"Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)" - читать интересную книгу автора (Ванейгем Рауль)

трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)

.

Мир должен быть преобразован; все специалисты по его благоустройству вместе взятые не помешают этому. Поскольку я не хочу понимать их, меня устраивает то, что я не понят ими.

Что касается прочих, я взываю к их доброй воле со смирением, которое не ускользнёт от них. Я бы хотел, чтобы эта книга была доступна для тех умов, что менее всего загрязнены идейным жаргоном. Надеюсь, что я ни в малейшей степени не допустил этого. Однажды из этого хаоса, выйдет несколько формул, которые нанесут сокрушительный удар по нашим врагам. Между тем, свою работу будут вершить перечитываемые фразы. Путь к простоте является самым сложным и, здесь в особенности, было бы полезно не вырывать из банальностей многочисленные корни, которые позволят нам пересадить их на другой почве и культивировать их для нашего собственного блага.

Я никогда не претендовал на новые откровения или на поставку новинок на рынок культуры. Незаметная корректива в существенном намного важнее сотни дополнительных инноваций. Единственное, что бывает новым, это направление потока банальностей.

Всё уже сказано, поскольку существуют люди, в т.ч. люди, читающие Лотреамона, хоть и немногие воспользовались им для себя. Поскольку наши знания сами по себе банальны, они могут быть благотворными только для тех умов, которые сами таковыми не являются.

Современный мир должен познать то, что он уже знает, стать тем, чем уже является, путём упорного преодоления препятствий на практике. Нельзя избежать банальности одним лишь манипулированием ей, доминированием над ней, её преодолением в грёзах, её сдачей на милость удовольствий субъективности. Я отвожу большую роль субъективной воле, но кто решится пенять мне на это прежде чем оценить всё на что способны, в пользу субъективности, объективные условия, реализуемые этим миром каждый день? Всё начинается с субъективности, но никогда не останавливается на ней. Сегодня менее чем когда–либо.

Борьба между субъективным и тем, что подтачивает его, расширит пределы старой классовой борьбы. Она оживит и обострит её. Стремление жить это политическое стремление. Мы не хотим мира, в котором мы застрахованы от голодной смерти в обмен на риск умереть от тоски.

Выживающий человек, это человек, пропущенный через мясорубку механизмов иерархической власти, попавший в хитросплетение вмешательств, в хаос угнетающих техник, которые должны быть упорядочены лишь терпеливым программированием программируемых мыслей.

Выживающий человек, это также единый человек, человек глобального отрицания. Не проходит ни одного момента, когда кто–то из нас не хочет жить противоречиво, и на каждом уровне реальности происходит конфликт между угнетением и свободой; а если нет, то этот конфликт причудливо деформируется и предстаёт в одно и то же время в двух различных антагонистических перспективах: в перспективе власти и перспективе преодоления. Посвящённые анализу этих двух перспектив, две части, из которых состоит Трактат об умении жить, следует читать не по порядку, как обычно при чтении книг, а одновременно, причём описание негативного служит основой для позитивного проекта, а позитивный проект подтверждает негативность. Наилучший порядок для книги, это отсутствие всякого порядка, так чтобы читатель мог обнаружить свой собственный.

Когда книге чего–то не хватает, это отражает также то, чего не хватает читателю, как читателю и, даже больше, как человеку. Если какая–то часть скуки при работе над этой книгой проступает при её чтении, это лишь ещё один аргумент, обличающий недостаток жизни в нас самих. В остальном, серьёзность нашего времени должна оправдать серьёзность моего тона. Лёгкость всегда обретается за словами или по ту сторону их. Ирония здесь состоит в том, чтобы не забывать об этом.

Трактат об умении жить является частью течения агитации, которое ещё не прекратило говорить. Он является простым вкладом, вместе с другими, в воссоздание международного революционного движения. Его важность не ускользнёт ни от кого, и никто, со временем, не сможет избежать его выводов.

 

Современная история напоминает некоторые персонажи мультфильмов, которые стремительно мчатся куда–то, вырываясь за край обрыва, не замечая его, так что сила их воображения удерживает их в воздухе; пока они не взглянут вниз и, придя в сознание, не упадут.

Подобно героям Босустова, современная мысль больше не держится на плаву силой своих собственных миражей. То что поддерживало её ранее, сегодня топит её. Она полным ходом устремляется в реальность, которая уничтожает её: эта реальность проживаемая каждый день.

Действительно ли эта новая ясность является абсолютной новинкой? Мне так не кажется. Потребность в более ярком свете постоянно исходит из повседневной жизни, из необходимости, которую чувствует каждый, гармонизировать ритм своих шагов с маршем всего мира. В двадцати четырёх часах жизни одного человека больше истин, чем в сочинениях всех философов. Сами философы не могут проигнорировать этого, в той определённой снисходительности, с которой они относятся сами к себе; и этой снисходительности их учит их философия. После пируэтов над самим собой они приземляются на свои собственные плечи, чтобы с ещё большей высоты прокричать своё послание миру, этому миру, который философы в конце концов начинают воспринимать наизнанку; и все существа и все вещи начинают двигаться задом наперёд, вверх тормашками, чтобы убедить их, что они стоят прямо, в хорошем положении. Но они остаются в центре своего собственного бреда; не соглашаясь с этим они просто делают свой бред ещё более некомфортабельным.

Моралисты XVI и XVII вв. правили целым складом банальностей, но так тщательно скрывали это, что сделали из него целый дворец из штукатурки и размышлений. Идеальный дворец принимает прожитый опыт, но оставляет его в заточении. Здесь появляется сила убеждения и искренности, которую оживляют утончённые манеры и выдумка об 'универсальном человеке', с духом постоянного страдания. Аналитик стремится избежать, через глубины сути, постепенного склероза по отношению к существованию; и чем больше он абстрагируется от самого себя, самовыражаясь в соответствии с доминирующим воображением своего века (феодальный мираж, где неразделимо слиты Бог, королевская власть и мир), чем больше его ясность фотографирует скрытое лицо жизни, тем больше она 'изобретает' повседневное.

Философия Просвещения ускоряет спуск к конкретному по мере того, как конкретное в какой–то мере приходит к власти вместе с революционной буржуазией. После разрушения обиталищ Бога, человек низвергается в руины своей собственной реальности. Что произошло? Что–то вроде следующего: вот десять тысяч человек, убеждённых, что они видели как верёвка факира взвилась в воздух, в то время как множество фотоаппаратов продемонстрировали, что она ни на миллиметр не сдвинулась. Научная объективность выявляет мистификацию. Хорошо, но что она этим демонстрирует? Свёрнутую верёвку, абсолютно неинтересную. Я мало склонен к какому–либо выбору между сомнительным удовольствием быть одураченным и тоскливым созерцанием реальности, до которой мне нет дела. Реальность, которой я не понимаю, разве это не старая ложь изложенная по новому, не последняя стадия мистификации?

С сегодняшнего дня, аналитики выходят на улицы. Ясность – их единственное оружие. Их мысль больше не рискует оказаться в заточении: ни в фальшивой реальности богов , ни в фальшивой реальности технократов!

2

Религиозные верования отдаляли человека от самого себя; их Бастилия замуровала его в пирамидальном мире, с Богом на вершине и королём прямо под ним. Увы, 14 июля свободы на руинах единой власти явно не хватило, чтобы помешать самим руинам построиться в новую тюрьму. Под заёмной вуалью предрассудков проявилась не обнажённая истина, как мечтал Мелье, но клейкие идеологии. У пленников фрагментированной власти нет иного убежища от тирании, кроме тени свободы.

Нет ни одного жеста, ни одной мысли, которые не были бы заключены сегодня в сеть полученных идей. Медленное выпадение бесконечных фрагментов разорванного мифа распространяет повсюду пыль священного, пыль, от которой задыхается дух и воля к жизни. Ограничения стали менее оккультными, более грубыми; менее мощными, более многочисленными. Повиновение больше не излучается церковной магией, оно становится результатом массы мелких гипнозов: информации, культуры, урбанизма, рекламы, обусловливающих предложений на службе у любого установленного или будущего порядка. Для Гулливера, связанного по рукам и ногам, распростёртого на берегу Лиллипутов, решившего освободиться, внимательно осматривающегося вокруг себя, малейшая деталь, мельчайший контур на земле, слабейшее движение, всё обладает решающим значением, способным указать на то, от чего может зависеть его освобождение. В знакомом рождаются самые надёжные шансы на освобождение. Разве когда–то было иначе? Искусство, этика, философия доказывают это: под наслоением слов и концепций, всегда существует живая реальность неприспособленности к миру, всегда наготове, всегда готовая к прыжку. Поскольку ни боги, ни слова сегодня не могут уже стыдливо прикрывать её, эта банальность бродит обнажённая по вокзалам и незанятым участкам; она встречает вас при каждом вашем шаге в сторону, она кладёт вам руку на плечо, ловит ваш взгляд; и начинается диалог. Нужно потерять себя с ней или спастись вместе с ней.

3

Слишком многими трупами усеяны дорожки индивидуализма и коллективизма. По двум явно противоположным причинам бесновался один и тот же бандитизм, одно и то же угнетение отчуждённого человека. Рука, что задушила Лотреамона, вернулась, чтобы удавить Сергея Есенина. Первый умер в квартирном доме своего домохозяина Жюля–Франсуа Дюпуи, второй повесился в национализированной гостинице. В обоих случаях подтвердился закон «нет оружия твоей индивидуальной воли, которое, не обернулось бы против тебя, если им завладеют другие». Если кто–то говорит или пишет, что его устраивает если с этих пор практические предпосылки для личных прав будут основаны исключительно на самой личности, он приговаривает сам себя своим предложением,если при этом также не призывает свою аудиторию находить доказательство этого лишь в самих себе. Но такое доказательство можно только прожить, ощутить его внутри себя. Поэтому далее в данной работе не будет излагаться ничего, что не нужно будет проверять и исправлять в непосредственном опыте каждого. Ничто не является настолько ценным, чтобы его нельзя было начать заново, ничто не обладает такими богатствами, чтобы не нуждаться в том, чтобы его постоянно обогащали.

*

Как в частной жизни то, что человек думает и говорит о себе отличается от того, что он делает и кем является в реальности, так нет никого, кто не знал бы, чем отличается фразеология от мессианских претензий разных партий, их реальной организации и реальных интересов: есть то, что они о себе думают и есть то, чем они на деле являются. Иллюзии, которые человек питает в отношении себя и других в глубине не отличаются от иллюзий, которые питают о себе группы, классы и партии. Более того, они происходят из одного источника: из господствующих идей, которые есть идеи господствующего класса, хотя бы и в антагонистической форме.

Мир измов, объемлющий всё человечество и каждую отдельную личность, всегда был лишь миром лишённым своей реальности, ужасно реальным соблазном лжи. Троичное поражение Коммуны, Спартакистского движения и Красного Кронштадта (1921 г.) продемонстрировало раз и навсегда кровавую баню, которая служит итогом трёх идеологий свободы: либерализма, социализма и большевизма. Само собой получается, что для того, чтобы универсально понять и признать это, незаконнорожденные или смешанные формы этих идеологий вульгаризуют свои первые преступления более тяжкими доказательствами: концлагерями, Алжиром Лакоста, Будапештом. Великие коллективные иллюзии, обескровленные сегодня из–за беспрестанного кровопролития множества людей, утступают место тысячам фрагментарных идеологий, продаваемых обществом потребления, подобно портативным машинкам промывания мозгов. Понадобится ли опять столько же крови, чтобы доказать, что сто тысяч уколов булавкой убивают с такой же верностью, как и два удара кувалдой?

*

Что я должен делать в группе действия, которая хочет, чтобы я оставил в гардеробе, не скажу несколько идей – потому что именно эти мои идеи и привели бы меня в эту группу – но мечты и желания, что неотделимы от меня, волю к аутентичной жизни без ограничений? Сменить отчуждение, сменить монотонность, сменить ложь, зачем?! Там где раскрыта иллюзия реальных перемен, простая перемена иллюзий становится невыносимой. Теперь, условия настоящего момента таковы: экономика не удержит нас от увеличивающегося потребления, а потребление без передышки это смена иллюзий в возрастающем ритме, которая мало помалу растворяет иллюзию перемен. Мы оказываемся в одиночестве, без перемен, замороженные в пространстве, образованном водопадом приспособлений, фольксвагенов и карманных книг.

Люди без воображения устают от значимости, придаваемой комфорту, культуре, досугу, всему тому, что уничтожает воображение. Это означает, что люди устали не от комфорта, культуры и досуга, но от способов их использования, как раз из–за которых мы не получаем от них удовольствия.

Общество изобилия это государство вуайеризма. У каждого свой калейдоскоп; лёгкое движение пальцев и образ изменяется. Нельзя упускать ничего: два холодильника, автомобиль Дофин, телевизор, карьера, трата времени… потом монотонность потребляемых образов выходит на поверхность, отражая монотонность производящих их действий, лёгкое вращение калейдоскопа между указательным и большим пальцами. Не было Дофина, только идеология не имеющая отношения к самой машине. Когда мы пробуем «Джонни Уокер, виски Элиты», мы ощущаем на себе эффекты странного коктейля из алкоголя и классовой борьбы. Ничто нас больше не удивляет, вот это драма! Монотонность идеологического спектакля заставляет нас осознать пассивность этой жизни, выживания. По ту сторону сфабрикованных скандалов – торговой марки «Скандал» и скандала в Панаме – появляется позитивный скандал, скандал действий лишённых своей субстанции, служащей той иллюзии, что утрачивает свою привлекательность и становится всё более ненавистной с каждым днём. Тщетные и бледные действия обладают силой, подпитывающей блистательные воображаемые компенсации, они обладают силой обогащения высоких философских размышлений, куда они входят подобно лакеям нелицеприятной категории «тривиальных» или «банальных», действия, которые сегодня свободны и обессилены, готовы потеряться снова, или погибнуть под весом своей собственной слабости. Вот они, в каждом из вас, знакомые, грустные, вновь вернувшиеся к непосредственной, движущейся реальности, которая является их «спонтанной» средой. И вот вы, сбитые с толку и потерянные в новой прозаичности, в перспективе сочетающей близкое и далёкое.

4

В конкретной, тактической форме, концепция классовой борьбы воплотила в себе первую перегруппировку болезненного опыта, проживаемого каждым индивидуально; она зародилась в вихре страданий, созданных ограничением человеческих отношений, превращаемых в механизмы эксплуатации повсюду в индустриальных обществах. Она порождается волей к преобразованию мира и изменению жизни.

Такое оружие нуждается в постоянном модифицировании. Мы видим, что Первый Интернационал повернулся спиной к художникам, основываясь исключительно на требованиях рабочих в своём проекте, который, как это продемонстрировал Маркс, включал в себя всех тех, кто искал, отказываясь быть рабами, обогащённой жизни и общности человечества. Ласнер, Борель, Ласальи, Бюхнер, Бодлер, Гёльдерлин, разве они тоже не воплощали в себе нищету и её радикальное отрицание? Было ли это простительной ошибкой? Не хочу даже знать об этом – но это приобретает бредовые пропорции, менее, чем век спустя, когда экономика потребления поглощает производственную экономику, а эксплуатация рабочей силы поглощается эксплуатацией повседневного творчества. Одинаковая энергия отбирается у рабочего как в часы его работы так и в часы его отдыха, поддерживая ход турбин власти, которую хранители старой теории блаженно смазывают своим формальным противоборством.

Те, кто говорит о революции и о классовой борьбе, не имея при этом в виду повседневную жизнь, не понимая подрывного элемента в любовных отношениях и позитивного заряда в отказе от ограничений, у таких людей во рту мертвечина.

Как–то раз, Руссо, пересекая крупную деревню, был оскорблён одним деревенским дурнем чья энергичность приводила в восторг толпу. Застигнутый врасплох Руссо, не найдя ни слова, чтобы ответить ему, был вынужден ретироваться на радость толпе. Когда его дух вновь обрёл покой, и он нашёл множество достойных, остроумных ответов, любой из которых был способен заткнуть за пояс того дурня, он был уже в двух часах езды от деревни.

Разве не напоминает большинство повседневных тривиальностей это смехотворное приключение Жан–Жака, но при этом приключение разведённое, разбавленное, уменьшенное до расстояния одного шага, одного взгляда, одной мысли, пережитое в качестве мелкого шока, ускользающей боли, недоступной для сознания и не оставляющей духу ничего кроме невнятного раздражения, которое не в силах обнаружить своё происхождение? Вовлечённые в постоянную погоню друг за другом, унижение и ответная реакция на него придают человеческим отношениям непристойный ритм, вихляющий бёдрами и хромающий одновременно. За приливами и отливами толпы, вдыхаемой и смятой прибытием и отходом пригородных поездов и вторгающейся на улицы, в конторы и цеха, являющимися при этом лишь робкими отступлениями, жестокими нападениями, жеманством и ударами когтей, наносящими рваные раны без какой–либо видимой причины. Волей навязанных встреч, вино превращается в уксус по мере того, как мы его пробуем. Невинность и доброта толпы, ради всего святого! Посмотрите, как она ощетинивается, угрожает со всех сторон, неуклюже появляется на территории противника, в то время как люди в ней далеки, слишком далеки от самих себя. Вот место, где из–за нехватки ножей, люди учатся использовать локти и взгляды.

Нет мёртвых сезонов, нет перемирий в вечной схватке между агрессорами и жертвами агрессии. Поток едва различимых знамений атакует того прохожего, который не одинок. Толки, жесты, взгляды переплетаются, сталкиваются, отклоняются от своего курса, отскакивают рикошетом подобно случайным пулям, убивающим тем более уверенно, чем больше нервного напряжения они создают. Мы только и делаем, что заключаем самих себя в странные скобки; подобно этим пальцам (я пишу в данный момент на террасе кафе), этим пальцам, бросающим на стол чаевые и пальцам официанта, подбирающим их, в то время как лица этих двух людей, словно сговорившись изо всех сил прятать те позорные действия, в которые они вовлечены, приобретают выражение равнодушия.

С точки зрения принуждения, повседневной жизнью правит экономическая система, в которой производство и потребление оскорблений приходят к равновесию. Старая мечта теоретиков свободного обмена достигает, таким образом, своего совершенства во взглядах некой демократии, обновлённой из–за отсутствия воображения у левых. Разве не странной, на первый взгляд, кажется ярость, с которой сторонники прогресса нападают на разрушенное здание либерализма, как если бы капиталисты, его признанные разрушители, уже не решили бы национализировать его и ввести планирование? На деле, она является не такой уж странной, если учесть, что концентрация внимания на критике уже подтверждённой фактами (поскольку уже общепризнанно, что капитализм медленно самореализуется в форме плановой экономики примитивной формой которой видимо, является советская модель) направлена на сокрытие того, что именно экономическая модель, просроченная и списанная со счетов, является той основой, на которой перестраиваются человеческие отношения. С каким беспокойным упрямством «социалистические» страны упорствуют в организации жизни по буржуазному образцу! Повсюду, это «вооружённое присутствие» в семье, браке, жертвоприношении, труде, отсутствии подлинности, будучи упрощённым и рационализированным гомеостатичным механизмом, сводит человеческие отношения к «равному» обмену уважением и унижениями. И вскоре, в идеальной демократии кибернетиков, все будут зарабатывать без каких–либо явных усилий какую–то часть бесчестья, которую досуг позволит распределять в соответствии с наилучшим регламентом справедливости; тогда справедливость распределения достигнет своего апогея, счастливы те старики, что доживут до этого дня!

Для меня — и, осмелюсь думать для некоторых других – в заболевании не может быть равновесия. Планирование – это лишь антитеза свободного обмена. Лишь обмен распланирован в нём, а с ним и взаимные жертвы, подразумеваемые им. Однако, если сохранить смысл слова «новшество», оно должно отождествляться с преодолением, а не с переодеванием. Для основания новой реальности не может быть иного принципа, кроме принципа дара. Я вижу в историческом опыте рабочих советов (1917, 1921, 1934, 1956 гг.), несмотря на его ошибки и на его нищету, как в трогательном поиске дружбы и любви, единственный вдохновляющий повод не отчаиваться в данной действительности. Но характер подобных экспериментов тщательно скрывается всем и всеми; умело поддерживается сомнение в их реальной значимости, даже в их существовании. Почему–то, ни один историк не потрудился изучить, как жили люди в самые экстремальные революционные моменты. Воля покончить со свободным обменом человеческими отношениями спонтанно выказывается в окольных негативных проявлениях. Когда установлена причина недомогания, удары более сильного и интенсивного заболевания уничтожают его.

В негативном смысле, бомбы Равашоля или, ближе к нам, эпопея Каракемады развеивают непонимание, царящее над глобальным отрицанием – явное более или менее, но явное повсюду – отношений, основанных на обмене и компромиссах. Я не сомневаюсь, испытав это много раз, что любой кто проведёт хоть один час в клетке ограничивающих отношений почувствует глубокую симпатию к Пьеру–Франсуа Ласнеру и его страсти к преступлению. Дело здесь абсолютно не в апологии терроризма, а в признании в нём самого жалкого и самого достойного действия, способного нарушить ход саморегулирующегося механизма социальной иерархической общины, обличая его. Запечатлённое в логике неспособного к жизни общества, убийство, зачатое таким образом, может предстать в виде дара. Именно это отсутствие страстно желанного присутствия описывал Малларме; тот самый, кто на суде Тридцати, назвал анархистов «ангелами чистоты».

Моя симпатия к убийце одиночке заканчивается там, где начинается тактика; но возможно самой тактике нужны исследователи, движимые индивидуальным отчаянием. Как бы то ни было, новая революционная тактика, та, что неразделимо основывается на исторической традиции и на практике индивидуальной самореализации, настолько же неизвестных, насколько распространённых, не имеет ничего общего с теми, кто будет лишь редактировать своими действиями жесты Равашоля или Бонно. Эта тактика, однако, лишь приговорит себя к теоретической спячке, если она коллективно не привлечёт тех, кого одиночество и ненависть к коллективной лжи, уже рацинальным образом привели к решению убивать других или убить себя. Ни убийц, ни гуманистов! Первые принимают смерть, вторые приговаривают к ней. Пусть встретится десять человек, решившихся на молнии насилия вместо долгой агонии выживания; и только тогда закончится отчаяние и начнётся тактика. Отчаяние – это детская болезнь революционеров повседневной жизни.

Восхищение, которое я испытывал в юности перед преступниками – я чувствую его снова сегодня, но не из–за устаревшего романтизма, а из–за того, что благодаря им на свет выходят те алиби, которыми прикрывается социальная власть для того чтобы не быть свергнутой прямо на месте. Иерархическая социальная организация напоминает гигантский рэкет со способностью, выведенной на свет благодаря анархистскому терроризму, становиться вне досягаемости для насилия, вызываемого ей, поглощая и переправляя жизненную силу каждого во многообразие мелкой несущественной борьбы. («Очеловеченная» власть не может позволить себе обращаться к старым процедурам войны и этнической чистки). Свидетелей обвинения вряд ли можно заподозрить в анархистских симпатиях. Также, биолог Ганс Сейль констатирует, что «существует, в той же мере, в какой исчезают специфические причины болезней (микробы, недоедание), возрастающая пропорция людей, умирающих от того, что принято называть болезнями износа или болезнями вырождения, причинёнными стрессами, т.е. возникающими от износа тела, вызванного конфликтами, шоком, нервным напряжением, противоречиями, изматывающими ритмами…». Человек не может избежать необходимости вести своё собственное расследование рэкета, который преследует его даже в его мыслях, даже в его мечтах. Мельчайшие детали приобретают важнейшее значение. Раздражение, усталость, наглость, унижение… cui prodest (к чему?)? Кто выигрывает от них? И кто выигрывает от стереотипных ответов, что «Большой Брат Здравый Смысл» распространяет прикрываясь мудростью, как многие другие алиби? Должен ли я довольствоваться объяснениями, которые убивают меня, когда у меня есть всё чтобы выиграть там, где всё работает на то, чтобы я проиграл?

2

Рукопожатие связывает и развязывает узел встреч. Жест заодно любопытный и тривиальный, которым по весьма точному выражению обмениваются; разве он не является фактически самой упрощённой формой социального контракта? Какие гарантии они пытаются обеспечить, эти руки, сжимаемые справа, слева, случайно, с либеральностью, которая кажется восполняющей недостаток убеждённости? Убеждённости в том, что правит соглаcие, что существует социальная общность, что жизнь в обществе совершенна? Нас не перестаёт мучить эта потребность убеждать в этом самих себя, верить в это по привычке, скреплять это силой рукопожатия.

Взгляд игнорирует эти удовольствия; он не признаёт обмена. В чьём–либо присутствии, глазам становится неловко, как будто в зрачках того, кто находится напротив, отразится их собственный пустой и бездушный вид; едва встретившись, они скользят мимо и пытаются обмануть, их линии боя сталкиваются на некой виртуальной точке, очерчивая угол, в котором открытость означает разногласия, фундаментальным образом ощущаемую дисгармонию. Иногда достигается согласие, глаза встречаются; это прекрасный параллельный взгляд королевских пар запечатлённых в египетской скульптуре, это туманный, влажный взгляд, излучающий эротичность любовников; глаза, пожирающие друг друга издалека. Чаще всего, взгляд отрекается от слабого согласия, скреплённого рукопожатием. Распространённая мода на энергично подкреплённое социальное согласие – причём «пожмём руки» принимает коммерческий смысловой оттенок – разве это не игра на чувствах, не способ притупить восприимчивость взгляда и адаптировать его к виду спектакля, чтобы он не бунтовал? Здравый смысл потребительского общества привёл старое выражение «смотреть вещам в лицо» к логическому завершению: смотреть стало не на что кроме вещей.

Стать настолько же бесчувственным и поддающимся манипуляциям, как кирпич, вот к чему социальная организация благожелательно приглашает каждого. Буржуазии удалось распределить тяготы на основе большего равенства, она позволила большему числу людей страдать в соответствии с более рациональными нормами во имя конкретных и специализированных императивов (экономических, социальных, политических, юридических потребностей…) Расколотые таким образом, ограничения в свою очередь расщепляют хитрость и энергию, коллективно посвящаемые уходу от них или их уничтожению. Революционеры 1793 г. обладали величием потому что осмелились сбросить с трона, правившего людьми Бога; пролетарские революционеры получат свою силу из защиты такого величия, которое не смог бы дать им их буржуазный противник; их сила заключена в них самих.

Вся эта мораль, основанная на меновой стоимости, пользе дела, достоинстве труда, измеренных желаниях, выживании и на их противоположностях, чистой стоимости, бесплатности, паразитизме, инстинктивной жестокости, смерти, вот подлая канава, в которой человеческие качества варились в течение двух столетий. Из этих ингредиентов, само собой улучшенных, кибернетики мечтают сотворить будущего человека. Так ли мы убеждены, что уже не достигли безопасности абсолютно адаптируемых существ, передвигающихся с той же неуверенностью и бессознательностью, что и насекомые? Уже какое–то время совершаются попытки производить подсознательную рекламу, введение в фильмы кадров с автономными образами, длящихся 1/24 секунды, которые видит глаз, но не различает сознательное восприятие. Первые лозунги прекрасно передают то, что должно последовать. Это фразы: «Не води машину слишком быстро!» и «Пойдём в церковь!». Но что представляет из себя такое малое усовершенствование по сравнению с огромной обусловливающей машиной, каждая из шестерёнок которой, урбанизм, реклама, идеология, культура … способна на дюжину подобных улучшений? Опять же, знание участи, которая будет продолжать быть человеческой участью, если они ничего не предпримут, менее интересно, чем чувство самой жизни в этих деградирующих условиях. Лучший из миров Хаксли, 1984 Оруэлла и Cinquieme Coup de Trompette Турена отодвигают в будущее тот ужас, который может спровоцировать один взгляд на настоящее; и именно в настоящем вызревает сознательность и воля к отрицанию. В отношении моей нынешней несвободы, будущее не представляет для меня интереса.

*

Чувство унижения это ни что иное, как ощущение того, что ты просто предмет. Его суть, когда ты её понял, становится боевой ясностью, в которой критика организации жизни не может быть отделена от мгновенного осознания проекта иной жизни. Да, строительство невозможно, кроме как на основе индивидуального отчаяния и его преодоления; попыток предпринятых для маскировки этого отчаяния и манипуляции им в иной оболочке достаточно для того, чтобы доказать это.

Что это за иллюзия, которая не позволяет нашему взгляду разглядеть разложение ценностей, развал мира, фальшь, разъединённость? Может это моя вера в собственное счастье? Вряд ли! Подобная вера не может выстоять ни анализа, ни приступов боли. Скорее это вера в счастье других, неиссякаемый источник зависти и ревности, который негативным путём даёт нам чувство того, что мы существуем. Я завидую, значит я есть. Определять себя по отношению к другим, означает определять другого. А другой, это всегда предмет. Поэтому жизнь измеряется по шкале пережитого унижения. Чем больше кто–то выбирает своё унижение, тем больше он «живёт»; тем больше он живёт упорядоченной жизнью вещей. В этом хитрость овеществления, благодаря которой она просачивается, словно кислота в варенье.

Предусмотрительная вежливость этих методов угнетения определённым образом объясняет эту извращённость, которая не позволяет мне выкрикнуть как в сказке братьев Гримм: «а король–то голый!», каждый раз когда суверенитет моей повседневной жизни обнажает свою нищету. Конечно зверства полицейских всё ещё сильны, и ещё как. Везде, где это проявляется, добрые души леваков, весьма правильно обличают их. И затем? Призывают ли они массы вооружаться? Призывают ли они к законной мести? Призывают ли они к охоте на мусоров, подобно той, что украсила деревья Будапешта самыми отменными плодами AVO? Нет, они устраивают мирные демонстрации; их профсоюзная полиция третирует как провокаторов всех тех, кто отказывается подчиняться их призывам к порядку. Там есть новая полиция. Психосоциологи будут править без ударов дубинками, без наглядности моргов. Угнетающее насилие находится на грани своего преобразования в разумно рапределённые уколы игл. Те же, кто обличал полицейское насилие с высоты своих великих чувств призывают нас к обществу, основанному на вежливом насилии.

Гуманизм подслащивает машину, описанную Кафкой в «Исправительной колонии». Меньше избиений и криков! Вас расстраивает кровь? Не беспокойтесь, люди станут бескровными. Обетованная земля выживания станет сладкой смертью, и за эту безболезненную смерть борются гуманисты. Нет Гернике, нет Аушвицу, нет Хиросиме, нет Сетифу. Ура! Но эта невозможная жизнь, но эта удушающая посредственность, но это отсутствие страстей? И эта завистливая ярость, в которой негодование на то, что мы так никогда и не жили полноценно, заставляет нас изобретать счастье других? И это чувство, что ты никогда не пребываешь в своей собственной шкуре? Пусть люди здесь не вдаются в подробности, во вторичные детали. Не существует мелких неприятностей, мелких недостатков. Лёгкое прикосновение способно вызвать гангрену. Кризисы, сотрясающие мир в основе своей не отличаются от тех конфликтов, в которых мои действия и мои мысли противостоят враждебным силам, тормозящим их и отклоняющим их с их пути. (Как то, что является моей повседневной жизнью может утратить историческую ценность, если история не имеет значения, в сумме своей, кроме как благодаря её точкам соприкосновения с моим индивидуальным существованием?) В накоплении и ухудшении неприятностей, атом непереносимой для жизни реальности расщепляясь рано или поздно, высвобождает ядерную энергию, о которой никто и не подозревает под наслоениями пассивности и мрачной обречённости. То, что производит общее благо всегда ужасно.

3

Колониализм, с 1945 по 1960 гг., был крёстным отцом левой. Он обеспечивал её противником, наследующим фашизму, чтобы левая не могла самоопределяться сама по себе, чего она никогда не делала, но определять себя только по отношению к чему–то другому; он позволил ей воспринимать себя как вещь, в порядке вещей, в котором вещи являются или всем или ничем.

Люди не осмеливались провозгласить конец колониализма из страха, что он начнёт выпрыгивать повсюду, как чёртик из плохо закрытой коробочки. С того момента, как колониализм падёт, обнажая колониализм власти человека над человеком, проблемы цвета или расы примут такое же значение как кроссворды. Какова польза от всех этих левых клоунов антирасизма и анти–антисемитизма, оседлавших своего любимого конька? В конечном итоге, они только заглушают крики мучимых негров и евреев, издаваемые самими неграми и евреями, криками тех, кто сами неграми или евреями не являются! Я не стал бы и мечтать, ясное дело, о том, чтобы поставить под сомнение роль щедрой свободы, которая смогла вдохновить сердца недавнего поколения антирасистскими чувствами. Но прошлое не интересует меня с того момента, с которого я не могу выбирать его. Я говорю сегодня, и люди, во имя Алабамы или Южной Африки, во имя их зрелищной эксплуатации, не смогут убедить меня забыть, что эпицентр подобных проблем находится во мне самом и в каждом униженном существе, растаптываемом всем уважением общества, которое не называет «полицией» то, что очевидность фактов упорно переводит в полицейские термины.

Я не стану отрицать свою долю насилия.

В вопросе человеческих отношений не существует более или менее терпимого состояния, более или менее приемлемого бесчестья, качественное не подлежит подсчёту. Оскорбительные слова, такие как «макака» или «пархатый», неужели они более болезненны, чем слова приказов? Кто осмелится искренне утверждать это? Когда мент, шеф, власть вмешивается, отчитывает, приказывает, кто не чувствует в глубине души с ясностью переживаемой реальности, что он и есть «япошка, черномазый, китаёза»?

Каким чудесным фотороботом нас обеспечивали старые колониалисты, предсказывавшие падение в животное состояние и нищету для тех, кто считал их присутствие нежеланным! Закон превыше всего, говорит охранник заключённому. Вчерашние враги колониализма очеловечивают вездесущий колониализм власти; они становятся её сторожевыми собаками в самой эффективной манере: гавкая на все последствия бесчеловечного прошлого.

Перед тем, как попытаться стать президентом Мартиники, Эме Сезар констатировал в своей знаменитой фразе: «Буржуазия стала неспособной решать свои самые большие проблемы, которые дали рождение ей самой: проблему колониализма и проблему пролетариата». Он только забыл добавить: «потому что дело здесь в одной и той же проблеме и каждый кто разделяет их, приговаривает себя к их вечному непониманию».

4

Я прочитал у Гюи: «Мельчайшее оскорбление королю считалось утратой жизни» (История Франции); в американской конституции: «Народ является суверенным»; у Пуже: «Короли бесятся с жиру в своей суверенности, а мы голодаем в нашей» (Отец Пейнар), а Корбон говорит мне: «Народ в наше время собирает толпу людей, которым отказано в каком бы то ни было уважении» (Тайна народа). Вот, в нескольких строчках изложены все злоключения суверенности.

Монархия предполагала под именем «субъектов» объекты для своего суда. Несомненно, она стремилась смоделировать и скрыть слишком явную бесчеловечность своего господства над человечеством во времена идиллических связей. Обязательное уважение к личности короля нельзя критиковать само по себе. Оно становится одиозным из–за его права унижать подчинением. Презрение подтачивало троны монархов. Но что тогда сказать о суверенности граждан, я имею в виду: о правах, размноженных тщеславием и жадностью буржуазии, о суверенности распределяемой на каждого подобно дивидендам? Как насчёт демократически распределённого принципа монархии?

Сегодня Франция насчитывает двадцать четыре милииона «мини–королей» из которых те, что побольше — шефы – становятся такими только благодааря величине своей смехотворности. Чувство уважения деградировало до того, что находит удовлетворение в унижении. Демократизированный в общественных функциях и ролях, принцип монархии плывёт пузом вверх, подобно дохлой рыбе. Заметен лишь его самый отвратительный аспект. Его воля быть (безоговорочно и абсолютно) верховеным исчезла. Вместо того, чтобы основывать свою жизнь на суверенности, сегодня люди пытаются основать свою суверенность на жизнях других. Рабские нравы.

3 глава «Одиночество»

Para no sentirme solo

por los siglos de los siglos

Чтобы не чувствовать себя одиноким

Во веки веков, (исп.)

У нас нет ничего общего кроме той иллюзии, что мы вместе. И против иллюзии этого юридического средства существует лишь коллективное желание уничтожить одиночество (1). – Нейтральные отношения являются ничейной землёй одиночества. Одиночество – это подпись под смертельным приговором современной организации общества и его оглашение (2). 

1

Они были словно в клетке с широко открытой дверью, но они не могли бежать. Ничто не имело значения вне этой клетки, потому что ничто больше не существовало. Они находились в клетке, отчуждённые от всего, что было вне её, и не испытывали даже тени желания ко всему тому, что находилось по ту сторону решётки. Это было бы ненормально – фактически невозможно – укрыться в чём–то, не имеющем ни реальности, ни значимости. Абсолютно невозможно. Потому что внутри этой клетки, где они родились и умрут, единственным приемлемым для жизненного опыта климатом была реальность, являвшаяся просто неумолимым инстинктом, заставляющим действовать так, словно каждая вещь обладает значимостью. Только если вещи будут важными можно будет дышать и страдать. Казалось, что нет понимания между ними и безмолвными мёртвыми, что так оно и должно быть, из–за привычки действовать таким образом, словно все вещи обладают значимостью, ставшей человеческим инстинктом, причём явно навеки. Жизнь была важной вещью, и реальность была частью инстинкта, придававшего жизни хоть какой–то смысл. Инстинкт и представить себе не мог всего, что может существовать по ту сторону реальности, потому что по ту сторону реальности ничего нет. Ничего важного. Дверь оставалась открытой, а клетка становилась всё болезненнее в своей реальности, такой важной благодаря бесчисленным причинам и бесчисленным манерам.

Мы так и не вышли из времён работорговцев.

Люди в общественном транспорте, сталкивающем их друг с другом со статистическим равнодушием, несут на себе невыносимое выражение обманутости, гордости и презрения, словно естественный эффект смерти во рту без зубов. Атмосфера фальшивого общения превращает каждого в жандарма своих собственных встреч. Инстинкт побега от реальности и агрессии преследует рыцарей наёмного труда, у которых больше ничего нет для их убогих путешествий, кроме метро и пригородных поездов. Если бы люди превратились в скорпионов, жалящих самих себя и друг друга, разве что–то бы поменялось, разве люди с пустыми глазами и вялыми умами уже не стали «таинственным образом» тенью людей, призраками, и в чём–то, разве они не перестали быть людьми вообще, кроме как по названию?

У нас нет ничего общего кроме той иллюзии, что мы вместе. Конечно, предпосылки истинной коллективной жизни существуют в дремлющем состоянии в лоне самой иллюзии – нет иллюзий без поддержки реальностью – но настоящую общность всё ещё предстоит создать. Бывает, что сила лжи стирает из сознания людей грубую реальность их одиночества. Бывает, что на оживлённой улице мы забываем о существовании страдания и отчуждения. И, поскольку мы забываем об этом только благодаря силе лжи, страдание и отчуждение усиливаются; и ложь также выпускает из рук бразды правления из–за такого краеугольного камня своей поддержки. Иллюзии уходят по мере нашего страдания.

Болезнь атакует меня в той мере, в какой вокруг меня растёт толпа. Более того, компромиссы, на которые меня вынудила пойти цепь обстоятельств, торопятся ко мне навстречу, плывут ко мне в галлюциногенных волнах безликих голов. Знаменитая картина Эдварда Мунка, Крик, подразумевает для меня нечто, что я испытываю по десять раз в день. Человек, несомый толпой, который лишь один видит сам себя, внезапно начинает кричать в попытке разрушить проклятие, позвать самого себя к себе, вернуться в свою собственную шкуру. Молчаливые признания, застоявшиеся улыбки, безжизненные слова, равнодушие и унижение, которыми усеян его путь, внезапно подымаются в нём, уничтожая в нём все его желания и грёзы, развеивая иллюзию, что он не одинок. Люди прикасаются друг к другу не знакомясь; одиночество накапливается, но не становится тотальным; пустота накрывает людей в той мере, в какой увеличивается их густонаселённость. Толпа оттаскивает меня от себя самого, оставляя в моём присутствии тысячи мелких отречений.

Повсюду, сверкающая реклама воспроизводит в неоне формулу Плотина: «Все существуют вместе, хотя каждый пребывает в одиночестве». Достаточно было бы просто протянуть руку и прикоснуться, поднять глаза и встретиться друг с другом, и, благодаря этому простому жесту, всё станет близким и далёким, как по волшебству.

*

Точно так же как толпа, наркотики и чувство любви, алкоголь обладает привилегией одурманивать самые светлые умы. Благодаря ему, бетонная стена одиночества начинает казаться бумажной стеной, которую действующие лица могут разрывать по своему усмотрению; поскольку алкоголь распоряжается всем на сцене интимного театра. Щедрая иллюзия и, как таковая, ещё более мертвящая.

В мрачном баре, полном тоскующих людей, молодой человек разбивает свой стакан, затем хватает бутылку и швыряет её о стену. Никто не реагирует; ослабевший от своих усилий молодой человек позволяет вышвырнуть себя вон. И всё же каждый из присутствующих виртуально сделал то же самое. Только он один конкретизировал мысль, только он первым пересёк радиактивный пояс одиночества: внутреннего одиночества, этого отчуждения между самим собой и внешним миром, обращённого внутрь. Люди не ответили на этот жест, который он счёл говорящим сам за себя. Он остался один, как хулиган в чёрной куртке, который сжигает церковь или убивает полицейского, в согласии с самим собой, но обречённый на изгнание, пока остальные люди остаются изгнанными из своей собственной жизни. Он не сбежал из магнитного поля одиночества; он остался заблокированным в утяжелённой сфере. В любом случае, из глубин равнодушия, приветствующего его, он может расслышать нюансы своего собственного крика; даже если это откровение мучит его, он знает, что сделает это снова, в другой тональности, с большей силой; с большей последовательностью.

Лишь проклятье будет общим до тех пор пока каждый изолированный человек будет отказываться понять, что жест освобождения, каким бы он ни был слабым и неуклюжим, всегда будет нести в себе истинное общение, соответствующее персональное послание. Репрессия, настигающая либертарного бунтаря обрушивается на всех. Кровь всех людей течёт в крови убитого Дуррути. Везде, где свобода отступает хотя бы на дюйм, она стократно увеличивает тяжесть порядка вещей. Исключённые из истинного участия, действия людей уводят их в хрупкую иллюзию того, что они вместе, или в её противоположность, беспощадное и абсолютное отрицание общества. Оба чувства колеблются подобно маятнику, который движет часовыми стрелками на циферблате смерти.

*

И любовь в свою очередь увеличивает иллюзию единства. Ведь большую часть времени она не ладится и терпит неудачу. Страх вернуться, вдвоём или вдесятером, к слишком явной и слишком знакомой ноте, к одиночеству, леденящим аккордом вкрапляется в любовные симфонии. Не необъятность неудовлетворённого желания доводит нас до отчаяния, но новорожденная страсть сталкивающаяся со своей собственной пустотой. Неутолимое желание страстно познать множество очаровательных девушек, рождено из тоски и страха любви, поскольку мы боимся, что так никогда и не освободимся от встреч с объектами. Рассвет, во время которого расстаются любовники, напоминает тот рассвет, когда гибнут революционеры без революции. Одиночество вдвоём не может избежать всеобщего одиночества. Удовольствие прекращается рано, любовники остаются обнажёнными в этом мире, их действия внезапно становятся смешными и бессильными. Любовь невозможна в мире несчастий.

Лодка любви терпит крушение в потоке жизни.

А ты готова, пока твоё желание не уничтожено навсегда, готова ли ты крушить рифы старого мира? Любовникам не хватает любви к их собственному удовольствию с большей последовательностью и с большей поэзией. Говорят, что принц Шакур, захватил и отдал город своей любимице ради её улыбки. Некоторые из нас открыли для себя удовольствие любить без ограничений, достаточно страстно для того, чтобы предлагать нашу любовь на магическом ложе революции.

2

Адаптироваться к миру – это заранее проигранная партия, в которой а приори решено, что негативное становится позитивным, что невозможность жить является основным обязательным условием жизни. Никогда отчуждение не укоренялось так сильно, как когда оно притворялось неотделимым благом. Мутировавшее в позитивность, сознание одиночества не является ничем иным как частным сознанием, отходами вечного индивидуализма, который бравые люди повсюду таскают за собой, как свою собственность, лелеемую и бесполезную. В этом есть какое–то удовольствие–боль, которое мешает нам как пребывать вместе в иллюзии общности, так и застревать в подвале одиночества.

Ничейная земля нейтральных отношений простирает свою территорию от блаженного приятия фальшивой коллективности до глобального отрицания общества. Это мораль лавочника: «хорошо помогать друг другу», «честные люди есть везде», «не всё плохо, не всё хорошо, достаточно выбирать», это вежливость, искусство ради искусства недопонимания.

Признаем это, при всём том, что социальная иерархия сделала с человеческими отношениями, нейтральные отношения являются наименее утомительной формой презрения; они позволяют проходить через мясорубку ежедневных контактов без бесполезной суеты. Они не мешают нам мечтать о высших формах цивилизации, таких как куртуазность или Ласнер, который накануне своей казни, упрашивал своего друга: «В первую очередь, прошу вас, передайте мою благодарность месье Скрибу. Скажите ему, что однажды, страдая от схваток голода, я пришёл к нему, чтобы выпросить немного денег. Он ответил на мою просьбу с большой щедростью; я думаю, он вспомнит об этом. Скажите ему также, что он поступил хорошо, потому что у меня в кармане, наготове, было средство лишить Францию драматурга».

Однако, безвредность нейтральных отношений является лишь затишьем в беспрестанной борьбе против одиночества, кратким промежутком, ведущим к общению, и, намного чаще, с другой стороны, к иллюзии общности. Я так бы объяснил моё отвращение к тому, чтобы останавливать незнакомца и спрашивать у него время, направление, пару слов… это сомнительный способ искать контакт: вежливость нейтральных отношений является тяжёлой постройкой на песке; пустое время никогда не приносило мне добра.

Невозможность жить гарантирована повсюду с таким цинизмом, что уравновешенные удовольствие–боль нейтральных отношений участвуют в общем механизме уничтожения людей. В конце концов, кажется, что предпочтительнее без колебаний начинать тактически выверенное радикальное отрицание, чем вежливо стучаться во все двери, за которыми один способ выживания обменивается на другой.

«Было бы грустно умереть таким молодым», написал Жак Ваше, за два года до своего самоубийства. Если отчаяние в выживании не объединяется с новым осознанием для того, чтобы изменить наступающие годы, остаётся лишь две «отговорки» для одинокого человека: горшок партий и патафизико–религиозных сект, или немедленная смерть от Уморы. Недавно, один шестнадцатилетний убийца объяснил: «Я убил потому что мне было скучно». Любой, кто уже почувствовал как в нём растёт сила саморазрушения, знает, с этой небрежной усталостью, что он когда–нибудь возможно убьёт организаторов его тоски. Когда–нибудь. Если выдастся случай.

В конце концов, если человек в равной мере отказывается как от адаптации к насилию этого мира, так и от насилия тех, кто не адаптируется в нём, что ему остаётся? Если он не поднимет до уровня последовательных теории и практики свою волю к достижению единства с миром и с самим собой, великое молчание социальных пространств воздвигнет вокруг него дворец бредового солипсизма.

Обвиняемые в душевных болезнях присоединяют, из глубин своих тюрем, крики своего задушенного бунта к общей негативности. Какой Фурье был мудро умерщвлён в этом больном психиатра Вольна: «Он перестал видеть разницу между своим я и внешним миром. Всё что случалось в мире, происходило также в его теле. Он не мог поставить бутылку между двумя полками в буфете, потому что полки могли сомкнуться и разбить бутылку. И это отдалось бы болью в его голове. Было так, словно его голова дожна была находиться между двух полок. Он не мог закрыть чемодан, потому что сжимание вещей в чемодане происходило бы в его голове, как в чемодане. Если бы он вышел на улицу после закрытия всех дверей и окон в его доме, он чувствовал неудобство, воздух сжимал его мозги, ему приходилось возвращаться домой и открывать дверь или окно. «Чтобы чувствовать себя нормально», сказал он, «мне нужно широкое, открытое пространство. […] Мне необходима свобода моего пространства. Это борьба с вещами, которые меня окружают.»».

Консул остановился. Он прочитал надпись… «No se puede vivir sin amar» (Невозможно жить без любви). (Лоури, Под вулканом).

 

4 глава «Страдание»

Страдание, причиняемое естественным отчуждением, уступило место страданию от социального отчуждения, в то время как лекарства стали оправданиями (1). Там, где нет оправдания, появляется изгнание бесов (2). Но ни одна уловка не сможет утаить существования организованного страдания, основанного на распространении ограничений (3). Сознание, ограниченное сознанием ограничений, является передней смерти. Отчаяние сознания производит убийц порядка; сознание отчаяния производит убийц беспорядка (4).

Симфония криков и слов прибавляет подвижности пейзажу. На постоянной основе сменяются торжественные и легковесные темы, хриплые голоса, поющие призывы, ностальгические обрывки фраз. Сонорная архитектура довлеет над очертаниями улиц и фасадов, завершая или исправляя привлекательный или отвратительный тон квартала. От Контрэскарп до Елисейских полей, основные аккорды, звучащие повсюду остаются теми же: их зловещий резонанс настолько хорошо инкрустирован в ушах каждого, что перестал быть заметным. «Такова жизнь», «человек никогда не изменится», «жизнь как жизнь», «всему есть причина», «не каждый день веселиться»… Это самооплакивание, объединяющее разговоры самых разных людей, настолько извратило нашу чувствительность, что стало одним из наиболее общих человеческих настроений. Там где оно неприемлемо, отчаяние становится абсолютно незаметным. Радость, отсутствовавшая в европейской музыке в течение двухсот лет, говорит всё. Потребляйте, потребляйте: зола стала нормальным состоянием огня.

Каково происхождение этой значимости, узурпированной страданием и ритуалами его изгнания? Несомненно суровые условия выживания, наложенные на первых людей враждебной природой, кишащей жестокими и таинственными силами. Перед лицом опасности, слабость людей обнаружила в общественной концентрации не только защиту, но и способ сотрудничества с природой, вступления с ней в договор и даже её видоизменения. В борьбе против естественного отчуждения (смерть, болезнь, страдание), отчуждение стало социальным. В свою очередь, смерть, болезнь, страдание – как и следовало ожидать — также стали социальными. Люди ушли от сурового климата, голода и неудобств, чтобы пасть в ловушку рабства. Они были порабощены богами, людьми, языком. В то же время, подобное рабство содержало в себе определённую победу, было некое величие в жизни, проживаемой в ужасе бога, сделавшего тебя неуязвимым. Этой смеси человеческого и бесчеловечного было достаточно для того, чтобы объяснить двойственность страдания, его способа проявляться в курсе человеческой истории заодно как злую болезнь и как целебное зло, как добро, в каком–то смысле. Но мы упустили из вида подлую золу религий, в первую очередь христианской мифологии, посвятившей свой гений доведению до высшей точки совершенства этой мрачной и развратной идеи: защищать себя от мучений добровольным самомучением!

«После пришествия Христа, мы освободились не от зла страдания, но от зла бесполезного страдания», совершенно верно написал отец Шарль из Компании Иисуса. Проблема власти никогда не заключалась в том, чтобы упразднить себя, но в том, чтобы найти себе причины не угнетать «бесполезно». Обручив человека со страданием, под предлогом божественной милости или естестенного закона, христианство, эта болезнетворная терапия, совершила свой «мастерский удар». От принца до менеджера, от священника до специалиста, от исповедника до психолога, принцип полезного страдания и добровольного самопожертвования всегда был самой твёрдой основой иерархической власти. Каковы бы ни были провозглашаемые ей мотивы, лучший мир, потусторонний мир, социалистическое общество или благополучное будущее, приемлемое страдание всегда остаётся христианским, всегда. Церковному червю сегодня наследуют, фанатики Христа, перекрасившегося в красный. Повсюду официальные требования несут в глубине своей отвратительный образ человека на кресте, повсюду товарищей заставляют принять глупый ореол мученика за правое дело. Мясники правого Дела на пролитой крови готовят деликатесы будущего: меньше пушечного мяса, больше мяса идеологического!

*

На первый взгляд, буржуазная идеология кажется решительно настроенной на то, чтобы искоренять страдание с таким же упорством какое она посвящала гонениям на ненавистные ей религии. Сходя с ума по прогрессу, комфорту, прибыли, благополучию, она овладела многими видами оружия – если не реального оружия, то по крайней мере воображаемого – для того, чтобы убедить всех в своей воле научно покончить со злом страдания и со злом веры. Ей пришлось, как известно, только изобрести новые виды анестезии, новые суеверия.

В отсутствие Бога, когда страдание становится «естественным», присущим «человеческой природе»; его можно будет преодолеть, но только ценой другого, компенсирующего страдания: мучеников науки, жертв прогресса, принесённых в жертву поколений. Но в самом этом движении, понятие естественного страдания выдаёт свои социальные корни. В отсутствие Человеческой природы, когда страдание становится социальным, оно присуще бытию–в–обществе. Но, понятное дело, революции продемонстрировали, что социальное зло не было метафизическим принципом; что может существовать такая форма общества, в котором отсутствовала бы боль бытия. История уничтожила социальную онтологию, но вот, страдание, далёкое от исчезновения, нашло новые причины в потребностях истории, внезапно заходящей в тупик, в свою очередь, в своём знаменитом едином смысле. Китай готовит детей к бесклассовому обществу, обучая их любви к Родине, любви к семье и любви к работе. Историческая онтология нагромождает остатки всех метафизических систем прошлого: вещи в себе, Бога, Природы, Человека, Общества. С данного момента, люди творят историю борясь с самой Историей, потому что История стала последним онтологическим пристанищем власти, её последней тайной уловкой, спрятанной под обещанием продлённых выходных, её волей к упорствованию вплоть до субботы, которая никогда не наступает. По ту сторону фетиша истории, страдание проявляет свою зависимость от иерархической социальной организации. И когда воля покончить с иерархической властью достаточно возбудит сознание людей, все признают, что в вооружённой свободе и в тяжести ограничений нет ничего метафизического.

2

Технологическая цивилизация, поставив в повестку дня процветание и свободу, изобрела идеологию процветания и свободы. Она таким образом приговорила себя к созданию одной лишь свободы апатии и процветания в пассивности. Этого изобретения, извращённого самого по себе, по крайней мере хватило на то, чтобы отречься на вселенском уровне от того, что страдание присуще человеку, что оно может быть человеческим состоянием целую вечность. Вот почему у буржуазной мысли ничего не получается, когда она хочет утешить страдание; ни одно из оправданий не обладает такой силой, как надежда, появившаяся из её основной ставки на технологию и благополучие.

Отчаянное братство в болезни это худшее, что может случиться с цивилизацией. Смерть меньше пугает человека в ХХ веке, чем отсутствие реальной жизни. Каждое мёртвое, механизированное, специализированное действие, крадущее сотню, тысячу моментов жизни в день, пока не истощатся тело и дух, пока не наступит этот конец, который не является больше концом жизни, но её отсутствием доведённым до перенасыщения; вот что рискует придать очарования апокалипсисам, гигантским разрушениям, массовому уничтожению, жестокой, тотальной и точной смерти. Аушвиц и Хиросима были реальным «утешением нигилизма». Достаточно того, что бессилие перед видом страдания стало коллективным чувством, и потребность в страдании и смерти может захлестнуть собой всё общество. Сознательно или нет, большинство людей предпочитает умереть, чем вечно чувствовать вновь и вновь неудовлетворённость жизнью. Я всегда замечал это в антиядерных демонстрациях: большинство людей в них – помимо деятельного и радикального меньшинства – представлено лишь кающимися грешниками, стремящимися изгнать собственное желание исчезнуть вместе со всем человечеством. Они конечно будут отпираться, но недостаток радости в них – ведь истинная радость всегда революционна – безоговорочно выдаст их.

Возможно, как раз, чтобы избежать того, что универсальное желание погибнуть охватит всех, был организован самый настоящий спектакль вокруг отдельных проявлений страдания и боли. Что–то вроде общественно полезного человеколюбия вынуждает каждого утешаться, со всеми своими слабостями, зрелищем страданий других.

Вот, фотографии катастроф, драмы обманутых жёнами певцов, избитые банальности а ля Берт Сильва, смехотворные трагедии в Франс Суар; больницы, психушки и тюрьмы: настоящие музеи утешения для использования теми, чей страх оказаться там заставляет их чувствовать себя счастливыми оттого, что они снаружи. Иногда у меня возникает такое чувство, что такое распространённое страдание проникает в меня, и я чувствую облегчение, когда случайная неудача конкретизирует и оправдывает его, предлагает ему законный выход. Ничто не разубедит меня в этом убеждении: моя грусть при разлуке, неудаче, утрате не вонзается в меня снаружи подобно стреле, но проистекает изнутри меня подобно роднику, освобождённому оползнем. Есть такие травмы, которые позволяют духу высвободить долго сдерживаемый крик. Отчаяние никогда не выпускает свои жертвы; только жертва различает отчаяние в конце любви или смерти ребёнка, там где есть лишь его тень. Утрата это лишь предлог, удобный способ извергнуть ничто мелкими каплями. Слёзы, плач и вой детства остаются заточенными в сердцах людей. Навсегда? Даже пустота растёт в тебе.

3

Я скажу ещё об алиби власти. Предположим, что какой–либо тиран получает удовольствие от того, что швыряет узников, с которых возможно содрали кожу живьём в крошечную камеру; что его сильно веселит слушать их душеразирающие крики и видеть как они корчатся от боли каждый раз, когда слегка соприкасаются друг с другом, в то же время заставляя его задуматься о натуре человека и о любопытном поведении людей. Предположим, что в ту же эпоху и в той же стране живут философы и мудрецы, которые должны объяснять миру науки и искусства, что страдание связано с человеческой общностью, с неизбежным присутствием Других, общества как такового, разве тогда не будет обоснованным считать этих людей сторожевыми псами тирана? Пропагандируя подобные тезисы, некая экзистенциалистская концепция двумя ударами камня, отскакивающего рикошетом, доказывает сговор левацких интеллектуалов с властью, а также грубую уловку, которой бесчеловечная социальная организация приписывает ответственность за свои жестокости своим жертвам. Один публицист заметил в 19 веке: «На каждом шагу, в литературе наших дней, мы сталкиваемся с тенденцией рассматривать индивидуальное страдание как социальное зло и списывать на орагнизацию нашего общества ответственность за нищету и деградацию его членов. Это глубокая новая идея: страдание более не считается плодом судьбы». Настолько актуальная «новая идея» не особенно беспокоит некоторые добрые души, проникнутые фатализмом: Сартра, который видит преисподнюю в других людях, Фрейда с его инстинктом смерти, Мао с его исторической необходимостью. Что отличает их от тупости трюизма: «Такова человеческая натура»?

Иерархическую общественную организацию можно сравнить с системой кузнечиков и отточенных лезвий. Сдирая с нас кожу живьём, власть мудро убеждает нас, что это мы сдираем кожу друг с друга. Ограничиваясь написанием этих строк я рискую вскормить новый фатализм, это правда; но когда я пишу их, я точно подразумеваю, что читатель не должен ограничиваться их чтением.

*

Альтруизм это оборотная сторона «преисподней в других»; только мистификация предлагается на этот раз под позитивным знаком. Покончим раз и навсегда с этим духом старого вояки! Для того, чтобы другие заинтересовали меня, сначала нужно, чтобы я нашёл в себе силы для подобного интереса. То, что связывает меня с другими должно появляться из того, что связывает меня с самой богатой и требовательной частью моей воли к жизни. Не наоборот. В других я всегда ищу только себя, своё обогащение и свою самореализацию. Если все поймут это, принцип «каждый сам за себя» доведённый до своего логичного завершения, преобразуется в принцип «все за каждого». Свобода одного станет свободой всех. Община, которая возводится не на индивидуальных требованиях и их диалектике может только укрепить гнёт и насилие власти. Другой, в котором я не нахожу себя является лишь вешью, а мой альтруизм вызывает во мне лишь любовь к вещам. Любовь к моему одиночеству.

Под углом альтруизма, или солидарности – этого левацкого альтруизма – чувство равенства стоит на голове. Чем оно может быть ещё, кроме как общей тоской сообщников по одиночеству, униженных, выебанных, избитых, обобранных, заключённых, тоской разделённых частиц, надеющихся воссоединиться, не в реальности, а в мистическом союзе, в любом союзе, союзе нации или рабочего движения, не важно в каком именно, лишь бы появлялось чувство, что «все мы братья» как во время крупных вечерних пьянок? Равенство в великой человеческой семье попахивает ладаном религиозной мистификации. Нужно иметь забитый нос, чтобы не почувствовать вонь.

Что касается меня, я не признаю никакого равенства кроме того, которое моя воля к жизни в соответствии с моими желаниями признаёт в воле к жизни других. Революционное равенство будет индивидуальным и коллективным неразделимо.

4

У перспективы власти есть лишь один горизонт: смерть. И жизнь постоянно обращается к этому источнику отчаяния до тех пор пока не тонет в нём. Везде, где застаивается вода повседневной жизни, черты утопленников проступают на лицах живых, позитивное при ближайшем рассмотрении оказывается негативным, молодые уже постарели и всё, что мы строим уже превратилось в руины. В царстве отчаяния, ясность ослепляет также как и ложь. Люди умирают от незнания, сражённые ударом из–за спины. Вдобавок к этому, знание смерти, ожидающей нас, только усиливает мучения и предвосхищает агонию. Износ наших заторможенных, скованных, контролируемых действий пожирает нас вернее, чем рак, но ничто не распространяет «рак» сильнее чем ясное осознание этого износа. Я всё ещё убеждён, что ничто не может спасти от аннигиляции человека, которого беспрерывно спрашивают: «Заметил ли ты руку, что со всей надлежащей церемонностью убивает тебя» ? Оценить воздействие каждого назойливого жеста, измерить на уровне нервов вес каждого ограничения, было бы достаточно, чтобы обескуражить самого сильного человека, заполонив его одним–единственным чувством, чувством дикой слабости и полнейшего бессилия. С самых глубин духа подымается этот червь ограничений; ничто человеческое не может противостоять ему.

Иногда мне кажется, что власть заставляет меня уподобляться ей: великая сила на грани падения, ярость бессильная высвободиться, внезапно ожесточившееся желание тотальности. Бессильный порядок выживает только благодаря тому, что обеспечивает бессилие своих рабов: Франко и Баттиста, кастрируя пленных революционнеров, живо продемонстрировали это. Режимы в шутку окрещённые «демократическими» лишь гуманизируют кастрацию: провоцирование преждевременной старости кажется менее феодальным, чем нож и лигатура. Только с первого взгляда, потому что как только ясный взгляд осознаёт, что эта импотенция приходит через посредство собственного ума, можно запросто объявить, что партия проиграна!

Существует некое понимание, дозволенное властью, поскольку служит её планам. Занимать свет у фонаря власти значит освещать тьму отчаяния, кормить истину ложью. Определяется эстетическая стадия: или смерть против власти или смерть у власти; Артюр Краван и Жак Ваше с одной стороны, СС, полувоенные группировки и наёмный убийца с другой. Смерть для них является логичным и естественным финалом, высшим подтверждением состояния дел, последней точкой в линии жизни, в строке, которая, в конечном итоге, ничего не означает. Те, кто не избежал вселенского притяжения власти точно так же падают замертво. Глупые и помешанные всегда, умные во многих случаях. Тот же шрам можно обнаружить в Дрие и Жаке Риго, но у них он является противоположным знаком, бессилие первого было выражено в покорности и услужливости, бунт второго преждевременно разбился о невозможность. Отчаяние сознания порождает убийц порядков, сознание отчаяния порождает убийц беспорядков. Возвращение так называемых правых анархистов вспять к конформизму фактически вызвано той же самой гравитационной силой, что и падение проклятых архангелов в стальные челюсти страдания. В глубинах отчаяния резонансом отдаётся скрежет зубовный контреволюции.

Страдание это болезнь ограничений. Частица чуждой радости, какой бы они ни была крошечной, не подпускает его к себе. Укрепление стороны радости и истинного праздника едва ли можно отличить от подготовки восстания.

В наши дни, люди приглашены на гигантскую охоту, в которой дичью являются мифы и приобретённые идеи, но для того, чтобы не растоптать их, охотникам не выдают оружия ввобще, или, что ещё хуже, их вооружают бумажным оружием чистого размышления и посылают в болота ограничений, в которых они в конце концов увязают. Поэтому радость рождается, пожалуй, в начале, когда мы толкаем перед собой идеологов прояснения, чтобы посмотреть как выбираются они, с тем, чтобы воспользоваться их методами или пройти по их трупам.

Люди, как писал Розанов, раздавлены шкафом. Не подняв шкафа, невозможно вывести целые народы из вечных и невыносимых страданий. Ужасно даже когда один человек раздавлен шкафом. Вот, он хочет дышать и не может. Шкаф покоится на всех людях, и каждый получает свою неотделимую долю страдания. И все люди прилагают усилия к тому, чтобы поднять шкаф, но не все с одинаковой убеждённостью, с одинаковой энергией. Странная больная цивилизация.

Мыслители спрашивают себя: «Люди под шкафом? Да как они туда попали?». Тем не менее, они там. И если приходит кто–то, кто во имя объективности начинает доказывать, что бремя нельзя сбросить, каждая его фраза, каждое слово добавляют веса этому тяжёлому шкафу, этому объекту, который он хочет представить с универсальностью своего «объективного страдания». И весь христианский дух находится там, лаская страдание, как послушного щенка и раздавая фотографию раздавленных, но улыбающихся людей. «Разумность шкафа всегда самая лучшая», заявляют тысячи книг, издаваемых каждый день, для того, чтобы ими забивали шкаф. И постоянно весь мир хочет дышать, но никто не может вздохнуть, и многие говорят: «Мы подышим потом», и большинство этих людей не умирает, потому что они уже мертвы.

Сейчас или никогда.

 

5 глава «Упадок труда»

Обязанность производить отчуждает от созидательной страсти. Производственный труд облегчает процесс поддержания порядка. Рабочее время сокращается по мере роста империи условий.

В промышленном обществе, смешавшем труд с продуктивностью, необходимость производить всегда была врагом созидательной страсти. Какая искра человечности, а значит и возможной созидательности, может остаться в существе разбуженном в шесть утра, толкающемся в пригородном поезде, оглушённом шумными станками, обесцвеченном, иссушенном статистическим контролем, ритмами и действиями лишёнными смысла, и выброшенного в конце дня к воротам вокзала, этого собора отправлений в ад будней и мизерный рай выходных, где толпа объединяется в своей усталости и озлобленности? От юности до пенсии, суточные циклы должны повторять своё однообразное толчение битого стекла: трещины в плотном ритме, трещины во времени–деньгах, трещины в подчинении боссам, трещины в скуке, трещины в усталости. От зверски разрываемой в клочья жизненной силы, до зияющих разрывов старости, жизнь трещит по всем швам под ударами принудительного труда. Ни одна цивилизация никогда не доходила до такого презрения к жизни; никогда ни одно поколение, тонущее в отвращении, не выказывало в такой степени вкуса к бешенству по жизни. Те, кого медленно убивают на механизированных бойнях рабочих мест, могут также обсуждать, петь, пить, танцевать, целоваться, захватывать улицы, браться за оружие и изобретать новую поэзию. Уже установился фронт против принудительного труда; уже действия отрицания моделируют сознание будущего. Любой призыв к продуктивности в тех условиях, которых захотела капиталистическая и советская экономика является призывом к рабству.

Необходимость производить настолько легко находит себе оправдания, что любой Фурастье без труда может заполнить ими десять книг. К несчастью для всех этих нео–мыслителей экономики, эти оправдания принадлежат к XIX° веку, эпохе, когда нищета рабочих классов сделала право на работу созвучным праву на рабство, к которому на заре человечества взывали ожидающие казни пленники. Забота здесь в первую очередь в том, чтобы не исчезнуть физически, в том, чтобы выжить. Императивы производительности являются императивами выживания; но теперь люди хотят жить, а не просто выживать.

Трипалиум – это инструмент пыток. Труд означает «наказание». В том, что мы забываем происхождение слов «работа» («travail») и «труд» («labeur») есть некое легкомыслие. Аристократы по крайней мере всегда помнили, что отличает их от рабов. Аристократическое презрение к работе отражало презрение хозяина к низшим классам; работа была искуплением на которое их обрёк на всю вечность божественный декрет, захотевший, по непонятным причинам, чтобы они были низшими существами. Работа была записана, среди прочих санкций Провидения, как наказание бедных, а поскольку оно также было залогом потустороннего здравия, такое наказание могло принимать атрибуты радости. В основе своей, работа значит меньше, чем покорность.

Буржуазия не господствует, она эксплуатирует. Она не хочет повелевать, она предпочитает использовать. Как получилось, что никто не заметил, что принцип продуктивного труда просто заменил собой принцип феодальной власти? Почему никто не захотел этого понять?

Может быть это потому что труд улучшает человеческие условия и спасает бедных, хотя бы иллюзорно, от вечного проклятия? Несомненно, но сегодня оказывается, что шантаж завтрашним днём незаметно сменил собой шантаж потусторонним благоденствием. И в том и в другом случае, настоящее всегда находится под пятой угнетения.

Может быть это потому что труд преобразовывает природу? Да, но что я буду делать с природой, заказанной в терминах прибыли при таком порядке вещей, при котором техническая инфляция скрывает дефляцию потребительной стоимости жизни? Кроме того, точно так же как половой акт осуществляется не ради функции воспроизводства, однако слишком уж случайно плодит детей, организованный труд преобразовывает поверхность континентов, ради самопродления, а не из каких–либо мотивов. Труд по преобразованию мира? Полноте! Преобразование мира происходит в том же смысле, в каком существует принудительный труд; и поэтому он преобразовывается так плохо.

Может быть человек самореализуется в своём принудительном труде? В XIX° веке концепция труда всё ещё сохраняла в себе едва различимый след созидательности. Золя описывает конкурс изготовителей гвоздей, в котором рабочие состязаются в совершенствовании своих крохотных шедевров. Любовь к ремеслу и поиск уже больной созидательности неизменно позволял человеку выдерживать от десяти до пянадцати часов, которых бы не выстоял никто если бы в этом не было хотя бы немного удовольствия. Всё ещё ремесленническая в принципе концепция позволяла рабочему сохранять хрупкое чувство комфорта в преисподней цеха. Тейлоризм нанёс смертельный удар по ментальности, которую тщательно поддерживал архаичный капитализм. Бeсполезно надеяться хотя бы на карикатуру созидательности от работы на конвейере. Любовь к хорошо выполненной работе и вкус к карьере сегодня являются лишь несмываемой печатью поражения и самой тупой покорности. Именно поэтому, там где требуется покорность, своим путём следует старая идеологическая вонь, от Arbeit Macht Frei концлагерей до речей Генри Форда и Мао Цзэ–дуна.

Так какова же функция принудительного труда? Миф власти, осуществляемой совместно шефом и Богом находил в единстве феодальной системы свою силу к принуждению. Отбросив единый миф, фрагментарная власть буржуазии открыла, под знаком кризиса, царство идеологий, которые никогда не добьются хотя бы частично, по отдельности или вместе, эффективности мифа. Диктатура продуктивного труда воспользовалась случаем произвести замену. Её миссия заключается в физическом ослаблении наибольшего количества людей, их коллективной кастрации и отуплении до такой степени, что они становятся восприимчивыми к наименее плодоносным, наименее зрелым, наиболее дряхлым идеологиям, когда–либо существовавшим в истории лжи.

Пролетариат начала XIX° века в своём большинстве был ослаблен физически, людей систематически разрушала пытка цеха. Бунты исходили от мелких ремесленников, от привилегированных категорий или от безработных, но не от рабочих раздавленных пятнадцатью часами труда. Разве не смутит нас констатация того факта, что сокращение количества рабочих часов произошло как раз в тот момент, когда зрелище идеологического разнообразия, представленное обществом потребления начало естественным образом сменять феодальные мифы, уничтоженные юной буржуазией? (Люди действительно работали на холодильник, на машину, на телевизор. Многие продолжают делать это, «приглашённые» такими, какие они есть, потреблять пассивность и пустое время, «предлагаемое» им «потребностью» производить).

Статистика, опубликованная в 1938–м указывала на то, что использование в работе современных производственных технологий могло снизить необходимое рабочее время до трёх часов в день. Не только мы сильно отстали с нашими семью рабочими часами, но после пользования поколениями рабочих, которым было обещано благоденствие, продаваемое им сегодня в кредит, буржуазия (и её советская версия) стремится теперь к уничтожению человека вне цеха. Завтра она украсит свои пять часов ежедневного износа временем для творчества, которое будет расти в той мере, в какой она сможет заполнить его невозможностью творить (знаменитая организация досуга).

Правильно было написано: «Перед Китаем стоят гигантские экономические проблемы; для него, продуктивность стала вопросом жизни или смерти». Никто и не думал отрицать это. То что мне кажется важным, это не экономические императивы, а способ отвечать на них. Красная Армия 1917–го была новым типом организации. Красная Армия 1960–го является точно такой же армией, какие встречаешь в капиталистических странах. Обстоятельства доказали, что её эффективность гораздо ниже способностей революционной милиции. Точно так же, планируемая китайская экономика, отказываясь позволить федеративным группам автономно планировать свою работу, обрекает себя на усовершенствованную форму капитализма под названием социализма. Кто–нибудь брал на себя труд изучить трудовые модели примитивных народов, значимость игры и творческого начала, невероятные результаты, достигнутые при помощи методов, которые с применением современных технологий стали бы в сто раз эффективнее? Мне так не кажется. Любой призыв к продуктивности исходит сверху. Только созидательность обладает спонтанным богатством. Богатой жизни следует ожидать не от продуктивности, и не от продуктивности следует ожидать коллективного энтузиазма в ответе на экономические потребности. Но что ещё сказать, когда известно, насколько чтут культ труда на Кубе и в Китае и насколько удачно бы вписались добродетельные страницы Гизо в первомайскую речь?

В той же мере, в какой автоматика и кибернетика предвосхищают массовую замену рабочих механическими рабами, принудительный труд выказывает себя как чистую принадлежность к варварским процедурам по поддержанию порядка. Власть фабрикует таким образом дозу усталости, необходимую для пассивного подчинения её телевизионному диктату. За какую приманку тогда будет стоить работать? Это мошенничество исчерпало себя; нечего больше терять, не осталось ни единой иллюзии. Организация труда и организация досуга это лезвия кастрирующих ножниц, предназначенных для улучшения породы послушных собак. Настанет ли когда–нибудь тот день, когда бастующие, требуя автоматизации и десятичасовой недели, вместо икетирования предпочтут заняться любовью в цехах, офисах и домах культуры? Не останется никого кроме программистов, менеджеров, профбоссов и социологов, кто был бы удивлён и обеспокоен этим. Возможно, не без причины. Ведь помимо всего прочего под угрозой окажется их шкура.

6 глава «Понижение давления и третья сила»

До сих пор, тирания только переходила из рук в руки. В общем уважении к командным функциям, антагонистические силы никогда не переставали ухаживать за семенами своего будущего сосуществования. (Когда лидирующий игрок берёт власть шефа, революция гибнет вместе с революционерами). Неразрешённые антагонизмы гниют, скрывая реальные противоречия. Снижение давления является постоянным контролем за антагонистами со стороны правящего класса. Третья сила радикализирует условия и помогает преодолеть их, во имя индивидуальной свободы и против всех форм ограничений. У власти нет иного выбора кроме как уничтожать или интегрировать третью силу не признавая её существования.

Подведём итог. Миллионы жили в доме без окон и без дверей. Бесчисленные керосиновые лампы соперничали своим тусклым светом с тенями, которые правили вечно. Как вошло в обычай с самой глубокой древности, бедные должны были следить за ними, чтобы поток керосина верно следовал курсу бунтов и умиротворений. Однажды вспыхнуло всеобщее восстание, самое яростное из всех, которые знали люди. Его лидеры требовали справедливого перераспределения тарифов за освещение; большое количество революционеров говорило, что то, что они называли общественными услугами должно было быть бесплатным; некоторые экстремисты зашли так далеко, что говорили о необходимости разрушить здание, которое они считали нездоровым и непригодным для человеческого обитания. Как обычно, самые разумные оказались безоружными перед жестокостью конфликта. Во время особенно оживлённого столкновения с силами порядка, шальная пуля пробила брешь во внешней стене, через которую полился свет. После того как прошёл первый момент ступора, этот поток света был встречен победными криками. Здесь заключалось решение: достаточно было пробить больше таких брешей. Лампы были выброшены на свалку или выставлены в музеях, власть перешла к оконщикам. Были забыты партизаны радикального разрушения и сама их тихая ликвидация, кажется, прошла незаметно. (Все теперь спорили о количестве и местоположении окон). Затем их имена ожили в памяти, век или два спустя, когда, привыкнув к огромным застеклённым окнам, люди, этот вечный источник недовольства, начали задавать экстравагантные вопросы. «Влачить наши дни в теплице – разве это жизнь?», спрашивали они.

 *

 Современное сознание немного является сознанием замурованного, немного пленника. Это колебание занимает место свободы; человек ходит, подобно приговорённому от пустой стены своей камеры к зарешеченному окну побега. Если в камере одиночества пробивается дыра, вместе со светом просачивается надежда. Надежда на побег, которая поддерживает существование тюрем зависит от податливости узника. Когда же он прикован к стене без просветов, к которой он не чувствует ничего кроме яростного желания развалить её или разбить об неё свою голову, что достойно лишь сожалений с точки зрения хорошей общественной организации (даже если у самоубийцы не появляется удачной идеи о вхождении в смерть в манере восточных принцев, приносящих в жертву также всех своих рабов: судей, епископов, генералов, полицейских, психиатров, философов, менеджеров, специалистов и кибернетиков)

Замурованному заживо нечего терять; узник может ещё потерять надежду. Надежда – это бич подчинения. Когда власть рискует взорваться от напряжения, она использует предохранительный клапан, она снижает внутреннее давление. Начинают говорить о том, что она изменяется; на самом деле она только лишь адаптируется и разрешает свои трудности.

Нет такой власти, которая не видела бы, что восстающая против неё власть, подобна ей, хотя почему–то считается её противоположностью. Но нет ничего опаснее для принципа иерархической власти, чем безжалостная конфронтация двух антагонистических сил, вдохновляемых яростной страстью абсолютного уничтожения. В подобном конфликте, волна фанатизма уносит самые стабильные ценности; ничейная земля простирается повсюду, устанавливая везде межцарствие принципа «ничто не истинно, всё дозволено». Правда, история, не предлагает ни одного примера титанической схватки, которая не была бы благоприятно обезврежена и преобразована в опереточный конфликт. Откуда исходит это снижение давления? Из принципиального соглашения, подспудно достигнутого присутствующими силами.

Иерархический принцип остаётся присущим обоим враждующим лагерям. Не бывает ни безнаказанных, ни невинных конфронтаций. Против капитализма Ллойда Джорджа и Круппа возводится антикапитализм Ленина и Троцкого. В зеркалах господ настоящего, отражаются господа будущего. Как написал Генрих Гейне:

Lächelnd sheidet der Tyran

Denn er weiss, nach seinem Tode

Wechselt Willkür nur die Hände

Und die Knechtschaft hat kein Ende.

Тиран умирает улыбаясь; потому что он знает, что после его смерти тирания лишь перейдёт из рук в руки, и рабство не прекратится никогда. Хозяева различаются по способам своего господства, но они остаются хозяевами, владельцами власти, осуществляемой по частному праву. Величие Ленина несомненно происходит от его романтического отказа от абсолютной власти, которую подразумевала его чересчур иерархичная организация большевистской группы; и именно этому величию рабочее движение обязано Кронштадтом 21–го, Будапештом 56–го и батюшкой Сталиным.

Отсюда, их общее место становится точкой снижения давления. Отождествление противника со Злом и присваивание себе ореола Добра предполагает наверняка стратегическое преимущество гарантированного единства действий путём поляризации энергий бойцов. Но маневр требует уничтожения противника. Подобная перспектива заставляет засомневаться умеренных. Оттого что радикальное уничтожение врага может означать и для дружественного лагеря уничтожение того общего, что есть между антагонистами. Большевистская логика должна была получить головы лидеров социал–демократии. Эти же поспешили стать предателями, как раз потому что были лидерами. Анархистская логика должна была добиться ликвидации большевистской власти. Она же поспешила уничтожить их, и сделала это потому что была иерархической властью. Та же предсказуемая цепь предательств бросила анархистов Дуррути под объединённые дула республиканцев, социалистов и сталинистов.

Как только лидирующий игрок стал шефом, иерархический принцип спас свою шкуру, и революция председательствует на казни революционеров. Об этом стоит вспоминать постоянно: повстанческий проект не принадлежит никому кроме масс; лидер укрепляет его, шеф предаёт его. С самого начала, истинная борьба происходит между лидером и шефом.

Для специалиста по революции, отношение силы измеряется количественно, так же как количество подчинённых указывает, для военных, ранг офицера. Шефы так назывемых повстанческих партий в своих претензиях предпочитают потерять в качестве ради количественного измерения своего ясновидения. Если бы у «Красных» было на 500000 человек с современным оружием больше, испанская революция всё равно была бы проиграна. Она погибла под каблуками народных комиссаров. Речи Пасионарии уже звучали как похоронные молитвы; жалкие заявления затопили язык фактов, дух арагонских коллективов; дух радикального меньшинства решительно настроенного одним ударом отсечь все головы гидры, не только её фашистскую голову.

Абсолютной конфронтации так никогда и не произошло, и не без причины. У последнего боя были лишь фальстарты. Всё нужно начать сначала. Единственное оправдание истории в том, что она поможет нам.

*

Под процессом снижения давления, антагонизмы, непримиримые вначале, стареют бок о бок, затвердевают в своём формальном противостоянии, теряют свою вещественность, нейтрализуются, перетекают друг в друга. Большевик с ножом в зубах, кто узнает его в гагаринизме чокнутой Москвы? По милости экуменического чуда, девиз «пролетарии всех стран соединяйтесь!» сегодня цементирует союз всех начальников. Трогательная сцена. Общая часть в антагонизмах, эмбрион власти, который радикальная борьба вырвала бы с корнем, разросся, примиряя враждующих братьев.

Так просто? Не совсем. Фарс утратил бы свою компетентность. На международной сцене, дряхлые капитализм и антикапитализм, обогащают зрелище своей галантностью. Чтобы зрители дрожали при мысли о их несогласии, чтобы они топали ногами от радости, когда мир снисходит на переплетённые народы! Интерес ослабевает? К берлинской стене добавляется кирпич; отвратительный Мао скрежещет зубами, хор маленьких китайцев славит свою родину, семью и труд. Залатанное таким образом, старое манихейство следует своим путём. Идеологичесое зрелище увеличивает, для того, чтобы обновиться, виды обезвреженных антагонизмов: вы за или против Бриджитт Бардо, Джонни Холлидея, «Ситроэнов 3 СВ», молодёжи, национализации, спагетти, стариков, ООН, мини–юбок, поп–арта, термоядерной войны, автостопа? Нет таких людей, к которым в какой–то момент дня не обращалась бы афиша, новости, стереотипы, призывая занять ту или иную сторону по отношению к префабрикованным деталям, которые тщательно скрывают все источники повседневной созидательности. В руках власти, этого ледяного фетиша, крупицы антагонизмов формируют магнетическое кольцо, обязанное дерегулировать индивидуальные ориентиры, абстрагировать каждого от самого себя и изменять контуры силы.

Снижение давления в общем является ни чем иным как манипуляцией антагонизмов властью. Конфликт двух сил обретает свой смысл в введении третьей. Пока существует только лишь два полюса, и тот, и другой аннулируют друг друга, поскольку обретают свою ценность друг в друге. Невозможно отдать предпочтение и мы входим в царство терпимости и относительности, настолько дорогих буржуазии. Насколько же понятен интерес апостольской иерархии к манихейству и тринитаризму! В беспощадном противостоянии Бога и Сатаны, что осталось бы от клерикальной власти? Ничего, это доказали милленарные кризисы. Вот почему мирская рука осуществляет священную службу, вот почему горели костры для мистиков Бога или дьявола, для тех отважных теологов, которые осмеливались усомниться в принципе «три в одном». Только временные повелители христианства могли трактовать разницу между повелителем Добра и повелителем Зла. Они были великими посредниками, через которых в обязательном порядке осуществлялся выбор одного или другого лагеря; они контролировали распределение спасения и проклятия, и этот контроль был для них важнее, чем сами спасение и проклятие. На земле, они объявляли себя безаппеляционными судьями, так как они решили, что в потустороннем мире будут судимы по законам, изобретённым ими.

Христианский миф обезвредил жестокий манихейский конфликт предложив верующим возможность индивидуального спасения. Это была брешь пробитая Шелудивым из Назарета. Человек избежал жестокой конфронтации, которая неминуемо вела к уничтожению ценностей, к нигилизму. Но благодаря тому же удару, он утратил шанс вновь отвоевать самого себя посредством всеобщего восстания, шанс занять своё место во вселенной, изгнав оттуда богов и их супервайзеров. Поэтому, движение понижения давления словно бы обладает основополагающей функцией сковать самую неодолимую волю человека, волю быть самим собой безраздельно.

Во всех конфликтах между одним лагерем и противоположным, в игру вступает неукротимая часть индивидуальных требований, часто принимая угрожающие размеры. На этом этапе можно говорить о третьей силе. Третья сила с индивидуальной точки зрения будет тем же, чем является и сила снижения давления с точки зрения власти. Благодаря этой спонтанной общей точке в каждой борьбе становятся радикальными восстания, выходят на свет фальшивые проблемы, угрожает ей в самой её структуре. Именно на неё намекал Брехт в одной из своих историй о г–не Кейнере: «Как в ответ на вопрос, заданный одному пролетарию, вызванному в суд, хочет ли он поклясться в религиозной или мирской форме, он ответил «Я не на работе»». Третья сила направлена не на изнашивание препятствий, но на их преодоление. Досрочно уничтоженная или интегрированная, она станвится, путём переключения силой снижения давления. Точно также, спасение души не является ни чем иным, как волей к жизни интегрированной мифом, опосредованной, лишённой своего реального содержания. Напротив, вечное требование полнокровной жизни объясняет ненависть по отношению к некоторым гностическим сектам или Братьям Свободного Духа. Во времена упадка христианства, борьба, которую вели Паскаль и иезуиты противопоставила необходимость реализации Бога в нигилистичном преобразовании мира и реформистской доктриной спасения и примирения с небесами. Наконец, освободившись от теологического балласта, третья сила выжила .чтобы вдохновить борьбу бабувистов против позолоченного миллиона, марксистский проект цельного человека, мачты Фурье, взрыв Коммуны, насилие анархистов.

 *

Индивидуализм, алкоголизм, коллективизм, активизм… разнообразие идеологий доказывает: существуют сотни способов быть на стороне власти. Есть лишь один способ быть радикальным. Стена, которая должна быть разрушена, необъятна, но в ней уже пробито столько брешей, что достаточно одного крика для того, чтобы увидеть как она рушится. Пусть выйдет наконец из туманов истории третья сила, та, что наполняла индивидуальными страстями восстания прошлого! Вскоре мы узнаем, что повседневная жизнь содержит в себе энергию способную двигать горами и покрывать расстояния. Длительная революция готова писать фактами действий анонимных или безвестных авторов, присоединяющихся к компании Сада, Фурье, Бабёфа, Маркса, Ласенера, Штирнера, Лотреамона, Леотье, Веана, Анри, Вильи, Сапаты, Махно, Коммунаров, повстанцев Гамбурга, Киля, Кронштадта, Астуриаса – всех тех, кто не закончил игру, вместе с нами, кто только начал эту великую игру, поставив на свободу.

Невозможность общения или Власть, как универсальный посредник

 

 Посредничество, в порядке власти, является фальсифицированной потребностью, в которой иллюзия законных средств, облечённая исключительно в рождённую посредничеством обобщённую волю, в наши дни разрослось и стало под вопрос из–за диктатуры потребляемого (VII), примата обмена над даром (VIII), кибернетизации (IX), правления количественного(X).

 

 

7 глава «Эра благополучия»

Современное Социальное государство с запозданием предоставляет гарантии выживания которые требовались лишённым слоям производительного общества прошлого (1). Богатство выживания подразумевает обнищание жизни (2). Власть приобретать является лицензией на приобретение власти, на то, чтобы стать предметом в порядке вещей. Угнетённые и угнетатели обладают тенденцией подпадать, хотя и на неравной скорости, под одну и ту же диктатуру: диктатуру потребляемого (3).

1

Лик благополучия исчез из литературы и искусства после того как он размножился на всех стенах и палисадах, предлагая каждому определённому прохожему универсальный образ в котором он должен был признать себя.

С Фольксвагеном нет больше проблем!

Живи без забот с Баламюром!

Этот человек со вкусом – мудрец. Он выбрал Мерседес Бенц.

Счастье больше не миф, радуйтесь, Адам Смит и Бентам Джереми! «Чем больше мы производим, тем лучше мы живём», написал гуманист Фурастье, в то время как ещё один гений, генерал Эйзенхауэр, отвечает эхом: «Чтобы спасти экономику, надо покупать, покупать, неважно что». Производство и потребление стали сосцами современного общества. Вскормленное таким образом, человечество растёт в силе и красоте: повышение уровня жизни, количества удобств, культура для всех, комфорт из грёз. На горизонте Хрущёвского доклада, наконец–то появляется сияющая и коммунистическая заря, через инаугурацию его царствия двумя декретами: об упразднении налогов и бесплатном транспорте. Да, золотой век уже в поле зрения, на расстоянии плевка.

В этой революции пропала одна великая вещь: пролетариат. Он испарился? Ушёл в подполье? Его выставили в музее? Спорят социологи. Пролетарий исчез в высоко индустриализированных странах, уверяют некоторые. Накопление холодильников, телевизоров, Дофинов, HLM, народных театров доказывает это. Другие, напротив, возмущаются, обличая эти ловкие пассы фокусника, указывая пальцем на прослойку рабочих, чья низкая зарплата и убогие условия неоспоримо напоминают XIX° век. «Отсталые секторы, огрызаются первые, проходят через процесс перепоглощения; будете ли вы отрицать, что экономическая эволюция развивается в сторону Швеции, Чехословакии, социального государства, а не в сторону Индии?»

Подымается чёрный занавес: открыта охота на голодающих и на последних пролетариев. Для тех, кто продаст им свою машину и свой миксер, свой бар и свою библиотеку. Для тех, кто признает в них персонаж с афиши, заверяющий их: «Счастлив тот, кто курит Лаки Страйк».

И счастливое, счастливое человечество в своём будущем сближении, скоро получит не подлежащие возврату передачи от повстанцев XIX° века, переправленые ему ценой их борьбы. У бунтарей из Лиона и Фурмье есть шанс на посмертные почести. Миллионы человеческих существ, растрелянные, подвергшиеся пыткам, заключённые в тюрьму, заморенные голодом, озверевшие, превращённые в посмешище, могут обладать гарантиями, в тишине своих братских могил и котлованов, историческими гарантиями, что они погибли ради того, чтобы их потомки, изолированные в апартаментах с кондиционерами, повторяли, благодаря усилиям ежедневных телепередач, что они счастливы и свободны. «Коммунары погибли ради того, чтобы в итоге ты тоже мог купить стерео–систему «Филипс» высокой надёжности». Прекрасное будущее, которое воплотило все мечты прошлого, в этом нет сомнений.

Только настоящее списано со счетов. Неблагодарное и невоспитанное, молодое поколение хочет проигнорировать всё, что касается славного прошлого, предлагаемого в первую очередь всем потребителям троцкистско–реформистской идеологии. Оно претендует на то, что требовать значит требовать немедленного. Оно вспоминает, что причины прошлой борьбы коренятся в настоящем людей, которые боролись, и что несмотря на различие исторических условий, оно тоже их чувствует. Вкратце, можно сказать, что один постоянный проект вдохновлял все революционные радикальные течения прошлого: проект целостного человека, воли к целостной жизни, которой Маркс первым придал тактику научной реализации. Но всё это жуткие теории, которые христианские и сталинистские Церкви никогда не упускали шанса с жаром проклясть. Увеличение зарплаты, количества холодильников, священных таинств и ВНП, вот и всё, что должно утолить своременную революционную жажду.

Приговорены ли мы к состоянию благополучия? Разумные души не смогут не сожалеть о формах, в которых ведётся борьба против программы с которой все, от Хрущёва до доктора Швейцера, от папы римского до Фиделя Кастро, от Арагона до Кеннеди, согласны единодушно.

В декабре 1956–го, тысяча молодых людей промчалась по улицам Стокгольма, поджигая автомобили, разбивая неоновые знаки, срывая рекламные щиты, подвергая разграблению большие магазины. В Мерлебахе, во время стачки, объявленной для того, чтобы заставить хозяев поднять наверх трупы семи заваленных шахтёров, рабочие напали на автомобили припаркованные у шахты. В январе 1961–го, бастующие в Льеже сожгли вокзал Гильемин и разрушили здание редакции газеты Ла Мёз. На бельгийских и английских курортах, совместными усилиями сотен хулиганов, в марте 1964–го были подвержены опустошению все пляжные конструкции. В Амстердаме (1966), рабочие захватили улицы и держали их много дней. Не проходит и месяца без дикой стачки, в которой рабочие встают против хозяев и профсоюзных боссов. Социальное государство. Народ Уоттса дал ему ответ.

Рабочий с завода «Espérance–Longdoz» резюмировал все разногласия между Фурастье, Бержером, Армандом, Молем и прочими сторожевыми псами будущего: «Начиная с 1936–го я боролся за повышение зарплаты; мой отец до меня боролся за повышение зарплаты. У меня есть телевизор, холодильник, «Фольксваген». Короче, у меня не прекращалась идиотская жизнь».

В словах или в действиях, новая поэзия не уживается с Социальным государством.

2

Самые красивые модели радио для всех.

Вы тоже входите в большую семью ДАФистов.

Карван предлагает вам качество. Выбирайте свободно в гамме его продуктов.

В королевстве потребления гражданин является королём. Демократическое королевство: равенство перед потреблением, братство в потреблении, свобода в потреблении. Диктатура потребляемого завершила уничтожение барьеров крови, происхождения и расы; можно было бы испытывать по этому поводу неизбывную радость, если бы она не была защищена логикой вещей от любых качественных различий, не вынося ничего кроме количественной разницы между вещами и людьми.

Расстояние не изменилось между теми, кто обладает многим и теми, кто владеет малым, но постоянно увеличивающимся, однако умножились промежуточные ступени между ними, по–своему сближая крайности, властителей и подвластных, вокруг одного и того же центра посредственности. Быть богатым в наше время значит обладать большим количеством бедных предметов.

В потребительских товарах заключено всё меньше потребительной стоимости. Их природа состоит в потребляемости любой ценой. (Известен факт недавней моды на nothing box в США, совершенно негодный для какого–либо использования предмет). И как слишком искренне объяснял генерал Дуайт Эйзенхауэр, современная экономическая система не может спастись, если не превратит человека в потребителя, отождествляя его с наибольшим возможным количеством потребляемых товаров, то есть не–стоимостей, или пустых, фиктивных, абстрактных стоимостей. После того как он уже был «самым драгоценным капиталом» по удачному выражению Сталина, человек должен теперь стать самым ценным из потребительских товаров. Стереотипные образы знаменитости, бедняка, коммуниста, убийцы по любви, законопослушного гражданина, бунтаря, буржуа, заменяют человека системой механико–графических категорий, рассортированных в соответствии с бесспорной логикой роботизации. Идея тинэйджера уже определяет покупателя по покупаемому им продукту, сводит его к разнообразной, но ограниченной гамме продаваемых предметов (диски, гитары, джинсы…). Нет больше возраста сердца или кожи, лишь возраст совершаемых покупок. Время производства, которое было как говорили, деньгами, становится, измеренное ритмом смены покупаемых, используемых и выбрасываемых продуктов, временем потребления и истощения, временем раннего старения, которое является вечной юностью деревьев и камней.

Концепция обнищания сегодня находит своё наглядное подтверждение не в наборе товаров, необходимых для выживания, как думал Маркс, поскольку эти товары, будучи далеко не дефицитными, не перестают становиться всё более изобильными, но скорее в самом выживании, всегда антагонистичном по отношению к настоящей жизни. Комфорт, уже обещавший обогащение жизни уже прожитой богато феодальной аристократией, является лишь детищем капиталистической продуктивности, детищем, обречённым на раннее старение, которое цикл распределения превращает в простой объект пассивного потребления. Труд для выживания, выживание в потреблении и для потребления, инфернальный цикл остановлен. Выживание, в царстве экономизма, является заодно необходимым и достаточным. Это превостепенная истина, на которой покоится буржуазное общество. Верно также то, что исторический этап, основанный на такой антигуманной истине может быть исключительно переходным периодом, переходом от жизни, прожитой во мраке феодального господства к жизни рационально и страстно созидаемой хозяевами без рабов. Остаётся где–то тридцать лет чтобы закончить переходный период рабов без хозяев до того, как ему исполнится двести лет.

3

Буржуазная революция принимает, по отношению к повседневной жизни, поступь контрреволюции. Редко, на пути человеческих ценностей, в концепции существования, подобная девальвация достигает такой степени очевидности. Обещание – брошенное подобно вызову Вселенной – установить царство свободы и благополучия, обострило ощущение посредственности жизни, которую аристократия обогащала страстями и приключениями и которoe, в конце концов став доступной для всех, пережила судьбу дворца, разбитого на комнаты для прислуги.

В наши дни предпочитают жить с презрением вместо ненависти, с привязанностью вместо любви, с тупостью вместо смехотворности, с сентиментальностью вместо страсти, с завистью вместо желаний, с расчётом вместо разумности, с умением выживать вместо вкуса к жизни. Абсолютно презренная мораль выгоды заменила собой абсолютно ненавистную мораль чести; абсолютно смехотворное таинственное право рождения сменилось абсолютно безобразной властью денег. Дети 4 августа придали честь герба банковским счетам и деловым цифрам, рассчитав все таинства.

Где живёт таинство денег? Явно, в том, что оно представляет сумму существ и вещей, которые можно приобрести. Аристократический герб выражает выбор Бога и реальную власть, осуществляемую избранным; деньги являются лишь знаком того, что можно приобрести, это портрет власти, возможный выбор. Феодальный Бог, явная основа социального порядка, был в реальности лишь предлогом и величественной коронацией власти. Деньги, этот буржуазный бог без запаха, также являются посредником; социальным контрактом. Это бог, которым манипулируют больше не молитвы и проповеди, а наука и специализированные технологии. Их таинство больше не лежит в мрачной, непостижимой всецелости, но в сумме частичных уверенностей в бесконечном количестве; не в качестве господства, но в качестве продаваемых существ и вещей (того, что 10 миллионов франков, например, ставят в пределы достижимости их владельца).

В экономике, над которой господствуют производственные императивы капитализма свободного обмена, богатство дарует власть и честь лишь самому себе. Владея средствами производства и рабочей силой, оно гарантирует заодно развитие производственных сил и потребительских товаров, богатство их потенциального выбора в бесконечности линейного прогресса. Тем не менее, в той мере в какой этот капитализм превращается в свою противоположность, планируемую экономику государственного типа, престиж капиталиста подминающего рынок весом своего состояния, постепенно исчезает, а вместе с ним и карикатура торговца человеческой плотью с сигарой в пасти и с необъятным пузом. Сегодня менеджер черпает свою власть из своих способностей организатора; и вычислительные машины уже представляют собой, выставляя его на осмеяние, модель, которой он никогда не достигнет. Но деньги, которыми он сам владеет, демонстрируют ли они, что доставляют ему удовольствие, представляя собой богатство его потенциального выбора: построить Ксанаду, содержать гарем, разводить цветочных детей? Увы, там где богатство требуется под давлением императивов потребления, как сохранит оно свою представительную ценность? При диктатуре потребляемого, деньги тают как снег на солнце. Их значение создаёт прибыль для более представительных, более вещественных предметов, лучше адаптированных для зрелища Социального государства. Их использование разве оно уже не содержится в рынке продуктов широкого потребления, которые становятся, облачённые в идеологию, истинными знаками власти? Их последнее оправдание уже скоро будет содержаться в количестве предметов и приспособлений, которые будут позволять ему приобретать и потреблять с убыстряющейся скоростью; в их количестве и в их эксклюзивной последовательности, поскольку их массовый сбыт и стандартизация автоматически стирают привлекательность редких и качественных вещей. Способность потреблять много и в быстром ритме, сменяя автомобили, марки алкоголя, дома, радио и девочек указывает теперь на ступень иерархической лестницы, уровень власти на который может претендовать каждый. От превосходства кровей к власти денег, от превосходства денег к власти приспособлений, христианская и социалистическая цивилизации вступают в свою последнюю стадию: цивилизацию прозаичности и вульгарных деталей. Хорошенькое гнездо для маленьких людей, о которых говорил Ницше.

Покупательная способность – это лицензия на приобретение власти. Старый пролетариат продавал свою рабочую силу, чтобы выжить; он проводил своё убогое время досуга, хорошо или плохо, в обсуждениях, ссорах, играх в бистро и в любви, бродяжничестве, празднествах и бунтах. Новый пролетариат продаёт свою рабочую силу, чтобы потреблять. Когда он не ищет в рабочей силе средства продвижения по иерархической лестнице, рабочему предлагают купить предметы (машину, галстук, культуру…), которые отличали бы его на социальной лестнице. Вот и идеология потребления становится потреблением идеологии. Чтобы человек не недооценивал обмена между Востоком–Западом! С одной стороны, hommo consomator покупает литр виски и получает в подарок ложь, сопровождающую его. С другой, коммунистический человек покупает идеологию и получает в подарок литр водки. Парадоксально, советские и капиталистические режимы выходят на общую тропу, сначала, благодаря своей производственной экономике, затем благодаря своей экономике потребления.

В СССР, прибавочный труд рабочих, собственно говоря, не обогащает напрямую товарища директора треста. Он просто передаёт ему власть организатора и бюрократа и усиливает её. Его прибавочная стоимость это прибавочная стоимость власти. (Но эта прибавочная стоимость нового типа не перестаёт подчиняться понижающейся тенденции ставки прибыли. Законы экономической жизни Маркса демонстрируют сегодня его правоту в экономике жизни). Он зарабатывает её, не на основе капитала–денег, но на примитивном накоплении капитала–доверия благодаря верному усвоению идеологической материи. Машина и дача прибавляются в качестве компенсации за излишек его услуг отечеству, пролетариату, производительности, Делу, предвосхищая форму общественной организации, в которой исчезнут деньги, уступая место отличиям по почестям, мандаринству бицепсов и специализированной мысли. (Чтобы люди мечтали о специальных правах, которыми наделялись ученики Стаханова, «герои космоса», мучители струн и холстов).

В капиталистических странах, материальная прибыль владельца, в производстве, как и в потреблении, всё ещё отличается от идеологической прибыли, которую на этот раз не один владелец получает от организации потребления. Это именно то, что всё ещё мешает нам увидеть в разнице между менеджером и рабочим разницу между обновляемым каждый год «Фордом» и «Дофином» заботливо поддерживаемым в течение пяти лет. Но признаем, что планирование, к которому сегодня всё беспорядочно склоняется сегодня, стремится количественно измерить социальную разницу в смысле возможностей потреблять и заставлять потреблять других. При том, что уровни становятся всё более многочисленными и мелкими, фактически сокращается разрыв между богатыми и бедными, объединяя человечество в одних лишь вариациях бедности. Кульминационной точкой станет кибернетическое общество специалистов иерархизированных в соответствии с их способностью потреблять и заставлять других потреблять дозы власти, необходимые для функционирования гигантской социальной машины в которой они будут одновременно программой и ответом. Общество эксплуатируемых эксплуататоров в равенстве рабства.

Остаётся «третий мир». Остаются старые формы угнетения. То, что слуги латифундии могут быть современниками нового пролетариата мне кажется создаёт совершенный взрывоопасный коктейль, из которого будет рождена мировая революция. Кто осмелится предположить, что андский индеец сложит оружие добившись аграрной реформы и улучшенного рациона, когда лучше всех оплачиваемые рабочие Европы требуют радикальных перемен в своём образе жизни? Да, бунт в государстве благополучия с этих пор устанавливает уровень минимальных требований для всех революций мира. Тем, кто их забудет, останется лишь повторить то, что однажды сказал Сен–Жюст: «Те, кто совершает революцию наполовину, только выкапывают себе могилу».

8 глава «Обмен и дар»

Аристократия и пролетариат понимают человеческие отношения в соответствии с моделью дара, хотя пролетариат стоит выше феодального дара. Буржуазия, или класс обмена, является рычагом, благодаря которому путём долгой революции может быть свергнут и преодолён феодальный проект (1). – История является постоянным преобразованием естественного отчуждения в социальное отчуждение, и с другой стороны усилением борьбы, которая растворит её и покончит с отчуждением. Историческая борьба против естественного отчуждения преобразует его в социальное отчуждение, но движение исторического разотчуждения в свою очередь атакует социальное отчуждение и обличает её магический фундамент. Эта магия имеет отношение к частной собственности. Она выражается в жертвоприношении. Жертвоприношение это архаичная форма обмена. Крайняя количественость обменов сводит человека до чистого предмета. На этой нулевой точке может родиться новый тип человеческих отношений без обмена и без жертв (2).

1

Буржуазия гарантирует временное и мало чем славное междуцарствие между священной иерархией феодалов и анархическим порядком будущих бесклассовых обществ. Вместе с ней, ничейная земля обмена становится необитаемой областью, отделяющей старое нездоровое удовольствие принесения в дар себя, которому предавались аристократы от удовольствия дарить из любви к себе, которое мало–помалу открывают для себя новые поколения пролетариата.

Дашь–на–дашь – это любимый избыток капитализма и его антагонистичных продолжателей. СССР «предлагает» свои больницы и своих техников, как США «предлагают» свои инвестиции и услуги доброй воли, как супермаркеты «предлагают» свои конфетки–сюрпризы.

Остаётся тот факт, что смысл дара искоренён из нашей ментальности, чувств и действий. Можно вспомнить Бретона и его друзей, предлагавших по розе каждой симпатичной прохожей на бульваре Пуасоньер и немедленно вызывавших подозрительность и враждебность публики.

Разложение человеческих отношений обменом и торговлей явно связано с существованием буржуазии. Упорство обмена в той части мира, где, говорят, было реализовано общество без классов, доказывает, что тень буржуазии продолжает править под красным стягом. Везде, где живёт промышленное население, удовольствие дарить слишком ясно очерчивает границу между миром расчёта и миором изобилия, празднества. Этот способ дарить не имеет абсолютно ничего общего с таким престижем, который практиковала аристократия, неизлечимая пленница понятия жертвоприношения. Воистину, пролетариат осуществляет проект человеческого изобилия, проект полной жизни. Это проект, который аристократии удалось завершить только до своей самой роскошной ошибки. Признаем тем не менее, что подобное будущее стало возможным для пролетариата благодаря историческому присутствию буржуазии, и её предприимчивости. Разве не из–за технического прогресса и развития производительных сил развитых капитализмом пролетариат может реализовать, путём научно разработанного проекта новое общество, мечты о равенстве, утопии о всемогуществе, волю к жизни без мёртвого времени? Сегодня всё подтверждает миссию, или лучше, исторический шанс пролетариата: уничтожение феодализма в его преодолении. И он сделает это, сбросив буржуазию, обречённую представлять, в развитии человека, лишь переходный период, но переходный период без которого невозможно представить себе преодоление феодального проекта, необходимый этап, создающий незаменимый рычаг без которого унитарная власть никогда не сможет быть сброшена; и в первую очередь без которого, она не сможет быть преобразованной и исправленной в соответствии с проектом полноценного человека. Унитарная власть уже была, как это доказывает изобретение Бога, миром для полноценного человека, для полноценного человека, стоящего на голове. Оставалось только перевернуть его.

Не существует возможного освобождения по эту сторону экономики; в царстве экономики существует лишь гипотетическая экономика выживания. Под давлением двух этих истин буржуазия толкает человечество к преодолению экономики, по ту сторону истории. Предложив технологию к услугам новой поэзии, буржуазия осуществляет лишь малое из своих благодеяний. Никогда буржуазия не будет такой великой как в тот день когда она исчезнет.

 2

Обмен связан с выживанием первобытных орд, так же как и с частной собственностью; оба факта создают постулат на котором строится история человечества вплоть до наших дней.

Формирование охотничьих угодий, наделяя первых людей растущим чувством защищённости от враждебной природы, создало основы для общественной организации, у которой мы до сих пор находимся в плену. (Cм. Рауль и Лаура Макариус: Тотем и экозогамия). Единство первобытного человека с природой в сущности покоилось на магии. Человек реально отделяется от природы преобразовывая её и профанизируя её священный характер при помощи технологии. Но использование технологии подчиняется общественной организации. Общество рождается вместе с орудием труда. Более того, организация является первой последовательной техникой борьбы с природой. Общественная организация — иерархизированная, поскольку она основана на частной собственности – мало помалу уничтожает магическую связь существующую между человеком и природой, но она в свою очередь сама заряжается магией, создавая мифическое единство между собой и людьми скопированное с их участия в таинстве природы. Связанная с доисторическим человеком «естественными» отношениями, она медленно растворяет эту связь, которая определяет и ограничивает её. История с этой точки зрения, является лишь преобразованием естественного отчуждения в социальное отчуждение: раз–отчуждение становится социальным отчуждением, освободительное движение тормозится до тех пор пока, спровоцированная этим торможением, воля к человеческому освобождению не бросится прямо на весь ансамбль парализующих механизмов, то есть на общественную организацию, основанную на частной собственности. Именно это разотчуждающее движение откроет историю, реализует её в новых способах жить.

Фактически, восхождение буржуазии к власти объявляет победу человека над силами природы. Вместе с тем, иерархическая общественная организация, рождённая из потребностей борьбы против голода, болезни, неудобств…, теряет своё оправдание и не может не взять на себя ответственность за недомогание промышленных цивилизаций. Люди сегодня обвиняют в своей нищете больше не враждебность природы, но тиранию определённой общественной формы, абсолютно неприспособленной и устаревшей. Уничтожая магическую власть феодалов, буржуазия вынесла приговор магии иерархической власти. Пролетариат осуществит этот приговор. То, что буржуазия начала посредством истории будет достигнуто вопреки её узкому представлению об истории. И всё же именно историческая борьба, борьба классов реализует историю.

Иерархический принцип – это магический принцип, который сопротивлялся человеческому освобождению и исторической борьбе людей за свою свободу. Ни одна революция, с этих пор, не будет достойной своего имени, если она не будет подразумевать радикального уничтожения любой иерархии.

 *

В тот момент, когда члены орды определяют границы охотничьего угодья, в тот момент, когда они объявляют его своей частной собственностью, они сталкиваются с враждебностью, которая является уже не враждебностью диких зверей, климата, негостеприимных областей, болезни, но враждебностью человеческих групп, исключенных из пользования охотничьим угодьем. Гений человека помог ему избежать альтернативы животного царства: уничтожить соперничающую группу или быть уничтоженным ей. Пакт, контракт, обмен являются основой возможности существования первобытных общин. Выживание кланов, предшествующих сельскохозяйственным обществам и наследующих ордам т.н. «собирательного» периода, обязательно упирается в тройной обмен: обмен женщинами, обмен пищей, обмен кровью. Будучи наделённой магической ментальностью, эта операция предполагает высший порядок, хозяина обменов, силы, расположенной вне и над сторонами вступающими в договор. Рождение богов связано с двойным рождением священного мифа и иерархической власти.

Обмен далёк от соответствия равной выгоде обоих кланов. Разве не производятся все действия ради того, чтобы обеспечить нейтральность исключенных, одновременно не давая им доступа к охотничьему угодью. Тактика совершенствуется на стадии сельскохозяйственных обществ. Будучи арендаторами до того, как они стали рабами, исключенные входят в группу владельцев, не в качестве собственников, но в качестве их деградированного отражения (знаменитый миф о первородном грехе), как посредники между землёй и её владельцами. Как произошло подчинение исключенных? Из–за последовательного давления, осуществляемого мифом, скрывающим – не по умышленной воле хозяев, поскольку это подразумевало бы в них рациональность, которая была им ещё чужда – хитрость обмена, неравномерность жертв приносимых двумя сторонами. Для собственнника исключенные реально жертвуют важной частью своей жизни: они принимают его власть и трудятся на него. Для угнетённых, господин мифически жертвует свою власть и свои права собственника: он готов платить за общее благополучие своего народа. Бог является гарантом обмена и стражем мифа. Он наказывает нарушителей контракта и воздаёт тем, кто соблюдает его властью: мифической властью тем, кто жертвует ей в реальности и реальной властью тем, кто жертвует ей мифически. (Исторические и мифологические факты подтверждают, что хозяева в своих жертвах мифическому принципу могли идти даже на смерть). Уплата цены за отчуждение, которое он навязал другим укрепляла божественный характер повелителя. Но слишком быстро, как кажется, публичная смерть повелителя или его заместителя, освобождала его от такой сомнительной торговли. Бог христиан делегируя на землю своего сына, дал поколениям правителей модель, равнения на которую им было достаточно для того, чтобы засвидетельствовать истинность своих жертв.

Жертвоприношение – это архаичная форма обмена. Оно осуществляло магический, не–количественный, иррациональный обмен. Оно господствовало над человеческими отношениями, включая коммерческие отношения, до тех пор пока коммерческий капитализм и его деньги–как–мера–всех–вещей не принимают такое распространение в рабских, феодальных и буржуазных мирах, что экономика начинает представать как отдельная область, сфера отдельная от жизни. Феодальный дар начинает принимать черты обмена с появлением монеты. Дар–жертва, обряд, эта игра обмена по таким правилам, при которых зарабатывает тот кто теряет, причём размер жертвы увеличивает вес престижа – абсолютно не находит себе места в рационализированной бартерной экономике. Изгнанный из сфер, над которыми господствуют экономические императивы, он остаётся воплощённым в таких ценностях, как гостеприимство, дружба и любовь, официально обречённых на исчезновение в той мере, в какой диктатура количественного обмена (рыночной стоимости) колонизирует повседневную жизнь и преобразует её в рынок.

Торговый капитализм и промышленный капитализм усилили количественное измерение в обмене. Феодальный дар был рационализирован в соответствии с жёсткой моделью коммерческого обмена. Игра с обменом перестала быть игрой, став расчётом. В римском обещании прирезать петуха для богов в обмен на удачную поездку преобладала игривость. Неравенство обмениваемых материй обходилось без торговой мерки. Понятно, что в эпоху, в которой Фуке должен был разрушить себя лишь бы ещё ярче сиять в глазах современников и Луи существовала поэзия, которой больше не знает наше время, привыкшее принимать за модель человеческих отношений обмен 12.80 франков на 750–граммовое филе.

В итоге человечество пришло к количественному измерению жертвоприношений, к их рационализации, их взвешиванию и торгам ими на бирже. Но чем стала магия жертвоприношения в царстве рыночных ценностей? И что стало с магией власти, со священным ужасом, который заставляет образцового работника уважительно приветствовать своё начальство?

В обществе, в котором количество приспособлений и идеологий передаёт количество потребляемой, воспринимаемой, истощённой власти, магические отношения испаряются, оставляя иерархическую власть в центре борьбы. Падение последнего священного бастиона станет концом одного из миров или концом мира. Нужно действовать так, чтобы свалить его до того, как он увлечёт за собой человечество.

Будучи в жёсткой зависимости от количественного измерения (из–за денег, затем из–за количества власти, которое можно измерить в «социометрических единицах власти»), обмен загрязняет собой все человеческие отношения, все чувства, все мысли. Везде, где господствует он, остаётся лишь присутствие вещей; мир людей–предметов в расписаниях кибернетической власти; мир опредмечивания. Но с другой стороны, существует также шанс радикально перестроить наш образ жизни и мышления. Нулевая точка, на которой всё может начаться по настоящему.

 *

Феодальная ментальность казалось рассматривала дар как отказ от обмена свысока, проявляя волю к отрицанию взаимозаменяемости. Этот отказ шёл рука об руку с презрением к деньгам и общей мере. Конечно, жертвоприношение исключало чистый дар, но часто настолько большой была империя игры, благодарности, человечности, что бесчеловечность, религия, серьёзность могли выдавать себя за аксессуары таких занятий, как война, любовь, дружба, услуги гостеприимства.

Отдавая в дар самих себя, аристократы объединили свою власть с тотальностью космических сил и заодно с этим претендовали на контроль над тотальностью, освящённой мифом. Обменяв бытие на обладание, буржуазная власть утратила мифическое единство бытия и мира; и тотальность распалась на мелкие фрагменты. Полурациональный обмен в производстве подотчётно приравнивает созидательность, сведённую к рабочей силе, к её почасовой зарплате. Полурациональный обмен в потреблении подотчётно приравнивает прожитое потребление (жизнь сведённая к потребительской деятельности) к сумме власти, указывающей положение потребителя в иерархической таблице. За жертвоприношением повелителя следует последнее жертвоприношение, жертвоприношение специалиста. Для того, чтобы потреблять, специалист заставляет других потреблять по кибернетической программе, в которой гиперрацинальность обмена упразднит жертвоприношение. А заодно и человека! Если чистый обмен регулирует в течение одного дня образы жизни граждан–роботов кибернетической организации, жертвоприношение прекратит существование. Для того, чтобы подчиняться, вещам не нужны причины и объяснения. Жертвоприношение исключено из программы машин, как и из антагонистичного проекта, проекта полноценного человека.

 *

Раздробленность человеческих ценностей под влиянием механизмов обмена ведёт к раздробленности самого обмена. Недостаточность аристократического дара ведёт к построению новых человеческих отношений а основе чистого дара. Мы должны вновь открыть удовольствие дарить; дарить от изобилия. Какие прекрасные ритуалы без торговли рано или поздно увидит общество благополучия, рано или поздно, когда изобилие молодых поколений откроет для себя чистый дар! (Всё более и более распространяющаяся среди молодых страсть к воровству книг, манто, дамских сумочек, оружия и ювелирных изделий ради простого удовольствия предлагать их в подарок указывает нам на волю к жизни, которая таится в обществе потребления).

В сфабрикованных потребностях скрыта единая потребность в новом образе жизни. Искусство, эта экономика прожитых моментов, уже поглощено деловым рынком. Желания и мечты работают на маркетинг. Повседневная жизнь распалась на серию взаимозаменяемых моментов подобно приспособлениям, соответствующим ей (миксер, хай–фай, противозачаточные, эйфориметры, снотворные). Повсюду равные частички кружатся в равномерном свете власти. Равенство, справедливость. Обмен ничем, ограничениями и запретами. В мёртвом времени ничто не движется.

Надо будет начать с феодального несовершенства, но не для его усовершенствования, а для его преодоления. Нам надо будет начать с гармонии единого общества освобождая его от призраков божества и священной иерархии. Новая невинность не так уж далека от суда божьего и его суждений; неравенство по происхождению ближе, чем буржуазное равенство, к равенству свободных и неотделимых друг от друга личностей. Ограничивающий стиль аристократии не является ничем иным как грубым эскизом будущего великого стиля властелинов без рабов. Но только этот мир между стилем жизни и способом выживания, опустошает так много современных жизней

9 глава «Технология и её опосредованное использование»

Техника уничтожает священные чары, вопреки интересам тех, кто ей пользуется, контролируя её. – Демократическое царство потребления отбирает у приспособлений их магическую ценность. Схожим образом, царство организации (техника для новых технологий) лишает новые производственный силы их подрывной и соблазнительной силы. – Таким образом, организация не представляется ничем иным, как чистой организацией власти (1). – Отчуждённое посредничество, становясь незаменимым, ослабляет человека. – Социальная маска скрывает существа и предметы. В нынешних условиях частной собственности, она превращает тех, кто ей прикрывается в мёртвые предметы, в товар. Нет больше природы. – Вновь открыть природу, значит вновь изобрести её, как ценного противника, создав новые социальные отношения. – Рост материального оборудования растрескивает кожу старого иерархичного общества (2)

 

1

Равная нехватка больно бьёт по непромышленным цивилизациям, где всё ещё умирают от голода, и по автоматизированным цивилизациям, где уже умирают от скуки. Любой рай является искусственным. Богатая, несмотря на табу и ритуалы, жизнь тробрианца находится под угрозой эпидемии оспы; жизнь среднестатистического шведа, бедная, несмотря на комфорт, находится под угрозой самоубийства и болезни выживания.

Пасторальные идиллии Руссо сопровождают первые биения промышленной машины. Идеология прогресса в том виде, в каком её находишь у Кондорсе или Смита, появляется из старого мифа о четырёх веках. С веком железа, предшествующим золотому веку, казалось «естественным», что прогресс должен был происходить как возвращение: он должен был вновь достичь состояния невинности, предшествовавшего первородному греху.

Вере в магическую силу технологий сопутствует её противоположность, движение десакрализации. Машина является моделью вразумительного. Её провода, её передатчики, её переплетения не скрывают ничего таинственного, всё абсолютно объяснимо, но машина является также чудом, которое должно перенести человека в царство счастья и свободы. Кроме того, двойственность служит хозяевам: мистика блаженного грядущего оправдывает на различных уровнях рациональную эксплуатацию людей сегодняшнего дня. Следовательно, не столько логика десакрализации расшатывает веру в прогресс, сколько бесчеловечное использование технического потенциала, который использует скрежещущая мистика. В то время, как трудовые классы и недоразвитые народы служат зрелищем медленно уменьшающейся материальной бедности, энтузиазм насчёт прогресса обильно подпитывается в кормушках либеральной идеологии и её продолжения, социализма. Но, век спустя после спонтанного развенчания тайн лионскими рабочими, разрушившими ткацкие станки, вспыхнул общий кризис, на этот раз, происходящий из кризиса крупной промышленности. Фашистские репрессии, дебильная мечта о возвращении к ремесленничеству и корпоратизму, арийскому «благородному дикарю» в духе папаши Убу.

Обещания старого производственного общества, сегодня струятся ливнем потребляемых товаров, который никто не рискнёт назвать манной небесной. Праздновать волшебство приспособлений, так же как волшебство производительных сил является обречённым на успех предприятием. Существует литература о паровом молоте. Невозможно представить себе литературу о миксере. Массовое производство удобств – всех в равной мере революционных, если верить рекламе – дало самому неотёсанныму человеку право выносить суждение о чудесах технических изобретений с таким же восхищением, с каким его рука задирает юбку привлекательной официантки. Первый человек, высадившийся на Марсе не сможет прервать деревенский праздник.

Ярмо с вожжами, паровой двигатель, электричество, возникающая ядерная энергия, надо это признать, нарушили и изменили инфраструктуру общества. Было бы тщетным ожидать сегодня, что новые производственные силы радикально изменят способы производства. Расцвет технологии стал очевидцем рождения супертехнологии синтеза, возможно настолько же важной, как и социальная община, этот первый технический синтез, основанный на заре времён. Даже ещё более важной; поскольку, отнятая у своих хозяев, кибернетика освободила бы человеческие группы от труда и социального отчуждения. Именно таким был проект Шарля Фурье, в эпоху, когда утопия всё ещё была возможной.

Но между Фурье и кибернетиками, которые контролируют эксплуатационную организацию технологий, пролегает расстояние от свободы до рабства. Несомненно, кибернетический проект претендует на то, что он уже достаточно усовершенствован для того, чтобы разрешить весь свод проблем, поставленных появлением новой технологии. Ничего меньше, поскольку

1° Нечего больше ждать от производственных сил в их постоянной эволюции, нечего больше ждать от потребительских товаров в их постоянном умножении. Больше дифирамбов и од в сторону музыкальных кондиционеров, больше гимнов новой солнечной печи! Вот, новая усталость, и уже настолько явно присутствующая здесь, что она рискует рано или поздно превратиться в критику самой организации.

2° Вся гибкость кибернетического синтеза никогда не сможет скрыть, что он является лишь высшим синтезом различных форм правления, осуществлявшегося над человечеством; и их последней стадией. Как он замаскирует отчуждающую функцию, которую ни одна власть не смогла защитить от вооружённой критики и от критики оружия? Платить ей, это всё равно, что делать крокодилов умнее. Закладывая основы совершенной власти, кибернетики стимулируют только совершенствование отрицания. Их программирование новой технологии разобьётся об эти самые технологии, подорванные другим типом организации. Революционной организацией.

2

Технократическая организация поднимает техническое посредничество до его высшей точки последовательности. Уже давно известно, что рабовладелец овладевает объективным миром с помощью раба; что орудие труда отчуждает работника только с того момента, как оно начинает принадлежать его хозяину. Точно так же, в потреблении, товары не имеют ничего отчуждающего в самих себе, однако обусловленный выбор и идеология, в которую они завёрнуты, определяют отчуждение их покупателей. Инструмент в производстве, обусловленный выбор в потреблении становятся опорой лжи, посредничеством, которое, побуждая человека, производителя и потребителя, действовать иллюзорно в реальной пассивности превращает его в существо в корне зависимое. Узурпированное посредничество отделяет личность от самой себя, от своих желаний, своих снов, своей воли к жизни; так, что люди начинают верить в легенду согласно которой ничто не может миновать его, или той власти, которая ими правит. Там где власти не удаётся парализовать путём ограничений, она парализует предложением: навязывая всем костыли, которыми владеет и которые контролирует она одна. Власть как универсальное посредничество дожидается лишь кибернетического крещения, которое приведёт её к состоянию тотальности. Но нет тотальной власти, есть лишь тоталитарная власть. Организация не может стать священной благодаря смехотворности своих попов.

В силу своей постижимости через отчуждённое посредничество (орудие труда, мысль, фальсифицированные потребности) объективный мир (или природа, по желанию), оказался в итоге окружённым неким экраном, который, парадоксальным образом, отчуждает человека в той мере в какой он изменяет его и изменяется сам. Вуаль общественных отношений нерасторжимо оплетает собой царство природы. То, что сегодня называется «натуральным» является таким же искусственным как «натуральная» парфюмерия. Инструменты практики не принадлежат тем, кто осуществляет практику, рабочим, и это происходит явно из–за того, что зона туманности, отделяющая человека от самого себя и от природы стала частью человека и природы. Нет природы, которую можно заново открыть, но есть природа, которую можно переделать, перестроить.

Поиск истинной природы, естественной жизни яростно противостоящий общественной идеологии, является одной из наиболее трогательных наивностей революционного пролетариата, анархистов, и таких замечательных фигур, как молодой Вильгельм Райх, например.

В царстве эксплуатации человека человеком, реальное преобразование природы происходит только через реальное преобразование общественной лжи. Никогда в своей борьбе друг с другом, человек и природа не сталкивались реально лицом к лицу. Посредничество иерархичной общественной власти и её организации видимостей объединяет и разделяет их. Преобразовать природу, означало обобществить её, но природа была обобществлена плохо. Нет другой природы кроме общественной потому что история никогда не знала общества без власти.

Является ли землетрясение естественным феноменом? Воздействуя на людей, оно воздействует на них исключительно в сфере общественного отчуждения. Что такое землетрясение само по себе? Если, в тот момент, когда пишутся эти строки происходит сейсмическое сотрясение безвозвратно изменяющее рельеф Сириуса, но проигнорированное всей Вселенной, кому до него будет дело кроме метафизических остатков в университетах и других центрах чистой мысли?

И смерть, она также наносит удар по людям в общественном измерении. Не только потому что энергия и богатство, поглощённые военной горячкой и капиталистической или бюрократической анархией предлагает научной борьбе против смерти особенно востребованный пункт, но в первую очередь из–за того, что бульон культуры, в котором развиваются бактерии смерти варится, с благословения науки, в гигантской лаборатории общества. (Стресс, нервное истощение, обусловленность, заколдованность, болезненная терапия). Только животные всё ещё имеют право на естественную смерть, и ещё…

Отделяясь от высшего животного состояния путём истории, дойдут ли люди до того, что начнут сожалеть об утраченном животном контакте с природой? Это, я полагаю, инфантильный смысл, удобно применимый к поиску естественного. Но обогащённое и повёрнутое вспять, подобное желание означает преодоление 30000 лет истории.

Задача, в настоящее время заключается в том, чтобы сотворить новую природу, как достойного противника, что означает вновь обобществить её, высвободив технический комплекс из отчуждения, отобрав его у руководителей и специалистов. Природа не примет значение достойного противника без социального разотчуждения, в лоне цивилизации «тысячекратно превосходящей» нынешнюю, в которой созидательность человека не будет наталкиваться, как на первое препятствие для своей экспансии, на самого человека.

*

Техническая организация не поддаётся давлению внешней силы. Её падение станет эффектом внутреннего распада. Далёкая от наказания за прометеевскую волю, она зачахнет наоборот оттого, что так никогда и не освободилась от диалектики хозяина и раба. Даже если они когда–то придут к власти, кибернетикам всегда будет слишком трудно править. Их самые многообещающие перспективы уже содержатся в следующих словах чернокожего рабочего, сказанных белому шефу (Presence Africaine, 1956): «Когда мы впервые увидели ваши грузовики, ваши самолёты, мы подумали, что вы были богами, но затем, через несколько лет, мы научились водить ваши грузовики и скоро мы научимся управлять вашими самолётами, и мы поняли, что больше всего вас интересует производство грузовиков и самолётов с тем, чтобы получить за них деньги. Что же до нас, то, что нас интересует, так это их польза. Так что вы наши кузнецы».

10 глава «Царство количественного»

Экономические императивы стремятся навязать ансамблю видов человеческого поведения эталонную меру товаров. Очень большое количество должно занять место качества, но даже количество должно быть в соответствии с квотой, или с экономическими требованиями. Миф основан на качестве, идеология на количестве. Идеологическое насыщение – это раздробление на мелкие противоречивые количества, неспособные избежать ни саморазрушения, ни разрушения качественной негативностью народного отказа (1). – Количественное и линейное неразделимы. Линейное измерение времени и линейное измерение жизни определяют выживание; последовательность взаимозаменяемых моментов. Эти линии составляют хаотическую геометрию власти (2)

1

Система коммерческих обменов закончила тем, что начала править повседневными отношениями человека с самим собой и с себе подобными. Всем ансамблем частной и общественной жизни правит количественное.

«Я не знаю, что такое человек», признаётся купец в «Исключении и правиле», «я знаю только его цену». В той мере, в какой личность признаёт власть и позволяет ей существовать, власть кроит её по своей мерке, приводя в соответствие со своими эталонами. Для авторитарной системы, что есть личность? Пункт, расположенный надлежащим образом в перспективе. Пункт, который она, конечно же признаёт, но посредством математики, согласно диаграммы, в которой элементы, вносимые в абсциссах и подчиняющиеся приказам, определяют своё точное место.

Рассчитанная способность человека производить или заставлять производить, потреблять или заставлять потреблять, удивительным образом конкретизирует это выражение, настолько дорогое нашим философам (настолько характерное для их миссии): мера человека. Даже скромное удовольствие автомобильной прогулки по сельской местности обычно измеряется в километрах пробега, достигнутой скорости и потребления горючего. С той скоростью, с какой экономические императивы овладевают чувствами, страстями, потребностями, в их фальсификации, у человека скоро больше ничего не останется кроме воспоминаний о бытии. История, где живут в ретроспективе, будет утешать в выживании. Как истинная радость может продержаться в измеримом и измеренном времени–пространстве? Ценой ещё одного франка. В лучшем случае это будет скучное довольство того–кто–при–своих–деньгах, и существует по этой таксе. Только предметы измеримы, вот почему любой обмен овеществляет.

*

Всё, что остаётся от напряжения страсти в наслаждении и его авантюристическом поиске расщепляется в кряхтящую последовательность механических действий, в ритме, от которого тщетно было бы ожидать ускорения, способного достичь хотя бы подобия оргазма. Количественный Эрос скорости, быстрой смены, круглосуточной любви, повсюду уродует истинный лик наслаждения.

Качественное медленно принимает аспект бесконечного количественного, бесконечной серии, чей конец во времени всегда является отрицанием наслаждения, как у Дон Жуана. И всё же если современное общество поощряет неудовлетворённость в таком стиле, оно предоставляет этой неутолимой жажде абсолютную лицензию на опустошение и бредовые фантазии! Кто откажется согласиться, что есть определённый шарм в жизни бездельника, может быть слегка разочарованного, но наслаждающегося в своём досуге всем тем, что придаёт наслаждение пассивности: сераль красивых девушек и прекрасных умов, утончённые наркотики, изысканные блюда, сильные ликёры и нежные ароматы; человека, говорю я, склонного не столько к изменению жизни, сколько к поиску убежища во всём том, что в ней есть притягательного; развратника большого стиля (у свиней есть лишь их манера наслаждаться)? Однако, достаточно! Нет сегодня человека перед которым стоял бы подобный выбор: само количество отмерено на Востоке и на Западе. Финансовый магнат, которому остался бы лишь месяц жизни всё же отказался бы спустить всё своё состояние в одной огромной оргии. Мораль прибыли и обмена не отпускает свою добычу; капиталистическая экономика на службе у семьи называется бережливостью.

И тем не менее, какая удача для мистификации, что качественное оказалось заключено в оболочку количественного, я хочу сказать, оставило множеству возможностей престижную иллюзию основания мира многочисленных измерений. Причислить обмен к дару, увидеть расцвет всех приключений между Землёй и Небом (эти Жиля де Рэ, те Данте), стало как раз тем, что заказано буржуазному классу, от чего он отказался во имя коммерции и индустрии. И к какой же тоске он себя этим приговорил! Нищий и драгоценный катализатор – заодно всё и ничего – благодаря которому общество без классов и без авторитарной власти реализует мечты своего аристократического детства.

Унитарные феодальные и первобытные общества обладали качественным мифическим и мистифицирующим элементом первичной важности в акте веры. Как только буржуазия разорвала единство власти и Бога, которое пыталось одеть собой единый дух у неё не осталось в руках ничего кроме фрагментов и крупиц власти. Увы, без унитарности нет качественного! Демократия – это власть ограниченная подавляющим большинством и ограниченная власть подавляющего большинства. Слишком быстро, великие идеологии оставляют веру ради количества. Что такое Родина? Сегодня это несколько тысяч старых солдат. И что Маркс и Энгельс называли «нашей партией»? Сегодня это несколько тысяч голосов в выборах, несколько тысяч расклейщиков афиш; массовая партия.

Фактически, сущность идеологии заключается в количестве, она является лишь идеей, воспроизведённой огромное количество раз во времени (павловское обусловливание) и пространстве (которое захватывают потребители). Идеология, информация, культура всё больше и больше утрачивают своё содержание и становятся чистым количеством. Чем меньше важности у информации, тем чаще она повторяется и тем больше она отвлекает людей от их реальных проблем. Но мы далеки от грубой лжи Геббельса, сказавшего, что чем она грубее, тем лучше проходит. Идеологическое надувательство предлагает с равной силой убеждения сотню книг в мягкой обложке, сотню стиральных порошков, сотню политических концепций, в предпочтительности которых она убеждает каждый раз. В самой идеологии, количество уничтожается количеством; условия силой выталкивают друг друга. Как обнаружить свойства качественного, способные двигать горами?

Напротив, противоречивое обусловливание рискует закончиться травмой, комплексом, радикальным отказом от промывания мозгов. Конечно, существует ещё один способ: оставить обусловленному человеку заботу судить о том какой из двух обманов ближе к правде, поставить перед ним фальшивые вопросы, поднять фальшивые дилеммы. Тщетность таких отклонений весит мало по сравнению с болезнью выживания которую вызывает общество потребления у своих членов. Из скуки каждый момент может родиться неукротимое отрицание однообразия. События в Уоттсе, Стокгольме и Амстердаме продемонстрировали, что малейшего предлога достаточно для того, чтобы вызвать кризис общего благополучия. Какое количество лжи способен уничтожить один–единственный жест революционной поэзии! От Вильи до Лумумбы, от Стокгольма до Уоттса, качественные волнения радикализируют массы, поскольку они рождены в радикальности масс, и исправляют границы подчинённости и озверения.

2

При унитарных режимах, священное цементировало общественную пирамиду, в которой от сеньора до слуги, любое отдельное существо занимало своё место в соответствии с волей Провидения, мировым порядком и удовольствием короля. Плотность всего этого здания, разъеденного ядовитой критикой молодой буржуазии, исчезла, не уничтожив при этом, как мы знаем, тень божественной иерархии. Разобранная пирамида, далёкая от уничтожения бесчеловечного, фрагментирует его. Различима абсолютизация мелких отдельных существ, маленьких «граждан» появившихся на свет благодаря социальной атомизации; воспалённое воображение эгоцентризма возводит во вселенной то, что уже содержится в одной точке, схожей с тысячами других, со свободными песчинками, равными и братскими, суетящимися здесь и там, подобно множеству муравьёв, когда разрушены лабиринты их домика. Остались только такие линии, которые стали толпами с тех пор как Бог перестал предлагать им точку сближения, линии, что переплелись и распались в явном беспорядке; поскольку ничто не ошибается: несмотря на анархию конкуренции и индивидуалистическое одиночество, интересы класса и касты соединяются, выстраивая геометрию, сопреничающую с божественной геометрией, но нетерпеливой в новом обретении своей последовательности.

Итак, последовательность унитарной власти, хотя и основанной на божественном принципе, является ощутимой последовательностью, интимно переживаемой каждым. Материальный принцип фрагментарной власти не предоставляет, парадоксальным образом, абстрактной последовательности. Как организация экономического выживания безболезненно заменит имманентного Бога, присутствующего всюду и всюду призываемого в свидетели полностью лишённых значимости действий (когда режут хлеб, чихают…)? Предположим, что светское правительство людей, может, с помощью кибернетиков, стать равным всемогуществу (в любом случае довольно относительному) феодального господства, которое обеспечивает – и как? – мифическую и поэтичную атмосферу, которой окружена жизнь общин с социальной солидарностью и придать им, неким образом, третье измерение? Буржуазия точно и чётко попалась в ловушку полу–революции.

*

Количественное и линейное смешиваются друг с другом. Качественное многовалентно, количественное однозначно. Разбитая жизнь становится линией жизни.

Сияющее восхождение души к небесам сменилось клоунскими перспективами будущего. Любой момент больше не излучается в циклическом времени старых обществ; время – это нить; от рождения до смерти, от воспоминаний о прошлом к ожиданиям будущего, вечное выживание тащит за собой последовательность моментов и гибридного настоящего в равной мере перегрызаемого временем, которое ушло и временем, которое грядёт. Чувство жизни в симбиозе с космическими силами – это чувство одновременности – открыло перед нашими предками радости, которые наше преходящее пребывание в этом мире затруднилось бы нам дать. Что остаётся от такой радости? Временное головокружение, попытка идти в ногу со временем. Существо своего времени, как говорят о себе те, кто делает из него коммерцию.

Не нужно сожалеть о циклическом времени, времени извержения мистики, но неплохо было бы внести в него поправки, поставив в его центре человека, а не божественное животное. Человек не находится в центре настоящего времени; он является в нём лишь точкой. Линия времени состоит из последовательности точек, в котором каждая из них взятая вне зависимости от других, как абсолют, хотя и вновь и вновь повторяемый абсолют. Поскольку они все находятся на одной и той же линии, все действия, все моменты принимают одну и ту же значимость. Вот где обретается прозаичность. Царство количественного – это царство одного и того же. Абсолютизированные клетки, разве они не взаимозаменимы? Отделённые друг от друга – и таким образом отделённые от самого человека – моменты выживания следуют друг за другом, напоминая друг друга, подобно тому, как следуют друг за другом, напоминая друг друга специализированные виды поведения, соответствующие им, роли. Любовью занимаются точно так же, как ездят на мотоцикле. У каждого момента есть свой стереотип, и фрагменты времени импортируют фрагменты людей в неисправимое прошлое.

Чего ради метать нанизывать жемчуг в надежде произвести колье воспоминаний! Если бы изобилие жемчужин могло разорвать нать, но нет. Момент за моментом, время течёт, всё утрачивается, ничего не создаётся…

Я хочу не последовательности моментов, но одного грандиозного момента. Переживаемой тотальности, которая не знает продолжительности. Нависающее время, в котором пребываю я является лишь временем моего старения. И тем не менее, поскольку для того, чтобы жить нужно также выживать, в этом времени, само собой, коренятся виртуальные, возможные моменты. Объединять моменты в федерацию, извлекать из них удовольствие, добиваться сдерживания обещаний жизни, уже становится уроком в построении «ситуаций».

*

Индивидуальные линии выживания пересекаются, сталкиваются и сочетаются. Каждая устанавливает пределы перед свободой других, проекты аннулируют друг друга во имя собственной автономии. Такова основа геометрии фрагментарной власти.

Люди верят, что живут в этом мире, и фактически распределяются в одной перспективе. Уже не в одновременной перспективе первобытных художников, но в рациональной перспективе Возрождения. Взгляды, мысли, действия, с трудом избегают притяжения приказывающей им и правящей их удалённой и удаляющейся точки; расставляющей их по местам в общем спектакле. Власть это величайший урбанист. Она фрагментирует частное и общественное выживание, она закупает по низкой цене пустующие земли, допуская строительство только в соответствии со своими нормами. Она сама строит для того, чтобы экспроприировать у каждого его собственную шкуру. Она строит с тяжеловесностью, которой завидуют строители её городов, превращающие старинные обиталища святой иерархии в зоны менеджеров, кварталы служащих и рабочие районы (как Муран).

Переустройство жизни, преобразование мира: одна и та же воля.

11 глава «Абстрактное посредничество и опосредованная абстрактность»

Реальность сегодня заключена в метафизике как когда–то она была заключена в теологии. Способ видения, навязанный властью, «абстрагирует» посредничество от его изначальной функции, которые заключаются в продлении переживаемых потребностей в реальности. Но посредничество никогда не теряет фактического контакта с жизнью, оно сопротивляется притяжению авторитарного лагеря. С точки сопротивления хорошо обозревается субъективность. До сих пор, метафизики лишь организовывали мир, который можно изменить лишь наперекор им (1). Царство гарантированного выживания медленно подрывает веру в необходимость власти (2). Так объявляется растущее отрицание тех форм, что правят нами, отрицание их властвующего принципа. (3) Радикальная теория, единственная гарантия последовательности этого отрицания, распространяется в массах постольку, поскольку она развивает их спонтанную, творческую созидательность. «Революционная» идеология является теорией, усвоенной начальниками – Слова существуют на границе между волей к жизни и её подавлением; их польза определяет их смысл; история контролирует способы её использования. Исторический кризис языка является знаком возможного преодоления в сторону поэзии действия, в сторону большой игры знамениями (4)

 

1

Что это за тупик, в котором я могу лишь потеряться в поисках самого себя? Что это за экран, отделяющий меня от самого себя под предлогом моей защиты? И как мне найти себя в этой рассыпающейся мозаике, из которой я состою? Я двигаюсь вперёд в сторону не знаю какой неуверенности в том, что я когда–либо познаю себя. Вся эта тропинка словно бы уже лежит передо мной, словно мои мысли и эмоции укладываются в контуры ментального пейзажа, который они думают, что создают, но который на самом деле моделирует их. Абсурдная сила – тем более абсурдная, что она записана в рациональности мира и кажется неопровержимой – заставляет меня прыгать без остановки чтобы достичь твёрдой почвы, которую мои ноги и не думали оставлять. И благодаря этому бесполезному прыжку к самому себе, моё настоящее ускользает от меня; чаще всего я живу в отрыве от настоящего себя, в соответствии с ритмом мёртвого времени.

Удивительно насколько мало, на мой взгляд, люди видят как мир принимает, в определённые эпохи, формы господствующей метафизики. Вера в Бога или дьявола, настолько эфемерная сама по себе, превращает призраки и того, и другого в живую реальность как только коллектив начинает их считать настоящими достаточно для того, чтобы вдохновлять тексты его законов. Точно так же, глупое различие между причиной и следствием смогло править обществами, в которых человеческое поведение и общие феномены были изучены в терминах причины и следствия. И всё же сегодня до сих пор, человек не должен недооценивать аномальной дихотомии между мыслью и действием, теорией и практикой, реальным и воображаемым… Эти идеи являются организационными силами. Мир лжи – это реальный мир, в котором убивают и гибнут убитыми, лучше не забывать об этом. Хорошо иронизировать о загнивании философии, современным философам со знающей улыбкой, прикрывающей посредственность мысли: они знают по крайней мере, что мир всё ещё остаётся философской конструкцией, великим идеологическим конфузом. Мы выживаем в метафизическом пейзаже. Абстрактное и отчуждающее посредничество, отдаляющее меня от самого себя ужасно конкретно.

Кусок Бога, пожалованный человеку, Милосердие, пережил самого Бога. Оно стало светским. Оставив теологию ради метафизики, оно осталось инкрустированным в индивидуального человека, подобно провожатому, роду внутреннего правления. Когда фрейдистский образный ряд вешает чудовище Сверх–я над дверью я, он не столько поддаётся соблазну излишнего упрощения, сколько отказывается продолжать поиск дальше – в социальном происхождении ограничений. (Что хорошо понял Райх). Из–за того, что люди отделены не только друг от друга, но и от самих себя, ими может править угнетение. Что отделяет их от себя и ослабляет – это фальшивые связи, объединяющие их с властью, укреплённой благодаря этому и избранной ими в качестве защитника, в качестве отца.

«Посредничество», сказал Гегель, «это тождественность самому–себе–в–движении». Но в движении можно утратить себя. И когда он добавляет: «это движение умирания и становления», нет ни одного слова, которое можно было бы изменить, чтобы радикально изменился смысл в соответствии с перспективой, в которую помещены эти слова: перспективой тоталитарной власти или тотального человека.

Посредничество, избежав моего контроля, становится ещё одним шагом к отчуждению и бесчеловечности, который тащит меня по пути, в который я не верю. Энгельс справедливо продемонстрировал, что камень, как фрагмент природы, чуждый человеку, стал человеческим, как только он стал продолжением его руки и начал служить ему в качестве орудия (причём, камень в свою очередь очеловечил руку гоминида). Но как только орудием овладевает мэтр, патрон, коммиссия по планированию, руководящая организация, оно утрачивает своё значение, отвлекая действия того, кто их использует их в сторону чужих целей. То, что верно в отношении орудий труда, верно в отношении всех видов посредничества.

Точно так же как Бог правил Милосердием и консультировал его, магнетизм правящего принципа притягивает к себе наибольшее количество видов посредничества. Власть – это сумма отчуждённых и отчуждающих посредничеств. Наука (scientia theologiae ancilla) осуществила преобразование божественной лжи в руководство по эксплуатации, в организованную абстракцию, возвращая этому слову его этимологическое значение, ab–trahere, вытаскивать наружу.

Энергия затрачиваемая индивидом на самореализацию, ради существования в мире, соответствующем его желаниям и мечтам, внезапно тормозит, зависает, переключается на другие каналы, интегрируется. Нормальная стадия реализации изменяет планы, уходит из жизни, утсремляется к трансцендентному.

Однако, механизм абстрагирования никогда не подчиняется чисто и просто принципу власти. Как бы ни уменьшало человека его украденное посредничество, он всё ещё может войти в лабиринт власти с оружием и агрессивной волей Тезея. Если он доходит до той точки, где он теряется, это из–за того, что он уже потерял свою Ариадну, свою хрупкую связь с реальной жизнью, желание быть самим собой. Только благодаря неразрывной связи между теорией и живой практикой позволяет ему надеяться на то, что он положит конец всем двойственностям, всей власти человека над человеком, и установит царство целостности.

Смысл человечности не отклоняется в сторону бесчеловечного без сопротивления, без борьбы. Где находится поле боя? Всегда в непосредственном продлении реальной жизни, в спонтанности. Не то, чтобы я противоставлял здесь абстрактному посредничеству некую дикую, т.н. инстинктивную спонтанность, это было бы лишь воспроизведением на высшем уровне дебильного выбора между чистым размышлением и упёртым активизмом, разъединением теории и практики. Адекватная тактика состоит скорее в начале наступления как раз на том месте, где расположили свою засаду грабители жизни, на той границе, где извращается любое покушение на действие и его продление, в тот самый момент, когда спонтанное действие лишается своего значения через непонимание и недопонимание. Здесь, в промежутке мизерного интервала времени, панорамы, которая охватывает сразу, в одном усилии сознания, как потребности воли к жизни, так и то, что уготовала для неё социальная организация; реальную жизнь и её интеграцию машинами авторитаризма. С точки сопротивления открывается обозрение субъективности. По идентичным причинам, моё знание мира не имеет ценного существования до тех пор пока я не начинаю действовать, чтобы изменить его.

2

Посредничество власти осуществляет постоянный шантаж над непосредственным. Конечно, идея о том, что одно действие не может быть осуществлено во всецелости его значений с точностью отражает реальность дефицитного мира, мира раздробленности; но в то же время укрепляет метафизический характер фактов их официальной фальсификации. Фактически в этом общий смысл следующих утверждений: «Начальники нужны во всём», «Без власти человечество низвергнется в варварство и хаос» и tutti quanti (всех остальных). Обычай, это правда, так сильно покалечил человека, что он верит, калеча себя, что следует закону природы. Может быть то, что он забыл о своей утрате, сильнее всего приковывает его к позорному столбу покорности. В любом случае, это хорошо подходит ментальности раба – ассоциировать власть с единственной возможной формой жизни, с выживанием. Потворствование подобным чувствам прекрасно укладывается в планы начальников.

В борьбе человеческого рода за выживание, иерархическая социальная организация неопровержимо отметила решительный этап. Плотность коллективности, собравшейся вокруг своего вождя представляет в какой–то момент истории самый верный, если не единственный, шанс её спасения. Но выживание было гарантировано ценой нового отчуждения; то, что спасло людей, лишило их свободы, предохраняя жизнь и предотвращая её развитие. Феодальные режимы грубо выявили противоречие: слуги, полулюди и полузвери, жили рядом с кучкой привилегированных, из которых некоторые прилагали усилия к тому, чтобы получить индивидуальный доступ к изобилию и могуществу реальной жизни.

Феодальная идея мало заботилась о своём выживании, как таковом: голод, эпидемии, массовая резня исключали миллионы существ из лучшего из миров даже слегка не коснувшись поколений образованных людей и утончённых развратников. Напротив, буржуазия обнаружила в выживании первичный материал для своих экономических интересов. Необходимость питаться и существовать материально является основополагающим мотивом для коммерции и индустрии. Отнюдь не будет преувеличением видеть в примате экономики, этой догме буржуазного духа, источник её знаменитого гуманизма. Если буржуа предпочитает человека Богу, то только потому, что первый производит и потребляет, обеспечивает спрос и предложение. Божественная вселенная, предшествующая экономической, настолько же ненавистна для него, как и полноценный человек будущего.

Подпитывая выживание, до тех пор пока оно искусственным образом не разжиреет, общество потребления пробуждает новый аппетит к жизни. Повсюду где выживание гарантировано так же, как и работа, старая защита превращается в препятствия. Борьба за выживание не только не даёт нам жить, но становясь борьбой без реальных требований она разъедает само выживание, она делает опасным то, что было смешным. Если выживание не сбросит свою кожу, оно разжиреет до такой степени, что мы задохнёмся в его шкуре.

Защита начальников утратила свой смысл с тех пор как механические заботы приспособлений теоретически положили конец потребности в рабах. С этих пор, мудро поддерживаемый террор термоядерного апофеоза стал ultima ratio правителей. Пацифизм сосуществования гарантирует их существование. Но существование властителей больше не гарантирует существование людей. Власть больше не защищает, она сама защищается от всех. Спонтанное создание человеком бесчеловечного, сегодня стало лишь бесчеловечным запретом созидать.

3

Каждый раз, когда откладывается полное и немедленное достижение действия, власть усиливается в своей функции великого посредника. Напротив, спонтанная поэзия направлена против любого посредничества par excellence.

Схематически, было бы обоснованным признать, что аспект «суммы ограничений», характеризующий фрагментарную власть буржуазного или советского типа, мало помалу поглощается организацией основанной на отчуждающем посредничестве. Идеологическая зачарованность заменила штык. Этот усовершенствованный способ правления также вызывает в памяти кибернетических программистов. Планируя и подавляя, в соответствии с благоразумными директивами технократических левых специалистов, мелких посредников (духовных лидеров, генералов–путчистов, сталино–франкистов и прочих детишек папаши Убу), электронный Аргус выстраивает свой абсолютизм и состояние благополучия. Но чем больше отчуждаются посредники, тем большей становится жажда непосредственного, тем больше дикая поэзия революционеров упраздняет все границы.

Власть, в своей последней стадии, достигает кульминации в союзе абстрактного и конкретного. Уже абстрактная власть подобна всё ещё гильотине. Лицо этого мира, просветлённое ей, организовано в соответствии с метафизикой реального; и достаточно нелицеприятным является вид верных философов, выполняющих свою службу в качестве технократа, социолога, специалиста всех мастей.

Чистая форма, преследующая социальное пространство является различимым ликом смерти людей. Это невроз перед некрозом, болезнь выживания распространяющаяся в той мере, в какой реальная жизнь заменяется образами, формами, объектами, в то время как отчуждённое посредничество преобразует реальную жизнь в вещь; кристаллизируя её. Это человек, или дерево, или камень… так пророчески сказал Лотреамон.

Гомбрович, отдаёт заслуженную дань уважения Форме, старой посреднице власти, сегодня числящейся в ранге славы правящих требований: «Вы никогда не могли оценить как следует и заставить понять других, какое огромное значение имеет роль Формы в нашей жизни. В самой психологии вы не смогли предоставить Форме надлежащее место. До сих пор, мы продолжаем думать, что чувства, мысли или идеи, управляют нашим поведением, в то время как Форму мы принимаем за безобидный орнамент или аксессуар. И когда вдова, следуя за гробом своего мужа, тихо плачет, мы думаем, что она плачет потому что чувствует боль своей утраты. Когда какой–нибудь инженер, врач или адвокат убивает свою жену, своих детей или друга, мы расцениваем, что его подтолкнули к убийству его кровожадные и насильственные инстинкты. Когда какой–нибудь политик выражает глупости, фанфаронство или ложь в своей публичной речи, мы говорим, что он тупица, потому что тупо разговаривает. Но, в реальности, всё дело предстоит так: человеческое существо самореализуется не в непосредственной манере, соответствующей его природе, но всегда через определённую Форму и эта Форма, этот образ существования, этот способ говорить и реагировать, происходят не из него самого, но наложены на него снаружи.

И вот этот же человек может проявить то мудрость, то тупость, быть кровожадным или ангелоподобным, глубокомысленным или нет, следуя за предоставленной ему формой и в соответствии с давлением или условиями… Когда вы сознательно противопоставите себя Форме? Когда вы перестанете отождествлять себя с тем, что определяет вас?»

4

В Критике философии права Гегеля, Маркс написал: «Теория становится материальной силой как только она завладевает массами. Теория способна завладеть массами, к которым она обращается ad hominem, если она продемонстрирует им ad hominem, что становится радикальной. Быть радикальным значит обратиться к корням вещей. И корнем человека является сам человек».

В общем, радикальная теория завладевает массами потому что она в первую очередь исходит из них. Будучи вместилищем спонтанной созидательности, она ставит себе целью обеспечить разрушительность этой силы. Это революционная техника на службе у поэзии. Любой анализ восстаний прошлого и настоящего, который выражается вне воли к возобновлению борьбы с большей последовательностью и эффективностью, фатальным образом оказывает услугу врагу, вставая на сторону господствующей культуры. Невозможно удачно говорить о революционных моментах не будучи готовым пережить их при ближайшей возможности. Простой критерий для проверки блуждающей и громогласной мысли планетарной левой.

Те, кто знает, как положить конец революции всегда оказываются на первом плане, чтобы объяснить её тем, кто совершил её. У них есть замечательные мотивы объяснять её и класть ей конец; можно констатировать по крайней мере это. Когда теория ускользает от кузнецов революции, она оборачивается против них. Она больше не завладевает ими, она господствует над ними, она обусловливает их. То, что люди не развили силой своего оружия, теперь развивает силу тех, кто их разоружает. Ленинизм тоже объяснил революцию ружейными залпами по матросам из Кронштадта и партизанам Махно. Идеология.

Когда руководители усваивают теорию, она превращается в их руках в идеологию, в аргументацию ad hominem против самого человека. Радикальная теория исходит от личности, существа, являющегося субъектом; она завладевает массами благодаря всему, что есть созидательного в каждом, благодаря созидательности, воле к самореализации. Напротив, идеологическое обусловливание является техническим управлением бесчеловечностью, весом вещей. Оно превращает людей в предметы, не имеющие иного значения кроме Порядка, в котором они занимают своё место. Оно собирает их для того, чтобы изолировать, превращая толпу в скопление одиночеств.

Идеология – это ложь языка; радикальная теория – это правда языка; конфликт между ними, будучи конфликтом между человеком и тайной бесчеловечностью в нём самом, предшествует преобразованию мира в человеческую реальность, так же как и его трансмутации в метафизическую реальность. Всё, что люди делают и ломают проходит через посредничество языка. Семантическая сфера является основным полем битвы, в которой противостоят друг другу воля к жизни и дух покорности.

*

Это неравный конфликт. Слова служат власти лучше, чем их используют люди; они служат ей вернее, чем большая часть людей, тщательнее, чем прочие виды посредничества (пространство, время, техника…). Вся трансцендентность проистекает из языка, разрабатывается в системе жестов и символов (слова, танец, ритуал, музыка, скульптура, строительство…). В тот момент, когда подвешенное, незавершённое действие, стремится к продлению в той форме, которой она стремится рано или поздно достичь, к реализации, — так же как генератор трансформирует свою механическую энергию в электроэнергию, передаваемую на расстояние километров, чтобы ещё один мотор превратил её там опять в механическую энергию – язык захватывает реальную жизнь, сковывает её, опустошает её от её субстанции, абстрагирует её. И категории готовы объявить невразумительным, нонсенсом, то, что не укладывется в их схемы, призывает к существованию–во–власти то, что лежит в нулевом состоянии, потому что у него ещё нет места в лоне Порядка. Повторение жестов признано основой идеологии.

И тем не менее, люди всё ещё пользуются словами и жестами в попытке усовершенствовать свои разорванные действия. И потому что они это делают, существует поэтический язык; язык реальной жизни, который, по моему, смешивается с радикальной теорией, с теорией завладевающей массами, становящейся материальной силой. Даже интегрированная и направленная против своей изначальной цели, поэзия рано или поздно добивается своего. «Пролетарии всех стран…», девиз, из которого вышло сталинистское государство однажды реализует общество без классов. Ни один поэтический жест никогда не приручается идеологией полностью.

Язык отклоняющий радикальные, созидательные действия, человеческие действия par excellence от их реализации становится антипоэзией, определяя лингвистическую функцию власти, её информационной науки. Эта информация является моделью фальшифого общения, общения между неистинным, неживым. Мне кажется хорошо установившимся следующий принцип: как только язык перестаёт подчиняться воле к реализации, он фальсифицирует общение; он не передаёт больше ничего кроме фальшивого обещания истины которая зовётся ложью. Но эта ложь является истиной о том, что разрушает меня, портит меня, подчиняет меня. Жесты являются также крайним пределом, от которого расходятся антагонистичные перспективы, которые делят мир и конструируют его: перспектива власти и перспектива воли к жизни. Каждое слово, каждая идея, каждый символ становится фишкой двойного значения. Некоторые из них, такие как слово «отечество» или униформа жандарма, чаще всего служат власти; но, чтобы не ошибаться, при столкновении соперничающих идеологий или их простом износе из наихудшего торгаша может получиться хороший анархист (я здесь думаю о красивом названии, выбранном Беллегаригом для своей газеты: Анархия, журнал Порядка).

Для господствующей семиологической системы, — т.е. для системы господствующих каст, — есть лишь торгашеские знаки и король, как говорит Шалтай–Балтай, платит вдвойне за те слова, которые он сам использует. Но в глубине души, нет торгаша, который не мечтал бы однажды убить короля. Будучи приговорёнными ко лжи, нам нужно научиться разбавлять её едкой правдой. Агитатор не действует иначе; он придаёт своим словам и жестам вес живой реальности, превешивающий всё остальное. Так он подрывает.

В общем и целом, борьба за язык – это борьба за свободу жить. За обращение перспективы вспять. В этой борьбе друг другу противостоят метафизические факты и реальность фактов; я хочу сказать: факты, понятые в статичной манере в системе интерпретации мира и факты понятые в их становлении, в практике, трансформирующей их.

Власть нельзя свергнуть так же как и правительство. Объединённый фронт против власти, покрывает весь диапазон повседневной жизни и вовлекает подавляющее большинство людей. Уметь жить, означает уметь не уступать ни пяди в борьбе против самоотречения. Чтобы никто не недооценивал способности власти напичкивать своих рабов словами до такой степени, что они становятся рабами её слов.

Каким оружием мы располагаем для того, чтобы гарантировать свою свободу? Мы можем назвать три вида:

1. Информация исправленная в смысле поэзии: расшифровка новостей, перевод официальных терминов («общество», становящееся в перспективе, противопоставленной власти, «рэкет» или «область иерархической власти»), ведущая в конечном итоге к составлению глоссария или энциклопедии (Дидро хорошо понял значимость этого; так же как и ситуационисты).

2. Открытый диалог, язык диалектики; слова, и все формы не–зрелищной дискуссии.

3. То, что Якоб Бёме назвал «чувственным языком» (sensualische Sprache) «потому что это ясное зеркало чувств». И автор Пути к Богу уточняет: «В чувственном языке говорят все духи, у них нет потребности в другом языке, потому что это язык природы». Если вспомнить о том, что я назвал отдыхом природы, язык о котором говорит Бёме ясно проявляется как язык спонтанности, «действия», индивидуальной и коллективной поэзии; язык расположенный на оси проекта реализации, выводящий реальную жизнь из «пещер истории». С этим же связано то, что Поль Брусс и Равашоль понимали как «пропаганду делом».

*

Существует молчаливое общение. Оно хорошо известно влюблённым. На этом этапе, как кажется, язык утрачивает своё значение основного посредника, мысль перестаёт отвлекать (в смысле увода нас от самих себя), слова и жесты представляются излишеством, люксом, избытком. Вспомним всю эту аффектацию, с её барочными слезами и ласками, которая представляется настолько смешной тем, кто не находится под воздействием дурмана влюблённости. Но кроме того, именно это прямое общение имел в виду Леготье, который в ответ на вопрос судьи о том, скольких анархистских сотоварищей он знал в Париже, ответил: «анархистам необязательно знать друг друга для того, чтобы думать одно и то же». Для радикальных групп способных достичь наивысшей теоретической и живой последовательности, слова иногда получают привилегию играть и заниматься любовью. Тождество эротики и общения.

Здесь я открываю скобки. Часто отмечают, что история движется вспять; проблема языка становится поверхностной, язык–игра доказывает это ещё раз. Течение барокко перелистывает всю историю мысли, играет словами и жестами с подрывным намерением нарушить семиологический порядок и Порядок вообще. Серия покушений на язык, которую открыл Жан–Пьер Бриссе и продолжили орды иконоборцев, достигла своего апогея в дадаистском взрыве. Воля к избавлению от жестов, мысли, слов, впервые совпала в 1916–м с реальным кризисом общения. Ликвидация языка, которая так часто предпринималась на уровне чистой мысли наконец–то смогла реализоваться исторически.

В эпоху, которая всё ещё сохраняла свою трансцендентальную веру в язык и в Бога, господина всей трансцендентности, сомнения относительно жестов могли привести лишь к террористической деятельности. С того момента, как кризис человеческих отношений разорвал в клочья унитарную сеть мифического общения, атака на язык перешла на революционный шаг. Очень хотелось бы сказать, в манере Гегеля, что разложение языка выбрало движение Дада для того, чтобы открыться сознанию людей. При унитарном режиме, та же самая воля к игре с жестами осталась без отклика, в определённом смысле преданная историей. Выставляя на свет фальсифицированное общение, движение Дада вышло на стадию преодоления языка, поиска поэзии. Язык мифа и язык зрелища сегодня уступают дорогу реальности, заключенной под ними: языку фактов. Этот язык, содержащий в себе критику всех способов выражения, несёт в себе свою самокритику. Бедные недо–дадаисты! Не уразумев того, что Дадаизм обязательно подразумевал это преодоление, они продолжали нудно повторять, что наши диалоги – это диалоги глухих. А это равнозначно роли жирного червя в спектакле культурного разложения.

*

Язык полноценного человека будет полноценным языком; возможно концом старого языка слов. Изобретать этот язык значит преобразовывать человека прямо в его бессознательном. Во фрагментарной мозаике мыслей, слов, действий, полноценность прорывается через неполноценность. Мы должны будем говорить до тех пор пока дела не позволят нам обходиться без этого.

12 глава «Жертвенность»

 

Существует жертвенный реформизм, являющийся лишь жертвой реформизму. Гуманистическое самоистязание и фашистское саморазрушение не оставляют нам даже выбора смерти. – Любое дело, требующее жертв является антигуманным. – Воля к жизни самоутверждается перед лицом мазохистской эпидемии, повсюду, где есть хотя бы малейший предлог для бунта; под видимостью частичных требований, она готовит безымянную революцию, революцию повседневной жизни (1). Отказ от жертвенности – это отказ продаться: нельзя обмениваться личностями. Три стратегических ответа уже отныне являются ингредиентами добровольного самопожертвования: искусство, великие гуманные чувства и настоящее (2).

 

1

 

Там, где человека не удаётся сломить и приручить силе и лжи, срабатывает соблазн. Как власть использует соблазн? Усвоенное ограничение, задрапированное в чистую совесть лжи; мазохизм добропорядочного человека. Ей не хватает только называть кастрацию даром, а богатый выбор форм рабства свободой. «Чувство выполненного долга» делает каждого почётным палачом самого себя.

Я продемонстрировал в статье «Banalités de base» (Internationale Situationiste, n°7–8), как диалектика господ и рабов включает в себя то, что мифическое самопожертвование господина подразумевает реальное самопожертвование раба – один духовно приносит свою реальную власть в жертву общим интересам, другой материально приносит свою реальную жизнь в жертву власти, в которой он участвует лишь иллюзорно. Общая картина обобщённой видимости или, если угодно, ключевая ложь, изначально требуемая для движения захвата частной собственности (захвата вещей через захват живых существ) неразрывно связана с диалектикой жертвенности и следовательно с основой знаменитой концепции отчуждения. Ошибка философов заключалась в построении онтологии и идеи о вечном человеке на том, что было лишь социальной игрой случая, чисто условной необходимостью. История стремилась к ликвидации частной собственности с тех пор, как последняя перестала отвечать условиям, из–за которых она родилась, но ошибка, подпитываемая метафизически, продолжает приносить выгоду власть имущим, «вечному» господствующему меньшинству.

* * *

Горести жертвенности смешиваются с несчастьями мифа. Буржуазная мысль, обнажая его материальность, обмирщает и фрагментирует его; не ликвидируя его полностью, поскольку иначе буржуазия перестала бы эксплуатировать, а значит существовать. Разбитое на фрагменты зрелище является лишь одним из этапов в разложении мифа; в разложении, ускоренном сегодня диктатурой потребления. Точно так же, старая жертва–дар, требуемая космическими силами доходит до того, что теряется в жертве–обмене с ценами установленными в соответствии с требованиями общественной безопасности и демократических законов. Фанатичное самопожертвование привлекает всё меньше и меньше последователей, подобно тому, как шоу идеологий соблазняет всё меньше и меньше сторонников. Великая течка вечного спасения не может быть безнаказанно заменена мелкими частными мастурбациями. Безумное желание потусторонней жизни не компенсируется карьерными расчётами. Герои родины, герои труда, герои рефрижераторов и умеренной мысли… Слава могущества пала.

Не важно. Заведомый конец какого–либо зла никогда не утешит человека в необходимости непосредственно переживать его. Повсюду расточаются хвалы добродетельности жертвоприношения. К красным попам примешиваются экуменические бюрократы. Водка и христовы слёзы. В зубах, вдобавок к ножу, пена Христа! Приносите себя в жертву с радостью, братья мои! Ради Дела, ради Порядка, ради Партии, ради Единства, ради тушёного мяса с картошкой!

Старые социалисты любили знаменитую пословицу: «Считается, что умирают за родину, умирают же за капитал». Их наследники придерживаются схожей формулы: «Считается, что идёт борьба за пролетариат, умирают же за своих лидеров», «считается, что идёт битва за будущее, выполняется же пятилетний план». И, провозгласив эти лозунги, что делают левые младотюрки в борьбе? Они начинают служить какому–либо Делу; «лучшему» из всех Дел. Свой творческий досуг они проводят в распространении брошюр, расклеивании плакатов, демонстрациях, дискуссиях с президентом региональной ассамблеи. Они борются. Хорошо действовать, потому что думают за них другие. Самопожертвование не знает пределов.

Лучшее из всех Дел – то, в котором лучше всего можно потеряться телом и душой. Закон смерти является лишь законом отрицания воли к жизни. Роль смерти осуществляется ценой роли жизни; между ними не бывает равновесия, на ниве сознания невозможны компромиссы. Нужно полностью защищать либо один, либо другой из этих законов. Фанатики абсолютного Порядка – шуаны, нацисты, карлисты – с прекрасной последовательностью демонстрируют, что действуют на стороне смерти. Лозунг: Да Смерть! по крайней мере чист и не слюняв. Реформисты смерти в малых дозах – социалисты сплина – не обладают даже абсурдной честью эстетики тотального разрушения. Они умеют только умерять страсть к жизни, до такой степени, что она вопреки самой себе становится страстью к разрушению и саморазрушению. Противники концлагерей, но лишь во имя умеренности: во имя умеренной власти, во имя умеренной смерти.

Поборники абсолютного самопожертвования Государству, Делу или Фюреру, эти великие ненавистники жизни точно так же, как и те, кто противостоит морали и техникам самоотказа, обладают жизненным неистовством, в их антагонистичном, но одинаково остром праздновании жизни. Кажется, что жизнь становится настолько насыщенной оттого, что измученная чудовищным аскетизмом, она стремится достичь своего конца одним ударом, за раз получив всё то, в чём ей было отказано. Празднество, которое познают в момент своей смерти легионы аскетов, наёмников, фанатиков, омоновцев является преувеличенно мрачным празднеством, воспринимаемым перед лицом вечности подобно вспышке фотоаппарата, эстетизированно. Десантники, о которых говорил Бижар вступают в смерть эстетически, в виде статуй, каменистых кораллов, осознающих, возможно, своё состояние полнейшей истерии. Эстетика хороша для склеротического празднества, настолько же отделённого от жизни, как голова Хиваро, для фиесты смерти. Роль эстетики, роль позы, часто соответствует роли смерти, о которой умалчивает повседневная жизнь. Любой апокалипсис прекрасен мёртвой красотой. Или как песня швейцарских гвардейцев, которую приучил нас любить Луи–Фердинанд Селин.

Конец Коммуны не был апокалипсисом. Между нацистами, мечтавшими погибнуть вместе со всем миром и Коммунарами, устроившими пожар в Париже пролегает расстояние от зверски утверждаемой тотальной смерти до зверски отрицаемой тотальной жизни. Первые ограничились развитием логических процессов массового уничтожения, впервые разработанных гуманистами, учившими покорности и самопожертвованию. Вторые знали, что жизнь, выстроенную страстью нельзя отнять; что в уничтожении такой жизни больше удовольствия, чем в присутствии при её истязании; что лучше исчезнуть в огне с живой радостью, чем чем уступить хотя бы на миллиметр, сдав при этом всю линию. Несмотря на свой источник, оскорбительным образом исторгнутый сталинисткой Ибаррури крик: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», кажется мне суверенным одобрением определённого способа самоубийства, счастливого ухода из жизни. То, что было правомерным для Коммуны, остаётся таковым для личности.

Против самоубийств от усталости, против коронованного самоотрицания других. Последний взрыв смеха, как у Кравана (без вести пропавший дадаист–мистификатор, прим. пер.). Последняя песня, как у Равашоля.

* * *

Революция перестаёт существовать в тот момент, когда ради неё становится нужно приносить себя в жертву. Когда отказываешься от себя, ты лишь превращаешь её в фетиш. Революционные моменты являются карнавалами, в которых индивидуальная жизнь празднует своё единство с возрождённым обществом. Призыв к самопожертвованию звучит в такие моменты как похоронный звон. Валье писал: «Если жизнь покорных длится не долее жизни бунтарей, можно бунтовать и во имя идеи». Борец может стать революционером только вопреки тем идеям, которым он согласился служить. Валье борющийся за Коммуну, это в первую очередь ребёнок, потом бакалавр, восстанавливающий в одном долгом воскресенье вечные недели прошлого. Идеология – это надгробие повстанца. Она хотела бы помешать ему возродиться.

Когда повстанец начинает верить, что он сражается за высшее благо, авторитарный принцип уже не колеблется в нём. Человечество никогда не испытывало недостатка в мотивах для отказа от человечности. На этой точке существует настоящий рефлекс покорности, иррациональный страх свободы, мазохизм, присутствующий повсюду в повседневной жизни. С какой горькой лёгкостью можно отказаться от желания, от страсти, от существенной части самого себя. С какой пассивностью, с какой инертностью соглашаются жить ради чего–то ещё, действовать ради чего–то ещё, причём слово «что–то» всегда перевешивает всё остальное своим мёртвым весом. Оттого, что нелегко быть самим собой, мы так весело отказываемся от себя; воспользовавшись первым же предлогом, любовью к детям, к чтению, к артишокам. Желание исцелиться испаряется под абстрактной всеобщностью болезни.

Тем не менее, рефлекс свободы тоже знает свою дорожку через все эти предлоги. При забастовке за повышение зарплаты, при народных волнениях, разве не реализуется дух карнавала? В час, когда я пишу, тысячи рабочих перестают работать или берутся за оружие, всё ещё верные тем или иным указаниям или принципам, хотя в глубине именно страстное желание сменить предназначение своей жизни толкает их на это. Преобразовать мир и вновь изобрести жизнь было эффективным лозунгом повстанческих движений. Это требование, которое не выдвинет ни один теоретик, потому что оно может быть лишь творением поэзии. Революция совершается каждый день вопреки профессиональным революционерам, безымянная революция, как и всё, что выходит из реальной жизни, готовящая, в повседневной конспирации действий и грёз, взрывную последовательность.

Никакая проблема не значит для меня столько, сколько та, что создаёт в течение долгого дня трудность в изобретении страсти, осуществлении желания, создания мечты, так же, как их создаёт мой дух по ночам. Мои незавершённые действия преследуют меня, а вовсе не будущее человеческого рода или состояние мира в 2000–м году, не обусловленное будущее и не абстрактные еноты. Если я пишу, то не «для других», как говорится, и не для того, чтобы изгнать их призраки! Я связываю слова, одно за другим для того, чтобы вырваться из колодца одиночества, откуда другие могли бы вытащить меня. Я пишу от нетерпения и с нетерпением. Для того, чтобы жить без мёртвого времени. Что до других, не хочу знать о них ничего, что не касалось бы меня с самого начала. Они должны спасаться благодаря мне, как я спасаюсь благодаря им. У нас общий проект. Исключено, что проект полноценного человека должен создаваться за счёт личности. Кастрация не может быть более или менее полной. Аполитичное насилие молодых поколений, к равноценным товарам культуры, искусства, идеологии подтверждается фактами: индивидуальная самореализация станет работой принципа «каждый за себя», понятого коллективно. И радикальным образом.

На данном этапе сочинения, где раньше искали объяснений, я хотел бы, чтобы отныне в нём находили сведение счетов.

 

2

 

Отказ от самопожертвования – это отказ продаться. Нет ничего во вселенной вещей, продаваемых или нет, что могло бы послужить эквивалентом человеческого бытия. Личность несократима, она меняется, но не обменивается. Теперь, одного взгляда, брошенного на движения социальных реформ достаточно для того, чтбы убедиться: они никогда не требовали ничего иного, кроме ассенизации обмена и жертвоприношения, превращая очеловечение бесчеловечности в дело своей чести и стремясь сделать его соблазнительным. Каждый раз, когда раб делает своё рабство более сносным, он помогает своим хозяевам в их кражах.

Путь к социализму: чем больше убогие отношения овеществления сковывают людей своими цепями, тем более нестерпимым становится гуманистический соблазн калечить людей в равенстве. С тех пор как беспрерывная деградация добродетели самоотречения и преданности начала перетекать в радикальное отрицание, сегодня появляются некоторые социологи, эти жандармы современного общества, для того, чтобы найти выход в экзальтации более утончённой формы самопожертвования: искусства.

* * *

Великие религии смогли превратить убогое существование на земле в чувственное ожидание; за долиной слёз лежит вечная жизнь в Царстве Божьем. Искусство, в соответствии со своей буржуазной концепцией, ещё лучше чем Бог наделяет вечной славой. Искусству–в–жизни–и–в–Боге унитарных режимов (египетская скульптура, негритянское искусство…) наследует искусство, дополняющее жизнь, искусство компенсирующее отсутствие Бога (Греция IV в., Гораций, Ронсар, Малерб, романтики…). Строителей кафедральных соборов настолько же мало волновало потомство, как и Сада. Они искали своего спасения в Боге, как Сад в самом себе, они вовсе не стремились к своей консервации в музеях истории. Они работали на высшее состояние бытия, а не ради длительного восхищения в течение лет и веков.

История является земным раем для буржуазной духовности. Доступ к ней происходит не через торговлю, но явно бесплатно, благодаря самоотреченному созданию шедевра и явно не из непосредственной потребности увеличивать капитал: как труд по облагодетельствованию для филантропа, героический труд для патриота, труд по достижению победы для военного, литературный или научный труд для поэта или учёного… Но в самом выражении «создавать произведение искусства» есть некая двойственность. Оно включает в себя проживаемый опыт художника и покидание им этого опыта ради абстракции творческой субстанции: эстетической формы. Художник также приносит в жертву то, что создаёт ради того, чтобы не угасала память о его имени, ради того, чтобы войти в похоронную славу музеев. Разве не происходит так, что его воля к созданию вечного шедевра мешает ему создать неугасимый момент жизни?

В действительности, за исключением академической школы, художник не поддаётся эстетической интеграции полностью. Принося в жертву свою непосредственную жизнь ради красивой видимости, художник, а всякий, кто стремится реально жить является художником, также подчиняется желанию увеличить свою долю грёз в объективном мире других людей. В этом смысле, он придаёт создаваемой вещи миссию достижения его собственной индивидуальной самореализации в коллективе. Творчество в сущности своей революционно.

Функция идеологического, художественного, культурного зрелища, состоит в превращении волков спонтанности в сторожевых псов знания и красоты. Антологии полны агитационных текстов, а музеи повстанческих призывов; история настолько хорошо консервирует их в собственном соку продолжительности, что мы уже не можем заметить или расслышать их. И именно здесь общество потребления действует в качестве целительного растворителя. Искусство сегодня возводит лишь пластмассовые соборы. Здесь, при диктатуре потребления, уже нет эстетики, которая не исчезала бы до того, как породит свои шедевры. Недозрелость является законом потребления. Несовершенство автомобиля подразумевает скорый выпуск новой модели. Единственное условие для внезапного эстетического переживания – это мгновенное преодоление зрелища в самой сфере художественного разложения. Бернар Буффе, Жорж Матье, Ален Роб–Грийе, Поп Арт и Е–е притягивают глаза с обложек известных журналов весной. Было бы немыслимым говорить о неугасимости шедевра, созданного в соответствии с вечными ценностями «Стандард Ойл».

Когда самые развитые социологи поняли, как предмет искусства становится товарной стоимостью, по какому стандарту знаменитая творческая энергия художника соответствует нормам рентабельности, до них дошло, что надо вернуться к источнику искусства, к повседневной жизни, но не для того, чтобы изменить её, поскольку не таково их призвание, но для того, чтобы сделать её сырьём для новой эстетики, которая, вопреки упаковке, избежала бы механизма купли и продажи. Как если бы уже не было способа потреблять на месте! Результат известен: социо–драмы и хэппенинги, притворяясь, что организуют непосредственное участие зрителей, которые фактически лишь участвуют в эстетизации небытия. В способе зрелища выражается лишь пустота повседневной жизни. В фактах потребления, что может быть лучше, чем эстетика пустоты? По мере ускорения, разве не становится разложение стоимости единственной возожной формой развлечения? Весь трюк состоит в том, чтобы преобразовать зрителей культурной и идеологической пустоты в её организаторов; наполнить бессмысленность зрелища обязательным участием зрителя, пассивного агента par excellence. Хэппенинг и его производные обладают определённым шансом обеспечить общество рабов без хозяев, которое готовят для нас кибернетики, зрелище без зрителей, которого оно потребует. Для художников, в строгом смысле слова, путь к абсолютной интеграции хорошо прослеживается. Они войдут вместе с Лапассадами и иже с ними в огромную корпорацию специалистов. Власть хорошо заплатит им за использование их талантов в добавлении новых и соблазнительных цветов к старым условиям пассивности.

С точки зрения власти, повседневная жизнь является лишь тканью самоотречения и посредственности. Она является истинной пустотой. Эстетика повседневной жизни превратит каждого в художественного руководителя этой пустоты. Последней уловкой официального искусства станет попытка смоделировать в терапевтической форме то, что Фрейд с подозрительной упрощённостью назвал «инстинктом смерти», то есть радостное подчинение власти. Повсюду, где воля к жизни не источается спонтанно из индивидуальной поэзии, простирается тень распятой жабы из Назарета. Спасти художника в каждом живом человеческом существе нельзя через регрессию до художественных форм, определённых духом самопожертвования. Всё должно вернуться к основе.

* * *

Сюрреалисты, по крайней мере некоторые из них, поняли, что единственным полноценным преодолением искусства была реальная жизнь: работа, которую ни одна идеология не смогла интегрировать в последовательность своей лжи. Известно к какому состоянию заброшенности их привела их обходительность по отношению к культурному зрелищу. Нынешнее разложение в материи мысли и искусства предлагает меньше рисков эстетической интегрированности, чем в тридцатые, это правда. Современная конъюнктура может лишь усилить ситуационистскую агитацию.

Много эпилогов было написано, — как раз после сюрреалистов, — об исчезновении определённых идиллических отношений, вроде дружбы, любви, гостеприимства. Не надо грешить против истины: ностальгия по более человечным добродетелям прошлого подчиняется лишь потребности будущего оживить идею жертвенности, подвергшуюся слишком сильным нападкам. Отныне невозможна будет больше ни дружба, ни любовь, ни гостеприимство, ни солидарность, пока существует самоотречение. Причём, под угрозой усиления соблазнов бесчеловечности. Брехт в совершенстве выражает это в следующем анекдоте: в качестве примера хороших манер в оказании услуг друзьям, месье К. для того, чтобы доставить большее удовольствие своим слушателям рассказывает следующую историю. Три молодых человека приходят к старому арабу и говорят ему: «Наш отец умер. Он оставил нам семнадцать верблюдов и завещание, в котором он говорит, что старший должен получить половину, средний треть и младший одну девятую часть. Мы не можем прийти к согласию в дележе. Вынеси ты решение». Араб подумал и сказал: «Я констатирую, что для того, чтобы произвести делёж, вам нужен ещё один верблюд. У меня есть мой, других у меня нет, но вы можете располагать им. Возьмите его, поделите наследство и отдайте мне лишь то, что останется». Они поблагодарили его за дружескую услугу, привели верблюдов и разделили животных: старший взял половину, что составило девять верблюдов, средний треть, то есть шесть, а младший взял одну девятую, или двух верблюдов. К их удивлению один верблюд оставался лишним. Они вернули его своему старому другу, снова отблагодарив его. Месье К. говорит, что подобный способ оказывать дружескую услугу является хорошим потому, что он ни от кого не потребовал личных жертв. Этот пример может распространяться на всю повседневную жизнь с силой неоспоримого принципа.

Речь здесь идёт не о том, чтобы выбрать искусство жертвоприношения в противоположность принесению в жертву искусства, но скорее о конце жертвоприношения как искусства. Возможный успех умения жить, построения реально проживаемых ситуаций присутствует повсюду, повсюду лишённый естественности из–за фальсификаций человека.

 *

Принесение в жертву настоящего будет возможно последней стадией ритуала, калечившего человека с самого его зарождения. Каждую минуту это настоящее разбивается на мелкие фрагменты прошлого и будущего. Никогда, кроме как в радости, мы не отдаёмся своей деятельности самозабвенно. То, что мы собираемся сделать и то, что мы сделали, выстраивает настоящее на фундаменте вечной неудовлетворённости. В коллективной истории, как и в истории индивидуальной, культ прошлого и культ будущего одинаково реакционны. Всё, что должно быть построено, должно быть построено в настоящем. Существует народное поверье, что перед утопающим в момент его смерти прокручивается плёнка всей его жизни. Я уверен в том, что существуют интенсивные лучи света, в которых концентрируется и обновляется жизнь. Будущее, прошлое, послушные пешки истории защищают лишь принесение в жертву настоящего. Ничто не меняется в ни в отношении какой–либо вещи, ни в прошлом, ни в будущем. Жить интенсивно, для себя, в бесконечном удовольствии и с сознанием того, что всё, что имеет значение в радикальном смысле для самого себя, имеет значение для всех. И поверх всего этого остаётся закон: «Действуй так, словно будущее никогда не должно было существовать».

 

13 глава «Отчуждение»

 

Основа социальной организации, частная собственность отчуждает людей от самих себя и друг от друга. Единый искусственный рай стремится к преодолению этого отчуждения с большим или меньшим успехом усваивая безвременно разбитые грёзы о единстве. Тщетно. – От удовольствия созидания к удовольствию разрушения, нет иных колебаний, кроме тех, что уничтожают власть.

 

Люди живут отчуждённые друг от друга, отчуждённые от того, чем они являются в других, отчуждённые от самих себя. История человечества является историей фундаментального отчуждения, провоцирующего и обусловливающего все остальные: социального различия между хозяевами и рабами. Посредством истории, люди стремятся присоединиться друг к другу и достичь единства. Классовая борьба является лишь одной стадией, хотя и решительной, в борьбе за целостность человека.

Точно так же, как у господствующего класса есть лучшие в мире причины отрицать наличие классовой борьбы, история отчуждения не может не смешиваться с историей его симуляции. Но подобная затенённость происходит не столько из умышленной воли, сколько из долгой, неуверенной борьбы, в которой стремление к единству чаще всего заканчивается тем, что обращается в свою противоположность. То, что не подавляет отчуждение радикально, усиливает его. В своём восхождении к власти, буржуазия бросила более живой свет на то, что так сильно разделяет людей, она распространила осознание социального характера и материальности отчуждения.

* * *

Что такое Бог? Гарант и квинтэссенция мифа, оправдывающего господство человека над человеком. У этого отвратительного изобретения нет других оправданий. По мере того, как миф, разлагаясь, проходит стадию спектакля, Великий Внешний Объект, как говорил Лотреамон, разбивается вдребезги, сносимый ветром социальной атомизации, деградирует в Бога для интимного использования, в нечто вроде мази от венерических заболеваний.

Во время наиболее сильного кризиса, открытого концом философии и античного мира, гений христианства подчиняет видоизменение мифической системы одному фундаментальному принципу: троичности. Что означает догма о трёх личностях одного Бога, из–за которой пролилось столько чернил и крови?

Душой, человек принадлежит Богу, телом – преходящей власти, духом – себе самому; его спасение заключается в его душе, его свобода – в его духе, его земная жизнь – в его теле. Душа заключает в себе тело и дух, без неё они — ничто. Разве не обнаружим мы, если рассмотрим его внимательнее, союз хозяина и раба в принципе человека, как божественного создания? Раб – это тело, рабочая сила, принадлежащая сеньору; хозяином здесь является дух, правящий телом, придавая ему частичку своей высшей сущности. Раб следовательно приносит в жертву своё тело власти господина, в то время как господин приносит свой дух в жертву общине рабов (король на службе у народа, де Голль на службе у Франции, омовение ног Церковью…). Первый предлагает свою земную жизнь, в обмен он получает ощущение свободы, в том смысле, что дух его господина вселяется в него. Мистифицированное сознание – это сознание мифа. Второй в идеале предлагает свою власть господина всей той общине, которой он правит; он топит отчуждение тела в более утончённом отчуждении духа, он экономит на дозе насилия, необходимой для поддержания рабства. В своём духе, раб отождествляет, или по крайней мере может отождествить себя, с господином, которому он отдаёт свою жизненную силу, но с кем может отождествить себя господин? Не с рабами, постольку, поскольку они являются его вещами, или телами, принадлежащими ему; скорее с рабами постольку, поскольку они являются эманациями самого духа господства, высшего повелителя. Так как отдельный повелитель приносит себя в жертву на духовном уровне, он должен найти в последовательности мифа соответствие своему жертвоприношению, идею господства в себе, которую он разделяет и которой подчиняется. Именно поэтому случайно сложившийся класс господ создал Бога, перед которым он духовно встаёт на колени и с которым он отождествляется. Бог превращает мифическое самопожертвование господина в общественное благо, а реальное самопожертвование раба в частную и собственническую власть господина. Бог является принципом всякого подчинения, это ночь, узаконивающая все преступления. Единственное нелегальное преступление – это отказ признать господина. Бог является гармонией лжи; идеальной формой, в которой соединяются добровольное самопожертвование раба (Христос), одобрительное самопожертвование господина (Отец; раб является господским сыном) и их нераздельная связь (Святой Дух). Идеальный человек, божественное создание, единое и мифическое в котором человечество приглашается признать себя реализует ту же троичную модель: тело подчинённое духу, ведущему его к ещё более великой славе души, всё включающий в себя синтез.

Так у нас появляется такой тип отношений, при котором оба термина получают своё значение из абсолютного принципа, измеряют себя во тьме, в недостижимой норме, в неоспоримой трансценденции (Бог, кровь, святость, милость…). В течение веков, бессчётные двойственности закипали, как в хорошем бульоне, на огне мифического единства. Снимая бульон с огня, буржуазия не сохранит для себя ничего кроме ностальгии по уюту единства и серии холодных безвкусных абстракций: тело и дух, бытие и сознание, личность и коллектив, частное и общественное, общее и особенное… Парадоксально, буржуазия, движимая своими классовыми интересами, разрушила единство и его трёхмерную структуру себе во вред. Стремление к единству, настолько умело удовлетворявшееся мифической мыслью единых режимов, далеко от исчезновения по мере того как она исчезает, напротив, она обостряется по мере того, как материальность отчуждения становится доступной для сознания. Обнажая экономико–социальные основы отчуждения, буржуазия изготовляет оружие, которое должно будет положить ему конец. Но конец отчуждения подразумевает конец буржуазии и конец всей иерархической власти. Вот почему все правящие классы или касты оказываются неспособными произвести преобразование феодального единства в единство реальное, в аутентичное социальное участие. Только новый пролетариат обладает миссией отнять третью силу, спонтанную созидательность, поэзию, у двух остальных, для того, чтобы сохранять её живой в повседневной жизни каждого. Переходный период фрагментарной власти окажется лишь бессонницей в период спячки, необходимой нулевой точкой в обращении перспективы вспять, обязательной опорой для ног перед прыжком преодоления.

* * *

История показывает то, что против единого принципа велась борьба и то, каким образом проявляется дуалистическая реальность. Выраженная вначале теологическим языком, являющимся официальным языком мифа, эта конфронтация впоследствии выражается языком идеологическим, то есть языком зрелища. Манихейцы, катары, гуситы, кальвинисты… все объединяются в своих заботах с Жаном де Менгом, Ла Боэти или Ванино Ванини. Разве мы не видим, что Декарт размещает душу в шишковидной железе в крайнем случае, когда он не знает, что делать. В то время как на вершине совершенно разумного мира его Бог–канатоходец сохраняет совершенно не поддающееся разумению равновесие, Бог Паскаля прячется, лишая человека и мир поддержки, без которой они опускаются до противостояния друг другу, чтобы о каждом из них можно было вынести суждение лишь по его отношению к другому, чтобы взвесить себя по отношению к ничто.

К концу XVIII° века, раздробленность появилась на всей сцене, фрагментация ускорилась. Открылась эра маленьких людей, конкурирующих друг с другом. Фрагменты человеческих существ абсолютизировались: материя, дух, сознание, действие, универсальное, частное… Какой Бог смог бы вновь собрать этот разбитый фарфор?

Дух господства нашёл себе оправдание в трансценденции. Но невозможно представить себе капиталистического Бога. Господство предполагает троичную систему. Отношения эксплуатации являются дуалистичными. Тем более, что они являются неотделимыми от материальности экономических отношений. В экономике нет таинства; из чудес она сохраняет лишь риск рынка или совершенство программного обеспечения ЭВМ планирования. Рациональный Бог Кальвина намного менее соблазнителен, чем ростовщичество которое он так безнаказанно поощряет. Что же касается Бога анабаптистов из Мюнстера и крестьянских революционеров 1525–го, он уже, в своей архаичной форме, был неукротимым броском масс к обществу целостного человека.

Мистическая власть не так просто преобразилась в рабочее руководство. Сеньор не так просто стал заводским патроном. Подавите таинственное превосходство крови и происхождения, и не останется ничего кроме механизмов эксплуатации, погони за наживой, у которой нет иного оправдания кроме неё самой. Количественная разница в деньгах или власти, а не качественный барьер происхождения, отделяет патрона от рабочего. Одиозный характер эксплуатации заключается в том, что она осуществляется между «равными». Буржуазия оправдывает, — вопреки самой себе, несомненно – все революции. Когда народы перестают сносить насилие, они перестают подчиняться.

* * *

Фрагментарная власть фрагментирует существа, которыми она правит, лишь до точки непоследовательности. Одновременно, фрагментируется единая ложь. Смерть Бога вульгаризирует сознание отчуждения. Разве романтическое отчаяние не выражает эту мучительную внутреннюю боль? Разрыв повсюду: в любви, во взгляде, в природе, в мечтах, в реальности… Драма сознания, как говорил Гегель, обладает большим преимуществом перед сознанием драмы. Такое сознание является революционным по Марксу. Когда Петер Шлемиль отправился на поиски собственной тени, чтобы забыть кем он является на самом деле, тенью в поисках собственного тела, это конечно представляло меньшую угрозу для власти. Из–за рефлекса самозащиты, буржуазия «изобрела» единые искусственные небеса, интегрируя с большим или меньшим успехом разочарования и преждевременно разбитые мечты о единстве.

Вдобавок к коллективным мастурбациям: идеологиям, иллюзиям единства, стадной этике, опиуму для народа, существует целая гамма маргинальных продуктов, на границе легального и нелегального: индивидуальная идеология, навязчивые идеи, мономания, единственная, а значит отчуждающая страсть, наркотики и их заменители (алкоголь, иллюзия скорости и быстрых перемен, ощущения, раритеты…). Всё это позволяет полностью потерять себя под видом самореализации, это правда, но разлагающее действие продолжается в первую очередь благодаря фрагментарным привычкам в которых оно зарождается. Страсть к игре перестаёт быть отчуждающей если тот, кто ей занимается ищет игру в целостности жизни: в любви, в мысли, в построении ситуаций. Точно так же страсть к убийству не является больше мономанией, если она объединена с революционным сознанием.

Для власти, опасность единых полумер является таким образом двойной. С одной стороны, они не удовлетворяют, с другой, они опираются на волю к созиданию реального социального единства. Мистически вдохновлённое единство не имеет иной цели кроме Бога; горизонтальный прогресс, в истории, в сторону проблематичного зрелищного единства является бесконечной конечностью. Он вызывает неутолимую жажду абсолюта, но количественное является ограничением само по себе. Безумное стремление не может не обрушиться в качественное, негативным ли образом, или по обретении сознательности, через преобразование негативности в позитивность. Следуя негативным путём, конечно, не достигаешь самого себя, вместо этого устремляешься в саморазрушение. Спровоцированное безумие, наслаждение преступлениями и жестокостью, конвульсивные вспышки извращённости являются дорогами, ведущими к полному, нераскаявшемуся самоуничтожению. Когда человек избирает их, он лишь подчиняется с необычайным усердием гравитационной силе власти, калечащей и разрушительной. Но власть не сможет длиться если не будет тормозить свою силу разложения. Генерал убивает своих солдат лишь до определённой точки. Остаётся лишь узнать дробится ли ничто на капли. Ограниченное удовольствие саморазрушения сильно рискует уничтожить в конечном итоге ограничивающую его власть. Это хорошо видно из событий в Стокгольме и в Уоттсе. Достаточно одного удара кулаком, чтобы удовольствие стало целостным, чтобы негативное насилие высвободило свою позитивность. Я уверен, что нет удовольствия, которое не стремилось бы к полному удовлетворению, во всех сферах, унитарно; думаю, у Гюисмана не хватило чувства юмора, чтобы понять это, когда он торжественно описывал человека с эрекцией как «повстанца».

Высвобождение неограниченного удовольствия является наиболее верным путём к революции повседневной жизни, к построению целостного человека.

 

14 глава «Организация видимости»

 

Организация видимости является системой защиты фактов. Рэкетом. Она представляет их в реальности, опосредованной ради того, чтобы их не представляла непосредственная реальность. Миф является организацией видимости фрагментарной власти. Когда ей брошен вызов, последовательность мифа становится мифом о последовательности. Исторически увеличенная, непоследовательность зрелища становится спектаклем непоследовательности: Поп Арт является современной потребляемой деградацией, а также деградацией современного потребления (1). – Нищета «драмы» как литературного жанра сопровождается завоеванием социального пространства театральным поведением. Театр обедняется на сцене и обогащается в повседневной жизни, в которой он стремится драматизировать повседневное поведение. – Роли являются идеологическими моделями реальной жизни. Миссия их усовершенствования принадлежит специалистам (2).

 

1

 

«Существует», по словам Ницше, «воображаемый, благодаря лжи, идеальный мир, отнимающий у реальности её ценность, её значение, её истину. Ложь идеала до сих пор была проклятием, подвешенным над реальностью. Само человечество, в силу своей приверженности этой лжи оказалось фальшивым и сфальсифицированным вплоть до его наиболее глубоких инстинктов, вплоть до обожания ценностей, противостоящих всему тому, что гарантирует его развитие, настоящее и будущее». Чем тогда является ложь идеала, если не истиной властелинов? Когда кража нуждается в легальных основаниях, когда власть оправдывается общими интересами для того, чтобы безнаказанно преследовать собственные интересы, как могли бы мы хотеть, чтобы ложь не очаровывала умы, не подчиняла их своим законам, до тех пор пока это подчинение не становится чуть ли не естественным состоянием человека? Правда также то, что человек лжёт оттого, что этот мир управляется ложью и в этом мире он не может действовать иначе; он сам является ложью, он связан своей собственной ложью. Житейская мудрость никогда не подписывается ни под чем, кроме указа, издаваемого во имя всех против истины. Это вульгаризованный кодекс лжи.

И тем не менее, никто не корчится двадцать четыре часа в сутки под прессом неистинности. Точно так же как для самых радикальных мыслителей ложь слов несёт в себе вспышку, просвечивающую через неё; так же как существует малое количество повседневного отчуждения, не разбивающегося на осколки хотя бы в течение одной секунды, одного часа или одной мечты, силой субъективного отрицания. Люди фактически далеко не всегда находятся в заблуждении насчёт того, что их разрушает, также как слова далеко не всегда находятся на службе у власти. Дело стоит лишь за тем, чтобы расширить моменты истины, субъективные айсберги, что поптопят Титаники лжи.

* * *

Поток материальности вынес на поверхность дебри разбитого им мифа. Буржуазия, которая двигала этим потоком, стала лишь его пеной, исчезающей вместе с ним. Демонстрируя предсказуемое столкновение, при котором король диктует убийце приказы, которые тот осуществит против него самого, Шекспир видимо описывает здесь предвидение судьбы, поджидающей богоубийственный класс. Машина убийства не признаёт больше своих господ в с того момента, как убийцы порядка перестают подчиняться мифической вере, или, если угодно, Богу, узаконивающему их преступления. Революция будучи прекраснейшим изобретением буржуазии, является также петлёй, благодаря которой она обретёт свой покой в пустоте. Понятно, что буржуазная мысль, полностью поддерживаемая на радикальной верёвке, которую она сама свила, придерживается с энергией отчаяния всех реформистских решений, всего того, что может продлить её жизнь, даже если её собственный вес неклонно тащит её к её последней конвульсии. Фашизм является в некоем смысле выразителем этого неуклонного падения, эстетом, мечтающим о том, чтобы утащить целую вселенную в свою пропасть, логиком смерти одного класса и софистом вселенской смерти. Эта мизансцена избранной и отрицаемой смерти сегодня является центром зрелища непоследовательности.

Организация видимости хочет быть неподвижной подобно тени летящей птицы. Но её неподвижность, связанная с усилиями господствующего класса по утверждению своей власти, является лишь тщетной надеждой на избежание истории, которая её настигает. Тем не менее, существует в рамках мифа и его фрагментарного обмирщенного состояния, зрелища, заметная разница в их сопротивлении критике фактами. Варьирующееся значение, принимаемое в унитарных цивилизациях ремесленниками, торговцами, банкирами, выражает перманентность колебания между последовательностью мифа и мифом о последовательности. Поскольку триумф буржуазии, представляя историю в арсенале форм видимости, придаёт видимость истории и необратимый смысл эволюции от непоследовательности зрелища к зрелищу непоследовательности.

Каждый раз, когда коммерческий класс, мало уважающий традиции, угрожает обмирщением ценностей, миф о последовательности наследует последовательности мифа. Что это означает? То, что до сих пор шло само по себе внезапно должно утверждаться силой, спонтанная вера уступает место заверениям в вере, уважение к старшим этого мира утверждается в принципе авторитарной монархии. Я хотел бы, чтобы был лучше изучен парадокс этих междуцарствий мифа, в которых видно как стараниями буржуазных элементов становится священной их значимость через новую религию, через их облагораживание… в то время как аристократы, в обратном движении отдаются великой игре невозможного преодоления (Фронда, но также гераклитова диалектика и Жиль де Рэ). Аристократия превратила в остроумную шутку своё последнее слово; в исчезновении её мысли останется лишь тяжеловесность её мысли. Что до революционных сил преодоления, то разве не больше они получат от лёгкой смерти, чем от мёртвого груза выживания?

Подтачиваемый критикой фактами, миф о последовательности не смог основать новую мифическую последовательность. Видимость, это зеркало, в котором люди прячут от самих себя свои собственные решения, разбивается и падает в общественную сферу индивидуальных спроса и предложения. Её исчезновение станет исчезновением иерархической власти, этого фасада «за которым нет ничего». Прогресс не оставляет сомнений. На следующий день после великой революции, на рынке в первую очередь появились наследники Бога по бросовым ценам, открыв серию Высшим Существом и бонапартистским конкордатом, за которыми последовали национализм, индивидуализм, социализм, национал–социализм, нео–измы, не считая индивидуализированных остатков всех этих Weltanschauung в балансе и тысячи переносных идеологий, предлагаемых сегодня в первую очередь, как бесплатное приложение к телевизору, культуре, стиральному порошку. Разложение зрелища отныне выдаётся за зрелище разложения. Логике вещей соответствует то, что последний комедиант снимает свою собственную смерть. Происходит так, что логика вещей становится логикой потребления, или всего того, что продаётся и потребляется. Патафизика, суб–дадаизм, мизансцена повседневной нищеты служат границами той дороги, что извиваясь ведёт нас к последним кладбищам.

 

2

 

Эволюция театра как литературного жанра не может не бросать свет на организацию видимости. Помимо всего прочего, разве не является он её простейшей формой, пояснительным комментарием? Изначально смешанный с ней в сакральных представлениях открывающих людям таинство трансценденции, он выработал в своём обмирщении модель будущих конструкций зрелищного типа. За исключением военных машин, античные машины зарождаются в театре; лебёдка, шкив, гидравлические механизмы принадлежали к складу аксессуаров перед тем, как они привели в движение производственные отношения. Этот факт служит сигналом: точно так же как и в далёком прошлом, господство над землёй и над людьми везде зависит от технологий, которые постоянно ставятся на службу работе и иллюзии.

Рождение трагедии уже сузило поле, на котором примитивные люди и их боги противостояли друг другу в своём космическом диалоге. Магическое и удалённое участие, находящееся в нерешительном ожидании; оно уже было организовано в соответствии с законами преломления изначальных ритуалов, а не в соответствии с самими ритуалами; оно стало spectaculum, обозримой вещью, в то время как боги, мало–помалу низводились до бесполезных декораций, что предшествовало их постепенному полному исчезновению с социальной сцены. Когда обмирщение разлагает мифические отношения, трагедии наследует драма. Комедия хорошо показывает этот переход; её разъедающий юмор атакует дряхлый жанр с энергией новых сил. Дон Жуан Мольера, пародия на Генделя в Грошовой опере Джона Гея были весьма красноречивы в этом смысле.

С драмой, человеческое общество занимает место богов на сцене. Однако, если театр в XIX веке был лишь одним из многих развлечений, не следует забывать: фактически, сходя с традиционной сцены, он заполонил собой всё социальное пространство. Банальность состоящая в ассимиляции жизнью драматической комедии принадлежит к такому типу очевидных фактов, без которых не может обойтись анализ. Лучше даже не обсуждать эту путаницу между театром и реальной жизнью; потому что она представляется совершенно очевидной как тот факт, что сто раз в день я перестаю быть самим собой и влезаю в шкуру персонажей, чьи заботы или значение меня абсолютно не волнуют. Конечно, мне и в голову не приходит по своей воле становиться актёром, играть роль ради игры, ради удовольствия. Роль не в этом. Актёр, который должен сыграть приговорённого к смерти в реалистической пьесе может вполне оставаться самим собой – разве не в этом парадокс хорошего артиста? – но если он играет с подобной свободой, ясно, что цинизм его палачей не достигает его плоти, он бьёт лишь по образному стереотипу, который тот воплощает благодаря своей технике и драматическому таланту. В повседневной жизни, роли пропитывают личность, не давая ей стать тем, чем она является или хочет быть на самом деле; это отчуждение, инкрустированное в реальную жизнь. Здесь игра превращается в факты, потому что она перестаёт быть игрой. Стереотипы диктуют каждому по отдельности, можно даже сказать «интимно», то, что идеологии навязывают людям коллективно.

 

15 глава «Роль»

 

Стереотипы – это господствующие образы эпохи, образы господствующего зрелища. Стереотип является моделью роли, а роль – образцовым поведением. Постоянное отношение создаёт роль; постоянная роль создаёт стереотип. Стереотип является абстрактной формой, введением в которую должна служить роль. Навык в осуществлении ролей и обращении с ними определяет место, занимаемое в иерархическом зрелище. Разложение зрелища множит стереотипы и роли, но оно становится смехотворным и слишком рискованно балансирует на грани их отрицания, спонтанного действия (1,2). – Отождествление является способом вхождения в роль. Необходимость отождествления более важна для стабильности власти, чем набор моделей для отождествления. – Отождествление является болезненным состоянием, но только случайные отождествления подпадают под официальную категорию «ментальных заболеваний». – В фунции роли входит высасывание крови у воли к жизни (3). – Роль представляет реальную жизнь, она утешает в той жизни, которую она обедняет. Она также становится синтетическим и невротичным удовольствием. – Важно отказаться от ролей вернув им их игровой элемент (4). – Успешная роль гарантирует зрелищную карьеру, подъём из одной категории в другую, более высшую; это инициация, заметно конкретизированная благодаря культу имени и фотографии. Их непоследовательная сумма определяет последовательность власти, которая разрушает, саморазрушаясь (5). – Разложение зрелища делает роли взаимозаменимыми. Размножение фальшивых перемен создаёт условия для единственной реальной перемены, условия для радикальной перемены. Вес неистинного вызывает насильственную и почти биологическую реакцию воли к жизни.

 

1

 

Наши усилия, наша тоска, наши поражения, абсурд наших действий происходят большей частью из властной потребности, которую мы испытываем, формировать гибридные персонажи, враждебные нашим истинным желаниям под прикрытием их удовлетворения. «Мы хотим жить», говорит Паскаль, «в мысли других, в воображаемой жизни и мы стремимся к её видимости. Мы трудимся над тем, чтобы сделать красивее и сохранить это воображаемое бытие и мы отрицаем истину». Будучи оригинальным в XVII° веке, в то время, когда видимость воспринималась нормально, когда кризис организованной видимости был виден только для самых ясных умов, замечание Паскаля, сегодня, во время разложения ценностей, становится банальностью, очевидной для всех. Благодаря какому волшебству мы приписываем безжизненным формам жизненную энергию человеческих страстей? Как поддаёмся мы соблазну занятых отношений? Что такое роль?

Не является ли то, что заставляет людей добиваться силы и власти, ни чем иным как слабостью до которой их низводит власть? Тирана раздражают обязанности, которые навязывает ему покорность людей. Божественное освящение его власти над людьми стоит ему постоянного мифического самопожертвования, перманентной кротости перед Богом. Оставляя службу у Бога, он оставляет самим этим жестом свою службу народу, который в ином случае служил бы ему. Vox populi, vox dei следует перевести так: «Чего хочет Бог, хочет народ». Раб недоволен если его покорность не компенсируется ему в обмен частичкой власти. Фактически, всякая покорность придаёт прав любой власти и нет такой власти, которая не досталась бы ценой какой–то покорности; именно поэтому некоторые так легко переносят, что ими правят. Власть повсюду осуществляется частично, на всех ступенях иерархической лестницы. Это оспариваемая повсеместность.

Роль – это потребление власти. Она находится в представительной иерархии, т.е. в зрелище; наверху, внизу, посредине, но никогда снаружи. Будучи таковой она вводит в механизм культуры: это инициация. Роль является также медиумом обмена индивидуального самопожертвования, будучи таковой, она исполняет компенсирующую функцию. Будучи нишей для отчуждения, она стремится создать единство в поведении; и будучи таковой, она апеллирует к отождествлению.

 

2

 

Выражение «играть роль в обществе» демонстрирует в ограниченном смысле, что роль обладала значением, зарезервированным для ограниченного числа избранных. Римский раб, средневековый крепостной, сельскохозяйственный батрак, пролетарий, обезчеловеченный тринадцатью часами повседневной работы, все они не обладали ролью, или обладали ей в таком рудиментарном виде, что утончённые люди видели в них больше животных, чем людей. Фактически, существует нищета бытия вне нищеты зрелища. К XIX веку, представление о хорошем и плохом рабочем вульгаризовалось, как представление о господине и рабе пало в мифе о Христе. Оно вульгаризовалось ценой меньших усилий и меньшего значения, хотя Маркс и чёл его достойным своего осмеяния. Роль, так же как мифическое самопожертвование, стала более демократичной. Фальшь для всех или триумф социализма.

Вот, человек тридцати пяти лет. Каждое утро он заводит свою машину, входит в свой кабинет, перебирает папки, обедает в городе, играет в покер, снова перебирает папки, уходит с работы, выпивает пару «Рикаров», возвращается к себе, встречает свою жену, обнимает своих детей, ест стейк перед телевизором, идёт в постель, занимается любовью, засыпает. Кто довёл человеческую жизнь до этой жалкой последовательности клише? Журналист, полицейский, социолог, писатель–популист? Ничего подобного. Это он сам, этот человек, о котором я говорю, прилагает усилия к тому, чтобы разложить свой день на серию поз, избранных более или менее в соответствии с гаммой господствующих стереотипов. Утративший душу и тело в плену у соблазнов, представленных серией имиджей, он отнимает сам у себя истинное удовольствие ради заработка, ради карьеры, которая неоправдана страстью, ради разбодяженной радости, чересчур выставляемой напоказ для того, чтобы быть чем–то кроме фасада. Роли, принимаемые одна за другой, предоставляют ему щекотливое удовлетворение, когда ему удаётся верно следовать стереотипам. Он получает удовлетворение от хорошо исполненной роли со страстью отдаляясь от самого себя, отрицая себя, жертвуя собой.

Всемогущество мазохизма! Точно также как другие были графом Сандомирским, пфальцграфом Смирновым, маркграфом Торном, герцогом Курляндским, он наделяет персональным величием все типы водителей, работников, начальников, коллег, клиентов, соблазнителей, друзей, филателистов, супругов, отцов семейств, телезрителей, граждан… И всё же он не является этим механическим дебилом, этой аморфной куклой. На краткие моменты, его повседневная жизнь высвобождает энергию, которой, если она не интегрирована, не распространена и не растрачена в ролях, хватило бы на свержение вселенной выживания. Кто скажет, какова разрушительная сила страстной мечты, любовного удовольствия, зарождающегося желания, прилива симпатии? Эти моменты истинной жизни, каждый стремится к их спонтанному расширению вплоть до тех пор, когда они приводят к интегральности повседневной жизни, но обусловленность сводит большую часть людей до их поиска в обратном направлении, в бесчеловечных предлогах; лишь для того, чтобы утратить их навеки в тот момент, когда мы их достигаем.

* * *

Существует жизнь и смерть стереотипов. Некий образ соблазняет, служит моделью для тысяч индивидуальных ролей, затем распадается и исчезает в соответствии с законом потребления, устаревания и обновления. Гда общество зрелища находит новые стереотипы? В той сфере созидательности, которая не позволяет некоторым ролям соответствовать стареющему стереотипу (также, как обновляется язык в контакте с народными формами), в той сфере игры, которая преобразовывает роли.

В той мере, в какой роль соответствует стереотипу, она стремится заморозиться, принять статичный характер своего образца. У неё нет ни настоящего, ни прошлого, ни будущего, потому что её время – время позы и, так сказать, паузы во времени. Это время сжатое в разорванном хронотопе (времени–пространстве, пр.пер.) власти (этой логике всегда соответствует то, что сила власти обретается в её объединённой силе реально разделять и ложно воссоединять). Оно основано на сравнении с кинематографическим имиджем, или ещё лучше с одним из своих элементов, с одной из своих предопределённых позиций, которые, будучи быстро и в большом количестве воспроизведёнными с минимальными различиями, являются основой плана. Воспроизведение здесь гарантировано ритмами рекламы и информации, способностью заставить говорить о роли; и её способности стать впоследствии стереотипом за один день (случаи с Бардо, Саган, Буффе, Джеймсом Дином…). Но, независимо от того, какой вес она приобретает в балансе господствующих мнений, роль обладает в первую очередь задачей адаптироваться к нормам общественной организации, интегрироваться в неодушевлённый мир вещей. Вот для чего нужны камеры скрытые повсюду, чтобы узнавать о банальном существовании, делать из сердца материал для колонки и вопрос красоты из волосков на теле. Превращая невезучего в любви парня в Тристана, старую кочергу в символ прошлого и домохозяйку в добрую фею кухни, зрелище, кормящееся повседневной жизнью намного опережает Поп Арт. Можно было предвидеть, что некоторые начнут моделировать себя на коллажах – в любом случае оплачиваемых – улыбающихся супругов, искалеченных детей и гениев бриколажа. Не остаётся ничего, кроме зрелища, достигающего критической точки, последнего перед началом реального присутствия повседневной жизни. Роли исполняются слишком близко к своему отрицанию. Обычный человек выполняет свою роль посредственно, неадаптированный человек отказывается от неё. В той мере, в какой распадается зрелищная организация, она вбирает в себя самые неблагополучные слои, питаясь своими собственными остатками. Певцы с фальшивящими голосами, бесталанные художники, несчастные лауреаты, пресные звёзды периодически возникают в информационном небе с частотой, определяемой их положением в иерархии.

Остаются неизлечимые, те, кто отказался от ролей, те, кто отработал теорию и практику этого отрицания. Несомненно, из этой неадаптированности к обществу зрелища возникнет новая поэзия реальной жизни, изобретение жизни вновь. Разве жить интенсивно не означает подрыв потока времени, утраченного в видимости? И разве жизнь не заключается в самых счастливых моментах настоящего, отрицающего ускоренное время власти, время утекающее ручьём пустых лет, время старения?

 

3

 

Отождествление. – Известен принцип теста Зонди. Когда пациенту предлагают выбрать из сорока восьми фотографий больных в состоянии пароксизмов кризиса лица, которые вызывают у него сострадание и отвращение, он каждый раз неизменно отдаёт своё предпочтение лицам, выражающим инстинкты, которые он принимает, отворачиваясь в то же время от носителей тех инстинктов, которые он подсознательно отвергает. Он определяет сам себя путём позитивного или негативного отождествления. В соответствии с его выбором, психиатр определяет инстинктивный профиль, для того, чтобы отпустить пациента или отправить его прохлаждаться в крематорий, известный под названием психбольницы.

Рассмотрим теперь императивы общества потребления, общества, в котором быть человеком означает потреблять; потреблять кока–колу, литературу, идеи, чувства, архитектуру, телевидение, власть. Продукты потребления, идеологии, стереотипы являются фотографиями ужасного теста Зонди, в котором каждый из нас должен принять участие, но не просто делая выбор, а посвящая себя чему–то на практике. Необходимость распродавать предметы, идеи, стиль поведения, подразумевает центр расшифровки, в котором некий тип инстинктивного профиля потребителей послужит исправлению выбора и созданию нового спроса, лучше приспособленного для товаров потребления. Можно считать, что изучение рынка, техник мотивации, зондирование общественного мнения, социологические анкеты, структурализм анархически входят в данный проект со всеми своими слабостями. Координация и рационализация несовершенны. Кибернетики позаботятся об этом, если мы отдадим им свою жизнь.

На первый взгляд, выбор «потребительного образа» кажется первостепенным. Хозяйка–которая–пользуется–моющим–средством–Омо отличается от хозяйки–которая–пользуется–моющим–средством–Суниль, это вопрос цифр прибыли. Точно также голосующий за демократов отличается от голосующего за республиканцев, коммунист от христианина. Но граница всё менее и менее различима. Зрелище непоследовательности начинает производить повышение стоимости нулевой точки стоимости. Вплоть до того, что отождествление не важно с чем начинает понемногу приобретать всё большую значимость, так же, как необходимость потреблять не важно что, становится более значимой нежели верность одной марке машины, идолу или политику. Существо дела, в конце концов, разве не состоит в том, что люди должны отчуждаться от своих собственных желаний и размещать их в зрелище, в контролируемой зоне? Хороший или плохой, честный или преступник, левый или правый, все эти формы мало значат постольку, поскольку выбирая их, ты утрачиваешь в них самого себя. Каждому Хрущёву свой Евтушенко, и общество сможет оградить себя от хулиганов. Одна лишь третья сила не отождествляет себя ни с чем, не противостоит ничему, не претендует на лидерство в революции. Она является силой подлинности, в которой каждый обнаруживает и узнаёт самого себя. Там, никто не решает за меня и от моего имени, там, лежит моя свобода и свобода всех.

* * *

Психическая болезнь не существует. Это просто удобная категория для того, чтобы рассортировать и изолировать случайности отождествления. То, чем власть не может править и что она не может убить, она обзывает помешательством. Сюда принадлежат экстремисты и мономаны роли. Сюда также принадлежит всё то, что смеётся над ролью и отвергает её. Их изолированность является также критерием, который выносит им приговор. Как только один генерал начинает отождествлять себя со всей Францией, в чём ему помогают миллионы избирателей, он сталкивается с оппозицией, которая всерьёз противостоит ему в этом. Разве не с тем же успехом Хёрбигер изобретал нацистскую физику; генерал Уокер и Барри Голдуотер противопоставляли высшего, белого, божественного и капиталистического человека низшему, чёрному, демоническому, коммунистическому человеку; Франко очищался и просил у Бога мудрости для того, чтобы угнетать Испанию, и во всём мире лидеры доказывали в отмороженном бреду, что человек является машиной для приказов? Отождествление порождает безумие, а не одиночество.

Роль – это самопародия, которая сопровождает нас повсюду и которая повсюду приводит нас к отсутствию. Но это ухоженное, приодетое, надушенное отсутствие. Параноики, шизофреники, садисты–убийцы не обладают признанной общественно полезной ролью (т.е. эти роли не распространяются под маркой власти так же, как роли мента, босса, военного), становясь полезными в специальных заведениях, психбольницах, тюрьмах, в особых музеях, от которых правительство получает двойную пользу, избавляясь от опасных конкурентов и обогащая зрелище негативных стереотипов. Плохие примеры и их показательное наказание придают пикантности зрелищу и охраняют его. Достаточно просто способствовать отождествлению и акцентировать изолированность, чтобы разрушить фальшивые различия между психическим отчуждением и отчуждением социальным.

На другом полюсе абсолютного отождествления существует определённый способ прокладывания между собой и ролью определённого расстояния, некой игровой зоны, являющейся истинным гнездом всех позиций восстающих против зрелищного порядка. Никогда нельзя полностью потеряться в роли. Даже обращённая вспять, воля к жизни сохраняет потенциал насилия, всегда готовый отклонить человека с избранных им путей. Верный лакей, отождествляющий себя с хозяином при определённом стечении обстоятельств может перерезать ему глотку. Наступает момент, когда его привилегия кусать как собака пробуждает в нём желание ушатать как человек. Дидро хорошо продемонстрировал этот момент в Племяннике Рамо, а сёстры Папен ещё лучше. Дело в том, что отождествление, как и любая бесчеловечность, коренится в человеческом. Аутентичная жизнь подпитывается аутентично прочувствованными желаниями. И отождествление с ролью наносит двойной удар: оно интегрирует игру метаморфоз, удовольствие от маскировки и блужданий повсюду во всех формах мира; оно присваивает старую страсть к лабиринтам, в которых теряешься для того, чтобы лучше обрести себя вновь, игру становления и превращений. Оно также интегрирует рефлекс идентичности, волю к обретению в других людях самой богатой и аутентичной части самого себя. Игра перестаёт быть игрой, подделывается, утрачивает выбор своих собственных правил. Поиск своей идентичности становится отождествлением.

Но перевернём перспективу. Психиатр смог написать: «Признание обществом ведёт личность к растрате своих сексуальных импульсов на культуру, что является лучшим средством защитить себя от них». Точнее, это означает, что роль обладает миссией поглощать жизненную энергию, сокращать эротическую силу путём её перманентной сублимации. Чем меньше эротической реальности, тем больше сексуальных форм в зрелище. Роль – Вильгельм Райх сказал бы «панцирь» — гарантирует неспособность получать удовольствие. В противоположность этому, удовольствие, радость жизни, оргазм разбивают панцирь, разбивают роль. Если бы человек захотел бы рассматривать мир не в перспективе власти, но в перспективе, в которой он сам является отправной точкой, он смог бы запросто различать те действия, которые его реально освобождают, наиболее аутентично прожитые моменты, подобные вспышкам молний в серых буднях ролей. Наблюдать роли в свете аутентичной реальной жизни, подвергать их рентгену если угодно, позволило бы обратить вложенную в неё энергию на извлечение истины из лжи. Эта работа является иногда индивидуальной, иногда коллективной. Одинаково отчуждающие, роли иногда не оказывают равного сопротивления. Гораздо легче спастись от роли соблазнителя, чем от роли мента, шефа, попа. Об этом стоило бы задуматься каждому.

 

4

 

Компенсация – Почему люди придают ролям ценность, иногда превышающую ценность их собственной жизни? На самом деле потому, что их жизнь не имеет стоимости, и это выражение, означает здесь в своей двойственности, что жизнь находится по ту сторону любой общественной оценки, любых ярлыков; а также то, что подобное богатство является, в отношении зрелища и его критериев, невыносимой нищетой. Для общества потребления, нищета является всем тем, что не относится к потреблению. Сведение человека до зрителя выдаётся за обогащение, со зрелищной точки зрения. Чем больше у него вещей и ролей, тем больше он есть; так постановляет организация видимости. Но с точки зрения реальной жизни, то, что ты зарабатываешь во власти, ты теряешь в своей аутентичной самореализации. То, что ты зарабатываешь в видимости, ты теряешь в бытии и становлении бытия.

Реальная жизнь также всегда предлагает сырой материал для социального контракта, плату за право на вход. Её приносят в жертву в то время, как компенсация обретается в блестящих аранжировках видимости. Чем более нищей становится повседневная жизнь, тем больше привлекательности приобретает иллюзия. И чем большее место в жизни занимает иллюзия, тем более нищей становится повседневная жизнь. Удалённая из своей среды обитания силой вмешательств, ограничений и лжи, реальная жизнь кажется настолько малоинтересной, что способы создания видимости полностью замещают её. Свою роль проживают лучше, чем свою жизнь. Компенсация придаёт привилегию веса в существующем положении вещей. Роль восполняет отсутствие: одновременно отсутствие жизни и отсутствие другой роли. Рабочий скрывает свою измотанность под местом в иерархии научной организации труда, а саму нищету этой роли под видимостью несравненно улучшенной модели №403. Но ценой каждой роли становится искалеченность (непомерный труд, отчуждение от удобств, выживание). Каждая роль заполняет подобно плохой затычке пустоту, оставленную изгнанием собственного «я» и истинной жизни. Удалите без колебаний эту затычку и останется лишь зияющая рана. Роль является заодно угрозой и защитой. Но угроза остаётся прочувствованной лишь в негативном смысле, она не существует официально. Официально существует угроза, когда рискует утеряться или потерять в цене роль, когда утрачивается честь или достоинство, когда, в соответствии с очень удачным выражением, теряешь лицо. И эта двойственность роли указывает моему разуму почему люди так цепляются за неё, почему она липнет к нашей коже, почему мы отдаём за неё жизнь: обедняя реально проживаемый опыт, она защищает его от откровений о своей невыносимой нищете. Изолированный индивид не смог бы выжить после такого зверского откровения. И роль участвует в организованной изолированности, в разъединённости фальшивого единства. Компенсация, как алкоголь, предоставляет допинг, необходимый для самореализации власти как фальшивого бытия. Существует опьянение отождествлением.

Выживание и протекционные иллюзии составляют неразделимое целое. Роли очевидно исчезают с исчезновением выживания, хотя некоторые мертвецы и наделяют стереотипы своими именами. Выживание без ролей является гражданской смертью. Точно так же как мы приговорены к выживанию, мы приговорены делать «хорошую мину» при фальшивом существовании. Броня панциря сковывает свободу действий, но также смягчает удары. Всё уязвимо под панцирем. Следовательно остаётся игровое решение действовать «как если бы»; играть с ролями.

Стоит перенять положение Розанова: «Внешне, я подвержен угасанию. Субъективно, я абсолютно ему неподвержен. Я не согласен. Нечто вроде наречия». В конце концов, это мир, который должен выстраиваться субъективно; он должен достигать согласия со мной до тех пор пока я не соглашусь с ним. Выбросить все роли как пакет с грязной одеждой станет отрицанием отчуждения и впаданием в мистику или солипсизм. Я нахожусь у врага, а враг у меня. Он не должен меня убить, поэтому я скрываюсь под панцирем ролей. И я работаю, и я потребляю, и я знаю как проявить вежливость, и я не совершаю нападок на нравы. Но тем не менее нужно разрушить этот мир, настолько фиктивный, что хитрые люди предоставляют ролям самим играть себя. Казаться безответственным, вот наилучший способ отвечать за себя. Все ремёсла грязны, так будем работать грязно, все роли лживы, так давайте лгать! Я люблю высокомерие Жака Ваше, пишущего: «Я брожу по руинам моей деревни с моноклем от Кристаль и теорией беспокойного рисования. Я был по очереди коронованным литератором, известным порнографом и скандальным художником–кубистом. Теперь я остаюсь у себя и предоставляю другим объяснять мою личность и дискутировать о ней в свете вышеизложенного». Для меня достаточно быть полностью честным с теми, кто на моей стороне, с защитниками аутентичной жизни.

Чем больше отстраняешься от роли, тем лучше можно манипулировать ей против неприятеля. Чем лучше предохраняешься от веса вещей, тем большую приобретаешь лёгкость движений. Друзья не ссорятся из–за форм, они открыто полемизируют, уверенные в том, что не смогут сцепиться друг с другом. Там, где хотят реального общения, непонимание не является преступлением. Но если ты приближаешься ко мне вооружённый до зубов, навязывая мне стычку в поисках согласия через твою победу, ты не добьёшься от меня ничего кроме ускользающей позы, молчания, сигнализирующего конец диалога. Соревнование между ролями с самого начала изымает весь интерес из дискуссии. Только враг ищет встречи на территории ролей, в соответствии с канонами зрелища. Уважать свои призраки, держать их на расстоянии дня, недостаточно ли этого и без фальшивой дружбы по принуждению? Более того, когда кусаешься и лаешь можно пробудить сознание собачьей жизни в ролях, заставить осознать собственную значимость…

К счастью, зрелище непоследовательности с силой вводит игру в роли. Мораль «выворачивающейся изнанки» развеивает дух серьёзности. Игровое отношение позволяет ролям плыть в его безразличии. Вот почему реорганизация видимости прилагает столько стараний, и так безуспешно, придать себе игровой элемент (конкурсы Intervilles, Quitte ou Double…), заставить игривость служить потреблению. Отстранённость утверждается через разложение видимости. Некоторые роли сомнительны, двойственны; они содержат в себе самокритику. Ничто отныне не сможет избежать превращения зрелища в коллективную игру, в которой повседневная жизнь создаёт с самого начала своими средствами условия для перманентной экспансии.

 

5

 

Инициация. – Защищая нищету выживания и протестуя против неё, движение компенсации распространяет на каждого человека определённое количество формальных возможностей участвовать в зрелище, исходящих из вседозволенности сценического представительства на одном или нескольких уровнях жизни, частной или общественной, не так уж и важно. Точно так же как Бог оделял своими милостями людей, оставляя каждому свободу выбирать между спасением и проклятием, социальная организация дала каждому право на успех или неудачу в различных слоях этого мира. Но в то время как Бог глобально отчуждал субъективность, буржуазия разбила её на серию частичных отчуждений. В каком–то смысле, субъективность, которая не была ничем, стала чем–то, у неё есть своя истина, своя тайна, свои страсти, свой рассудок, свои права. Её официальное признание происходит ценой разделения на эталонные и гомологичные элементы в соответствии с нормами власти. Субъективное приобретает объективные формы в виде стереотипов, посредством отождествления. Оно становится таковым в разбитом на абсолютные фрагменты виде, смехотворно разъединённое (гротескное обращение с «я» у романтиков и его противоядие, юмор).

Быть значит обладать представительством власти. Для того, чтобы быть хоть кем–то, личность должна, как говорится, стать частью вещного порядка, заботиться о ролях, полировать их, прогрессивно инициироваться вплоть до тех пор, как она сделает зрелищную карьеру. Цеха учёбы, реклама, обусловливание всего Порядка, который заботливо помогает ребёнку, юноше, взрослому заработать себе место в большой семье потребителей.

Существуют различные уровни инициации. Не все социально признанные группы обладают одной и той же дозой власти, и они не распределяют эту дозу в равной мере между собой. От президента до его активистов, от певца до его фанатов, от депутата до его избирателей множатся дорожки карьеры. Некоторые группы обладают твёрдой структурой, другие обладают слишком свободными контурами; тем не менее, все они выстраиваются благодаря иллюзорному чувству участия, разделяемому их участниками чувства, которые можно поддерживать собраниями, отличительной атрибутикой, рабочими заданиями, обязанностями… Ложная последовательность часто оказывается хрупкой. В этом пугающе бойскаутском мышлении на всех уровнях встречаются свои стереотипы: мученики, герои, модели, гении, мыслители, услужливые работники сервиса и люди большого успеха. Например: Даниэль Казанова, Сьенфуэгос, Брижитт Бардо, Матье Акселос, ветеран обществ игры в шары и Уилсон. Читатель может сам распределить их по соответствующим группам.

Когда роли становятся коллективными, разве это сможет заменить старую власть великих идеологий? Нельзя забывать, что власть лежит в организации видимости. Распад мифа на идеологические фрагменты выставляется сегодня как распыление ролей. Это также означает, что нищета власти не обладает больше ничем для своей маскировки, кроме своей фрагментированной лжи. Престиж звезды, отца семейства или государственной власти не заслуживает ничего кроме презрительного бздежа. Ничто не может избежать нигилистического разложения, кроме его преодоления. Сама технократическая победа препятствующая этому преодолению освободит людей от пустой деятельности, от ритуала беспредметной инициации, от чистого самопожертвования, от списков без ролей, от принципиальной специализации.

Фактически, специалист является предтечей этого призрачного существа, этой шестерёнки, этой механической вещи, расположенной в рациональности социальной организации, в совершенном порядке зомби. Он встречается повсюду, как в политике, так и среди налётчиков. В каком–то смысле, специализация является наукой роли, она придаёт видимости некий блеск, который до этого ему придавало благородное происхождение, манеры, шик или счёт в банке. Но специалист делает ещё больше. Он нанимает себя для того, чтобы нанимать других; он является этим звеном между техникой производства и потребления и техникой зрелищного представительства, но это изолированное звено, что–то вроде монады. Зная всё об одном фрагменте, он вовлекает других в производство и потребление в пределах этого фрагмента так что он получает прибавочную стоимость власти и увеличивает свою долю представительства в иерархии. Он знает как отказаться, по необходимости, от множества ролей для того, чтобы сохраниться в одной из них, сконцентрировать свою власть вместо того, чтобы разбрасываться ей, свести свою жизнь к одной колонке. Тогда он становится менеджером. Беда лишь в том, что круг в котором осуществляется его власть является всегда слишком ограниченным, слишком фрагментарным. Он находится в ситуации гастро–энтеролога, который лечит болезни, касающиеся его профиля и при этом отравляет всё остальное тело. Конечно, значение группы, которой он правит может придать ему иллюзию власти, но анархия обладает такой природой, и фрагментарные интересы так противоречивы и конкурируют друг с другом, что в конце концов он осознаёт своё бессилие. Точно так же, как главы государств парализуют друг друга тем, что обладают ядерной силой, специалисты своим вмешательством вырабатывают и в конечном итоге создают гигантскую машину – власть, социальную организацию – которая господствует над ними всеми и угнетает их с большей или меньшей предусмотрительностью в соответствии с их положением в качестве шестерёнок. Они создают и приводят в действие эту машину вслепую, поскольку она является ансамблем их вмешательств. Значит от наибольшего количества специалистов следует ожидать внезапного осознания этой столь разрушительной пассивности, на которую они работали с таким упорством, осознания, которое с силой швырнёт их в сторону воли к реальной жизни. Можно также предвидеть, что их определённое количество, из тех, что были подвержены в течение наиболее долгого времени с большей или меньшей интенсивностью излучениям авторитарной пассивности, должны будут вслед за офицером из Исправительной колонии Кафки погибнуть в машине, подвергаемые пыткам вплоть до последнего издыхания. Вмешательство людей облечённых властью, специалистов, каждый день создаёт и воссоздаёт колеблющееся величие власти. Результаты известны. Можно представить себе тот леденящий кошмар к которому нас приговорит рациональная организация, общий резерв кибернетиков способных уничтожить любое вмешательство или по крайней мере держать его под контролем. Останутся лишь обладатели самоубийственной термоядерной силы, которые смогут оспаривать у них Нобелевскую премию.

* * *

Повсеместное использование имени и фотографии в том, что любопытным образом называют удостоверениями «личности», демонстрирует их тайное сотрудничество с полицейской организацией современных обществ. Не только с низшими полицейскими функциями слежки, надзора, избиений, методичного убийства, но также с более секретными силами правопорядка. Постоянное обращение одного имени, одной фотографии в письменных и устных информационных сетях указывает на иерархический уровень и категорию, занимаемые индивидом. Само собой, наиболее часто произносимое имя на районе, в городе, стране, или в мире обладает завораживающей силой. Статистическая таблица, составленная на данной основе в определённом хронотопе с лёгкостью определяет карту рельефа власти.

До сих пор, изнашивание роли исторически сопровождалось незначительностью имени. Для аристократа имя содержит в себе резюме тайн рождения и расы. В потребительском обществе, рекламное обнародование имени Бернара Буффе превращает посредственность в знаменитого художника. Манипуляция именем служит фабрикации руководителей, точно так же, как и продаже шампуня для волос. Но она также означает, что известное имя больше не принадлежит его владельцу. Под этикеткой Буффе нет ничего кроме шёлковых чулок. Кусочек власти.

Разве не комично слышать, что гуманисты протестуют против сведения людей к цифрам, к регистрационным книгам. А что, разве уничтожение человека под оригинальностью имени не равноценно бесчеловечности серии цифр? Я уже говорил, что причудливая борьба между так называемыми прогрессистами и реакционерами всегда обращается вокруг этого вопроса: следует ли разлагать человека ударами наказаний или наград? Хорошенькая награда, иметь известное имя!

Но имена вещей настолько же приобретают значение, насколько живые существа его утрачивают. Обращая перспективу, я люблю осознавать, что каким бы именем меня не обозначали, оно никогда не будет отражать того, чем я являюсь. У моего удовольствия нет имени. Слишком редкие моменты, в которые я выстраиваю себя, не составляют и горсти для того, чтобы ими можно было манипулировать извне. Только отказ от самого себя запечатлевается в имени вещей, угнетающих нас. Я хотел бы, чтобы также в этом смысле, а не только в смысле отрицания полицейского контроля понимали сожжение Альбером Либертадом своих документов удостоверяющих личность, т.е. в смысле отказа от своего имени для того чтобы выбирать себе тысячи имён, жест повторённый чернокожими рабочими Иоханнесбурга в 1959–м. Достойная восхищения диалектика изменения перспективы: поскольку состояние дел не позволяет мне носить имя в качестве феодального излучения моей силы, я отказываюсь от всех имён; я вхожу в безымянный лес, где олень Льюиса Кэролла объясняет Алисе: «Представь себе, что школьная директриса захотела бы позвать тебя на уроки. Она крикнет эй! ты!, но тут же остановится, поскольку у тебя нет имени, а значит тебе не обязательно подходить». Счастливый лес радикальной субъективности.

Джорджо де Кирико, насколько я знаю, с отличными для него последствиями вышел на путь, ведущий в лес Алисы. То, что истинно для имени, истинно также для представительства лица. Фотография выражает сущность роли, позу. Душа заключена в ней и подвержена интерпретации; вот почему фотографии всегда грустны. Её изучают так же, как изучают предмет. И опять же, разве превращение самого себя в предмет не является отождествлением с гаммой выражений, пусть даже широкой. Бог мистиков по крайней мере знал как избежать этой ловушки. Но вернусь к Кирико. Он был почти что современником Либертада (если бы она была человеком, власть была бы постоянно счастливой оттого, что предотвратила так много встреч), и его пустоголовые, безликие персонажи являются прекрасным обвинительным балансом бесчеловечности. Пустынные пространства, окаменелые декорации демонстрируют человека, обезчеловеченного вещами которые он создал и которые, замороженные в урбанизме, сосредотачивающем в себе угнетающую силу идеологий, опустошают его существо, высасывают его кровь; я не помню уже, кто говорил, ссылаясь на эти полотна, о вампирском пейзаже – возможно Бретон. Более того, отсутствие лица вызывает к жизни новое лицо, присутствие, очеловечивающее даже камни. Это лицо является для меня коллективным творением. Поскольку у него нет лица, персонаж Кирико обладает лицом всех.

В то время как современная культура прилагает так много усилий к тому, чтобы выразить своё ничтожество, создаёт семиологию собственной пустоты, появляется картина, на которой отсутствие раскрывается исключительно в направлении поэзии фактов, реализации искусства, философии, человека. След овеществлённого мира, пустое пространство, представленное в полотне на главном месте, указывает также на то, что лицо покинуло пространство представительства и имиджей, что оно теперь интегрируется в повседневную практику.

Период 1910–1920 гг. однажды обнаружит своё несравненное богатство. Впервые, с большой непоследовательностью и гениальностью, был спроецирован мост между искусством и жизнью. Осмелюсь сказать, что, за исключением сюрреалистической авантюры, он не существовал никогда в период между этим авангардом преодоления и современным ситуационистским проектом. Разочарование старого поколения, топающего ногами последние сорок лет, как в сфере искусства, так и в революции, не разубедит меня. Движение дадаистов, белая площадь Малевича, Улисс, полотна Кирико, оплодотворили, ради присутствия целостного человека, отсутствие человека, сведённого до вещи. И целостный человек сегодня не является ни чем иным, как проектом, разрабатываемым большинством людей во имя запретной созидательности.

 

6

 

В едином мире, под неподвижным взглядом богов, приключение и паломничество определяли перемены в неподвижном. Нечего было открывать, поскольку мир был данностью на все времена, но откровение ждало паломника, рыцаря или бродягу на перекрёстке дорог. В действительности откровение содержалось в каждом: его добивались пересекая мир, или копаясь в себе, находясь в далёких землях и внезапно открывая чудесный источник, который чистота одного действия заставляет бить в том месте, в котором злосчастный искатель не нашёл бы ничего. Источник и замок господствовали над воображением в Средние Века. Их символизм вполне ясен; под неизменным обретается движение.

В чём заключается величие Гелиогабала, Тамерлана, Жиля де Рэ, Тристана, Парцифаля? Будучи побеждёнными они удалялись в живого Бога; они отождествляли себя с демиургами, оставляя свою неудовлетворённую человечность для того, чтобы править и умирать в маске страха божьего. Эта смерть человека, который является Богом неизменного, позволяет жизни цвести в тени её косы. Мёртвый Бог тяжелее, чем живой древний Бог; в действительности буржуазия не вполне избавила нас от Бога, она лишь освежила его труп. Романтизм пахнет гниением Бога, это отвратительный запашок в условиях выживания.

Класс, раздираемый противоречиями, буржуазия основывает своё господство на преобразовании мира, но отказывается преобразовать саму себя. Она является движением, стремящимся избежать движения. В едином режиме, образ неизменности содержит в себе движение. Во фрагментарном режиме, движение стремится к воспроизводству неизменного. (Всегда были войны, нищета, рабство). Буржуазия у власти терпит лишь пустые, абстрактные, оторванные от целостности изменения. Это частичные изменения и изменения частиц. Но привычка к изменениям в своём принципе является подрывной. Изменение также является императивом, господствующим над обществом потребления. Люди должны сменять автомобили, моду, идеи и т.д. Они должны это делать, чтобы не произошли радикальные перемены, которые положили бы конец той форме власти, которая не имеет другой цели кроме обеспечения предложения для потребителей, кроме самопотребления в потреблении каждого. К сожалению, в этом стремлении к смерти, в этой нескончаемой гонке, не существует реального будущего, не существует иного прошлого, всякий раз изобретаемого вновь и проецируемого в будущее. В течение уже четверти века, сами новшества следуют друг за другом на рынке приспособлений и идей, едва их коснётся старость. То же самое касается рынка ролей. Как мы можем получить разнообразие, которое в древности обеспечивало качество ролей, соответствие ролей феодальной концепции, как оно может быть компенсировано? Итак:

1. количественное само по себе является предельным и вызывает возвращение к качественному;

2. ложь об обновлении проступает сквозь нищету зрелища.

Последующий набор на исполнение ролей будет использовать трансвеститов. Размножение изменений в деталях пробуждает желание перемен, но никогда не удовлетворяет его. Ускоряя изменения в иллюзиях, власть не может избежать реальности радикальных перемен.

Размножение ролей не только имеет тенденцию к их превращению в абсолютные эквиваленты друг друга, но также фрагментирует их и делает их смехотворными. Превращение субъективности в количество создало зрелищные категории для самых прозаичных действий в самых обыденных ситуациях: определённый способ улыбаться, размер груди, причёска… Всё меньше и меньше остаётся главных ролей, всё больше и больше эпизодических. Даже Убу Сталины, Гитлеры, Муссолини являются лишь бледными наследниками. Большинству людей хорошо известно недомогание при вступлении в новый коллектив или контакт, это беспокойство актёра, страх, что он плохо сыграет свою роль. Стоит дождаться когда разобьются вдребезги эти официально контролируемые отношения и позы и тогда это беспокойство обнаружит свой источник: это не плохое исполнение ролей, а утрата самого себя в зрелище, в установленном порядке вещей. В своей книге Medecine et homme total, доктор Соли констатирует следующее к в отношении пугающего распространения нервных заболеваний: «Не существует болезни самой по себе, как не существует больного самого по себе, существует лишь аутентичное или иллюзорное бытие–в–мире». Возвращение энергии, украденной видимостями, её превращение в волю к настоящей жизни обретается в диалектике самой видимости. Задействование почти биологической защитной реакции отказа от неаутентичности, обладает всеми шансами на насильственное уничтожение всех тех, кто никогда не прекращал своей деятельности по организации зрелища и отчуждения. Те, кто сегодня пользуются славой идолов, артистов, социологов, мыслителей, специалистов всех мизансцен должны будут остановиться. Взрывы народного гнева не являются случайностями того же типа, что и извержения Кракатоа.

* * *

Один китайский философ сказал: «Совокупность вещей приближается к пустоте. Во всеобщей совокупности движется присутсвие». Отчуждение простирается на всю деятельность человека, разъединяя её до крайних степеней, но одновременно разъединяясь, оно становится более уязвимым повсюду. В разъединённости зрелища, существует, как писал Маркс, «новая жизнь, приобретающая самосознание, уничтожающее то, что уже уничтожено, и отвергающее то, что уже отвержено». Под разъединённостью таится единство; под усталостью концентрация энергии; под самофрагментацией, радикальная субъективность. Качественное. Но недостаточно хотеть переделать мир так как хочешь заняться любовью с девушкой, которую любишь.

Чем больше ослабляется то, что обладает функцией высушивания повседневной жизни, тем больше сила жизни приобретает преимуществ против власти ролей. Отсюда начинается обращение перспективы. На этом уровне должна концентрироваться новая революционная теория для того, чтобы пробить брешь преодоления. Эпохе расчёта и эпохе подозрительности, введённой в действие капитализмом и сталинизмом противостоит, выстраиваясь на подпольной стадии своей тактики, эра игры.

Состояние деградации зрелища, индивидуальный опыт, коллективные проявления отрицания должны внести уточнения на уровне фактов в осуществимую тактику борьбы с ролями. Коллективными силами, вполне возможно уничтожить роль. Спонтанное творчество и чувство праздника, высвобождаемые в революционные моменты, предоставляют многочисленные примеры. Когда радость входит в сердца людей, не остаётся ни одного шефа, ни одной мизансцены, которые могли бы подчинить их. Только заморив их радость голодом можно стать хозяином революционных масс; мешая им заходить слишком далеко и расширять свои завоевания. В настоящее время, группа теоретического и практического действия, вроде ситуационистов, уже способна проникнуть в политико–культурное зрелище для подрывной деятельности.

Индивидуально, а значит в переходном смысле, нужно учиться подпитывать роли не доводя их до той степени ожирения, когда мы начинаем зависеть от них. Защищаться ими от них же самих; восстанавливать энергию, поглощаемую ими, обретать власть, которую они дают лишь иллюзорно. Играть в игру Жака Ваше.

Если твоя роль навязывает роли другим, прими эту власть, которая не является тобой, чтобы потом выпустить на свободу этот призрак. В борьбе за престиж проигрываешь всегда, не утомляй себя понапрасну. Долой тщетные ссоры, назойливые дискуссии, форумы, коллоквиумы и недели марксистской мысли! Когда надо будет ударить для того, чтобы действительно освободиться, бей так, чтобы убить наповал! Слова не убивают.

Люди окружают тебя, они хотят поспорить с тобой. Они тобой восхищаются? Плюнь им в лицо; они смеются над тобой? Помоги им узнать себя в их насмешках. Роль всегда заключает в себе смехотворность. Вокруг тебя нет ничего кроме ролей? Отдай им твою непринуждённость, твой юмор, твою отстранённость; играй с ними как кошка с мышью; возможно, благодаря такому обращению, один или другой из твоего окружения пробудится сам собой, обнаружит условия для диалога. Одинаково отчуждающие, не все роли одинаково презренны. Среди эталонов формального поведения, некоторые едва прикрывают реальную жизнь и её отчуждённые потребности. Временные альянсы, мне кажется, могут быть позволительны с некоторыми позициями, с некоторыми революционными образами в той мере в какой представляемые ими идеологии всё ещё способны содержать настоящий радикализм. В этом смысле я думаю о культе Лумумбы среди юных конголезских революционеров. Тот, кто охраняет настоящее обладает духом, единственным надлежащим обращением с которым, как для других, так и для себя, является увеличение дозы радикальности, ведь оно не может привести ни к предательству собственных интересов, ни к утрате самих себя.

 

16 глава «Зачарованность временем»

 

По какому–то гигантскому колдовству, вера в утекающее время служит основой для реальности утекающего времени. Время является износом адаптации, которой человек должен безропотно подчиняться каждый раз, когда ему не удаётся изменить мир. Возраст является ролью, ускорением «прожитого» времени на уровне видимости, привязанности к вещам.

 

Увеличение нервного недовольства в цивилизации толкает сегодня терапевтику в сторону новой демонологии. Точно так же как заклинания, колдовство, одержимость, экзорцизм, оргии, шабаши, метаморфозы, талисманы обладали двусмысленной привилегией лечить или заставлять страдать, так же как сегодня оказывается, со всё большей уверенностью, что утешение угнетённого человека (медицина, идеология, компенсация роли, приспособления для комфорта, методы преобразования мира…) подпитывают само угнетение. Существует больной порядок вещей, вот, что властители мира сего хотели бы сокрыть любой ценой. Вильгельм Райх прекрасно показывает в одном месте в Функции оргазма, как после долгих месяцев психиатрической практики ему удалось вылечить одну молодую венскую рабочую. Она страдала от депрессии, вызванной условиями её жизни и работы. Когда она была излечена, Райх отправил её обратно в её среду. Пятнадцать дней спустя она совершила самоубийство. Известно, что ясность и честность Райха проиговорила его к изгнанию из психиатрических кругов, к изоляции, бреду и смерти: нельзя выставлять напоказ лживость демонологов безнаказанно.

Организаторы мира, организовывают страдание и его анестезию; это известно. Большая часть человечества живёт во сне, между страхом и желанием пробуждения; между мягкой обивкой своего невротического состояния и травматизмом возвращения к реальной жизни. Несмотря на это, вот эпоха, в которой выживание под анестезией требует возрастающих доз, насыщая организм, подключая то, что в магической операции называется «шоком возвращения». Неминуемость этого переворота и его натура, позволяют говорить об обусловленности людей, как о гигантской заколдованности.

Заколдованность подразумевает существование пространства, объединяющего в себе самые удалённые предметы с помощью симпатии, под руководством специфических законов, формальной аналогии органического сосуществования, функциональной симметрии, яльянса символов… Соответствия устанавливаются и связываются неисчислимое количество раз, между поведением и появлением определённого сигнала. В общем, действие происходит через обобщённое обусловливание. Нельзя не спросить себя о сегодняшней, слишком распространённой моде обличать определённый вид обуславливания, пропаганду, рекламу, СМИ, — не действует ли она в качестве частичного экзорцизма, поддерживающего на месте и вне подозрений более широко распространённую, более существенную заколдованность. Легко негодовать на Франс Суар с тем, чтобы попасться потом на крючок элегантной лжи Ле Монд. Информация, язык, время, разве не являются все они гигантскими щупальцами, которыми власть обрабатывает человечество и направляет его в свою перспективу. Это плохо приспособленная власть, это правда, но содержащая в себе тем больше силы, чем меньше люди сознают возможности противостоять ей и часто не знают в какой мере они уже сопротивляются ей спонтанно.

Показательные сталинские процессы продемонстрировали, что достаточно немного терпения и упорства для того, чтобы заставить человека обвинить себя во всех преступлениях и публично просить для себя смертной казни. Сегодня, осознавая подобную технику и будучи предостережёнными о ней, как сможем мы проигнорировать тот факт, что ансамбль механизмов управляющих нами предписывает нам с той же пресной убеждённостью, но с большим количеством средств и постоянством: «Ты слаб, ты должен постареть, ты должен умереть». Сознание подчиняется, за ним следует тело. Я люблю понимать в материалистическом смысле замечание Антонина Арто: «Мы умираем не оттого, что надо умирать; мы умираем оттого, что наше сознание вынуждено было однажды согласиться с этим, не так уж давно».

Растения умирают на непригодной почве. Животные адаптируются к своей среде, человек изменяет её. Значит смерть не одинакова в своём воздействии на растения, животных и людей. На благоприятной почве, растение оказывается в условиях животного, оно может адаптироваться. В той мере, в какой человеку не удаётся изменить свою окружающую среду, он также оказывается в положении животного. Адаптация является законом животного мира.

Общий синдром адаптации говорит Ганс Сели, теоретик Стресса, проходит три стадии: реакцию тревоги, стадию сопротивления и стадию истощения. На уровне видимости, человек вечно умел бороться, но на уровне аутентичной жизни, он всё ещё находится на уровне животной адаптации: спонтанная реакция детства, затвердение во взрослом возрасте, истощение в старости. И чем больше сегодня хотят казаться кем–то, тем больше эфемерный и непоследовательный характер зрелища вновь и вновь показывает таким людям, что они живут как собаки и умирают как стога сухого сена. Очень скоро придётся признать, что социальная организация, создаваемая человеком для преобразования мира в соответствии с наилучшими его пожеланиями уже давно не помогает ему; нет ничего, в её использовании, кроме запрета на высшую организацию, не соответствующую её правилам, которая ещё только должна быть создана, а также на технологии освобождения и индивидуальной самореализации, разработанные в течение истории частной собственности, эксплуатации человека человеком, иерархической власти.

Мы уже давно живём в закрытой, удушающей системе. То, что мы приобретаем на одном берегу, теряется на другом. Побеждённая количественно из–за прогресса санитарной материи, смерть присутствует на качественном уровне в выживании. Адаптация демократизирована, она стала более лёгкой для всех, ценой утраты своего основного компонента, который является адаптацией к миру человеческого.

Конечно, существует борьба против смерти, но она занимает место внутри того же синдрома адаптации; т.е. то, что составляет смерть, лечит её. Более того, имеет значение, что терапевтические исследования идут в основном на стадии истощения, как если бы они хотели продлить стадию сопротивления в старости. Шокотерапия применяется, когда слабость и бессилие уже довершили свою работу; эта шокотерапия, которая должна препятствовать износу из–за адаптации, слишком точно подразумевает, как это понял Райх, прямую атаку на социальную организацию, на то, что мешает преодолеть стадию адаптации. Частичные излечения предпочитаются хотя бы оттого, что не страдают общее целое. Но что случится, когда повседневная жизнь окажется, из–за этих частичных излечений, заражённой в своём общем целом болезнью неаутентичности? Когда экзорцизм и заколдованность окажутся обнажёнными для всех в их взаимной поддержку больного общества?

* * *

Вопрос «Сколько вам лет?» не задают не ссылаясь на власть. Дата уже содержит в себе ограничение. Разве не измеряют время начиная с установления какой–либо власти: появления Бога, мессии, босса, захваченного города? В аристократическом сознании, накопленное время является показателем власти: старость, но также серия предков, увеличение благородного могущества. При смерти, аристократ оставляет своим наследникам жизненную силу, тонизируемую прошлым. Напротив, у буржуазии нет прошлого; по крайней мере, она не признаёт его, её фрагментарная власть не подчиняется наследованию. Она пародирует путь дворянства: отождествление с цикличным временем, со временем вечного возвращения, удовлетворяется теперь отождествлением с мелкими промежутками линейного времени, последовательными и быстрыми переходами.

Отношения между веком и отправной точкой измеримого времени является не единственной нескромной аллюзией на власть. Я убеждён, что отмеренный век никогда не будет ничем кроме роли, ускорения времени реальной жизни посредством небытия, а значит на уровне видимости и в соответствии с законами адаптации. Захватывая власть, приобретаешь возраст. Раньше только старейшины, т.е. древняя аристократия или самые богатые жизненным опытом люди осуществляли власть. Сегодня даже молодёжь пользуется сомнительными возрастными привилегиями. Общество потребления развивает раннее старение; разве не изобрело оно этикетку тинейджера в качестве новообращённого слоя потребителей? Того, кто потребляет, пожирает неаутентичность; он подпитывает видимость, принося выгоду зрелищу и нанося ущерб истинной жизни. Он умирает там, где у него возникает привязанность, потому что это привязанность к мёртвым вещам; товарам, ролям.

Всё то, чем ты обладаешь, в свою очередь обладает тобой. Всё то, что превращает тебя в собственника, адаптирует тебя к природе вещей; старит тебя. Утекающее время заполняет пустоту, оставленную отсутствием «я». Если ты спешишь за временем, время бежит ещё быстрее: это закон потребления. Хочешь остановить его? Скорее оно задержит и состарит тебя. Нужно захватывать его фактически, в настоящем; но в настоящем, которое надо созидать.

Мы родились для того, чтобы никогда не стариться, никогда не умирать. У нас нет ничего кроме сознания, что мы пришли слишком рано; и некоторая доля презрения к будущему может уже гарантировать нам отменную долю жизни

17 глава «Зло выживания»

 

Капитализм прояснил природу выживания .Нищета повседневной жизни стала невыносимой в виду обогащения технических возможностей. Выживание стало экономией жизни. Цивилизация коллективного выживания увеличила мёртвое время индивидуальной жизни настолько, что роль смерти может уже преобладать над самим коллективным выживанием. Если только страсть к разрушению не превратится в страсть к жизни.

 

До сих пор люди лишь адаптировались к системе преобразования мира. Сегодня система должна быть адаптирована к преобразованию мира.

Организация человеческих обществ изменила мир, и мир, изменяясь, совершил переворот в организации человеческих обществ. Но пока иерархическая организация изучает природу и преобразовывается в борьбе, роль свободы и созидательности, зарезервированных для индивидов поглощается необходимостью адаптироваться к социальным нормам и их вариациям; по крайней мере в отсутствие общих революционных моментов.

Время индивида в истории является большей частью мёртвым временем. Этот факт стал невыносимым в последнее время, благодаря недавнему пробуждению сознания. С одной стороны, буржуазия доказала своей революцией, что люди могут ускорять преобразование мира, что они могут индивидуально улучшать свою жизнь, причём улучшение здесь понимается, как доступ в правящий класс, к богатству, к капиталистическому успеху. С другой стороны, она аннулирует своим вмешательством свободу индивидов, она увеличивает мёртвое время повседневной жизни (необходимость производить, потреблять, рассчитывать), она склоняется перед рискованными законами рынка, перед неизбежными циклическими кризисами с их бременем войн и нищеты, перед барьерами здравого смысла (человек не меняется, всегда будут бедные…). Политика буржуазии, и её социалистических артефактов, это политика давления на тормоза в автомобиле с прижатым к дну акселератором. Чем больше увеличивается скорость, тем более частыми, опасными и бесполезными становятся нажатия на тормоза. Скорость потребления является скоростью разложения власти; и одновременно, неотвратимая разработка нового мира, нового измерения, параллельной вселенной рождённой из падения Старого Мира.

Переход от системы аристократической адаптации к системе адаптации «демократической» резко увеличил существующий разрыв между пассивностью индивидуальной покорности и социальным динамизмом, преобразующим природу, между бессилием людей и мощью новой техники. Созерцательное отношение в совершенстве подходило феодальному мифу, почти неподвижному миру, поддерживаемому его вечными Богами. Но как дух покорности приспособился бы к динамическому видению рынков, производителей, банкиров, открывателей богатств, всех тех, кто знал не откровение неизменного, но откровение экономического мира, неутолимую жажду наживы, потребность в перманентном обновлении? Тем не менее, везде, где буржуазия вульгаризовала и обратила в стоимость настоящее, преходящее, надежду, она вместе с властью стремится лишить свободы реальных людей. Она подменяет теологическую неподвижность метафизикой движения; оба этих представления замедляют реальное движение, но первое с большим успехом и гармонией, чем второе; с большей последовательностью и единством. Идеология прогресса и перемен на службе у неизменного, вот парадокс, который отныне ничто не сможет ни спрятать от сознания, ни оправдать перед ним. В этой вселенной технической экспансии и всяческих удобств, живые существа сворачиваются в самих себе, затвердевают, живут мелко, умирают ради деталей. Кошмар предлагает взамен обещания полной свободы кубический метр индивидуальной автономии, строго контролируемой соседями. Хронотоп мелочности и низкой мысли.

Смерть в живом Боге придала повседневной жизни при Старом Режиме иллюзорное измерение, стремящееся к богатству многогранной реальности. Да, никогда не было ещё лучшей самореализации, чем в неаутентичном. Но что сказать о жизни при мёртвом Боге, при гниющем Боге фрагментарной власти? Буржуазия сэкономила на Боге, экономя на жизни людей. Она также превратила экономику в священный императив, а жизнь в экономическую систему. Такова схема, по которой программисты будущего учатся рационализации, планированию, гуманизации одним словом. И можно быть уверенными, что кибернетическое программирование окажется таким же безответственным, как и труп Бога.

Кьеркегор хорошо описывает зло выживания, когда пишет: «Пусть другие оплакивают злонравие своей эпохи. Меня раздражает её мелочность; то, что в ней отсутствует страсть… Моя жизнь приобретает одну–единственную окраску». Выживание является жизнью, сведённой к основам, к абстрактной форме, к ферменту, необходимому для того, чтобы человек участвовал в производстве и потреблении. Для римского раба, отдых и корм. Для бенефициаров Прав Человека, питание и самокультивация, достаточное количество сознания для того, чтобы играть роль, инициативы для обретения власти, пассивности для различения её регалий. Свобода адаптироваться к образу жизни высших животных.

Выживание – это замедленная жизнь. Видимость подразумевает такую трату энергии! Её интимная гигиена ловко вульгаризуется информацией: избегать сильных эмоций, следить за давлением, мало есть, разумно пить, выживать в добром здравии для того, чтобы лучше играть свою роль. «Чрезмерная работа, болезнь руководителей», говорит заголовок Ле Монд в одной из её рубрик. Следует экономить выживание, потому что оно изнашивает; надо жить мало, потому что выживание принадлежит смерти. Когда–то умирали в живой смерти, в Боге. Сегодня уважение к жизни не позволяет прикоснуться к ней, пробудить её, заставить выйти из летаргии. Умирают из–за инерции, когда количество смерти, которое мы носим в себе, достигает перенасыщения. Какая академия наук обнаружит интенсивность смертельных излучений, убивающих наши повседневные действия. Благодаря отождествлению себя с тем, чем мы не являемся, переходу от одной роли к другой, от одной власти к другой, от одного возраста к другому, как не стать в конце концов этим вечным переходом, которым является процесс разложения?

Присутствие, в лоне самой жизни, таинственной, но ощутимой смерти, смогло заморочить Фрейда до такой степени, что он признал онтологическое проклятие, т.н. «инстинкт смерти». Раскрытая уже Райхом, ошибка Фрейда прозрачна, сегодня проявленная феноменом потребления. Три элемента инстинкта смерти, нирвана, тенденция к повторению, мазохизм, не является ничем иным, как тремя стилями захвата власти: пассивно принимаемым ограничением, традиционным соблазном, посредничеством, осуществляемым как необратимый закон.

Как известно, потребление товаров – которое всегда происходит в настоящем состоянии потребления власти – несёт в себе самом своё собственное разрушение и условия своего преодоления. Удовлетворение потребителя не может и не должно никогда быть достигнутым; логика потребления нуждается в том чтобы создавались новые потребности, но верно также то, что накопление этих потребностей фальсифицирует недомогание людей удерживаемых, со всё большим и большим трудом, в своём уникальном состоянии потребителей. Более того, богатство товаров потребления обедняет реальную жизнь. Она обедняется дважды; с начала ей противостоят вещи; затем поскольку невозможно даже если очень хочешь, привязываться к этим вещам, их должно потреблять, что значит, уничтожать их. Отсюда, недостаток жизни не ухудшается прекращаясь, это самопожирающая неудовлетворённость. Теперь, эта потребность жить амбивалентна; она является точкой обращения перспективы вспять.

В оптике, ориентированной на потребителя, в обусловленном видении, недостаток жизни кажется недостатком власти и самопотребления ради власти. Отсутствию реальной жизни предлагается в качестве паллиатива смерть в кредит. Мир, приговаривающий к бескровной смерти вынужден пропагандировать вкус к крови. Там, где правит болезнь выживания, желание жизни спонтанно хватается за оружие смерти: немотивированные убийства, садизм… Если страсть уничтожается, она возрождается в страсти к разрушению. Человек, если эти условия сохранятся, не переживёт эру выживания. Уже нынешнее отчаяние столь велико, что многие могут принять на свой счёт слова Антонена Арто: «На мне печать нависающей смерти, так что настоящая смерть не страшна мне».

Человек выживания – это человек наслаждения в тревоге, человек не достижений, расчленения. Куда пойдёт искать себя человек в этой бесконечной утрате себя, в которую его втягивает всё? Его странствия – это лабиринт лишённый центра, лабиринт полный лабиринтов. Он оказывается в мире эквивалентов. Убить себя? Для того, чтобы убить себя, надо чувствовать некое сопротивление, обладать ценностью, которую можно уничтожить. Если нет ничего, разрушительные действия сами по себе распадаются, разбивается на мелкие осколки. Нельзя ввергнуть пустоту в пустоту. «Если на меня упадёт камень и убьёт меня, это будет целесообразно», написал Кьеркегор. Я думаю, что сегодня не осталось никого, кто бы не чувствовал ужас этой мысли. Инерция убивает с наибольшей уверенностью, инерция людей дряхлеющих в восемнадцать лет, погружающихся каждый день на восемь часов в оскотинивающую работу, питающихся идеологиями. Под убогой мишурой зрелища, остались лишь измождённые люди, желающие, но боящиеся целесообразности Кьеркегора для того, чтобы никогда не желать того, чего они боятся, для того, чтобы не бояться больше того, чего они желают.

Параллельно, страсть к жизни кажется биологическим существованием, обратной стороной страсти к разрушению и саморазрушению. «Поскольку нам не удаётся упразднить ни одну из причин человеческого отчаяния, у нас не остаётся права пытаться упразднить средства, при помощи которых человек пытается избавиться от отчаяния». Факт в том, что человек располагает одновременно средствами упразднения причин отчаяния и силой, с помощью которой он может избавиться от них. У человека нет права игнорировать то, что господство обусловленности заставляет их привыкать к выживанию в одной сотой из возможностей их жизни. Слишком много единства в болезни выживания для того, чтобы наиболее компактная жизнь не объединила в свою очередь наибольшее количество людей в воле к жизни. Для того, чтобы отрицание отчаяния не стало построением новой жизни. Для того, чтобы экономика жизни не повлекла смерть экономики; по ту сторону выживания.

 

18 глава «Фальшивое отрицание»

 

Существует момент преодоления – исторически определённый силой и слабостью власти момент; возникающий из–за фрагментации индивида и из–за знакомства повседневной жизни с тем, что разрушает её. Преодоление будет всеобщим, унитарным и субъективно построенным (1). – Оставляя свою радикальность, изначально революционные элементы приговаривают себя к реформизму. Сегодня почти всеобщее покидание революционного духа определяет реформы выживания. – Новая революционная организация должна выделить сердце преодоления во время великих движений прошлого, она должна вновь начать и реализовать следующие моменты: проект индивидуальной свободы, извращённый либерализмом; проект коллективной свободы, извращённый социализмом; проект возвращения к природе, извращённый фашизмом; проект целостного человека, извращённый марксистскими идеологиями, этот проект, одушевлённый теологическим языком своего времени в великих ересях средневековья и их антиклерикальной страсти, настолько оппортунистически эксгумированной нашим веком, в котором новое духовенство называются «специалистами» (2). – Человек мелких обид является совершенным человеком выживания, человеком лишённым сознания возможного преодоления, человеком разложения (3). – Когда человек мелких обид обретает сознание зрелищного разложения, он становится нигилистом. Активным нигилизм является предреволюционным. Нет сознания преодоления без сознания разложения. – «Чёрные куртки» (фр. хулиганы того времени, прим. Пер.) являются законными наследниками Дадаистов (4).

 

1

 

Вопрос преодоления. – Отрицание многогранно; преодоление единично. Перед лицом современной неудовлетворённости и призываемая ей к свидетельствованию, человеческая история смешивается с радикальным отрицанием, постоянно несущим в себе преодоление, постоянно стремящимся к самоотрицанию; отрицанию отдельных аспектов никогда не удаётся скрыть то общее, что есть между диктатурой Бога, короля, шефа, класса, организации. Какой дебил говорил об онтологии бунта? Путём преобразования естественного отчуждения в отчуждение социальное, историческое движение учит людей свободе в рабстве, оно учит их заодно и бунту, и покорности. У бунта меньше потребности в метафизике, чем у метафизиков в бунте. Существование иерархической власти, подтверждаемое тысячелетиями, прекрасно доказывает перманентность бунта против неё и репрессий, подавляющих его.

Свержение феодализма и реализация властелинов без рабов составляют один и тот же проект. Частичная ошибка этого проекта, во французской революции, не перечёркивает его узнаваемости и желанности в той мере в которой другие абортированные революции – Парижская Коммуна и большевистская революция, каждая по своему – внесли в него уточнения и задержали его завершение.

Философии истории все связываются с этим проектом. Вот почему сознание истории сегодня неотделимо от сознания необходимости преодоления.

Точка преодоления становится всё лучше и лучше различимой на социальном экране. Почему? Вопрос преодоления – это тактический вопрос. В широком смысле, он представляет себя следующим образом:

 

1. - Всё, что не убивает власть, усиливает её, но то, что власти не удаётся убить в свою очередь, ослабляет её.

 - Чем больше потребительские императивы охватывают императивы потребления, тем больше правление путём давления уступает место правлению путём соблазна.

 - Распределённая демократически, привилегия потреблять распространяет на всё большее количество людей привилегию власти (в разной степени, разумеется).

 - Люди слабеют, их отрицание становится безжизненным, как только они поддаются соблазну власти. Власть усиливается, но она также опускается до уровня потребления, она потребляется, она становится уязвимой из–за этой необходимости.

Точка преодоления является моментом в этой диалектике силы и слабости. Если несомненно, что именно радикальная критика должна обнаружить и тактически усилить эту точку, верно также то, что факты жизни повсеместно призывают эту радикальную критику. Преодоление сидит верхом на противоречии, преследующем современный мир, заполняет собой ежедневные новости и характеризует большую часть поведения:

1° дебильное отрицание, то есть реформизм;

2° экстравагантное отрицание, то есть нигилизм (в котором следует различать активную и пассивную формы)

2. - Фрагментируясь, иерархическая власть выигрывает в вездесущности и теряет в очаровании. Меньше людей живёт на обочине общества, на свалке, и меньше людей выказывает уважение к боссу, принцу, руководителю, роли; больше людей выживает в обществе и больше людей проклинает социальную организацию. Каждый находится в центре конфликта в своей повседневной жизни. Отсюда двойное последствие:

1° Жертва социальной атомизации, индивид, является также жертвой фрагментарной власти. Субъективность, выходя на свет и находясь под угрозой, становится самым существенным требованием. Отныне, для того, чтобы разработать гармоничную коллективность, революционная теория должна будет основываться уже не на коммунитарных началах, но на субъективности, на специфических случаях, на особенностях живого опыта;

2° Крайне фрагментированное, отрицание противоречиво воссоздаёт условия для глобального отрицания. Как создаётся новая революционная коллективность? Путём цепной реакции, от субъективности к субъективности. Построение коммуны целостных личностей послужит началом обращения вспять перспективы, без которой нет возможного преодоления.

— Наконец, вульгаризуется сама идея обращения перспективы. Все слишком сблизились с тем, что отрицает их самих. Всё живое бунтует. Очарование дальних стран исчезает, когда они попадают в слишком близкое поле зрения; то же касается перспективы. Заключая людей в своих материальных декорациях, неуклюже пытаясь пропитать их собой, власть распространяет неприятности и болезнь. Взгляд и мысль запутываются, ценности становятся неразличимыми, формы теряют чёткие контуры, анаморфозы становятся тревожными, как если бы мы рассматривали картины прижавшись носом к холсту. Перемена перспективы в живописи – Учелло, Кандинский – совпадает с переменой перспективы в социальной жизни. Ритм потребления швыряет разум в это межцарствие где близкое и далёкое совпадают. Именно с помощью самих фактов, большая часть людей людей вскоре начинает чувствовать то состояние свободы, к которому они стремятся, не обладая однако средствами его достижения, как Швабские еретики в 1270–м: «Возносясь над Богом и достигая божественного совершенства, они покидали Бога; нередко», заверяет Кон, «какой–либо из адептов, мужчина или женщина, утверждал, что совсем не нуждается больше в Боге» («Фанатики Апокалипсиса»)

 

2

 

Самоотверженность нищеты и нищета самоотверженности. – Не было ещё революционного движения, которое не несло бы в себе воли к тотальным переменам, как не было ещё революционного движения, которому бы удалось осуществить больше, чем изменение небольших деталей. Как только вооружённый народ отказывается от своих собственных желаний, слушаясь своих советников, он перестаёт пользоваться своей свободой и коронует, под двусмысленным титулом революционных лидеров, своих завтрашних угнетателей. Такова в своём роде «хитрость» фрагментарной власти: она провоцирует фрагментарные революции, отверженные от какого–либо обращения перспективы, отрезанные от тотальности; парадоксальным образом отчуждённые от пролетариата, производящего их. Как хотели бы вы, чтобы тотальность требуемых свобод удовлетворилась фрагментами завоёванных свобод без того, чтобы ценой этого стал тоталитарный режим? В этом смысле начинают верить в проклятие: революция пожирает собственных детей, как если бы поражения Махно, подавление Кронштадта, убийство Дуррути уже не подразумевались в структуре изначальных большевистских ячеек, а может даже в авторитарных позициях Маркса в I Интернационале. Историческая необходимость и государственные причины являются лишь необходимостью и причинами для лидеров, призванных оправдать отречение от революционного проекта, их отказ от радикальности.

Отказ равнозначен непреодолению. И фрагментарные победы, частичное отрицание, малые требования являются как раз тем, что препятствует преодолению. Наихудшая бесчеловечность является не чем иным как волей к освобождению, поддавшейся компромиссам и окаменевшей под цепью самопожертвований. Либерализм, социализм и большевизм выстроили новые тюрьмы под знаком свободы. Левые борются за увеличение комфорта в отчуждении, но они обладают обедняющейся способностью делать это во имя баррикад, во имя красного флага и самых прекрасных революционных моментов. Окаменевшая и обескровленная, изначальная радикальность была предана дважды, покинута два раза. Рабочие проповедники, кюре–хулиганы, коммунистические генералы, красные принцы, «революционные» руководители: радикальная элегантность хорошо подаёт себя, она находится в гармонии со вкусом общества, умеющего продавать красную помаду под лозунгом «Революция красна. Революция от Redflex». Этот маневр не лишён риска. Самая искренняя революционная воля может усмотреть себя в этих бесконечных карикатурах в соответствии с нормами рекламы и нанести ответный удар, очиститься. Намёки не бывают бесследными!

Новая повстанческая волна объединяет сегодня молодёжь, оставшуюся снаружи специализированной политики, неважно правой или левой, или быстро прошедшую через неё, благодаря простительной ошибке суждения или по незнанию. В волне нигилистического моря смешиваются все течения. Важно то, что лежит по ту сторону их. Революция повседневной жизни будет революцией тех, кто обнаружив с большей или меньшей лёгкостью семена законсервированной тотальной самореализации, противоречащие всем идеологиям и скрытые от них, перестал поддаваться мистификациям и мистифицировать.

***

Если в христианстве когда–либо существовал бунтарский дух, я отказываю в праве и понимании человеку, продолжающему обзывать себя христианином. Сегодня нет больше еретиков. Теологический язык, которым некогда выражались восстания достойные восхищения был лишь отметкой эпохи; это был единственный возможный тогда язык, не более. Отныне нужен перевод. И перевод осуществляется сам собой. Оставляя в стороне моё время, и объективную помощь оказываемую мне им, как могу я сказать в двадцатом веке больше, чем Братья Свободного Духа сказали в тринадцатом: «Можно стать одним целым с Богом до такой степени, что что бы ты ни делал не может быть грешным. Я принадлежу к свободе Природы и я удовлетворяю все желания моей природы. Свободный человек совершенно прав, когда делает всё, что приносит ему удовольствие. Пусть лучше целый мир будет полностью уничтожен и погибнет, чем свободный человек откажется от одного–единственного действия, к которому его склоняет его природа». И как не приветствовать слова Иоганна Гартмана: «Истинно свободный человек является повелителем и господином всех живых тварей. Ему принадлежат все вещи, и у него есть право пользоваться всем тем, что ему нравится. Если кто–то мешает ему, свободный человек обладает правом убить его и отобрать его имущество». А также Жана де Брюнна, решившего, что: «Все вещи созданные Богом принадлежат всем. То, что глаз видит и хочет, рука должна взять», оправдав таким образом практику мошенничества, бандитизма и вооружённых ограблений? Или Пифлей Арнольда, чистых до такой степени, что они не могли согрешить, что бы они не делали (1157)? Эти алмазы христианства всегда сверкали слишком ярко для затуманенных глаз христиан. Когда анархист Пауэлс подложил 15 марта 1894 г., бомбу в церковь Магдалины, когда юный Роберт Бергер перерезал горло попа 11 августа 1963 г., эта великая еретическая традиция продолжилась в обеднённом виде, но с достоинством в их делах. Кюре Мелье и кюре Жак Ру спровоцировавшие жакерии и бунты, продемонстрировали, на мой взгляд, последнее возможное обращение перспективы у попов, искренне приверженных революционным основам религии. Но это не может быть понято сектантами современного экуменизма от Рима до Москвы, и от кибернетических сволочей до созданий Опус Деи. В виду этого нового духовенства, слишком просто обожествляется то, что станет преодолением ересей.

***

Никто не отказывает либерализму в его праве на славу за распространение ферментов свободы на все четыре стороны мира. В каком–то смысле свобода прессы, мысли, творчества по крайней мере обладали тем преимуществом, что обличали фальшь либерализма; и разве они не предоставили ему самую красноречивую похоронную речь? Насколько умелой всё–таки является система, отнимающая свободу во имя свободы! Автономия индивидов уничтожается путём вмешательства, свобода коммерции отнимает свободу у другого. Те, кто отрицает основной принцип уничтожаются мечом, те, кто принимает его, уничтожаются правосудием. У всех чистые руки: нажатием кнопки отменяется действие полицейского ножа и государственное вмешательство, и это достойно сожалений. Государство – это дурная совесть либерала, инструмент необходимых репрессий, от которого он отказывается в глубине своего сердца. Что до текущих дел, свобода капиталиста обладает задачей удерживать в заданных рамках свободу рабочего. Вот где на сцену выходит хороший социалист и обличает лицемерие.

Что такое социализм? Это способ помочь либерализму выйти из своего противоречия, то есть из одновременных защиты и уничтожения индивидуальной свободы. Мешать индивидам отрицать друг друга путём вмешательства может быть достойной целью, но социализм наталкивается на другое решение. Он упраздняет вмешательство, не освобождая индивида; более того, он сливает индивидуальную волю в коллективную посредственность. Однако, верно то, что только экономический сектор стал предметом его реформ, и оппортунизм, либерализм повседневной жизни отлично чувствует себя при режиме бюрократического планирования, контролируя всякую деятельность, карьеру активистов, конкуренцию между лидерами… Вмешательству кладут конец в одной сфере, унитожая экономическую конкуренцию и свободу предприятий, но курс на потребление власти остаётся единственной формой авторизованной свободы. Интересно разделение между сторонниками двух видов самоограничения свободы: свободы производства и свободы потребления!

Двойственность социализма, радикальность и её отрицание, отлично проявляется в двух выступлениях, отражённых в протоколах дебатов в I Интернационале. В 1867–м, Шемале напоминает, что «продукт обменивается на продукт с равной стоимостью, или это мошенничество, обман, кража». Значит, по его мнению, дело за тем, чтобы рационализировать обмен, сделать его справедливым. Социализм вносит исправления в капитализм, гуманизирует его, планирует, опустошает его сущность (прибыль); и кто получает выгоду от уничтожения капитализма? Тем не менее, наряду с этим социализмом существовал и другой. На конгрессе Международного Товарищества Рабочих в Женеве в 1866–м, Варлен, будущий коммунар заявил: «До тех пор пока существуют препятствия для работы на самого себя свободы не будет». Кто осмелится сегодня освободить свободу, заключенную в социализме не отдав все силы борьбе против социализма?

Надо ли вдаваться в долгие комментарии об отказе всех разновидностей современного марксизма от проекта Маркса? В СССР, в Китае, на Кубе, что в них всех общего с созиданием целостного человека? Поскольку нищета, подпитывавшая собой революционную волю к преодолению и радикальным переменам истощилась, пришла новая нищета, рождённая из отречений и компромиссов. Отречение нищеты и нищета отречения. Разве не чувство того, что он утратил свой изначальный проект, позволив ему фрагментироваться и реализоваться лишь частично, заставило Маркса произнести с отвращением: «Я не марксист»?

Даже мерзкий фашизм является волей к жизни – отрицаемой, обращённой вспять, подобно ногтю врастающему в мясо. Воля к жизни стала волей к власти, воля к власти стала волей к пассивному подчинению, воля к пассивному подчинению стала волей к смерти; уступить пядь в качестве, значит отдать всю тотальность качественного.

Сожжём фашизм, конечно, но пусть то же пламя охватит все остальные идеологии без исключения, а также их лакеев.

***

Поэтическая сила, по вине обстоятельств, была отвергнута или предана забвению повсюду. Изолированный человек отказывается от своей индивидуальной воли, от своей субъективности, для того, чтобы вырваться из своей изолированности: взамен он получает иллюзию общности и обострённый вкус к смерти. Самоотказ – это первый шаг к интеграции в механизмах власти.

Нет такой техники, нет такой мысли, которые в своём первом движении не возникали бы из воли к жизни; нет официально признанной техники или мысли, которые не вели бы к смерти. Следы самоотказа являются знаками истории, мало известной людям. Их изучение уже предоставляет оружие для тотального преодоления. Где обретается сердце радикальности, качество? Таков вопрос, который должен разбивать привычки мысли и жизни; таков вопрос, входящий в стратегию преодоления, в создание новых сетей радикальности. То же самое применимо к философии: онтология предаёт самоотказ в бытии–в–становлении. К психоанализу: техника освобождения, «освобождающая» в первую очередь от необходимости атаковать социальную организацию. К мечтам: украденным, изнасилованным, фальсифицированным обусловленностью мечтам. К радикальности спонтанных действий человека, которую большую часть времени отрицает его мысль о самом себе и о мире. К игре: распределение по категориям дозволенных игр – от рулетки до войны, минуя линчевание – не позволяет аутентично играть с моментами повседневной жизни. К любви: неотделимой от революции и так жалко оторванной от удовольствия дарить…

Удалите качественное, и останется лишь отчаяние; все формы отчаяния доступные для организации смерти людей, для иерархической власти: реформизм, фашизм, идиотская аполитичность, посредственность, активизм и пассивность, бойскаутство и идеологическая мастурбация. Друг Джойса вспоминает: «Я не помню ни одного–единственного раза за все эти годы, когда Джойс сказал бы хоть слово об общественных событиях, упомянул бы имя Пуанкаре, Рузвельта, Валеры, Сталина, сделал бы хоть намёк на Женеву или Локарно, Абиссинию, Испанию, Китай, Японию, дело Принца, Виолетту Нозьер….» В самом деле, что можно было бы добавить к Улиссу, к Поминкам Финнегана? После Капитала индивидуальной созидательности, важно ,чтобы Леопольды Блумы всего мира объединялись для того, чтобы отбросить своё нищее выживание и внести в реальную жизнь своего существования богатство и разнообразие своего «внутреннего диалога». Джойс не отстреливался вместе с Дуррути, он не сражался плечом к плечу ни с астурийцами, ни с венскими рабочими; по крайней мере у него хватило приличия не комментировать новости, анонимности которых он оставил Улисс – этот культурный памятник, как сказал один критик – оставив самого себя, как Джойса, как человека тотальной субъективности. И бесхребетности самоотказа писателей Улисс свидетель. И против бесхребетности самоотказа, есть всегда «забытый» радикальный момент как свидетель. Так революции и контрреволюции следуют друг за другом в течение двадцати четырёх часов, в течение дня, даже наименее богатого событиями. Сознание радикального действия и отказа от него непрестанно распространяется. Как могло бы быть иначе? Выживание сегодня – это непереносимое непреодоление.

 

3

 

Человек негодующий – Чем больше власти распределяется в потребительных фрагментах, тем более ограниченной становится зона выживания; вплоть до стадии ползучего мира, в котором удовольствие, усилие к освобождению и мучение выражают себя в одном и том же содрогании. Низкая мысль и близорукость долгое время обозначали принадлежность буржуазии к цивилизации троглодитов (обитателей пещер, прим. пер.) в стадии прогресса, цивилизации выживания, которая сегодня выказывает свою конечность в уюте антиядерных убежищ. Её величие было заёмным величием, отнятым у побеждённого врага; тенью феодальной добродетели, Бога, природы… Как только появляются препятствия её непосредственному господству, буржуазия начинает спор о мелочах; она наносит самой себе удары, которые однако никогда не подвергают её существование опасности. Флобер, высмеивавший буржуазию, призывал её к оружию против Коммуны.

Аристократия делает буржуазию агрессивной, пролетариат ставит её на оборонные позиции. Что для неё пролетариат? Вовсе не противник, в лучшем случае дурная совесть, которую она стремится скрыть. Закрываясь в себе, оставляя как можно меньше уязвимых мест на поверхности, объявляя законными только реформы, она одевает свои фрагментарные революции в изношенную зависть и негодование.

Я уже говорил, что на мой взгляд ни одно восстание не было фрагментарным в своей изначальной воле, что оно становится таковым только когда поэзия агитаторов и ведущих игроков уступает место власти руководителей. Человек негодующий является официальной версией революционера: человек лишённый сознания возможного преодоления; человек, который не может постичь необходимость обращения перспективы вспять и который, будучи снедаемым завистью, ненавистью и отчаянием, пытается уничтожить своими завистью, ненавистью и отчаянием мир, так хорошо устроенный для его угнетения. Изолированный человек. Реформист, зажатый между глобальным отрицанием власти и её абсолютным приятием. Отрицая иерархию оттого, что ему в ней не нашлось места, такой человек готов полностью служить своим бунтом планам первых попавшихся ему лидеров. У власти нет лучшей поддержки, чем подобный оппортунизм; вот почему она трудится над утешением тщеславий в их погоне за почестями, поставляя им привилегии в качестве объектов ненависти.

Не достигая обращения перспективы вспять, таким образом, ненависть является ещё одной формой признания её первостепенности. Человек, который проходит под лестницей лишь для того, чтобы доказать своё презрение к суевериям оказывает им слишком много чести, подчиняя им свободу своих действий. Навязчивая ненависть и неутолимая жажда авторитарных позиций изнашивают и обедняют если и не одинаково – поскольку в борьбе против власти больше человечности, чем в проституировании перед ней – то в равной мере. Между борьбой за жизнь и борьбой за то, чтобы не умереть пролегает целый мир разницы. Бунты ради выживания измеряются нормами смерти. Вот почему они требуют в первую очередь самопожертвования своих бойцов, их отказа a priori от воли к жизни, благодаря которой фактически нет человека, который бы не боролся.

Бунтарь, не имеющий иного горизонта кроме стены ограничений рискует разбить себе голову об неё или однажды начинает защищать её с тупым упрямством. Рассматривать себя в перспективе ограничений, значит всегда смотреть на себя так, как того хочет власть, принимаешь ты её или отвергаешь. Вот человек на нулевой точке, покрытый червями, как говорил Розанов. Ограниченный со всех сторон, он останавливает любое вторжение, он следит за собой ревностно, не понимая, что стал стерильным; он является в своём роде кладбищем. Он инвертировал своё собственное существование. Он использует бессилие власти для борьбы против неё. Таковы пределы его справедливой игры. Такой ценой, он может казаться чистым, играть в чистоту. Насколько же наиболее склонные к компромиссам люди всегда добиваются славы, несоизмеримой с их соответствием одному или двум точным моментам! Отказ от повышения в армии, распространение буклетов во время забастовки, стычка с ментами… всегда в гармонии с самым тупым активизмом в какой–либо из коммунистических партий.

Или опять же, человек на нулевой точке открывает мир для завоевания, ему нужно жизненное пространство, большие руины для того, чтобы поглотить его. Отрицание власти легко смешивается с отрицанием того, что власть экспроприировала, например своего собственного бунтующего «я». Определяя себя своим антагонизмом к ограничениям и лжи, он приходит к тому, что ограничения и ложь входят в его сознание в качестве карикатурной части бунта, и большую часть времени ему не хватает иронии для того, чтобы проветрить атмосферу хоть немного. Нет ни одной связи, которую было бы труднее разорвать, чем та, которой индивид связывает сам себя, когда он теряет из вида суть своего отрицания. Если он пользуется силой своей свободы оказывая услугу несвободе, он увеличивает своими усилиями силу несвободы, порабощающую его. Возможно ничто не смахивает на несвободу так сильно, как усилия к свободе, но несвобода обладает одной особенностью: как только её принимают, она утрачивает всю свою стоимость, хотя плата за неё так же высока как и за свободу.

Когда стены смыкаются, невозможно дышать; и чем больше народу борется за глоток воздуха, тем больше этим воздухом невозможно дышать. Двойственность знаков жизни и свободы, переходящих от позитивного к негативному в соответствии с детерминированными необходимостями глобального угнетения, обобщает хаос, в котором одна рука постоянно уничтожает результаты труда другой. Неспособность познать самого себя заставляет познавать других отталкиваясь от их негативных представлений, от их ролей; и обращаться с ними как с вещами. Старые девы, бюрократы и все те, кому удалось их выживание не знают иных причин для существования на чувственном уровне. Надо ли говорить, что власть основывает на этой болезни свои лучшие надежды на интеграцию. И чем больше ментальный хаос, тем легче удаётся интеграция.

Близорукость и вуайеризм неразрывно определяют адаптацию человека к общественной посредственности нашей эпохи. Смотреть на мир сквозь замочную скважину! Из–за недоступности главных ролей люди толкутся, чтобы получить места в главных ложах зрелища. Им требуются микроскопические детали для пережёвывания: все политики жулики, де Голль велик, а Китай – это родина рабочих. Им требуется живой противник, чтобы кидаться в него яйцами, благородные персонажи, которыми можно восхищаться: им не нужна система. Как же понятен успех грубых представлений вроде подлого еврея, вороватого негра, двух сотен семей! Дайте только врагу лицо, как очертания толпы сразу же принимают подобие возлюбленного лика защитника, шефа, лидера.

Человек негодующий доступен, но перед тем как начать приносить пользу эта доступность обязательно должна пройти через зачаточное озарение: человек негодующий должен стать нигилистом. Если не убивают организаторов их сплина, а по большому счёту и всех тех, кто смахивает на таковых, т.е. руководителей, специалистов, пропагандистов идеологий… тогда убивают во имя власти, во имя государственной пользы, во имя идеологического потребления. И если состояние вещей не провоцирует насилия и вспышек зверства, оно сохранится в монотонных судорогах недовольства нет–нет сотрясающих ролевой расклад, распространяя свой конформизм с подточенными зубами, равнодушно аплодируя и бунтам и репрессиям, будучи восприимчивым лишь к этому неизлечимому хаосу.

 

4

 

Нигилист. – Что такое нигилизм? Розанов отлично ответил на этот вопрос, когда написал: «Представление закончено. Публика подымается. Время одевать пальто и идти домой. Она оборачивается: нет ни пальто, ни дома».

Когда мифическая система входит в противоречие с экономико–социальной реальностью, открывается пустое пространство в образе жизни людей и в господствующих объяснениях мира, которые внезапно становятся неадекватными, далёкими и удаляющимися. Эта воронка засасывает и уничтожает традиционные ценности. Лишённая своих предлогов и оправданий, утратившая все иллюзии, слабость человечества предстаёт обнажённой, безоружной. Но как миф, защищающий и скрывающий эту слабость, является также причиной этого бессилия, его уничтожение открывает путь к новым возможностям. Его исчезновение оставляет поле свободным для творчества и энергии, для реальной жизни, которую долгое время поглощала трансцендентность и абстракция. Между закатом античной философии и возведением христианского мифа, период междуцарствия познал экстраординарное процветание мысли и действия, одна богаче другой. Интегрируя одних, уничтожая другие, Рим установил на их трупах свой камень. И позже, в шестнадцатом веке, разъединение христианского мифа открыло новый период лихорадочных экспериментов и исследований. Но аналогия на этот раз закончилась на одной определённой точке: после 1789–го, воссоздание мифа стало полностью невозможным.

Если христианство обезвредило нигилизм некоторых гностических сект и оделось в защитную спецодежду, нигилизм рождённый из буржуазной революции стал фактическим нигилизмом. Неизлечимый случай. Реальность обмена, как я её продемонстрировал, господствует над всеми попытками симуляции, над всей искусственностью иллюзии. Вплоть до своего упразднения, зрелище будет оставаться лишь зрелищем нигилизма . Из–за тщеты мира в котором Паскаль периода «Мыслей» хотел пропагандировать сознательность ради вящей славы Бога, он закончил вместо этого пропагандой исторической реальности; и из–за отсутствия Бога, он стал жертвой уничтожения мифа. Нигилизм одержал верх над всеми, в т.ч. над Богом.

За последние полтора века, самыми яркими проявлениями в искусстве и в жизни были плоды свободных исследований в поле упразднённых ценностей. Страстный рассудок де Сада, сарказм Кьеркегора, колеблющаяся ирония Ницше, насилие Мальдорора, лёд Малларме, Юмор Жарри, негативность дадаистов, вот силы, преодолевшие собственные пределы для того, чтобы представить сознанию людей немного плесени гниющих ценностей. И, вместе с ней, надежду на полное преодоление, на обращение перспективы.

Парадокс.

a) Великим пропагандистам нигилизма не хватало самого важного оружия: чувства исторической реальности, этой реальности разложения, распада на фрагменты.

b) Обострённого сознания распадающегося движения истории в буржуазную эпоху жестоким образом не хватало лучшим практикам этой истории. Маркс отказывался от анализа романтизма и художественного феномена в общем. Ленин систематически игнорировал значимость повседневной жизни, футуристов, Маяковского и дадаистов.

Сознание нигилистического прилива и сознание исторического становления кажутся странным образом смещёнными. В интервале, оставленном этим смещением появляется толпа пассивных ликвидаторов, сбрасывающих силой своей тупости те самые ценности ради которых она появилась. Бюрократы, коммунисты, фашистские громилы, идеологи, политиканы, писатели подражающие Джойсу, нео–дадаистские мыслители, попы фрагментарности, все работают на великое Ничто во имя семейного, административного, морального, национального, революционно–кибернетического (!) порядка. Если бы история не зашла слишком далеко, возможно нигилизм смог бы перейти на положение общеизвестной истины, банальности. Сегодня, история зашла далеко. Нигилизм является свой собственной материей, путём от огня к золе. Овеществление заполняет пустоту в повседневной реальности. Подпитываемая под старой этикеткой современности интенсивная фабрикация потребительных и «футуризованных» ценностей, прошлое разрушенных сегодня древних ценностей неизбежно толкает нас к настоящему, которое должно быть построено, к преодолению нигилизма. В отчаянном сознании юного поколения, движение разрушения и движение реализации истории медленно примиряются. Нигилизм и преодоление объединяются, вот почему преодоление будет тотальным. Вот в чём, несомненно, заключается единственное богатство общества изобилия.

Когда человек негодующий осознаёт ту невосстановимую утрату, к которой его приводит обязанность зарабатывать себе на выживание, он становится нигилистом. Осознание невозможности жизни приходит к нему на смертельном для самого выживания уровне. Нигилистическая тоска не способна жить, открывается абсолютная пустота. Вихрь прошлого–будущего встречается с настоящим на нулевой точке. На этой мёртвой точке появляются два пути для нигилизма, то, что я буду называть активным и пассивным нигилизмом.

***

Пассивный нигилизм объединяет под своим знаком компромисса и равнодушия сознание упразднённых ценностей и их сознательный выбор, часто заинтересованный, в той или иной из этих демонетаризованных ценностей, которые предполагается защищать несмотря ни на что и против всех, «бесплатно», ради искусства. Ничто не является истинным, значит какие–то действия могут обладать честью. Порхающие ультраправые интеллектуалы, патафизики, националисты, эстеты бесплатного действия, шпионы, ОАС, поп–артисты, весь этот симпатичный мир выдаёт свою версию принципа credo quia absurdum: можно и не верить, но всё равно делать это. Пассивный нигилизм является переходом к конформизму.

В конце концов, нигилизм никогда не был чем–либо кроме перехода, узла двойственности, колебания между двумя полюсами, от услужливой покорности до перманентного повстанчества. Между ними двумя, пролегает ничейная территория, туманная земля самоубийства и убийцы–одиночки, этого преступника, которого Беттина так сильно и точно описывал как живое преступление против государства. Джек Потрошитель недостижим для всей вечности. Он недостижим для механизмов иерархической власти, недостижим для революционной воли. Он вращается вокруг нулевой точки, на которой разрушение, переставая продлевать разрушение со стороны власти, одолевает её, превосходит её, ускоряя её вплоть до состояния сумасшествия пыточной машины из Исправительной колонии. Бытие Мальдорора обладает функцией доведения общественной организации до её пароксизма; до её саморазрушения. Абсолютное отрицание общества индивидом становится реакцией на абсолютное отрицание обществом индивида. Разве это не зафиксированная точка эквилибриума обращения перспективы, на которой не существует ни движение, ни диалектика, ни время? Полдень и вечность великого отрицания. А затем, погромы; по ту сторону их, новая невинность. Кровь евреев или кровь ментов.

***

Активный нигилизм присоединяет к сознанию распада желание обличать его причины и этим ускорять его движение. Провокация беспорядков является лишь отражением беспорядка правящего миром. Активный нигилизм является предреволюционным; пассивный нигилизм — контрреволюционным. И часто случается так, что человеческое общество оказывается между тем и другим, в вечном колебании, в вальсе–сомнении заодно драматичном и шутовском. Как тот красный солдат, о котором писал советский автор Виктор Шловский, беспрестанно кричавший, «Да здравствует Царь!». Но обстоятельства рано или поздно должны сложиться так, что они оказываются у барьера и должны занять ту или другую сторону.

***

Из–за противодействия со стороны официального мира всегда приходится учиться танцевать самому. Надо также всегда идти до конца в своих требованиях, не оставляя их радикальности при первом же препятствии. Лихорадочное обновление мотиваций к которому приговорён курс на потребление удачно получает прибыль от всего необычного, причудливого и шокирующего. Чёрный юмор и гнев проступают сквозь рекламный салат. Определённые способы танцев с нонконформизмом занимают своё место в ряду господствующих ценностей. Сознание разложения ценностей находит себе место в стратегии продаж. Разложение – тоже товарная стоимость. Шумно распродаётся одобренное ничтожество; идёт ли речь об идеях или о предметах. Солонка в виде Кеннеди, с дырочками в виде смертельных пулевых ранений демонстрирует с какой лёгкостью шутка, которое в своё время доставила бы удовольствие Эмилю Понже и его Отцу Пейнару, сегодня подпитывает рентабельность.

Дадаистское движение выразило сознание разложения в наивысшей степени. Дадаизм на деле содержал в себе семена преодоления нигилизма, но он оставил их гнить в свою очередь. Вся сюрреалистическая многозначность происходит с другой стороны из справедливой критики, выраженной в неудачный момент. Что это значит? Итак: сюрреализм с весьма полным правом критикует дадаизм, давший осечку в преодолении, но когда он в свою очередь предпринял попытку преодоления дадаизма, он сделал это не отрываясь от изначального нигилизма, не принимая в качестве основы принцип Дада–против–Дада, не подходя к нему исторически. И как история была кошмаром, от которого сюрреалисты, разоружённые коммунистическими партиями, застигнутые врасплох войной в Испании, так никогда и не очнулись, потоянно ворча, но следуя за левыми в качестве верных собак!

Некоторые аспекты романтизма, уже доказали, без малейшего вмешательства со стороны Маркса и Энгельса, что искусство, т.е. пульс культуры и общества, обнажает в первую очередь состояние упадка ценностей. Век спустя, когда Ленин решил, что это фривольный вопрос, дадаисты увидели в артистическом абсцессе симптом обобщённого рака, болезни целого общества. Неприятное в искусстве не отражает ничего кроме искусства неприятности, установленного повсюду в качестве закона власти. Вот, что дадаисты 1916–го установили с такой ясностью. По ту сторону подобного анализа находится лишь вооружённая борьба. Неодадаистские куколки Поп Арта, размножающиеся сегодня в навозной куче потребления нашли себе больше употребления.

Работая с большей последовательностью, чем Фрейд, над самоизлечением и над излечением своих современников от отвращения к жизни, дадаисты возвели первую лабораторию по оздоровлению повседневной жизни. Их действия вышли далеко за пределы мысли. «Что имеет значение», сказал художник Грос, «так это работа, так сказать, в самой кромешной темноте. Мы не знали, что мы делали». Дадаистская группа была воронкой, в которую засасывались бесчисленные банальности, огромное количество незначительных вещей этого мира. С другой стороны, всё было преобразованным, оригинальным, новым. Существа и предметы оставались теми же, но всё же, они приобретали новое значение. В магии вновь обретённой реальной жизни началось обращение перпективы вспять. Подрывная деятельность, т.е. тактика обращения перспективы, подточила незыблемые рамки старого мира. Поэзия, творимая всеми обрела в этом уничтожении свой истинный смысл, далёкая от всякой литературности, которой жалким образом в конце концов подчинились сюрреалисты.

Изначальную слабость дадаизма лучше всего искать в его невероятной скромности. Говорят, что Тцара, этот клоун, серьёзный, как папа римский, который каждое утро повторял фразу Декарта: «Я даже не хочу знать были ли до меня люди», этот Тцара презрел таких людей как Равашоль, Бонно и махновцы, присоединившись к стадам Сталина. Если дадаистское движение развалилось перед невозможностью преодоления, так это из–за того, что они не догадались поискать опыт возможного преодоления, или моменты, когда бунтующие массы брали в свои руки свою судьбу, в истории.

Первое отступление всегда ужасно. От сюрреализма до нео–дадаизма, эта изначальная ошибка бесконечно множилась и разносилась. Сюрреализм обращался к прошлому, но каким образом? Воля сюрреалистов к исправлению ошибок, приводила к худшим ошибкам, когда, ссылаясь на абсолютно достойных восхищения личностей (Сад, Фурье, Лотреамон…), они так много и так хорошо писали об этих своих протеже, что приобретали для них уважительные ссылки в пантеоне героев школьных программ. Литературная карьера подобна карьере, которую сделали в современном зрелище разложения для своих предков нео–дадаисты.

***

Если существует сегодня международный феномен, схожий с дадаистским движением, то это самые красивые проявления хулиганства. То же самое презрение к искусству и буржуазным ценностям, то же отрицание идеологий, та же воля к жизни. То же незнание истории, тот же рудиментарный бунт, то же отсутствие тактики.

Нигилисту не хватает осознания нигилизма других людей; а нигилизм других людей отныне запечатлён в современной исторической реальности; нигилизму не хватает сознания возможного преодоления. Тем не менее, это выживание при котором так много говорится о прогрессе, но только из–за отчаяния в том, что этот прогресс возможен, является также плодом истории, родившимся из всех поражений прошлого. Осмелюсь сказать, что история выживания является историческим движением, разрушительным для истории. Ясное сознание выживания и его невыносимых условий смешивается с сознанием последовательных поражений, и как следствие с искренним желанием возобновить движение преодоления повсюду во времени и пространстве, на той точке, где оно было преждевременно прервано. Преодоление, т.е. революция повседневной жизни, начнётся с того, что будет возрождено сердце радикальности, которому будет придано насилие обречённости и негодования. Цепная реакция подпольной созидательности должна обратить вспять перспективу власти. Нигилисты, в конечном счёте, единственные союзники друг для друга. Они живут в отчаянии непреодоления? Последовательная теория может показать им фальшь их мировоззрения, заставить энергетический потенциал их накопленной злобы работать на их волю к жизни. С этими двумя фундаментальными понятиями – радикальной страстью и историческим сознанием разложения – нет человека, который не смог бы бороться за повседневную жизнь и за радикальное преобразование мира. Нигилисты, сказал бы де Сад, ещё одно усилие, если вы хотите стать революционерами!

19 глава

«Обращение перспективы вспять»

 

Свет власти затухает. Глаза общественной иллюзии подобны прорезям в маске, неспособным адаптироваться к индивидуальной субъективности. Индивидуальная точка зрения должна возобладать над фальшивым коллективным участием. В духе целостности, добиться социальности оружием субъективности, изменить всё начиная с самого себя. Обращение перспективы вспять – это позитивность негативного, плод, вырастающий из почки Старого мира (1–2).

 

 

1

 

Когда г–на Кейнера спросили, что он подразумевает под «обращением перспективы вспять», он рассказал следующий анекдот: У двух сильно привязанных друг к другу братьев была странная мания. Они отмечали события дня камешками, белым – счастливые моменты, чёрным – неприятности и разочарования. Когда же наступал вечер, при сравнении содержимого банок, один из них находил только белые камешки, а второй только чёрные. Заинтригованные подобным постоянством, с которым они настолько по разному переживали одни и те же события, они договорились посоветоваться с человеком, известным мудростью своих слов. «Вы недостаточно разговариваете друг с другом», сказал мудрец, «Каждый из вас должен мотивировать причины своего выбора, чтобы найти причины». С тех пор они так и делали. Вскоре они констатировали, что первый остался верен белым камням, а второй чёрным, но в обеих банках убавилось камней. Вместо тридцати там было по семь–восемь штук. Через какое–то время они снова пошли к мудрецу. На их лицах была печать великой грусти. «Совсем недавно», сказал один, «моя банка была полна камней цвета ночи, во мне постоянно жило отчаяние, я продолжал жить только в силу привычки, я признаю это. Теперь я редко собираю больше восьми камней, но то, что представляют собой эти восемь знаков несчастья настолько невыносимо, что я уже не могу жить в таком состоянии». А другой сказал: «Каждый день я собирал кучу белых камешков. Сегодня я насчитываю только семь или восемь, но они очаровывают меня до такой степени, что я не могу вспоминать эти счастливые моменты без того, чтобы не захотеть переживать их снова и снова, одним словом, целую вечность. Это желание мучит меня». Мудрец улыбался слушая их. «Итак, всё идёт хорошо, вещи приобретают нужный вид. Продолжайте. Ещё одно слово. Всякий раз, спрашивайте себя: почему игра в банки и камешки так сильно вас очаровывает?» Вновь оба брата встретились с мудрецом, чтобы сказать: «Мы задавали себе вопрос, но ответа не было. Тогда мы задали его всей деревне. Смотрите, какой переполох царит там теперь. По вечерам, сидя на короточках перед своими домами, целые семьи обсуждают белые и чёрные камешки. Только хозяева и знать не участвуют в этом. Чёрный или белый, камень остаётся камнем, и все они стоят одинаково, говорят они». Старик не скрывал своего удовольствия. «Дело принимает нужный оборот. Не беспокойтесь. Скоро вопрос уже не будет стоять; он утратил всю свою значимость, и однажды вы усомнитесь в том, что задавались им». Чуть позже предсказания старика оправдались так: великая радость овладела жителями деревни; на рассвете, после беспокойной ночи, солнце осветило головы хозяев и знати, насаженные на заострённые жерди палисадника.

 

2

 

Мир всегда обладал геометрией. Под каким углом и в какой перспективе люди должны разговаривать, видеть и представлять друг друга вначале решалось богами унитарных эпох. Затем люди, люди из буржуазии, сыграли с ними шутку: они разместили их в перспективе исторического становления, в которой они рождались, развивались, умирали. История стала сумерками богов.

Историзированный Бог смешивается с диалектикой своей материальности, с диалектикой господ и рабов; с историей классовой борьбы, историей иерархизированной социальной власти. Следовательно, в каком–то смысле, буржуазия начала обращение перспективы вспять, но только с тем, чтобы свести её к видимости, упразднив Бога, но оставив поддерживавшие его колонны, взмывающие в пустые небеса. И, как если бы взрыв в соборе священного расходился слишком медленными волнами шока, разложение мифа лишь сегодня, спустя два века после нападения, завершилось во фрагментированности зрелища. Буржуазия была лишь этапом в динамитной войне против Бога, этого Бога, исчезающего теперь радикально, уносящего с собой все следы своего материального происхождения: господства человека над человеком.

Экономические механизмы, контролем и силой которых буржуазия частично владела, выказывают материальность власти, очищая её от божественного призрака. Но какой ценой? В то время как Бог в своём великом отрицании человеческого предлагал нечто вроде укрытия, в котором людям веры парадоксальным образом было дозволено самоутверждаться против мирской власти, противопоставляя абсолютную власть Бога «узурпированной» власти попов и властителей, как это часто делали мистики, сегодня сама власть пристраивается к людям, даёт им свои излишки, становится потребляемой. Она весит всё больше и больше, сокращая пространство жизни до простого выживания, сжимая время до густоты «роли». Если обратиться к простой схеме, можно сравнить власть с углом. Острый вначале, он утрачивает своё острие в глубине небес, мало помалу расширяясь до тех пор пока оно не становится видимым, снижается становясь плоским, растягивая свои бока в прямую линию, становясь неотличимым от прямой из эквивалентных бессильных точек. По ту сторону этой линии, обозначающей нигилизм, открывается новая перспектива, не отражение старой и не её инволюция. Это скорее ансамбль гармонизированных индивидуальных перспектив, никогда не вступающих в конфликт, но строящих мир в соответствии с принципами последовательности и коллективности. Целостность этих углов, отличающихся друг от друга, но раскрывающихся в одном направлении, это индивидуальная воля с этих пор слившаяся с коллективной.

Функцией обусловленности является размещение или смещение каждого на протяжении иерархической лестницы. Обращение перспективы вспять подразумевает нечто вроде антиобусловленности, но не обусловленность нового типа, а игривую тактику: диверсию.

Обращение перспективы вспять заменяет знание практикой, надежду свободой, опосредованность волей к сиюминутному. Она освящает триумф ансамбля человеческих отношений, основанного на трёх неразделимых полюсах: участии, общении и реализации.

Обращать перспективу значит прекращать смотреть глазами общества, идеологии, семьи, других. Это значит хорошо знать себя, выбирать себя в качестве отправной точки и центра. Основывать всё на субъективности и следовать субъективной воле быть всем. В виду моего неутолимого желания жить, целостность власти является лишь отдельной мишенью на более широком горизонте. Демонстрация силы не заслоняет мой взгляд, я вижу её, взвешиваю её опасность, изучаю её движения. Моя творческая энергия, какой бы бедной она не была становится более уверенным проводником, чем все знания, которые я был вынужден приобрести. В ночи власти, её огонёк удерживает на расстоянии вражеские силы: культурную обусловленность, все неизбежно тоталитарные виды специализации, Weltanschauungen. Каждый обладает абсолютным оружием. Тем не менее, как это делается с некоторыми чарами, его следует использовать с оглядкой. Если относиться к нему с предрассудками лжи и угнетения, оно наоборот станет лишь клоунадой худшего сорта: артистическим рвением. Действия уничтожающие власть и действия творящие свободную индивидуальную волю идентичны, но сфера их приложения не одинакова; как в стратегии, подготовка к обороне явно отличается от подготовки к наступлению.

Мы не избрали обращение перспективы вспять из какого–то там волюнтаризма, это оно выбрало нас. Мы настолько пойманы историческим этапом НИЧЕГО, что нашим следующим шагом может быть только изменение ВСЕГО. Сознание тотальной революции, её необходимости – это наш последний способ исторического бытия, наш последний шанс изменить историю в определённых условиях. Игра в которую мы вступаем – это игра нашего творчества. Её правила радикальным образом противостоят правилам и законам, регулирующим наше общество. Это игра победы проигравших: то, чем ты являешься важнее, чем то, что ты говоришь, живой опыт важнее, чем представление на уровне видимостей. В эту игру следует играть до самого конца. Как может тот, кто чувствует угнетение до такой степени, что уже не способен выносить его не броситься полностью в волю к жизни без ограничений, без малейших уступок? Горе тому, кто отказался по дороге от своего насилия и своих радикальных требований. Убитые истины становятся ядовитыми, сказал Ницше. Если мы не обратим вспять перспективу, то перспективе власти удастся обратить нас против нас самих. Немецкий фашизм был рождён в крови Спартака. В любом повседневном отречении, реакция готовит нашу всеобщую смерть.

 

20 глава

«Творчество, Спонтанность и Поэзия»

 

Люди находятся в творческом состоянии двадцать четыре часа в сутки. Раскрытие манипулятивного использования свободы механизмами господства вызывает ответную реакцию в виде идеи о подлинной свободе неразрывно связанной с индивидуальным творчеством. Призыв производить, потреблять или организовывать уже не может интегрировать страсть к творчеству, исходящую из сознания ограничений. (1). Спонтанность является способом бытия творчества, не изолированным состоянием, но непосредственным опытом субъективности. Спонтанность конкретизирует творческую страсть и является первым моментом его практической реализации, предпосылкой поэзии, воли изменить мир в соответствии с требованиями радикальной субъективности. (2). Качественное – это доказательство существования творческой спонтанности, прямое сообщение сущности, шанс для поэзии. Это сгущение возможностей, умножение знания и эффективности, способ использования интеллекта; его критерий. Качественный скачок провоцирует цепную реакцию, заметную во всех революционных моментах; это реакция, что должна быть разбужена позитивной скандальностью свободного и целостного творчества. (3). Поэзия – это организация творческой спонтанности до такой степени, что она продолжает пребывать в этом мире. Поэзия – это акт, порождающий новые реальности. Это исполнение радикальной теории, революционный акт par excellence.

 

1

 

В этом фрагментированном мире, в котором иерархическая социальная власть была общим знаменателем в течение всей истории, лишь одна свобода была до сих пор позволительной: свобода сменить числитель, неизменный выбор дать себе хозяина. Такое использование свободы становится всё более и более скучным по мере того как худшие тоталитарные режимы Востока и Запада не перестают проповедовать его. В данное время, распространяющийся отказ менять работодателей совпадает с обновлением государственных структур. Все правительства индустриализированного или индустриализирующегося мира моделируют себя, на различных ступенях своей эволюции, по одной общей форме, рационализируя старые механизмы господства, автоматизируя их в какой–то мере. И здесь появляется первый шанс для свободы. Буржуазные демократии продемонстрировали, что терпимы по отношению к индивидуальным свободам в той мере, в какой они ограничивают и уничтожают друг друга; очевидно, что ни одно правительство, каким бы искушённым оно ни было, не может размахивать мулетой свободы без того, чтобы каждый не различал за ней притаившуюся шпагу. Без того, чтобы, в качестве контрудара, свобода не находила своих корней, т.е. индивидуальное творчество, и не отказывалась, с яростью, быть тем, что ей позволено, разрешено улыбающейся благосклонной властью.

Второй шанс для свободы несёт её творческая подлинность, связанная с механизмами самой власти. Ясно, что абстрактные системы эксплуатации и господства являются человеческим творением, получая своё существование через отвлечение и интеграцию творческой энергии. Из творчества, власть не хочет и не может знать ничего кроме различных форм интегрируемых зрелищем. Но то, что люди делают официально – ничто по сравнению с тем, что они делают тайно. О творчестве говорят, упоминая о шедеврах искусства. Но что они значат по сравнению с творческой энергией, выказываемой любым человеком тысячу раз в день, в кипении неудовлетворённых желаний, грёз стремящихся к реальности, беспорядочных и иногда кристально ясных ощущений, идей и действий, несущих в себе безымянные восстания. Всё это, конечно, неотделимо от анонимности и нищеты средств, заключено в выживании или вынуждено терять своё качественное богатство выражая себя в категориях зрелища. Стоит лишь вспомнить о дворце почтальона Шеваля, о гениальной системе Фурье, или живописной систему Руссо. Ещё более уместно было бы вспомнить о невообразимом разнообразии снов каждого, о более живописных пейзажах, чем любое полотно Ван Гога. Стоит вспомнить об идеальном мире, который строит внутри себя каждый, даже если его внешние действия вынуждены соответствовать банальной рутине.

Нет такого человека, неважно каким бы отчуждённым он ни был, который не обладал бы минимумом творческой энергии, камерой обскурой, защищённой от любого вмешательства лжи и ограничений. В тот день, когда социальная организация установит свой контроль над этой частью человека, она будет править уже только лишь роботами или трупами. И в каком–то смысле поэтому сознание творческой энергии возрастает противоречивым образом в той мере, в какой множатся попытки её интеграции обществом потребления.

Аргус слеп к ближайшей угрозе. В царстве количественного, качество не обладает легально признанным существованием. Именно это хранит и подпитывает его. Маниакальная погоня за количеством, парадоксальным образом, порождает неудовлетворённость и абсолютное желание качества, как я упоминал выше. Чем больше осуществляется ограничений во имя свободы потребления, тем больше вырастающая из этого болезнь обостряет жажду тотальной свободы. Угнетённая творческая энергия в чём–то проявляется в энергии, растрачиваемой рабочим во время кризиса производственного общества. Маркс раз и навсегда развенчал отчуждение творческой энергии в наёмном труде, в эксплуатации производителя. В той мере в какой капиталистическая система и её приспешники (те же антагонисты) терпят поражение на производственном фронте, они стремятся к компенсации в сфере потребления. В соответствии с их директивами, человек, освобождаясь от своих функций производителя, должен попадать в плен своей новой функции, функции потребителя. Предлагая творческой энергии, наконец–то высвобождающейся благодаря сокращению рабочего дня, смутные территории досуга, добрые благодетели гуманизма лишь воспитывают армию, готовую к муштре на поле потребительной экономики. Сейчас, когда отчуждение потребителя выходит на свет благодаря диалектике самого потребления, какая тюрьма готовится к приёму самой подрывной творческой индивидуальности? Я уже говорил, что последний шанс правителей лежит в превращении каждого в организатора своей собственной пассивности.

Дьюитт Питерс объясняет, с трогательной беспристрастностью, что «если бы всем людям просто так выдавали кисти, краски и холсты, из этого могло бы выйти нечто любопытное». А если эту политику применить для дюжины хорошо контролируемых сфер, как театр, живопись, музыка, литература … и в общем к изолированным секторам, тогда возникнет шанс появления людей с артистическим сознанием, с сознанием человека зарабатывающего деньги выставляя своё творчество в музеях и витринах культуры. И чем более популярной будет культура, тем больше она будет означать победу власти. Но шансы «окультуривания» людей в этом смысле сегодня слабы. Неужели кто–то со стороны кибернетиков действительно надеется, что человек согласится на свободное экспериментирование в авторитарно определённых рамках? Неужели кто–то действительно верит, что люди, наконец осознав свою творческую силу начнут раскрашивать стены своей темницы? Что кто–то помешает им экспериментировать с оружием, желаниями, мечтами, техниками самореализации? Тем более, что в толпе уже распространились агитаторы. Последняя возможная интеграция творчества – организация пассивности людей искусства – обречена.

«Я ищу», писал Поль Клее, «удалённую точку, в началах происхождения, где я предчувствую, что единая формула применима к человеку, животным, растениям, огню, воде, воздуху и всем окружающим нас силам». Эта точка далека только в лживой перспективе власти. Фактически, происхождение всего живого обретается в индивидуальном творчестве; именно оттуда все вещи и существа распределяются в великой поэтической свободе. Отправная точка новой перспективы, в которой нет человека, который бы не боролся всеми силами и в каждый момент своего существования. «Только субъективность истинна» (Кьеркегор).

Истинное творчество не может быть интегрировано властью. В Брюсселе, в 1869–м, полиция думала, что наложила руки на знаменитое сокровище Интернационала, так сильно беспокоившее капиталистов. Она захватила колоссальный и укреплённый сейф, спрятанный в тёмном углу. Открыв его, она нашла только уголь. Полиция не знала, что чистое золото Интернационала превращается в уголь всякий раз, когда к нему прикасаются руки врага.

В лабораториях индивидуального творчества, революционная алхимия превращает в золото самые низкие металлы повседневности. В первую очередь она борется с сознанием ограничений, с чувством бессилия, приятными способами творчества; растворяя их в потоке творческой мощи, в спокойной уверенности гения. Мания величия, слишком стерильная на плане престижа в зрелище, представляет здесь важный этап, противопоставляющий «я» объединённым силам обусловленности. В ночи нигилизма, одержавшего триумф повсюду сегодня, творческая искра, будучи искрой истинной жизни, сияет тем более ярко. И, пока прерывается проект лучшей организации выживания, размножение этих искр мало помалу порождает единое сияние, обещание новой организации, основанной на этот раз на гармонии индивидуальных воль. Историческое становление ведёт нас к перекрестку, на котором радикальная субъективность сталкивалась с возможностью изменить мир. Этот привилегированный момент является обращением перспективы вспять.

 

2

 

Спонтанность. – Спонтанность является способом бытия индивидуального творчества. Это её первичное течение, ещё не запятнанное; не загрязнённое в своих истоках, не подверженное угрозе интеграции. Если творчество – это самая распространённая вещь в мире, то спонтанность, напротив, кажется привилегией. Ей обладают лишь те, чьё длительное противостояние власти наделило их сознанием собственной индивидуальной ценности: в революционные моменты это наибольшее количество людей, а в моменты, когда революция выстраивается исподволь день за днём, их больше, чем обычно думают. Пока сияние творчества продолжается, у спонтанности остаётся шанс.

«Новый художник протестует», писал Тцара в 1919–м, «он уже не рисует, но творит напрямую». Непосредственность конечно является самым кратким, но самым радикальным, требованием, которое должно будет определять этих новых художников, занятых созданием ситуаций в реальной жизни. Краткое, потому что оно не должно смешиваться с избитыми значениями слова спонтанность. Спонтанно только то, что не исходит из внутренних ограничений, хотя бы и подсознательных, и уходит из–под воздействия излишеств отчуждающей абстракции и зрелищной интеграции. Очевидно, что спонтанность – это скорее завоевание, чем данность. Это воссоздание индивида (ср. построение снов).

Творчеству до сих пор не хватало ясного сознания своей поэзии. Житейский взгляд всегда описывал её как первичное состояние, стадию за которой должны последовать теоретические поправки, переход в абстрактное. Это изолирует спонтанность, превращая её в вещь–в–себе и, таким образом, признаёт её лишь в фальсифицированных категориях зрелища, в экшн пэйнтинге, например. На деле, спонтанное творчество несёт в себе условия для своего адекватного продления. В нём самом заключается его собственная поэзия.

По мне, спонтанность заключает в себе свой непосредственный опыт, сознание живого опыта, окружённого со всех сторон, находящегося под угрозой быть прерванным и всё же ещё не отчуждённого, не сведённого к отсутствию подлинности. В центре живого опыта, каждый оказывается ближе к самому себе. В этом привилегированном месте–пространстве, реальное бытие избавляет меня от нужды бытия, я чувствую это. Нас всегда отчуждает сознание нужды. Нас научили понимать самих себя по умолчанию, согласно юридическим терминам; но сознание одного момента подлинной жизни уничтожает все алиби. Отсутствие будущего присоединяется к отсутствию прошлого в одной и той же пустоте. Сознание настоящего гармонизируется с живым опытом в некой импровизации. Это удовольствие, всё ещё бедное из–за изолированности, обогащается за счёт установления связи с идентичным удовольствием других людей, лично мне это напоминает удовольствие получаемое от джаза. Стиль импровизации в повседневной жизни в свои лучшие моменты схож с тем, что писал о джазе Дауэр: «Африканская концепция ритма отличается от нашей тем, что мы воспринимаем его слухом в то время как африканцы воспринимают его через телесные движения. Их техника состоит в введении промежутков в статичное равновесие, наложенное ритмом и метром на время. Эти промежутки являются результатом присутствия экстатичных центров притяжения идущих в разрез со временем, подчёркиваемым ритмом и метром, постоянно создавая напряжение между статичным и битом и экстатичным, наложенным поверх него».

Момент творческой спонтанности — это самое мелкое проявление обращения перспективы вспять. Это объединяющий момент, т.e., он один и их много. Взрыв реально переживаемого наслаждения заставляет меня обнаруживать себя теряя себя; забывая, что я существую, я самореализуюсь. Сознание непосредственного опыта и есть этот джаз, эта сбалансированность. Напротив, мысль, соединённая с живым опытом через анализ, отделяется от него; это касается всех этюдов о повседневной жизни и, следовательно, в каком–то смысле, данного трактата – вот почему я заставляю себя каждый момент включать сюда самокритику, из страха, что он может стать, как это часто случается легко интегрируемым. Путешественник, постоянно думающий о длине своего пути более подвержен усталости, чем его попутчик, чьё воображение также странствует пока он идёт; точно так же внимательные размышления о реальной жизни мешают ей, абстрагируют её, сводят её к будущим воспоминаниям.

Мысль должна быть свободной для того, чтобы основываться в реальной жизни. Достаточно думать о другом в терминах самого себя. Пока ты творишь себя, представь себе другого себя, который однажды сотворит тебя в свою очередь. Такова моя концепция спонтанности. Наивысшее сознание себя, неотделимое от «я» и от мира.

И всё же, надо отыскать тропы спонтанности, заброшенные индустриальной цивилизацией. Даже хорошо понимая жизнь, её нелегко найти. Индивидуальный опыт также становится добычей для безумия, предлогом. Кьеркегор писал об условиях этого процесса: «Если верно, что я ношу пояс, тем не менее, я не вижу его, потому что он должен меня поддерживать». Конечно, опора существует, и возможно каждый может познать её, но это был бы настолько медленный процесс, что многие умерли бы от тоски до того, как узнали бы, что она существует. И всё–таки, она существует. Это радикальная субъективность: сознание, что все люди подчиняются одной и той же воле к подлинной самореализации, и что их субъективность усиливается благодаря восприятию субъективной воли у других. Способ выходить за пределы самого себя и сиять, не столько даже для других, сколько для себя в других, вот, что даёт творческой спонтанности стратегическую важность соответствующую пусковой установке. Лучше вернуть абстракции, понятия, управляющие нами, к их источнику, к реальной жизни, но не для того, чтобы оправдать их, а, напротив, чтобы исправить их, перевернуть их, возвратить их к той жизни, из которой они вышли, хотя они ни за что не должны были делать этого! Таково необходимое условие для того, чтобы люди признали, что их индивидуальное творчество не отличается от всеобщей творческой энергии. Нет иного авторитета, кроме моего собственного прожитого опыта; вот что каждый должен доказать всем остальным.

 

3

 

Качественное. – Я сказал, что творчество, равно распределённое между всеми индивидами, выражается напрямую, спонтанно, только в определённые привилегированные моменты. Эти предреволюционные моменты, излучающие поэзию и преобразовывающие мир, разве не должны они быть размещены под знаком этого современного благословения, качества? Так же как присутствие божественного отвращения обнаруживается благодаря духовной мягкости, распространяющихся как на самых грубых, так и на самых утончённых людей – на этого кретина Клоделя, как на Иоанна Креста – так же одного действия, отношения, иногда одного слова, достаточно для того, чтобы неоспоримо доказать присутствие шанса для поэзии, т.е. для тотального созидания повседневной жизни, глобального обращения перспективы, революции. Качество – это собирание, сгущение, прямое сообщение самого важного.

Однажды Кагаме услышал, как старая женщина из Руанды, которая не могла ни читать, ни писать, жаловалась: «Истинно, белые обладают обезоруживающей наивностью! У них вообще нет мозгов!». Он ответил ей: «Как можете вы говорить подобные нелепости? Разве вы изобрели столько же удивительных вещей, превосходящих наше воображение?». Тогда она сказала ему со снисходительной улыбкой: «Слушай хорошенько сюда, дитя моё! Они всему этому научились, но у них нет мозгов! Они ничего не понимают!». На деле, проклятие технической цивилизации, количественного обмена и научного знания состоит в том, что она никогда не создавала ничего, что бы способствовало высвобождению человеческой спонтанности напрямую, напротив, это она не позволяет людям воспринимать мир непосредственно. То, что выразила старая женщина из Руанды – это существо, которое белый администратор, с высоты своей бельгийской духовности, должен рассматривать как дикое животное – похоже на обвинение в плохой сознательности, как в старом самодовольном высказывании: «Я много учился и вот почему я знаю, что ничего не знаю». В каком–то смысле было бы фальшью говорить, что познание ничему нас не учит, если только оно не упускает из вида целостную картину мира. Подобное отношение не замечает последовательности стадий качественного; то что, на разных уровнях, остаётся на линии качественного. Позвольте мне использовать один образ. Представим себе многочисленные комнаты, расположенные одна над другой, соединённые лифтом, проходящим через них, а также винтовой лестницей снаружи. Среди людей, населяющих комнаты, связь осуществляется напрямую, но как они могут связаться с тем, кто карабкается по винтовой лестнице снаружи? Между обладателями качественного и обладателями постепенного познания нет диалога. Не имея возможности прочитать манифест Маркса и Энгельса, рабочие 1848–го знали существо этого текста внутри себя. Именно благодаря этому марксистская теория была радикальной. Условия рабочих со всеми их следствиями, теоретически выраженные Манифестом на высшем теоретическом уровне, позволили даже самым неграмотным пролетариям немедленно понять Маркса, когда подошёл момент. Образованный человек, использующий свою культуру как огнемёт обязательно добьётся понимания с необразованным человеком, переживающим в реальности повседневной жизни всё то, что тот описывает научно. Оружие критики должно объединиться с критикой оружием.

Только качество позволяет за раз достичь высшей стадии. Таков урок для групп в опасности, урок для баррикад. Но постепенность иерархической власти способна на понимание только схожим образом иерархизированной постепенности в знании; людей на винтовой лестнице, специализирующихся в природе и количестве ступеней, встречающихся, проходящих мимо, сталкивающихся, оскорбляющих друг друга. Какая разница? Снизу самоучка довольный своим здравым смыслом, сверху интеллектуал, коллекционирующий идеи, отражают смехотворный образ друг друга. Мигель де Унамуно и мерзкий Мильян Астрай, наёмный работник мысли и презирающий его невежа, противостоят друг другу напрасно; вне качества, интеллект становится лишь прихотью кретинов.

Алхимики называли материалы незаменимые для Великой Работы materia prima (первичной материей). Её описание Парацельсом прекрасно подходит к качественному: «Ясно, что бедные обладают большим преимуществом по сравнению с богатыми. Люди расточают его хорошую часть и хранят лишь плохую. Оно заметно и незаметно, и дети играют с ним на улице. Но несведущие каждый день топчут его ногами». Сознание качественной materia prima должно безостановочно становится всё более утончённым во всё большем количестве умов, в той мере в какой рушатся бастионы специализированной мысли и постепенного познания. Пролетаризация сталкивает к одному и тому же нигилизму тех кто занимается творчеством профессионально и тех, чья профессия не позволяет им творить, художников и рабочих. И эта пролетаризация, идущая рука об руку со своим отрицанием, т.е. с отрицанием интегрированных форм творчества, происходит посреди такого накопления культурных товаров – дисков, книг – что, высвободившись из–под порядков потребления, они немедленно начинают служить истинному творчеству. Также саботаж механизмов экономического и культурного потребления примерным образом иллюстрируется молодёжью, ворующей книги от которых они ожидают подтверждений своей радикальности.

Под знаком качества, самые разнообразные виды познания сочетаются и создают магнитный мост, способный притягивать сильнее, чем самые тяжёлые традиции. Знание умножается благодаря показательной силе простого спонтанного творчества. Используя подручные средства и по смехотворной цене, создал аппарат, реализующий те же операции, что и циклотрон. Если индивидуальное творчество достигает таких результатов с такими обычными стимуляторами, что же смогут породить качественные потрясения, цепные реакции или дух свободы, который оживёт в индивидах, коллективно возрождающихся для празднования, в огне радости и нарушении запретов, для великого социального праздника?

Последовательная революционная группа должна будет создавать не новый тип обусловленности, но напротив, защитные зоны, в которых интенсивность обусловленности будет равняться нулю. Когда каждый осознает потенциал своей творческой энергии – это останется пустым достижением, если это не произойдёт через качественное потрясение. Нечего уже ждать от массовых партий и групп, основанных на количественной вербовке. Напротив, микро–общество, сформированное на основе радикальных действий или мыслей его членов и поддерживаемое в постоянном состоянии практической готовности благодаря теоретическому фильтру, подобное ядро, объединило бы все шансы сиять с достаточной силой для того, чтобы освободить творческую энергию большинства людей. Отчаяние анархистских террористов может превратиться в надежду; исправляя их тактику средневекового воина на современную стратегию.

 

4

 

Поэзия. – Что такое поэзия? Это организация творческой спонтанности, эксплуатация качественного в соответствии с подотчётными законами последовательности. Греки называли это POIEIN, что означает «делать» в смысле чистоты момента изначального происхождения, или целостности.

Где не хватает качества, поэзия невозможна. В пустоте образующейся в отсутствие поэзии мы находим её противоположность: информацию, переходную программу, специализацию, реформу; в общем, фрагментарность в различных формах. Тем не менее, присутствие качественного не подразумевает фатального присутствия поэзии. Может случиться так, что богатство значений и возможностей потеряется в неразберихе, утратит последовательность, фрагментируется из–за вмешательств. Критерий эффективности – всегда самый главный. Поэтому, поэзия также является радикальной теорией, выражаемой в действиях; венцом революционной тактики и стратегии; апогеем великой игры повседневной жизни.

Что такое поэзия? В 1895–м, во время плохо продуманной и обречённой, как тогда ошибочно казалось, стачки один активист из общенационального профсоюза железнодорожников взял слово и намекнул на простое и эффективное средство: «За два су можно приобрести вещество, которое при верном использовании лишит локомотив возможности функционировать». Правительственные и капиталистические круги уступили. Здесь поэзия была чистым актом, порождающим новую реальность, актом обращения перспективы вспять. Эта materia prima находится в пределах достижимости каждого. Поэты – это те, кто знает как использовать её наилучшим образом. И что стоят вещества за два су по сравнению с повседневным существованием, предлагающим изобилие доступной и ни с чем не сравнимой энергии: волю к жизни, разнузданные желания, любовные страсти, любовь к страстям, силу страха и тоски, разгорающуюся ненависть и вспышки разрушительной ярости? Каких поэтичных восстаний следует ожидать от повсеместно испытываемых чувств смерти, старения, болезни. Из этого всё ещё маргинального сознания должна родиться длительная революция повседневной жизни, единственная поэзия творимая всеми, а не одним.

«Что такое поэзия?», спрашивают эстеты. Тогда им следует дать следующее свидетельство: поэзия уже редко является стихами. Большая часть искусства предаёт поэзию. Как может быть иначе, когда поэзия и власть непримиримы? В лучшем случае, творчество артиста заключает себя в тюрьму, в ожидании своего часа, своего шедевра, который скажет последнее слово; но пусть артист ждёт его сколько хочет, это последнее слово – то самое, за которым должно начаться совершенное общение – не будет произнесено никогда, пока бунт творчества не подтолкнёт искусство к реализации.

Африканский шедевр, будь это стихотворение или музыка, скульптура или маска, не будет считаться завершённым пока он не станет созидательным словом, действенным словом; пока он не начнёт функционировать. Это касается не только африканского искусства. Нет искусства в мире, который не пытается функционировать; и функционировать, даже на уровне последующей интегрированности, заодно с изначальной волей: волей к жизни в изобилии творческого момента. Почему у лучших работ нет конца? Они на всех углах требуют права на реализацию, права войти в мир реальной жизни. Нынешнее разложение искусства – это идеально согнутый лук для этой стрелы.

Ничто не спасёт прошлую культуру от культуры прошлого кроме картин, сочинений, музыкальной или каменной архитектуры, чьё качество способно достичь нас, свободное от своей формы, заражённой сегодня разложением всех форм искусства. Де Сад, Лотреамон, но также Вийон, Лукреций, Рабле, Паскаль, Фурье, Босх, Данте, Бах, Свифт, Шекспир, Учелло… сбросят свою культурную оболочку, выйдут из музеев, куда их поместила история и подключатся, подобно убийственным пулемётным очередям, к обращению перспективы реализаторов искусства. Как оценить стоимость старинного шедевра? С точки зрения радикальной теории, содержащейся в нём, в ядре творческой спонтанности, которую смогут высвободить новые творцы посредством неслыханной поэзии и ради неё.

Радикальная теория прекрасно способна различить действие, начатое творческой спонтанностью, не изменяя ни его, ни его ход. В то же время, в свои лучшие моменты, художественный демарш стремится оставить на мире отпечаток субъективности, всегда тянущейся своими щупальцами к созданию и самовосозданию. Но в то время как радикальная теория держится поэтической реальности, реальности творящейся в преобразующемся мире, искусство вовлекается в аналогичный демарш с гораздо более крупным риском потеряться и быть коррумпированным. Только искусство, вооружённое само против себя, против всего, что в нём есть слабого – эстетичного – сопротивляется интеграции.

Как известно, общество потребления сводит искусство к разнообразию потребляемых продуктов. И чем больше вульгаризуется подобное умаление, тем больше убыстряется разложение, тем больше возрастают шансы на преодоление. Общение, которого так страстно добивается художник прерывается и запрещается даже в самых простых отношениях повседневной жизни. Это настолько верно, что в поиске новых способов общения, который отнюдь не является прерогативой поэтов, участвуют коллективные усилия. Так закончилась старая специализация искусства. Художников больше нет, потому что каждый художник. Работой грядущего искусства станет построение страстной жизни.

Творение менее важно, чем процесс, благодаря которому оно появляется на свет, чем акт творения. Не музеи, а творческое состояние делает художника таковым. К несчастью, художники редко узнают творцов в самих себе. Большую часть времени они позируют перед публикой, дают себя разглядывать. Созерцательное отношение к творению стало первым камнем, брошенным в творца. Художник сам спровоцировал это отношение и оно сегодня убивает их, потому что их искусство сводится к потребительской потребности, к самым грубым экономическим императивам. Вот почему нет больше шедевров искусства в классическом понимании. Шедевров уже не может быть и тем лучше. Поэзия теперь повсюду, в фактах, в создаваемых нами событиях. Поэзия фактов, с которой всегда раньше обращались как с маргинальным фактом, вновь вошедшая сегодня в центр интересов каждого, это повседневная жизнь, которая никогда из него не выходила.

Истинной поэзии наплевать на стихи. Малларме, в поисках Книги, ничего так не хотел как упразднения стихов, а как ещё упразднить их если не реализовать их? Некоторые современники Малларме блестяще продемонстрировали эту новую поэзию. Сознавал ли автор Геродиады, когда называл анархистских агитаторов «ангелами чистоты», что они предлагали поэту ключ, который тот не мог использовать, будучи замурованным в своём языке?

Поэзия всегда пребывает где–то ещё. Её уход из искусства, позволяет увидеть, что она в первую очередь пребывает в действиях, в стиле жизни, в поиске этого стиля. Будучи всюду подавленной, эта поэзия процветает всюду. Зверски убитая, она восстаёт из мёртвых через насилие. Она освящает повстанцев, вступает в любовную связь с бунтом, воодушевляет великие социальные праздники до того как бюрократы сдадут её в тюремную камеру со смотровым глазком.

Живая поэзия уже показывала по ходу истории, даже во фрагментарных бунтах, даже в преступлении – в этом бунте одиночки, как сказал Кердеруа – что всегда находится на стороне всего, что есть неукротимого в человеке: на стороне творческой спонтанности. Воля творить единство индивида и общества, но на основе не коммунитарной фикции, а субъективности, вот что превращает новую поэзию в оружие, с которым каждый должен научиться обращаться сам. Отсюда поэтический опыт становится первичным. Организация спонтанности станет делом рук самой спонтанности.

 

21 глава

«Властители без рабов»

 

Власть – это социальная организация, при помощи которой хозяева поддерживают условия рабства. Бог, государство, организация: эти три слова демонстрируют всю автономию и историческую предопределённость власти. Три принципа сменяя друг друга осуществляли свою власть: принцип господства (феодальная власть), принцип эксплуатации (буржуазная власть), организационный принцип (кибернетическая власть) (2). – Иерархизированная социальная организация усовершенствовалась через утрату сакрального и механизацию, но возросли её противоречия. Она стала более человечной в той мере, в какой она лишила людей их человечности. Она приобрела автономию избавившись от властителей (правители правят, но это марионетки). Команды власти увековечивают сегодня бег добровольных рабов, тех, что по словам Феогнида, рождаются со склонённой головой. Они утратили даже нездоровое удовольствие от повелевания. Повелителям–рабам противостоят люди отрицания, новый пролетариат, богатый своими революционными традициями. Из них появятся повелители без рабов и новый тип общества, в котором реализуется живой проект детства и исторический проект великих аристократов (l) (3).

 

1

 

Платон пишет в Феаге: «Каждый из нас хотел бы быть по возможности повелителем всех людей, или, ещё лучше, Богом». Посредственная амбиция в виду слабости повелителей и богов. В конце концов, если ничтожность рабов происходит из их преданности своим повелителям, ничтожность правителей и самого бога происходит из дефектной природы тех, кем они правят. Повелитель знает отчуждение по его позитивному полюсу, раб – по негативному; и тому и другому отказано в целостном повелевании.

Как ведёт себя феодал в рамках этой диалектики повелителей и рабов? Раб божий и повелитель людей – и повелитель людей потому что раб божий, в соответствии с потребностями мифа – он обречён интимно испытывать отвращение и уважительный интерес к Богу, потому что Богу он должен своё раболепие и от него же он получает власть над людьми. В общем, он воспроизводит между Богом и самим собой тот тип отношений, что существует между знатью и королём. Что есть король? Избранный среди избранных, причём порядок наследования представляется большую часть времени игрой, в которой соперничают равные. Феодалы служат королю, но они служат ему как равные во власти. Они также покорны Богу, но как соперники и конкуренты.

Неудовлетворённость старинных повелителей понятна. Через Бога они вступают в негативный полюс отчуждения; через тех, кого они угнетают, в свою позитивную роль. Как они могли бы желать быть Богом, зная тоску позитивного отчуждения? И в то же время, как они могли не желать избавиться от Бога, от этого своего тирана? Вопрос «быть или не быть» у великих всегда выражался вопросом, неотделимым от их эпохи, о рождении и консервации Бога, т.е. о его преодолении, о его реализации.

История свидетельствует о двух практических попытках подобного преодоления: со стороны мистиков и великих отрицателей. Мейстер Экхарт заявил: «Я молю Бога избавить меня от Бога». Схожим образом, швабские еретики 1270–го говорили, что вознеслись над Богом и что достигнув наивысшей степени божественного откровения, они оставили Бога. С другой, негативной, стороны, некоторые сильные личности вроде Гелиогабала, Жиля де Рэ и Эржебет Батори, боролись, как можно увидеть из их историй, за обретение полного господства над миром через уничтожение посредников, т.е. тех, кто отчуждал их позитивно, своих рабов. Они шли к человеческой целостности через полнейшую бесчеловечность. Против шерсти. В каком–то смысле страсть к необузданной власти и абсолютное отрицание ограничений формируют один и тот же путь, восходящую и низвергающуюся тропу, на которой, разделённые в единстве, бок о бок стоят Калигула и Спартак, Жиль де Рэ и Дожа Дьёрдь. Но было бы недостаточно сказать, что интегральный бунт рабов – я настаиваю на интегральном бунте, а не на его дефектных формах, христианских, буржуазных или социалистических – един с экстремальным бунтом старинных повелителей. Фактически, воля к упразднению рабства и всех его последствий (пролетариат, казни, покорные и пассивные люди) предлагает уникальный шанс к власти над миром без каких–либо ограничений кроме наконец–то вновь изобретённой природы, кроме сопротивления предметов их собственному преобразованию.

Этот шанс вписан в скрижали исторического становления. История существует, потому что существуют угнетённые. Борьба против природы, потом борьба против различных социальных организаций борьбы против природы, всегда была борьбой за человеческое освобождение, за целостного человека. Отказ быть рабом – вот что на деле меняет мир.

Так какова же цель истории? Она творится «при определённых условиях» (Маркс) рабами и против рабства, она может преследовать лишь одну цель: уничтожение повелителей. Со своей стороны, повелитель всегда пытается уйти от истории, он отрицает её уничтожая тех, кто творит её, творит её против него.

И вот парадоксы:

1. Самый человечный аспект старинных повелителей обретается в их претензии на абсолютное господство. Такой проект подразумевает полное блокирование истории, следовательно, крайнее отрицание освободительного движения, что означает полную бесчеловечность.

2. Воля к уходу от истории делает человека уязвимым. Убегая, он раскрывается перед ней, и тем вернее падает, сражённый её ударами; принятая неподвижность может сопротивляться атакам реальной жизни не более, чем диалектике производственных сил. Повелители – это жертвы принесённые истории; они сокрушены ею, как это видно с вершины пирамиды настоящего, обозревая три тысячи прошедших лет, они были сокрушены согласно плана, в соответствии со строгой программой, линией силы, позволяющей говорить о Смысле Истории (конец рабовладельческого строя, феодального мира, конец буржуазного мира).

Стремясь уйти от истории, повелители сами аккуратно рассортировались в выдвижных ящичках истории, они вошли во временную линейную эволюцию вопреки самим себе. Напротив, те, кто творит историю — революционеры, рабы, опьянённые абсолютной свободой – действуют словно бы sub specie aeternitatis, под знаком вневременности, движимые неутолимой жаждой к интенсивной жизни и преследуя свои цели в различных исторических условиях. Возможно философское понятие вечности связано с историческими попытками освобождения, возможно это понятие однажды будет реализовано, как философия, теми, кто несёт в себе абсолютную свободу и конец традиционной истории.

3. Преобладание негативного полюса отчуждения над позитивным заключается в том, что интегральный бунт делает проект абсолютного господства единственным выходом. Рабы в борьбе за уничтожение ограничений открывают движение, в котором история избавляется от властителей, а по ту сторону истории, появляется возможность новой власти над втречающимися вещами, власти, не завладевающей более вещами, через завладение людьми. Но в самом курсе медленно развивающейся истории, неизбежно произошло так, что властители, вместо того, чтобы исчезнуть, деградировали; и властителей больше нет, есть лишь рабы–потребители власти, различающиеся между собой только по степени и количеству потребляемой власти.

Преобразование мира производительными силами фатальным образом должно было медленно реализовывать, минуя буржуазную стадию, материальные условия для полного освобождения. Сегодня, когда автоматизация и кибернетика применённые в человеческом смысле делают возможным осуществление мечты старинных властителей и рабов всех времён, существуетлишь бесформенная социальная магма смешивающая в каждом индивидуальном бытии смешные фрагменты властелина и раба. И тем не менее из этого царства эквивалентов появятся новые властелины без рабов.

Я хотел бы мимоходом поприветствовать де Сада. Благодаря как своему привилегированному появлению на сцене истории в её поворотный момент, так и своей поразительной ясности, он стал последним из великих бунтующих аристократов. Как хозяева замка Селлинг удостоверялись в своём абсолютном могуществе? Они убивали всех своих слуг и достигали этим действием вечного блаженства. Такова тема Ста двадцати дней Содома.

Маркиз и санкюлот, Д.A.Ф. де Сад объединяет в себе совершенную гедонистическую логику великого плохого сеньора и революционную волю к безграничной радости получаемой от субъективности, наконец–то освобождённой от иерархических рамок. Его отчаянная попытка упразднить и негативный, и позитивный полюс отчуждения ставит его в ряд самых важных теоретиков целостного человека. Настало время, когда революционеры должны читать де Сада так же тщательно как и Маркса. (Правда, о Марксе специалисты по революции знают больше из того, что он написал под псевдонимом Сталин, или в лучшем случае Ленин и Троцкий). В любом случае, ни одно желание радикально изменить повседневную жизнь не сможет уже обойтись без великих отрицателей власти и старинных властелинов, чувствовавших себя стеснёнными той властью, что Бог даровал им.

 

2

 

Буржуазная власть питалась крошками феодальной власти. Это фрагментированная феодальная власть. Изъеденная революционной критикой, истоптанная и разбитая вдребезги – при том, что вся эта ликвидация никогда не достигает своих окончательных последствий: конца иерархической власти – аристократическая власть выжила в пародийной форме, как гримаса агонии, после смерти аристократии. Застревая в своей фрагментарной власти, превращая свой фрагмент в тотальность (а это и есть тоталитарность), буржуазные правители были обречены видеть как их престиж трещит по швам, превращаясь в гангрену из–за разложения зрелища. Когда миф и вера начинают убывать, не остаётся иных способов правления кроме клоунады террора и демократических ослиных тупостей. Ах! Прелестные детки Бонапарта! Луи–Филипп, Наполеон III, Тьер, Альфонс XIII, Гитлер, Муссолини, Сталин, Франко, Салазар, Насер, Мао, де Голль… Многочисленные Убу размножающиеся в четырёх углах света, порождая всё более и более дебильные экземпляры. Вчера они выставлялись напоказ, метая громы Юпитера, разжигая их своими спичками власти, сегодня обезьяны власти не обретают на социальной сцене ничего кроме уважительного пиетета. Конечно, абсурдность Франко всё ещё убивает – мы и не думали забывать об этом – но следует также помнить: глупость власти убивает более наверняка, чем глупость у власти.

Машина, лишающая мозгов в условиях нашей исправительной колонии, вот, что такое зрелище. Сегодняшние повелители–рабы являются его верными слугами, фигурантами и постановщиками. Кто пожелает судить их? Они будут заявлять о невиновности. Фактически, они невиновны. Им нужен не столько цинизм сколько спонтанные покаяния, не столько террор, сколько уступчивые жертвы, не столько сила, сколько избыточный мазохизм жертв. Алиби правителей заключается в трусости их подчинённых. Но теперь всеми правит, манипулирует, как неодушевлёнными предметами, абстрактная власть, организация–в–себе, законы навязываются и правителям претендующим на власть. Вещи не судят, им просто не дают допекать себя.

В октябре 1963–го месье Фурастьé, задавшись вопросом о лидере завтрашнего дня, пришёл к следующим заключениям: «Лидер утратил свою почти магическую власть; он был и будет человеком способным провоцировать действия. В конце концов, разовьётся царство рабочих групп по принятию решений. Лидер будет президентом комиссии, но таким, кто сможет мерить и резать» [выделено мной]. Существует три исторических этапа характеризующих эволюцию повелителя: 

1° Принцип господства, связанный с феодальным обществом; 

2° Принцип эксплуатации, связанный с буржуазным обществом; 

3° Принцип организации, связанный с кибернетическим обществом.

Фактически, эти три элемента неразделимы; нельзя господствовать не эксплуатируя и не организуя одновременно; но их значимость варьируется в соответствии с эпохой. При переходе от одной стадии к другой, автономия и роль повелителя претерпевают отлив, убывают. Человечество повелителей тяготеет к нулю, в то время как бесчеловечность бесплотной власти устремляется к вечности.

В соответствии с принципом господства, повелитель отказывает рабам в существовании, которое бы ограничивало бы его жизнь. По принципу эксплуатации, патрон позволяет существовать рабочим, раскармливающим и развивающим его жизнь. Принцип организации классифицирует существование индивидов в соответствии с их управленческими и исполнительными способностями (хозяина ателье, например, определяют результаты долгих подсчётов о его доходах, его представительстве и т.д., по 56% управленческих функций, 40% исполнительных функций и 4% двойственности, как сказал бы Фурье).

Господство – это право, эксплуатация – контракт, организация – порядок вещей. Тиран господствует в соответствии со своей волей к власти, капиталист эксплуатирует в соответствии с законами прибыли, организатор планирует и подчиняется плану. Первый хочет быть деспотичным, второй — справедливым, третий – рациональным и объективным. Бесчеловечность сеньора – это человечность, которая ищет себя; бесчеловечность эксплуататора пытается замаскироваться, соблазняя человечество техническим прогрессом, комфортом и борьбой против голода и болезни; бесчеловечность кибернетика – это бесчеловечность, принявшая себя. Точно так же, бесчеловечность властелина стала всё менее и менее человечной. В систематичности концлагеря больше зверства, чем в убийственной ярости, с которой феодалы бросались в беспричинную войну. И какой же лирикой кажутся массовые убийства Аушвица по сравнению с ледяными руками всеобщей обусловленности к которой идёт общество, это грядущее общество технократической организации кибернетиков! Следует подчеркнуть, речь идёт не о выборе между «человечеством» леттр де каше или «человечеством» промывания мозгов. Это выбор между повешением и гильотиной! Я просто имею в виду, что сомнительное удовольствие господства и своевольного уничтожения постепенно исчезает. Капитализм ввёл необходимость эксплуатировать не извлекая из этого никакой страстной радости. Без садизма, без этой негативной радости причинять боль, без человеческого извращения, без человека идущего против шерсти. Свершилось царство вещей. Отказываясь от гедонистического принципа, повелители отказались от повелевания. Властители без рабов исправят ошибку этого самоотказа.

Что посеяло производственное общество, пожинает сегодня диктатура потребления. Принцип организации совершенствует реальное господство мёртвых вещей над людьми. Часть власти остающаяся у владельцев средств производства исчезла в тот момент, когда их машины, уходя из–под контроля собственников, перешла под контроль техников, организующих их использование. Тем временем сами организаторы постепенно поглощаются разработанными ими схемами и программами. Простая машина станет последним оправданием руководителя, последней поддержкой последнего следа человечности в нём. Кибернетическая организация производства и потребления обязательно должна осуществляться путём контроля, планирования, рационализации повседневной жизни.

Специалисты – это повелители фрагментов, их властители–рабы, размножающиеся на территории повседневной жизни. Их шансы равняются нулю, это уж наверняка. Уже в 1867–м, на Конгрессе в Базеле, Франко из Первого Интернационала заявлял: «Слишком долго мы были отданы на милость дипломированных маркизов и принцев науки. Давайте сами смотреть за своими делами и, какими бы неспособными мы ни были, мы не совершим большего зла, чем это сделали они от нашего имени». Слова полные мудрости, чьё значение усиливается по мере размножения специалистов и их инкрустации в индивидуальной жизни. Разделительная черта чисто проходит между теми, кто подчинился магнетической притягательности большой кафкианской кибернетической машины и теми, кто, подчиняется своим собственным импульсам и пытается уйти от неё. Именно они хранят в себе целостность человечного, потому что никто не может с этих пор претендовать на неё от имени властелинов прошлого. С одной стороны есть только вещи, падающие в пустоту с одинаковой скоростью, с другой, старый проект рабов, опьянённых абсолютной свободой.

 

3

 

Властитель без рабов, или аристократическое преодоление аристократии. – Властитель теряется и блуждает точно так же как Бог. Он рассыпается как Голем, когда тот перестаёт любить людей, а следовательно в тот момент, когда он перестаёт получать удовольствие от их угнетения. Здесь он оставляет гедонистический принцип. Мало удовольствия в смещении вещей, в манипуляции пассивными и бесчувственными как кирпичи существами. В своей утончённости, Бог ищет живые создания с гладкой пульсирующей плотью и душой дрожащей от ужаса и почитания. Ему нужно доказать себе собственное величие в присутствии субъектов истовых в молитве, конкуренции, хитрости, и даже оскорблении. Католический Бог хочет дать истинную свободу, но в манере ростовщика. Он предоставляет людей себе, играя с ними как кошка с мышкой, до судного дня, когда он начнёт пожирать их. Затем, к концу средних веков, с появлением на сцене буржуазии, он медленно очеловечивается, парадоксальным образом, становясь вещью, как все люди. Обрекая людей на их рок, Бог Кальвина теряет удовольствие самодурства, он уже не свободен уничтожать кого захочет и когда захочет. Бог коммерческих сделок, без воображения, измеренный и холодный как учётная ставка, он стыдится и прячется. Deus absconditus. Диалог прерывается. Паскаль в отчаянии. Декарт не знает, что делать с внезапно отвязавшейся душой. Позже – слишком поздно – Кьеркегор попытается воскресить субъективного Бога, воскрешая человеческую субъективность. Но ничто не может вернуть к жизни Бога, ставшего «великим внешним объектом» в человеческом духе; он очевидно мёртв, окаменел, как коралл. Более того, сжатые в тисках его последнего объятия (иерархическая форма власти), люди обречены на овеществление, на смерть всего человеческого. Перспектива власти не предлагает нашему взгляду ничего кроме вещей, фрагментов большого божественного камня. Не в соответствии ли с этой перспективой социология, психология, экономика и т.н. гуманитарные науки – так сильно стремящиеся к «объективности» — настраивают свои микроскопы?

По какой причине повелитель вынужден отбросить свой гедонизм? Что мешает ему достичь полного удовольствия, если не его условие повелителя, его предрассудок об иерархическом превосходстве? И отказ возрастает в той мере, в какой фрагментируется иерархия, повелители размножаются и теряют значение, история демократизирует власть. Несовершенное удовольствие повелителей стало удовольствием несовершенных повелителей. Мы видели буржуазных повелителей, плебеев в стиле Убу, коронующих свой бунт в пивных похоронными празднествами фашизма. Но у властителей–рабов, у последних иерархизированных людей уже не будет празднеств; только тоска вещей, мрачная умиротворённость, болезнь роли, сознание «бытия ничем».

Что станет с вещами, которые правят нами? Следует ли уничтожать их? В утвердительном смысле, лучше всего готовы к уничтожению рабов у власти те, кто всегда боролся против рабства. Народное творчество, несломленное ни властью сеньоров, ни властью боссов, никогда не приспособится к программным потребностям, к планированию технократов. Вы скажете, что в уничтожении одной абстрактной формы или одной системы меньше страсти и действенного энтузиазма, чем в убийстве ненавистных господ: это значит видеть проблему в ином свете, в свете власти. В противоположность буржуазии, пролетариат определяет себя не по классовому врагу, он несёт в себе конец классовых различий и иерархии. Роль буржуазии была исключительно негативной. Сен–Жюст отлично выразил её: «Республика состоит из полного уничтожения всего, что противостоит ей».

Если буржуазия довольствуется выковыванием оружия против феодализма и, следовательно, против самой себя, пролетариат, напротив, содержит в себе своё возможное преодоление. Это поэзия моментально отчуждаемая господствующим классом или технократической организацией, но всегда на точке взрыва. Будучи единственным носителем воли к жизни, поскольку он познал невыносимый пароксизм простого выживания, пролетариат сокрушит стену ограничений дыханием своего удовольствия и спонтанного насилия своего творчества. Вся доступная радость, весь возможный смех – он уже обладает ими. Он получает свою силу и страсть из самого себя. То, что он готовится строить уничтожит вдобавок ко всему прочему всё, что противостоит ему, как на магнитофонной ленте новая запись стирает старую. Сила вещей, пролетариат, упразднит себя как пролетариат, одновременно упраздняя вещи жестами люкса, некоей беззаботностью, изяществом манер человека, уже доказавшего своё превосходство. Из нового пролетариата выйдут властители без рабов, а не обусловленные гуманизмом люди о которых грезят левацкие онанисты, прикидывающиеся революционерами. Повстанческое насилие масс – это лишь один аспект творчества пролетариата, его нетерпеливости в самоупразднении, как и в исполнении приговора, вынесенного выживанием самому себе.

Мне нравится различать – и это специализированное различие – три доминирующие страсти в уничтожении овеществлённого порядка. Страсть к абсолютной власти, страсть направленная на объекты, находящиеся в прямой достижимости для использования людьми; без посредничества самих людей. Это означает уничтожение всех тех, кто привязан к порядку вещей, рабов, обладающих фрагментарной властью. «Мы уничтожим рабов, потому что не можем выносить их вида» (Ницше).

Страсть к уничтожению ограничений, рвущую цепи страсть. Как говорит Сад: «Может ли дозволенное удовольствие сравниться с удовольствиями, объединяющими в себе самую пикантную привлекательность с разрывом социальных ограничений и нарушением всех законов?»

Страсть к исправлению неудачного прошлого, к возобновлению несбывшихся надежд в индивидуальной жизни, как и в истории подавленных революций. Как когда–то было законным казнить Луи XVI за преступления его предшественников, сегодня хватает дышащих страстью причин, поскольку месть вещам невозможна, стереть все следы болезненных для свободного духа воспоминаний, таких как расстрел коммунаров, пытки крестьян в 1525–м, убитых рабочих, преследуемых и застреленных революционеров, уничтоженных колониализмом цивилизаций, нищеты, которую неспособно упразднить ни прошлое, ни настоящее. Исправление истории, становясь возможным, обретает страстность: потопить кровь Бабёфа, Ласенера, Равашоля, Бонно в крови неизвестных наследников тех, кто, в качестве рабов порядка основанного на прибыли и экономических механизмах, подверг человеческое освобождение жестоким пыткам.

Удовольствие, получаемое от свержения власти, от бытия властителя без рабов и исправления прошлого занимает огромное место в субъективности каждого. В революционные моменты, каждый человек приглашается к созданию собственной истории своими силами. Дело свободы самореализации, переставая быть делом, навеки обручено с объективностью. Лишь такая перспектива позволяет появиться опьяняющим возможностям, головокружительным удовольствиям для каждого.

*

Надо избегнуть того, что старый порядок вещей обрушится на головы его разрушителей. Лавина потребляемого рискует затянуть нас в своё падение, если никто не позаботится о создании коллективных убежищ против обусловленности, зрелища, иерархической организации; убежищ, из которых начнутся будущие атаки. Формирующиеся сейчас микро–общества реализуют проект властителей прошлого, освобождая его от иерархических рамок. Преодоление «великого и ужасного сеньора» буквально применимо к достойному уважения принципу Китса: «Всё, что может быть уничтожено должно быть уничтожено ради того, чтобы дети были освобождены от рабства». Это преодоление должно происходить на трёх уровнях одновременно:

1° преодоление патриархальной организации;

 2° преодоление иерархической власти;

 3° преодоление субъективной деспотичности, авторитарного каприза.

1. – Наследственность содержит в себе магическую силу аристократии, энергию, передающуюся от поколения к поколению. Подрывая феодальное господство, буржуазия пришла, против своей воли, к подрыву семьи. Точно так же она действует по отношению к социальной организации… Эта негативность, как я уже говорил, в точности представляет свой самый богатый, самый «позитивный» аспект. Но буржуазии не хватает возможности преодоления. Что значит преодоление семьи аристократического типа? Следует ответить: образование последовательных групп, в которых индивидуальное творчество полностью вкладывается в творчество коллективное, усиливается им; в которых непосредственность реальной жизни приобретает энергетический потенциал, приходивший у феодалов из прошлого. Относительная слабость властителя, парализованная его иерархической системой постоянно напоминает слабость дитяти, воспитанного в рамках буржуазной семьи.

Дитя приобретает субъективный опыт свободы, неизвестный ни одному из видов животных, но оно часто остаётся в объективной зависимости от своих родителей; ему нужна их забота и опека. Отличие ребёнка от животного заключается в том, что ребёнок осознаёт изменения в мире, т.е. его поэзию, в бесконечной степени. В то же время, ему заказан доступ к тем техникам, которые постоянно используют против этой поэзии взрослые, например ставя детям ограничения. И когда дети наконец получают доступ к этим техникам, они уже утратили, под весом ограничений, то, благодаря чему их детство обладало превосходством. Вселенная старинных властителей подпадает под то же проклятие, что и вселенная детей: у них не остаётся доступа к техникам освобождения. Вследствие этого, они приговорены мечтать о преобразовании мира и жить в соответствии с законами адаптации к нему. В тот момент, когда буржуазия разрабатывает самые усовершенствованные техники преобразования мира, иерархическая организация – которая обладает правом на лучший тип концентрации социальной энергии в мире, не обладающем ценной поддержкой машин – кажется архаизмом, тормозом в развитии человеческой власти над миром. Иерархическая система, власть человека над человеком, мешает узнавать достойных противников, не позволяет осуществлять реальное преобразование своей окружающей среды, заключая субъект в тюрьму необходимости адаптироваться к этой среде и интегрироваться в существующее положение вещей. Вот почему:

2. – Для того, чтобы порвать социальный экран, отчуждающий наше видение мира, надлежит выдвинуть как постулат абсолютное отрицание любой иерархии внутри группы. Само понятие диктатуры пролетариата заслуживает внимания. Диктатура пролетариата стала большей частью диктатурой над пролетариатом, она стала учреждением. Теперь, как писал Ленин: «диктатура пролетариата – это безжалостная борьба, кровопролитная и бескровная, насильственная и мирная, военная и экономическая, педагогическая и административная, против сил и традиций Старого Мира». Пролетариат не может установить длительное господство, он не может осуществлять приемлемую диктатуру. Напротив, императивная необходимость сокрушить врага заставляет его концентрировать в своих руках крайне последовательную репрессивную власть. Значит речь идёт о прохождении через диктатуру, отрицающую саму себя, как партия, «чья победа должна стать её поражением», как сам пролетариат. Пролетариат должен, через свою диктатуру, вынести своё самоотрицание на первое место в повестке дня. У него нет иного выбора, кроме ликвидации в короткий промежуток времени – через кровопролитие или бескровно в зависимости от обстоятельств – тех, кто стоит на пути у проекта полного освобождения, кто противостоит самоупразднению пролетариата. Он должен уничтожить их полностью, как особо плодоносного червя. И в каждом индивиде, он должен уничтожать малейшую склонность к престижу, малейшую иерархическую претензию, восставать против них, т.е. против ролей, безмятежным импульсом к подлинной жизни.

3. – Конец роли подразумевает триумф субъективности. И эта субъективность, в конце концов признанная и поставленная в центр текущих забот, противоречивым образом даёт рождение новой объективности. Новый мир объектов – новая природа, если угодно – устанавливается вновь, отталкиваясь от потребностей индивидуальной субъективности. Здесь также, устанавливаются отношения между перспективами детства и феодальных повелителей. И в том и в другом случае, хотя и в различной манере, возможности замаскированы экраном социального отчуждения.

Кто забывает? Детское одиночество открывается первобытной необъятности, любая палочка становится волшебной. Затем приходится адаптироваться, становиться социальными и коммуникабельными. Одиночество становится обезлюдевшим, дети вопреки себе выбирают старение, необъятность закрывается подобно книге сказок. Никто в этом мире не выбирается полностью из клоаки пуберантного периода. И само детство медленно колонизируется обществом потребления. Те кому меньше десяти, присоединяются к тинэйджерам в большой семье потребителей, но растут ли они быстрее в «потребляемом» детстве? На данном этапе нельзя не чувствовать сходства между падением повелителей прошлого и растущим падением детского королевства. Ещё никогда человеческая испорченность не достигала такого пароксизма. Ещё никогда мы не были так близки к целостному человеку и всё же так далеки от него.

Капризы повелителей прошлого, сеньоров, по сравнению с детскими капризами обладали одиозной неполноценностью, требуя угнетения других людей. Какой бы субъективностью ни обладало феодальное самодурство – по своей воле я озолочу тебя или убью – оно было испорчено и сковано нищетой своей самореализации. Субъективность повелителя фактически реализовывалась только отрицая субъективность других, следовательно заковывая себя в цепи; заковывая других, она заковывала себя.

Дитя не обладает этой привилегией несовершенства. Одним ударом он теряет право на несовершенство. Его дразнят его детскостью, заставляют вести себя как взрослый. И любой, кто взрослеет, подавляя в себе свою детскость до глупости и боли, убеждён, что ему удаётся жить как взрослому.

Игра ребёнка как досуг аристократического гранда должна быть освобождена, чтобы вернуть себе свою честь. Сегодня, настал исторически благоприятный момент. Речь идёт о спасении детства и его суверенной субъективности, детства и его смеха подобного колебаниям спонтанности, детства и его способов полагаться на себя для того, чтобы освещать собой мир, освещать все предметы странно знакомым факелом.

Мы утратили красоту вещей, их способ существования, оставляя их умирать в руках власти и её богов. Напрасно волшебный сон сюрреализма пытался оживить их поэтической подсветкой: мощи воображения недостаточно для того чтобы разрушить рамки социального отчуждения заключающего все вещи в незримую тюрьму; оно не смогло вернуть их свободной игре субъективности. С точки зрения власти, камень, дерево, бетономешалка, пылесос являются мёртвыми предметами, крестами поставленными на воле видеть их в ином свете и изменять их. И всё же, по ту сторону того, что они должны были означать, я знаю, что найду возвышенное в них. Я знаю, что машина может вызывать страсть если вовлечь её в игру, в фантазию, в свободу. В мире, где всё является живым, включая деревья и камни, нет больше пассивных знаков для пассивного созерцания. Всё говорит о радости. Триумф субъективности придаёт жизни вещам; и разве то, что мёртвые вещи непереносимо господствуют сегодня над субъективностью не является, в глубине, лучшим историческим шансом достичь высшего состояния жизни?

В чём суть вопроса? В реализации актуального языка, т.е. в практике, того, что один еретик заявил Руйсбреку: «Бог ничего не может знать, желать, творить без меня. С Богом я создал себя и я создал все вещи, и именно моя рука поддерживает небо, землю и все живые существа. Без меня не существует ничего».

*

Нужно выйти на новые рубежи. Границы социального отчуждения перестали, если не сковывать нас, то по крайней мере обманывать нас. Веками люди стояли перед изъеденной червями дверью, прокалывая в ней игольные дырочки с растущей лёгкостью. Одного нажима плечом достаточно сегодня чтобы выставить её и только тогда всё начнётся. Проблема пролетариата уже не в захвате власти, а в её окончательном освобождении. На другой стороне иерархического мира, нам навстречу выходят возможности. Примат жизни над выживанием станет историческим движением упраздняющим историю. Нам ещё предстоит изобрести достойных противников для себя; это мы должны искать контакта с ними, присоединяться к ним в ребяческом перевороте всех вещей вверх дном.

Придёт ли день, когда люди возобновят диалог с космическим, схожий с тем, что вели первые обитатели земли, причём на этот раз возобновляя его на более высоком уровне, на уровне возвышающемся над предысторией, без уважительной дрожи первобытных людей, безоружных перед тайной? Придадут ли люди космосу человеческое значение, которое благоприятным образом подменит божественное значение, придававшееся ему на заре времён?

И эта другая бесконечность, которой является реальный человек, это тело, этот сгусток нервов, эта работа мышц, это блуждание грёз, сможет ли она править собой? Сможет ли индивидуальная воля, наконец–то освобождённая волей коллективной, преодолеть в сноровке зловеще повсеместный полицейский контроль навязываемый человеческому бытию? Из человека делают ищейку, кирпич, десантника, но знаем ли мы как сделать его человеком?

Мы никогда не считали себя непогрешимыми. Эта претензия, мы оставили её – возможно из–за гордости – большому опыту и глубоким морщинам: власть, Бог, папа римский, шеф, другие. И ещё, каждый раз, когда мы говорим Общество, Бог, всемогущая Справедливость, мы говорим о нашей власти, хотя мы говорим о ней плохо и обиняками, это правда. Мы уже поднялись над предысторией. Зарождается новая человеческая организация, социальная организация, в которой индивидуальное творчество даёт свободу своей энергии, оставляя на мире отпечаток контуров грёз каждого, гармонизированных всеми.

Утопия? Так что же? Что это за снисходительная чушь? Я не знаю человека, который не относился бы к этому миру, как к чему–то бесконечно дорогому. И несомненно, многие, расслабляясь, начинают падать с такой же отчаянностью, с какой они некогда держались за этот мир. Каждый хочет, чтобы его субъективность одержала триумф: значит нужно основывать союз людей на общем желании. Человек не может усилить свою субъективность без помощи других, без помощи группы, которая сама стала центром субъективности, верным отражением субъективности своих членов. Ситуационистский Интернационал пока что остаётся единственной группой, решившей защищать радикальную субъективность.

 

22 глава

«Хронотоп реальной жизни и исправление прошлого»

 

Диалектика разложения и преодоления – это диалектика разорванного и объединённого хронотопа (1). – Новый пролетариат несёт в себе реализацию детства, его хронотопа (2). – История разделений медленно разрешается в конце «историзирующей» истории (3). – Цикличное время и линейное время. – Живой хронотоп – это хронотоп преобразования, а ролевой хронотоп – хронотоп адаптации. – Какова функция прошлого и его проекции в будущее? Запретить настоящее. Историческая идеология – это экран между волей к индивидуальной самореализации и волей к созиданию истории; она не позволяет им побрататься и смешаться (4). Настоящее – это хронотоп в процессе создания; он подразумевает исправление прошлого (5).

 

1

В той мере, в какой специалисты организуют выживание вида и оставляют учёные схемы для программирования истории, воля к преобразованию мира путём изменения жизни растёт повсюду среди людей. Точно так же, над каждым отдельным существом нависает, как и над всем человечеством, всеобщее отчаяние, по ту сторону, которого существует лишь уничтожение или преодоление. Это эпоха, в которую историческая эволюция и история индивида смешиваются, будучи направленными к общему конечному результату: к состоянию вещи и его отрицанию. И можно сказать, что история вида и мириады индивидуальных историй собираются, чтобы умереть вместе, или же вместе начать заново ВСЁ. Прошлое накатывает на нас со своими семенами смерти и ростками жизни. И наше детство тоже участвует в свидании, под угрозой гибели Лота.

Из опасности, нависающей над детством, придёт, я верю в это, вспышка бунта против ужасающего старения к которому приговаривает насильственное потребление идеологий и удобств. Мне хотелось бы подчеркнуть аналогичность грёз и желаний, бесспорно представленных в воле феодалов и в субъективной воле детей. Реализуя детство, разве мы не реализуем проект старинных властителей, мы, взрослые технократического века, богатые тем, чего не хватает детям, сильные там, где были слабы самые великие завоеватели? Разве мы не отождествим историю с индивидуальной судьбой лучше, чем осмеливались мечтать в своих самых разнузданных фантазиях Тамерлан и Гелиогабал?

Примат жизни над выживанием – это историческое движение, которое уничтожит историю. Строить повседневную жизнь, реализовать историю, эти два ключевых лозунга отныне становятся одним. Каким будет объединённое построение жизни и нового общества, какой будет революция повседневной жизни? Ничем иным как преодолением, сменяющим собой разложение, в той мере в какой сознание текущего разложения подпитывает собой сознание необходимого преодоления.

Как бы далеко они ни заходили в историю, все попытки преодоления являются частью текущей поэзии обращения перспективы вспять. Они становятся её частью мгновенно, пересекая барьеры времени и пространства и разрушая их. Факт, что конец всего отчуждения начинается с конца отчуждения между временем и пространством. И отсюда становится очевидным, что воссоздание этого первобытного единства осуществляется через критический анализ детского хронотопа, хронотопа целостных обществ и хронотопа фрагментарных обществ, несущих в себе разложение и, наконец–то возможное преодоление.

 

2

 

Болезнь выживания быстро может превратить молодого человека, если он не будет осторожным, в старого фаустианца, отягощённого сожалениями, страстно желающего молодости, которую он переживает не замечая её. Тинэйджер уже обладает первыми морщинами потребителя. Мало, что отделяет его от шестидесятилетнего; он потребляет всё быстрее и быстрее, зарабатывая себе преждевременную старость под ритм своих компромиссов с фальшью. Если он опоздает с самоутверждением, прошлое закроется за ним; он больше не вернётся к тому, что совершил, даже для того, чтобы исправить это. Многое отделяет его от детей, с которыми он играл лишь вчера. Он присоединился к тривиальности рынка, принимая своё представительство в обществе зрелища в обмен на поэзию, свободу, субъективное богатство детства. И, тем не менее, если он вернётся к самому себе, очнётся от кошмара, каким же врагом сил порядка он станет? Его увидят защищающим права своего детства самым грозным оружием дряхлой технократии. Известно, какими поразительными достижениями охарактеризовало себя племя Симба в лумумбистской революции, несмотря на своё смехотворное снаряжение; насколько же большего можем мы ожидать от равно взбешённого поколения, вооружённого с большей последовательностью и вышедшего на театр действий, покрывающий собой все аспекты повседневной жизни?

Все аспекты повседневной жизни в своём роде проживаются в детстве в некоей зародышевой форме. Накопление событий, прожитых за несколько дней, несколько часов, не позволяет времени утекать. Два месяца каникул – это целая вечность. Два месяца для старика – горсть разрозненных минут. Дни ребёнка уходят от взрослого времени; это время, наполненное субъективностью, страстью, мечтой, заселяющей реальность. Вне его, за ним присматривают воспитатели, они ждут, с часами в руках, когда ребёнок войдёт в круг часов. Они обладают временем. И сначала, ребёнок воспринимает навязывание ему взрослого времени как вторжение; затем он в итоге поддаётся ему, соглашается на старение. Не зная обо всех методах обусловливания, он позволяет заманить себя в ловушку, подобно молодому животному. Когда он приобретает оружие критики, он хочет обратить его против времени, но годы уже увели его далеко от мишени. Детство остаётся в его сердце подобно открытой ране.

Нас тоже преследует детство, в то время как социальная организация, научным образом, уничтожает его. Психосоциологи следят за этим, а маркетологи уже восклицают: «Посмотрите на все эти маленькие милые доллары» (цит. по Вансу Пакару). Новая система исчисления.

На улицах играют дети. Один из них внезапно выходит из группы, подходит ко мне, неся в себе самые красивые грёзы моей памяти. Он учит меня – поскольку моя безграмотность по данному вопросу была единственной причиной моего падения – тому, что уничтожает концепцию возраста: возможности переживать много событий; не просто видеть, как они уходят, но жить ими, воссоздавать их без конца. И теперь, на этом этапе, когда всё ускользает от меня и всё становится ясным для меня, как не возникнуть из–под множества ложных желаний дикому инстинкту к целостности, детскости, ставшей опасной благодаря урокам истории и классовой борьбы? Реализация детства во взрослом мире – как не быть новому пролетариату её самым чистым носителем?

Мы – открыватели нового и всё же знакомого мира, которому не хватает единства времени и пространства; насыщенного отчуждением, всё ещё фрагментированного мира. Полу–варварство наших тел, наших потребностей, нашей спонтанности (этого детства, обогащённого сознательностью) обеспечивает нас секретными доступами, которые всегда игнорировали аристократические века, и о которых буржуазия даже не подозревала. Они позволяют нам войти в лабиринт незаконченных цивилизаций и всех зародышевых преодолений, зачатых и спрятанных историей. Наши вновь обретённые желания детства вновь обнаруживают детство наших желаний. Из диких глубин прошлого, которое всегда так близко к нам и так незавершённо, появляется новая география страстей.

 

3

 

Будучи подвижным в неподвижности, время целостных обществ является цикличным. Живые существа и вещи следуют своим ходом, передвигаясь по окружности с Богом в центре. Это Божеское ядро, неизменное нигде и везде, измеряет длительность вечной власти. Оно является своей собственной нормой и нормой всего того, что, с одинаковым тяготением на равном расстоянии от него, развивается и возвращается, никогда не утекая совсем, фактически никогда не отвязываясь от него. «Тринадцатый возвращается и вновь становится первым».

Пространство единых обществ организуется в функции времени. Так же как не существует иного времени, кроме времени Бога, кажется, что не существует иного пространства, кроме пространства, контролируемого Богом. Это пространство распространяется от центра к периферии, от небес к земле, от Одного к множеству. На первый взгляд, время не имеет никакого существенного значения, не отдаляя и не приближая Бога. Напротив, пространство – это путь к Богу: восходящая тропа к духовной возвышенности и иерархической карьере. Время, по сути, принадлежит Богу, но пространство, данное людям, сохраняет специфически человеческий, несократимый характер. Фактически, человек может карабкаться вверх или падать, подниматься или опускаться социально, гарантировать себе спасение или рисковать проклятием. Пространство, это человеческое присутствие, место его относительной свободы, когда время заключает его в свою окружность. И что такое Страшный Суд, если не Бог, возвращающий себе время, центр, засасывающий периферию и нагромождающий на своей нематериальной точке тотальность пространства, поделенного между его созданиями? Уничтожение человеческой материи (заполненности ею пространства), таков проект повелителя, неспособного полностью овладеть своим рабом, и следовательно не способного помешать последнему владеть им частично.

Длительность удерживает пространство; она тащит нас к смерти, она пожирает пространство нашей жизни. Тем не менее, это различие не проявляется так уж ярко в ходе истории. Точно так же, как и буржуазные общества, общества феодальные были обществами отчуждения, потому что отчуждение основывается на частной собственности, но всё же они обладали над первыми преимуществом обладания потрясающей силой симуляции. 

Сила мифа объединяет разъединённые элементы, она заставляет жить в единстве, фальшивыми способами, конечно, но в мире, где фальшь является Одним и единодушно признаётся последовательной общиной (племенем, кланом, королевством). Бог – это образ, символ преодоления разъединённых времени и пространства. Всё то, что «живёт» в Боге, участвует в этом преодолении. Большая часть участвует в нём опосредованно, т.е. соответствует, в пространстве и времени своей повседневной жизни, организаторам иерархизированного надлежащим образом пространства, простым смертным Божьим, попам, шефам. В награду за свою покорность, им поступает предложение вечной длительности, гарантия чистой временности в Боге. 

Другие игнорируют подобную сделку. Они мечтали обрести вечное настоящее, которое жалует им абсолютная власть над миром. Постоянно удивляешься аналогичности между специфическим детским хронотопом и волей великих мистиков к единому. Так Григорий Палама (1341) мог описывать Озарение как нечто вроде нематериального сознания единства: «Свет существует по ту сторону времени и пространства […] Тот, кто участвует в божественной энергии, сам становится Светом в каком–то смысле; он един со светом и, вместе со светом, он в полном сознании видит всё, что остаётся скрытым от тех, кто не удостоился этой милости».

Эта смутная надежда, которая может быть только неразличимой, даже неописуемой, была вульгаризована и уточнена переходной буржуазной эпохой. Она конкретизировала её, нанося смертельный удар аристократии и её духовности, она сделала её возможной, доводя до крайности своё собственное разложение. История отчуждения медленно разрешается в конце отчуждения. Феодальная иллюзия единства мало помалу воплотилась в освободительном единстве жизни, которую предстоит построить, по ту сторону материально гарантированного выживания.

 

4

 

Рассуждения Эйнштейна о времени и пространстве напоминают нам в своём роде о том, что Бог мёртв. Как только он покидает пределы мифа, разлад между временем и пространством погружает сознание в болезнь, пережившую свои хорошенькие деньки при Романтизме (привлекательность дальних стран, сожаления об уходящем времени…)

Что такое время в буржуазном сознании? Время Бога? Отнюдь нет, скорее время власти, время фрагментарной власти. Фрагментированное время, чьей единой мерой является момент – этот момент, пытающийся стать напоминанием цикличного времени. Уже не окружность, но прямая линия, конечная и бесконечная; уже не синхронность в регулировании каждого человека по часам Бога, но последовательность состояний, в которых каждый гонится за самим собой, не в силах поймать себя, как если бы проклятие Становления позволяло нам увидеть только свою спину, при том, что человеческое лицо остаётся непознанным, недоступным, вечно будущим; уже не круговое пространство, обнимаемое центральным глазом Всемогущего, но серия мелких точек, автономных в видимости, но интегрирующихся в реальности, в соответствии с ритмом последовательности, вдоль линии, обнаруживаемой ими каждый раз, когда одна соединяется с другой.

В песочных часах Средневековья, время утекало, но один и тот же песок перетекал из одного полушария в другое. На круглом циферблате часов, время шелушится, никогда не возвращаясь. Ирония форм: новый дух занимает свою у мёртвой реальности, и именно смерть времени, смерть своего времени носит на себе буржуазия, в виде наручных часов сделанных по образцу бижутерии гуманистических мечтаний, с цикличной внешностью.

Но ничто не создано из него, и это времена часовщиков. Экономический императив превратил каждого человека в живой хронометр, знак отличия на запястье. Это время работы, прогресса, ВВП, время производства, потребления, планирования; время зрелища, время для поцелуя, время клише, время для каждой вещи (время — деньги). Время–товар. Время выживания.

Пространство – это точка в линии времени, в машине, преобразующей будущее в прошлое. Время контролирует живое пространство, но оно контролирует его извне, заставляя его протекать, на промежуточной стадии. В то же время, пространство индивидуальной жизни не является чистым пространством, а время, включенное в него, не является чистой временностью. Стоит проанализировать этот вопрос тщательнее.

Каждая точка, заканчивающая линию, уникальна, особенна, и, тем не менее, как только добавляется новая точка, предыдущая тонет в единообразной линии, переваривается прошлым, повидавшим и иные прошлые времена. Невозможно различить их. Так каждая точка удлиняет линию, благодаря которой она исчезает.

По этой модели власть, разрушая и подменяя, гарантирует себе свою длительность, но, в то же время, люди, которых призывают потреблять власть, уничтожают и обновляют её своей длительностью. Если власть уничтожит всё, она уничтожит себя; если она не уничтожит ничего, уничтожат её. Только между этими двумя полюсами длится это противоречие, сближающее их день за днём всё сильнее. И её длительность подчиняется простой длительности людей, т.е. перманентности их выживания. Вот почему проблема разъединённого хронотопа сегодня стоит в революционных терминах.

Пространство жизни вполне может быть вселенной грёз, желаний, плодовитого творчества, однако, в порядке длительности, это лишь точка, следующая за другой; её движение обладает точным значением, значением её уничтожения. Она появляется, растёт, исчезает, в анонимной линии прошлого, где её труп предлагает материал для скачков в памяти и для историков.

Преимущество живой точки пространства в том, что она частично выходит из системы обобщённой обусловленности; её недостаток в том, что она ничего из себя не представляет сама по себе. Пространство повседневной жизни слегка подрывает время в своих целях, оно заключает время в себе и присваивает его. С другой стороны, утекающее время пропитывает собой живое пространство и обращает внутрь чувство преходящего, разрушения, смерти. Я объяснюсь. 

Точечное пространство повседневной жизни крадёт фрагмент «внешнего» времени, благодаря которому оно создаёт себе единый хронотоп: это хронотоп моментов, творчества, удовольствия, оргазма. Место для подобной алхимии микроскопично, но его живая интенсивность такова, что она обладает для большинства людей несравненным очарованием. Глазами власти, смотрящей снаружи, страстный момент является лишь смехотворной точкой, моментом из будущего опустошённым в прошлое. Из настоящего, как непосредственного, субъективного присутствия, линия объективного времени не знает ничего и ничего не хочет знать. И, в свою очередь, субъективная жизнь, сконцентрированная в пространстве одной точки – моя радость, моё удовольствие, мои мечты – ничего не хочет знать об утекающем времени, о линейном времени, о времени вещей. Наоборот, она хочет знать всё о своём настоящем, потому что, в конце концов, она является только настоящим.

Из вовлекающего его в себя времени, живое пространство изымает частичку, в которой оно создаёт своё настоящее, в которой оно пытается создать своё настоящее, поскольку настоящее должно всегда находиться в построении. Это единый хронотоп любви, поэзии, удовольствия, общения… Это реальная жизнь без мёртвого времени. С другой стороны, линейное время, объективное время, утекающее время, проникает, в свою очередь, в пространство, выделенное повседневной жизни. Оно проникает в него как негативное время, мёртвое время, как отражение времени уничтожения. Это время роли, время в интерьере самой жизни, влекущее к бесплотности, к отказу от пространства подлинной жизни, к сжиманию и предпочтению видимостей, зрелищной функции. Хронотоп рождённый от этого гибридного брака является исключительно хронотопом выживания.

Что такое частная жизнь? В любой момент, в любой точке направленной к уничтожению вдоль линии выживания, это амальгама реального хронотопа (момента) и фальшивого (роль). Ясно, что структура частной жизни не подчиняется этой дихотомии. Существует постоянное взаимодействие. Так, ограничения, окружающие реальную жизнь со всех сторон, и заталкивающие её в слишком тесное пространство, заставляют её превращаться в роль, присоединяться к утекающему времени в виде товара, становиться чисто монотонным и создавать, в качестве ускоренного времени, фиктивное пространство видимости. В то же время, болезнь, рождённая из неподлинности, фальшиво проживаемое пространство, отсылает нас к поиску реального времени, времени субъективности, настоящего. Отсюда, частная жизнь диалектически является пространством реальной жизни + фиктивным зрелищным временем + фиктивным зрелищным пространством + временем реальной жизни.

Чем больше фиктивное время смешивается с создаваемым им фиктивным пространством, тем больше мы склоняемся к состоянию вещи, чистой меновой стоимости. Чем больше пространство подлинной жизни смешивается со временем реальной жизни, тем больше утверждается автономия человека. Хронотоп единой жизни является первичной базой герильи, искрой качества в ночи, всё ещё скрывающей в себе революцию повседневной жизни.

Следовательно, не только объективное время яростно стремится уничтожить точечное пространство, отбрасывая его в прошлое, но оно также грызёт его изнутри, вводя в нём этот ускоренный ритм, создающий сущность роли (фиктивное пространство роли фактически является результатом быстрого повторения одного и того же отношения, подобно тому, как повторение образа на плёнке заставляет его оживать). Роль устанавливает в субъективном сознании механизм утекающего времени, старения, смерти. Вот эта «складка, в которую зажато сознание» о которой говорил Антонен Арто. Доминируемая линейным временем извне и временем роли снаружи, субъективность обречена становиться вещью, ценным товаром. Этот процесс исторически ускоряется. Фактически, отныне роль является потреблением времени в обществе, в котором признаётся лишь время потребления. И опять же, единство угнетения создаёт единство противостояния ему. Что такое смерть сегодня? Отсутствие субъективности и отсутствие настоящего.

Реакция воли к жизни всегда едина. Большая часть индивидов занимается, во благо живому пространству, самым настоящим саботажем времени. Если их попытки усилить интенсивность реальной жизни, увеличить хронотоп подлинности, не теряются в хаотичности и не фрагментируются под воздействием силы отчуждения, кто знает, возможно объективное время, время смерти, может быть разбито? Разве революционный момент не является вечной юностью?

*

Проект обогащения хронотопа реальной жизни должен пройти через анализ того, что обедняет его. Линейное время владеет людьми лишь в той мере, в которой оно запрещает им преобразовывать мир, в той мере в какой оно заставляет их адаптироваться к нему. Для власти, враг номер ОДИН – это свободно излучающееся индивидуальное творчество. А сила творчества заключается в единстве. Как власть пытается разбить единство живого хронотопа? Преобразуя реальную жизнь в товар, выбрасывая её на рынок зрелища на милость спроса и предложения ролей и стереотипов. Именно это я исследовал на страницах посвящённых роли (XV глава). Возвращаясь к особой форме отождествления: совместная привлекательность прошлого и будущего уничтожает настоящее. Наконец, пытаясь интегрировать волю к построению хронотопа реальной жизни (иными словами, к построению ситуаций, которые стоит прожить) в идеологию истории. Я задержусь подробнее на последних двух пунктах.

*

С точки зрения власти, нет живых моментов (у реальной жизни нет имени), только моменты, следующие друг за другом, равные друг другу в линии прошлого. Вся система обусловливания вульгаризует это видение, тайное убеждение пропитывает его. Вот результат. Где находится это настоящее, о котором говорят? В каком забытом уголке повседневного существования?

Всё это воспоминание и предвосхищение. Призрак моего следующего свидания объединяется с призраком прошлого свидания, преследуя меня. Каждая секунда оттягивает меня от момента, который ушёл, к тому, который состоится. Каждая секунда абстрагирует меня от самого себя; сейчас не существует никогда. Пустопорожние движения должны гарантировать, что все являются прохожими, или, как мы забавно выражаемся, проводят время, они должны даже гарантировать, что время постоянно протекает через человека. Когда Шопенгауэр пишет: «До Канта мы были во времени; после Канта время находится в нас», он хорошо показывает, как время старения и немощи подпитывает собой сознание. Но до интеллекта Шопенгауэра не доходит, что четвертование человека на дыбе времени, сведённого к очевидной разнице между будущим и прошлым, является причиной, заставляющей его, как философа, выстраивать свою мистику отчаяния.

И каково же отчаяние и головокружение человека, растянутого между двумя моментами, которые он преследует зигзагами, не достигая ни их, ни себя. Ещё хуже страстное ожидание: вы подпадаете под заклятие прошлого момента, момента любви, например, когда должна появиться женщина, которую вы любите, вы предугадываете это, вы предчувствуете её ласки… Страстное ожидание – это, в общем, тень ситуации, которую предстоит построить. Но, следует признать, что большую часть времени круговорот воспоминаний и предвосхищений мешает ожиданию и чувству настоящего, он занимается бешеной гонкой за мёртвым временем и пустыми моментами.

В борьбе власти нет иного будущего, кроме повторяющегося прошлого. Доза известной неподлинности благодаря тому, что мы называем перспективным воображением, движется вперёд, во время, заполненное им полнейшим вакуумом загодя. Наши единственные воспоминания – это воспоминания о некогда сыгранных ролях, наше единственное будущее – это бесконечный римэйк. Человеческая память должна подчиняться только воле власти к утверждению во времени в качестве постоянного воспоминания о своём настоящем. A nihil novi sub sole (нет ничего нового под солнцем, лат., прим. пер.), вульгарно переводится как «начальник нужен всегда». 

Будущее, предполагаемое под этикеткой «других времён» достойным образом отвечает другому пространству, в котором мне предлагают проводить досуг. Сменяется время, сменяется кожа, сменяются часы, сменяется роль; только отчуждение не меняется. Каждый раз, когда я являюсь другим, я мечусь между прошлым и будущим. У ролей никогда не бывает настоящего. Как можно хотеть успешного исполнения роли? Если я упускаю своё настоящее – здесь это всегда где–то ещё – могу ли я оказаться в окружении приятного прошлого и будущего?

*

Самоотождествление с прошлым–будущим – это венец достижений исторической идеологии, благодаря которому индивидуальная и коллективная воля к господству над историей развивается стоя на голове.

Время – это форма интеллектуального восприятия, явно не изобретение человека, но диалектические отношения с внешней реальностью, отношения данника вследствие отчуждения и человеческой борьбы в этом отчуждении и против него.

Абсолютно подчинённое адаптации животное не обладает сознанием времени. Человек отрицает адаптацию, он претендует на преобразование мира. Каждый раз, когда он терпит неудачу в своей воле демиурга, он познаёт мучительную необходимость адаптации, он испытывает мучительную боль, когда чувствует себя доведённым до пассивности животного. Сознание необходимой адаптации – это сознание утекающего времени. Вот почему время связано с человеческим страданием. И чем больше необходимость адаптироваться к обстоятельствам приводит его к желанию и возможности изменить их, тем больше осознание времени берёт его за глотку. Не является ли болезнь выживания лишь обострённым осознанием утекающего времени и иного пространства, осознанием отчуждения? Отрицать осознание старения и объективных условий стареющего сознания означает ещё большую потребность желания творить историю, с большей сознательностью и в соответствии с желаниями субъективности каждого.

Единственным мотивом исторической идеологии является потребность помешать людям самим творить историю. Как ещё отвлечь людей от их настоящего, если не привлекать их в зоны утекающего времени? Такая роль выпала историку. Историк организует прошлое, он фрагментирует его в соответствии с официальной линией времени, затем он сортирует события по категориям ad hoc. Эти категории лёгкого использования помещают события в карантин. Незыблемые пояснения изолируют его, консервируют его, мешают ему ожить, воскреснуть, вновь выйти на улицы нашей повседневности. Событие замораживается. Это защита от возможности достичь его, преобразовать его, усовершенствовать его, прийти к его преодолению. Оно находится где–то там, подвешенное навеки для восхищения эстетов. Лёгкое изменение его смысла и прошлое переносится в будущее. Будущее является лишь повтором для историков. Будущее, предсказываемое ими – это коллаж из воспоминаний, их воспоминаний. Вульгаризованное сталинскими мыслителями, знаменитое понятие Смысла Истории кончило тем, что полностью лишило человечности будущее, так же как и прошлое.

Современному индивиду, вынужденному отождествлять себя с другими временами и другими персонажами, удалось упустить своё настоящее, украденное под покровительством историцизма. Он теряет вкус к подлинной жизни в зрелищном хронотопе («Вы войдёте в историю, товарищи!»). В остальном же, тем кто отказывается от героизма вовлечённости в историю, свою дополнительную мистификацию предлагает психологический сектор. Эти две категории действуют плечом к плечу, они смешиваются в крайней нищете интеграции. Выбирают, как правило, между историей и маленькой безмятежной жизнью.

Исторические или нет, загнивают все роли. Кризис истории и кризис повседневной жизни смешиваются друг с другом. Это будет взрывная смесь. Отныне историю следует саботировать в субъективных целях; с помощью всего человечества. Маркс, в общем–то, не желал ничего иного.

 

5

 

В течение около века, значительные движения в живописи подавали себя как игру – даже как шутку – с пространством. Ничто не могло выразить беспокойный и страстный поиск нового живого пространства лучше художественной творческой энергии. И как, если не в соответствии с неписаными законами юмора (я думаю о дебютах импрессионизма, пуантильизма, фовизма, кубизма, дадаистских коллажей, первых абстраций) лучше интерпретировать ощущение, что искусство уже не может предложить достойного решения?

Болезнь, которая в начале распознаётся у художника, разрослась по мере того, как разлагалось искусство, охватывая сознание растущего количества людей. Построение искусства жизни стало сегодня всенародным требованием. Следует конкретизировать поиски художественного прошлого, так бездумно оставленного в самом деле, в страстно проживаемом хронотопе.

Воспоминания здесь – это воспоминания о смертельных ранах. То, что не завершается, гниёт. Прошлое стало неисправимым и, по иронии, те, кто говорит о нём как об определённой данности, не перестают молоть его, фальсифицировать его, изменять в соответствии с текущими вкусами подобно несчастному Уилсону, из 1984–го Оруэлла, переписывавшего статьи в старых официальных газетах, противоречащие последующей эволюции событий.

Существует лишь один позволительный тип забвения: тот, что стирает прошлое, реализуя его. Тот, что спасает от разложения путём преодоления. Факты, как бы далеко они не располагались, никогда не говорят своего последнего слова. Радикальной перемены в настоящем достаточно для того, чтобы они снялись со своей дыбы и пали к нашим ногам. В отношении прошлого, я не знаю более трогательного свидетельства, чем случай, приведённый Виктором Сержем в Покорённом городе. Я и не хочу знать более примерных случаев.

К концу конференции по Парижской Коммуне, данной с один из самых сильных моментов большевистской революции, один из солдат с трудом поднялся со своего кресла в глубине зала. «Хорошо был слышен его командный тон:

«- Расскажите историю казни доктора Мильера».

Прямой, массивный, с лицом запрокинутым так, что из лица были видны только крупные, заросшие скулы, угрюмые губы, морщины на лбу – он напоминал некоторые портреты Бетховена – он слушал следующее: доктор Мильер, в тёмно–синем плаще и цилиндре, которого ведут под дождём по парижским улицам, — поставленный на колени на ступенях Пантеона, — выкрикивающий «Да здравствует человечество!» — слова версальского часового опирающегося на парапет чуть поодаль: «Щас тебя выебут с твоим человечеством!»

Тёмной ночью, этот добрый крестьянин приблизился к конферансье на неосвещённой улице […] Он хотел поделиться секретом. Его молчаливость словно испарилась.

— Я тоже был в правительстве Перми в прошлом году, когда взбунтовались кулаки […] По дороге я прочитал брошюру Арну Смерть Коммуны. Хорошая брошюра. Я думал о Мильере. Я отомстил за Мильера, гражданин! Это был прекрасный день в моей жизни, а у меня их было немного. Я отомстил за него, тютелька в тютельку. Точно так же как там, я расстрелял на ступенях лестницы самого крупного помещика губернии; не помню его имени и плевать мне на него…

После краткой паузы он добавил: «Но на этот раз я кричал 'Да здравствует человечество!'»

Восстания прошлого занимают новое измерение в моём настоящем, измерение имманентной реальности, которую предстоит построить не откладывая. Аллеи Люксембургского дворца, площадь башни Сен–Жака всё ещё хранят в себе залпы и крики уничтоженной Коммуны. Но придут другие залпы и другие массовые захоронения затмят воспоминания о первых. Для того, чтобы омыть стену Федере кровью палачей когда–нибудь революционеры всех времён присоединятся к революционерам всех стран.

Строить настоящее значит исправлять прошлое, изменять значение пейзажа, освобождать мечты и неудовлетворённые желания из их несбыточности, приводить индивидуальные страсти в гармонию с коллективными. От повстанцев 1525–го до мулелистов, от Спартака до Панчо Вильи, от Лукреция до Лотреамона, существует лишь время моей воли к жизни.

Надежда на будущее тревожит наши празднества. Будущее хуже, чем Океан; оно ничего в себе не содержит. Планирование, программа, долгосрочная перспектива… это всё равно, что спекулировать крышей дома, у которого не выстроен даже первый этаж. И всё же, если ты хорошо строишь настоящее, остальное придёт в избытке.

Меня интересует только острие настоящего, его многообразие. Я хочу окружить себя, несмотря на все препятствия, сегодняшним днём, как одним большим светом; вернуть другое время и чужое пространство непосредственности повседневного опыта. Конкретизировать формулу Сестры Катрей: «Всё, что во мне, есть во мне, всё, что во мне, есть также вне меня, всё, что во мне, есть повсюду, вокруг меня, всё, что во мне, есть моё и я не вижу вокруг себя ничего, кроме того, что есть во мне». Потому что в этом нет ничего кроме справедливого триумфа субъективности, такого, что история позволяет уже сегодня; как бы мало мы не разрушали Бастилии будущего, как бы мало мы не перестраивали наше прошлое, как бы мало мы не жиди каждую секунду так словно во имя вечного возвращения она должна возвращаться в бесконечных циклах и повторяться в точности.

Только настоящее может быть целостным. Точка невероятной плотности. Надо научиться замедлять время, жить перманентной страстью непосредственного опыта. Чемпион по теннису рассказал, как в течение очевидно тяжёлой игры, ему выпал мяч, который было слишком трудно отбить. Внезапно, он увидел, как его полёт замедляется, летит настолько медленно, что позволяет ему оценить ситуацию, принять адекватное решение и отбить его с блестящим мастерством. Время расширяется в пространстве созидания. Время ускоряется в пространстве фальши. Кто бы ни располагал поэзией настоящего, тот обязательно переживёт приключение маленького китайца, влюблённого в Королеву моря. Он отправился на дно океана в её поисках. Когда он вернулся на землю, один старик, подрезавший розы, сказал ему: «Мой дед рассказывал мне о маленьком мальчике, исчезнувшем в море, которого звали точно так же как и тебя».

«Пунктуальность – это резерв времени», говорит эзотерическая традиция. Как в той фразе из Pistis Sophia: «Один день света – это миллионы лет в мире»: в очистительной бане истории это, по сути, точный перевод фразы Ленина о том, что дни революции стоят веков.

Дело всегда в том, чтобы разрешить противоречия настоящего, не останавливаясь на полпути, не давая «отвлечь» себя, направляясь прямо к преодолению. Коллективная работа, работа страсти, работа поэзии, работа игры (вечность является миром игры, сказал Бёме). Каким бы бедным оно ни было, настоящее всегда содержит в себе истинное богатство, богатство возможного созидания. Но эта непрерывная поэма, которая так мне нравится, вы хорошо знаете – вы достаточно живёте – всё то, что вырывает её у меня из рук.

Подчиниться водовороту мёртвого времени, старению, использованию тела и духа до пустоты? Лучше исчезнуть, бросая вызов длительности. Гражданин Анкетиль рассказывает в своём Précis de l'histoire universelle (Уточнении к всеобщей истории, прим.пер.), появившемся в Париже в VII год Республики, об одном персидском принце, раненом тщетой этого мира и удалившемся в замок в компании сорока самых прекрасных и умных куртизанок королевства. Он умер в течение месяца от избытка наслаждения. Но, что такое смерть по сравнению с такой вечностью? Если я должен умереть, пусть это будет, по крайней мере, так, как мне этого хочется.

 

23 глава

«Единая триада: самореализация, общение и участие»

 

Репрессивное единство власти в её троичной функции принуждения, соблазна и посредничества является лишь обращённой вовнутрь и извращённой разъединительными техниками формой троичного единого проекта. Новое общество, хаотично развивающееся в подполье, стремится к практическому самоопределению через прозрачность в человеческих отношениях, способствующую реальному участию всех в самореализации каждого. – Страсть к созиданию, любовная страсть и страсть к игре являются для жизни тем же, чем потребность в еде и самозащите является для выживания (1). — Страсть к созиданию является основой проекта самореализации (2), – любовная страсть является основой проекта общения (4), страсть к игре является основой проекта участия (6). – Будучи разделенными, эти три проекта лишь усиливают репрессивное единство власти. – Радикальная субъективность – это присутствие – в настоящее время различимое у большинства человечества – одной и той же воли к созданию страстной жизни (3). Эротика – это спонтанное последствие, придающее практическое единство обогащению живой реальности (5).

 

1. – Построение повседневной жизни реализует на самой высокой ступени единство рациональности и страстности. Тайна, всегда окутывавшая жизнь, происходит из обскурантизма, прячущего под собой тривиальность выживания. Фактически, воля к жизни неотделима от практической воли к организации. Привлекательность обещания богатой и многообразной жизни для каждой личности обязательно принимает форму проекта в общем или частично подчинённого социальной власти, обязанной тормозить его. Точно так же как человеческое правительство обращается к троичному способу угнетения: ограничениям, отчуждающему посредничеству и магическому соблазну; воля к жизни обретает свою силу и свою последовательность в единстве трёх неразделимых проектов: самореализации, общения, участия.

В истории человечества, несводимой к выживанию, но и неотделимой от него, диалектика этого тройного проекта, объединённая с диалектикой производственных сил, должна объяснять большую часть человеческого поведения. Нет ни одного бунта, ни одной революции, которые не выказывали бы страстного поиска насыщенной жизни, прозрачности в человеческих отношениях и коллективного способа преобразования мира. Поэтому, по эту сторону эволюции можно различить три фундаментальные страсти, которые являются для жизни тем же, чем потребность в еде и самозащите является для выживания. Страсть к созиданию, любовная страсть, страсть к игре действуют и взаимодействуют с потребностью есть и защищаться, так же как воля к жизни беспрерывно вмешивается в потребность к выживанию. Очевидно, что эти элементы не обладают значением в рамках истории, но мы здесь обвиняем в этом именно историю их разъединённости от имени их вечно искомой целостности.

Социальное государство включает вопрос выживания в единую проблематику жизни. Я продемонстрировал это выше. В этой исторической догадке, согласно которой экономика жизни постепенно впитала в себя экономику выживания, разъединение трёх проектов и страстей, лежащих в их основе, ясно проявляется в качестве продления ошибочного разделения между жизнью и выживанием. Между этим разделением, являющимся вотчиной власти, и единством, являющимся сферой революции, существование большую часть времени вынуждено выражать себя в двойственности: поэтому я вынужден обсуждать каждый проект по отдельности, хотя и в единстве.

*

Проект самореализации рождается из страсти к творчеству, в тот момент, когда субъективность растёт вширь и хочет править повсюду. Проект общения рождается из любовной страсти, каждый раз, когда люди обнаруживают друг в друге тождественную волю к завоеваниям. Проект участия рождается из страсти к игре, когда группа помогает самореализации каждого.

Будучи изолированными, эти три страсти извращаются. Будучи разделёнными, эти три проекта фальсифицируют себя. Воля к самореализации становится волей к власти; её приносят в жертву престижу и роли, она правит во вселенной ограничений и иллюзий. Воля к общению превращается в объективную ложь; основанная на взаимоотношениях между предметами, она предоставляет для семиологов знаки, которыми те наделяют человеческие отношения. Воля к участию организует всеобщее одиночество в толпу; она создаёт тиранию иллюзии общности.

Каждая из этих страстей, будучи отрезанной от других, интегрируется в метафизическое видение, которое абсолютизирует её и делает её недоступной, как таковую. Людям мысли хватает юмора: они отсоединяют провода и потом заявляют, что тока не будет. Тогда они могут, нисколько не смущаясь, утверждать, что полная самореализация – это западня, прозрачность – это химера, социальная энергия – это причуда. Там, где правит отчуждение, все действительно натыкаются на невозможность. Картезианская мания фрагментировать и прогрессировать постепенно всегда гарантирует незавершённость. Армии порядка вербуют только калек.

 

2.Проект самореализации

Гарантированность существования оставляет неиспользованным большое количество энергии, ранее поглощаемой необходимостью выживать. Воля к власти стремится интегрировать эту энергию, доступную для свободного расширения индивидуальной жизни во благо иерархизированному рабству, (l). Обусловленность общего угнетения провоцирует у большинства людей стратегический отход к тому, что они считают неумалимым в себе: к своей субъективности. Революция повседневной жизни должна конкретизироваться в наступлении субъективного центра на объективный мир, предпринимаемом сотни раз в день (2).

 

1

 

Исторический этап завладения частной собственностью помешал человеку быть Богом–творцом, которого ему пришлось создать в идеале, чтобы подтвердить свой провал. В сердце у каждого человека есть желание быть Богом, но это желание до сих пор исполняется против самого человека. Я показал, как иерархическая социальная организация создаёт мир, уничтожая людей; как совершенствование её механизма и его сетей помогают ей действовать в качестве гигантского компьютера, в котором программисты сами запрограммированы; как, наконец, самые холодные из всех холодных чудовищ находят своё завершение в проекте кибернетического государства.

В этих условиях, борьба за хлеб насущный, борьба против неудобств, поиск стабильной работы и гарантированного существования являются, на социальном фронте, множеством агрессивных атак, которые медленно, но верно становятся заданиями арьергарда (как известно, без недооценки их значения). Необходимость выживать поглощала и продолжает поглощать определённое количество энергии и творчества, которые государство благосостояния наследует как стаю диких волков. Несмотря на фальшивые занятия и иллюзорную деятельность, беспрестанно стимулируемая творческая энергия уже недостаточно быстро поглощается диктатурой потребляемого. Что случится с этим внезапно появляющимся изобилием, с этим избытком здоровья и энергии, которые не удаётся реально использовать ни ограничениям, ни лжи? Не интегрируемое художественным и культурным потреблением – идеологическим зрелищем – творчество спонтанно обращается против условий и гарантий выживания.

Человеку, оспаривающему нечего терять кроме своего выживания. Тем не менее, он теряет его двумя способами: теряя жизнь или строя её. Поскольку выживание является медленным умиранием, существует соблазн, не без причин обусловленных страстью, ускорить движение и погибнуть быстрее, всё равно, что жать на акселератор спортивной машины. Так в негативном смысле «живут» отрицанием выживания. Или же, наоборот, люди пытаются выживать как анти–выживающие, концентрируя свою энергию на обогащении своей повседневной жизни. Они отрицают выживание, но включают его в своё конструктивное празднование жизни. В этих двух тенденциях можно узнать путь, по которому следует одна противоречивая тенденция к разложению и преодолению.

Проект самореализации неотделим от преодоления. Отчаянное отрицание, каким бы оно ни было, остаётся пленником авторитарной дилеммы: выживание или смерть. Это соглашательское отрицание, это дикое творчество, над которым так легко одерживает верх существующий порядок вещей, является волей к власти.

*

Воля к власти, будучи отрезанной от участия и общения, является сфальсифицированным проектом самореализации. Это страсть к созиданию и самосозиданию, пойманная в рамки иерархической системы, приговорённая ворочать жерновами угнетения и видимости. Престиж и унижение, власть и подчинение, такова жизненная среда воли к власти. Героем является тот, кто приносит жертвы карьере роли и мышц. Когда он устаёт, он следует совету Вольтера и культивирует свой сад. И его посредственность становится ещё одной моделью для простых смертных.

Сколько жертв принесли воле к власти герой, руководитель, звезда, плэйбой, специалист… Сколько самоотречений для того, чтобы навязать людям – паре или миллионам – которых сами они считают полными дебилами, своё фото, своё имя, налёт уважения к себе!

И всё же, воля к власти содержит в своей защитной оболочке, определённую дозу воли к жизни. Я думаю о добродетели кондотьера, об избытке жизни гигантов Возрождения. Но в наши дни нет больше кондотьеров. Всё что осталось – это капитаны индустрии, бандиты, торговцы оружием и искусством, наёмники. Авантюрист и исследователь зовутся ныне Тинтин и Швейцер. И этими людьми Заратустра мечтал заселить вершины Сильс–Марии, в этих жертвах аборта он намеревался различить признаки новой расы. На деле, Ницше – это последний властелин, распятый своей собственной иллюзией. Его смерть стала переизданием, более пикантным, более духовным, комедии Голгофы. Она придаёт смысл исчезновению властителей, как смерть Христа придаёт смысл исчезновению Бога. Ницше мог обладать прекрасной чувствительностью к отвратительному, но мерзкий запах христианства не мешал ему дышать полными лёгкими. И, притворяясь, что он не понимает, что христианство, презирающее волю к власти, является её лучшим защитником, её самым верным рэкетиром, потому что мешает возникновению повелителей без рабов, Ницше освящает вечность мира, в котором воля к жизни обречена быть не более, чем волей к власти. Формула «Дионис Распятый», которой он подписывал свои последние сочинения, хорошо выдаёт скромность того, кто искал лишь повелителя для своей искалеченной жизненной энергии. К Вифлеемскому колдуну нельзя приблизиться безнаказанно.

Нацизм – это ницшеанская логика, призванная к жизни историей. Вопрос был следующим: чем может стать последний властитель в обществе, в котором исчезли настоящие властители? Ответ на это бы таков: суперслуга. Сама идея сверхчеловека, какой бы бедной она не была у Ницше, крайне далека от того, что мы знаем о лакеях, управлявших III–м Рейхом. Для фашизма есть лишь один сверхчеловек — государство.

Государственный сверхчеловек – это сила слабых. Вот почему требования изолированного индивида всегда совпадают с безупречно сыгранной в официальном зрелище ролью. Воля к власти – это зрелищная воля. Одинокий человек питает отвращение к другим, принимая за всё человечество человека толпы, самого характерного из презренных людей. Его агрессивности нравится питать иллюзию самой грубой общности, его воинственность реализуется в охоте за карьерным ростом.

Менеджер, шеф, крутой, бандит должны терпеть, превозмогать, удерживать власть. Их мораль – это мораль пионеров, скаутов, солдат, ударных частей конформизма. «Ни один зверь в мире ещё не сделал того, что сделал я…» Воля казаться чем–то, когда не можешь быть ничем, способ игнорировать пустоту собственного существования, утверждая, что он существует, вот, что определяет бандита. Только слуги гордятся своими жертвами. Здесь суверенна часть вещей: то искусственность роли, то подлинность животного. То от чего отказывается человек, может выполнить зверь. Все эти марширующие с музыкой в голове герои, Красная Армия, СС, десантники, были мучителями Будапешта, Варшавы, Алжира. На солдатской ярости строится армия; полицейские собаки знают когда кусаться и когда прогибаться.

Воля к власти – это премия за рабство. Это также ненависть к рабству. Никогда великие личности прошлого не отождествляли себя с Делом. Они предпочитали ассимилировать Дело к собственному желанию власти. Когда великие дела начали исчезать и фрагментироваться, личности начали параллельно разлагаться. И, тем не менее, игра продолжается. Люди принимают Дело, потому что не смогли принять самих себя и собственные желания; но через Дело и требуемые им жертвы они преследуют, хоть и в обратном направлении, свою волю к жизни.

Иногда, чувство свободы и игры вырывается за рамки Порядка у его нерегулярных рекрутов. Я думаю о Джулиано, до того, как его интегрировали помещики, о «Билли Киде», о гангстерах, иногда приближавшихся на секунду к террористам. Были и легионеры и наёмники, перебежавшие на сторону алжирских и конголезских бунтарей, выбирая сторону открытого восстания и доводя свой вкус к игре до крайних последствий: до разрыва со всеми запретами и постулирования абсолютной свободы.

Я также думаю о хулиганских бандах. Их детская воля к власти часто сохраняет их волю к жизни почти нетронутой. Конечно, хулигану угрожает интеграция: сначала в качестве потребителя, потому что он начинает желать вещей, на приобретение которых у него нет средств, затем, по мере взросления, в качестве производителя, но игровая реальность банды сохраняет настолько живую притягательность, что в ней всегда существует шанс достижения революционной сознательности. Если насилие, присущее подростковым бандам перестанет растрачиваться в зрелищных и зачастую смехотворных действиях ради того, чтобы обрести поэзию бунтов, игра, становясь повстанческой, несомненно, спровоцирует цепную реакцию, волну качественного шока. Большая часть людей чувствительна к желанию подлинной жизни, к отрицанию ограничений и ролей. Достаточно лишь одной искры, а также адекватной тактики. Если хулиганы когда–нибудь придут к революционной сознательности путём простого анализа того, чем они уже являются и простого желания большего, они наверняка станут эпицентром обращения перспективы вспять. Федерирование их банд станет актом, заодно отражающим эту сознательность и способствующим ей.

 

2

 

До сих пор центр всегда находился вне человека, творчество всегда оттеснялось на обочину, в пригороды. Урбанизм хорошо отражает приключения оси вокруг которой в течение тысячелетий организовывалась жизнь. Древние города вырастали вокруг укреплённых или священных мест, храмов или церквей, на точке соединения между землёй и небом. Рабочие города окружают своими грустными улицами цех или комбинат, в то время как административные центры контролируют бесцельные авеню. Наконец, новые города, вроде Сарселя или Мурана, уже не имеют центра. Всё упрощается: ориентир, предлагаемый ими, находится где–то ещё. В лабиринтах, где можно только потеряться, запрещена игра, запрещены встречи, запрещена жизнь, подделанная под километрами стекла, в квадратной сети артерий, на вершине бетонных обитаемых блоков.

Центра угнетения больше нет, потому что угнетение находится повсюду. Позитивность этой разъединённости: каждый начинает осознавать, в своём крайнем одиночестве, необходимость сначала спастись, выбрать себя в качестве центра, построить, отталкиваясь от субъективности, мир, в котором каждый будет чувствовать себя как дома.

Ясное возвращение к самому себе является возвращением к источнику других, к источнику социального. До тех пор пока индивидуальное творчество не станет центром организации общества, у людей не будет иных свобод кроме свободы разрушать и быть разрушенным. Если ты думаешь за других, другие будут думать за тебя. Тот, кто думает за тебя, судит тебя, сводит тебя к своей норме, отупляет тебя, потому что тупость рождается не из недостатка ума, как думают придурки, она начинается с отказа от самого себя. Вот почему, считай того, кто спрашивает тебя, что ты делаешь и почему, своим судьёй, а следовательно своим врагом.

«Я хочу наследников, я хочу детей, я хочу учеников, я хочу отца, я не хочу самого себя», так говорят опьянённые христианством, независимо от того, происходит оно из Рима или из Пекина. Повсюду, где правит такой дух, происходят только несчастья и неврозы. Моя субъективность слишком дорога для меня, чтобы я доходил до поисков совета от других или до отказа от чужой помощи. Речь идёт не о том, терять себя или нет в других людях. Любой, кто знает, что должен считаться с коллективом должен сначала найти себя, потому что от других он может получить лишь отрицание самого себя.

Усиление субъективного центра обладает настолько особенным характером, что даже больно говорить об этом. В сердце каждого человека есть потайная комната, camera obscura. Только у интеллекта и грёз есть доступ туда. Заколдованный круг, в котором объединяются мир и я, в котором нет ни одного желания, ни одной мечты, которая не сбывается. Там, где вдыхается воздух времени, растут страсти, прекрасные ядовитые цветы. Словно некий фантастический и тиранический бог, я создаю себе вселенную и царство над существами, которых никогда не будет без меня. Юморист Джеймс Тёрбер продемонстрировал на нескольких очаровательных страницах, как мирный Уолтер Митти представляет себя бесстрашным капитаном, знаменитым хирургом, бесстрастным убийцей, окопным героем; и всё пока он ведёт старый Бьюик, чтобы купить собачье печенье.

Значимость субъективного центра легко оценивается по недоверию, преследующему его. В нём видят пристанище субъективности, медитативную впадину, суб–префектуру поэзии, признак неполноценности. Говорят, что мечта не имеет последствий. Однако разве не фантазии и капризные представления ума нанесли самые прекрасные удары по морали, власти, языку, загипнотизированности? Разве субъективное богатство не является источником всего творчества, лабораторией непосредственного опыта, мостом, установленным в старом мире, с которого начнутся грядущие вторжения?

Для тех, кто умеет распознавать послания и видения, передаваемые субъективным центром, мир приобретает иной порядок, ценности изменяются, вещи теряют свою ауру, становятся простыми инструментами. В магии воображаемого не существует ничего, кроме того, чем можно манипулировать, что можно гладить, разбивать, склеивать, изменять. Примат субъективности рассеивает загипнотизированность вещей. Отталкивающийся от других поиск самого себя становится бесцельным, серией повторяющихся, бессмысленных жестов. Напротив, отталкиваясь от самого себя, этот поиск не совершает повторяющихся действий, но возобновляется, исправляется и идеально реализуется.

Тайная мечтательность вырабатывает энергию, требующую лишь запуска от обстоятельств, как от турбин. Высокий технологический уровень, к которому пришла современная эпоха, упраздняет чисто феерический характер мечтаний, точно так же как он делает невозможной утопию. Все мои желания реализуемы с тех пор, как им на службу поступает современное материальное оборудование.

И даже будучи лишённой этой технологии в своём непосредственном опыте, неужели субъективность никогда не ошибается? Неужели невозможно воплотить в жизнь то, чем я мечтал быть? Каждому индивиду, по крайней мере раз в жизни, удаётся операция Ласальи и Нечаева; первый выдаёт себя за автора несуществующей книги, но в конце концов становится подлинным писателем, отцом Roueries de Trialph; второй вымогает деньги у Бакунина от имени несуществующей террористической организации и приходит к лидерству над реальной группой нигилистов. Когда–то я должен стать тем, кем я хочу быть, и за кого меня принимают; привилегированный образ из зрелища, благодаря моей воле к бытию, приходит к подлинности. Субъективность в своих интересах подрывает роль и зрелищную ложь, она вновь инвестирует видимость в реальность.

Чисто духовное движение субъективного воображения всегда ищет своей практической реализации. Не может быть сомнений, что привлекательность художественного зрелища – в первую очередь повествовательного – играет на этой тенденции субъективности к самореализации, но фактически, оно пленяет её, оно заставляет её работать на турбинах пассивного отождествления. Именно это подчёркивается в агитационном фильме Дебора Critique de la séparation: «Как правило, события, происходящие в индивидуально организованном существовании реально затрагивающие нас и требующие нашего участия, становятся как раз теми, что не заслуживают ничего большего, чем удалённых и скучающих, равнодушных зрителей. Напротив, ситуация переживаемая через художественное преобразование, каким бы оно ни было, чаще всего привлекает нас, добивается того, что мы становимся действующими лицами, участниками. Вот парадокс, который следует обратить вспять, перевернуть с головы на ноги». Надо рассеять силы художественного зрелища для того, чтобы перевести их снаряжение в арсенал субъективных мечтаний. Когда последние будут вооружены, риска принять их за фантазии не останется. Проблему реализации искусства нельзя выразить иначе.

 

3. Радикальная субъективность

 

Все субъективности различаются между собой, но в то же время все подчиняются одной и той же воле к самореализации. Смысл состоит в том, чтобы все они начали работать на это своё общее намерение, создавать единый фронт субъективности. Проект построения нового общества не должен терять из вида эту двойную потребность: самореализация индивидуальной субъективности будет коллективной или её не будет вообще; и «каждый борется за то, что любит: вот в чём состоит добрая вера. Борьба за всех – это лишь последствие» (Сен–Жюст).

Моя субъективность подпитывается событиями. Самыми различными событиями, бунтом, любовной тоской, встречей, воспоминанием, зубной болью. Волны шока окружающей реальности в становлении отдаются в пещерах субъективности. Дрожь, в которую меня бросают факты, охватывает меня вопреки моей воле; не все одинаково впечатляют меня, но их противоречие настигает меня всякий раз; поскольку моё воображение повсюду видит потенциальную красоту, большую часть времени моей воле не удаётся воплотить её в жизнь реально. Субъективный центр регистрирует одновременное преобразование реального в воображаемое и отлив фактов, восстанавливающих неизменный курс вещей. Отсюда необходимость перебросить мост между воображаемыми построениями и объективным миром. Только радикальная теория может дать личности неотъемлемое право на её среду и обстоятельства. Радикальная теория ловит людей за их корни, а корни человека – это его субъективность, эта несократимая зона, которой обладают все. 

В одиночку не спасаются, и не бывает самореализации в одиночестве. Неужели приобретая некую ясность о себе и об окружающем его мире, личность не замечает у окружающих волю тождественную своей, тот же поиск, отталкивающийся от той же точки?

Все формы иерархической власти различаются между собой и всё же они тождественны в своих функциях подавления. Точно так же все субъективности различаются между собой и, тем не менее, тождественны в своей воле к интегральной самореализации. Только в этом смысле можно говорить об истинной «радикальной субъективности».

У всех уникальных и неповторимых субъективностей существует один общий корень: воля к самореализации в преобразовании мира, воля проживать каждое ощущение, каждое событие, каждую возможность. Она присутствует в каждом человеке на различных степенях сознательности и решительности. Её эффективность, очевидно, содержится в коллективном единстве, которого она может достигнуть, не теряя своего многообразия. Сознание этого необходимого единства рождается в рефлексе отождествления, в обратном движении отождествления. Через отождествление уникальность утрачивается во множестве ролей; через рефлекс отождествления усиливается многообразие в единстве федерированных субъективностей.

Радикальная субъективность основывается на рефлексе отождествления. Взгляд каждого ищет себя в других. «Когда я был на задании в государстве Чжоу», говорит Конфуций, «я видел, как поросята сосали вымя своей мёртвой матери. Вскоре они задрожали и отошли. Они почувствовали, что она не видят их, и она больше не походит на них. Они любили в своей матери не её тело, а то, что заставляло жить это тело». Точно так же, то, что я ищу у других – это самая богатая часть меня самого, скрытая в них. Неизбежно ли распространение рефлекса отождествления? Это не разумеется само собой. Тем не менее, современные исторические условия требуют этого.

Никто никогда не ставил под сомнение интерес людей в еде, укрытии, заботе, защите от плохой погоды и стихийных бедствий. Осуществление этого общего желания было заторможено несовершенствами техники, очень быстро преобразованными в социальные несовершенства. Сегодня, плановая экономика позволяет предвидеть окончательное разрешение проблем выживания. Теперь, когда потребности выживания близки к своему удовлетворению, в гипер–индустриализированных странах, по крайней мере, становится очевидным, что существуют также страсти жизни, которые должны быть удовлетворены, что удовлетворение этих страстей затрагивает всё человечество и, более того, неудача в этом направлении вновь поставит под вопрос все активы выживания. Медленно, но верно разрешаемые проблемы выживания всё более и более сталкиваются с проблемами жизни, медленно, но верно приносимой в жертву императивам выживания. Это отчуждение облегчает вещи: отныне, социалистическое планирование противостоит социальной гармонии.

*

Радикальная субъективность – это общий фронт вновь обнаруженной тождественности. Те, кто не способен узнать своё присутствие в других людях, приговорены всегда оставаться незнакомцами для самих себя. Я ничего не могу сделать для других, если они ничего не могут сделать для самих себя. Именно в этой оптике следует исследовать такие понятие как «познание» и «узнавание», «симпатичности» и «симпатизирования».

Познание не обладает иной ценностью кроме той, что оно ведёт к узнаванию общего проекта; рефлекса отождествления. Стиль самореализации предполагает множество знаний, но эти знания будут ничем без стиля самореализации. Как показали первые годы существования Ситуационистского Интернационала, главные противники последовательной революционной группы являются самыми близкими ей в знаниях и самыми далёкими от неё в реальной жизни и придаваемом ей смысле людьми. Точно так же, симпатизирующие отождествляют себя с группой и, в то же время, мешают ей. Они понимают всё кроме главного, кроме радикальности. Они требуют знания, потому что не способны требовать самих себя.

Понимая самого себя, я избавляюсь от давления других надо мной, а значит, я позволяю им увидеть себя во мне. Никто не растёт свободно, не распространяя свою свободу на весь мир.

Я полностью согласен с предложением Кёрдеруа: «Я хочу быть собой, гулять беспрепятственно, самоутверждаться только в своей свободе. Если бы все делали как я. Не мучайтесь о здравии революции, ей будет лучше в руках всего мира, чем в руках партий». Ничто не наделяет меня полномочиями говорить от имени других, я делегат исключительно самого себя и, в то же время, мной постоянно владеет мысль, что моя история – не только моя личная история, но что я служу интересам бесчисленных людей, когда я живу своей жизнью и стремлюсь жить более интенсивно, более свободно. Все мои друзья являются коллективом, переставшим игнорировать себя, все мы знаем, что действуем ради других, действуя ради самих себя. Только в этих условиях прозрачности можно усилить подлинное участие.

 

4. Проект общения

 

Любовная страсть предлагает самую чистую и распространённую модель подлинного общения. Кризис общения, будучи акцентированным, рискует полностью разрушить её. Ей угрожает овеществление. Надо следить за тем, чтобы любовная практика не стала встречей предметов, надо избегать проникновения соблазна в каналы зрелища. В революционном смысле счастливой любви не бывает.

Три страсти, на которых основывается троичный проект самореализации, общения, участия, будучи равно важными, тем не менее, подавлялись не в равной степени. В то время как игра и творческая страсть падали под ударами ограничений и фальсификации, любовь, не избегнув угнетения, тем не менее, остаётся самым распространённым и доступным для всех опытом. Самым демократичным, в общем–то.

Любовная страсть содержит в себе модель совершенного общения: оргазм, согласие партнёров в момент кульминации. Во мраке повседневного выживания это мерцающий свет качества. Живая интенсивность, специфичность, экзальтация чувств, текучесть эмоций, вкус к переменам и разнообразию, всё придаёт любовной страсти возможность вновь зажечь Старый мир страстностью. Из бесстрастного выживания может родиться лишь страсть к единой и многообразной жизни. Действия любви подытоживают и сгущают желание и реальность подобной жизни. Вселенная, которую возводят настоящие влюблённые из грёз и объятий является вселенной прозрачности: влюблённые повсюду хотят быть у себя дома.

Лучше других страстей любовь сохранила в себе дозу свободы. Творчество и игра часто бывали «облагодетельствованными» официальным представлением, зрелищным признанием, отчуждающим их, так сказать, от источника. Любовь никогда не выходила из определённого подполья, окрещённого интимностью. Её вдруг начала защищать буржуазная концепция частной жизни, изгнанной из дневного времени (зарезервированного для работы и потребления) и загнанного в тускло освещённые ночные ниши. Так она частично избегает интеграции дневной деятельностью. Того же нельзя сказать о проекте общения. Фальсификация, усиленная весом потребляемого, рискует сегодня стать простыми жестами любви.

*

Те, кто говорит об общении, в то время как существуют только вещные отношения, распространяют лишь ещё более овеществляющую ложь. Согласие, понимание, гармония… Что значат эти слова, когда я не вижу вокруг себя ничего кроме эксплуататоров и эксплуатируемых, руководителей и исполнителей, актёров и зрителей, людей, манипулируемых, подобно мякине, машинами власти?

Не то, чтобы вещи ничего не выражали. Если кто–то наделяет предмет своей собственной субъективностью, предмет становится человечным. Но в мире, в котором правит частная собственность, единственной функцией предмета является оправдание его собственника. Если моя субъективность завладевает моим окружением, если мой взгляд присваивает себе пейзаж, это может быть лишь в идеальном смысле, без материальных или юридических последствий. В перспективе власти, живые существа, идеи и вещи существуют не для моей радости, но для того, чтобы служить хозяину; для неё нет ничего реального, и всё функционирует в порядке принадлежности.

В мире, в котором фетиши правят большей частью человеческого поведения, не существует подлинного общения. Пространство между живыми существами и вещами контролируется отчуждающим посредничеством. В той мере, в какой власть становится абстрактной функцией, смешение и размножение знаков требует писцов, семантиков и мифологов, интерпретирующих её. Собственник, воспитанный так, что видит вокруг себя лишь предметы, нуждается в объективных и овеществлённых слугах. Специалисты по общению организуют ложь во благо хранителям трупов. Только субъективная истина, вооружённая историческими условиями, может сопротивляться им. Именно от непосредственного опыта следует отталкиваться, если хочешь разбить самые продвинутые точки проникновения угнетающих сил.

*

Буржуазия не знает иных удовольствий кроме их деградирования. Ей недостаточно было заключить свободу любить в тюрьму жадного присвоения брачного контракта, с выходом из него в час, назначенный для потребностей супружеской измены; ей недостаточно было ревности и лжи, чтобы отравить страсть; ей удалось разъединить любовников в переплетении их действий.

Любовное отчаяние происходит не от того, что любовники не могут обладать друг другом, но скорее от того, что, даже находясь друг у друга в объятиях, они рискуют утратить контакт и уже никогда не встретиться вновь; знать друг друга только в качестве предметов. Уже гигиенические концепции шведской социал–демократии популяризировали эту карикатуру на свободу любви, любовь, которой манипулируют как колодой карт.

Тошнота, порождаемая миром, лишённым своей подлинности пробуждает неутолимое желание человеческого контакта. Какая счастливая случайность, эта любовь! Иногда мне кажется, что не существует иной непосредственной реальности, иной человечности, кроме ласковой женской плоти, нежной кожи, теплоты секса. Если бы не существовало больше ничего, это ничто открывало бы целостность неиссякающей вечной жизни.

Затем, в самый интимный момент страсти, оказывается, что инертная масса предметов выказывает некую оккультную притягательность. Пассивность партнёра внезапно разрывает сплетённые связи, обрывает диалог, так и не начав его по настоящему. Диалектика любви замораживается, и друг рядом с другом лежат две статуи. Остаются только отношения между предметами.

Хотя любовь всегда рождается в субъективности и из неё – девушка красива, потому что она мне нравится – моё желание не может не превращать в объект то, чего оно домогается. Желание всегда делает любимого человека своим объектом. Но если я позволю своему желанию превращать любимого человека в предмет, разве не обрекаю я себя на столкновение с этим предметом и, в силу привычки, отделению от него?

Что может гарантировать совершенное любовное общение? Союз противоречий: - чем больше я отделяюсь от объекта своего желания, и чем больше я придаю своему желанию объективной силы, тем более беззаботным становится моё желание своего объекта; - чем больше я отдаляюсь от своего желания, как объекта, и чем больше я придаю объективной силы объекту своего желания, тем больше моё желание находит себе оправдание в любимом существе.

На социальном плане, эта игра отношений может выражаться в смене партнёров при одновременной преданности главному партнёру. И все эти встречи подразумевают этот диалог, с единственной целью, которую чувствуют все, и реализацией, на которую я никогда не переставал надеяться: «Я знаю, что ты меня не любишь, потому что ты не любишь никого кроме себя. Я как ты. Люби меня!»

Любовь невозможна без радикальной субъективности. Хватит уже любви христианской, любви жертвенной, любви активистской. Любить только себя через других, быть любимым другими через любовь, которую они должны себе. Вот, чему учит любовная страсть, вот чего требуют условия подлинного общения.

*

Любовь также является приключением, попыткой выйти из неподлинности. Соблазнять женщину зрелищными средствами, значит с самого начала приговаривать себя к вещным отношениям. Именно в этом специализируется плэйбой. Настоящий выбор происходит между зрелищным соблазнением – милой болтовнёй – и качественным соблазнением – когда человек становится соблазнительным, потому что он не пытается соблазнить.

Де Сад анализирует два возможных типа поведения: распутники Ста двадцати дней Содома реально наслаждаются только умерщвлением, ужасающими пытками объектов своего соблазна (а как приятнее обращаться с объектом, кроме как заставлять его страдать?). Распутники Философии в будуаре, симпатичные и игривые, идут на всё, чтобы увеличить наслаждение друг друга. Первые – это старинные повелители, содрогающиеся от ненависти и бунта; вторые, властители без рабов, обнаруживающие друг в друге только эхо собственного наслаждения.

Сегодня, истинный соблазнитель является садистом, не прощающий желанному существу того, что оно является объектом. Напротив, соблазнительный человек содержит в себе изобилие желаний, он отказывается от роли и его соблазнительность рождается из этого отказа. Это Дольмансé, Евгения, мадам де Сент–Анж. Для того чтобы быть желанным, это изобилие существует только если оно может признать себя в том, что воплощает его собственную волю к жизни. Истинный соблазн соблазняет лишь своей честностью. Не заслуживает соблазна тот, кто его хочет. Именно об этом говорили Бегуины Швейдница и их товарищи (XIII° век) когда утверждали, что сопротивление сексуальным порывам является признаком низкой души. Братья Свободного Духа выражали ту же идею: «Все те, кто знает Бога, обитающего в них, носят в себе свой собственный рай. Напротив, незнание своего собственного божества является настоящим смертным грехом. Таково значение ада, который также каждый носит в себе, в этой жизни».

Ад – это пустота, которую оставляет отчуждение, тоска любовников, которые лежат рядом, но не могут быть вместе.

Не–общение всегда немного похоже на провал революционного движения. Воля к смерти утверждается там, откуда исчезла воля к жизни.

*

Любовь должна быть освобождена от своих мифов, имиджей, зрелищных категорий; её подлинность должна быть усилена, ей должна быть возвращена её спонтанность. Нет иного способа бороться с её интеграцией в зрелище и против её превращения в объект. Любовь не может выдержать ни одиночества, ни фрагментации, она неотделима от воли к преобразованию ансамбля человеческого поведения, от необходимости построить общество, в котором любовники всюду чувствуют себя свободно.

Рождение и смерть момента любви связаны с диалектикой воспоминания и желания. In status nascendi (при рождении, лат., прим.пер.), желание и воскрешение в памяти первых исполненных желаний (несопротивление подходам) взаимно усиливают друг друга. В самом моменте воспоминание и желание совпадают. Момент любви является хронотопом подлинной жизни, настоящим, содержащим в себе воспоминание о прошлом и желание настоящего. На стадии разрыва, воспоминание продлевает страстный момент, но желание понемногу убывает. Настоящее разлагается, воспоминание ностальгически обращается к прошлому счастью, в то время как желание предчувствует будущее несчастье. В разрыве, отчуждение действенно. Воспоминание говорит об ошибке недавнего прошлого и окончательно ослабляет желание.

В диалоге, как в любви, в любовной страсти, как в проекте общения, проблема заключается в том, чтобы избежать стадии разрыва. Для этой цели можно предположить следующее: - растянуть момент любви насколько возможно во всех направлениях, иными словами не отделять его ни от других страстей, ни от других проектов, и поднимать его до момента истинного построения ситуации;     - способствовать коллективному опыту индивидуальной самореализации; и увеличивать количество любовных встреч с вовлечением большого количества стоящих партнёров;  - постоянно сохранять живым принцип удовольствия, придающий проектам самореализации, общения и участия их страстный характер. Удовольствие – это принцип объединения. Любовь – это страсть единства в общем моменте; дружба – это страсть единства в общем проекте.

 

5. Эротика или диалектика удовольствия

 

Нет такого удовольствия, которое не искало бы своей последовательности. Его прерывание, его неудовлетворённость, провоцирует нарушение, схожее со «стазисом», о котором говорил Райх. Репрессивные механизмы власти поддерживают перманентный кризис в человеческом поведении. Удовольствие и тоска, рождённая в его отсутствие, по сути, обладают социальной функцией. Эротика – это движение страстей, становящихся едиными, игра с единством и множеством, без которой нет революционного единства («Сплин всегда является контрреволюционным» — С.И. n° 3).

Вильгельм Райх приписывает большую часть нарушений в поведении нарушениям оргазма, тому, что он называл «оргиастической импотенцией». По его мнению, тоска рождается из незавершённого оргазма, из разгрузки, не дающей полного выхода целому ансамблю возбуждений, ласк, эротических игр… готовящих и делающих возможным сексуальный союз. Райхианская теория считает, что накапливаемая и нерастрачиваемая энергия становится плавающей и превращается в тоску. Тоска неисполненного удовольствия блокирует оргиастическую разгрузку в будущем.

Но проблема напряжения и его ликвидации существует не только на уровне ликвидации. Она характеризует все человеческие отношения. Хотя Райх и предчувствовал это, он нигде не продемонстрировал, что современный социальный кризис также является кризисом оргиастического типа. Если «источник энергии невроза находится на полях, разделяющих накопление и разгрузку сексуальной энергии», мне кажется, что источник энергии наших неврозов также находится на полях, разделяющих накопление и разгрузку энергии человеческих отношений. Целостное удовольствие всё ещё возможно в моменте любви, но когда пытаешься продлить этот момент, дать ему социальное продолжение, не можешь не прийти к тому, что Райх называл «стазисом». Мир дефектов и незавершённости является миром перманентного кризиса. Чем же тогда будет общество без неврозов? Перманентной фиестой. Нет иного гида кроме удовольствия.

*

«Всё, что любишь женственно», говорил Ла Меттри, «империя любви не признаёт иных границ кроме пределов удовольствия». Но само удовольствие не признаёт никаких пределов. Удовольствие, которое не растёт, исчезает. Повторение убивает его, оно не может приспособиться к фрагментарному. Принцип удовольствия неотделим от целостности.

Эротика – это удовольствие, ищущее своей последовательности. Это движение сообщающихся, неотделимых, единых страстей. Речь идёт о воссоздании в социальной жизни условий совершенного удовольствия момента любви. Условия, позволяющие игру с единством и множеством, т.е. свободное участие и достижение прозрачности.

Фрейд так определял цель Эроса: достижение единства или поиск союза. Но когда он претендует, что страх быть отчуждённым и изгнанным из группы происходит из страха кастрации, его предположение должно быть обращено вспять. Именно страх кастрации происходит из страха быть изгнанным, а не наоборот. Этот страх подчёркивается в той мере, в какой подчёркивается одиночество индивидов в иллюзии общности.

Даже в поисках единства Эрос является по сути нарциссизмом, самовлюблённостью. Он хочет вселенной, которую он может любить как себя. Норман Браун указывает на это противоречие в Эросе и Танатосе. Как, спрашивает он, нарциссическая ориентация может привести к союзу с живыми существами в мире? Он отвечает: «Абстрактная антиномия между Я и Другим в любви может быть преодолена, если мы вернёмся к конкретной реальности удовольствия и к существенному определению сексуальности как деятельности согласной с телом, и если мы будем рассматривать любовь как отношения между Я и источниками удовольствия». И всё же следует уточнить: источник удовольствия находится не столько в теле, сколько в возможности распространения на весь мир. Конкретная реальность удовольствия держится на свободе объединения со всеми существами, позволяющими соединиться с собой. Реализация удовольствия проходит через удовольствие реализации, удовольствие общения через общение удовольствий, участие в удовольствии через удовольствие от участия. Именно поэтому нарциссизм обращающийся вовне, о котором говорил Браун, подразумевает полный подрыв социальных структур.

Чем более интенсивным становится удовольствие, тем больше оно требует целостности мира. Вот почему мне нравится считать революционным призыв Бретона: «Любовники, помогайте друг другу наслаждаться всё больше и больше».

Западная цивилизация – это цивилизация работы, как говорил Диоген: «Любовь – это занятие досужих людей». С постепенным исчезновением принудительного труда, любовь стремится к реконкисте утраченных земель. И это происходит не без опасности для всех форм власти. Поскольку эротика является единой, она является также свободой многообразия. Нет лучшей пропаганды свободы, чем безмятежная свобода наслаждения. Вот почему наслаждение большую часть времени загнано в подполье, любовь в комнату, творчество под парадную лестницу культуры, алкоголь и наркотики в тень закона…

Мораль выживания вынесла приговор разнообразию удовольствий, как она обрекла единое многообразие ради повторяющихся шаблонов. Если удовольствие–тоска удовлетворяется повторением, то истинное удовольствие чувствует себя хорошо только в едином разнообразии. Самая простая модель эротики – это, несомненно, основная пара. Два партнёра живут своей жизнью с такой прозрачностью и свободой, какие только возможны. Этот сияющий заговор обладает очарованием кровосмесительных отношений. Многообразие общего живого опыта образует между партнёрами связь брата и сестры. Великая любовь всегда обладала чем–то кровосмесительным; из чего исходит, что любовь между братьями и сёстрами была с самого начала привилегированной, и должна быть предпочтительной, остаётся лишь шаг, который было бы мудро сделать, чтобы избавиться раз и навсегда от одного из самых древних и смехотворных табу. Здесь можно говорить о сестринстве, о сороризации. Жена–сестра, чьи подруги также мои жёны и сёстры.

В эротике нет иного извращения, кроме отрицания удовольствия, кроме его фальсификации в удовольствии–тоске. Какое значение имеет источник если вода течёт. Китайцы говорят: неподвижные друг в друге, удовольствие несёт нас.

Наконец, поиск удовольствия является лучшей гарантией наличия игрового элемента. Он охраняет подлинное участие, защищает его от жертвенности, ограничений, лжи. Различные степени удовольствия обозначают собой влияние субъективности на мир. Так, каприз является игрой нарождающегося желания; желания игры с нарождающейся страстью. И игра страсти обретает свою последовательность в революционной поэзии.

Значит ли это, что поиск удовольствия исключает страдание? Речь идёт скорее о новом подходе к нему. Удовольствие тоска не является ни удовольствием, ни страданием, но некой чесоткой, раздражающей всё больше и больше. Что такое подлинное неудовольствие? Поражение в игре желания или страсти; позитивное страдание, тем более страстно устремляющееся к построению другого удовольствия.

 

6. Проект участия

 

Организация выживания не терпит иных игр кроме зрелищных фальсификаций. Но кризис зрелища приводит к тому, что окружённая со всех сторон, страсть к игре вновь выходит на поверхность повсюду. Отныне, она принимает вид социальных волнений и, по ту сторону своей негативности, закладывает основы общества реального участия. Игровая практика подразумевает отказ от лидеров, отказ от жертвенности, отказ от роли, свободу индивидуальной самореализации, прозрачность социальных отношений (1). – Тактика является полемической стадией игры. Индивидуальному творчеству необходима концентрирующая и усиливающая его организация. Тактика неотделима от определённого гедонистического расчёта. Любое фрагментарное действие должно иметь полное уничтожение врага в качестве цели. В индустриальных обществах должны развиваться адекватные формы герильи (2). – Подрывная деятельность является единственным способом революционного использования духовных и материальных ценностей, распространённых в обществе потребления; абсолютным оружием преодоления (3).

 

1

 

Потребности экономики плохо совмещаются с игровыми. В финансовых сделках всё серьёзно: с деньгами не шалят. Какая–то часть игры, всё ещё содержавшаяся в феодальной экономике, постепенно была уничтожена рациональностью монетарного обмена. Игра с обменом позволяла обмениваться продуктами, если и не без одной общей меры, то, по крайней мере, без жёстких эталонов. Но ни одну фантазию не будут терпеть с того момента, как капитализм ввёл торговые отношения, а современная диктатура потребляемого достаточно доказывает, что намеревается установить эти отношения на всех уровнях жизни.

В позднем средневековье, идиллические отношения в каком–то смысле умеряли определённой свободой чисто экономические отношения феодальной организации деревень; игровой элемент часто преобладал в тяжком труде, в судах, в оплате счетов. Низвергая в битвы производства и потребления практически всю целостность повседневной жизни, капитализм отталкивает склонность к игровому элементу, в то же время пытаясь интегрировать его в сферу рентабельности. Так, за несколько десятилетий радость бегства превратилась в туризм, приключение превратилось в научную экспедицию, военные игры стали оперативной стратегией, вкус к переменам удовлетворяется переменой вкуса…

В общем, современная социальная организация запрещает подлинную игру. Она зарезервирована только для использования детей, которым, кстати, она с возрастающей настойчивостью предлагает технические игрушки, настоящие премии пассивности. Взрослый имеет право только на сфальсифицированные и интегрированные формы: конкуренцию, телеигры, выборы, казино… Само собой, бедность этих средств никогда не заменит собой спонтанное богатство страсти к игре, в первую очередь во времени, в котором игровой элемент обладает всеми шансами исторического воссоединения всех самых благоприятных условий для своего распространения.

Священное управляет профанической и десакрализирующей игрой: достаточно ознакомиться с непочтительными надписями и непристойными статуями в церковных соборах. Церковь не скрывает содержащийся в ней отрицающий смех, едкую фантазию, нигилистическую критику. Демоническая игра была в безопасности под своей мантией. Напротив, буржуазная власть поместила игру в карантин, изолировала её в отдельном секторе, как если бы она хотела охранить от неё всю прочую человеческую деятельность. Искусство стало этой привилегированной, и в чём–то презираемой, сферой нерентабельности. И она останется ей до тех пор, пока экономический империализм не превратит её в свою очередь в цех потребления. Тогда, окружённая со всех сторон, повсюду возродится страсть к игре.

На стадии запретов, окружающих игровую деятельность, брешь была пробита в месте с наименьшей сопротивляемостью, в зоне, где игра сохранялась самое долгое время, в художественном секторе. Этот взрыв назывался Дада. «Дадаистские представления воскресили в аудитории первобытный, иррациональный инстинкт игры, который был подавленным в ней», сказал Хьюго Болл. На фатальном склоне лжи и шутки, искусство в своём падении увлекло за собой целое здание, построенное духом тяжести во славу буржуазии. В каком–то смысле игра сегодня отпечаталась на лице восстания. Тотальная игра и революция повседневной жизни отныне стали одним целым.

Изгнанная из иерархической социальной организации, в разрушении последней, страсть к игре заложила основы общества нового типа, общества реального участия. Не строя догадок о том, какой станет организация открытых человеческих отношений, без резервов страсти к игре, можно ожидать, что она будет обладать следующими характеристиками: 

— отрицанием любого начальства и любой иерархии; 

 - отрицанием жертвенности; 

 - отрицанием роли; 

 - свободой полной самореализации; 

 - прозрачностью в социальных отношениях.

*

Игра не обходится ни без правил, ни без игры с правилами. Посмотрите на детей. Они знают правила игры, но они беспрестанно хлюздят, изобретают новые правила и нарушают их. Тем не менее, для них нарушение правил обладает не тем же смыслом, что и для взрослых. Это часть игры, они играют в это, будучи сообщниками даже когда спорят. Так они ищут новых игр. И иногда им это удаётся: создаётся и развивается новая игра. Не прерывая игры, они развивают своё игровое сознание.

Как только власть уплотняется, становится категорической, кажется облечённой в магический наряд, игра прекращается. Однако она никогда не отходит от организованности, подразумевающей дисциплину. Даже если игре с определённым моментом принятия решений нужен лидер, его власть никогда не отделяется от автономной власти каждого, это точка концентрации всех индивидуальных воль, двойной коллектив каждой отдельной потребности. Проект участия подразумевает такую последовательность, что решения каждого становятся решениями всех. Очевидно, что численно ограниченные группы, микро–общества, предлагают наилучшие гарантии для экспериментов. В них игра суверенно правит общими жизненными механизмами, гармонизированием капризов, желаний, страстей. Тем более, если игра соответствует повстанческой игре, в которой задействована вся группа и вызвана волей к жизни вне официальных норм.

Страсть к игре исключает самопожертвование. Можно проиграть, заплатить, подчиниться закону, провести дурную четверть часа, такова логика игры, но не логика Дела, не логика самопожертвования. Когда появляется понятие жертвенности, игра становится священной, её правила становятся ритуалами. В игре правила даются для того, чтобы нарушать их и играть с ними. В священном, напротив, с ритуалом не играют, его нужно разбить, нарушить запрет (хотя профанация причастия всё же является данью уважения Церкви). Только десакрализирующая игра открывается беспредельной свободе. Таков принцип диверсии, свобода изменять смысл того, что служит власти; свобода, например, превращать собор Шартра в луна–парк, в лабиринт, в тир, в онейроидную декорацию…

В группе, объединившейся вокруг страсти к игре, тяжкий труд и утомительное удовлетворение нужд могут быть наказанием, например, за промах или поражение в игре. Или, проще говоря, они заполнят мёртвое время, в котором страстный отдых, по контрасту, обретёт вдохновляющую ценность и сделает более пикантными моменты будущего. Ситуации в построении обязательно будут основываться на диалектике отсутствия и присутствия, богатства и бедности, удовольствия и страдания, интенсивности одного тона, подчёркивающей интенсивность другого.

Вдобавок, техника, используемая в атмосфере жертвенности и ограничения, сильно теряет в эффективности. Её инструментальная ценность фактически дублируется репрессивной функцией; и угнетённое творчество уменьшает производительность репрессивных машин. Только игровая привлекательность гарантирует неотчуждающую, продуктивную работу.

Роль в игре невозможна без игры с ролью. Зрелищная роль требует верности сценарию; игровая роль, напротив, требует дистанции, с которой можно обозревать самого себя, свободного в игре, по типу профессиональных актёров, обменивающихся шутками между драматическими тирадами. Зрелищная организация не может сопротивляться этому типу поведения. Братья Маркс показали, чем становится роль, когда в ней присутствует игровой элемент, и это единственный пример, также в определённой степени интегрированный кино. Что произойдёт, если игра с ролями обретёт свой эпицентр в реальной жизни?

Если кто–то начнёт играть постоянную, серьёзную роль, он или потеряется в ней, или испортит игру. Таков случай с провокатором. Провокатор – это специалист по коллективной игре. У него есть её техника, но нет её диалектики. Может быть, он смог бы перевести чаяния группы в наступление – провокатор всегда подталкивает к атаке – если бы, к своему несчастью, он, всё время защищая свою роль, свою миссию, не был бы неспособен представлять себе защитные интересы группы. Эта непоследовательность между наступлением и защитой рано или поздно выдаёт провокатора и становится причиной его грустного конца. А кто самый лучший провокатор? Лидер игры, ставший начальником.

Только страсть к игре по своей природе способна основать сообщество интересов отождествляющихся с интересами индивида. В отличие от провокатора, предатель появляется в революционной группе спонтанно. Он появляется каждый раз, когда страсть к игре исчезает и, в тот же момент, фальсифицируется проект участия. Предатель – это человек, который не может реализовать себя в подлинной манере в соответствии с предложенным ему способом участия и решает «играть» против такого участия, не для того, чтобы исправить, а для того, чтобы уничтожить. Предатель является старческой болезнью революционных групп. Отход от игрового элемента является предательством, авторизующим всех.

Наконец, неся в себе сознательность радикальной субъективности, проект участия увеличивает прозрачность в человеческих отношениях. Повстанческая игра неотделима от общения.

 

2

 

Тактика. – Тактика – это полемическая стадия игры. Тактика гарантирует необходимую продолжительность между поэзией в зарождающемся состоянии (игра) и организацией спонтанности (поэзия). Будучи, в сущности, техникой, она не даёт спонтанности рассеяться, потеряться в хаосе. Известно также, как легкомысленно относится историк к спонтанным революциям. Не существует ни серьёзной работы, ни методичного анализа, ничего, что более или менее напоминало бы книгу Клаузевица о войне. Революционеры настолько же игнорировали битвы Махно, насколько тщательно генералы изучали Наполеона.

Несколько замечаний, за отсутствием более тщательного анализа.

Хорошо организованная армия может удачно вести войну, но не революцию; недисциплинированная орда не одержит победы ни в войне, ни в революции. Суть состоит в организованности без иерархии, иными словами в том, чтобы ведущий игрок не становился начальником. Игровое отношение является наилучшей гарантией против авторитарного склероза. Ничто не может сопротивляться вооружённой творческой энергии. Войска Вильи и Махно одерживали победы над самыми искушёнными армиями времени. Напротив, когда игра становится поддельной, битва проиграна. Революция терпит поражение, чтобы стал безошибочным её лидер. Почему Вилья потерпел поражение при Селайе? Потому что он не обновлял свою стратегию и тактику. На техническом плане Вильей слишком владели воспоминания о Сьюдад Хуаресе, где его люди крадучись по стенам, от дома к дому, напали на врага с тыла и разбили его, Вилья игнорировал военные новшества войны 1914–18, пулемётные дзоты, артиллерию, траншеи. На политическом плане, определённая отсталость взглядов не дала ему объединиться с промышленным пролетариатом. Значителен тот факт, что армия Обрегона, уничтожившая «дорадос» Вильи, состояла из рабочих милиций и немецких военных советников.

Творческая энергия является силой революционных армий. Часто повстанческие армии одерживали головокружительные победы вначале, потому что нарушали правила игры, соблюдаемые противником; потому что изобретали новые игры; потому что каждый боец участвовал в разработке игры. Но если творческая энергия не обновляется, если она становится повторяющейся, если революционная армия приобретает вид регулярной армии, мало помалу можно увидеть как энтузиазм и истерия тщетно пытаются компенсировать боевую слабость, а воспоминания о прошлых победах готовят ужасные поражения. Магия Дела и руководителя заменяет собой сознательное единство воли к жизни и воли к завоеваниям. Отражавшие атаки князей в течение двух лет, 40 000 крестьян, чей религиозный фанатизм занял место тактики, были разбиты наголову Франкенхауссеном в 1525–м; причём феодальная армия потеряла лишь троих человек. В 1964–м, сотни мулелистов в Стэнливилле, убеждённые в своей непобедимости, дали уничтожить себя, бросившись на мост, охраняемый двумя пулемётами. Это были те же люди, что ранее захватывали грузовики полные оружия от A.N.C. расставляя ловушки на слонов на дорогах.

Иерархическая организация и её противоположность, недисциплинированность и непоследовательность, одинаково неэффективны. В классической войне, неэффективность одного лагеря одерживает верх над неэффективностью другого, благодаря технической инфляции последнего; в революционной войне, поэзия повстанцев отнимает у врага оружие и время для его использования, лишая его возможных преимуществ. Если действия герильеро становятся повторяющимися, враг учится играть по правилам революционной борьбы; и тогда можно ожидать того, что контр–герилья если не уничтожит, то, по крайней мере, нанесёт серьёзный урон уже приторможенному народному творчеству.

*

Как поддерживать необходимую боевую дисциплину в войсках, отказывающихся подчиниться руководителю? Как избежать недостатка сплочённости? Большую часть времени революционные армии уходят от Харибды подчинения Делу и попадают к Сцилле несвоевременного поиска удовольствий.

Призыв к отречению и самопожертвованию, во имя свободы, закладывает основы грядущего рабства. Напротив, за преждевременными празднествами и поиском фрагментарных удовольствий всегда следуют репрессии и кровавые недели правопорядка. Принцип удовольствия должен придавать сплочённость и дисциплинированность игре. Поиск самого большого удовольствия включает в себя риск страдания: в этом секрет его силы. Откуда получали свою силу служители Старого Режима, осаждавшие город, отбитые десять раз и десять раз возобновлявшие атаки? Из страстного ожидания праздника – в данном случае, мародёрства и изнасилований, удовольствий, тем более сильных, чем дольше их дожидались. Наилучшая тактика умеет производить гедонистические расчёты. Воля к жизни, брутальная, разнузданная, является самым убийственным тайным оружием бойца. Такое оружие обращается против тех, кто ставит его в опасность: для того, чтобы защитить свою шкуру, солдат обладает всеми причинами стрелять в спину своим офицерам; по тем же причинам, революционные армии много выиграют, если каждый человек в них станет умелым тактиком и собственным хозяином; человеком, последовательно выстраивающим своё удовольствие.

В будущих битвах, воля к жизни заменит собой старую мотивацию грабежей. Тактика смешивается с наукой удовольствия, поскольку поиск удовольствия уже является удовольствием сам по себе. Эта тактика изучается каждый день. Игра с оружием, по сути, не отличается от свободы игры, той, которую люди более или менее сознательно ведут в каждый момент своей повседневной жизни. Если кто–то способен изучать в своей обыденной повседневности то, что убивает его и что усиливает его, как свободного индивида, он постепенно заработает себе нашивки тактика.

Тем не менее, не существует изолированных тактиков. Воля к уничтожению старого общества подразумевает федерацию тактиков повседневной жизни. Именно федерацию такого типа Ситуационистский Интернационал готов технически обеспечить в любое время. Стратегия коллективно выстраивает неуклонный план революции, тактику индивидуальной повседневной жизни.

*

Двусмысленное понятие человечества иногда провоцирует колебания в спонтанных революциях. Слишком часто желание поставить человека в центр требований перерастает в парализующий гуманизм. Сколько раз революционная сторона щадила своих собственных палачей, сколько раз она шла на перемирие со стороной правопорядка, позволяя ей собраться с силами? Идеология человечности является оружием реакции, служащим оправданию всякой бесчеловечности (бельгийские десантники в Стэнливилле).

С врагами свободы не может быть компромиссов, как невозможна человечность с угнетателями человека. Искоренение контрреволюционеров является единственным гуманитарным актом, не позволяющим гуманизму бюрократизироваться.

Наконец, одной из проблем спонтанного восстания является следующий парадокс: власть должна быть полностью уничтожена путём фрагментарных действий. Борьба за чисто экономическое освобождение сделала возможным выживание всех, навязав выживание всему. Ясно, что массы боролись за бОльшую цель, за глобальное изменение условий жизни. Вдобавок, воля к изменению всего мира одним ударом является верой в чудеса. Вот почему она так легко превращается в грубый реформизм. Апокалипсическая тактика и тактика постепенных требований сочетаются браком примирённых антагонизмов. Разве псевдореволюционные партии не заканчивают тем, что отождествляют тактику с компромиссом?

Неуклонный план революции предохраняется равно как от частичных завоеваний, так и от фронтальных атак. Герилья является тотальной войной. Именно по этому пути следует Ситуационистский Интернационал, в рассчитанных нападках по всем фронтам – в культуре, политике, экономике, обществе. Поле повседневной жизни гарантирует единый бой.

 

3

 

Диверсия. – В широком смысле слова, диверсия является глобальным вступлением в игру. Это действие, которым игровое единство вбирает в себя существа и вещи, замороженные в порядке иерархизированных фрагментов.

Как–то раз, в сгущающихся сумерках, мне и моим друзьям пришло в голову проникнуть во Дворец Правосудия в Брюсселе. Люди знают этого мастодонта, давящего своей громадностью бедные кварталы под собой, охраняющего богатую авеню Луизы, из которой мы когда–нибудь создадим опустошённую страстью землю. После долгого дрейфа (dérive) по лабиринту кулуаров, лестниц, анфилады комнат, мы рассчитали возможное обживание этого места, мы вернули себе на время захваченную врагом территорию, мы преобразовали, благодаря воображению, это вшивое место в поле фантастической ярмарки, во дворец удовольствий, в котором самые пикантные удовольствия согласились бы на привилегию быть реально прожитыми. Субъективная мечта подрывает мир. Люди занимаются подрывной деятельностью, как это сделали месье Журден и Джеймс Джойс, один с прозой, другой с Улиссом; т.е. спонтанно и после долгих размышлений.

В 1955–м, Дебор, поражённый систематическим использованием диверсии (détournement) у Лотреамона, обратил внимание на богатство этой техники, о которой Йорн в 1960–м написал: «Диверсия – это игра, обязанная своим происхождением процессу обесценивания. Все элементы культуры прошлого должны быть инвестированными вновь или исчезнуть». Наконец, в 3–м номере Internationale Situationniste, Дебор уточнил этот вопрос: «Два фундаментальных закона диверсии — это утрата значимости, вплоть до исчезновения изначального смысла, у каждого автономно подрываемого элемента; и, в то же время, организация нового ансамбля значений, придающего новый смысл каждому элементу». Нынешние исторические условия подтверждают процитированные выше наблюдения. Отныне уже ясно, что: 

— по мере распространения болота разложения, повсюду спонтанно процветают диверсии. Эра потребительских ценностей раздельно усиливает возможность организации новых ансамблей значений;  

— культурный сектор уже не является привилегированным. Искусство подрывной деятельности простирается на все акты отрицания, наблюдаемые в повседневной жизни; 

— из–за диктатуры фрагментарности диверсия стала единственной техникой на службе у целостности. Диверсия является самым последовательным, самым популярным и лучше всего приспособленным к повстанческой практике революционным действием. Путём натурального движения – страсти к игре – она ведёт нас к экстремальной радикализации.

*

В разложении, охватившем собой весь ансамбль духовного и материального общения – разложении, связанном с требованиями общества потребления – фаза обесценения диверсии в своём роде была начата и обусловлена историческими условиями. Негативность, инкрустированная в фактическую реальность, также ассимилирует диверсию в тактику преодоления, в позитивный, по сути, акт.

Если изобилие потребительских товаров приветствуется повсюду как счастливая эволюция, социальное использование этих товаров, как известно, портит их пользу. Потому что удобство – это в первую очередь предлог для прибыли при капитализме и при капиталистических режимах, оно не может быть использовано иначе. Идеология потребления действует как дефект его фабрикации, она саботирует завёрнутый в неё товар; она вводит новое рабство в материальное благополучие. В этом контексте, диверсия вульгаризует другой способ использования, она изобретает высшую пользу, в которой субъективность в своих интересах манипулирует тем, что продаётся ей для того, чтобы манипулировать ей. Кризис зрелища обрушивает силы лжи в поле живой истины. Искусство обращения против врага оружия, которое он сам обязан распространять по коммерческой необходимости является основным вопросом стратегии и тактики. Методы диверсии надо распространять как Азбуку потребителя, который желает перестать быть таковым.

Диверсия, которая сотворила своё первое оружие в искусстве, стала теперь искусством использования всех видов оружия. Появившись впервые в движениях культурного кризиса в 1910–25 гг., она постепенно распространилась на ансамбль всех секторов затронутых разложением. Завтра искусство предложит новым техникам подрывной деятельности поле ценных экспериментов; и из прошлого надо извлекать уроки. Так, операция преждевременного инвестирования, к которой пришли сюрреалисты, придавая совершенно ценностный контекст дадаистским антиценностям, несовершенным образом сведённым к нулю, хорошо показывает, что попытка строить, отталкиваясь от плохо обесцененных элементов, всегда приводит к интеграции доминирующими механизмами социальной организации. «Комбинаторное» отношение современных кибернетиков к искусству доходит до гордого накопления незначительных разрозненных элементов, которые не были обесценены вовсе. Поп–арт и Жан–Люк Годар – это апология свалки.

Художественное выражение позволяет в равной степени искать, наощупь и благоразумно, новые формы агитации и пропаганды. В данном порядке идей, работы Мишеля Бернштейна в 1963–м (модельная штукатурка, с инкрустированными миниатюрами свинцовых солдатиков, машин, танков…) призывали, под такими названиями, как «Победа банды Бонно», «Победа Парижской Коммуны», «Победа рабочих Советов Будапешта», исправить определённые события, искусственно замороженные в прошлом; переписать историю рабочего движения и, в то же время, реализовать искусство. Какой бы ограниченной она ни была, какой бы спекулятивной она ни оставалась, подобная агитация открывает дорогу творческой спонтанности всех, хотя бы и путём проб и ошибок, в особенно сфальсифицированном секторе, потому что диверсия является единственным языком, единственным действием, несущим в себе свою самокритику.

У творчества нет пределов, диверсиям нет конца.

 

24 глава

«Междумирие и новая невинность»

 

Междумирие – это смутная территория субъективности, место, в котором остатки власти и её коррозии смешиваются с волей к жизни (1). – Новая невинность высвобождает чудовищ внутреннего мира, она провоцирует насилие междумирия против старого мира вещей (2).

 

 

1

 

Существует грань потревоженной субъективности, которую грызёт болезнь власти. Здесь кипит необоримая ненависть, боги мести, тирания зависти, озлобленность отчаявшейся воли. Это маргинальная испорченность, угрожающая со всех сторон; междумирие.

Междумирие является смутной территорией субъективности. Оно содержит в себе жестокость, составляющую сущность мента и повстанца, угнетение и поэзию бунта. На полпути между зрелищной интеграцией и повстанческим использованием, супер–хронотоп мечтателя развивается чудовищным образом в соответствии с индивидуальными нормами и перспективой власти. Растущая нищета повседневной жизни превратилась в общественное пространство, открытое для всех расследований, место борьбы на открытом поле между творческой спонтанностью и её коррумпированием. В качестве доброго исследователя интеллекта, Арто отлично подводит итог этой сомнительной борьбе: «Бессознательное не принадлежит мне кроме как во сне, и потом, является ли всё, что я вижу в нём формой, обречённой на рождение, или уродством, которое я отвергаю? Подсознательное пропитывает собой пространство моей внутренней воли, но я плохо знаю, кто там правит, и я верю, что это не я, а целый паводок конфликтующих желаний которые, не знаю почему, мыслят во мне и не имеют иных забот в этом мире и иных притязаний, кроме как занять моё место, меня, в моём теле и в моём я. Но в предсознании, где их соблазны так усердно обрабатывают меня, я исследую все эти дурные желания, но на этот раз вооружённый всей моей сознательностью, и в то время как они оборачиваются против меня, для меня теперь важно, что я чувствую себя там… Значит, я почувствую, что необходимо плыть вверх по течению и буду пребывать в предсознании до тех пор, пока я не начну эволюционировать и желать». Далее Арто пишет: «Пейотль вёл меня».

Приключения отшельника из Роде звучат как предупреждение. Важен его откол от сюрреалистического движения. Он упрекает группу за интеграцию в большевизм; за предоставление себя на службу революции, – которая, заметим мимоходом, волокла за собой трупы расстрелянных кронштадцев – вместо того, чтобы поставить революцию на службу себе. Арто был тысячу раз прав, когда злился на неспособность движения основывать свою революционную последовательность на том, благодаря чему она становится наиболее обогащённой по содержанию, на примате субъективности. Но, как только он порвал с сюрреализмом, он погрузился в солипсизм безумия и магическое мышление. Он больше не задавался вопросами о реализации субъективной воли в преобразовании мира. Вместо того чтобы вынести наружу факты внутреннего мира, он наоборот освятил их, обнаружил в замороженном мире аналогий перманентность фундаментального мифа, к откровению о котором ведут лишь дороги бессилия. Те, кто не хочет тушить пожирающее их пламя, выбирают сгореть, быть сожжёнными, в соответствии с законами потребления, в Нессовой тунике идеологий – будь это идеология наркотиков, искусства, психоанализа, теософии или революции, именно она никогда не изменит историю.

*

Воображаемое является точной наукой возможных решений. Это не параллельный мир, оставленный интеллекту для компенсации за его поражения во внешней реальности. Это сила, предназначенная заполнять ров между внутренним и внешним миром. Практика, обречённая на бездействие.


Со своими призраками, навязчивыми идеями, вспышками ненависти, садизмом, междумирие кажется охотой на обезумевших оленей. Любой свободен спуститься в него ради грёз, наркотиков, алкоголя, бредовых ощущений. В нём есть насилие, рвущееся на волю, климат, в который хорошо окунаться, только ради того чтобы достичь танцующего и убийственного сознания, которое Норман Браун называл дионисическим.

 

2

 

Красная заря бунтов не рассеивает чудовищные создания ночи. Она одевает их в свет и огонь, размещает их по городам, по деревням. Новая невинность – это убийственная мечта, становящаяся реальностью. Субъективность не создаётся без полного уничтожения препятствий себе; она добывает необходимое для этого насилие из междумирия. Новая невинность – это ясное построение абсолютного уничтожения.

Самые мирные люди покрыты кровью своих жестоких мечтаний. Как же трудно заботиться о тех, с кем нельзя расправиться сразу, разоружать мягкостью тех, кого нельзя разоружить силой. Я должен отплатить большой ненавистью тем, кому не удалось повелевать мной. Как ликвидировать ненависть, не ликвидируя причины? Варварство бунтов, поджог, народная дикость, излишества, повергающие в ужас буржуазных историков, являются наилучшей вакциной против холодной жестокости сил правопорядка и иерархизированного угнетения.

В новой невинности, внезапно прорывающееся на поверхность междумирие затопляет структуры угнетения. Игра чистого насилия становится частью чистого насилия революционной игры.

Шок свободы творит чудеса. Ничто не может сопротивляться ему, ни ментальные заболевания, ни сожаления, ни комплекс вины, ни чувство бессилия, ни озверение, создаваемое атмосферой власти. Когда в лаборатории Павлова прорвало канализацию, ни одна из выживших подопытных собак не сохранила ни следа из длительной обусловленности. Разве может цунами социальных потрясений оказать на людей меньший эффект, чем прорванная труба на собак? Райх рекомендует содействовать вспышкам гнева при аффективно блокированных и мускульно–гипертонических неврозах. Этот тип невроза, по–моему, наиболее распространён в наши дни: это болезнь к выживанию. И у самой последовательной вспышки гнева есть много шансов спровоцировать всеобщее восстание.

Три тысячи лет царства тени не выдержат и десяти дней революционного насилия. Социальная реконструкция станет заодно реконструкцией индивидуального бессознательного всех.

*

Революция повседневной жизни ликвидирует понятия справедливости, наказания, пыток, понятия, подчинённые обмену и фрагментарности. Мы хотим быть не судьями, а властителями без рабов, вновь обнаруживающими, в уничтожении рабства, новую невинность, грациозность жизни. Речь идёт об уничтожении врага, а не на суде над ним. В деревнях, освобождённых его колонной, Дуррути собирал крестьян, просил их указать фашистов и расстреливал тех на месте. Следующая революция пойдёт тем же путём. Совершенно спокойно. Мы знаем, что нас будет некому судить, что судей уже не будет никогда, потому что мы сожрём их.

Новая субъективность подразумевает уничтожение порядка вещей, который с незапамятных времён только и делал, что стремился блокировать искусство жить, а сегодня угрожает всему, что осталось от подлинной жизни. У меня больше нет потребности в причинах защищать свою свободу. В каждый момент моего существования, власть вынуждает меня защищаться. В следующем коротком диалоге между анархистом Дювалем и жандармом, которому поручено арестовать его, новая невинность узнает свою спонтанную юриспруденцию:  

— Дюваль, именем Закона, вы арестованы. 

— А я убираю тебя от имени Свободы.

Предметы не кровоточат. Те, кто взвешивает мёртвый груз предметов, умрут как предметы. Как фарфор, разбитый революционерами, когда они грабили Разумовское – когда их за это упрекнули, согласно Виктору Сержу они ответили так: «Мы разобьём весь фарфор в мире, чтобы изменить нашу жизнь. Вы слишком сильно любите вещи и недостаточно людей… Вы слишком сильно любите людей как вещи, но недостаточно любите человека». То, что нам не обязательно уничтожать стоит сохранить: такова самая краткая форма нашего будущего трибунала.

 

25 глава «Продолжение «Имели вы нас? – Вы не будете иметь нас долго!»»

(Обращение санкюлотов с улицы Муффтар к Конвенту от 9 декабря 1792 г.)

 

В Лос–Анджелесе, Праге, Стокгольме, Стэнливилле, Турине, Мьере, Санто–Доминго, Амстердаме, везде, где действие и сознание отрицания вызывают пассионарный разрыв с цехами коллективных иллюзий, происходит революция повседневной жизни. Борьба усиливается в той мере, в какой становится универсальной нищета. То, что долгое время было фрагментарными конфронтациями, борьбой против голода, ограничений, сплина, болезни, тоски, одиночества, лжи, сегодня выказывает свою фундаментальную рациональность, свою пустую, всеобъемлющую форму, свою ужасную, репрессивную абстрактность. Именно в мире иерархизированной власти, государства, жертвенности, обмена, количественного измерения, — товара, как мира и представления этого мира, — пробуждаются активные силы абсолютно нового общества, которое ещё только предстоит изобрести и всё же присутствующее среди нас. Не осталось ни одного региона в мире, в котором революционная практика, не действовала бы отныне в качестве откровения, преобразовывая негативное в позитивное, освещая в огне восстаний скрытое лицо земли, набрасывая карту своих завоеваний.

Только реальная революционная практика придаёт инструкциям по захвату оружия точность, без которой лучшие предложения остаются условными и частичными. Но та же самая практика показывает, что она является неминуемо подверженной коррумпированию, как только она порывает со своей рациональностью – рациональностью уже не абстрактной, но конкретной, преодолением пустой и универсальной формы товара – которая одна способна обеспечить неотчуждающую объективацию: реализацию искусства и философии в реальной индивидуальной жизни. Линия силы и экспансии такой рациональности рождается их этой неслучайной встречи двух полюсов напряжения. Это искра, вспыхивающая между субъективностью, обретающей волю быть всем в тоталитаризме репрессивных условий, и историческим преодолением всеобъемлющей системы товара.

Экзистенциальные конфликты качественно отличаются от конфликтов присущих человечеству. Вот почему люди не могут надеяться на контроль над законом, правящим их общей историей, если они в то же время не контролируют свою индивидуальную историю. Всё то, что приближает их к революции, отдаляя от самих себя – как это происходит с активистами – обращает их назад, вопреки самим себе. Против волюнтаризма и против мистики исторически фатальной революции, надо распространять идею плана наступления, созидания, рационального и пассионарного заодно, в котором диалектически объединяются непосредственные субъективные потребности и современные объективные условия. Неуклонный план революции – это проект созидания, в диалектике частичного и целостного, повседневной жизни в борьбе против товара, так, что каждая отдельная стадия революции представляет собой свой финальный итог. Не максимальная программа, не минимальная и не переходная, но стратегия ансамбля основанного на самых существенных характеристиках системы, которую предстоит уничтожить и которой мы наносим первые удары.

В повстанческий момент, а значит сейчас, революционные группы должны будут столкнуться с глобальными проблемами, возникшими из–за разнообразия обстоятельств, а пролетариат должен будет решить их на глобальном уровне в процессе самоуничтожения. Процитируем других: как конкретно преодолеть работу, разделение труда, разрыв между трудом и досугом (проблема преобразования человеческих отношений путём пассионарной и сознательной практики затрагивающей все аспекты социальной жизни и т.д.)? Как конкретно преодолеть обмен (проблема обесценения денег, включая фальшивомонетнические диверсии, разрушительные для старой экономики отношения, ликвидация паразитических секторов, и т.д.)? Как конкретно преодолеть государство и все формы отчуждающего общества (проблема построения ситуаций, ассамблей самоуправления, позитивного права гарантирующего все свободы и позволяющего подавлять реакционные сектора и т.д.)? Как организовать распространение движения вне ключевых зон для того, чтобы революционизировать ансамбль установленных повсюду условий (самозащита, отношения с неосвобождёнными регионами, популяризация использования и изготовления оружия, и т.д.)?

Между дезорганизующимся старым обществом и организующимся новым обществом, Ситуационистский Интернационал служит примером группы в поисках революционной последовательности. Его значимость, как и у всех групп, несущих в себе поэзию, состоит в том, что он служит моделью для новой социальной организации. А значит надо помешать воспроизведению внешних форм угнетения (иерархия, бюрократизация…) внутри движения. Как? Гарантируя подчинённость участия поддержанию реального равенства между его членами, а не в качестве метафизического права, напротив, как норма, к которой следует стремиться. Именно для того, чтобы избежать авторитаризма и пассивности (начальства и активистов) группа должна безотлагательно пресекать любое понижение теоретического уровня, отсутствие практики, любые компромиссы. Ничто не даёт нам права терпеть людей, которых хорошо может терпеть доминирующий режим. Исключения и разрывы являются единственными средствами для защиты последовательности.

Точно так же, проект централизации разбросанной поэзии включает в себя способность узнавать автономные революционные группы или способствовать их возникновению, радикализировать их, федерировать их не устанавливая над ними лидерства. Ситуационистский Интернационал обладает осевой функцией: находиться повсюду в качестве оси, приводящейся в движение народными волнениями и в свою очередь пропагандировать и распространять полученный импульс. Ситуационисты признают своих по революционной последовательности.

Долгая революция ведёт нас через построение параллельного общества, противостоящее господствующему обществу и сменяющее его; или ещё лучше, к установлению коалиции микро–обществ, настоящих очагов герильи, в борьбе за всеобщее самоуправление. Эффективная радикальность дозволяет все варианты, гарантирует все свободы. Ситуационисты не противопоставляют миру новое общество: вот идеальная организация, на колени! Они только демонстрируют в своей собственной борьбе, с самой высокой степенью сознательности этой борьбы, за что люди реально борются и зачем они должны осознавать эту свою борьбу.