"Скрипка" - читать интересную книгу автора (Райс Энн О'Брайан)

ГЛАВА 14

Он не ответил.

Молодой призрак почтительно подождал, пока женщина не скрылась из виду, а затем, отойдя на шаг от могилы, взглянул на небо, зимнее венское небо почти серого грязного цвета, после чего печально перевел взгляд на могилу.

Вокруг него сгрудились взъерошенные потерянные духи, менее бесплотные, чем прежде. Жуткое зрелище коварных духов!

К кому из них я могу воззвать? Думаешь, твоя Лили бродит в этом мраке, твой отец, твоя мать? Нет. Взгляни сейчас на мое лицо. Взгляни, как ко мне приходит это понимание, а вместе с ним одиночество. Где найти среди этих мертвых друга? И не важно, какой за ним или за мной числится грех. Даже монстры, казненные за зверские преступления, не выходят вперед, чтобы пожать мне руку. Я стою особняком от всех этих призраков, сама видишь. Взгляни на мое лицо. Посмотри и пойми, как все началось. Смотри, как зарождается ненависть.

— Сам смотри, — закричала я. — И сам делай выводы!

Я лицезрела эту картину всего лишь секунду. Стоящая фигура. Суровое лицо, презрение к блуждающим бесформенным призракам, холодный взгляд, обращенный на могилу.

Сумерки.

Перед нами совсем другое кладбище: новое, с величественными памятниками, помпезное, где-то здесь наверняка находился памятник — да, Шуберту и Бетховену, их надгробные статуи установлены так, словно они были друзьями, хотя при жизни они едва знали друг друга — и перед этим монументальным произведением молодой Стефан играет яростную бетховен-скую сонату, вплетая в нее собственные фразы, а толпа молодых женщин слушает его как завороженная, одна из зрительниц плачет. Плачет.

Плачет. Я слышу, как она плачет. Я слышу, как она плачет, и ее плач смешался с плачем скрипки, лицо призрака в конце концов становится таким же скорбным, как ее собственное, а когда она сгибается от боли пополам, он извлекает из скрипки длинные кровоточащие ноты, отчего у дам, не сводящих с него взгляда, все плывет перед глазами.

С таким же успехом это могли быть поклонницы Паганини в Лидо, но здесь этот колдовской скрипач, несомненно, безымянный, одетый теперь по моде конца века, играл для живых и мертвых, изредка поднимая глаза на ту единственную женщину, которая плакала.

— Ты нуждался в их горе, оно давало тебе силы! — сказала я. — Ты перестал играть свою безумную воющую песнь мертвых, а вместо этого заиграл другую мелодию, бескорыстно отдаваясь ей, и только тогда они смогли тебя увидеть.

Ты безрассудна в своих ошибочных выводах. Какое тут бескорыстие? Разве я был когда-нибудь бескорыстным? А ты сама, разве сейчас ты проявляешь бескорыстие, отказываясь отдать мне скрипку? Разве, наблюдая эту сцену, ты чувствуешь бескорыстие? Я вовсе не нуждался в ее боли, но эта боль открыла ей глаза, и эти глаза увидели меня, и глаза остальных тоже открылись, и песнь лилась из меня, благодаря моему таланту, тому таланту, что рожден был во мне в той прошлой, настоящей жизни, вскормлен там и развит. Ты не обладаешь таким даром. Но у тебя моя скрипка! Ты украла у меня скрипку точно так, как отец, точно так, как огонь, готовый ее сожрать!

— И во время всей этой обличительной речи ты продолжаешь держать меня в объятиях. Я чувствую твои губы. Я чувствую твои потери. Я чувствую твои пальцы на своих плечах. Зачем все это? Зачем эта нежность, если ты нашептываешь мне в ухо слова, полные ненависти? Зачем эта смесь любви и ярости? Что хорошего я могу тебе подарить, Стефан? Я снова повторю, займись собой. Я не отдам тебе инструмент, чтобы ты доводил людей до безумия. Можешь демонстрировать мне какие угодно сцены. Скрипки тебе не видать.

Он зашептал мне на ухо.

Это заставляет тебя думать о своем покойном муже? Помнишь, когда лекарства сделали из него импотента, и он был так унижен? Помнишь его лицо? Осунувшееся лицо и холодный взгляд. Он ненавидел тебя. Ты ведь знала, что болезнь в конце концов сделает свое. Я обнимаю тебя не потому, что люблю. Как и он. Я обнимаю тебя, потому что ты жива. Твой муж считал тебя дурехой с красивым домом, который он наполнил безделушками, дрезденским фарфором, инкрустированными золочеными столиками; он выписал из Франции хрусталь, он реставрировал люстры, он завалил твою кровать горой парчовых подушек. А ты, ты все это проглотила, упиваясь чувством героизма, что вышла замуж за больного хрупкого человека и позволила своей любимой сестренке Фей уйти из дома. Ты не прижала ее к своему сердцу, не остановила ее. Ты не видела, как она взяла дневники отца и листала, листала, листала страницы! Ты не видела, какими глазами она смотрела на дверь, за которой ты со своим новым мужем Карлом лежала в постели. Ты не понимала ее слабости, потерянности в собственном доме, когда в нем поселилась эта новая драма. Карл, богач, которого ты, несомненно, использовала точно так, как теперь я использую тебя, черпал силы из твоих несчастий. Ты не видела, как она превратилась в сиротку, убитую отцовскими откровениями, записанными в дневник, полными разочарования и проклятий. Ты не видела ее боли!

— А ты видишь мою боль? — Я попыталась оттолкнуть его. — Ты ее видишь? По-твоему выходит, будто твоя боль больше моей, и все из-за того, что ты собственной рукой убил отца? У меня нет таланта к таким преступлениям, как нет таланта к скрипке. Но одно у нас общее — этот талант к страданию, да, талант к скорби, да, и страсть к тому волшебству, к той тайне, что зовется музыкой. Думаешь, ты вызовешь у меня сочувствие, когда навязываешь невыносимые для меня воспоминания о Фей? Ты отвратительный мертвяк. Да, я видела боль Фей, да, я видела, видела и позволила ей уйти, я сделала это, я позволила Фей уйти, позволила! Я вышла замуж за Карла. И этим причинила боль Фей. Она нуждалась во мне!

Заплакав, я попыталась высвободиться из его рук, но не смогла пошевелиться. Я только по-прежнему сжимала скрипку, не давая ему возможности завладеть ею. Я отвернулась от него. Мне хотелось поплакать в одиночестве. Мне хотелось плакать без конца. Ничего другого, только плакать и слышать только те звуки, что вторят эхом рыданию, как будто рыдание единственный звук, способный нести в себе правду. Он поцеловал меня в подбородок и покрыл поцелуями шею. Его тело передавало нежность и желание, терпение и уступчивость, его пальцы благоговейно обхватили мое лицо, и он склонил голову, словно устыдившись. Срывающимся голосом он произнес мое имя: Триана!

— Я вижу, у тебя прибавилось силы для любви, — сказала я, — любви к Маэстро. Когда же ты начал доводить людей до безумия, заставляя страдать? — поинтересовалась я. — Или такой ход событий предназначен только для меня, Трианы Беккер, ничем не примечательной бесталанной женщины из белого коттеджа на авеню; наверняка я не первая. Кому ты служишь? Зачем ты будишь меня, когда мне снится красивое море? Думаешь, ты служишь тому человеку, чей могильный камень вызвал в тебе такую мучительную боль, что ты обрел осязаемость?

Он застонал, словно моля меня замолчать. Но я не собиралась отступать.

— Думаешь, ты служил Богу, которому молился? И когда ты начал творить горе, если горе было недостаточно острым, чтобы сделать тебя видимым?

Перед нами возникла другая сцена. По рельсам грохотали трамваи. На кровати причудливой формы — назовем этот стиль арт модерн возлежала женщина в длинном платье. Оконная рама была выполнена в том же стиле того времени. Рядом с ней стоял фонограф, с толстой иголкой и пыльным роликом.

Ей играл Стефан.

Она слушала его, поблескивая слезами. Да, непременные слезы, вечные слезы, такие же частые в этом повествовании, как самые обычные повседневные слова. Пусть чернила превратятся в слезы. Пусть бумага станет мягкой от слез.

Она слушала, поблескивая слезами и не сводя глаз с юноши в коротком модном сюртуке, с длинными атласными волосами (видимо, он не хотел отказаться от своей прически, хотя к этому времени наверняка знал, что способен поменять свой облик), он играл для нее на божественном инструменте.

Это была изумительная мелодия, незнакомая мне, — возможно, его собственная, похожая на лишенную гармонии музыку нашего века: рыдания, громогласный протест природы и смерти. Женщина плакала. Она опустила голову на зеленый бархат, вся такая стильная, словно нарисованная на витраже, в своем легкомысленном платье, туфлях с заостренными носами, мягкими колечками рыжих волос.

Он перестал играть. Опустил орудие пытки. С нежностью взглянул на нее и, подойдя, опустился на изогнутый диванчик рядом с ней. Он поцеловал ее, да, он был для нее таким же осязаемым, как и для меня, его волосы упали на нее точно так же, как теперь касались меня в этом невесомом мраке, из которого мы наблюдали за происходящим.

Он заговорил с женщиной на кушетке на более современном немецком, привычном моему уху.

— Давным-давно у великого Бетховена была болезненная подруга, которую звали Антония Брентано. Он любил ее нежно, очень нежно, как любил многих людей. Ш-ш-ш… Не верь тем сплетням, что рассказывают о нем. Он любил многих. А когда у мадам Брентано начинались приступы, он, ничего никому не говоря, приходил в ее венский дом. И он играл для нее на фортепьяно, играл часами, чтобы облегчить ее страдания. Музыка проникала сквозь полы и стены и доносилась до нее, принося с собой утешение и притупляя боль. А потом он молча уходил, даже никому не кивнув на прощание. Она любила его за это.

— Как я люблю тебя, — сказала эта молодая женщина.

Неужели она уже мертва? Возможно, давно мертва. Или просто состарилась?

— Ты довел ее до сумасшествия?

— Не знаю! Смотри. Ты не понимаешь, насколько все это серьезно!

Она протянула обнаженные руки и обняла призрака — нечто осязаемое, страстное, казавшееся ей мужчиной, воспламененным ее изнеженной плотью, ее слезами, которые он принялся слизывать своим призрачным языком, и этот жест вдруг показался мне таким чудовищным, что вся картина померкла перед глазами.

Он слизывал ее соленые слезы. Прекрати!

— Отпусти меня! — сказала я и оттолкнула его. Я пнула его каблуком, резко вскинула голову и услышала глухой стук от столкновения наших черепов! — Отпусти! — сказала я.

— Отдай мне скрипку, и я тебя отпущу! Глаза. Неужели глаза Лили все еще в пробирке? Помнишь, ты позволила разрезать ее, и зачем — удостовериться, что ты по какому-то незнанию или глупости сама ее не убила? Глаза. Помнишь? Глаза твоего отца, они были открыты, когда он умер, и твоя тетя Бридж сказала тебе, не хочешь ли их закрыть, Триана, и добавила при этом, какая это честь, закрыть ему глаза, и показала тебе, как это делается…

Я боролась, но так и не высвободилась из его рук.

Послышалась музыка, барабаны выстукивали что-то зловещее и дикарское, но надо всем этим шумом поднимался голос скрипки.

— Ты хотя бы заглянула в глаза своей матери в тот день, когда позволила ей уйти навстречу смерти? Она умерла от спазмов, глупая девчонка, ее можно было бы спасти, она не была дряхлой — ей просто до смерти надоело жить, ей просто до смерти надоела ты и все ее грязные дети и ее перепуганный муж, сам как ребенок!

— Перестань!

Я внезапно увидела своего мучителя. Мы стали видимыми. Вокруг нас собирались огни. Он стоял немного поодаль. Я держала в руках скрипку и злобно смотрела на него.

Будь ты проклят со всеми своими видениями, — сказала я. — Да, да, признаю, я убила всех их, я одна виновата; если Фей умерла и уже сейчас в могиле, то это сделала я! Да, я! Что ты станешь делать со скрипкой, если я ее верну? Доведешь до сумасшествия еще кого-нибудь? Станешь слизывать чьи-то слезы? Я тебя ненавижу. Моя музыка была моей радостью. Она возвышала меня! А что делает твоя? Только ранит и превращает все в бессмысленность.

— Почему бы и нет, — сказал он, подходя ближе. Он предательски дотронулся до моей шеи. Я едва выносила такое прикосновение к затылку даже от тех, кого любила, но сейчас решила, что не попадусь на этот трюк, и попыталась оттолкнуть его.

— У тебя хватит сил, чтобы убить меня? — спросила я. — Ты сохранил ту силу, перейдя в пустоту, силу убить, как ты убил своего отца? Тогда действуй. Возможно, мы на пороге смерти, а ты бог, который держит в руках весы, чтобы взвесить мое сердце. Такова моя расплата? Вновь дать мне увидеть все, что я любила за свою жизнь?

— Нет! — Он был потрясен, он снова плакал. — Нет. Посмотри на меня! Разве ты не понимаешь, во что я превратился? Разве ты не видишь, что случилось со мной? Неужели это невозможно понять! Я потерян. Я одинок. И любой, кто шагает по этой пустоте с той же скоростью, что и я, шагает в одиночестве, как я! Я имею в виду видимых сильных призраков, их наверняка много, но мы не можем общаться друг с другом… Привести к тебе Лили? Я бы сделал это, если бы мог! Привести к тебе мать? Я бы сделал это в два счета, если бы знал как; да, я бы сказал, идем, утешь свою дочь, которая всю жизнь оплакивает мать, и все напрасно. Но с тобой, с тобой, вернувшись назад в ту боль, оказавшись перед горящим отцовским домом, я впервые увидел тень Бетховена! Его призрак! Он появился из-за тебя, Триана!

— Или для того, чтобы остановить тебя, Стефан, — сказала я, смягчаясь. — Чтобы обуздать твою магию. Твое наивное и всесильное колдовство. Твоя скрипка сделана из дерева, а ты состоишь из плоти, как и я, хотя один из нас живой, а другой из-за непростительной жадности…

— Нет! — прошептал он. — Только не из жадности. Никогда.

— Отпусти меня. Мне все равно, безумие ли это, сон или колдовство, я хочу отделаться от тебя!

Ты не сможешь.

Я почувствовала перемену. Мы оба растворялись. Только скрипка в моей руке сохранила форму. Мы вновь исчезли. Нас уже не было. Звучала зловещая музыка. Какой-то человек стоял на коленях, зажав уши руками, но Стефан, скрипач, не оставлял его в покое, заглушая полуголых темнокожих барабанщиков, колотивших по барабанам, их взгляды были прикованы к беспощадному скрипачу, за которым они следовали и в то же время боялись, отбивая ритм.

Еще одна картина ярко вспыхнула: женщина била кулаком призрака-упрямца, а он все продолжал играть свою воющую погребальную песнь.

Пред нами возник школьный двор с огромными пышными деревьями, где ребятишки водили вокруг него, скрипача, хоровод, словно это был сказочный крысолов, что играл на дудке, а учительница пыталась криком привлечь к себе внимание и увести детей, но я не слышала ее голоса из-за бесконечного скрипичного напева.

Какая картина теперь возникла передо мной? Сплетенные тела в темноте, шепот, ударивший мне в лицо. Я увидела, как он улыбается, но женщина тут же загородила от меня его лицо.

Что любить их, что сводить с ума — это в конце концов одно и то же, потому что все они умирают! А я — нет. Я не умер. И эта скрипка — мое бессмертное сокровище, и я готов утащить тебя со мной в этот ад навсегда, если ты мне ее не отдашь.

Но мы снова оказались в другом месте. Туман рассеялся. Над головами возвышался потолок. Мы стояли в коридоре.

— Погоди, смотри, белые стены, — сказала я в тревоге, ужаснувшись такому дежа вю. — Я уже здесь была. Грязный белый кафель, демонически дразнящие звуки скрипки, теперь это уже не музыка, а скрипучая мука.

— Я видела это место во сне, — сказала я, — эти белые кафельные стены, эти металлические ящики. Смотри на эти большие паровые двигатели и ворота, смотри!

На одну драгоценную секунду, когда мы стояли у ржавых ворот, ко мне вернулось воспоминание о том прекрасном сне, я увидела не только этот мрачный подвальный коридор и туннель, запечатанный воротами, я увидела прекрасный мраморный дворец, а еще великолепное море и призраков, танцующих в пене.

Они теперь казались мне не жалкими духами, за которыми мы в ужасе следили, а какими-то свободными цельными существами, процветавшими на морских просторах, — нимфами самой жизни. Розы на полу.

— Пора.

Но все, что мы сейчас увидели, — ворота в темный туннель. Двигатели монотонно гудели, а он играл на своей скрипке, в темном туннеле, и никто теперь не разговаривал, человек умер, нет, умирал, смотри, он умирал, истекая кровью, лившейся из его запястий.

— Это ты довел его до этого? И показав эту сцену, хочешь заставить меня сдаться? Никогда.

— Я черпал музыку из его головы, я соединял ее со своей музыкой! Это превратилось в своего рода игру. С тобой мне бы следовало исполнять музыку Маэстро и Маленького Гения Моцарта, но тебе нравилось то, что я играл. Музыка не была для тебя благом, лгунья этакая. Музыка была для тебя жалостью к самой себе. С помощью музыки ты поддерживала кровосмесительную связь с мертвыми. Ты уже мысленно похоронила свою сестренку Фей? Уже отправила ее в безымянный морг, готовясь к шумным и богатым похоронам? На деньги Карла ты можешь купить симпатичный гроб для нее, своей сестры, которой было так холодно и одиноко в тени вашего мертвого отца, для той самой сестренки, которая наблюдала, как твой новый муж занимает место в доме, для благословенного огонька, от которого ты так легко отказалась!

Я повернулась к нему лицом, не размыкая его невидимых объятий. Я изо всех сил пнула его коленом. Наверное, с той же силой, что он когда-то ударил своего отца. Я оттолкнула его обеими руками. Я увидела его на короткий миг.

Все другие образы покинули нас. Не было больше ни белого кафеля, ни гула двигателей. Даже мерзкие запахи исчезли, даже музыка. Эхо тоже исчезло, что означало — мы вырвались на свободу. Он отлетел в сторону, тот самый Стефан, что являлся ко мне в Новом Орлеане. Мне показалось, что он сейчас упадет, но он снова кинулся вперед и вцепился в скрипку.

— Нет, ты не сделаешь этого. — Я опять пнула его. — Не сделаешь, не сделаешь! Ты больше не сделаешь этого ни с одним из них, скрипка в моих руках, и сам Маэстро спрашивал тебя, зачем! Зачем, Стефан! Ты даровал мне музыку, да, но еще ты даровал мне полное право отобрать инструмент, породивший эту музыку.

Я подняла скрипку и смычок, я вздернула подбородок. Он прижал свои пальцы к губам.

— Триана, молю тебя. Ты сама не понимаешь значения своих слов, как и моих. Умоляю. Скрипка моя. Я умер за нее. Я уйду вместе с ней. Я покину тебя. Триана!

Неужели у меня под ногами твердая мостовая? Какая фантазия окутает нас сейчас, что еще нам дано увидеть? Нечеткие здания в дымке. Обжигающий ветер.

— Еще раз подойдешь ко мне, обретя телесность, и, клянусь, я разобью скрипку о твою голову!

— Триана, — только и смог он потрясенно вымолвить.

— Для начала я разобью ее. Клянусь, — повторила я.

Я сжала скрипку еще крепче и размахнулась, нацелив в него, так что он, пошатываясь, отступил с болью и страхом.

— Нет, ты не сможешь, — взмолился он. — Триана, прошу тебя, прошу, верни мне скрипку. Не знаю, как ты ею завладела. Не знаю, в чем тут справедливость, что за ирония судьбы. Ты провела меня. Ты украла у меня скрипку. Триана! Господи, надо же, чтобы это была именно ты.

— Что ты хочешь этим сказать, дорогой?

— Что ты… ты обладаешь редким даром слышать мелодии и темы…

— Но ведь ты создавал эти мелодии и темы, а заодно и воспоминания. Какая высокая плата за твой концерт.

Он беспомощно покачал головой в знак несогласия.

— В этих мелодиях, что я играл для тебя, была свежесть, была жизнь. Стоя под твоим окном, я поднял взгляд и увидел твое лицо и почувствовал то, что ты называешь любовью, хотя я уже не помню этого чувства…

— Думаешь, такая тактика смягчит мое сердце? Я ведь сказала, у меня есть оправдание. Ты не будешь больше никого преследовать. Я завладела твоей скрипкой, все равно что твоим членом. Правила игры, быть может, мы никогда не узнаем, но скрипка в моих руках, а ты не настолько силен, чтобы снова завладеть ею.

Я повернулась. Под ногами действительно твердая мостовая. В лицо действительно дует холодный ветер.

Я побежала. Неужели это шум трамвая?

В туфлях с тонкими подошвами я чувствовала каждый булыжник. Холод пробирал до костей, беспощадный, пронзительный. Я ничего не видела, кроме белесого неба и омертвелых голых деревьев, дома походили на огромных полупрозрачных призраков.

Я все бежала и бежала. У меня уже заболели ноги, пальцы онемели. От холода из глаз лились бесполезные слезы. Болела грудь. Беги, беги, прочь из этого сна, из этого видения, обрети себя, Триана.

Я вновь услышала шум трамвая, увидела огни. Остановилась, сердце громко стучало. Руки так замерзли, что я почувствовала боль. Переложив скрипку со смычком в левую руку, я сунула пальцы правой в рот, чтобы согреть их. Потрескавшиеся губы были холодные. Господи! Какой адский холод. Моя одежда совершенно не защищала от ветра.

На мне по-прежнему был тот простой легкий наряд, в котором я была, когда он меня украл. Бархатный жилет, шелк.

— Просыпайся! — прокричала я. — Найди свое место. Возвращайся к себе! — вопила я во все горло. — Прерви этот сон. Покончи с ним.

Сколько раз я проделывала это, возвращалась из фантазий, грез или ночных кошмаров и оказывалась в своей кровати о четырех столбиках, оказывалась в восьмиугольной комнате, за окнами которой шумели машины, мчавшиеся по авеню? Если это сумасшествие, то я с ним не смирюсь! Я предпочту жить в муке, чем так! Но все вокруг было слишком реально!

Возвышались современные здания. Из-за угла вывернул трамвай в два вагона, обтекаемой формы, современного вида, а прямо перед собой я увидела яркое пятно — не что иное, как газетный киоск, открывшийся, несмотря на зиму, его переносные стены уже были увешаны разноцветными журналами.

Я метнулась к киоску. Нога попала в трамвайный рельс. Я знала это место. Я упала и спасла скрипку только потому, что успела повернуться на бок, ударившись локтем о камни.

С трудом поднялась.

Вывеску, светившуюся над головой, я уже видела раньше:

«Отель „Империал“».

Это была Вена моего времени, это была теперешняя Вена. Не может быть, чтобы я оказалась здесь, невозможно. Не может быть, чтобы я очнулась в другом месте.

Я затопала ногами, закружилась на месте. Просыпайся!

Но ничего не изменилось. На этот раз в рассветный час Рингштрассе просыпалась к жизни, Стефан куда-то исчез, а по тротуару шли обычные горожане. Из огромного роскошного отеля появился швейцар. Здесь всегда останавливались и останавливаются знаменитости — короли и королевы, Вагнер и Гитлер, будь они оба прокляты, и Бог знает кто еще жил в этих королевских апартаментах, которые я когда-то видела мельком. Господи, я снова здесь. Ты меня оставил здесь.

Какой-то человек заговорил со мной по-немецки.

Оказалось, что, падая, я задела киоск и сбила набок одну стену из журналов. Мы все потерпели крах, эти журнальные лица и неуклюжая женщина в глупом летнем наряде со скрипкой и смычком.

Меня подхватили уверенные руки.

— Прошу вас, простите, — пролепетала я по-немецки, потом по-английски. — Мне очень жаль, очень-очень жаль, я не хотела… Прошу вас.

Мои руки. Я не могла ими шевельнуть. Мои руки заледенели.

— Так вот какую игру ты затеял? — выкрикнула я, не обращая внимания на собравшихся вокруг людей. — Хочешь отморозить их вконец, сделать со мной то же, что твой отец сотворил с тобой? Так вот, у тебя ничего не получится!

Мне хотелось ударить Стефана. Но все, что я видела вокруг, — обычные равнодушные люди, а потому абсолютно реальные.

Я подняла скрипку. Я подняла скрипку к подбородку и начала играть. Еще раз решила узнать, примет ли реальный мир мою душу. Я услышала музыку, выражавшую как нельзя лучше мои самые потаенные безобидные желания, я услышала, как она рвется к небесам с любовью и верой. Реальный мир был как в тумане, впрочем, ему и полагалось таким быть — газетный киоск, кучка людей, остановившийся небольшой автомобиль.

Я продолжала играть, мне было все равно. Руки согрелись от игры. Бедный Стефан, бедный Стефан. Я выдыхала пар на холоде. Я играла и играла. Мудрое горе не ищет мести у самой жизни.

Внезапно пальцы одеревенели. Я действительно замерзла, очень сильно замерзла.

— Входите, мадам, — произнес человек рядом со мной. Подошли и другие. Молодая женщина с зачесанными назад волосами. — Входите, входите же, — твердили они.

— Но куда? Где мы находимся? Я хочу оказаться в своей постели, в своем доме, я бы проснулась, если бы только знала, как вернуться в свою постель и в свой дом.

Тошнота. Все вдруг потемнело, я уже не чувствовала тела от холода, проваливаясь в небытие.

— Скрипка, прошу вас, скрипка…

Я не чувствовала своих рук, зато видела скрипку, видела этот бесценный кусочек дерева. А еще я видела перед собой огни, танцующие огни, как бывает, когда идет дождь, только вот дождя никакого сейчас не было.

— Да-да, дорогая. Позвольте, мы поможем вам. Держите свою скрипку, а мы будем поддерживать вас. Теперь вы в безопасности.

Передо мной стоял старичок, он кивал и руководил остальными вокруг меня. Почтенный старичок, европейского вида, с седой шевелюрой и бородой, что было довольно странно, он словно попал в Вену из далекого прошлого, когда еще не произошли те ужасные войны.

— Пусть скрипка остается в моих руках, — сказала я.

— У вас бесценный инструмент, дорогая, — сказала женщина. — Немедленно позовите доктора. Держите ее с обеих сторон. Осторожно, бережно! Милая, мы вас держим.

Женщина направила меня через вращающиеся двери. Тепло и свет оказались шоком. Тошнота. Я скорее умру, но не проснусь.

— Где мы? Какой сегодня день? Руки замерзли, мне нужно отогреть их в теплой воде.

— Вы с нами, детка, все хорошо, мы вам поможем.

— Меня зовут Триана Беккер, я из Нового Орлеана. Позвоните туда. Поговорите с семейным адвокатом, Грейди Дьюбоссоном. Пусть мне поможет. Триана Беккер.

— Мы так и сделаем, дорогая, — сказал седовласый старичок. — Мы все для вас сделаем. А теперь отдыхайте. Несите ее. Пусть она держит скрипку. Не сделайте ей больно.

— Да… — произнесла я, ожидая, что в ту же секунду жизненный свет погаснет и наступит смерть, пришедшая в клубке фантазий, невозможных мечтаний и отвратительных чудес.

Но смерть не пришла. А люди были нежны и внимательны.

— Мы с вами, дорогая.

— Да, но кто вы?