипажа, кланяясь нижайше: – Прошу, медам, прошу, месье! Маркиза с кавалерами погрузилась внутрь, ливрейный кучер хищно гаркнул: “Гар-р”, застоявшиеся лошади весело взяли с места. Дорога шла берегом, параллельно Сене, казавшейся в темноте мрачной, населенной похотливыми русалками и питающимися мертвечиной водяными. Однако бортовых огней не зажигали, горел только передний форейторский фонарь. Кучер, видимо, отлично знал дорогу. – А вы знаете, князь, у нас рессоры лучше, – философски заметил Анри. – Еле тащимся, а так мотает. Он был вне себя от восторга – как же, ночь, злокозненная маркиза, ее карета, направляющаяся неизвестно куда. Да здравствуют приключения! Анри уже и думать забыл о грядущих неприятностях, о дурацких приказах, субординации и дисциплине. Плевать, пусть начальничек маркиз надрывает глотку, грозит всеми мыслимыми карами за невозвращение в срок. Будто маркизу неведомо, что жизнь полна сюрпризов и неожиданностей. Делающих ее такой непредсказуемой. А потому прекрасной… – Все дело, мон ами, не в скорости, а в положении, – в тон ему игриво отозвался Буров и взялся поудобнее за поручень, охватывающий торец кареты. – Уверяю вас, на запятках трясет всегда сильнее, чем на сиденье. Настроение у него, несмотря на дефицит сна, было самое благостное. Главное ведь в жизни что? Свобода. Осознанная, если верить сказочнику Марксу, необходимость. А раз яд – это выдумки, брехня и гнусная провокация, то ни от кого он, Вася Буров, не зависит. Ни на йоту. И будет делать то, что хочется ему, Васе Бурову. Вот возьмет, к примеру, да и рванет на историческую родину. Что-то скучно нынче в Париже, зело вонюче, грязно и стремно. Интересно, в России хуже? Врут историки или нет, что теперь там златая пора, век Екатерины? Впрочем, если судить по Орлову-Чесменскому, засранцев хватает и там. А Лаурка-то штучка еще та. Взяла на понт, как дешевого фраера. Хотя могла бы не заморачиваться, действительно подсунуть отраву. Черт разберет всех этих баб, да еще играющих в шпионов. Ладно, будет с ней разговор по душам. Вернее, о душе. Только вначале надо разобраться с маркизой – болты, пусть даже арбалетные, сами по себе не летают… Дорога между тем, круто повернув, пошла по холмистой местности. Столетние деревья на отлогих склонах в ночи напоминали великанов, у их подножия кое-где лежали исполинские, величиной с дом, камни, которые галльская фантазия окрестила дьявольскими какашками. При взгляде на все эти холмы, леса, скалистые расщелины вспоминались времена трубадуров, рыцарей, христианнейших королей, благородных ристалищ, невиданных охот и амурных приключений. Времена старой доброй Франции, увы, канувшие в Лету. Поднявшись в гору, экипаж остановился на огромной, окруженной со всех сторон кустарником лужайке. Здесь царила тьма – фонарь в руках форейтора казался жалким светлячком, тщетно силящимся раздвинуть полог ночи, но отнюдь не тишина – где-то поблизости пофыркивали лошади, слышались людские голоса, шуршали листья под сапогами и копытами. Словно в кинотеатре, когда есть звук, а изображение тю-тю. – Черт, – маркиза, вылезая из кареты, оступилась, выругалась и позвала: – Эй, Жан, Франсуа, где вы, бездельники? Шпаги наголо! – Ап! – Буров и шевалье отсалютовали сталью, один кавалер взял фонарь у форейтора, другой подхватил под локоть маркизу, а та все не унималась, вещала визгливо, с командной интонацией: – Ближе, ближе! Идите следом и убейте всякого, кто приблизится к нам! Ладно, пошли. Наискось через поляну к огромным, вертикально вкопанным камням. Они стояли полукругом и образовывали огромный, неизвестно кем поставленный забор Бурову она не нравилась. Властная, хищная, коварная сучка. Соврать можно, чем угодно – глазами, жестами, языком. Но не голосом. Не глаза, а голос – зеркало души. А голос у маркизы был злобный, полный строптивости и яда. Как пить дать такой же, как и душа. А маркиза между тем все продолжала командовать. – Жан, Франсуа, ждите здесь, – велела она уже у самого кромлеха и в компании спутников направилась к подножию холма, напоминающего своей формой вздыбленный фаллос. – Как дама скажет, – Буров и шевалье остановились, вложили шпаги в ножны, прислушались. Поблизости находились люди. Они зевали, смачно сплевывали, пускали струи на древние камни, бряцали оружием, общались вполголоса: – Так Растиньяк готов? Отрадно, отрадно. Отъявленный был корректор фортуны… – А монашка-то задом и в дезабилье. И прехорошенькая, доложу я вам… – И вот за этот-то галантный подвиг графиня и презентовала кольцо. Не простое, со своим портретом. Стоит лишь нажать концом иглы на секретную точку на ободке, и портрет меняется на другой. Тоже графинюшки, но в чем мать родила. Такие формы, доложу я вам, господа, такой бюст… Послушали Буров с шевалье, послушали, недолго, правда, да и пошли себе потихонечку следом за маркизой. Никто их не окликнул, не остановил. Хорошенькая монашка с задом в дезабилье куда как интереснее. Зато чуть-чуть не доходя холма из темноты материализовались двое, спросили что-то не по-нашему – не по-французски и не по-русски, и, получив ответ, без стона залегли. Оттащили их Буров с шевалье в кусты, перевели дух и двинулись в направлении идеально круглого пятна света, смутно видневшегося на отвесном склоне. И опять все повторилось – идиотский, не по-нашему, вопрос, молодецкий ответ, послушное падение тел, бесшумная транспортировка их в кусты, куда подальше. Наконец Буров и Анри нашли круглый, проложенный в стене ход и нырнули в него. Шли недолго – ход круто изогнулся и закончился внушительным, напоминающим гигантский вигвам гротом. Только вот не было в нем ни бронзоволицых индейцев, ни трубки мира, ни дружеской беседы. В центре грота на возвышении стоял массивный длинный стол, по одну сторону которого разместились люди в черных масках. Их было тринадцать. По другую сторону, в отдалении, находился столб – тоже массивный, мраморный, в свете факелов казавшийся сделанным из нерафинированного сахара. К нему был прикован стройный, абсолютно голый человек, судорожно испытывающий на прочность железо кандалов и ошейника. – Ну-ка, ну-ка, – Буров отлепился от стены, высунул нос из хода и неожиданно, невзирая на драматизм ситуации, фыркнул по-кошачьи: – Смешно. – Что? – не понял шевалье, тоже посмотрел, скривился. – Да, весьма похоже на фарс. Дешевый. Маркизу узнали? Третья слева… – Мон шер, это же Скапен. У столба, – Буров пригляделся, и лицо у него вытянулось от изумления – он увидел знакомого. Нет, не Скапена, пребывающего в бледном виде у столба, – а председателя судилища, говорящего что-то гневно и обличительно. Вроде бы на испанском. Буров был профессионал. Единожды увидев человека, а уж тем более услышав, он навсегда запоминал его привычки, нюансы речи, биомеханику движений, всю личностно-детерминирующую матрицу, определяющую индивидуума. Как учили. Так что ошибиться он не мог. Председательствовал на суде маркизов сын. Средненький. Луи, известный адвокат, обычно такой тихий, медленный и печальный. Склонный к истерике, философствованию и вялому алкоголизму. Вот сволочь. В пещере между тем от разговоров перешли к действиям. Клацнула спускаемая пружина, с рокотом заработал механизм, и колонна с прикованным человеком стала медленно уходить под землю. И сейчас же раздался вопль, дикий, душераздирающий, казалось, заставляющий вибрировать камни. Скапена будто опускали в огнедышащее жерло – тело его судорожно билось, грудь была в крови и слюне, кожа под кандалами лопалась, как пергамент. Кричал он долго, столб опускали медленно. Наконец, словно поплавок из воды, колонна вынырнула на поверхность, уже без пленника, густо окрашенная в радикально красный цвет. Скапен был мужчина видный, полнокровный… – Да, строго у них тут, – заметил Буров и начал представлять, как будет разговаривать с Луи, но тут полет его фантазии прервался – с улицы зашли, судя по шагам, двое. А галерея-то узкая, не разминешься… Снова прозвучал все тот же вопрос, на который Буров дал все тот же ответ. Правда, в более конкретной форме, из волыны в упор. Не время кулаками махать, да и не место. Ну а ствол есть ствол, пуля продырявила обоих любопытствующих, хорошо отметилась в стене, и только расплющившись в медаль, наконец угомонилась. Грохот выстрела ударил по ушам, эхо разнеслось под сводами пещеры. Получилось весьма эффектно, однако ни Буров, ни шевалье аплодисментов ждать не стали, подались на выход. Степенно, без особой спешки, стараясь не шуметь – ночью плохо видно, но отлично слышно. Едва они выбрались на воздух и отпрянули в сторону, как с полвзвода сопящих воинственных молодцов, тех самых, что мочились на мегалиты, ломанулись в пещеру. У входа в галерею возникла давка, и это было хорошо. Без особых хлопот Буров и шевалье срезали угол, убрались с поляны и вышли на дорогу. Судя по еле слышимым крикам, от преследователей их отделял добрый километр. Теперь успех акции зависел от Бернара. – Опа, – Буров вытащил огниво, зажег свечу и принялся описывать замысловатые восьмерки. Эх, где же ты, проверенный спецназовский фонарь, луч которого виден аж за десять километров. Впрочем, и свеча не так плоха – метров с пятисот вполне заметна. А уж если вглядываться… Со зрением и бдительностью у Бернара было все в порядке. И минуты не прошло, как застучали копыта и из темноты материализовался экипаж. – Ы-ы-ы! Одно из двух – или Бернар был действительно дурковат, или же играл свою роль с потрясающей гениальностью. – Ну, молодец. Давай нах хаузе, – Буров и шевалье быстренько погрузились в карету, а спустя мгновения – в здоровый, без сновидений сон. Заслужили. Проснулись они уже дома, на дворе усадьбы. Никто их не встречал, все было тихо. Хозяйство маркиза де Сальмоньяка спало. – Как насчет ветчины? Под бургундское? – поинтересовался Буров, шевалье кивнул, и они знакомой дорожкой зарулили на кухню, где, правда, не задержались – усталость брала свое. Хрен с ними, с окороками, паштетами и салатами. Спать, спать, спать. Однако отдохнуть, как следует, Бурову было некогда. Покемарив, не раздеваясь, пару часиков, он проснулся, встал, взял кое-какой инструментарий и бесшумно, словно кот, выскользнул в коридор. С ночной, блин, инспекцией. В комнате Лауры все было тихо – изменщица рыжая где-то шлялась, а вот братец-адвокатец уже изволил прибыть и почивал себе, легонько похрапывая. Очень трогательно и невинно. “Я тебе устрою, падла, тихий час”, – Буров с минуту покопался с замком, прислушался, без стука вошел и плотно прикрыл дверь. Посмотрел по сторонам, приблизился к кровати и от всей души выдал братцу интенсивный наркоз. Пришел тот в себя уже на столе. В чем мама родила, на спине, с верхними и нижними конечностями, крепко принайтовленными к ножкам. С собственным шелковым чулком, плотно забитым в рот. В полнейшем конфузе. Рядом стоял голый по пояс Буров, задумчиво перебирал металлические предметы, и в голосе его тоже слышалась сталь. – Слушай внимательно, повторять не буду. Если ты решишь играть в молчанку и умереть героем, ты им и умрешь. Чрезвычайно мучительно. Если все же ты захочешь поговорить, кивни. Тогда, может быть, умрешь быстро. Считаю до трех. Раз… – Он взял зловещую, на манер бурава, железяку, взвесил в руке и дотронулся ею до мужской гордости Луи. Примерился, и острое, бороздчатое жало стало медленно вворачиваться внутрь. – Два… Считать до трех не понадобилось, средний братец кивнул. – Сообразительный, – Буров вытащил бурав, затем кляп и ласково спросил: – Маркиз с тобой? – А ты ведь мне сразу не понравился, – Луи брезгливо сплюнул и, надо отдать ему должное, хоть и криво, но ухмыльнулся. – Не дергайся. Ни маркиз, ни сучка твоя рыжая нам не нужны. Потому как примитивы. Воображения ноль. – “Нам” – это кому? – Бурову сделалось занятно, он убрал окровавленную железяку с живота пациента. – Нельзя ли поподробнее? – Поподробнее долго. А в двух словах, – братец облизнулся, снова сплюнул, и в голосе его зазвучали патетические нотки: – “Нам” – это посвященным в истину. Гекам Адонаи! – Давай все же вопросы буду задавать я, – попросил Буров и подкрепил свою просьбу легким, вроде бы совсем не сильным тычком. – Пли-из! Это было куда хуже железяки, адвокат судорожно выгнулся, из прокушенной губы его побежала кровь. Но не закричал. Молодец. – Ну все, все, давай дальше, – успокоил его Буров, благожелательно кивнул и похлопал по цыплячьей груди. – Фургон, гадюка, болт с иглой – твоя работа? – Болт – да, – Луи с хрипом перевел дыхание, тронул языком прокушенную губу, причмокнул с сожалением. – Со всем остальным не ко мне. А ты везучий. Воль, горечь, ненависть, презрение светились в его глазах. Все, что угодно, кроме страха. – На том стоим, – Буров усмехнулся. – Слушай, а этого, в пещере, вы за что? Ну, того, голого, у столба? – Господи, ну конечно же там был ты! – прошептал Луи, застонал, словно от боли, и неожиданно расхохотался: – Ну и пострел – везде поспел. Погубит как-нибудь тебя любопытство, ох, погубит. А того, у колонны… За дело. Вернее, за отсутствие дел. Пошел к дьяволу на колбасу… – Ладно, и еще вопрос к тебе, – Буров вдруг почувствовал, что он безумно устал, засыпает стоя, и решил закругляться. – Что это все так носятся с предстоящим затмением? Ожидается светопреставление? Пришествие антихриста? Или явление Христа народу? Ты, случаем, не знаешь? – А вот этого я тебе не скажу. Ни за что не скажу, – брат Луи отчаянно дернулся, словно испытывая на прочность веревки, бессильно застонал и вдруг закричал, страшно, пронзительно, исступленно, во всю силу прокуренных легких: – Не скажу! Мгновенно на лицо ему опустилась ладонь, и каменный кулак впечатался в солнечное сплетение. А потом он все же разговорился, рассказал все – хрипя, судорожно корчась, задыхаясь от невыносимой боли, какую без специальной подготовки не вынести никому. Слишком хорошо знал Буров, как устроен человеческий организм. Куда ни ткни, везде больно. А уж если умеючи… Наконец разговаривать стало не о чем. “Эх ты, дурашка. Нет бы сразу. Чтобы без мучительства”, – вздохнув, Буров пальцем поставил точку, внимательно осмотрелся, прибрал следы и, с сожалением чувствуя, что больше не заснет, отправился к себе. Да, больно уж бурная выдалась ночка, говорят, такое обилие впечатлений вредно. И кстати, что там покойный говорил интересного о Николе Фламеле? В своих апартаментах он запер дверь, зажег в шандале все свечи и осторожно вытащил из-под дивана футлярчик с невзрачным камнем. Открыл, повернул к свету, осмотрел с пристрастием, присвистнул. Камень-то, оказывается, в оправе, сразу и не поймешь. Зубчики вросли внутрь, словно железо в воск. Намертво. “Интересная фигня”, – вытащив кристалл, Буров обнаружил, что к нему приделана цепочка из тяжелого блестящего металла, пару раз качнул им на манер маятника и, чтобы лучше было видно, поднес к огню. И от изумления едва не выронил из рук. Комнату наполнило разноцветное сияние, мгновение оно резало глаза, словно сполохи электросварки, потом побледнело, выцвело, превратилось в радужную карусель и наконец остановилось, разбросав в воздухе буквы, цифры, каббалистические знаки, не похожие ни на что письмена и символы. Объемные, переливающиеся, кажущиеся иллюзорными. Напоминающие фантастическую голограмму. “Ни хрена себе цветомузычка!” – Буров восхищенно замер, затаил дыхание, закусив губу, все же отнял камень от огня, и мир сразу сделался прежним – блеклым, обыденным, преисполненным серого цвета. Сказка кончилась от одного движения руки. Да, чудеса. Просто ночь сюрпризов. И до утра, похоже, еще далеко… Убирая камень в футляр, Буров обнаружил пергамент – плотный, вырезанный в размер крышки прямоугольник из телячьей кожи. Этакую инструкцию по эксплуатации, написанную, вроде, по-испански. Врочем, наверняка не инструкцию. Что-то как пить дать важное, не предназначенное для посторонних глаз. И ведь нет бы, сволочи, написать хотя бы по-французски… Чтобы не терзаться неизвестностью, а заодно не бодрствовать в одиночку, Буров решил наведаться к Мадлене – по-простому, по-товарищески, без заигрываний и пряников. Баба она нормальная, поймет. Опять-таки языками владеет. Странно, но Мадлена тоже не спала. Стоило Бурову постучаться, сразу же отозвалась голосом отнюдь не сонным, а узнав, кому это приспичило, мгновение помолчала и обнадежила, вроде бы с усмешечкой: – Сейчас. Через минуту, босая и простоволосая, в коротком легкомысленном халатике, она уже открыла дверь. – Что случилось, князь? Ищете убежище от рыжей сироты? Вид у нее был помятый и счастливый. И чувствовалось, что Морфей здесь ни при чем. – Войти можно? Я по делу, – Буров ощутил запах спальни, тяжело вздохнул и внутренне раскаялся в собственной бестактности, – не терпящему отлагательства. Мадлена, пардон. Обещаю искупить свою наглость кровью. – Ну что ж, войдите, раз уж пришли. И ничему не удивляйтесь, – Мадлена, усмехнувшись, двинула плечом, от чего халатик у нее разошелся на груди. – А главное, языком не болтайте. Нет, право же, ночь сюрпризов не кончалась – на постели возлежал голый шевалье и радостно улыбался Бурову. – Привет, князь, давненько не виделись! – Неисповедимы пути господни. Мы решили начать все сначала, – Мадлена затворила дверь, без всякого смущения зевнула. – Ну а вас-то, князь, что сюда привело? Весь ее вид как бы красноречиво говорил: давай, парень, вещай по-быстрому и вали. Есть дела поважнее. – Вот, нашел по случаю, – Буров вытащил исписанный кусочек кожи, протянул небрежно, словно козырную карту. – Так как языкам заморским не обучен, то первым делом к вам. Тетенька. Вразумите. – Ни-за-что, – Мадлена бережно взяла пергамент, осторожно повертела, покрутила, зачем-то понюхала, прищурившись, повернула к свету и забавно, словно школьница, зашевелила губами. На лбу ее обозначилась продольная морщинка, длинные ресницы подрагивали. Внезапно она фыркнула, закусила губу и, не в силах удержаться, захохотала: – О господи, ну и ну! Вот это да! – Вытерла слезы, отдышалась и как-то странно посмотрела на Бурова. – Одно из двух, князь, вас или бог послал, или черт принес. Прямо везунчик, баловень судьбы. Мы всем семейством землю роем, рыжая сирота грызет удила, Чесменскому-Орлову морду бьют в кровь. И все напрасно. А тут является Василь Гаврилыч с ободранным клочком пергамента и небрежно так: нельзя ли прочесть, мол, языкам не обучен. Ладно, Василь Гаврилыч, извольте, – ладонью она вытерла губы, сделала ужасные глаза и замогильным голосом прочла: – “Волей обстоятельств, ввергнувших меня в объятья злого рока, вверяю в руки провидения двадцать второй лист Книги Великих Тайн, а также драконий ключ к замку Книги Великих Тайн. И не судья мне в том ни Адонаи, ни Люцифер, а лишь Ареопаг Бессмертных в день солнечного помутнения, отмеченного Крестом планет. Писано рукой брата Христиана, пребывающего во Христе в скорбном смирении и твердой памяти. I.N.R.I. – Каково? – Она опять расхохоталась и посмотрела на Анри, который широко зевал и делал ей недвусмысленные знаки. – Как тебе? – Да никак. Кончала бы ты лучше чтение, – капризно, словно восточный деспот, отозвался тот. – Если бы вы только знали, князь, как меня утомила эта астрономическая тема. Какая-то сволочь пустила пулю, что в пятницу тринадцатого, в день солнечного затмения, свершится нечто грандиозное. И вот пожалуйста… Гардуна, масоны, сатанисты, роялисты – все как с цепи сорвались. Разбиваются в лепешку, роют носом землю и рвут друг другу глотки. Я уж не говорю про нас, грешных. Все мирового могущества хотят, богатства алчут, философский камень им вынь да положь. Неважно, кто во что верует – в белое, в черное, в серое. Не понимают, глупые, что кровь у всех одна – красная. Пока не запечется. Так что бросьте вы это дело, князь. Наплюйте. И извините нас. Нам еще нужно кое-что закончить… И пошел Буров к себе. Сел, открыл футлярчик с камнем, пергаментом пошуршал, задумался крепко. Собственно, чего особо думать-то, не дурак, и так все ясно. Вот оно, “Ребро Дракона”, Ключ к тайне “Камня Мудрецов”, обладатель коего, если, конечно, не врут, всемогущ. Вне времени и пространства, вне рока и обстоятельств. С бочкой эликсира бессмертия и тачкой презренного металла. Только вот зачем все это ему, Бурову? Не умеющему в жизни ничего, кроме как стрелять, резать, догонять, выслеживать, крушить, дробить, убивать? Чтобы дела шли лучше? В общем, долго так сидел Вася Буров, смотрел то на волшебный камень, то на огонь свечи, вздыхал, катал на скулах желваки, гладил белоснежную накрахмаленную скатерть. Потом, не глядя на усталость, встал, собрался, взял волыну и, хоть себя сентиментальным не считал, отправился к колдунье. Хрен с ними, с золотом, бриллиантами и вселенской властью. Если этот “Камень мудрецов” и вправду всемогущ, то пусть он превратит беззубую, одноглазую, трясущуюся старуху в стройную молодую женщину, прекрасную, как роза. Пусть трахается себе, пусть рожает. А иначе на черта собачьего вообще нужны все эти тайны, драконовы ребра и какие-то там Христианы, пребывающие во Христе. Так думал Буров, шагая по ночному городу и не отнимая пальцев от рукояти волыны. Шел трудно, нелегко. Падальщики и трупоеды почуяли, что бабр устал, и попытались дважды из-за угла вцепиться ему в глотку. И опять Буров резал, стрелял, бил ногами в пах, бешено кричал, с хрустом травмировал суставы, пальцами выдавливал глаза, вырывал трахеи и размалывал позвонки. Дошел. И еще издалека увидел щель, где обреталась колдунья. Щель превратилась в жерло вулкана, в огнедышащую впадину, светящуюся в ночи остывающими углями. Вокруг сновали обезумевшие люди, едко пахло дымом, пожарищем и бедой, где-то рядом, совсем по-волчьи, выла собака. Скорбь, смрад, плач плотным облаком висели над толпой. Не унывал только уличный нищий – босой, донельзя грязный, в драном рубище он пророчествовал с интонациями кликуши: – Всем, всем вот так же гореть в геенне огненной!.. За грехи наши, за грехи. Завтра все решится, завтра, на кладбище. И пойдет ходуном земля, и все живое попрячется в норы, и не будет ни воды и ни пищи, ибо превратятся злаки в полынь, а реки напитаются кровью, зловонным калом и смертоносной отравой. И люди превратятся в животных, и солнце станет мрачным, и луна, как власяница. Я сказал!.. – Заткнись, – попросил его Буров, сунул, не считая, серебра и, напрягая связки, позвал: – Анита! Анита! Машинально, не подумав, от отчаяния – кто услышит в этаком-то бедламе? – Нет ее, нет ее, нет! – с хохотом отозвался нищий, вскочил и, неизвестно чему обрадовавшись, зайцем поскакал в темноту. – Ушла она, ушла, ушла, нету! Миг – и он исчез, только звякнул дурацкий, привязанный к ноге бубенец. Куда ушла? На небо? В ад? В рай? В другие земли? Поорал Буров еще, потолкался, поглазел, да и отправился назад, опустошенный, злой, уставший как собака. Может, первый раз в жизни решился на доброе дело, так и то – не судьба, хрен большой и толстый в обе руки. Стоило ноги топтать и патроны изводить. Ну, блин, пусть сейчас хоть кто-нибудь свой хвост поднимет… Однако никто ничего на него не поднял. Он без препятствий добрался до дому, тихо рыча, забрался к себе и, как был, при оружии, не раздеваясь, завалился на кровать. Может быть, поэтому ему и приснилось стародавнее, походно-боевое. Ангола, Сомали, Камбоджа, Гондурас. Черный континент, принуждаемый белым братом жить по-ново. Веселенькие людоеды, строящие светлое коммунистическое завтра. Разруха, смерть, партизанская война, красные от крови джунгли. В общем, жуть, лучше не смотреть. Буров даже обрадовался, когда его разбудили, – кто-то с силой, так, что трещали филенки, прикладывался ногой к двери. – Щас, щас, – Буров помотал головой, окунаясь в реалии, и понял наконец, что это Лаурка старается, на совесть, с огоньком, от всей души. – Князь! Князь! Откройте! Василий, открывай! Открывай, Васька, говорю! И все по-русски, по-матерному, в лучших традициях дешевого притона, очень доходчиво. Видимо, соскучилась. “Чертовски пикантно”, – зевнув, Буров встал, прошествовал к двери, открыл. – Дорогая, ты очаровательна. И сразу же перестал улыбаться – вид Лауры не располагал к веселью. Она была в мужском платье, без шляпы, с внушительным окровавленным клинком. – Василий, уходим. Дом окружен. Они уже в саду. Глаза ее метали молнии, грудь волновала кружева, породистые губы презрительно кривились – такой прекрасной Буров ее еще не видел. – Уже в саду? – не раздумывая, на автомате, он схватил сумку с припасами, повесил на плечо, вытащил волыну. – А “они” – это кто? В глубине души ему было приятно – ишь ты поди ж ты – не забыла, пришла. Сапожищами в дверь стучит. Может, не такая уж и стерва? – Черт его разберет. То ли негодяи королевского прокурора, то ли мерзавцы маркизы де Дюффон. Если, конечно, вам это имя что-нибудь говорит, – Лаура засопела от ненависти, дернула плечом, глянула нетерпеливо на Бурова. – Ну долго ты еще? Пошли. Пора сматываться. В доме было шумно и неуютно, пахло порохом. Не удивительно – маркиз, Анри, дворецкий и лакеи палили в окна, отстреливаясь от нападающих, а те шмаляли в ответ, ломились в забаррикадированные двери и численностью напоминали саранчу. Стонали раненые, в вестибюле горели портьеры, Бернар, Мадлена и кое-кто из челяди лихорадочно работали шомполами – перезаряжали пистолеты. В целом, как сразу отметил Буров, ситуация была не радостная – без просвета. “Интересно, сколько же я дрых? Вроде бы уже вечер. Хотя нормальному бабру полагается четырнадцать часов сна. А ведь я не какой-нибудь там – саблезубый”, – с ухмылкой он облюбовал позицию покозырней, взвел было курок, наметил цель, но маркиз закричал, протестующе взмахнул пистолетом: – Нет, князь, нет! Вы, шевалье, Бернар, Мадлена поступаете в распоряжение Лауры. Приказываю. Коды, шифры, книги, казну… А мы вас прикроем, не выдадим, сдюжим. Верно, гвардейцы, дети мои? Багинеты примкнуть! Вперед, вперед, марш, марш, в атаку! Окровавленный, в разодранной рубашке, с дымящимся пистолем в руке он был великолепен. Глаза его метали молнии, губы улыбались, лицо выражало единственное желание – умереть. Героем. Понять его было несложно: резидентура раскрыта, агенты сгорели, задачи не выполнены. Лучше уж уйти с честью, прихватив с собой как можно больше врагов. – Ты слышал? Хорош играть в войну, пошли, – Лаура потянула Бурова за рукав, резко описала круг шпагой. – Шевалье, Мадлена, Бернар – за мной! Живо! Эй, кто-нибудь, дайте фонарь! Стремительно, еле сдерживаясь, чтоб не перейти на бег, она спустилась в подземелье, открыла маленькую потайную комнату, а в ней массивный, поражающий своими размерами сейф. Что там коды, шифры, казна – слона спрятать можно. И ни один враг не узнает. – Вот этот, – Лаура, не колеблясь, указала на сундук. Бернар, кряхтя, взвалил его на плечи. Анри, Мадлена, Буров взяли фонари, зажгли и двинулись следом за начальницей по узкой винтовой лестнице, которая брала свое начало прямо из секретной комнаты. Из глубины тянуло затхлостью, тленом, плесенью, тени на выщербленных стенах плясали, будто живые. Бернар, цепляя сундуком о камни, сдержанно мычал, Мадлена, чтобы не мести подолом, придерживала юбки, Анри не отнимал руки от шпаги, а Буров слушал, слушал, слушал… Стрельба наверху продолжалась – молодец маркиз, не унывал, умирал с музыкой. Во славу начальственной глупости, наплевательского отношения и полного пренебрежения человеческой жизнью. У нас на Руси всегда так. Страна большая, бабы еще нарожают… Спускались недолго. Где-то на глубине двух десятков метров лестница сделала заключительный виток и вывела в широкую, с низким сводом галерею, чем-то очень похожую на метростроевский туннель. Под ногами заскрипел сырой гравий, в темноте послышались шуршание, мерзкий писк, царапанье когтей. Вот они какие, знаменитые катакомбы, пристанище разбойников, правдолюбцев и крыс. Верно говорят, что земля под Парижем, словно изысканный французский сыр, – вся в дырках. Лаура шла целенаправленно, без плутаний, видимо, знала дорогу. Время от времени она останавливалась, смотрела на потолок, где изгибалась жирная черная линия, довольно хмыкала и шагала дальше. Только единожды она все же задумалась, закусила губу, и сразу Бернар зафыркал, закивал, замычал, указывая путь. Как видно, здесь он ориентировался лучше всех. Хотя дело это было непростое. Весьма. Все эти галереи, боковые ходы, изогнутые штреки и вертикальные колодцы образовывали грандиозный, Ариадне – Ы-ы-ы! – сразу чему-то обрадовавшись, замычал Бернар и первым, подавая пример отваги, пошел по древним колеблющимся доскам. – А-а-а! Благополучно форсировал преграду, сбросил сундучок с хребта, а потом произошло непредвиденное. – Момент, друзья мои, – вдруг на изысканном французском произнес он, нагнулся и одним движением отправил в пропасть ни в чем не повинный мосток. – Миль пардон. Доски упали вниз, в мутное зловоние вод. – Ты что ж это делаешь, гад? – первой вышла из ступора Лаура, и рука ее непроизвольно потянулась к инкрустированной рукояти пистолета. – Забыл, мерзавец, как лежал на колесе кверху яйцами? В ее голосе звучала ярость загнанной пантеры. – Друзья, я никоим образом не желаю вам зла, – Бернар вздохнул, вытер пот со лба и жестом миротворца воздел вверх обе руки. – Мы только что миновали слева боковой ход. Если двигаться по нему до упора, потом свернуть направо и затем еще раз направо, он выведет почти на то самое место, где сейчас стою я. Вы потеряете всего лишь полчаса времени. И кстати, Лаура, вам нужно быть сдержанней. По крайней мере в выражениях. Я, да будет вам известно, не мерзавец и не гад. Происхожу из хорошей семьи, отлично воспитан и рукоположен в сан. Мое имя аббат Фариа – может, слыхали? Так вот, с детства меня учили любить ближних. И куда же это меня привело? Спросите у мадемуазель Лауры. Друзья предали меня, любимые женщины наплевали в душу, а бог, тот, что очень добрый и несказанно справедливый, забыл. Нет, право же, дорогие мои, на земле сейчас царство дьявола. Извольте пример. Шевалье, голубчик, прошу вас, подымите фонарь, дайте свет. Бернар учтиво поклонился, вытащил ствол и, примерившись, выстрелил в сундук. Откинул крышку, пнул – на пол с характерным позвякиванием вывалились какие-то мешочки. Так завораживающе звякать могли только двойные золотые луидоры. – Ну и где же здесь шифры, коды, секретные, кои не должны достаться врагу, книги? – Бернар с горечью усмехнулся, покачал головой, сунул за пояс пистолет. – Эх, люди, люди – не братья во Христе, а порождение ехидны. Кстати, раз бог велел делиться, извольте, – он присел на корточки, подхватил мешочек и с легкостью швырнул его к ногам Лауры. – Прошу вас мадемуазель. За доброту и ласку. Вот, пожалуйста, возьмите еще. Еще. Еще… А это вам, Мадлена, на булавки, у вас на редкость покладистый характер. Шевалье, мой друг, вы полный бессребреник, нет, право же, так нельзя. Вот, в подкрепление моих слов. Вот. Вот, вот… А это, князь, вам. Поверьте, от всей души. Давненько я не встречал человека более достойного. Сердцем вы тигр. Делами – тоже. Прошу, прошу, прошу. Шлепались мешочки, звякало золото. Наконец Бернар замолчал, спрятал за пазуху свою долю, немалую, и принялся стучать кресалом, добывая огонь. – Знаете, друзья мои, я так устал от человечества, от всего этого бренного мира, полного мерзости, низости, лжи и скверны. Право же, уйду в пустыню, в скит, на необитаемый остров. Я уже присмотрел подходящий. Как бишь его?.. – Он высек наконец искру, зажег трут и запалил огарочек свечи. – А, Монте-Кристо. Ну да, точно, Монте-Кристо. Маленький, никому не известный островок… Ну все, друзья мои, прощайте. Храни вас бог. Бернар закашлялся, вроде даже смахнул слезу и быстро растаял в темноте. Лишь секретный сундук, ощерившийся разверстой пастью, остался на том берегу Стикса. – Вот она, благодарность за все, – с горечью вздохнула Лаура, однако ничего, золото взяла, упрятала подальше. Ее можно было понять – часть всегда меньше целого. А скорбь по собственным деньгам всегда самая искренняя. – Так, значит, говоришь, Монте-Кристо? – хмыкнул Буров, собственно ни к кому не обращаясь, спрятал золото в сумку, крякнул, строго глянул на задумавшегося шевалье. – Берите, мон шер, берите. Это как бы бог послал. Не правда ли, Лаура? Поборов сомнения, вернулись шагов на пятьдесят назад и нашли боковой ход, о котором говорил Бернар. Двигаясь по этому коридору, свернули направо, форсировали жалкий, превратившийся в банальную траншею Стикс и, снова повернув направо, вышли аккурат к выпотрошенному сундуку. – У, рухлядь! – с грохотом Лаура спихнула его в пропасть, плюнула в сердцах и уверенно пошла вперед. Где-то через час она нырнула в узкий неприметный штрек, поводила фонарем и скоро остановилась у подножия лестницы. – Шевалье, идите первым. Там тяжелая крышка. И смотрите поаккуратней. – Я вам больше не шевалье, – Анри брезгливо покосился на нее, ступил на лестницу и начал подниматься по истертым ступеням. Было слышно, как где-то наверху он загромыхал железом, и воздух в подземелье пришел в движение – потянуло сыростью, помойкой, гниющими отбросами. Таким знакомым запахом Парижа. – За мной, – скомандовала Лаура, за ней стал подниматься Буров. Мадлена, из соображений деликатности, пристроилась в конце. В душе она ругала себя – вот ведь дура, нет бы надеть штаны. Восхождение было хоть и недолгим, но нельзя сказать, что приятным – выход из люка находился возле сточной канавы. А сильный, словно из ведра, дождь поднял уровень помоев на невиданную высоту. – Бр-р-р, ну и погодка, – Анри, поежившись, пихнул на место крышку, Мадлена приподняла подол, горестно вздохнула. Буров вспомнил, что нынче ничего не ел. А ведь залог хорошего настроения – регулярное питание. Голодный бабр страшнее пистолета. – Вперед, здесь недалеко, – Лаура сориентировалась на местности и, отворачивая лицо от плотных, разящих наповал струи, вышла через готическую арку с грязного кишкообразного двора. Фонарь ее мигнул, задымился и погас. Фонари на улице тоже не горели. Однако Лаура шла уверенно, бодро, ботфорты ее с завидным оптимизмом шлепали по пузырящимся лужам. Неожиданно она остановилась, вгляделась в оскалившийся окнами фасад, и в голосе ее послышалась беспомощность: – Нам сюда нельзя. Ни в коем случае. Лампадка не горит. Ага, крокодил не ловится. Видимо, за них взялись вполне серьезно – конспиративная квартира была провалена, о чем свидетельствовал условный, понятный только Лауре знак. Еще слава тебе, господи, что предупредили. – Тут поблизости заведение есть одно, гостиница “Серебряная башня”, – Анри глянул на Мадлену, жалкую, замерзшую, здорово напоминающую уличную кошку, шмыгнул носом и взял инициативу в свои руки. – Так, ничего особенного. Но накормят и напоят. Двинули? Действительно, ничего особенного – дешевые номера для препровождения времени с не менее дешевыми девками. Однако едва зазвенело золото, как нашлись и здесь приличные паштеты, доброе вино, горячая вода и персиковое мыло. Одежда важных постояльцев была высушена и выглажена, обувь смазана гусиным жиром и заполнена каленой галькой. Их усадили на лучшие места и потчевали со всем отменнейшим радушием, какое только возможно купить за деньги. Однако несмотря на тепло, уют и изыски гастрономии, настроение у всех было не очень. Чувствовалась усталость. – Пойду-ка я в постель. Спокойной ночи, – сказала Лаура после десерта, зевнула и с вызывающей многозначительностью взглянула на Бурова. – Надеюсь, князь, вы тоже недолго. Сделала всем ручкой и отправилась к себе. На диво эффектная, в золоте волос, укутывающих ее плечи, словно пелерина. – Мы, князь, наверное, тоже пойдем. Завтра рано вставать, – шевалье замялся, глянул на Мадлену, виновато улыбнулся Бурову. – Помните графа де Аруэ? Шерстяного короля? Так вот, он предложил мне ехать в Америку, к нему на ферму. Управляющим. Документы достал. Теперь мы законные супруги. – Он снова глянул на Мадлену, подмигнул ей: – Со странной, правда, фамилией – Кольт. Чисто американской. Корабль уходит из Гавра через пять дней. А надо еще собраться, вникнуть в азы дела, проследить за погрузкой племенных производителей. В общем, князь, давайте прощаться. – Шевалье поднялся, прерывисто вздохнул, на его глаза навернулись слезы. – Наверное, больше не увидимся. И у меня к вам просьба, князь. Могу ли я оставить у себя барабанный пистолет вашей конструкции? Пусть он хранится, как реликвия, в семействе Кольтов, напоминает внукам и сыновьям о русском князе Бурове. О вас… – Конечно же, мой друг, конечно, – разрешил Буров и улыбнулся проницательно, аки библейский змей. – Он о себе еще напомнит. – Встал, крепко обнялся с шевалье, с Мадленой, поцеловал ей руку: – Спасибо, учительница первая моя… Потом в задумчивости прикончил сладкое, минуту посидел, собираясь с мыслями, и направился к Лауре. Лаура возлежала – томная, златовласая, в облаке духов. Князь в который уж раз поразился совершенству ее форм, снежной белизне атласной кожи. Буров снял халат, пристроился рядом и много говорить не стал, принялся действовать. Вот уж задал-то жару, потешил плоть, поимел и так, и эдак, и вдоль, и поперек. Доставил массу ощущений. И был совершенно прав – с женщиной в постели общение лучше начинать не на вербальном уровне, а на гормональном. Понимание гарантировано. Наконец вулкан временно иссяк, смолкли сладострастные стоны, движения замедлились. Проказник Эрот взял тайм-аут. – Сегодня это было бесподобно, – констатировала Лаура, отдышалась и похлопала Бурова по бедру. – Ты меня, право, изумляешь. Чем дальше, тем лучше. – Я рад, что тебе понравилось, – усмехнулся Буров и повернулся так, чтоб его больше не хлопали, как племенного бугая. – Может быть, ты в награду мне дашь противоядие? Усмехался он не зря – решил-таки устроить Лауре проверку на вшивость. Интересно, стопроцентная сука или еще на что-то можно надеяться? – Э, милый, неделя-то еще не прошла, – Лаура сразу же забыла про любовь и одним рывком уселась на постели. – Надеюсь, ты еще побудешь со мной завтра? Может быть, придется пострелять. А может, побегать. Без крепкой мужской руки мне никак. Нет, пожалуй что безнадежно – сука еще та. – Ладно, патронов у нас хватит, – Буров кивнул и изобразил собачью преданность. – Только нельзя ли поподробнее. А то все тайны, туман, недомолвки, неясности. Темно, как при солнечном затмении… – А, ты уже что-то знаешь, – Лаура фыркнула, закусила губу, лицо ее выразило внутреннюю напряженность. – Ладно… Завтра, в день солнечного затмения, в полдень на Кладбище Невинных соберутся Бессмертные – Альберт Великий, Раймунд Луллий, кое-кто из розенкрейцеров, Никола Фламель. Все те, кто обладает эликсиром бессмертия. Встречаются они у подножия статуи Смерти – Что? – Буров, прервав ее, расхохотался, ласково погладил по роскошной ягодице. – Бессмертные? Альберт Великий? Никола Фламель? Дорогая, может, тебе поспать? Получилось совсем естественно – Лаура среагировала. – Смейся, смейся… Сейчас тебе будет не до смеха, – она вскочила с постели, босая, в чем мама родила, сделала круг по комнате и, несколько утихомирившись, присела у Бурова в ногах. – Мы ведь вскрыли могилу Фламеля Сказала как отрубила – добыть любой ценой. – Не придется, – Буров встал, зевнул, сладко потянулся и достал из сумки коробочку, а из коробочки камушек на цепочке. Улыбнулся, взял свечу да и устроил цветомузыку по полной программе – с вращением огней, радужными сполохами, каббалистическими знаками и иудейской символикой. Потом убрал в коробочку кусочек гранита, аккуратненький такой, приготовленный заранее, положил футляр в кармашек сумки и повернулся к Лауре, притихшей, задумавшейся о чем-то и бледной, как привидение. – Ты, наверное, замерзла, дорогая? Пойдем-ка в постель. Он напоминал в этот момент змея-искусителя, Геракла без листка, разудалого массовика вот с таким затейником… – Значит, Ребро Дракона у нас… – Лаура наконец пошевелилась, взгляд ее сделался осмысленным, а в голосе послышалась решительность. – Ну и отлично. Завтра же и тронемся. Так и сказала, стерва, – у нас. – Тронемся, тронемся… – заверил Буров, положил ладонь ей на бедро и нежно, но напористо потянул в постель. – А сейчас баиньки, баиньки… – Подожди, Василий, я серьезно, – Лаура вывернулась из его объятий, крепко, по-мужски, взяла за плечо. – Поехали со мной. В Италию. В Неаполь. К моему дяде, князю Раймондо. Ишь ты, поди ж ты, как заговорила! А может, и небезнадежна? Не такая уж и стерва? – В Италию? – Буров усмехнулся и снова положил ладонь, но уже не на упругое бедро – на лакомую, восхитительную на ощупь ягодицу. – В Неаполь, по делу? К дяде? – Да, да, к моему дяде Раймондо, – Лаура прижалась к нему, обняла за шею, зашептала в ухо: – Его еще называют Итальянский дьявол Тело ее дрожало, глаза расшились, грудь бурно вздымалась от переполнявших душу чувств. Да, такая при своем дяде дьяволе, да еще владеющем Камнем Мудрецов, натворит делов. – Не, не поеду, – Буров отстранился и спросил прямо: – Ну так что, мы идем в постель или продолжаем говорить о дяде? Было совершенно ясно – не поедет. Ни за какие коврижки. – Ну как знаешь, – Лаура передернула плечом и медленно пошла к постели, – было бы предложено. – Легла и, как в бреду, повторила, не разжимая зубов: – Как знаешь… Как знаешь… Боль, скорбь, отчаяние – чего только не было в ее свистящем шепоте. Когда же дыхание Бурова сделалось глубоким и ритмичным, она встала, бесшумно оделась и вытащила из его сумки деревянный футляр. Криво усмехнулась и сунула его за корсет. Жестом триумфатора поправила прическу, надвинула шляпу пониже и на цыпочках пошла к двери. Остановил ее голос Бурова: – Ай-яй-яй-яй-яй! Воровать тебя твой дядя научил? Интонация была убийственная и разила наповал. Вот так, церемониться больше было нечего, как есть стерва, сука и тварь. Редкая. – Лежать! – Лаура живо обернулась, выбросила вперед руку, и в полутьме сухо щелкнул пистолетный курок. – Не подходи! Вася, не подходи! Я не хочу тебя убивать! – Она вдруг всхлипнула, и пистолет в ее руке описал замысловатую восьмерку. – У моего ребенка должен быть отец. Живой. Слышишь ты, князь хренов? Лязгнул язычок замка, со скрипом отворилась дверь, звуки шагов Лауры растаяли в коридоре. Настала тишина. – Слышу я, слышу, – Буров встал, закрылся на все запоры, снова лег, устроился поудобнее. Словам Лауры он значения не придал – та еще актриса. Соврет – и глазом не моргнет. Плавали, знаем… Скоро он уже спал. Снились ему русские березы… * * * Зима пришла в Париж с обильным снегопадом. Она укрыла саваном Кладбище Невинных, нахлобучила шапки на черепа домов, бросила пушистые, не тающие ковры на булыжники улиц, переулков, площадей. Копыта верховых лошадей ступали без стука, кареты бесшумно оставляли длинный след. А потом снегопад прошел, небо просияло и грянули трескучие морозы. Да еще какие! Окна домов превратились в хрусталь, мельницы на окрестных реках встали, в зале окружного суда, вершащего правосудие, у секретаря и писцов замерзли чернила. Однако пассажиры кареты, въехавшие в Париж с восточной стороны, морозов не боялись. Во-первых, потому, что родились на севере, а во-вторых, ввиду интенсивного и регулярного подогрева. Изнутри. Наливали до краев, с чувством принимали, крякали, закусывали, говорили за жизнь. Собственно, внятно разговаривать, да еще за жизнь, могли только двое. Третий путник сладко почивал, угнездив курносый нос в воротник бараньего теплейшего тулупа. Густо всхрапывая, чмокая губами и пуская счастливую слюну. Что ему снилось, один бог знает. – Да, что-то хилый у нас толмач. Слаб в коленках, – косо глянул на него плечистый путешественник, устроившийся напротив, рыгнул, быстро перекрестил рот и пихнул локтем попутчика, кемарившего рядом. – Ты это, Ивашка, чего? Спать удумал? Давай, раб, наливай! – Значит, раб, говоришь? – Ивашка качнулся, открыл глаза и дерзко приласкал плечистого локотком в ответ. – Я тебе покажу раба! Ты, Пал Евсеич, хоть и капитан-исправник, а сволочь. Так его сиятельству Петру Борисычу – Ну, будя, будя. Ты чего осерчал-то, Ваня? – Пал Евсеич потер бок, выругался и принялся наливать сам. – Шуткую я. Шуткую с утра. Мы не рабы, рабы не мы. Ну давай поцелуемся, что ли? Поцеловались, выпили, закусили буженинкой. Некоторое время ехали молча, в тишине, лишь негромко поскрипывали рессоры, покрикивал: “Гарр!” французишко-извозчик, да храпел во все завертки сомлевший толмач. Это с чистейшей-то, тройной очистки, поляцкой водки? Как есть малахольный, недоквашенный, хлипкий в коленках слабак. – А вот скажи-ка ты мне, Ваня, – нарушил паузу исправник. – Ты ведь Лушку рисовал? Ну, их сиятельства полюбовницу? Верно говорят, нагишом, безо всего? – Ну, писал, – Иван тяжело вздохнул. – Не телешом, а нагой натурой. Сиречь в образе Рубенсовой Данаи. Тебе, Пал Евсеич, не понять. – Ты, Ваня, брось, это самое дело мы очень даже понимаем, – исправник крутанул усы, приосанился, в мутных глазках его вспыхнули огни. – Лушка-то эта в срамном виде какая? Говорят, у нее буфера, как литавры, а… Он не договорил – карета встала. Разом, как под ватным одеялом, наступила тишина, слышен был только преисполненный блаженства храп. – Эй, толмач, подъем! – обрадовался капитан, распушил усы и с силой потряс спящего за плечо. – Вставай, говорю! Иди узнай, чего этот католик не едет? – А? Что? Щас! Толмач открыл глаза, вывалился из кареты и принялся гундосить что-то в нос, объясняясь с возницей. Минут через пять он вернулся и торжественно сообщил: – Господин капитан-исправник, с прибытием! Стоим у самых ворот! – А, приехали уже, – вроде бы даже расстроился исправник, пожевал губами и начальственно кивнул. – Ладно, ступай доложи все, как следует. Мол, капитан-исправник Полуэктов доставил в целости и сохранности по повелению их сиятельства графа Шереметева их же крепостного холопа богомаза Ивашку Аргунова. Ну, не мне тебя учить. Иди. А странно все же, Ваня, – задумчиво изрек он, когда толмач ушел. – Вот эта Франция по сравнению с Россией – тьфу. Так, с гулькин хрен, с захолустную губернию. А ведь смотри-ка ты, Ваня, каждая деревенщина здесь по-французски лопочет… Так, за разговорами, выпили еще, закусили сальцем, ветчинкой, балыком и даже не заметили, как вернулся толмач. Лицом тот был бледен, а носом румян. И говорил невнятно, как видно, из-за мороза. – Господин капитан-исправник, тут какая-то промашка. Конфуз. Их сиятельства графа Шереметева здесь не знают, да и знать не хотят. А уж вас-то, тем паче Ивашку Аргунова вообще ни сном, ни духом. И живет здесь, оказывается, не маркиз де Сальмоньяк, а маркиза де Дюффон. А дворня у нее, как есть, тати. Лаяли меня бесчеловечно. Грудь хотели рвать… – Грудь хотели рвать? – капитан-исправник задышал, сжимая пудовые кулаки, но сразу же остыл, почесал под треуголкой, кою, не глядя на мороз, носил из-за кокарды. – М-да… Иди-ка ты извозчика потряси. Спроси, куда завез, сволочь? Если что, бей прямо в рыло. Надо – нас позови. Пока толмач разбирался с кучером, успели хватануть по-ново, зажевать еще в России сквашенной капусткой, приложиться к штутгартским, холодного копчения колбаскам. Толмач вернулся, когда взялись за гуся. – Да нет, ездовой тут ни при чем. Голову кладет на плаху, вот эта улица, вот этот дом. Крест, правда, не целует – нехристь. – Ладно, залезай, налью, заслужил, – капитан задумался, вытащил часы, и его сразу кинуло в тоску. – Господи боже мой, и куда ж нам теперь? В посольском приказе, верно, уже спят. И с бабами небось. Внезапно он расцвел, как бы осененный какой-то мыслью, потер руки и весело заржал: – А что, не поехать ли нам к девкам, ребятушки? Вот ты, толмач, к Парижам привычный, колись, как на духу, какой здесь дом самый лучший? Знаю я вас, посольских, небось все бордели уже облазил. – И сомневаться нечего, “Трюм”, – ответил тот, залихватски подмигнул, и сонливость его как рукой сняло. – Там девки такое выделывают! Могут даже “дилижанс”. – Дилижанс? – удивился капитан, высморкался в два пальца на пол, вытер нос рукавом и отбросил последние сомнения. – Ну так давай, скажи извозчику-то. А когда уже тронулись и еще раз налили, он с умильным видом повернулся к художнику: – Ваня! Ну все же какова Лушка-то в срамном виде? Буфера у нее, знамо дело, как литавры, а вот… Лошади неслышно ступали копытами, за каретой оставался длинный извилистый след. |
|
|