"Куб со стертыми гранями" - читать интересную книгу автора (Ильин Владимир)

Глава 3

Видимо, этот день и впрямь уготовил мне одни сплошные сюрпризы, причем весьма неприятные.

Явившись в Пенитенциарий, я решил обмозговать тактику решающей беседы с ученым маньяком Кином Изгаршевым. Как шахматисту перед очень важной партией, мне следовало иметь множество разных “домашних заготовок”, определяющих генеральную линию психолингвистического воздействия на реэдукируемого.

Самым простым может быть вариант, который предусматривал бы эксплуатацию присущих каждому человеку чувств по отношению к своим родителям, детям, братьям и сестрам и прочим близким людям. Что-то вроде классического диалога из одного старого фильма, название которого, равно как и сюжет, я уже не помню: “— У тебя мама был? — Был. — А папа был? — Был. — Так почему ж ты тогда такой злой, а?”… Конечно, применительно к Кину этот вариант должен был бы иметь более сложное наполнение, но суть заключалась бы именно в этом: внушить подопечному, что если у него есть родители, которых он любил или любит; следовательно, он ничем не отличается от нормальных людей, а значит, вполне способен, как все нормальные люди, не убивать и не насиловать — и так далее, в том же ключе…

Вторая методика воздействия может основываться на искреннем заблуждении Изгаршева относительно того, что, убивая отдельных людей, он якобы обеспечивает выживаемость человечества. Можно вступить с ним в теоретический спор, чтобы доказать несостоятельность данной теории. Это будет, конечно, трудновато, учитывая пристрастие Кина к демагогическим, псевдофилософским разглагольствованиям, но зато, в случае успеха, прочно гарантирует, что он никогда больше не испытает стремления “помочь” людям столь страшным способом…

Потом я последовательно перебрал в уме уже частично испробованные ранее варианты типа “равнодушный наблюдатель” (“Если ты решил досрочно угробить свою молодую жизнь, то пожалуйста, это твое личное дело, и я мешать этому не собираюсь, поскольку меня это вовсе не трогает, я и время-то трачу здесь с тобой лишь потому, что мне за это платят должностной оклад”), “восторженный дурачок” (“Я вами так восхищен, Кин Артемьевич, вы такой наукоемкий человек… в том смысле, что у вас имеется большая научная перспектива… и если вы когда-нибудь реализуете свои теоретические изыскания в виде большой научной работы, то премия Академии Всех Наук вам обеспечена!.. Вот только жаль, что этого не произойдет по той причине, что изверги-лоботомисты превратят вас в ходячий манекен!”) и другие, несть им числа…

И уж на самое последнее место в этом списке я ставил попытку запугать подопечного болевыми ощущениями. Чтобы воплотить в жизнь свои сокровенные желания, так сказать… Пусть Кин думает, что я — тоже маньяк, только, в отличие от него, действующий под прикрытием закона. В этом случае следует дать этому умнику пару раз по морде, встряхнуть как следует за грудки и со страшной физиономией прошипеть в расширенные, ошарашенные глазки: “Ну вот что… Лоботомия проводится под наркозом, и боли от нее ты не почувствуешь, но я считаю, что ты такой почести не заслужил, и постараюсь прямо сейчас выдать тебе причитающуюся тебе порцию сполна!..”… Потом потрясти перед носом у Изгаршева каким-нибудь страшненьким хирургическим инструментом типа кетгута или пилки Фродля и в сладострастном предвкушении мук своего подопечного закатить глаза… Как ни странно, но иногда даже такой абсолютно дурацкий метод оказывался эффективнее самых продуманных и логически безупречных увещеваний.

Потом я решил посмотреть, как себя чувствует мой извращенец перед завершающим сеансом воспитательной работы, и переключил экран своего головизора на его ячейку.

И тут же оцепенел.

Было чему удивляться: ячейка Кина Изгаршева оказалась пустой!..

Первой моей мыслью было предположение, что этот придурок умудрился совершить побег из Пенитенциария, и рука моя машинально потянулась к “тревожной” кнопке, которой за всю бытность мою эдукатором еще никто никогда не пользовался. Однако я вовремя отдернул руку… Никто еще не сбегал из нашего заведения, это было просто нереально. Выйти из своей ячейки сквозь решетку силовых линий заключенный мог бы только в том случае, если бы его генетический код совпал бы с кодом какого-то лица из обслуживающего персонала, что гораздо менее вероятно, чем, скажем, непорочное зачатие Девы Марии… Либо в случае, если бы по каким-нибудь невероятным причинам отключилась аппаратура, создающая охранные силовые поля — но тогда в Пенитенциарии воцарился бы хаос.

Следовательно, отсутствие Изгаршева в ячейке могло означать только одно…

Я соединился с дежурным по операционной и, задыхаясь, словно только что пробежал стометровку на время, спросил:

— Заключенный Изгаршев — у вас?

— У нас, — подтвердил дежурный. — Его готовят к операции. Хотите узнать, кто его будет?..

— На каком основании? — не дослушав дежурного, возмутился я. — Кто распорядился доставить его к вам?

— Как это — кто? — удивился дежурный. — Прокоп Иванович!

— Не может быть! — по инерции сказал я. — Он устно дал такое распоряжение или в письменном виде?

— Кто же приказывает такие вещи устно? — еще больше поразился мой собеседник. Еще немного — и он наверняка решит, что я пристал к нему, свихнувшись от переутомления.

— Но этого просто не может быть! — настаивал я. — Я лично вчера в конце дня беседовал с Прокопом Ивановичем, и он дал добро на еще одну попытку коррекции Изгаршева!.. Это какое-то недоразумение!

— Послушайте, уважаемый Теодор, — устало вздохнул дежурный. — Я не знаю, с кем вы там беседовали вчера, но сегодня утром я получил письменный приказ, подписанный доктором Бурбелем, и мое дело — исполнить его в надлежащем порядке…

Не дожидаясь моей реакции, он исчез с экрана, и я понял, что пробить брешь в этом месте стены мне вряд ли удастся.

Что ж, оставалось как можно быстрее связаться с Бурбелем и разбираться, в чем дело, с ним. Лоботомирование по графику Пенитенциария начиналось в десять часов, а сейчас было девять тридцать семь. Двадцать минут с небольшим — не такой уж большой срок, чтобы спасти своего подопечного от операции…

Видеофон в кабинете Бурбеля молчал. Служебный коммуникатор, впрочем, — тоже…

Я соединился с дежурным по Пенитенциарию. Им сегодня оказался не кто иной, как старший надзиратель Аксель Комьяк.

— Привет, Аксель, — сказал я, когда на экране возникло круглое флегматичное лицо с набрякшими веками и отвисшими щеками, чем-то похожее на французского киноактера двадцатого века Жана Габена. — Как служба? Как жизнь? Или для тебя это одно и то же?

— И почему все вы, эдукаторы, такие странные типы? — вместо ответа вопросил Коньяк. — Привыкли с подонками трали-вали, вот и с нормальными людьми вас обязательно тянет заигрывать!.. Какая тебе до меня разница, Тео? Выкладывай, что нужно, и отваливай!..

— Что ж ты такой грубый, Аксель? — посетовал я со вздохом, хотя в глубине души осознавал, что на этот раз “нормальный человек” прав: времени на соблюдение речевого этикета у меня не было. — Бурбель мне нужен — может, слышал?.. Тот самый, которого кличут Прокоп Иванович… Он уже прибыл в Пенитенциарий?

— Лично я его не видел, — просипел Коньяк. — И век бы его не видеть. Чем меньше начальства, тем дежурному легче, согласен? Постой, тут у меня какая-то хреновина насчет него начеркана в журнале… Ага, значит, так… Бурбель звонил из дома и просил передать начальнику, что будет на службе только к одиннадцати…

— А где начальник? — тут же поинтересовался я.

Перспектива соваться к начальнику Пенитенциария как бы с жалобой на произвол его зама по “науке” меня не очень-то грела, но если бы это стало единственной возможностью не допустить лоботомирования Кина, то я бы пошел и на это. Однако Коньяк и тут меня разочаровал.

— А он на совещании в главке, — сообщил он. — Полчаса назад укатил… А в чем дело-то? Что ты дергаешься, как вошь на блюде?

Я подумал буквально несколько секунд. Нет, Аксель Комьяк даже в ипостаси дежурного по Конторе не мог мне помочь спасти Изгаршева, а излагать ему суть дела означало только терять время ради получения энергичных, но обладающих сомнительной ценностью советов типа: “А пошли ты их всех в жопу!”…

— Ничего, ничего, Аксель, — сказал наконец я. — Неси службу по уставу — завоюешь честь и славу!..

И отключился.

Было без десяти десять. Ужасная тавтология, если вдуматься…

Через десять минут Изгаршева прикуют магнитонаручниками к операционному столу, и некто в белоснежном халате, взяв небрежно скальпель побольше размером и уже упомянутую пилку Фродля, скажет молодым стажерам, обступившим скованное магнитонаручниками тело: “Обязательно обратите внимание, коллеги, на мозжечок пациента. Существует любопытная теория о том, что именно он непомерно развит у маниакальных личностей”…

Я закрыл глаза и аж застонал от отчаяния.

Где-то в глубине сознания мелькнуло: “А, может, Коньяк прав, и ты действительно зря дергаешься? Ну зачем тебе сдался этот недоделанный лауреат? Разве есть какие-то шансы на то, что тебе в самый последний момент удастся его перевоспитать? Да, его права по сравнению с другими реэдукируемыми в какой-то степени будут нарушены, потому что каждому дается три возможности начать новую жизнь… Но ведь это правило было установлено самим же Пенитенциарием, и оно нигде официально не зафиксировано! Так неужели так страшно нарушить свое слово, если, тем более, оно было дано извергу с садистскими наклонностями? К тому же, тебе не надо будет сегодня корячиться, чтобы избежать профессионального краха. Если вдуматься, то, может быть, Бурбель специально принял решение лоботомировать Изгаршева вопреки своим вчерашним заверениям, чтобы спасти тебя от позора?”…

Словно в поддержку этих вероломных мыслей, желудок начал ныть тупой болью, отдающейся под ложечкой, и я торопливо бросил в рот электротаб.

Потом выдвинул ящик стола, взял оттуда ключ от сейфа и, действуя как во сне, вытащил из сейфа футляр с табельным разрядником типа “бульдог”. Вот уж не думал, что мне когда-либо придется воспользоваться им, да еще и для того, чтобы припугнуть своих сослуживцев!..

* * *

— Мне больно, Теодор, — простонал Изгаршев. — Ты даже не представляешь, как мне больно!..

Этого и следовало ожидать. Привыкший причинять адские мучения другим, сам он был не в состоянии терпеть боль от легкой раны в боку. Да, прав был великий Грен Марн, заметивший, что всех людей одинаково мутит от вида крови, только одних — от своей, а других — от чужой крови…

— Потерпи, Кин, — постарался подбодрить я своего спутника. — Мы уже почти добрались…

Из-за поворота бетонного коридора показалось несколько голов, и я, не целясь, выпустил целую очередь лазерных вспышек в том направлении. Головы тут же убрались, и я услышал, как чей-то знакомый голос изрыгнул чудовищную брань в мой адрес. Видимо, это был Коньяк, под руководством которого охранники пытались не дать мне вырваться вместе с маньяком из Пенитенциария на свободу.

— Теодор, я умру? — снова заныл Изгаршев, наваливаясь на мое плечо всем своим, почему-то всё возраставшим, весом. — Ну скажи, я умру, да?

— Нет, — успокоил его я. — Ты не умрешь, Кин. Ты так здорово держишься, Кин, что просто не можешь взять и откинуть копыта, когда мы уже почти пришли к цели!.. Давай, передвигай ногами, а то нас прихлопнут здесь, как мух на голой стене!..

Мы поплелись дальше по коридору. Помещение с Установкой располагалось в конце коридора, и я очень надеялся, что никто из моих коллег не догадается, что я волоку Изгаршева именно туда, а не на лестницу запасного выхода, чтобы по ней спуститься в подвал, где располагается стоянка турбокаров.

Щека у меня саднила — там, наверное, кровоточила глубокая царапина, заработанная мной в ходе борьбы с дежурным по операционной, — а костяшки пальцев я ободрал до крови, когда кулаками разгонял юнцов-стажеров…

Всё вышло совсем не так, как я планировал, и от этого на душе было скверно. Получалось, будто я предал своих товарищей ради отвратительного негодяя, но иначе поступить я не мог… Особенно после того, как вызванный в операционную Аксель Комьяк без лишних слов вытащил из кобуры свой любимый “люгер” и, передернув затвор, предупредил меня, что если я сделаю хоть одно неверное движение, то он, не задумываясь, пристрелит Изгаршева прямо на операционном столе. Я же не мог допустить, чтобы на моих глазах расстреляли лежачего, не способного к сопротивлению и в данном случае ни в чем не виновного человека — даже если этим человеком был серийный убийца, отправивший на тот свет множество людей!..

Каким-то чудом мне удалось невозможное. В частности, я сумел обезоружить Коньяка — правда, он все-таки произвел один выстрел, ранивший Кина. Мне удалось пробиться с Изгаршевым к выходу из операционной и, то и дело отстреливаясь от наседавшей охраны Пенитенциария во главе с очнувшимся Коньяком, перебраться в третий корпус…

Я не знал, скольких своих сослуживцев мне пришлось ранить или даже убить за время этого трудного пути (хоть я и старался ни в кого не попасть, но лазерные лучи непредсказуемо отражались от отполированных до зеркального блеска стен и силовых барьеров ячеек, и время от времени в рядах наших преследователей раздавались особо злобные крики в мой адрес). Но зато я знал, что, если мне и суждено погибнуть сейчас, совесть моя будет чиста…

Над головой свистнули пули, и лишь потом донесся грохот выстрелов со стороны наших преследователей.

Но мы уже были рядом со спасительной дверью Установки.

Она была заперта на электронный замок, но меня это не остановило. Достав из кармана карточку идентификатора, я сунул ее в прорезь на двери, и створки двери разошлись в разные стороны. Мы с Изгаршевым ввалились внутрь, и я тут же нажал кнопку блокировки двери. Теперь никто не мог войти сюда, даже если бы очень хотел…

В помещении автоматически зажегся свет. Я подтащил Кина к стартовому креслу и помог ему взобраться на жесткое сиденье.

В бронированные двери стали ломиться и, по-моему, даже стрелять в замок. Это они напрасно… Открыть дверь таким образом они все равно не смогут, а вот рикошетом пули могут угодить в самих стрелков…

Я взглянул на Изгаршева. Тот тяжело дышал, то и дело облизывая покрывшиеся спекшейся коркой губы и зажимая бок правой рукой.

— Теодор, — сказал он, — ты не перевяжешь меня?

— Зачем? — холодно осведомился я. — В этом нет смысла, Кин…

— Но у меня идет кровь! — вскричал он. — Я могу истечь кровью, ты понимаешь это, дубина?!..

Поистине, такого хама не стоило и спасать, однако еще пророк Мухаммед говаривал: “Никогда не раскаивайся в содеянном, ибо это угодно было Аллаху”.

— Не истечешь, — возразил я. — Просто-напросто не успеешь… А сейчас заткнись и не мешай мне работать.

Включая питание, я мысленно взмолился, чтобы никому в Пенитенциарии не пришла в голову мысль обесточить Установку, но, похоже, фортуна сегодня была на моей стороне. Уже потом я догадался, что опасения мои были напрасны: отключение электроэнергии привело бы к тому, что ячейки, где содержались сотни преступников, в том числе и неисправимых, перестали бы существовать, и все наши “подопечные” оказались бы на свободе…

Я ввел в программатор параметры, необходимые для того, чтобы Изгаршев был перенесен в вечерний Парк забав и развлечений полугодовой давности. Кое-что пришлось набирать по памяти, благо, досье Кина и особенно начальный период его ужасных похождений я успел чуть ли не вызубрить наизусть.

Он недоверчиво следил за моими манипуляциями с аппаратурой. Потом, когда я уже ввел программу запуска и оставалось только дождаться окончания контрольного тестирования всех устройств, Изгаршев вдруг спросил, кривясь от боли в боку:

— Теодор, скажи честно: всё, что сейчас происходит, не было подстроено тобой?

Я сначала не понял. Потом до меня дошел смысл его вопроса. И тогда я размахнулся и ударил его по лицу. Потом еще раз. И еще…

Из его носа и губ закапала на кресло кровь, но он, казалось, не обратил на это никакого внимания. Он пристально смотрел на меня, и в конце концов я не выдержал.

Я отвернулся и ткнулся горячим лбом в холодный корпус Установки. Внутри у меня стало пусто и темно, как однажды зимой на огромной заснеженной равнине, когда мы всем классом отправились в лыжный поход, началась пурга, я отстал от всех, и пришлось всю ночь плутать по пустому темному пространству, опасаясь только одного — упасть и больше не встать…

Только теперь мне стало ясно, что все мои жертвы оказались напрасными. Какой же ты эдукатор, знаток и корректор человеческих душ, если поверил в осуществимость этой дурацкой затеи?!.. Ты пожертвовал собой и своими товарищами, чтобы пробить ту черствую, гнойную корку, которая панцирем сковала душу этого ублюдка, но из этого ничего не вышло, да и не могло выйти, потому что еще древние говорили: “Сколько волка ни корми…”.

Но скверно мне было вовсе не от этого.

Просто я поймал себя на осознании того, что, по большому счету, Кин был прав. И хотя я не подстраивал его преждевременное направление на лоботомию с последующим освобождением “благородным” эдукатором, но еще в операционной, вступив в единоборство с врачами и охранниками, подсознательно я стремился к тому, чтобы это оказало воспитательное воздействие на моего подопечного. Я надеялся на это, потому что до мозга костей был и останусь эдукатором…

Кин тронул меня за плечо и сказал:

— Пора, Теодор.

— А? Что — пора? — недоуменно спросил я, еще не избавившись от психологического шока.

Изгаршев кивнул на приборы:

— Насколько я успел изучить эту вашу дьявольскую штуку, всё уже готово, — сказал он. — И я готов…

На моем лице, наверное, отразилась самая крайняя степень недоверия, потому что он вдруг ухмыльнулся так мерзко, как умел ухмыляться только он, и заверил:

— Не бойся, Теодор, я тебя не подведу. Обещаю!..

Осторожно, словно опасаясь, что кнопка регрессии окажется детонатором чудовищной бомбы, я вдавил ее в панель и невольно прикрыл глаза.

Взвыли, раскручиваясь, гипертемпоральные центрифуги, и кресло, на котором корчилось от боли окровавленное, жалкое подобие человека, задрожало противной мелкой дрожью, от которой даже у меня заныли зубы.

А потом раздался зуммер сигнала об окончании работы Установки, и я открыл глаза…

В голове моей бесшумной быстрой тенью еще успело пронестись неописуемое удивление, потому что оказалось, что я совершенно забыл имя и фамилию того человека, которого только что отправил в прошлое, но я потер свой лоб, чтобы избавиться от странного чувства и вернуться к действительности.

Действительность же заключалась в том, что передо мной в кресле Установки сутулился восемнадцатилетний любитель убивать полицейских при исполнении служебных обязанностей Орнел Скорцезин, и нужно было работать с ним, а не витать в облаках псевдоамнезии…