"Переселенцы Трансвааля" - читать интересную книгу автора (Рид Майн)

Глава XV. ОТЕЦ ЛАУРЕНСА

На другой день, рано утром, Карл де Моор вышел из своей хижины, приказав сыну не показываться в лагере до его возвращения. Лауренс обещал не выходить из хижины до тех пор, пока отец не разрешит этого. Оставшись один, он задумался над вопросом, почему отец всю ночь не спал и все время стонал и плакал. Не от радости же это? Хотя Лауренс нисколько не сомневался в том, что отец сильно обрадован его неожиданным появлением и, так сказать, воскресением из мертвых, но поведение его сильно удивляло молодого человека. Что за причина, заставлявшая его так мучиться? Это была тайна, в которую Лауренс никак не мог проникнуть.

Между тем Ян ван Дорн и Карл де Моор встретились в лагере. Ван Дорн раскрыл было объятия, желая по-дружески выразить свое сочувствие радости человека, к которому он был так искренне расположен, но Карл де Моор отступил на два шага назад и, поникнув головою, проговорил:

— Нет, бааз… Этого я не могу допустить… Благодарю вас… Я тронут до глубины души, но… я не в состоянии принять от вас изъявления вашей дружбы, в которой вы сейчас раскаетесь.

Ян ван Дорн с искренним удивлением взглянул на него.

«Неужели бедняга помешался от радости?» — мелькнуло у него в голове.

— Что это вы говорите, Моор! — со смехом воскликнул он. — Видно, радость совсем вскружила вам голову…

— Да, она действительно произвела во мне перемену, о которой я и хочу поговорить с вами, — продолжал Моор, все еще не поднимая головы.

— Говорите, говорите, дорогой товарищ! Только знаете ли что, отчего бы вам сначала не отвести меня к своему сыну? Мне очень хотелось бы скорее увидать его. Мой сын Пит уже в восторге от него, и вся наша молодежь тоже сгорает от нетерпения познакомиться с ним… Пойдемте-ка лучше к вам, там мы и поговорим…

— Нет, бааз, пожалуйста, — тихо, но твердо сказал Карл де Моор, — останемся пока здесь. То, что я обязан сказать вам, другие не должны знать. Я бы даже просил вас пройти со мною к реке. Там мы никого не встретим.

— Извольте, идем! — согласился ван Дорн, пожимая плечами.

Когда они подошли к деревьям, тянувшимся вдоль реки, ван Дорн остановился и с улыбкою спросил:

— Ну, теперь, надеюсь, вы мне откроете свою страшную тайну?

— Да, я вам открою… все. Тайна эта, действительно, страшная, и вы сейчас перестанете шутить… Вам придется выслушать от меня признание… унизительное признание заблуждающегося человека!

Ян ван Дорн с понятною тревогою вглядывался в искаженное страшным душевным страданием лицо своего собеседника. Он был вполне уверен, что видит перед собою немного помешавшегося от радости человека, и искренне жалел его. Но по мере того, как слова признания срывались с языка Карла де Моора, честный боер, за всю жизнь не сделавший ничего дурного, приходил все в большее и большее негодование. Наконец, когда Моор окончил свою исповедь, ван Дорн, с налившимся кровью лицом и сверкающими глазами, вне себя закричал:

— В довершение всего вы хотели даже убить моего Пита?!. О, это бесчеловечно!.. Это чудовищно!..

Карл де Моор был просто жалок в эту минуту. С опущенной головою он стоял в позе человека, до такой степени сознающего свою вину, что никакие слова осуждения не казались ему достаточно сильными. Он даже и не пытался оправдываться, хорошо понимая всю подлость задуманного преступления, только благодаря случаю не приведенного в исполнение.

Овладев немного собою, ван Дорн более спокойно и мягко сказал, хотя горечь так и сквозила в его голосе:

— Зачем вы рассказали мне все это?.. Вы бы лучше скрыли свой ужасный замысел, тем более, что вы теперь ведь уже отказались от него.

— Тогда я был бы еще бесчестнее, и мне было бы крайне тяжело пользоваться вашим уважением и расположением! — энергично возразил Карл де Моор.

— Да?.. А если я, не открывая никому ничего, попрошу вас удалиться из нашего лагеря, как изменника и предателя, — что вы на это скажете?

— Скажу, что это будет справедливым, но слишком незначительным возмездием мне… Я хорошо сознаю, что недостоин находиться в обществе таких честных людей, как вы, — обществе, которому причинил столько потерь… Да, я не имею права оставаться с вами… Но я надеюсь, что вы, такой справедливый и честный человек, не заставите моего сына… несчастного, ни в чем не повинного Лауренса, отвечать за… за преступления его отца… Ведь вы не прогоните его? Да?

— О, конечно, нет!.. Но…

— Благодарю!.. Что же касается меня, то случай, — вполне естественный в глазах всех, — случай вскоре же избавит не только вас, но и самый мир от меня… Такие люди, как я, не должны обременять собою землю… Но, ради всего святого, умоляю вас не открывать Лауренсу моей ужасной тайны… Пусть он оплакивает меня, как любящий сын отца, а не как отверженного человека, который должен был смертью искупить свое тяжкое преступление… Дайте мне слово, что исполните мою просьбу, и я… умру спокойно… Со своей стороны клянусь вам, — я никогда не давал напрасных клятв, — что скоро, очень скоро исчезну с лица земли…

— И вы способны сделать это теперь, Карл? — спросил глубоко взволнованным голосом Ян ван Дорн, пристально вглядываясь в хотя и искаженное страшною мукою лицо Моора, но выражавшее непоколебимую энергию и спокойствие, всегда наступающие после бесповоротно принятого решения.

— Сделаю, бааз, будьте уверены! — твердо отвечал Моор. — Быть может, даже сегодня… если вы… настаиваете.

Ян ван Дорн схватил его за обе руки и еще более взволнованным голосом проговорил:

— Нет, вы не сделаете этого, Карл! Я не могу требовать совершенно бесцельного и бесполезного самоубийства. Но раз вы отдаете себя на мой суд, я изберу для вас способ наказания… или, вернее, искупления вашей вины… Пока вы каялись, я в первую минуту был вне себя и невольно подумал: «какого, однако, страшного… извините… негодяя я принял в свое общество!» Но потом, когда выяснились мотивы, заставившие вас задумать это преступление, я понял, что не негодяй, а только глубоко честный и сильный душою человек способен на такое открытое признание, особенно если ничто не вынуждало его на это. Самоосуждение — одна из ужаснейших нравственных мук, а вы сами осуждаете себя — и в этом начало искупления вашей вины. Вот что я решил относительно вас… Прежде всего примите мой дружеский поцелуй и ответьте мне тем же.

К величайшему смущению Моора, Ян ван Дорн крепко обнял и поцеловал его.

— …А затем, — продолжал он, — я, в качестве бааза, приказываю вам хранить от всех членов нашей колонии вашу тайну, так чтобы никто никогда и не догадался о ней, и даже, если можно, забыть об этом навсегда. Зачем бередить раны? Вы очистили свою совесть чистосердечным признанием, и мы постараемся теперь забыть все… Я хорошо понял вас и от души прощаю вам ваше заблуждение… Я уверен, что вы теперь добровольно посвятите весь свой ум, всю свою энергию и все ваши богатые познания на нашу общую пользу, — этим вы лучше всего искупите свою вину. Согласны, — давайте руку и обнимите меня как друга.

Карл де Моор зарыдал как ребенок и бросился в открытые объятия Яна ван Дорна.

Вскоре новые друзья, весело разговаривая, возвратились в лагерь, где все наперебой спешили высказать Моору искренние поздравления.

От Лауренса все были в полном восторге, восхищаясь его красотою, скромностью и любезностью. Узнав грустную историю молодого человека, никто не удивлялся более бывшей угрюмости его отца, — угрюмости, от которой теперь не осталось почти и следа. Если по временам лицо Моора и выражало грусть, то обращение его со всеми совершенно изменилось. Он стал теперь так же любезен и общителен, как раньше был угрюм и молчалив. Особенно теплы и сердечны сделались его отношения к ван Дорну и его семейству.

Лауренс рассказывал свои приключения так живо и интересно, что нельзя было не заслушаться. Но самою внимательною его слушательницей была бесспорно Анни ван Дорн, все время усердно трудившаяся над шитьем костюма для молодого Моора, скроенного ее матерью. Никогда еще ни одна работа не казалась молодой девушке такою приятною, как эта. Она не решалась бросать ее даже и тогда, когда ее сестра Рихия отправлялась гулять вместе с Катринкою, Питом и Людвигом, приглашавшими и ее с собой. Впрочем, может быть, не принимала этого приглашения она еще и потому, что Лауренс тоже предпочитал сидеть около молодой девушки, любуясь ее ловкостью в работе и рассказывая о своих приключениях.

Вся колония была тем более рада своему новому члену — Лауренсу, что он указал другой путь к спасению. Его проект дальнейшего передвижения по воде был найден превосходным и единодушно одобрен всеми боерами.

На следующий день приступили к сооружению плотов. К счастью, возле реки росло множество деревьев, известных у голландцев под названием «кокер-боомов», которые, по утверждению Лауренса, вполне пригодны для сооружения плотов или паромов.

Кокер-боом — род алоэ. Его короткий и толстый ствол дает материал, обладающий в высушенном виде всеми свойствами пробкового дерева.

На берегу реки устроили настоящую верфь. Все имевшиеся кокер-боомы были срублены и распилены на бревна одинаковой величины, длиною в одиннадцать футов и три фута в диаметре. Знойное тропическое солнце быстро сушило их, так что можно было рассчитывать на скорое изготовление необходимого количества плотов.

Хорошо было, что в услугах Гильди не было более надобности — бедная лошадь, несмотря на заботы о ней Пита, заметно сдавала и вскоре сдохла. Это было истинное горе для неутешного Пита, до последней минуты надеявшегося спасти свою любимицу. Но все его заботы и самый тщательный уход оказались тщетными и не могли ее спасти… Не одному Питу, — всем от души было жаль лишиться последнего домашнего животного.

Между слугами каравана нашлись два макобаса, живших около озера Нгами и довольно сведущих в управлении плотами, барками и подобными немудреными судами.

Макобасы все без исключения занимаются судоходством и рыбной ловлей. Они похожи на бекуанасов, хотя и принадлежат к другому племени и кожа их темнее.

Оба эти дикаря, о которых мы говорим, бежали от крайне жестокого обращения вождя своего племени, свирепого и кровожадного Летшулатебэ, и поступили на службу к переселенцам. Бааз относился к ним хорошо, так что они глубоко уважали его и готовы были на всевозможные подвиги, чтобы угодить ему. Они очень обрадовались случаю быть полезными. Объявив ван Дорну, что им хорошо знакома работа по устройству плотов, они просили у него позволения участвовать в ней. Он, разумеется, был очень рад и с удовольствием разрешил им это.

Дело продвигалось быстро. Не прошло и недели, как плоты уже были готовы.

Но в этой работе участвовали, конечно, не все боеры. Неизвестно, сколько времени продлится путешествие по воде, поэтому необходимо было позаботиться не только о способах передвижения, но и о продовольствии для всей колонии.

Местность, по которой протекала река, была совершенно незнакома ни проводникам, ни Лауренсу. Он только предполагал, что река приведет к Лимпопо, а она, как известно, впадает в Индийский океан, но далеко ли до Лимпопо и какие препятствия придется преодолевать на пути — этого никто не знал. Потому и следовало запасаться возможно большим количеством провизии, чтобы не подвергнуться дорогою опасности умереть с голоду.

Ввиду этого часть переселенцев целые дни бродила по окрестностям, стреляя антилоп и даже жирафов. Мясо убитых животных шло на бютлонг. Чтобы скорее высушить мясо, зажигались костры, вокруг которых оно развешивалось, нарезанное тонкими ломтями.

Читатели, вероятно, не забыли, что боеры наготовили было большой запас бютлонга из мяса убитых буйволов, но когда нашествие цеце выгнало их из-под мованы, они не успели собрать с деревьев всего запаса сушившегося мяса, и оно было съедено шакалами и гиенами. Возвратившись назад, переселенцы нашли только бечевки, на которых висело мясо.

Карл де Моор стоял во главе всех охотничьих экспедиций, и благодаря этому под пулями охотников погибла не только масса дичи, но и много хищных зверей, бродивших вокруг то небольшими стаями, то в одиночку.

В течение одной недели было наготовлено бютлонга на несколько месяцев.

Кроме мяса, у боеров имелось еще несколько мешков маиса и кафрской пшеницы, так что они могли разнообразить свою пищу.

Кафрская пшеница употребляется преимущественно трансваальскими боерами. Кафры возделывают еще и другой род сорго. Сладкие стебли этого растения они сосут так, как американские негры сахарный тростник. Но боеры немного потребляют этой второй пшеницы по причине ее приторного вкуса, предпочитая первую, более похожую на европейскую.

Вокруг мованы росло множество деревьев с сочными и вкусными плодами, вроде наших персиков. Их собирали дети. Таким образом, во всей маленькой колонии не было ни одного праздного существа: каждый делал, что мог. О женщинах и говорить нечего — они вечно были заняты разнообразными хлопотами по хозяйству.

Но вот, в одно прекрасное утро, бааз объявил, что все готово к отплытию. На якоре стояли три плота, крепких, легких и, пожалуй, даже красивых. Переселенцы во второй раз покидали гостеприимную мовану в твердой уверенности уже более не возвращаться к ней.

Было сооружено по плоту для каждого из трех главных семейств. Сначала хотели устроить один общий, но потом нашли это неудобным: река местами могла оказаться слишком узкой для прохода такого громадного плота. Соединить их в один рассчитывали, когда достигнут Лимпопо.

Плоты эти были шириною в одиннадцать, а длиною более сорока футов. Бревна плотно соединены между собою и крепко связаны гибкими лианами, известными среди боеров под названием «баавиан-тув» и в изобилии росшими в окрестностях мованы.

Голландское название баавиан-тув значит «веревка павианов». Это ползучее растение, с длинными стеблями и сердцевидными листьями, чрезвычайно крепко. Боеры часто употребляют его в виде каната. Наши переселенцы и ранее были знакомы с этим растением и часто пользовались им.

На заднем конце каждого из плотов был устроен полукруглый шатер, разделенный на две части: для мужчин и для женщин. Для слуг возвышались в переднем конце шалаши из тростника и листьев. Посредине стояли громадные ящики, наполненные имуществом переселенцев. Все ящики были покрыты шкурами убитых зверей. Для стряпни имелись прекрасные очаги, устроенные из горшечной глины.

Таким образом, плоты были снабжены всем необходимым для продолжительного путешествия, и не было надобности приставать к берегу, кроме разве что для прогулки.

Когда все было готово к отплытию, Карл де Моор стал недоумевать: какое из трех семейств просить о приюте для него и сына?

— Карл, что же вы не идете?! — крикнул ему Ян ван Дорн. — Идите скорее к нам.

— И вы… примете нас? — смущенно пробормотал Моор.

— А вы смеете об этом спрашивать? Конечно! Вы обязательно должны находиться с нами. Пит не может более жить без Лауренса, а мне трудно обойтись без вас. Идите же, нечего церемониться! Лауренс давно уже здесь и ждет вас.

Проговорив это со свойственным ему добродушием, Ян ван Дорн подал Моору руку, чтобы помочь ему взойти на плот, и сделал последние распоряжения относительно отплытия.

Когда снялись с якоря и вывели плоты на середину реки, бааз снял шляпу, махнул ею и громко крикнул:

— Ну, теперь с Богом!

Флотилия плавно поплыла вдоль реки.

— Прощай, мована! — проговорила Катринка, сделав рукою прощальный жест гигантскому дереву, два раза уже служившему приютом для колонии переселенцев.

— Счастливого пути, Катринка! — сказал Пит, перебравшийся на плот семейства Ринвальд, чтобы «проститься» с молодою девушкою, потому что приходилось ехать врозь. — Знаете ли, я очень признателен моване: под нею мне пришлось пережить лучшие минуты своей жизни.

Катринка смутилась и замолчала, но ведь известно, что иногда молчание бывает красноречивее всяких слов.

— А что касается испытаний, доставшихся на нашу долю в этой местности, — продолжал Пит, — то мне кажется, что они только ярче оттенят наше будущее благополучие, во что я твердо верю.

— Пока мы все живы и здоровы, нам нечего бояться, — дружески заметил Клаас Ринвальд, вслушивавшийся в разговор молодых людей. — При всех наших несчастьях, никто из нас самих не пострадал, а это главное. Потеря скота, конечно, очень печальна, но поправима, а вот если бы, избави Бог, кто-нибудь из нас погиб, тогда, действительно, было бы страшное несчастье… Будем же надеяться па Бога и просить Его, чтоб Он и впредь сохранил нас, как хранил до сих пор.

— А знаешь, папа, — сказала Катринка, — ведь ехать на плоту несравненно приятнее и удобнее, нежели тащиться по пескам карру.

— Еще бы! — воскликнула Мейстья. — Путешествовать по воде просто удовольствие. В особенности хорош способ передвижения наших слуг. Право, я завидую теперь им — в такую жару они наполовину в воде.

— Ага! — произнес Пит. — Вы поняли теперь преимущества их водяных коней. А помните, как вы и Катринка вчера смеялись над ними?

— Зато теперь сознаем нашу ошибку и каемся в этом, — просто сказала Катринка. — Немудрено, что мы не поняли употребления предметов, виденных нами первый раз в жизни, очень странных и смешных на первый взгляд.

— Да, эта выдумка очень недурна и делает честь темнокожим, — заметил Пит. — Посмотрите, как они веселятся, точно дети!

Действительно, с боков плотов слышался оживленный веселый смех и виднелись фигуры людей, барахтавшихся в воде. Это была настоящая водяная кавалерия, державшаяся на так называемых «водяных конях».

Представьте себе ствол кокер-боома, снабженный на одном конце крепко приделанным деревянным шкворнем длиною дюймов в пятнадцать, — вот вам и все немудреное устройство «водяного коня».

Кафры часто пользуются этим своеобразным способом передвижения по воде, в особенности, когда им приходится сопровождать переправляющихся через реки волов или баранов. Плывя возле стада, они ободряют боязливых животных и помогают маленьким телятам и ягнятам, которым без посторонней помощи трудно переплывать значительные реки.

Таких стволов тут плыло множество, и на каждом из них полулежал и полусидел верхом кафр или готтентот. Одною рукою пловец цеплялся за шкворень, другою балансировал для сохранения равновесия, а ногами действовал вместо весел и руля.

«Водяные кони» могли плыть быстрее плотов, и их седоки забавлялись тем, что старались перегонять друг друга.

Благодаря этим интересным «коням», плоты не были чересчур нагружены, а темнокожие спутники переселенцев не страдали от зноя.

Начало путешествия было очень весело, да и впереди не предвиделось ничего дурного.

Грэ, обезьянка Катринки, конечно, не была оставлена под мованою. Молодая девушка была слишком привязана к этому маленькому животному, чтобы покидать его на произвол судьбы. Когда ее спрашивали, за что она так любит этого черного уродца, молодая девушка говорила:

— Я люблю ее за то, что она так забавна.

Но главным образом она любила обезьянку потому, что ее принес Пит, специально сходивший за нею далеко в лес, когда услыхал, что Катринка желала бы иметь обезьянку для развлечения. Желания Катринки были для Пита законом, и он не пропускал ни одного случая, чтобы угодить ей.

Зная, что Грэ любимица Катринки, все старались всячески баловать маленькое животное, которое платило им по-своему, т. е. строило невозможные гримасы и проделывало забавные шалости. Искренне же оно было привязано только к своей госпоже, проводнику Смуцу и Питу, но так же искренне ненавидело Андрэ.

Однажды, в то время, когда кавалькада темнокожих на своих оригинальных «конях» проносилась мимо плота Ринвальдов, Грэ, давно уже с завистью поглядывавшая на пловцов, вдруг вырвалась из рук Катринки, вспрыгнула на спину Смуца, обхватила его передними лапками за шею и радостно завизжала.

Громкий взрыв хохота переселенцев приветствовал эту неожиданную выходку маленького животного. Смуц выглядел очень комично, находясь в тисках у лохматой плутовки, крепко обхватившей его шею лапами и выказывавшей твердое намерение нескоро расстаться с занятым ею местом.