"Где-то во времени" - читать интересную книгу автора (Матесон Ричард)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

14 НОЯБРЯ 1971 ГОДА

Еду за рулем по шоссе Лонг-Вэлли. Чудный день: ярко светит солнце, небо голубое. Проезжаю мимо выкрашенных белой краской оград. Одна из лошадей провожает меня пристальным взглядом. Фермерский пригород Лос-Анджелеса. Вниз под уклон и вверх на горку. Воскресное утро. Покой. По бокам дороги перечные деревья, листва шелестит на ветру.

Уже почти вырвался. Вдали от Боба и Мэри, от их дома и своего маленького гостевого домика, стоящего на заднем дворе; вдали от Кит, которая навещала меня, пока я работал, и, чтобы привлечь мое внимание и выпросить подачку, била копытом, вздыхала, ржала, фыркала, тыкалась носом мне в плечо. Этого больше не будет.

Последний уклон дороги и последний пройденный на скорости ухаб. Впереди автострада Вентура и весь мир. На знаке над сторожкой надпись: «Adios Amigos». Прощай, Хидден-Хиллз.

Жду у автомобильной мойки. На удивление безлюдно. Все в церкви? Только что мимо прополз бежевый «мерседес-бенц». Всегда мечтал о таком. Накропать еще одну книгу? Пью купленный в автомате мясной бульон. Появляется мой темно-синий «гэлакси». Солидный, приятный на вид, приобретенный по умеренной цене, – мой тип автомобиля. Его приветствуют сопла, выстреливая длинные тонкие струйки мыльного раствора.

Стою на пустой парковке у почтового отделения. Последняя проверка моего абонентского ящика. Не стану суетиться и отказываться от обслуживания. Послал последние счета по оплате в «Ма Белл» и «Бродвей».[2]

Ожидаю перед знаком «стоп» у бульвара Топанга. Путь свободен. Быстрый поворот налево – плавный разворот – поворот направо – путь до съезда на автостраду Вентура. Прощай, Вудленд-Хиллз.

День по-настоящему великолепный. Ярко-голубое небо; узкие бледные полосы облаков. Воздух как холодное белое вино. Мимо «Гемко»[3], мимо музыкального театра «Вэлли». Они остаются позади, переставая для меня существовать. Теперь я играю в солипсизм. Перед отъездом я бросил монетку: «орел» – на север, «решка» – на юг. Направляюсь в Сан-Диего. Смешно подумать, что повернись монетка еще разок, и я сегодня вечером оказался бы в Сан-Франциско.

Багаж у меня скромный: два чемодана. В одном мой темно-коричневый костюм, темно-зеленая спортивная куртка, слаксы, несколько рубашек, белье, носки и носовые платки, а также маленький несессер с туалетными принадлежностями. В другом чемодане патефон, наушники и десять симфоний Малера. Рядом со мной мой старый верный кассетный магнитофон. Сзади одежда и рукописи. При мне дорожные чеки и наличные. Пять тысяч семьсот девяносто два доллара и тридцать четыре цента.

Забавно. Когда в пятницу я пошел в «Банк Америки» и стоял в очереди, меня охватило беспокойство. Потом до меня дошло: больше не надо беспокоиться. Я смотрел на всех этих людей с чувством сострадания. Они по-прежнему зависят от времени и календаря. Почувствовав себя свободным от этого, я сразу успокоился.

Только что пропустил поворот на автостраду Сан-Диего. Ничего страшного. Могу прямо сейчас перейти на новый маршрут. Перестроюсь, поеду в сторону центра города до пересечения с автострадой Харбор и доеду до Сан-Диего по другой трассе.

Впереди рекламный щит, расхваливающий Диснейленд. Не посетить ли мне на прощание это волшебное королевство? Не был там с 1969 года, когда приезжала мама и мы вместе с Бобом, Мэри и их детьми повели ее туда. Нет – Диснейленд отменяется. Единственное, что меня сейчас там привлекает, – это дом с привидениями.

Еще один рекламный щит: «В Лонг-Бич открыт для посещений океанский лайнер "Куин Мэри"». Вот это уже звучит заманчиво. Ни разу не был на борту этого судна. А Боб плавал на нем во время Второй мировой войны. Почему бы не взглянуть?

Слева, как огромное черное надгробие или обелиск, высится башня «Юниверсал». Сколько раз приходил я сюда на деловые встречи? Странно подумать, что больше никогда не увижусь ни с одним продюсером, не напишу очередной сценарий. Никогда больше не позвоню своему агенту: «Послушайте, бога ради, где мой чек? Я превысил свой кредитный лимит». Мысль умиротворяющая. И время выбрано удачно – уйти, когда мало кто вообще работает.

Подъезжаю к «Голливудской чаше»[4]. Не был здесь с прошлого августа, когда познакомился с той секретаршей из «Скрин джемз»[5]. Как ее все-таки звали? Джоан, Джун, Джейн? Не помню. Помню только, что она говорила, будто обожает классическую музыку. Докучал ей всякими глупостями. Чушь все это, вполне в духе Голливуда. Второй концерт Рахманинова? Джоанджунджейн никогда о нем не слыхала.

Полагаете, что за все эти годы я мог бы кого-то встретить? Плохая карма? Что-то не так. Чтобы ни разу за всю жизнь не встретить женщины, которая тебя тронула бы? Невероятно. Без сомнения, причины кроются в моем прошлом. Например, в одержимости мотоциклом с коляской? Фу, Фрейд. Никак не можешь примириться с тем, что я не встречал женщины, которую мог бы полюбить?

У въезда на автостраду Харбор плотное движение. Меня окружают машины. Повсюду мужчины и женщины. Они не знают меня. Я не знаю их. Все окутано смогом. Надеюсь, в Сан-Диего воздух чистый. Никогда там не был; не знаю даже, на что он похож. Примерно так можно было бы описать смерть.

Музыкальный центр. Потрясающее место. Был здесь примерно неделю назад, В. С[6] – до Кросуэлла (это мой лечащий врач). Исполняли вторую симфонию Малера. Мета[7] поистине великолепен. Когда в финале едва слышно вступил хор, меня пробрала дрожь.

Сколько я увижу городов? Денвер? Солт-Лейк-Сити? Канзас-Сити? Придется на день-два задержаться в Колумбии.

Забавная мысль. Собираюсь стать преступником, потому что не хочу больше пересылать плату за автомобиль. И знаете что, мистер Форд? Мне совершенно на это наплевать.

Господи Иисусе!

Прямо передо мной вклинился какой-то фургон, и мне пришлось быстро перестраиваться. Тревожно заколотилось сердце, потому что не было времени посмотреть, движется ли кто-то за мной в этом ряду.

Сердце по-прежнему сильно бьется, но я вздохнул с облегчением.

Когда ты наконец перестанешь волноваться по пустякам?

Теперь мне видны три дымовые трубы парохода с черной окантовкой. Его поставили на стоянку? Мне уже его жаль. Приковать такой лайнер – все равно что сделать из орла чучело. Может получиться нечто впечатляющее, но ему уже не летать.

«Куин» только что подал голос: оглушительный рев, сотрясший воздух. До чего же он огромен! Лежащий на боку Эмпайр-стейт-билдинг.

Я заплатил за вход в красной будке, поднялся на эскалаторе и сейчас медленно продвигаюсь по крытой галерее в сторону парохода. Справа от меня гавань Лонг-Бич с голубой подвижной водой. Слева – маленький мальчик таращит на меня глаза. Это что за странный дядя, говорящий в черную коробочку?

Впереди еще один эскалатор, очень длинный. Какой же высоты «Куин»? Я бы сказал, этажей двадцать.

Сижу в большом салоне. Отделка деревом в стиле тридцатых годов. Странно, что это считалось шиком. Широкие колонны. Столы, стулья. Танцевальная площадка. На сцене рояль.

Пассаж; магазины по сторонам выложенной плиткой площадки. Над головой светильники размером с колеса грузовика. Столы, стулья и диваны. И все это когда-то плавало? Поразительно. А как было на «Титанике»? Представить только, что нечто подобное оказалось смыто ледяной водой. Устрашающее видение.

Чего мне хотелось бы, так это прокрасться вниз, в неосвещенную часть, где находятся каюты. Пройтись по тихим затененным коридорам. Интересно, есть ли там привидения?

Но я этого, конечно, не сделаю. Правилам я подчиняюсь.

Старые привычки сохраняются дольше, чем те, что приходят им на смену.

На переборке увеличенная фотография: Гертруда Лоуренс[8] со своей белой собакой. Точно такую же нашли для съемок в «Оливере Твисте» Дэвида Лина[9] – приземистую, уродливую, с остроконечными ушами.

Мисс Лоуренс улыбается. Прогуливаясь по палубе «Куин», она не догадывается о том, что смерть ходит за ней по пятам.

Фотографии в витрине с надписью: «Памятные вещи».

Дэвид Найвен[10] исполняет шотландскую джигу. У него вполне беззаботный вид. Он не знает, что его жена скоро умрет. Я смотрю на это застывшее мгновение. Мне не по себе, потому что я ощущаю себя немного богом.

Вот Глория Свенсон[11] в мехах. Вот Лесли Ховард[12] – как молодо он выглядит. Помню, что видел его в фильме с названием «Беркли-сквер»[13]. Припоминаю, что он путешествовал во времени – назад, в восемнадцатое столетие.

В этот момент и я в каком-то смысле совершаю нечто подобное. Находиться на этом корабле – почти то же самое, что перенестись в 30-е годы двадцатого века. Даже звучащая вокруг музыка. Должно быть, такую музыку играли в то время на борту «Куин» – старомодную, необыкновенно чарующую.

Сообщение на информационной доске: «Судно носит имя Ее Величества с 26 сентября 1934 года». До моего рождения оставалось пять месяцев.

Сижу в Обзорном баре. Правда, вокруг нет мужчин в деловых костюмах, на столе передо мной не стоит стакан с выпивкой. Лишь туристы и черный кофе в пластмассовом стаканчике да испеченный в Анахейме яблочный пирог.

Интересно, как ко всему этому относится корабль? Примирился ли с тем, что утратил былое очарование? Или сердится? Я бы рассердился.

Смотрю на стойку бара. Каким было это место в те дни? «Принесите джин с тоником, Гарри. Бокал белого вина. Виски "Джи энд Би" со льдом, пожалуйста. А теперь "субмарину"[14] и обжигающе горячий кофе с холодным, как лед, молоком».

Над стойкой бара настенная роспись. Люди танцуют, держась за руки, – изображение в виде вытянутого овала. Кто они такие? Все они, как и корабль, застыли во времени.

Под ложечкой у меня странно тянет. Так бывает, когда смотришь фильм об автомобильных гонках и показывают вид из машины. Тело знает, что я сижу на месте, и все же визуально я еду на большой скорости, и эта противоречивость в ощущениях вызывает тошноту.

Сейчас у меня противоположное чувство, но столь же неприятное. Я двигаюсь, а все окружающее меня на «Куин» неподвижно. Есть ли в этом какой-то смысл? Сомневаюсь. Но это место начинает потихоньку вселять в меня ужас.

Офицерские каюты. Здесь нет никого, кроме меня, вклинившегося между двумя туристскими группами. Ощущения усиливаются: что-то давит мне на солнечное сплетение. Звуки еще больше их усугубляют; на борту передаются объявления типа: «Прошу мисс Молли Браун обратиться в справочное бюро». Непотопляемое судно?

Пока я рассматриваю каюту капитана, звонит колокол. Тогда люди были, что ли, меньше? Эти стулья кажутся мне какими-то маломерными. Другое объявление: «В кабинете казначея для Анджелы Хэмптон оставлена телеграмма». Где сейчас Анджела? Получила ли она телеграмму? Надеюсь, новость была хорошей. На стене развешаны приглашения. В стеклянных витринах закреплены форменные костюмы. Книги на полках. Занавески, часы. Бюро, на нем белый телефон. Все какое-то застывшее во времени, статичное.

Навигационный мостик; его называют нервным центром корабля. Отполированный, сверкающий, но неживой. Никогда больше не повернутся эти колеса. Никогда больше телеграфный аппарат не передаст приказы в машинный зал. Навсегда останется темным экран радара.

Пора заканчивать экскурсию по кораблю. Меня не покидает странное ощущение. Сижу на скамейке в музее. Обстановка вполне современная, совсем не такая, как там, где я только что побывал. Чувствую себя подавленным. Зачем я вообще сюда пришел? Неудачная мысль. Мне нужен лес, а не разделенная перегородками на отсеки покойницкая.

Ну ладно. Доведу дело до конца. Это мой стиль. Никогда не останавливаться посередине. Не откладывать в сторону книгу, какой бы скучной она ни была. Не уходить с фильма или спектакля, пусть даже и неинтересного. Съедать все, что лежит на тарелке. Быть вежливым с людьми старше себя. Не пинать собак.

Вставай, черт побери. Иди.

Иду по главной комнате музея. На глаза попадается сильно увеличенный снимок первой страницы газеты: «Телеграфное агентство Лонг-Бич». И заголовок: «КОНГРЕСС ОБЪЯВЛЯЕТ ВОЙНУ».

Господи. На борту целый дивизион. Боб тоже через это прошел. Ел с такого же подноса, разделенного на ячейки, пользовался такими же столовыми приборами. Носил длинный коричневый плащ наподобие этого, коричневую шерстяную шапку, шлем с таким же подшлемником, боевые сапоги вроде этих. Таскал такой же вещмешок и спал на одной из двухъярусных коек. Таковы памятные вещи моего брата, напоминающие о «Куин». Никакой шотландской джиги, никакого выгуливания чьей-то белой собачки с остроконечными ушами. Всего лишь девятнадцатилетний парень, плывущий через океан, возможно, навстречу смерти.

Опять это странное тянущее ощущение под ложечкой.

Еще памятные вещи. Домино. Игральные кости в кожаной чашке. Механический карандаш. Книги для отправления религиозных служб: протестантской, католической, иудейской, церкви «Христианской науки» – старые, хорошо знакомые тома. Я почувствовал себя археологом, ведущим раскопки в храме. Другие фотографии. Мистер и миссис Дон Амиче. Харпо Маркс. Эдди Кантор. Сэр Седрик Хардуик. Роберт Монтгомери. Боб Хоуп. Лорел и Харди. Черчилль[15]. Все застыли во времени, улыбка не сходит с их губ.

Пора уходить.

Сижу в машине совершенно изможденный. Так ли чувствует себя медиум после посещения дома, наполненного призраками прошлого? Меня все больше затягивает и скручивает ощущение дискомфорта. На этом судне живет прошлое. Если здесь все так же будут бродить толпы людей, то вряд ли это надолго. Со временем все должно рассеяться. Но сейчас прошлое явно присутствует.

А может быть, дело всего лишь в яблочном пироге.

Двадцать минут третьего; направляюсь в Сан-Диего. Слушаю некую странную какофонию вместо музыки – ни мелодической линии, ни содержания.

Боже мой, ну вот опять. Путь мне загораживает трейлер, и я выезжаю на соседнюю полосу, прибавляю скорость и проезжаю мимо него, маневрируя, чтобы занять выгодное положение. Неужели не понимаешь, Ричард Кольер?

Музыка прекратилась. Не слышал, что это было. Теперь будут передавать Рэгтайм для одиннадцати инструментов Стравинского. Просто выключил приемник.

Лос-Анджелес уже пропал. Так же как Лонг-Бич и «Куин». Сан-Диего – это пока фантазия. Реален только этот разворачивающийся передо мной участок автострады. Где я остановлюсь в Сан-Диего – если предположить, конечно, что он существует? Какая разница? Найду гостиницу, пойду в ресторан – может быть, японский. Посмотрю киношку, почитаю журнал или прогуляюсь. Выпью, подцеплю девчонку, постою на причале, буду кидать в катера камешки. Решу потом, когда попаду туда. К черту планы.

Послушай, парень, надо взбодриться! Тебя ждет веселая жизнь! Месяц за месяцем!

Вот ресторан, где подают морские деликатесы. Думаю, поем меч-рыбы. А начну трапезу с вишийского картофельного супа.

Сан-Хуан-Капистрано позади. Богоподобное желание одним усилием воли разрушить целые сообщества людей.

Облака над головой как горы снега, нагроможденные друг на друга и напоминающие по очертаниям гигантские замки на фоне голубого неба.

Никакой силы воли. Взял и включил снова приемник. Передают «Прелюды» Листа. Музыка девятнадцатого столетия устраивает меня больше.

Сейчас облака напоминают дым. Словно мир охвачен пламенем.

Опять то же ощущение в желудке. Непонятно, откуда оно взялось, если «Куин» уже далеко позади. Полагаю, дело все-таки в яблочном пироге.

На въезде в Сан-Диего движение становится по-настоящему плотным. Надо отсюда выбираться.

Нет ли здесь места под названием «Морской мир»? Думаю, есть. Посмотреть, как кит прыгает через обруч. Еду в центр. Зажат машинами со всех сторон. Как ядовитые грибы, неожиданно возникают рекламные щиты. Чуть больше четырех часов. Начинаю нервничать.

Зачем я сюда приехал? Сейчас все кажется бессмысленным. Сто двадцать восемь миль и ради чего?

Завтра поверну на восток. Встану рано, приму таблетку от головной боли и отправлюсь в сторону Денвера.

Господи, как будто снова вернулся в Лос-Анджелес! Многополосное движение, мигание красных огней, сердитые лица водителей.

А, впереди мост. Поеду по нему. Неважно, куда он ведет, лишь бы отсюда выбраться.

На знаке надпись: «Коронадо».

Еду прямо на солнце. Оно меня ослепляет. Сияющий золотой диск.

В отдалении скалы. Тихий океан.

Что там такое у кромки воды? Огромное причудливое строение.

Заплачу за проезд и посмотрю.

Только что повернул налево на Эй-авеню. Место на вид старинное. Справа от меня английский коттедж. Никакого транспорта. Тихая, обсаженная деревьями улица. Может, останусь здесь на ночь. Должен же где-нибудь быть мотель. Вот старый дом, напоминающий особняк девятнадцатого столетия. Кирпичный, с эркерами и огромными трубами.

Не он ли впереди? Вон та башня с красной черепичной крышей?

Не похоже.

Просто не туда поехал. Сейчас нахожусь на парковке за зданием. Ему, должно быть, лет шестьдесят-семьдесят. Большой дом. Пять этажей, выкрашен в белый цвет, с красной черепичной крышей.

Нужно зайти с фасада.

Вообще-то на другой стороне дороги я видел мотель – если окажется, что это не гостиница. Но все-таки это гостиница!

Я в комнате номер 527 с окном, выходящим на океан. Солнце почти село; слева от темной линии скал из-за горизонта выглядывает его тонкий ярко-оранжевый край. На жемчужно-серой прибрежной полосе ни одного человека. Вижу и слышу лишь прибой, рокочущий, как отдаленный гром. Чуть позже половины пятого. Место такое спокойное, что я, возможно, останусь здесь не на одну ночь.

Надо осмотреться.

Словно глазурованный сумерками, дворик кажется нереальным: огромный, с извилистыми дорожками и зелеными подстриженными лужайками. Небо похоже на нарисованный театральный задник. Может, это южная оконечность Диснейленда.

Я проехал под воротами; служитель поставил машину на стоянку, а носильщик взял мои вещи. Он, похоже, был удивлен весом второго чемодана. Я последовал за ним вверх по пандусу, покрытому красным ковром, обогнул белую металлическую скамью с комнатным растением посредине, вошел в холл, зарегистрировался, после чего меня провели через этот патио. Из листвы деревьев, столь густой, что птиц не было видно, доносился их неугомонный щебет.

Сейчас птицы умолкли, и в патио тихо.

Я смотрю на него с балкона пятого этажа – на стулья и столики с зонтами, ящики с цветами. Место какое-то нереальное. Смотрю на американский флаг, высоко реющий над башней. Интересно, что там наверху?

Я слишком проголодался, чтобы ждать, когда подадут ужин: в шесть часов в Гриль-зале принца Уэльского, в половине седьмого – в Малом коронном зале. Сейчас только пять. Если я в течение часа буду пить, то отключусь, а мне бы этого не хотелось. Намереваюсь получить от пребывания здесь как можно больше удовольствия.

Сижу у венецианского окна в почти пустом Малом коронном зале. Мне пообещали что-нибудь из меню ленча. Рядом находится внушительный Большой коронный зал, используемый только, наверное, для банкетов. За окном вижу то место, куда я подъехал сначала. Неужели это было сорок минут назад?

Этот зал красив. На стенах панели, обшитые красной с золотом тканью, а выше, до уровня трех или четырех этажей, – деревянные с богатой отделкой. Покрытые белыми скатертями столы, горящие в темно-желтых трубках свечи, высокие металлические кубки – все ожидает гостей к обеду. Все такое изысканное.

Официантка только что принесла суп.

Сейчас я ем великолепный густой фасолевый суп с кусочками ветчины. Изумительно. Я действительно голоден. Что, в конечном счете, может показаться бессмысленным, но от чего получаешь удовольствие. Этот потрясающий зал. Вкусный горячий суп.

Интересно, хватит ли у меня денег остаться здесь на неопределенное время. Не очень-то разбежишься, расходуя двадцать пять долларов в день. Полагаю, у них есть расценки на месяц, но даже в этом случае я могу разориться еще до отъезда.

Давно ли существует эта гостиница? В моем номере есть информационный листок, на который я потом взгляну. Судя по всему, место старинное. Направляясь в фойе по коридору подвального помещения, идущего от Гриль-зала принца Уэльского, я прошел через бар с роскошной стойкой. Завтра можно будет там выпить. Видел также пассаж с парикмахерской и ювелирным магазином, заглянул в боковую комнату с игровыми автоматами, взглянул мимоходом на развешанные по стенам фотографии того времени. Рассмотрю их потом. Позже, когда насытится мой изголодавшийся организм.

Сейчас слишком темно, чтобы увидеть что-то за окном. Поблизости затененные деревья, припаркованные машины, в отдалении – разноцветные огни Сан-Диего. В окне отражается огромная люстра, как подвешенная в вечернем сумраке корона из огней. Здесь совсем не так, как в вытащенной на берег и кишащей людьми «Куин Мэри». Скорее это прежняя «Куин», правящая морями.

Здесь только одна вещь неуместна – музыка. Должно быть что-то более изысканное. Струнный квартет играет Легара.

Я сижу в огромном кресле в мезонине, расположенном над холлом. Прямо передо мной массивный канделябр с рядами красноватых лампочек и свисающих с основания хрустальных подвесок. Над головой потолок с замысловатой отделкой, темные панели отполированы до яркого блеска. Я вижу массивную, обшитую панелями колонну, главную лестницу и позолоченную решетку шахты лифта. Наверх я поднялся по другой лестнице. Было так тихо, что я ощущал это физически.

Кресло, в котором я сижу, – нечто особенное. Спинка много выше моей головы, по сторонам волюты два пухлых купидона. Оба подлокотника оканчиваются крылатыми драконами, чьи чешуйчатые тела простираются до сиденья. В месте, где подлокотники прикрепляются к спинке, сидят, развалясь, две фигуры – ребяческого вида Бахус и играющий на свирели мохноногий Пан.

Кто до меня сидел в этом кресле? Как много постояльцев смотрели сквозь решетку вниз, в холл, на людей – сидящих, стоящих, болтающих, входящих и выходящих? В 30-е, 20-е, 10-е годы двадцатого века.

Даже в 90-е девятнадцатого?

Я сижу в викторианской гостиной с бокалом в руке, глядя в окно с цветными стеклами. Прелестная комната. В кабинках роскошная красная обивка, напоминающая бархат. Обшитые панелями колонны и потолок, канделябр со свисающими хрустальными подвесками.

Двадцать минут десятого. Приняв душ, лежу, усталый, на кровати и просматриваю информационный листок. Эта гостиница была построена в 1887 году. Невероятно. Что-то в ней мне показалось знакомым. К сожалению, это не дежа-вю. Режиссер Билли Уайлдер снимал здесь «Некоторые любят погорячее».[16]

Вот некоторые цитаты из листка:

«Здание напоминает замок».

«Последняя из экстравагантных приморских гостиниц».

«Памятник прошлому».

«Башенки, высокие купола, деревянные резные столбы и викторианские имбирные пряники».

Прислушиваюсь к звуку, которого не слышал с самого детства: шуму радиатора отопления.

В коридорах удивительная тишина. Словно, наполнив воздух, там спрессовалось само время.

Интересно, наполнит ли оно и эту комнату? Осталось ли здесь что-нибудь с прошлого века? Это золотисто-коричневое в крапинку ковровое покрытие? Сомневаюсь. Ванная комната? Возможно, тогда даже не было ванной комнаты. Плетеные кресла? Может быть. Определенно не кровати, не тумбочки и не лампы. И уж конечно, не телефоны. Эти гравюры на стенах? Маловероятно. Жалюзи? Нет. Очевидно, заменили даже оконные стекла. Комод или висящее над ним зеркало? Не думаю. Корзинка для мусора? Наверняка. А как насчет телевизора? О да.

Здесь совсем немного вещей из прошлого. Досадно.

Меня зовут Ричард Кольер. Мне тридцать шесть, по профессии я телесценарист. Мой рост шесть футов два дюйма, вешу я сто восемьдесят семь фунтов. Мне говорили, что я похож на Ньюмена; возможно, имели в виду кардинала[17]. Я родился в Бруклине двадцатого февраля 1935 года. Чуть не поехал в Корею, но война кончилась. В 1957-м окончил университет штата Миссури со степенью бакалавра журналистики. По окончании стал работать в Эй-би-си в Нью-Йорке; в 1958-м начал продавать сценарии. В 1960-м переехал в Лос-Анджелес. В 1965-м мой брат перевел в Лос-Анджелес свое печатное дело, и я в том же году поселился в гостевом доме, находящемся на их участке. Этим утром я уехал оттуда, потому что через четыре-шесть месяцев умру и во время путешествия собираюсь написать об этом книгу.

Много пустой говорильни, чтобы заставить себя произнести эти слова. Что ж, они сказаны. У меня опухоль височной доли, неоперабельная. Я всегда считал, что утренние головные боли вызваны переутомлением. Наконец пошел на прием к доктору Кросуэллу – Боб настоял, сам отвез меня туда. Сильный, упрямый Боб, железной рукой управляющий своим бизнесом. Когда доктор Кросуэлл сообщил нам, он плакал, как ребенок. Проблемы у меня, а плачет Боб. Чудный человек.

Все это случилось меньше двух недель назад. До этого я думал, что проживу долго. Отец умер в шестьдесят два только из-за пьянства. Маме семьдесят три, она здорова и полна энергии. Если подумать, у меня было много времени, чтобы успеть жениться, завести семью. Никогда не переживал по этому поводу, да и не встретил той, единственной. Теперь все кончено. Рентгеновские снимки, пункция спинного мозга – диагноз подтвердился. Кольеру конец.

Мог бы остаться с Бобом и Мэри. Пройти курс лучевой терапии. Прожил бы еще несколько месяцев. Но я это отмел. Достаточно было им обменяться одним-единственным смущенным, страдальческим взглядом, какой почти всегда бывает у людей в присутствии умирающего. Я понял, что нужно это прекратить. Не смог бы день за днем выносить этот взгляд.

Эту главу я пишу, а не диктую на магнитофон. Как бы то ни было, плохую привычку я приобрел, готовя сценарии полностью на пленке. Для писателя вредно утратить особое чувство, когда записываешь слова на бумагу.

Диктовать сейчас не могу, потому что слушаю через наушники Десятую симфонию Малера; Филадельфийский симфонический оркестр, дирижирует Орманди[18]. Когда не слышишь звука собственного голоса, диктовать несколько затруднительно.

Да, Кук[19] проделал потрясающую работу. Звучит совсем как Малер. Может быть, не столь велико богатство оттенков, но это, несомненно, он.

Я знаю, почему люблю его музыку; только сейчас это понял. Он в ней присутствует. Подобно тому, как в этой гостинице живет прошлое, так Малер живет в своих произведениях. Сейчас он у меня в голове. Избитая фраза «Он продолжает жить в своих сочинениях» редко бывает уместной. В случае Малера это можно понимать буквально. В этой музыке присутствует его дух.

И вот финальный аккорд. К глазам неотвратимо подступают слезы, комок в горле, в груди поднимается буря чувств.

Было ли еще когда-то выражено в музыке столь трагичное прощание с жизнью?

Господи, дай мне умереть с Малером в душе.

Смотрю на лицо в зеркале. Лицо не мое, а Пола Ньюмена году этак в 1960-м. Так долго гляжу на него, что начинаю рассматривать его объективно. Люди иногда это делают – глядят на свое отражение, пока – раз-раз – на них не начинает смотреть какое-то незнакомое лицо. Иногда это лицо даже устрашает, настолько оно чужое.

Единственное, что заставляет меня прийти в себя, – то, что я вижу, как шевелятся губы Пола Ньюмена и он произносит слова, которые говорю я сам, – я это слышу. Тогда я понимаю, что лицо мое, хотя и не чувствую никакой с ним связи.

Мальчик, которому принадлежало это лицо, был красив. Слова эти звучали часто, он постоянно их слышал. И как же это на него действовало? Взрослые – даже незнакомые – ему улыбались и, рассматривая его ангельское личико, иногда гладили по белокурым волосам. Что еще? На него поглядывали девчонки. Как правило, искоса. Иногда и в упор. Маленький мальчик частенько краснел. Случалось, забияки разбивали ему до крови нос. К сожалению, мальчик слишком долго это терпел. Но однажды его загнали в угол и принялись так колотить, что даже у него лопнуло терпение, и он дал сдачи. Бедный парнишка не просил себе такое лицо. Он никогда не пытался воспользоваться им для своей выгоды. Повзрослев, он обрел некоторую уверенность, и забияки сменили тактику на менее откровенную.

Черт возьми, я вот сижу и разглагольствую о собственном лице. Зачем говорить от третьего лица? Это я, люди, Ричард Кольер. Очень красивый. Могу об этом говорить все, что угодно. У дверной скважины никто не подслушивает. Вот оно, мир. Да, да! И помогло ли это лицо парню за дверью? Спасет ли оно его? Сможет ли оно уничтожить коварную опухоль?

Ни за что. Так что в итоге лицо это бесполезно, ибо не в состоянии удержать владельца в этом мире хотя бы на день дольше отпущенного срока. Что ж, черви попируют на славу… Господи, какую мерзость я говорю!

Какую глупость и гадость.

Почти полночь.

Лежу в темноте, слушаю шум прибоя. Словно в отдалении стреляют орудия.

Это самые тяжелые часы.

Это место мне нравится, но скорей всего я здесь останусь лишь на несколько дней. Какой смысл задерживаться дольше?

Через несколько дней я встану утром и отправлюсь в Денвер и другие места на востоке. И в одно местечко на западе. Хватит распускать нюни, Кольер.

Четыре часа двадцать семь минут утра. Только что встал выпить воды. Совсем не нравится этот привкус хлорки. Жаль, что нет чистой питьевой воды, как дома.

Дома?