"Демократия и тоталитаризм" - читать интересную книгу автора (Арон Реймон)

XII. Шелковая нить и лезвие меча

Предыдущую главу я посвятил изучению французского режима, взятого в качестве примера разложения. Значительная часть избирателей голосует так, будто верность государственным институтам их не связывает. Эти институты не гарантируют правительствам ни долговечности, ни реальной власти. Далее я уточнил, каковы результаты разложения, и в последней части лекции сжато рассмотрел проекты конституционной реформы, которые вызывают у меня определенный скептицизм. Помимо революции, нет вероятности того, что какие-то структурные черты французского режима будут изменены. В заключение я указал на то, что навязчивое стремление провести конституционную реформу вызвано сложностью существующих государственных проблем. Возможно, в настоящее время режим не лучше и не хуже, чем пять, десять или пятнадцать лет назад.

Конфликты в общественном мнении французов или в правящих группах страны полностью отражены, а нередко и усугублены в среде политических деятелей. Любому режиму нелегко добиться единства намерений и действий, если такого единства нет в народе. В конце концов даже британскому режиму, который вечно ставят нам в пример, совсем не просто добиться единства устремлений, когда общественное мнение раздроблено. Перед войной 1939 года в Великобритании сохранялась видимость монолитного правительства, которое, однако, было парализовано столкновениями внутри правящего меньшинства. Различие лишь в одном: чаще всего британскому режиму, благодаря дисциплинированности партий, удается сохранять дееспособное правительство, хотя, если бы учитывалось мнение каждого депутата в отдельности, никакого большинства не было бы. Франция доводит демократическую идею, так сказать, до крайности, выясняя у каждого избирателя, какую партию он предпочитает, и у каждого депутата — какой вариант решения он поддерживает. Обилие вопросов, задаваемое множеству людей, информированность которых совсем неодинакова, приводит к тому, что никакого единства нет и в помине.

Проблемы, которые Франции пришлось решать после войны в своих заморских владениях, в общем не отличались от тех, что вставали перед Великобританией. Англичане уже осознали стоящие перед ними задачи: предоставить независимость всем территориям, где были сильны националистические движения. Даже одержав победу в войне против партизан-коммунистов в Малайзии, Великобритания все же предоставила там независимость режиму умеренного толка. Франции необходимо было выбирать между двумя курсами: или, как это сделала Англия, допустить образование независимых государств на территориях Французской Империи, или Французского Союза, или же провести реформы, направленные на установление там автономий, но, по возможности, с сохранением французского господства. Ни один из этих курсов не был четко определен и разработан. Ни один из них не был и применен достаточно решительно. Двенадцать лет спустя (в 1958 году) первый вариант стал реальностью. Индокитай состоит из трех или четырех ныне независимых государств, Тунис независим, Марокко — тоже. Территории в Черной Африке получили автономию, которая, вероятно, превратится в независимость, как только территории этого потребуют.

Мы дошли до мучительной проблемы Алжира, требующей безотлагательного решения. В этом случае труднее всего прийти к единству мнений. Выступавшие против полной независимости Французского Союза яростно противятся курсу, уже проводимому в Тунисе и Марокко. Мотивы несогласия можно понять: ведь отступать больше некуда! Стань Алжир, подобно Тунису и Марокко, независимым — и процесс неудержимо охватит и всю остальную часть Французского Союза. Французское же меньшинство в этих территориях слишком многочисленно, чтобы покориться или добровольно войти в состав какой-то Алжирской Республики. Сторонники этого курса не допускают и мысли о возвращении или репатриации части французского меньшинства во Францию. Они справедливо полагают, что в Алжире националистическое движение более эмоционально и опасно, чем где бы то ни было во Французском Союзе, поскольку националистическая революция сочетается там с революцией социальной. Французы составляют большинство привилегированного класса в Алжире, а националистическое движение, активисты и лидеры которого вышли из народа, неизбежно становится социалистическим, оставаясь при этом националистическим. Наконец, защитники лозунга «Французский Алжир» полагают, что французское господство в Алжире необходимо для сохранения традиционных уз, связывающих с метрополией все прочие территории Африки.

Те, кто выступал (или мог бы выступать) за то, что территориям Французского Союза должна быть предоставлена независимость, обычно убеждены, что их вариант — единственно возможный, единственно разумный именно потому, что он уже был осуществлен на других территориях. В истории есть несокрушимая логика. Сторонники независимости территорий говорят, что немыслимо отказать Алжиру в образовании независимого государства, если такое право предоставлено, например, Мадагаскару. Наконец, как можно победить в войне, если «националисты», или «бунтовщики», в Алжире получают поддержку извне, и помешать этому нельзя?

Единства в выборе решения этих проблем нет ни в одной из партий палаты депутатов.

Реально же — по крайней мере с 1956 года — проводится курс, предложенный теми, кто считает, что для спасения Франции и французского будущего в Африке необходимо французское господство в Алжире. Несправедливо обвинять французские правительства — как это делается ежедневно — в том, что они топтались на месте. Каждое следовало курсу, сознательно выбранному если и не всей страной, то, во всяком случае, большинством депутатов. А ведь и среди противников и среди сторонников реально проводимого курса наблюдается недовольство. И те и другие требуют бескомпромиссного выбора, чтобы в том или ином направлении были предприняты далеко идущие меры. Приверженцам нынешнего курса хотелось бы, чтобы в Алжир были направлены подкрепления или, по крайней мере, чтобы была запрещена антифранцузская пропаганда на этой территории. Что касается сторонников иного курса, то они не верят в успех мирного решения проблемы.

Думаю, что при нынешнем режиме во Франции вряд ли в ближайшем будущем возможна какая-то иная политика, которая не вызвала бы такую же волну критики.

Каков же выход? Можно представить три возможности. Первая — тирания, вторая — диктатура в римском смысле слова, а третья — выжидание: пусть спор так или иначе решат события.

Каждый из нас в бессонные ночи мечтает о тирании, но только пусть она даст власть нашим единомышленникам! Каждый убежден, что есть какой-то иной курс, лучше правительственного. Новый курс может установить вооруженная группа, захватившая власть и заставившая повиноваться несогласных. Такой путь выбран во многих странах, которые раздираются непримиримо враждующими группировками или партиями. Одна из группировок или партий брала верх над прочими.

Второй выход, о котором часто толкуют, — обращение к спасителю на законных основаниях или, если угодно, к диктатору римского образца. Всем известно, кто он сегодня во Франции. К этой крайности призывают многие органы печати самого разного толка. О ней помышляет такое множество людей, мнения которых противоречат друг другу, что приходится допускать две возможности. Первая: третейский суд, проведенный этим спасителем, вызвал бы разочарование представителей всех лагерей, к нему взывающих. Вторая: спаситель отечества найдет выход, который чудесным образом примирит все враждующие группировки. Но можно ли представить себе курс, до того великий или хитроумный, что в нем совместятся достоинства всех предложенных решений, но не проявятся недостатки, свойственные каждому из них? Такое чудо неосуществимо. Проблема — в Алжире, а не во Франции. Даже если антагонистические партии придут к согласию относительно кандидатуры спасителя, вовсе не обязательно к нему примкнут наши противники.

Третье решение — или отсутствие решения — это наша нынешняя жизнь. Правительство лавирует между противоположными лагерями, и сторонники каждого надеются в душе, что непредвиденные события заставят правительство сделать выбор в их пользу.

Нынешний кризис мы разбирали только для того, чтобы выявить одну черту французского режима: в любой кризисный период какая-то часть сообщества может не подчиняться национальной дисциплине. Например, коммунистическая партия не скрывает своих подрывных намерений. В любую историческую эпоху треть населения Франции готова предать режим страны, во всяком случае, ведет она себя так, что защитники официальной политики считают это предательством.

В прошлом веке Ренан говорил о внутренней эмиграции. При любом режиме часть нации отрицает возможность духовного согласия с правителями, замыкаясь в неизменной враждебности. В ходе любого крупного кризиса нашего века часть населения отвергала мысленно, если не на деле, решения правительства.

Согласуется ли такая враждебность с самой сутью конституционно-плюралистических режимов? Разумеется, нет. Можно объявить незаконными все партии, не принимающие правил политической игры, проповедующие тиранию. Боннская республика поступила так с революционными партиями крайне правого и крайне левого толка. От этого она не перестала быть конституционно-демократической. Любой режим вправе защищаться от нападок тех, кто хочет его уничтожить. Но чтобы режим оставался конституционным, он должен действовать согласно собственным законам, а не просто предоставить полиции полную свободу действий. Иначе говоря, должны сохраняться конституционность актов и контроль над судебной властью.

Я не предлагаю объявить во Франции вне закона несогласных с политикой правительства коммунистов. У меня достаточно оснований не высказываться подобным образом. Помимо чисто личных причин, есть еще и довод более общего характера: объявив вне закона диссидентов или сепаратистов, отказывающих в верности правителям, можно подвергнуть риску сам конституционно-плюралистический режим. Когда в стране слишком много споров о наилучшем режиме и мерах, которые надлежит принять в какой-то конкретной ситуации, лучше зачастую смириться с полу бездействием. Когда правители огорчают нас, попытаемся услышать в их высказываниях отзвуки того, что Жан-Жак Руссо назвал бы голосом «народа, воплощающего верховную власть», ведь в конце концов именно эти правители нами избраны. Пока соблюдаются конституционные правила, еще не все потеряно. Страсти могут быть накалены до предела, однако, сохраняя законность, гражданский мир еще можно сохранить.

Вот почему я сошлюсь на выражение Ферреро, сказавшего, что конституционный режим — это такой, где вопреки всему высшей преградой является шелковая нить, — шелковая нить законности. Порвется шелковая нить законности — и непременно обозначится на горизонте лезвие меча^[31].

Перейдем к третьей части лекции. Она посвящена режимам, где господствует лезвие меча^[32]. Я буду разбирать три их разновидности: испанскую революцию, национал-социалистическую революцию и русскую революцию. Несмотря на различия, их объединяет сходство истоков: насильственный захват власти вооруженным меньшинством.

Рассмотрим эти типы режимов, противоположных конституционно-плюралистическому. Первый противоположен скорее плюрализму партий, а не конституционности. Второму свойственно отрицание многопартийности при поощрении революционной партии, отождествляющей себя с государством, — таков гитлеровский режим. Наконец, третий, как и предыдущий, враждебен многопартийности и благожелателен к революционной партии, но эта партия, монополизировавшая власть, ставит перед собой цель сплотить общество в единый класс.

Португальский режим — пример первого типа. Салазар, конечно, не принимает идею парламентаризма, но стремится, ограничив полномочия государства, обеспечить независимость различных групп общества. Для такого режима характерно создание представительства, отличного от парламентского. Постоянное соперничество партий за реализацию власти запрещено, но провозглашается, что правители не всевластны и не могут быть таковыми, что они действуют в рамках закона, нравственности и религии. Власть, заявляя о своей приверженности традиционалистской идеологии, хочет устранить беспокойства, связанные с многопартийностью и парламентом, но при этом пытается избежать отождествления общества с государством. Таков режим, стремящийся к либерализму без демократии, но не имеющий поэтому возможности стать либеральным.

Второй тип режима, именуемый в просторечии фашистским, роднит с предыдущим отрицание демократических идей и парламентаризма. Однако есть и различия. Режим Салазара стремится скорее к «деполитизации», режимы же Муссолини или Гитлера «политизируют», а то и «фанатизируют». В режиме Салазара нет государственной партии, в режиме Гитлера или Муссолини такая партия была.

Испанский, итальянский и немецкий режимы роднит осуждение того, что на их языке зовется демократическими и либеральными идеями 1789 года. Все три типа режимов опираются на принцип реальной власти, но теоретическое обоснование власти у них различное. Испанский режим занимает как бы промежуточное место между режимами первого и второго типов. С одной стороны — опора на традиционалистскую философию, поддержка церкви, утверждающей, что власть ниспослана свыше и потому не зависит от желаний граждан. С другой стороны — для него характерна антитоталитарная направленность. Испанский режим не так консервативен, как салазаровский, ему присущи элементы современного фашизма, например, фалангистское движение, сходное с фашистским движением в Италии. Основой итальянского режима была государственная партия: он руководствовался теорией верховенства государства. Но итальянский режим не так революционен, как германский. В Италии предпринимались попытки сохранить традиционные структуры, наделяя при этом неограниченной властью правительство, чему способствовали ликвидация парламентских традиций и опора на единую партию.

Режим, представляющий в наиболее чистом виде второй тип, — это национал-социализм. Действительно, само движение было антидемократическим и антилиберальным, хотя и революционным в точном значении слова. Оказавшись у власти, национал-социалисты сделали все для уничтожения социальных и идеологических структур Веймарской республики. Объединяющим началом было не государство, как у итальянского фашизма, а нация, и даже более того — раса.

Третий тип режима, коммунистический, также ликвидирует многопартийность, но он коренным образом отличается от режимов второго типа. Не только не отвергаются демократические и либеральные идеи, напротив, декларируется намерение воплотить их в жизнь, устраняя партийное соперничество. При этом конституционно-плюралистические режимы объявляются лишь прикрытием капиталистической олигархии. Отсюда делается вывод о необходимости ликвидировать олигархию и установить унитарное, бесклассовое общество ради истинной свободы и истинной демократии. Считается, что монополизация власти одной партией не противоречит принципам свободы и демократии, поскольку главное в этом режиме — его место в истории. Для достижения высших целей, связанных с построением бесклассового общества, абсолютная власть партии, выражающей интересы пролетариата, оказывается необходимой.

Есть и другие виды классификации таких режимов. Некоторые исследователи полагают, что режим первого типа, консервативный, в духе Салазара, принципиально отличен от революционных режимов второго и третьего типов. С одной стороны — восстановление традиционного общества, где государство играет ограниченную, но абсолютную роль, с другой — революционные партии, государство партийного типа, т. е. сливающееся с партией. В такой классификации две революционные системы противопоставляются системе консервативной.

Есть еще один возможный вариант классификации. В ее основе — идеологии. В таком случае режимы первого и второго типов противопоставляются режиму третьего типа. Салазара, генерала Франко, Муссолини и Гитлера объединяет то, что они отвергают либеральные, демократические идеи. Авторитарно-консервативные или революционно-фашистские режимы не приемлют идеалов 1789 года и рационализма; они в равной степени привержены авторитаризму. В этом случае режим, претендующий на роль наследника конституционно-плюралистических режимов, противопоставляется режимам первого и второго типов, которые эти системы отрицают. Первый тип — недиалектическое отрицание конституционно-плюралистического режима, третий же претендует на отрицание диалектическое, т. е. попытки одновременного отрицания и сохранения различных его элементов.

Наконец, в соответствии с еще одной классификацией, никакие два режима не могут объединиться против третьего: каждый из трех — воплощение особой идеи.

Любой режим определяется тем, как естественные социальные различия сочетаются с единой политической волей. Режим первого типа приемлет различия на уровне семей, профессиональных групп, регионов. Единство политической воли поддерживается сильным, но не безграничным в своих прерогативах государством.

Режим второго типа проповедует национальное или расовое единство, в основе которого — однопартийность. Делается это для того, чтобы преодолеть неоднородность общества, обусловленную индустриальной цивилизацией. В соответствии с воззрениями фашистов и национал-социалистов классы могут вызвать распад социума. Какая-то одна группа должна ликвидировать эту неоднородность и утвердить (если потребуется, силой) единство сообщества, единство государственной воли.

Наконец, режим третьего типа декларирует, что причина столкновения классов — экономический строй. С ликвидацией классовых различий или хотя бы антагонизма в сообществе воцарится единство. Руководить государством будет единственная партия, ибо антагонистических классов не останется.

При таком подходе каждый из трех режимов определяется особым, присущим только ему соотношением неизбежных различий и необходимого сходства.

Эту классификацию нельзя считать исчерпывающей, существуют, вероятно, режимы смешанного типа, не относящиеся, строго говоря, ни к одному из трех типов.

В современном нам мире постепенно исчезает традиционная преемственность правопорядка. Соблюдение правил конституционно-плюралистических режимов наталкивается на трудности, поскольку исходным условием считается либо национальная дисциплина, либо благоразумие партий. Вот почему в подавляющем большинстве стран возникают иные режимы, одна группа навязывает свою волю всем прочим. Возможно, такая группа не принадлежит полностью ни к одной из указанных мной трех идеологических и структурных категорий. Трудно определить, например, нынешний режим в Египте: он скорее революционный, чем консервативный, раз там провозглашается необходимым решить великую задачу: достичь единства арабских народов. Но эта идея — миф. Теперь в Египте царствует всеми признаваемый харизматический вождь (как говорил Макс Вебер) — офицер, который не подчеркивает свою принадлежность к военной касте. Будь он лицом гражданским, он, наверное, как Сталин, присвоил бы себе военный чин.

Многие режимы в Латинской Америке — не консервативные и не фашистские. Они просто-напросто возникли в результате вооруженного захвата власти. Политические союзы образуются в этих странах непривычным для нас образом. То же относится и к поведению масс. Поразительный случай — Аргентина: ее государственные институты, на первый взгляд конституционно-плюралистические, находились под защитой главным образом привилегированного класса, а народные массы были по-настоящему враждебны им. Такой популярный вождь-тиран, как полковник Перон, пользовался там поддержкой большинства рабочих профсоюзов, даже свободных профсоюзов. Подобной поддержки вождя-тирана со стороны рабочих масс никогда не было в Европе, он установился в Южной Америке, потому что так называемые конституционно-плюралистические институты, импортированные из-за рубежа, оказались выгодны лишь части правящего класса. Используя введенные мною термины, скажу, что в Аргентине конституционно-плюралистический режим был настолько олигархичен, что вызывал гнев и противодействие широких народных масс.

Из трех типов режимов я в основном буду изучать последний, коммунистический. В Европе режим авторитарно-консервативного типа установился только в странах, не охваченных индустриальной цивилизацией. Меня же, как вы знаете, интересуют прежде всего политические режимы, образующие надстройку индустриальной цивилизации.

Более того, я занимаюсь режимами, которые называют себя демократическими. Но фашистские государства, при всей их откровенной грубости, заявляли, что не являются демократическими и не хотят быть таковыми. Исторический процесс, духовное развитие там коренным образом отличались от того, что происходило в интересующих нас режимах.

Наконец на какое-то — возможно, продолжительное — время роль фашистских режимов в Европе оказалась в итоге не так значительна, как коммунистического. Фашистским режимам требовался националистический угар, которого к настоящему времени нет ни в одной европейской стране. У этих режимов были далеко идущие внешнеполитические планы. Обстоятельства сложились не в их пользу.

В заключение лекции мне хотелось бы сказать несколько слов о коренных различиях и формальном сходстве (хотя, возможно, уместнее говорить о коренном сходстве и формальных различиях) коммунистического режима и режимов фашистского типа.

Для гитлеровского, как и для коммунистического, режима характерна одна партия, обладающая монополией на политическую деятельность. На вооружении у такой партии — воодушевляющая ее революционная идеология. Говоря «революционная», я просто имею в виду стремление к коренному преобразованию общества. Вождь такой партии в Германии был предметом обожествления, что не всегда можно было сказать о вожде русской партии, обожествление которого после смерти прекратилось вовсе.

Второе сходство—сочетание идеологии и террора. Эти режимы во, имя идеи широко используют террор как орудие борьбы против идеологических врагов, которых считают более опасными, чем уголовных преступников. Тем самым такие режимы полярно противоположны, например, французскому, где на каждом шагу приходится сталкиваться с «предателями» (в чисто формальном смысле слова), чему не придается особого значения. В условиях, когда партия монополизирует власть, ортодоксальность обязательна, а несогласие с правителями гибельно. Для подобных режимов, как с правой, так и с левой ориентацией, одинаково характерны некоторые формы юридических действий, например, заключение в лагеря противников, инакомыслящих и уголовных преступников.

Различия видны сразу и поражают столь же сильно, как и черты сходства.

Избиратели и члены партии принадлежат к разным классам общества. Члены коммунистической партии в России или в Германии до 1939 года, как и в теперешней Франции, происходят не только из рабочих, однако рабочий класс — один из главных источников пополнения партийных рядов.

Коренным образом отличается отношение правящих классов к фашистским и коммунистическим партиям. В Италии, до того как Муссолини завладел властью, отношение к фашистам со стороны части правящего класса, особенно в промышленных и финансовых кругах, было благожелательным.

В Германии Гитлер получал, субсидии от крупных промышленников. Оставим спорный вопрос о роли капиталистов в организации фашистских движений. Фашистские партии стали выразителями надежд тех привилегированных слоев, которые испытывали тревогу в связи с «грабительскими законами» конституционно-плюралистических режимов или революционными требованиями, допустимыми в рамках этих режимов.

Популярность фашизма в результате последней войны резко снизилась. Сочувствие значительной части бывших правящих классов остается, вероятно, одним из необходимых условий успеха тиранических движений, которым присущ некоммунистический характер.

Наконец, в глаза бросается третье отличие. Оно касается идеологии и, следовательно, программы. Главный вопрос ставится так: каковы устремления партий, монополизировавших власть? Да, эти партии стремились к абсолютной власти, да, они ликвидировали оппозицию, это очевидно. Однако монополия на власть — это все же средство, а не цель. Задачи, идеологические системы и формы действий у партий различны.

Если рассматривать разные режимы, где партия монопольно владеет властью, что же важнее: черты сходства или различия? Ответ прежде всего зависит от существующих и будущих государственных институтов. Для коммунистического режима важно, чтобы его воспринимали не в современной ипостаси, а в будущей. Коммунистическое государство характеризует себя не столько действиями в настоящее время, сколько собственным представлением о себе и о целях, которые оно провозглашает. Вот почему нельзя изучать коммунизм, отвлекаясь от его задач.

В ходе изучения конституционно-плюралистических режимов у меня не было особой необходимости противопоставлять идеологические системы реальной жизни. Если эти государства придерживаются чересчур лестного мнения о самих себе, то достаточно прочесть работы их противников, и иллюзии, порожденные тщеславием, рассеются. Мое исследование не может считаться «поэтическим», все институты рассматривались там скорее в прозаическом свете. Исследователь открывает для себя очень важную вещь: эти государства представляют себя такими, какие они есть. Кое-кто может сказать, что описанный мной конституционно-плюралистический режим не может считаться подлинной демократией. Найдется, наверное, немало критиков, которые скажут, что при демократии непременно должно быть единство граждан даже при партийных конфликтах. Однако представления о демократии, которые можно противопоставить практике, остаются пока умозрительными. Всем известно истинное положение дел — соперничество партий с его не скажу отвратительными, но неизбежно пошлыми чертами. Вот почему задача заключалась в том, чтобы показать: многопартийные режимы именно в их нынешнем виде — реальность, не противоречащая вдохновившей их идее. Через государственные институты они становятся олицетворением самоуправления, управления на основе дискуссий и добровольного волеизъявления.

В коммунистическом режиме действительность едва различима, а про идеологию нам напоминают на каждом шагу. Приведу только один пример — простейший и наиболее разительный. В Советском Союзе есть Конституция (с 1917 года их было три). Последняя провозглашена в 1936 году, во время великой чистки, когда несколько миллионов настоящих или мнимых оппозиционеров оказались в тюрьме. Эта торжественно провозглашенная конституция на бумаге гарантировала уважение прав личности, Habeas corpus на таких же безупречных условиях, как и в Великобритании. Если, как говорил Маркс, следует различать реальное положение и представление о нем, то этот подход должен быть применим и к режимам, где провозглашается верность одной определенной идеологии. Эти государства прилагают все силы, чтобы сохранить образ, который они сами придумали. Причем даже тогда, когда этот образ не имеет ничего общего с истинным положением дел.