"Зона бессмертного режима" - читать интересную книгу автора (Разумовский Феликс)Глава вторая«Тики-так, и что мы имеем. — Ан неторопливо подошел к котлу, закатал рукав малиновой зеко-робы и, достав из жижи корень ханамака — побелевший, ломкий, надо думать, уже дошедший до кондиции, не спеша, со знанием дела раскусил. — М-м-м, рановато, надо бы еще». Да, торопиться здесь совсем не следовало — пропитка ханамака экстрактом соды дело основательное, важное, так сказать, фундамент всего процесса. Поспешишь — ануннаков насмешишь. Очень, очень серьезных ануннаков. Так что самому будет совсем не до смеха. Да, суета, неосмотрительность, блуд, — сколько из-за них случается несчастий и обломов. Взять хотя бы его самого… Из Вседорбийской Академии наук, с поста Корректора Верховного Совета сюда, в четвертый блок мобильной строгой зоны на Нибиру. И черта ему было в том перевороте? Главный членотряс империи как сидел на своем троне, так и сидит, а он вот здесь, в дерьме, лепилой… Готовит ширево для местных блатарей. Да, как ни крути, а что-то жизненный путь извилист, словно след гуся-вертихвоста на воде. Зато уж планета-то Нибиру летит по строго выверенной, рассчитанной орбите — вытянутой, эллиптической, проложенной в запретной зоне. Ни тебе пассажирских звездолетов, ни тебе грузовых, ни тебе прогулочных яхт. Идиотов нет — имперские крейсера бьют на поражение. Фотонным, глубоко поляризованным лучом. Вдрызг… Жижа в баке между тем вспенилась, забурлила, покрылась пузырями, и Ан привычно, поминая всех богов, принялся грузить корневища в корзину — на просушку. Затем они были смешаны с «кислятиной» и с «горючкой», обработаны «дурилкой» с нейтрализующим составом, полученный раствор процежен, отфильтрован и остужен, а вторяк неспешно выпарен до посадки на корку. Наконец на донышках и стенках реторты остался самый смак, самый цимес, блестящая твердая пленка. «Тэк-с, — одобрил свои действия Ан, налил дистиллированной воды, довел раствор до кипения и поставил на холод остывать. — Нате, задавитесь». На душе у него было пакостно — это что же, и дальше все будет так? Он, Хранитель Истины и Посвященный в Мудрость, будет готовить ширево для всякой сволоты? Здесь, в этом галактическом гадюшнике, летящем по эллиптической орбите? Ну, блин, жизнь, в пору околеть. Только вот и тут засада, наиполнейший облом. Он же происходит из Касты Бессмертных, из тех, у кого дезактивирован ген, отвечающий за старение. А значит, сам он и его потомки будут гнить на этой чертовой Нибиру до скончания веков — так решил наигуманнейший и наисправедливейший имперский суд. Собственно, как до скончания веков — нужны, естественно, процедуры, профилактические вакцинации, но все равно это очень надолго. Можно, конечно, исхитриться и всадить пику-кишкорез себе под подбородок. Твердо, глубоко, чтобы раз и навсегда. Но это табу, тяжкий грех, нарушение Гармонии — страшно распоряжаться тем, что тебе не принадлежит. Так что придется скоблиться дальше, выживать, коптить искусственное небо Нибиру. Впрочем, какое там, к черту, небо — хаос перекрытий подземной тюрьмы, расположенной у самой преисподней. «Да, черт меня трижды побери, сдохнуть мы всегда успеем. — Ан глубокомысленно вздохнул, тронул запотевшую реторту и ловко перелил ее содержимое в посудину с герметичной пробкой. Хмыкнул, посмотрел на свет, прищурившись, прикинул уровень и несколько понизил его при помощи двухштокового шприца. — Заслужил. Перебьются…» За стеной в это время послышался шум, крики, ругань, конкретные удары по живому. Вне всякого сомнения — звуки драки. — Дьявол, поимей свою мать, опять, — с чуством матюгнулся Ан, распахнул пинком дверь и увидел на полу своих отпрысков, сыновей Энлиля и Энки. В крови, в соплях, в злобе, сплетенных в крепких, отнюдь не братских объятьях. Снова, видимо, выясняющих отношения. А чего, собственно, выяснять-то — Энки, хоть и старший, первенец, однако Энлиль рожден сестрой Ана. Следовательно, он более «чистого семени» и является прямым законным наследником. Только вот чего? Родовой дворец, рабы, угодья, персональный звездолет — все в прошлом. Сейчас — только закут лазарета да возможность не работать в шахте. Не махать теллуриевым кайлом, добывая вредоносный раданий. Эх, дети, дети, молодо-фиолетово… — А ну-ка брейк! — зверем глянул Ан на своих наследников. Те остановились, расцепили объятья и замерли в ожидании. — Я вам говорил, что в ваших жилах течет одна кровь? И крайне неразумно проливать ее друг у друга? А? — Да, отец, — синхронно проглотили слюни Энлиль с Энки. — Говорили. — Так сколько раз можно повторять? — взорвался Ан. — Или, может, зарубить это на ваших глупых головах, на которых хоть кол теши? А? — Нет, отец, рубить не надо, — хором ответили Энки и Энлиль. — Мы уже все поняли. Осознали до глубины души. Они отлично знали, что рука у Ана тяжелая и длинная. Впрочем, как и нога. — Ладно, — с легкостью согласился тот, быстро сменил гнев на милость и требовательно взмахнул рукой: — Ну, показывайте. — Да, отец, — встрепенулись дети и вытащили самодельные тетради. — Вот, пожалуйста… Трином с кубическим двучленом в септонатуре круга. В частных производных. Как вы велели. — Гм, — быстро глянул Ан, моментально вник и сделался доволен — все было верно, причем у обоих. А ведь наверняка не списывали… — Так, — одобрил он, отложил в сторону тетради и с отеческой улыбкой, напоминающей оскал, посмотрел на сыновей. — С этим ладно, а ну-ка как с другим? Двойная атака в пах и челюсть. Энлиль первым номером, Энки вторым. Вперед! Вот так и никак иначе — в здоровом теле здоровый дух. Лозунг сей был всегда его основополагающим принципом, главным жизненным кредо. Недаром же в свое время он был не только Хранителем и Корректором, но и Шеф-инструктором Вседорбийской прессконтактной Кик-лиги. Обладателем почетного восьмого трана, супермастером хлипкидо, главзиганом супергильдии боевого бур-шу. Дьявол, поимей свою тещу, неужели это когда-то было? — Хурр! Хурр! — Дети между тем встали в боевую позицию, сблизились, страшно закричали и принялись пинать друг друга в пах и атаковать в подбородок. Причем грамотно, по всей науке, как отец учил: с притопом, реверсом, финтами, волной, экспрессией и концентрацией. Еще слава богу, что и блоки у них были поставлены как надо… — Ну все, ша, брейк, — скомандовал Ан, доброжелательно оскалился, погладил сыновей по головам, а в это время отворилась дверь и в лазарет пожаловал Хорек. — Далан на тайман[59], лепила. Мудями шевели, утес[60] тебя хочет. Он был блатным среднего звена — юркий, жилистый, с татуированными щеками — и состоял в кодле у Алалу, «вора от всевышнего», утеса зоны. — Тайман на далан, — отозвался Аи, оценивающе прищурился и подтолкнул Энлиля с Энки к двери: — Идите, дети, идите. Делайте урок. — Он посмотрел им вслед, коротко вздохнул и с ледяной улыбкой повернулся к уркагану: — Что-то ты сегодня рано. Пойду посмотрю, остыло ли. Не скучай. Слишком уж бодро подмигнул, слишком уж нарочито ухмыльнулся и, стараясь не выказывать и тени беспокойства, не спеша направился в лабораторию. М-да, что-то не ко времени сегодня пожаловал Хорек, видимо, нужно ждать каких-то неприятностей. И хрена ли бычачьего этому Алалу надо? А может, он узнал про Нанн? Про Нинти? — Эх, жизнь, — выругался он, хрустнул кулачищами и достал из шкафчика окоренок с ядом — смертельным, неотвратимым, со знанием дела приготовленным из крысняка, белы и калистого циания. Затем он вытащил приблуду-кишкоправ, смочил густой коричневой отравой, недобро хмыкнул и сунул в ножны. Ну что, утес, теперь можно и поговорить. По душам. Ан взял посудину с экстрактом ханамака, сделал резкий выдох, успокаивая дыхание, и неспешно, с видом добродетели возвратился к зыркающему по сторонам Хорьку. — Уже остыло. Пошли. По лабиринту галерей, по хаосу проходов, по неразберихе лестниц, в зыбкой полутьме. Наверх, наверх, на уровень «Альфа», где устроился в своем логове главный вор Алалу. Неплохо устроился, с комфортом — купол из прозрачного металла, сквозь который проглядывают звезды, гряды с хаиумаком и триноплей, рядом верный, готовый на любое зверство подхват. Космические бродяги, пираты, мокрушники, похитители органов. Морально не обремененная сволочь, счастливо избежавшая распыла. — А, изменник родины, — встретил Алалу Ана, с понтом развалившись в кресле. — Ну и как дела? Принес? Он был по крови зурбиханским нигрянином, а происходил из касты рукогревов и уже одним только этим вызывал у понимающих презрение. Волосы его омерзительно курчавились, губы, вывороченные, розовые, напоминали о женской вульве, черная, лоснящаяся от жира рожа вся была покрыта кружевом татуировок. Дополняли антураж чудовищные мышцы, хитрый взгляд остекленевших глаз и фотонный бластер за широким поясом. Огромный, ископаемый, бидайского производства, но все же бластер. Таких дырок, если надо, понаделает… Тут же, неподалеку от Алалу, расположилась его кодла, тоже все татуированные, нелицеприятные, вооруженные ножами. В общем, компания была еще та, симпатий не вызывающая. — Принес, — усмехнулся Ан, вытащил склянку с ширевом, с достоинством протянул: — Держи. Эх, попался бы ему этот Алалу в прежние времена! Да, впрочем, где?.. Всю эту черномазую сволочь и близко не подпускали к Столице. И зря. Надо было подпускать. На расстояние прямого выстрела… — М-м-м. — Алалу не спеша открыл, с пристрастием понюхал, попробовал на язык. — Мазево. Ништяк. — Сплюнул, вытер ладонью рот, вставил на место пробку. — Чтоб я так жил, — и неожиданно в упор посмотрел на Ана: — Есть к тебе, лепила, разговор. У тебя как с памятью-то? Мозги не усохли? — Да нет, — отозвался Ан и незаметно тронул рукоять приблуды, — пока функционируют. А в чем, собственно, вопрос? Интуиция, эта ленивая девка, уже проснулась и тихо подсказывала ему, в чем именно. — Похоже, ты забыл наш основной закон, — грозно оскалился Алалу, и жуть татуировок на его щеках сразу пришла в движение. — Ну да ничего, мы напомним. Основной закон Нибиру был суров — учет, контроль и послушание. Иначе — смерть. Все было просто, как трижды три. Каждую неделю прилетали Смотрители, они забирали раданий и в соответствии с выработкой оставляли протоплазму, из которой в конверторе синтезировалось необходимое — воздух, лекарства, продукты, вода. Так что арифметика здесь была проста: меньше народа — больше кислорода. И потому рождаемость на Нибиру строго контролировалась, внеплановые дети подлежали выбраковке. А план сей утверждал нигрянин Алалу, равно как и регламентировал количество жен. Кому одну, кому две, кому три, кому вечное воздержание. У него самого их было не меньше дюжины, — как говорится, свое исподнее поближе к телу. — О чем же ты мне хочешь напомнить, Алалу? — улыбнулся Ан. — Я весь внимание. И повиновение. Улыбался-то он улыбался, только внутренне, ментально и психически, уже настраивался на бой — решительный, смертельный, бескомпромиссный. Ничьих, как известно, на Нибиру не бывает. — Ты, сучий потрох, будешь у меня сейчас скалиться, как бараша. — Алалу посерел от ярости, нахмурился и начал привставать. — В шахту захотел? На гной? В вечную пахоту? Кто без моего ведома обрюхатил целку из второго блока? Почему ублюдок этот до сих пор еще живой? Что за беспредел голимый в моей хате? — Не понимаю, Алалу, о чем ты говоришь, — совершенно искренне изумился Ан. — Какие-то обрюхаченные целки, какие-то незадавленные дети. Здесь какая-то ошибка, конфуз, промашка, недоразумение… Внутри него словно начала сжиматься какая-то могучая пружина, только тронь ее, задень, мысленно отдай приказ, и она ударит со смертельной неотвратимостью. Словно батагайская черная швобра, атакующая добычу из засады. — Ах, значит, такую мать, ошибка? Промашка? Конфуз? — рявкнул, брызгая слюной, Алалу, бешено вскочил, повернулся к своим: — Эй, Харя, ну-ка приведи! Сейчас будет тебе, лепила, такую мать, промашка! — Сделаем, утес, — пакостно осклабился Харя, рыжий бирбижанский хербей, юрко нырнул за перегородку и вскоре торжествующе вернулся. — Опа-на! За собой он тащил упирающуюся Нанн, на ее руках заливалась Нинти, на щеке алел впечатляющий синяк. Пружина внутри Ана звякнула, задрожала и только чудом не пришла в движение. — Ну что, сучий потрох, это тебе промашка? Ошибка, бля? Конфуз? — зверем заревел Алалу, витиевато выругался и резко шагнул к Ану. — Что, никак признал? Вот она, твоя скважина, а вот он, твой приплод. Кому лапшу хотел навешать на уши, ты, интеллигент позорный? В общем, давай так. Не хочешь в шахту на гной — сам короеда пореши, а баба… Хрен с тобой, владей. Только мы ее вначале с братвой на четыре кости поставим. Уж больно хороша. С литаврами, с мандой. Ну как тебе такая перспектива? Пружина внутри Ана клацнула и начала стремительно распрямляться. — Утес, что угодно, только не в шахту, — жалобно всхлипнул он, кинулся к ногам Алалу, и едва тот, расслабившись, гнусно оскалил пасть, хлестко, на резком выдохе, ударил его пальцами в пах. Так конкретно врезал, что того скрючило. — Ты, сука, чего?.. — изумился Харя, выругавшись, бросился вперед, но Ан без промедления выхватил приблуду, и хербей навеки замолк — наискось через все лицо отметила его отравленная сталь. — Мочи его, мочи! — заорали в кодле, дружно схватились за кастеты и ножи, только Ан нагнулся над Алалу, миг — и бластер оказался у него в руках. Сверкнула вспышка, осело тело, пронзительно запахло жареным. Еще, еще, еще… И наступила тишина — суетиться, кричать, делать какие-нибудь движения, да просто выделяться из толпы всем сразу резко расхотелось. — Так, ну вот и молодцы, — с вескостью заметил Ан, крайне глубокомысленно вздохнул, в задумчивости поводил стволом бластера и выбрал уркагана покрупней. — У тебя сколько доз? — П-п-п… — отозвался тот, впрочем, без особого энтузиазма. — Пять… доз… у меня… — А у тебя? — повернулся Ан к другому шкафу, без труда узнал, что тот имеет шесть доз, тронул поседевшие густые волосы и подошел к все еще скорчившемуся Алалу. — Ну ты и жмот. — С силой приласкал ногой в больное место, выудил из-за пазухи емкость с ханумаком, знаком подозвал к себе первого амбала. — Тебя как звать-то? Шамаш? Хорошее имя. А по какой статье? По сто сорок восьмой? По сто сорок восьмой прим[61]? Гм… На, держи, здесь двести доз, честно поделите на всех. И скажи всем от моего имени, что отныне всегда будет так. Я сказал. — О-о-о, — ликующе прокатилось в братве, зацокали одобрительно языки, на гнусных физиономиях ануннакского отребья закривились сладострастные ухмылки. — Ы-ы-ы… По существу, это была стая — алчная, злобная и нестойкая, где царил единственный закон — сила. С дерьмом смешали вожака? Замокрили товарищей? Плевать. Главное, вроде бы обламывается ширева немерено. А что делать на этой чертовой Нибиру, как не убивать время? Дозу, дозу, дозу давай… — Ну вот и ладушки, — сделал вывод Ан, засунул излучатель за пояс и миленько так посмотрел на уркаганов. — Я вижу, возражений нет. Да, чуть не забыл, последний штрих, — весело хмыкнул он, медленно расстегнул штаны и принялся мочиться на Алалу. Не спеша, от всей души, с чувством, с толком, с расстановкой. Мерно журчала струя, корчился в теплой луже нигрянин, стая с равнодушием смотрела на процесс запомоивания вождя. Дозу, дозу, дозу… Наконец Ан иссяк, с улыбкой подошел к дрожащей Нанн и, с нежностью полуобняв за плечи, направился в покои Алалу. — Э-э-э, — раздался за его спиной грубый голос. — А этого куда? В конвертер? Говорил угонщик Шамаш. Он все еще стоял в ступоре, с какой-то улыбкой на губах и не сводил горящих глаз со склянки с экстрактом ханумака. Чем-то он напоминал больного ребенка, сжимающего в руке любимую игрушку. Другая его рука указывала на запомоенного Алалу. — Хрен ему, а не конвертер. Пусть раданий кайлит, — даже не обернулся Ан. — В шахту его, на гной, на нижний уровень и на пониженную жирность. Завтра лично проверю. В голосе его звучали властные нотки, он снова ощущал себя Корректором Совета. Только не Верховного — Уголовного. — По железке[62], сделаем, — вышел из прострации Шамаш. — Эй, Глыба, Хорь, Зануда, Мочегон. Слышали, блин, что сказал утес? В шахту этого говнюка, на нижний уровень, на гной. Живо, бля, у меня! Вот так. Утес умер, да здравствует утес. — Ну что, сучий выкидыш, — угрюмо буркнул Ан, нехорошо прищурился и посмотрел на сына, наследника Энлиля. — Доигрался, бля? Довыкаблучивался? Дотряс мудями? Вот я тебя, суку, в шахту. В подручные к Алалу… Он посмотрел исподлобья снизу вверх — сынок был росточком под самый потолок. — Отец, да она же сама была не прочь, — показал на миг зубы Энлиль. — Кончала, как умалишенная. Какая там целка, какое там что… Они беседовали по-родственному в кабинете Ана — неспешно решали в коллективе возникший вопрос. А дело было в том, что пару дней назад Энлиль столкнулся в душе с шикарной мокрощелкой. Ногастой, буферястой, блондинистой и задастой. И далеко не дурой — дав поиметь себя и так, и сяк, и эдак, она умело распустила слух, что взяли ее силой. И вот теперь, пожалуйста, возникла дилемма — то ли посылать Энлиля на перевоспитание в шахту, то ли самому Энлилю посылать той девке «брачные одежды». М-да… — А, значит, говоришь, подмахивала, как умалишенная, — усмехнулся Ан, шагнул поближе и вдруг стремительно, без подготовки, приласкал Энлиля в солнечное сплетение. — Значит, говоришь, какая целка? Какое что? Это был удар мастера — резкий, дозированный, точно на вдохе. Сделанный так, чтобы не травмировать, не навредить — строго наказать. — О-о-о-х, — рухнул на колени сын, сложился вдвое, а родитель крепко ухватил его за ухо и принялся с невиданной экспрессией трепать. — Думай впредь башкой, а не мудями. Не позорь фамилию. Береги авторитет отца. Понял ты меня, сучий сын? Понял? — Да понял я, понял, — вырвался наконец Энлиль, встал, потрогал пламенеющее ухо. — Так что же делать-то теперь, отец? В голосе его звучали злость, растерянность, уважение и мука — сразу чувствовалось, что ему не хочется в шахту. — Что делать, что делать — жениться, брачеваться, сочетаться узами, — ухмыльнулся Ан, подобрел и ласково, по-отечески кивнул. — И надеюсь, теперь ты перестанешь спать с Нинти? Весь его вид как бы говорил — эх, малые детки, малые бедки. — А что, разве я один? — оскорбился Энлиль. — А потом, она все-таки врач, специалист. С ней никаких проблем… — Дурак. Энки трахает ее не просто так, — с вескостью заметил Ан. — Его ребенок от нее будет иметь больше прав, чем твой от кого-либо. Не забывай, она его сестра. — Ну конечно же, отец. Вы, как всегда, правы, — согласился Энлиль. — Вот моя мать, к примеру, вам приходится сестрой, и я являюсь вашим законным преемником… В это время раздался стук, дверь с осторожностью открыли, и в щелку протиснулся Паштет, шкырь на побегушках. — Утес, Шамаш впал в распятье[63], в башне торчит. Там какие-то непонятки, в натуре. — Ну все, иди готовься к таинству, — глянул на Энлиля Ан, выругался про себя, не забыл про бластер и двинулся на Центральный пост. — Паштет, за мной. Центральный пост — это громко сказано. Маломощная ГЭВН, плохонький радар, примитивное переговорное устройство. А большего и не надо, чтобы делать ченч радания на протоплазму. — Утес, ты глянь. — Шамаш при виде Ана встал и указал на метку на экране локатора. — Какие мысли? — Они там что, охренели? — отреагировал Ан. — Вчера ведь прилетали… — Да нет, утес, это не Смотрители, — насторожился Шамаш и лихо заелозил пальцами по клавишам. — Так, так, так. А, вот, есть контакт. Ни фига себе. Это же круизный суперлайнер класса два нуля. Шестнадцать палуб, три бассейна, два зимних сада, одно мудбольное поле и гиперпространственный двигатель. А еще полторы тысячи богатеньких, зажравшихся, откормленных бездельников. Э, такую мать, разрази меня гром, да ведь они летят прямо сюда, на наши сигнальные маяки! Ну, утес, жопу даю, сейчас будет что-то интересное. Как бы в подтверждение его слов пол под их ногами завибрировал, раздался непередаваемый рев, я купол Нибирской колонии вздрогнул. А откуда-то из космоса, застилая свет звезд, уже стремительно надвигалась тень. Исполинская, неправдоподобная, напоминающая формой утюг. Казалось, что еще мгновение, еще чуть-чуть, и утюг этот разгладит Нибиру. Однако ничего — движение замедлилось, зашатались скалы, рев, сделавшись тоном ниже, достиг запредела, и тень превратилась на глазах в махину межгалактического звездолета. Настолько завораживающе огромного, что просто не верилось, что это творение рук ануннакских. — Мать моя, они же идут на ручном управлении! На фотонной тяге! — глянул на приборы Шамаш. — У них не пашет бортовая ГЭВН. Ну, блин, и рулила. Выше среднего. Звездолет тем временем плавно снизился, испоганил все окрестные ландшафты и, не выпуская стационарного шасси, опустился на силовую пси-подушку. Не зажигая опознавательных огней, без позывных, без разрешения, наплевав на все порядки. Гм, странно. — Эй, борт блядовоза, — не выдержал Шамаш, — вы бы хоть обозвались, ребята, не борзели бы, суки, в корягу. Автоматика звездолета мгновенно рассчитала волну, и в переговорном устройстве раздалось: — Эй, там, на зоне, гляньте в перископ. И прикиньте хрен к носу. Как следует. Ан с Шамашем глянули и оптимизмом не прониклись — протонная антиметеоритная пушка звездолета нацелила свое жерло точно на купол. Жахнет — и мокрого места не останется. Впрочем, сухого тоже. — Лады, банкуйте, сволочи, — сразу отозвался Ан. — И хрена ли вам лососячьего надо? Голова его лихорадочно работала — экипаж межгалактического лайнера, базарящий на фене. Это что-то новенькое. Не говоря уже о том, что лайнер этот утюжит силовое поле здесь, на Нибиру. В запретном коридоре пространства у строгой зоны, проклятой богами. М-да. Действительно, и хрена ли лососячьего здесь ему надо? — Рот закрой, дятел, вафли не летают. — Голос в переговорнике сделался суров. — У вас там есть зэка один, ануннак нормальный, с погонялой Шамаш. Чалит по сто сорок восьмой за угон. С ним поговорить надо, даю на все вошканье десять минут. Всосал? Или разжевать? — Частокол[64] побереги, он тебе для пожрать пригодится, — усмехнулся Ан, глянул на часы, выругался, вырубил связь и повернулся к Шамашу: — Ну что, блин, скажешь? — Жопой чую, это кто-то свой. — Тот наморщил лоб, задумался, ударил кулачищем о ладонь. — Это же была моя идея фикс — взять на гоп-стоп суперлайнер. Глушануть дремо-газом терпил, вырезать к едрене маме экипаж, а затем сделать финт ушами — зарулить в запретную зону, куда менты не сунутся. Ну а уж потом махнуть куда-нибудь подальше, в метагалактике, чай, места хватит. Лохов — чечикам в рабство и на органы, скважин — тачикам[65] в гаремы и для блуда. Да с такой посудиной можно таких дел натворить! И все же какая это падла вызывает меня на линию? Ну, сука, бля, в натуре кто-то свой! В рубку между тем стали подтягиваться массы — верченые, крученые, блатные, не верящие ни в бога, ни в черта. Все в глянцево сияющих зэко-бутсах, в робах без нашивок, в красных головных платках, с тщанием повязанных. Естественно, по уркаганской моде, с двумя огромными, напоминающими рога узлами. — Далан на тайман, утес. По какому случаю кипеш? А это еще что за дирижопель? И в какую же сторону он едет? Держались они с Аном на редкость уважительно — всем им было обещано изничтожение гена. Того самого, зловредного, отвечающего за процесс старения. — А ну-ка ша. — Ан вытащил часы, немного подождал и повернулся к Шамашу: — Давай, брат, время. — Сделаем. Тот сел за пульт, изладил связь и криво улыбнулся в эфир: — Эй там, на блядовозе. Шамаш на линии. Слухаю. — Сейчас будем посмотреть, какой ты там Шамаш, — сухо раздалось в переговорнике. — Сколько движителей на «дзете пятой»? — Семь. — А на пассажирской «би второй»? — Девять, бля. — И какого типа? — Три мезонных, два фотонных и четыре гелевых. Экий же ты душный, братан. — Ладно, ботало придержи. Скажи лучше, на какой посудине сгорел? Последний раз. — На грузопассажире «эр восьмом». Ты, редиска, морковка, Навуходоносор, петух фармарский, долго еще будешь мне душу мотать? Сам давай обзовись, кликуху назови. — Не гони волну, Шамаш, и не возбухай, — сказали в переговорнике. — Давай натягивай «гандон» и двигай к нам на борт. Через левый кормовой штормолюк. Даю пятнадцать минут. Подумай о корешах. Изжаритесь все… — Значит, говоришь, подумать о корешах? — Шамаш оценивающе прищурился на Ана, показывающего пальцем себе на грудь, коротко кивнул и усмехнулся в пространство. — Лады, подумал. Одному мне переться не с руки, мы придем вдвоем. Кто вас знает, может, вы все там педерасты?.. — Лады, запрессовали, — отозвались на борту. — Двигай прямо на ЦП[66], дорожку-то найдешь? — Жену свою поучи щи варить, — посоветовал Шамаш, отключился и с энтузиазмом выругался. — Это, блин, кто-то свой. Жопой чую, кто-то свой. Ну, сука, бля, ну, падла. Ан был куда менее эмоционален. — Эй, братва, — рявкнул он, — вселенский шухер! Уводите баб и короедов вниз, на нижний ярус, с концами задраивайте люки. Эти пидорасы залетные, — он махнул рукой в сторону звездолета, — могут запросто снести купол к чертовой матери. А так вы все же продержитесь до подхода Смотрителей. Сейчас мы с Шамашем отчалим на разборку, и кто-то должен остаться у пульта, чтобы держать с нами прямую связь. Врубаюсь, братцы, что это стремно, но иначе вилы, кранты, хана. Ну, кто на мины, кореша? — Я, я, я, я, — как один, выкрикнули блатари, сразу подобрались, выступили вперед. — А видали мы этот звездолет в гробу и раком. Жизнь копейка, судьба индейка. Насрать. — Ну вот и ладно, — сделал вывод Ан, глянул на часы, и в голосе его послышался металл. — Фофан на связь, Драный на побегушках, Рваный Рот со мной, остальные к бабам. Все, по местам. — Он коротко вздохнул, сделал знак Шамашу и что есть силы рванул к внешнему терминалу. — Давай за мной. За ними, тяжело дыша, затопал Рваный Рот, длинный, сутуловатый уголовник, отбывающий свой срок за убийство. У шлюзокамеры он помог им надеть «гандоны», легкие, ископаемой конструкции скафандры, проверил воздух, автоматику и связь, бодро помахал рукой: — Все по елочке, ажур. Плавно откатилась переборка, глухо заурчал сервомотор, ухнув, заработали насосы, с клацаньем открылся внешний люк. И Шамаш с Аном ступили на Нибиру — приевшуюся до омерзения, а по сути чужую. Всю в изломах, трещинах, отметинах и выбоинах, освещенную мириадами и мириадами равнодушных холодных звезд. Картина была завораживающей, фантастико-сюрреалистической, однако ни Ан, ни Шамаш отвлекаться не стали, бегом, сколько было сил, припустили к звездолету. «Гандоны» они и есть «гандоны» — малой автономности, годные только на то, чтобы обменять добытый радонный на контейнер с протоплазмой. А ну как у этих говнюков со звездолета странное такое чувство юмора — возьмут да и не откроют люк. Так что вперед, вперед, вперед, чтобы можно было на крайняк вернуться назад. Нет, задний левый грузовой, как и договаривались, был открыт, размеры его давили на психику. «Да, масштабы. — Ан с Шамашем вошли в тамбур и отжали красный, с предохранителем, рычаг. — Ну, бог не выдаст, свинья не съест». Сразу, отрезая им путь назад, с рокотом закрылся внешний люк, мерно заурчали газодуи, и все внутри окутал белый густой дезактивирующий туман. Мгновение — и он растаял, капли на скафандрах высохли, и, поражая габаритами, гостеприимно урча, отъехала в сторону внутренняя переборка. За ней, теряясь в полумраке, располагался нижний трюм — казалось, что он не имеет ни начала, ни конца. «Да, блин, масштабы». Ан и Шамаш встали на транспортер, недремлющая автоматика скомандовала плавный старт, и широкая, как настоящая дорога, «бегущая дорожка» потащила визитеров к выходу из трюма. Затем был лифт, терминал, тамбур жилой зоны и вторичное погружение в дезактивирующий туман. Звездолет и вправду был огромен, чудовищно велик. Наконец они попали в необъятный коридор, сняли шлемы, вздохнули полной грудью и, усевшись на пассажирскую «бегущую волну», с комфортом двинули в ЦП звездолета. Это был внушительный, идеально круглый зал, по периметру которого располагались экраны. Под ними — море кнопок, выключателей и верньеров, мириады указателей приборов и панелей. Тут же стояли антиперегрузочные кресла с подголовниками, одно из которых, едва Ан с Шамашем вошли, плавно повернулось. — Что-то долго вошкаетесь, корешки. Я уже собрался брать прицел. В кресле на гиперсиловых подушках развалился ануннак, внешность которого доверия не вызывала. Лицо его было резко асимметричным, уши — оттопыренными, глазенки — бегающими, а манеры — отвратительными. Что-то в нем напоминало бродячего кота, сдуру возомнившего себя царем зверей, — сразу чувствовалось, что происходил он из рукожопов, чудом уцелевших во время Великой чистки. — А, вот оно что… Парсукал, — выдохнул при виде рукожопого Шамаш, глаза его сузились, кулаки захрустели. — А я так и думал, что это ты. Спинным мозгом чуял. Ну вот и свиделись наконец. — Верно чуял, корешок, куда мне деться, — мерзко усмехнулся Парсукал, проглотил слюну и неожиданно повысил свой скрипучий голос: — Эй, братва, кто там не в курсе. Это и есть Шамаш. Тот самый… Лучшего рулилы я не видел. На Ана, с добрым видом оценивающего обстановку, он демонстративно не обращал внимания. — А, рулила. — Три кресла из восемнадцати разом повернулись, в них с понтом расположились ануннаки, не обремененные добродетелями. — Ну, далан на тайман, рулила. Мазево живем. По осунувшимся рожам, по расширившимся зрачкам было понятно, что они уже успели вмазаться. — Такому асу и вдруг понадобился пилот? — округлил глаза Шамаш. — Не ты ли пер сюда конкретно на ручном? Я тебе мысленно аплодировал. Острый взгляд его уже успел отметить и следы борьбы, и разбитые панели, и пятна крови на полу. Настроение у него резко поднялось — да, похоже, у этих сволочей что-то крупно не срослось. — Еще бы, блин, твоя выучка, кормилец. — Парсукал кивнул, но посмотрел не с благодарностью — с затаенной злобой. — В общем, такой вот расклад. Взяли мы посудину на скок с прихватом, приморили газом фраерню, стали разбираться с экипажем. А в него, оказывается, теперь включают Бойца. Эта сука замокрила трех моих парней да вдобавок заблокировала зэт-программу Перехода. Вот, полюбуйся, — с неожиданным проворством он поднялся на ноги и повернул одно из кресел на сто восемьдесят градусов, — каков урод. В кресле развалился Лицензированный Боец — спецбиоробот Управления Космопорядка. Именно развалился, фрагментировался на куски. Все, что от него осталось, напоминало груду протоплазмы. Стреляли в упор, в корпус, из деструкционного ствола, видимо автоматического. — А, так, стало быть, ты ищешь дурака, который бы провел вас вручную до Входа? — скосоротился Шамаш, саркастически вздохнул и дернул налитыми широченными плечами. — А потом еще, наверное, захочешь, чтобы он полез в Канал? На ощупь, вслепую, без ГЭВН и зэт-программы? Нет, милый, я не идиот. И не самоубийца. — Но ты ведь уже однажды делал это, — хмыкнул Парсукал, оскалился и сразу сделался похожим на издохшего кашала. — Тогда, у Примы Ригеля, в Двойной Кассиопее? У ментов под носом? Что, припоминаешь? Ан тем временем, уже прикинув обстановку, посмотрел с немым вопросом на Шамаша, тот многозначительно кивнул и подошел еще на шаг поближе к Парсукалу. — На память я, земеля, не жалуюсь. А ты вот с ней, как видно, не дружишь. Что, забыл? Как я тебя на следствии отмазал? Как метлу за частоколом держал? Как на суде все принял на себя? Вспомни-ка обещания свои, про грев, про ласку, про мое УД-освобождение с Нибиру. И про долю мою малую не забудь. За три десятка лет да еще с гаком на нее процентов набежало ой-ей-ей… Голос его был негромкий, дружеский, но он звучал сигналом для Ана. А потому тот по-доброму улыбнулся, повернулся боком и начал незаметно так расстегивать карман. Там лежал массивный, отличной заточки нож. — Ладно, корешок, ладно. Будет тебе доля, — фыркнул Парсукал, заржал, однако в глазах его промелькнула ненависть. — И хорош тебе о прошлом. Забыл, что кто его помянет, тому глаз вон? — Я же сказал, земеля, что на память не жалуюсь. Но и зрение берегу, — подмигнул Шамаш и вдруг с рычанием, сократив дистанцию, ударил Парсукала в лицо куполом бронированного шлема от скафандра. Резко, мощно, но с дозированной силой, с тем чтобы не убить, а оглушить. — Хурр! Хурра! — Ан тем временем выдернул перо и лихо, с быстротою молнии, прочертил им воздух, отчего один из супостатов схватился за горло, другой — за фонтанирующую кровью сонную артерию, а третий, получив гостинец в яремную впадину, ужасно захрипел и мигом затих. Настала гробовая, вернее, мертвая тишина, только мерно, на еле слышимой ноте урчали генераторы пси-поля да подергивался судорожно, кривил лицо пребывающий в отключке Парсукал. Казалось, что он крепко спит и видит какой-то страшный сон. — Тэк-с, заточен правильно. — Ан неспешно вытер нож, посмотрел на свет, убрал на место. — Ну и что теперь? Какие мысли? — Когти надо рвать, вот какие мысли, — выдохнул Шамаш, подошел к экрану, застучал по клавишам. — Так, так, так. И не так, и не этак, и не мать… Алгоритм зэт действительно того… С концами. Ни программно, ни аппаратно не взять. А валить надо. Таких посудин в Космофлоте, думаю, не больше сотни, шум, наверное, стоит знатный, на всю галактику. В конце концов нас с гарантией вычислят, а встречаться с имперскими сторожевыми перехватчиками лично мне чего-то не хочется. Видел однажды, что делает залп форсированных фотонных лучеметов. В общем, надо двигать, сопли не жевать, прикидывать хрен к носу и шевелить грудями. Брать на борт своих, ануннаков нормальных, и в темпе вальса отчаливать ко Входу в Канал. Ну а уж там — как карта ляжет, или пан, или пропал. По мне, так лучше сдохнуть с музыкой, чем дальше киснуть на Нибиру. На зону больше не вернусь… Живым… А мертвому — насрать. Вот так, утес, в таком разрезе. — Верно мыслишь, молоток, — одобрил Ан. — Ну-ка выведи меня на линию. — Он подождал, пока Шамаш наладит связь, авторитетно кашлянул и командирским голосом сказал: — Эй, Фофан, это Ан. Как слышимость? — Ништяк, утес, — ответили ему. — Слухаю. — Давайте с Драным Мухой собирайте народ, — велел Ан. — Всех наших, музыкантов[67], мужиков нормальных, придурков правильных[68]. Пидорасов и чертей не надо. Пусть одевают, сколько есть, «гандонов» и кандыбают к нам сюда, в левый задний. А бабы их чтобы в темпе вальса собирали бы шмотье и прочий триппер. Усек? И началось великое переселение блатных народов. Оно особо не затянулось, потому как суперлайнер он и есть суперлайнер, на коем каждому путешественнику положен свой отдельный скафандр. А пока происходила сия миграция, потихонечку оклемался Парсукал — томным голосом застонал, разлепил глаза и принялся содрогаться в рвотных спазмах, пока не иссяк. — Ну что, земеля, полегчало? — ласковенько так спросил Шамаш, вытряхнул страдальца из его робы и принялся вытирать ею обильные и зловонные следы. — Э, брат, да у тебя губа-то не дура. Ну что, пойдешь ко мне вторым пилотом? Если нет, то блевать вначале будешь желчью, потом кровью. Затем — срать костями. Ну как, пойдешь? Что, с радостью? Вот и паинька, молодец, хороший мальчик. А ну давай шмелем на место, и не дай бог, если какая лажа случится. Педерастом сделаю, гнойным, лагерным. Очко порву на менецский крест. Давно хочу, ох давно… А ну давай вошкайся, шевели грудями, прокладывай мастер-курс к Ориону Проксимы. Давай, давай, давай. Там самые удобные для нас Ворота в Канал. Наконец свершилось, великий блатной исход вступил в свой эндшпиль. Все — уркаганы, блатари, нормальные мужики и правильные придурки с бабами и короедами — собрались на стадионе. Впрочем, не они одни. На трибунах стадиона против огромной эстрады сладчайше почивали путешествующие массы — вповалку, дружно и в полном объеме. Парсукал со товарищи точно рассчитали момент — отказаться поглазеть на солирующую поп-мадонну, судя по всему, не захотел никто. — Ну, фарт. Ну, мазево, — радовались пришедшие, оглядывались на спящих, цокали языками и восторженно повторяли: — Ну, бля, лафа. Глаза их посматривали на перстни и браслеты, на щерящиеся рты, отливающие драгметаллами, на лакомые бедра почивающей поп-звезды. — Ща, милая, тебе будет поп-концерт. У нас небось вхолостую не залежишься… Настроение в народе было самым положительным, при виде Ана, взбирающегося на эстраду, все сразу замолчали, вытянулись, забыли про гоп-стоп и закивали с уважением и с умилением во взорах. — А ну, сука, бля, закройте-ка пасть. Утес вещать будет. Давай, утес, вещай. — Значит, так, братва, слухай сюда. — Ан был деловит, сосредоточен и краток. — Разбредайтесь по хатам, занимайте плацкарты, грейте шконки. С понтом не базлать, пакши не распускать, инженерию не мацать, потерпевших не шмонать. Чтобы никакого там хипеша в натуре — нам с Шамашем думу думать надо. Все, я сказал. Организационный сходняк назначаю на завтра. О настоящем положении вещей он решил не говорить. Зачем? Блажен духом тот, кто пребывает в неведении. И пошел себе народ арестантский по каютам и по мастям. Уркаганы в первый класс, мужики — во второй, остальные куда придется. Тихо, мирно, без суеты и беспредела, каждый сверчок знал свой шесток. Тюрьма — она учитель закона. Ан дождался, пока толпа рассеется, алчно взглянул на формы поп-звезды и с безразличным видом, но внутренне облизываясь, направил свои стопы к ЦП звездолета. Сейчас все зависело от Шамаша, от его ловкости, глазомера, удачливости и сноровки. Если что не так, так все сразу на молекулы распадется, даже лагерной пыли не останется. — Ну что, брат рулила, как дела? — Ан вошел, прищурил глаз, мягко опустился в кресло. — Сдвиги есть? — Ага, по фазе, — подмигнул Шамаш. — Все накрылось женским органом. Хорошо еще, автопилот пашет, более или менее. Ну что, блин, дятел, долго тебя еще ждать? — свирепо глянул он в сторону Парсукада. — А, уже? Ну, давай тогда глянем, и боже тебя упаси, если ты где-то облажался. — Он вывел на экран кривую курса, взял пару дюжин контрольных точек, проверил с тщанием их координаты. — Гм, ладно, жить будешь. Все, утес, взлетаем шмелем. Хватит по щекам мудями хлопать. Эй, вруби-ка матюгальник, — скомандовал он. Парсукал включил, и Шамаш по внутренней громкой связи грозно приказал: — Братва, шухер. Вокзал отходит. Всем сидеть на жопе ровно. Сам он тоже уселся в кресло, глянул на экран, пробежался пальцами по клавишам и кнопкам и чутко взялся за рогатый штурвал. Засветились индикаторы, ревом преисполнилась вся вселенная, звездолет вздрогнул, завибрировал, оторвался от тверди и исполинским утюгом устремился в пространство. Нибиру на экранах сделалась сперва с колесо, затем как арбуз, потом как мандарин и, наконец исчезла, испарилась, затерялась среди звезд. Да и хер-то с ней. — Сипец, полдела сбацано, — усмехнулся Шамаш, активировал автопилот и бендаргийским гигром взглянул на Парсукала. — Ну что, блин, сука, замер. Бди. — И повернулся к Ану: — По всей железке, утес. Часа через четыре, если не будет форшмака[69], подтянемся на место. Ну а уж там… Бог не фраер, дьявол не пидор…. Неизвестно, как в плане бога и в плане дьявола, а вот глаз у Шамаша был алмаз — через четыре часа они достигли Канала. Что это такое на самом деле, никто ничего не знал, известно было только, что давным-давно жили в обитаемой вселенной кочевники — Ассуры. Главным смыслом жизни их было странствование по Мирам, для чего они проложили повсюду особые дороги — Каналы. Пространство внутри них было скручено, трансформировано, законы времени изменены, что позволяло быстро и без хлопот переноситься из галактики в галактику. Но это их создателям, Ассурам. А вот тем, кто пришел позже, на все готовое, пришлось помучиться изрядно. Наконец, ценою разочарований и жертв был найден некий алгоритм, разработана программа Перехода, а чтобы кто ни попадя в Каналы не совался, входы в них, Ворота, заблокированы. Мусором, ледяными глыбами, пылью и астероидами. Да мало ли всякой дряни в обитаемом космосе. И чтобы ориентироваться в этой каше, была написана программа зэт, являющаяся малой частью алгоритма Перехода. Без нее к Воротам лезли лишь космические бараны. И быстро получали по рогам. Однако же Шамаш, хоть тупоголовым и не был, все же полез. — А ну давай-ка двигай на пушку, — приказал он Парсукалу. — И смотри, сучий потрох, у меня. Чтобы шмалял не хуже, чем тогда, у Примы Ригеля. А то будет всем нам тут Двойная Кассиопея. — Въехал, не дурак. — Парсукал кивнул, хмыкнул совсем по-человечьи и водрузил на голову канонирский шлем. — Шесть[70], готовность ноль. С закрытой, зеркально отсвечивающей рожей он выглядел куда как лучше. — Поехали, — выдохнул Шамаш, мельком посмотрел на Ана и взялся за рога штурвала. — Жизнь копейка, судьба индейка. И начали на центральном, а затем на боковых экранах появляться тени — несчитанные, угловатые, чудовищных размеров. Появляться их стало все больше и больше, расстояние между ними все уменьшалось. — Так твою растак, — выругался Шамаш, резко сбавил ход и принялся лавировать громадой звездолета среди не менее громадных многочисленных препон. Мастерски ушел от внушительного, с хорошую скалу, камня, лихо увернулся от вращающегося вокруг своей оси айсберга и, чувствуя, что не расходится с фрагментом астероида, негромко приказал: — Справа, на два часа. Живо. — Шесть, — встрепенулся Парсукал, задержал дыхание и словно снайпер, между ударами сердца, плавно надавил на спуск. Где-то еле слышно рявкнула пушка, звездолет чуть ощутимо вздрогнул, и Шамаш непроизвольно сказал: — Угу. Без всякого выражения сказал, тихо так, спокойно и деловито, будто на глазах его прихлопнули комара. Так, с максимальной концентрацией, на пределе сил они тащились с час. На небритых скулах у Шамаша выкатились желваки, у Парсукала из-под шлема по шее тянулся струйкой холодный пот. Законы физики неумолимы — даром что скорость никакая, энергия движения огромна. Если только зазеваешься, маху дашь, лоханешься, не впишешься — то с всеобщим приветом, костей уже не соберешь. И не помогут ни броня, ни ухищрения конструкторов, ни комплекс жизнеобеспечения, на орбитальные субпланетоиды. На них небось далеко не улетишь. Ну разве что ментам поганым прямо в лапы. Наконец гибельная полоса препятствия осталась позади. А впереди зияло жерло Канала, Ворота — они угадывались по серебристой дымке, по слабой турбулентности, по полному отсутствию мерцания света звезд. Приборы звездолета словно сошли с ума — одни показывали чушь, другие несусветную ересь, третьи просто замкнулись в себе. Да, это точно были Ворота. Начало крушения всего привычного. — Не ссы, братва, если и издохнем, то с музыкой, — пообещал Шамаш, включил гиперпространственную тягу и, не колеблясь, направил звездолет в пульсирующий центр серебристой дымки. Будто ухнул с крутого берега в непроглядно черный бездонный омут. С крепко-накрепко закованными руками и ногами. |
||
|