"Скрипка" - читать интересную книгу автора (Райс Энн О'Брайан)

ГЛАВА 3

Глубже, глубже, душа моя, туда, где сердце — и кровь, и жар, и последнее упокоение. Глубже в сырую землю, туда, где лежат мои любимые… И она, мама, с темными длинными волосами, отделившимися от черепа. Ее кости сдвинуты к самой стене склепа, чтобы дать место другим гробам, но в своих грезах я располагаю их вокруг себя и представляю, что мама здесь, в темно-красном платье… И он, умерший позже отец, похороненный без галстука, потому что он терпеть не мог галстуки и я, помня об этой его ненависти, сняла с него галстук, стоя у гроба, и расстегнула отцу рубашку. Руки его не были иссохшими и выглядели как живые, словно их не тронуло тление — то ли благодаря инъекциям гробовщиков, то ли оттого, что изнутри их наполнили подземные обитатели, которые приходят «поскорбеть», сжирают все и удаляются. И она, самая младшая, моя красоточка, облысевшая от рака и все же прелестная, как ангелок, родившийся безволосым и идеальным. Но нет, позвольте мне вернуть ей длинные золотистые волосы, выпавшие из-за лекарств, ее волосы, которые я с таким удовольствием расчесывала щеткой, светлые, с рыжинкой… Она, самая прелестная маленькая девочка во всем мире, плоть от плоти моей — моя доченька, умершая так давно. Будь Лили жива, сейчас она превратилась бы в красивую молодую женщину…

Глубже, еще глубже… Позвольте мне остаться с вами — и будем лежать здесь все вместе.

Лежите с нами, с Карлом и мной. Карл уже превратился в скелет!

И открытой стоит могила, в которой мы все так нежно и счастливо обрели друг друга. Нет слов, чтобы описать тесный союз наших мертвых тел, наших костей, крепко прижатых друг к другу.

И я больше ни с кем не расстаюсь. Ни с мамой, ни с отцом, ни с Карлом, ни с Лили, ни с живущими, ни с мертвыми, так как мы одно целое в этой сырой и осыпающейся могиле, в нашем тайнике, этом глубоком подземном зале, где мы можем подвергнуться нашествию муравьев, сгнить и перемешаться, где кожа покрывается плесенью. Не важно.

Так будем же вместе, не забудем ни одного лица, не забудем смеха друг друга, каким он был двадцать или сорок лет тому назад, смеха переливчатого, как музыка призрачной скрипки, неуверенной скрипки, идеальной скрипки — нашего смеха и нашей музыки, связавшей умы и сердца навсегда.

Мой теплый поющий дождик, пади тихо на эту мягкую, уютную могилу. Что за могила без дождя? Нашего бесшумного южного дождя.

Пади нежными поцелуями, чтобы не разомкнуть того объятия, в котором мы живем — я и они, мертвые, — как одно целое. Эта расщелина наш дом. Пусть капли превратятся в слезы, как в песне, их звук будет убаюкивать — я не позволю, чтобы что-то нарушило этот сладостный покой. Прижмись ко мне теперь, Лили. Мама, позволь мне уткнуться лицом тебе в шею… Впрочем, мы и так едины, и Карл обнимает всех нас, и отец тоже.

Ступайте сюда, цветы! Нет нужды разбрасывать надломленные стебли или алые лепестки. Нет нужды приносить пышные букеты, перевязанные блестящими ленточками.

Земля сама отметит эту могилу: прорастет дикой тонкой травой, кивающими головками простеньких лютиков, маргариток и маков — синих, желтых и розовых, неброских оттенков буйного, неухоженного и вечного сада.

Позвольте мне устроиться рядом с вами, позвольте полежать в ваших объятиях, позвольте уверить вас, что ни один из внешних признаков смерти ровным счетом ничего для меня не значит. Имеет значение только любовь, с которой мы все — вы и я — жили когда-то. И единственное место, где я сейчас хочу оказаться, это с вами, в этом медленном, сыром и мирном разложении.

То, что сознание приводит меня к этому финальному объятию, поистине бесценный дар! Я как никогда близка к мертвым, и в то же время я живу и сознаю это — и наслаждаюсь этим.

Пусть деревья склонят свои ветки и укроют это место, пусть создадут перед моими глазами плотную и густую сеть, но не зеленую, а черную, словно ветви поймали ночь, и закроют меня от последнего любопытного взгляда. И трава вырастет высокой. И мы останемся наедине, только я и вы, те, кого я безмерно обожала и без кого я не могу жить.

Глубже. Глубже в землю. Я хочу почувствовать, как земля смыкается вокруг меня. Пусть комья запечатают наш покой. Ничего другого мы не можем.

А теперь, оставшись с вами, я скажу: «К черту всех, кто попытается встать между нами. Шагайте сюда, незнакомцы, поднимающиеся по лестнице.

Ломайте замок, да, рубите древесину, вытаскивайте свои трубки и заполняйте комнату белым дымом. Не выкручивайте мне руки: меня ведь здесь нет, я в могиле. Вы вторглись не ко мне, а к моему застывшему злобному образу. Да, как видите, простыни чистые! Заворачивайте его, заворачивайте его потуже во множество слоев ткани — все равно это не имеет ни малейшего значения. Видите, ни капли крови, никакой опасности, что вы заразитесь от него. Он умер не от открытых язв — СПИД разрушил его организм изнутри, ему было больно даже дышать. Таково действие этой страшной болезни. Так чего вам теперь бояться?

Я не с вами и не с теми, кто задает вопросы о времени, месте, крови, вменяемости и телефонных номерах, которые следует набрать; я не могу отвечать на вопросы тех, кто готов оказать помощь. Я укрылась в могиле. Я прижалась губами к отцовскому черепу. Я тянусь рукой к костлявой руке матери».

«Родные мои, позвольте мне до вас дотронуться!»

Я по-прежнему слышу музыку. Господи, этот одинокий скрипач прошел по высокой траве сквозь дождь и густой дым воображаемой ночи, несуществующей тьмы, чтобы быть рядом со мной и сыграть свою скорбную песнь, чтобы придать голос этим словам в моей голове, пока земля вокруг становится более влажной и все, что она породила, оживает, становясь все естественнее, добрее и даже красивее.

Вся кровь из нашей темной прекрасной могилы ушла, ушла навсегда, только моя осталась. И в нашем земном жилище я истекаю кровью так же естественно, как дышу. Если кому-либо зачем-либо сейчас нужна кровь, у меня ее хватит на всех.

Здесь нет места страху. Страх прошел.

Звените ключами, расставляйте чашки. Гремите кастрюлями на железной плите внизу, заполняйте ночь сиренами, если угодно. Пусть вода бежит, бежит и бежит, наливаясь в ванну. Я вас не вижу. Я вас не знаю.

Мелкой скорби никогда не проникнуть в могилу, где мы лежим. Страх ушел — как ушла молодость и вся та прежняя боль, когда на моих глазах вас предавали земле, гроб за гробом: отцовский из прекрасного дерева, материнский, внешний вид которого я уже не помню, и маленький беленький гробик Лили. Старый джентльмен не захотел взять с нас даже мизерной платы, ведь она была просто маленькой девочкой. Нет, вся эта скорбь прошла.

Скорбь мешает слышать настоящую музыку. Скорбь не позволяет обнять кости тех, кого любишь.

Я жива, и я теперь с вами. Только сейчас я осознала, что это означает: быть всегда с вами!

Отец, мать, Карл, Лили, обнимите меня!

Наверное, это грех просить сочувствия у мертвых — у тех, кто скончался в мучениях, у тех, кого я не могла спасти, у тех, для кого у меня не нашлось нужных слов, чтобы проститься или успокоить, избавить от панического ужаса и боли, у тех, кто не увидел моих слез в последнюю минуту и не услышал моего обета вечно скорбеть.

Я здесь! С вами! Я знаю, что это такое быть мертвым. Меня тоже закрывает грязь, я глубоко увязаю в мягкой могильной земле.

Это видение, мой дом…

До тех, кто пришел сюда, мне нет дела:

— Что это за музыка — слышите?

— Думаю, ей следует снова принять душ! Ее нужно как следует продезинфицировать!

— В этой комнате все следует сжечь…

— О, только не эту роскошную кровать! Глупо уничтожать такую красоту, ведь больничную палату не взрывают, когда в ней кто-то умирает от этой болезни.

— …Это рукопись, не дотрагивайтесь до нее. Не смейте трогать его рукопись!

— Ш-ш-ш, она же слышит…

— Она чокнулась, не видишь?

— … Его мать прилетает утренним рейсом из Гэт-вика.

— …Полнейшее буйное помешательство.

— Прошу вас обеих, если любите свою сестру, ради Бога помолчите. Мисс Харди, вы хорошо ее знали?

— Выпей это, Триана.

Это мое видение, мой дом…

Я сижу в гостиной, выкупанная, вычищенная, с мокрыми волосами, — словно это меня собираются хоронить. Пусть утреннее солнце ударит в зеркала. Вытащите блестящие павлиньи перья из серебряной урны и разбросайте их по полу. Не развешивайте отвратительную вуаль на всех ярких вещах. Приглядитесь повнимательнее — и увидите в стеклах призрак.

Это мой дом. И это мой сад, и мои розы ползут по ограде снаружи, и мы все в нашей могиле. Мы здесь, и мы там — как одно целое.

Мы в могиле, мы в доме, а все остальное — игра воображения.

В этом тихом дождливом царстве, где вода поет, падая с потемневших листьев, а земля осыпается с неровных краев над головой, я — жена, дочь, мать, я — все те освященные веками понятия, на которые предъявляю драгоценные права.

«Вы навсегда со мной! Никогда, никогда не позволю вам покинуть меня, никогда, никогда не позволю вам уйти».

Ладно. Итак, мы снова совершили ошибку. Мы сыграли нашу игру. Мы ударились в безумие как в толстую дверь и принялись биться в нее точно так, как эти люди бились в дверь Карла. Но дверь безумия не сломалась, а могила всего лишь сон.

Что ж, сквозь этот сон до меня доносится музыка. Похоже, они ее не слышат. В голове у меня звучит мой собственный голос, а эта скрипка — его голос, звучащий снаружи, и вместе мы сохраним наш секрет, что эта могила существует только в моем воображении и что сейчас я не могу быть с вами, мои усопшие. Я нужна живым.

Живые нуждаются во мне сейчас, как всегда нуждаются в тех, кто потерял родных, в тех, кто больше всего ухаживал за больными и проводил в неподвижности длиннющие ночи, — у них накопились вопросы, предложения, заявления, претензии и бумаги на подпись. И мне придется смиренно лицезреть нелепейшие улыбки и достойно принимать неловкие соболезнования.

Но в свое время я приду. Обязательно приду. И когда это произойдет, могила скроет всех нас. Над нами вырастет трава.

Я подарю вам любовь, огромную и вечную. И пусть земля сыреет. Пусть мои руки зароются в нее поглубже. Дайте мне черепа, чтобы я прижала их к своим губам, дайте мне кости, чтобы я подержала их в своих ладонях, и если волос — тонкой шелковистой пряжи — больше нет, то это не важно. Своими длинными волосами я сумею окутать всех нас. Только посмотрите, какие они густые. Позвольте мне укрыть всех нас. Смерть вовсе не смерть, как я когда-то думала, растаптывая свой страх. Разбитые сердца вечно бьются вместе о холодное оконное стекло.

Обнимите меня, обнимите и никогда, никогда не позволяйте мне задержаться в другом месте.

«Забудь о причудливых кружевных занавесках, искусно окрашенных стенах, блестящей мозаичной столешнице. Забудь о фарфоре, который они сейчас вынимают с такой осторожностью, предмет за предметом, и расставляют по всему столу: чашки и блюдца, украшенные золотом и голубым кружевом. Вещи Карла. Отвернись. Не чувствуй живых рук.

Единственное, что важно, когда наливают кофе из серебряного носика, — то, как струя начинает светиться, то, как густой коричневый цвет становится янтарным и золотисто-желтым, а струя, извивающаяся как танцор, пока наполняется чашка, вдруг обрывается, словно призрак спрятался обратно в кофейник.

Возвращайся туда, где сад превратился в руины. Ты найдешь нас всех вместе. Ты найдешь нас там.

В памяти возникает четкая картина: сумерки, часовня в Садовом квартале, лик Вечной помощи Божьей Матери, наша маленькая церковь внутри старого особняка. Нужно пройти лишь один квартал от главных ворот, чтобы добраться до нее. Она находится на Притания-стрит. Высокие окна светятся розовым светом, перед святым улыбающимся ликом, который мы любим и почитаем как «Маленький Цветок», тихо угасают свечи в красном стекле. Здесь тьма кажется пылью, через которую вы идете.

Мама, моя сестра Розалинда и я опускаемся на колени у холодной мраморной ограды алтаря. Мы возлагаем наши букеты — мелкие цветочки, собранные по пути возле чугунных оград, таких же, как наша: дикий невестин венок, симпатичные голубенькие плюм-баго, золотая и коричневая вербена. Ни одного садового цветка — только те, что вырваны из спутанных клубков лиан, вьющихся по стенам, только те, которых никто не хватится. Нам даже нечем перевязать эти скромные дары. Мы складываем цветы возле ограды алтаря, крестимся, произносим молитвы… И тут меня охватывает сомнение.

— А вы уверены, что Святая Дева и Иисус получат наши цветы?

В нижней части алтаря прямо перед нами в глубокой нише, закрытой стеклом, расставлены резные деревянные фигурки Тайной Вечери, а выше на расшитой ткани стоят неизменные церковные букеты — огромные, величественные, с белоснежными бутонами на высоченных, словно копья, стеблях. Такие грандиозные цветы! Совсем как высокие восковые свечи.

— Ну конечно, — отвечает мать. — Когда мы уйдем, придет служка, заберет наши маленькие цветочки, поставит их в вазу и перенесет к Младенцу Иисусу или Святой Деве.

Младенец Иисус находится в правом углу возле окна. Фигурка не освещена, но я все же вижу его золоченую корону и земной шар, который Иисус держит в ручках. И я знаю, что его рука поднята в благословляющем жесте и что зовется он Пражский Младенец Иисус[4], у него чудная розовая распашонка и прелестные пухлые, румяные щечки.

Но сомнения меня все-таки не покидают. Слишком уж скромны наши букеты — кто станет заботиться о таких цветах, оставленных у алтаря в сумерках?

Часовня постепенно наполняется тенями, я их чувствую. Да и мама начинает слегка нервничать, крепче сжимает ручки двух маленьких девочек — Розалинды и Трианы — и говорит, что пора идти.

Мы еще раз преклоняем колени и уходим. Надетые на нас туфельки с ремешками громко цокают по темному линолеуму. Святая вода в купели теплая.

Ночь еще не успела окончательно завладеть миром, но света теперь слишком мало и ряды между скамьями тонут во тьме.

Меня волнуют цветы.

Что ж, сейчас меня волнуют другие вещи.

Я лелею только воспоминания, что мы там были, потому что если я могу видеть эту картину, вновь ее ощущать и слышать скрипку, поющую эту песню, значит, я снова там и, как я уже сказала, мама, мы вместе.

Все остальное меня не волнует. Осталась бы жива моя девочка, если бы я сделала все возможное и невозможное и отвезла ее в ту далекую клинику? Остался бы жив мой отец, если бы ему вовремя дали кислородную маску? Боялась ли моя мать, когда говорила двоюродным сестрам, ухаживавшим за ней, что умирает? Хотела ли она, чтобы рядом оказался кто-то из нас?

Великий Боже! Хватит!

Ни ради живых, ни ради мертвых, ни ради цветов из полувековой давности прошлого я не стану вновь взваливать на себя те обвинения!

Святые в полутемной часовне не отвечают. Только в торжественной тени поблескивает икона Вечной помощи Божьей Матери. Здесь правит Младенец Иисус в своей драгоценной короне, и глаза его сияют.

Но вы, мои мертвые, моя плоть, мои сокровища, те, кого я безоговорочно и без оглядки любила, все вы сейчас со мной в могиле — без глаз, без плоти. Вы рядом, чтобы согреть меня.

Все расставания были иллюзией. Все превосходно.

— Музыка прекратилась.

— Слава Богу.

— Вы в самом деле так считаете? — Это был тихий низкий голос Розалинды, моей прямодушной сестры. — Парень играл потрясающе. Это была не просто музыка.

— Он очень хорош, отдаю ему должное, — подтвердил Гленн, ее муж и мой любимый зять.

— Он уже был здесь, когда я пришла, — заговорила мисс Харди. — Скажу больше, если бы не его игра на скрипке, я бы ни за что Триану не нашла. Видите его отсюда?

Голос моей сестры Катринки:

— Думаю, ей следует сейчас поехать в больницу и пройти полное обследование. Мы должны быть абсолютно уверены, что она не заразилась…

— Цыц, я не позволю так говорить! Спасибо, незнакомец.

— Триана, это мисс Харди! Дорогая, можете на меня взглянуть? Простите, милая, что спорю с вашими сестрами. Простите. Я хочу, чтобы вы сейчас выпили вот это. Всего лишь чашка шоколада. Помните, вы как-то зашли днем, и мы пили шоколад, и вы сказали, что он вам очень нравится. Я налила побольше сливок и хочу, чтобы вы приняли вот это…

Я подняла взгляд. Гостиная казалась удивительно свежей и красивой в утреннем свете. На круглом столе сиял фарфор. Я всегда любила круглые столы. Музыкальные диски, обертки от печенья, пустые банки — все убрано. Белые гипсовые цветы на потолке сплелись в идеальном венке — хлам в комнате больше не портил общую картину.

Я поднялась, подошла к окну и отдернула тяжелую желтоватую портьеру. Снаружи был весь мир, до самого неба, а на просохшем крыльце прямо передо мной лежали листья.

Началась утренняя гонка в город. Загрохотали грузовики. Я увидела, как листья на дубе затрепетали от гула множества колес. Я почувствовала, как задрожал дом. Но он так дрожал уже сто лет, даже больше, и еще долго не рухнет. Теперь люди это знали. Теперь они перестали сносить великолепные дома с белыми колоннами. Они больше не изрыгали ложь, что, мол, эти дома невозможно содержать или отапливать. Они боролись за их сохранение.

Кто-то потряс меня за плечо. Катринка. Обезумевший взгляд, узкое лицо, искаженное злобой. Злоба — ее извечный спутник, она постоянно клокочет внутри ее в ожидании момента, когда можно будет вырваться на волю. И теперь как раз такая возможность представилась. Катринка едва шевелит языком — настолько ее переполняет ярость.

— Я хочу, чтобы ты прошла наверх.

— Для чего? — холодно поинтересовалась я, а сама подумала, я уже много лет тебя не боюсь. Наверное, с тех пор, как ушла Фей — самая младшая из нас. Мы все ее любили.

— Я хочу, чтобы ты еще раз как следует вымылась, а затем отправилась в больницу.

— Дура, — сказала я. — И всегда ею была. Никуда я не поеду.

Я посмотрела на мисс Харди.

В какой-то момент этой длинной сумбурной ночи она успела сбегать домой и переодеться в одно из своих красивых элегантных платьев и заново причесаться. От ее улыбки веяло покоем.

— Его увезли? — спросила я мисс Харди.

— Его книга… Книга о святом Себастьяне… Я убрала все материалы, кроме последних страниц. Они лежали на столике возле кровати. Они…

Тут заговорил мой милый зять Гленн:

— Я отнес их вниз; с ними все в порядке, как и с остальной рукописью.

Все правильно. В свое время я показала Гленну, где хранится работа Карла, — так, на всякий случай… вдруг кому-то захочется все в комнате сжечь.

За моей спиной продолжалась ругань. Я слышала, как Розалинда пыталась прервать длинные обличительные речи вечно встревоженной Катринки, которые та произносила сквозь стиснутые зубы. Когда-нибудь Катринка сломает себе зубы в середине тирады.

— Она сумасшедшая! — заявила Катринка. — И скорее всего, у нее тоже вирус!

— Прекрати сейчас же, Тринк, прошу, просто умоляю.

Розалинда давно уже не знает, что такое быть недоброй. Если у нее и имелись какие-то предпосылки к зловредности в детстве, то они были тогда же вырваны с корнем.

Я обернулась и посмотрела на Розалинду. Она сидела у стола словно копна — большая и сонная. Слегка шевельнув рукой и выгнув темные брови, сестра прогудела своим низким голосом:

— Тело кремируют.

Последовал вздох, и она продолжила:

— Таков закон. Не волнуйся. Я устроила так, что комнату не разрушат и увезут по досочке.

Она коротко самодовольно хохотнула, что было сейчас уместно.

— Дай Катринке волю, она бы снесла весь квартал.

Розалинда заколыхалась от смеха. Катринка подняла крик.

Я улыбнулась Розалинде. Наверное, она беспокоится о деньгах. Карл при жизни был очень щедр. Наверняка сейчас все думают о деньгах. О пособиях Карла, которые он с такой легкостью раздавал.

Обсуждение организации похорон тоже не обойдется без ругани. Так всегда бывает, о ком бы ни шла речь. Кремация. Я даже думать об этом не могла! В моей могиле, среди тех, кого я люблю, нет места неопознанному праху.

Розалинда, разумеется, никогда не скажет, но наверняка она думала о деньгах. Ведь именно Карл давал средства на жизнь Розалинде и ее мужу Гленну, чтобы они не лишились своей маленькой старомодной книжной лавки (они торговали книгами и пластинками, почти ничего не выручая), которая никогда не приносила дохода, насколько я знаю. Неужели она опасалась, что поступления прекратятся? Мне хотелось разуверить ее.

Мисс Харди заговорила на повышенных тонах.

Катринка хлопнула дверью.

Только двое из всех, кого я знаю, умеют так хлопать дверью, когда разозлятся. Второй человек сейчас далеко. Он давно ушел из моей жизни, но я вспоминаю его с теплотой (у меня есть на то основания), отбрасывая в сторону подобные мелочи.

Розалинда, наша старшая, самая рослая, теперь очень располневшая, с седой головой, как всегда красиво уложенной — у нее прелестные густые волосы, — спокойно сидела за столом и то пожимала плечами, то ухмылялась.

— Тебе совсем не обязательно мчаться в больницу, — наконец произнесла она. — Сама знаешь. — В свое время Розалинда очень долго прослужила медсестрой, таскала кислородные баллоны, смывала кровь. — Никакой спешки, — авторитетно заверила она.

— Я знаю места получше, — сказала (а быть может, только подумала?) я.

Стоило только закрыть глаза, как комната уплывала, и вместо нее появлялась могила и возникал один и тот же болезненный вопрос: «Где тот сон и где реальность?»

Я прижалась лбом к оконному стеклу. Оно было холодное. А музыка… Музыка моего бродячего скрипача…

Я обратилась к нему: «Ты ведь здесь? Ну же, я знаю, что ты не исчез. Неужели подумал, будто я не слушаю?..»

И снова зазвучала скрипка. Цветистые и тихие, надломленные и в то же время полные наивной торжественности звуки.

А за моей спиной тихо, чуть-чуть отставая от мелодии, начала подпевать Розалинда… Она напевала, и ее голос сливался с далеким голосом скрипки.

— Ты теперь его слышишь? — спросила я.

— Ага, — сказала она, привычно пожав плечами. — У тебя там завелся друг? Ну прямо соловей какой-то. И солнце его не прогнало. Конечно слышу.

С моих волос на пол капала вода. В коридоре всхлипывала Катринка, и я не могла разобрать другие два голоса — только знала, что они не женские.

— Все это просто невыносимо, просто невыносимо! — говорила Катринка. — Она сумасшедшая. Разве вы не видите? Невыносимо. Невыносимо! Невыносимо!!!

Тропинка раздвоилась. Я знала, где находится могила и на какой глубине, но не могла до нее дойти. Почему?

Его медленная мелодия звучала где-то далеко, и словно слилась с самим утром, как будто мы покидали кладбище вместе. Оглянувшись, в тревожной яркой вспышке я увидела наши маленькие букетики на белом мраморном ограждении алтаря.

— Пошли, Триана! — Мама казалась такой красивой: большие глаза, волосы, убранные под берет… Тон ее голоса был спокойным, терпеливым. — Пошли, Триана!

Ты умрешь, уехав от нас, мама. Красивая, без единого седого волоса на голове. В последний раз, когда мы виделись, мне не хватило благоразумия даже поцеловать тебя на прощание. Я только обрадовалась, что ты уезжаешь, потому что устала видеть тебя вечно пьяной и больной, устала от забот о Катринке и Фей.

Мама, ты умрешь ужасной смертью — пьяная женщина, проглотившая собственный язык. А я дам жизнь маленькой девочке, очень похожей на тебя, с такими же большими круглыми глазами, прелестными висками и лобиком, и она умрет, мама, умрет, не прожив и шести лет. Умрет в окружении аппаратов, за те несколько минут, жалких несколько минут, мама, когда я попытаюсь хоть ненадолго уснуть. Ловила сон, а поймала ее смерть. Отойди от меня, сатана[5]. О, какая мука! Мы с Розалиндой бежим вперед; мама медленно идет по плитам позади: улыбающаяся женщина, которая больше не боится темноты. Давно это было. Война еще не закончилась. Машины, медленно скользящие по Притания-стрит, похожи на горбатых жуков или сверчков.

— Я сказала, прекрати!

Я разговаривала сама с собой. Подняла руки и потрогала мокрую голову. Как ужасно находиться в этой комнате, среди нестерпимого шума, когда у тебя с волос капает вода. Как изменился голос мисс Харди. Она начала верховодить.

А на улице солнце освещало крылечки и машины, тянущиеся сплошным потоком, и старые деревянные облезлые трамваи, со звоном проезжавшие мимо меня, напоминая о драме, постигшей фуникулер в Сан-Франциско.

— Как она может так с нами поступать? — всхлипывала Катринка уже за дверью. За той самой дверью, которой она хлопнула. Теперь она голосила в коридоре.

Зазвенел звонок. Я была в дальней половине дома, поэтому даже краем глаза не могла разглядеть, кто поднялся на крыльцо.

Мне были видны только белые азалии вдоль, забора до самого угла, где ограда делает поворот. Какая прелесть, какая несказанная прелесть! Все это оплачивал Карл: и садовников, и мульчу, и плотников, и молотки, и гвозди, и белую краску для колонн. И вот, пожалуйста, коринфские капители восстановлены, листья аканфа поднимаются высоко вверх и держат крышу, а потолок на крыльце выкрашен светло-голубой краской, чтобы осы решили, будто это небо и не устраивали там гнезда.

— Идемте, милая, — прозвучал мужской голос. Я знала этого мужчину, хотя и не очень хорошо. Однако я ему доверяла, но как раз сейчас не могла припомнить, как его зовут, — возможно, мне мешали сделать это все еще доносившиеся издалека крики Катринки.

— Триана, милая.

Ну да, это же Грейди Дьюбоссон, мой адвокат. Он принарядился: костюм, галстук… И даже не выглядел сонным — напротив, он полностью контролировал выражение лица и был предельно серьезным, словно знал — как и большинство людей, находящихся здесь, — как вести себя со смертью, не отрицая ее и не надевая на себя лживую личину.

— Не волнуйтесь, Триана дорогая, — произнес он самым естественным, доверительным тоном. — Я не позволю им тронуть ни одной серебряной вилки. Поезжайте с доктором Гидри в город. Отдохните. Все равно церемония не может состояться, пока остальные не вернутся из Лондона.

— Книга Карла… Наверху осталось несколько страниц.

Снова прозвучал утешающий бас Гленна с южным акцентом:

— Я забрал их, Триана. Отнес все его бумаги вниз. Уверяю тебя, никто ничего не будет жечь наверху.

— Простите, что доставляю столько хлопот, — прошептала я.

— Совершенно помешалась! — Это была Катринка.

Розалинда вздохнула.

— Мне не показалось, что он страдал. Просто уснул. Она говорила так, чтобы утешить меня.

Я снова обернулась и незаметно для всех поблагодарила сестру. Она поняла и ответила мне мягкой улыбкой.

Я любила ее безгранично.

Розалинда поправила на носу очки в толстой оправе. В детстве отец кричал на нее, веля передвинуть очки на переносицу, но толку от этих криков было мало: в отличие от отцовского у нее был маленький носик. И выглядела она сейчас так, что отец, увидев ее, непременно пришел бы в ужас: располневшая с возрастом, сонная, неряшливая и в то же время милая, с вечно падающими очками, курящая сигареты, сыплющая пепел на пальто… Но полная любви.

— Думаю, он совершенно не страдал, — повторила она. — Не обращай внимания на Тринк. Эй, Тринк, ты когда-нибудь задумывалась о том, в каких кроватях вам с Мартином приходилось спать в тех бесчисленных гостиницах, где вы останавливались? Ведь кого там только не перебывало до вас, в том числе и больных СПИД?

Я чуть не рассмеялась.

— Идемте, дорогая, — сказал Грейди.

Доктор Гидри взял двумя руками мою ладонь. Какой он все-таки молодой. Никак не могу привыкнуть, что доктора теперь моложе меня. А Гидри весь такой светленький, чистенький, с неизменной маленькой Библией в верхнем кармашке пиджака. Наверное, он все-таки не католик, раз носит с собою Библию. Должно быть, баптист.

А сама я не чувствую возраста. Но это оттого, что мертва — верно?

Я в могиле.

Нет. Это никогда долго не длится.

— Послушайтесь моего совета, — сказал доктор Гидри так нежно, словно целовал меня. — И позвольте Грейди все устроить.

— Прекратилось, — сказала Розалинда.

— Что? — вскинулась Катринка. — Что прекратилось? — Она стояла в дверях и прочищала нос. Скомкав салфетку, она швырнула ее на пол и злобно уставилась на меня. — Ты когда-нибудь задумывалась, каково нам переживать все это?

Я не стала ей отвечать.

— Скрипач, — сказала Розалинда. — Твой трубадур. Кажется, он ушел.

— Я не слышала никакого дурацкого скрипача, — стиснув зубы, процедила Катринка. С какой стати обсуждать какого-то скрипача? Неужели ты думаешь, этот скрипач важнее того, что я пытаюсь сказать?

Появилась мисс Харди и прошла мимо Катринки, словно той не существовало. На мисс Харди были чистейшие белые туфли. Значит, на дворе весна: дамы Садового квартала никогда не наденут белые туфли, если не наступил соответствующий сезон.

Но я была уверена, что стоял холод.

Мисс Харди протянула мне пальто и шарф.

— Позвольте, дорогая, я помогу вам одеться. Катринка продолжала не мигая смотреть на меня.

Губы ее дрожали, из выпуклых покрасневших глаз струились слезы. Какую несчастную жизнь она прожила.

Но по крайней мере, когда она родилась, мать не пила. Катринка была здоровой и хорошенькой, тогда как Фей едва выжила — крошечное улыбающееся создание, которое на несколько недель поместили в инкубатор. Фей никогда не верила в собственную сказочную привлекательность.

— Почему бы тебе не уйти? — обратилась я к Ка-тринке. — Здесь и без тебя народу хватает. Где Мартин? Позвони ему и скажи, чтобы приехал и забрал тебя.

Мартина, ее мужа, называли чудом риэлтерского бизнеса. А в свое время он был довольно известным юристом. Розалинда рассмеялась, самодовольно захихикала себе под нос, но я тоже услышала. И тогда я поняла. Разумеется.

И Розалинда поняла. Она сложила руки и, подавшись вперед, уперлась большой грудью в стол. И подтолкнула очки на переносицу.

— Твое место в сумасшедшем доме, — дрожа, сказала Катринка. — Ты спятила, когда умерла твоя дочь! Нечего было так чрезмерно заботиться об отце! У тебя в доме круглые сутки дежурила сиделка. Толпами ходили доктора. Ты сумасшедшая, и тебе нельзя оставаться в этом доме… — Она умолкла, устыдившись собственной грубости.

— Должна заметить, вы весьма прямолинейная молодая женщина, — заметила мисс Харди. — Прошу меня простить….

— Мисс Харди, примите мою благодарность, — сказала я. — Я вам ужасно, ужасно…

Она жестом остановила меня, показав, что все прощено.

Я перевела взгляд на Розалинду, а та по-прежнему тихонечко хихикала, качая из стороны в сторону головой и глядя на Катринку поверх очков — большая, сильная и красивая, несмотря на вес и возраст, женщина.

Катринка тоже красива: у нее спортивное поджарое тело, острые грудки, яростно торчащие под шелковой блузкой с короткими рукавами. Какие маленькие ручки. Из нас четырех только у Катринки идеальное телосложение, и она единственная родилась со светлыми волосами — настоящая натуральная блондинка.

Наступила тишина. О чем это они? Розалинда подобралась и вздернула подбородок.

— Катринка, — произнесла Розалинда едва слышно, наполнив тем не менее всю комнату торжественностью своего тона. — Этот дом ты не получишь.

Она стукнула ладонью по столу и громко расхохоталась.

Мне вдруг стало весело, и я рассмеялась — негромко, разумеется. И в самом деле, это было очень забавно.

— Как ты смеешь обвинять меня в подобном?! — взвилась Катринка и набросилась на меня. — Ты два дня держишь в доме мертвое тело, а я еще пытаюсь убедить их, что ты больна. Тебя нужно сдать куда положено, тебя нужно обследовать, тебя следует уложить в кровать. И ты еще думаешь, что мне нужен этот дом, что я пришла сюда специально в такой момент? А у меня, между прочим, есть собственный дом, хоть и сто раз перезаложенный. У меня есть и муж, и дочери, а ты посмела сказать мне такое перед всеми этими людьми, которых мы едва…

Грейди прервал этот поток слов и тихо, но решительно заговорил с ней о чем-то.

Доктор пытался взять Катринку за руку.

Розалинда пожала плечами.

— Тринк, — сказала она, — мне неприятно напоминать тебе об этом, но этот дом пожизненно принадлежит Триане. Здесь хозяйка она, и право на него имеет еще только Фей, если Фей еще жива. Может быть, Триана и сумасшедшая, но она пока не мертва.

И тут я снова не удержалась от смеха — тихого озорного смеха, а Розалинда ко мне присоединилась.

— Жаль, здесь нет Фей, — сказала я Розалинде.

Фей была нашей младшей сестрой. Маленькая женщина, ангелок, рожденный больным и истощенным чревом.

Уже больше двух лет никто не видел мою дорогую Фей, не получал от нее никаких известий — ни по телефону, ни по почте. Фей!

— А знаешь, возможно, в этом и была беда с самого начала, — призналась я, вытирая слезы.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Розалинда.

Она выглядела такой милой и спокойной, что мне это даже показалось ненормальным. Она неловко подняла со стула свое громоздкое тело, подошла ко мне и поцеловала в щеку.

— В трудные времена нам всегда нужна Фей, — всхлипнула я. — Всегда. Нам вечно не хватало Фей.Позовите Фей. Попросите Фей помочь то с одним, то с другим. Все нуждались в Фей, зависели от нее.

Вперед выступила Катринка. Меня потрясло выражение ее лица. Неужели я так никогда к этому и не привыкну? С детства я наблюдала это нетерпение, яростное презрение, нескрываемую личную неприязнь и безмерное отвращение! При одном только взгляде на сестру мне захотелось сжаться и уступить, отвернуться и промолчать и прекратить все споры, перепалки и обсуждения.

— Так вот, Фей, возможно, была бы сейчас жива, — сказала Катринка, — если бы вы не снабдили ее деньгами — ты и твой мертвый муженек. По вашей вине она убежала и исчезла без следа. Розалинда резко приказала ей заткнуться.

Фей? Мертва?

Это уж слишком. Я улыбнулась сама себе. Все понимали, что Катринка явно перегнула палку. Фей действительно исчезла, никто не спорит. Но разве она мертва?

И все же что ощущала я, старшая сестра? Покровительственный страх за Тринк, потому что она действительно зашла чересчур далеко и теперь они начнут упрекать и оскорблять ее, бедняжку. Она расплачется и потом будет долго рыдать, но так ничего и не поймет. Они станут смотреть на нее с презрением, а ей будет очень больно.

— Перестань…

Я не успела договорить, ибо доктор Гидри. поспешил вывести меня из комнаты. Грейди взял меня за руку. Я растерялась. Рядом со мной оказалась Розалинда.

А Катринка все выла и выла. До полного изнеможения. Кто-то должен был ей помочь. Возможно, этим человеком окажется Гленн. Он всегда помогал людям, даже Катринке.

Меня вновь поразили услышанные от сестры слова: «…была бы сейчас жива», но я старалась не вдумываться в их смысл.

— Фей ведь не умерла? — спросила я.

Знай я наверняка после стольких мучительных лет ожидания Фей, что ее нет в живых, я позвала бы ее с нами в сырую могилу, и мы могли бы быть там все вместе: Фей и Лили, и мама, и папа, и Карл. Я бы включила Фей в свою литанию.

Но не может быть, чтобы Фей оказалась мертва. Только не моя драгоценная Фей. Чего тогда стоили вся моя эксцентричность, кажущаяся чрезмерной мудрость и высокие чувства.

— Только не Фей.

— О Фей по-прежнему ни слова, — сказала Розалинда мне на ухо. — Она, наверное, попивает текилу в каком-нибудь мексиканском кафе для дальнобойщиков. — Сестра еще раз поцеловала меня. Я почувствовала тяжелое и в то же время нежное прикосновение ее руки.

Мы стояли в парадных дверях, Грейди и я — безумная вдова и добрый старый семейный адвокат.

Мне нравятся парадные двери моего дома. Большие, двустворчатые, расположенные в самой середине стены, они ведут на широкую террасу вокруг дома. Такой красивый дом. И дня не проходило, чтобы я им не любовалась.

Много лет назад мы с Фей частенько выплясывали на крыльце и при этом напевали: «Он вальсировал с девушкой под звуки оркестра…». Она была младше меня на восемь лет и такая маленькая, что помещалась у меня на руках, как обезьянка. А какие заросли азалий вокруг ступеней — кроваво-красные и удивительно густые! Нет сомнения, это весна. Повсюду цветут изнеженные растения — да, это типичный дом Садового квартала. И колонны такие белые… Надо же, а ведь, оказывается, на мисс Харди вовсе не белые туфли. Они серые.

А в доме Розалинда кричала на Катринку:

— Не говори о Фей, только не теперь! Не говори о Фей.

Катринка, как всегда, лишь рычала в ответ…

Кто-то приподнял от пола мою ногу. Это мисс Харди надела на меня тапочки. Ворота стояли раскрытыми настежь. Грейди держал меня за руку.

Доктор Гидри ждал у распахнутых дверок «скорой помощи».

Снова заговорил Грейди, уверяя меня, что если я поеду в больницу, то смогу уйти оттуда, как только захочу. Пусть только меня подлечат там немного.

Подошел доктор Гидри и тоже взял меня за руку.

— Ваш организм сильно обезвожен, Триана, и к тому же вы давно ничего не ели. Никто не говорит о том, чтобы сдать вас куда-то. Я просто хочу, чтобы вы поехали в больницу. Только и всего. Вам нужно отдохнуть, и я обещаю, что вам не будут проводить никаких тестов.

Я вздохнула. Все вокруг начало становиться ярче.

— Мой дорогой ангел-хранитель, — прошептала я, — которому вверяет меня любовь Господа…[6]

Внезапно все лица вокруг меня стали удивительно четкими.

— Простите…— негромко проговорила я. — Мне так жаль… очень-очень жаль, что так случилось… Простите…— Я разрыдалась. — Можете тестировать. Да, проверьте все, что нужно. Простите… мне очень жаль…

Я остановилась на дорожке.

У ворот стояли мои дорогие Алфея и Лакоум, вид у них был очень обеспокоенный. Наверное, все эти белые люди: врач, адвокат, дама в серых туфлях — не пустили их ко мне. Алфея надула губу, словно собираясь расплакаться, она сложила тяжелые руки на груди и наклонила голову.

Лакоум пробасил:

— Мы здесь, босс.

Я хотела было ответить, но мое внимание отвлекло что-то на другой стороне улицы.

— Что случилось, милая? — спросил Грейди. В его акценте звучали приятные нотки жителя Миссисипи.

— Скрипач.

Черная фигура смутно маячила вдалеке, на другой стороне улицы. Не дойдя до конца квартала, до угла Третьей и Каронделет-стрит, скрипач оглянулся. Потом он исчез.

По крайней мере, мне показалось, что он исчез за вереницей машин и деревьями. Однако я целую секунду ясно его видела: странный часовой в ночи оглянулся и широкими ровными шагами пошел дальше, держа в руках скрипку.

Я забралась в машину и растянулась на носилках, что, видимо, обычно не делается, но я поступила так неловко потому, что первой начала карабкаться в машину, прежде чем меня кто-то успел остановить. Укрылась простыней, сомкнула веки. Больница Милосердия. Все мои тетушки, прослужившие там монашками много лет, уже в ином мире. Тут я спросила саму себя, сумеет ли мой бродячий скрипач отыскать больницу Милосердия.

— Знаете, а ведь этот человек нереален! — Вздрогнув, я очнулась. Машина уже ехала в общем потоке. — Хотя с другой стороны… Розалинда и мисс Харди — обе его слышали.

Или это тоже был сон? В этой жизни реальность и сон переплелись так тесно, что одно неизменно торжествует над другим.