"Книга теней" - читать интересную книгу автора (Риз Джеймс)ГЛАВА 6МалуэндаНасколько мне помнится, я решила поступить так: дождаться, пока девицы уйдут в церковь или еще куда-то, и в это время незаметно пробраться в спальню, собрать вещи и уже тогда каким-нибудь образом совершить побег. В моем сундучке хранились деньги, которые Мария-Эдита платила за то, что я тайком обучала ее грамоте. Конечно, я отказывалась их брать, но та настояла. Я даже не ведала, сколько их у меня, потому что я их и брать-то стеснялась, боялась, что увидят, вот и совала спешно в сундучок, чтобы поскорее забыть о них. К тому же я совершенно не знала цены деньгам, даже не могла догадаться, сколько они стоят. Много их у меня или нет? Я не имела понятия. Мне пришло в голову, что, взяв деньги и те немногие пожитки, которые у меня имелись, я могу пройти к перекрестку дорог на другой конец деревни, где через день останавливается почтовый дилижанс, следующий на юг. (Здешние жители называют его От последних кустов живой изгороди я перебежала к двери, ведущей на кухню, и заглянула в нее. К счастью, там никого не оказалось, кроме сестры Бригитты, стоявшей ко мне спиной. Я быстренько прокралась в прежнюю свою каморку, где стояли прислоненными к стене обструганные мною сосновые доски для полок и на полу посреди мусора были разбросаны плотницкие инструменты. Койка моя была разобрана, тонкий матрасик скатан. Я решила здесь спрятаться и переждать: никакого четкого плана у меня не имелось. Вскоре я услышала звук открываемой двери, от которого у меня екнуло сердце, а затем узнала голос Марии-Эдиты. – – Ночью шутка обернулась бедой, – возразила сестра Бригитта, и я услышала, как обе собеседницы садятся на привычные места за столом, держа в руках, я в этом не сомневалась, любимые свои голубую и белую чашки, наполненные горячим кофе. – И я боюсь за нашу девочку. – Геркулину? О нет! Что случилось? Расскажи! Тут я чуть не выскочила из кладовки, чтобы броситься в объятия друзей, умоляя о помощи, ведь – Ну а что это?.. – спросила монахиня, видимо на что-то указывая. – А вы не можете узнать устриц, когда их видите? – ответила та вопросом на вопрос. – Узнать-то я узнаю, – проворчала экономка, не усматривая, однако, в словах работницы ничего обидного, – но почем вы хотите продать бушель этих вот устриц? Чьи, хочу я спросить, денежки… – Ты не помнишь добра, – перебила ее Бригитта. – Брат Марии-Эдиты присматривает за устричными промыслами в Канкале, мы уже не один месяц пользуемся его щедротами. В ответ экономка лишь фыркнула. Повисло молчание, и сестра Маргарита ушла, что позволило Бригитте продолжить прерванный появлением экономки разговор. – Не знаю уж, насколько можно назвать новую шутку невинной. Скорее это глупость, кощунство. Кто-то, хотя, мне кажется, тут и спрашивать не нужно, кто именно, явился в лазарет к бедняжке Елизавете и наградил ту… знаками, очень похожими на стигматы. – – Ну почему не может, – возразила сестра Бригитта. – Такое иногда происходит – во всяком случае, об этом рассказывают отцы церкви, – но очень редко. Едва ли мы имеем с этим дело сейчас. Собственно, я видела эти «знаки» на ее руках и готова утверждать, что они поддельные. Кровь не настоящая, да и ран-то как таковых нет. – Как, еще одна шутка? О нет! По-видимому, пожилая монахиня ответила ей кивком. – Но сестра Клер, – продолжила сестра Бригитта, – своими огненными проповедями распалила всех до истерики и намерена использовать ситуацию в своих целях. То, что началось как шалость, может закончиться неизвестно чем. Ох уж мне эта… Другой такой поискать; и говорю тебе, в ней нет ничего христианского, одно честолюбие. – Но уж мать-то Мария, разумеется… – Кровь гуще воды, моя дорогая, кровь гуще воды, – проговорила монахиня сокрушенно. – Она заперлась в своих комнатах со своею племянницей. Боюсь, ее дело проиграно, потому что, похоже, начальница школы привлекла всех на свою сторону. Ох, она была терпеливой, как подколодная змея, а теперь заварила кашу, которую придется расхлебывать всем, кроме нее. А она еще и руки нагреет. Ах, как боюсь я за нашу девочку. – Не может этого быть! – воскликнула Мария-Эдита. – Где Елизавета? Еще больна? А где Геркулина? – Сестра Бригитта не ответила, и работница продолжала: – Я должна сама увидеть эту… эту ерунду своими глазами. – И она покинула кухню, оставив сестру Бригитту, которая принялась бормотать молитвы, перебирая четки. Затем отворилась ведущая в рефекторий дверь, и сразу послышался шум, который устроили там закусившие удила девицы. Этим утром обет молчания, очевидно, был отменен. Я не могла более рисковать: что, если б меня обнаружили? Следовало укрыться получше; оставаться и дальше стоять в темном углу кладовки было небезопасно. А раз так, то я с величайшею осторожностью приподняла связанный из лоскутков коврик, лежавший у самой двери и закрывавший крышку лаза, ведущего вниз, в неглубокий погреб. Там и примостилась я на залепленной слоем грязи последней ступеньке, обставленной с двух сторон покрытыми испариной, затянутыми паутиной глиняными флягами с забродившим сидром и подкисшим вином, о которых давно все забыли; и тут я заметила, что можно тихонечко приподнять крышку лаза, чуть-чуть, как раз настолько, чтобы видеть кусочек нашей кухни. Там, в этой сырой, холодной, грязной норе, я затаилась и стала ждать. И чем дольше я ждала, тем сильней крепла во мне уверенность, что далекий шум в помещениях монастыря – там явно искали меня, – а также царящая на кухне мертвая тишина не предвещают ничего хорошего. Вдруг какой-то звук нарушил ее. Я едва его расслышала из-за своих всхлипываний, потому что плакала, когда он раздался, так сильно сказались на моем состоянии последние события, принесшие столько слез и малодушного страха… Сперва я приняла его за далекий раскат грома и решила, что надвигается гроза. Но нет, глянув через щелку, я увидела чистое небо: гроза давно прошла. Но если не гром, то что? И тут я поняла: то, что я приняла за громовой раскат, было стуком колес отъезжающего экипажа. До меня донесся далекий крик, за ним последовали другие, их становилось все больше, кричали на многие голоса. Грохот колес все приближался, вот экипаж обогнул кухню и покатился по дороге, вдоль которой я еще недавно брела, прячась за изгородью. Я не могла его видеть, но сотрясения почвы давали мне возможность ощутить даже цоканье копыт запряженных в него лошадей. Их было две. При их приближении задрожала земля. Глиняные фляги у моих ног дружно заклацали. В С*** только в один экипаж запрягали сразу двух лошадей – в ландо матери-настоятельницы. Сердце мое тяжко забилось, ему вторили удары подков. Я впитывала их звуки: то были звуки побега. Они вскоре затихли, наступила вновь тишина. Ничего не было ни слышно, ни видно. Я опустила крышку и вернулась в глубь погреба. Давешние мои слезы казались пустяком по сравнению с тем, что я чувствовала теперь. Ну разумеется, это были они, мать-настоятельница и Перонетта, это было их бегство. Мне хотелось умереть, но кто принял бы мою отлетевшую душу; мне хотелось молиться, но кто услышал бы меня? От сих мрачных размышлений меня оторвал голос сестры Клер де Сазильи, препиравшейся с Марией-Эдитой; перепалка была в самом разгаре, и, похоже, ни одна из них не расслышала шума колес экипажа беглянок. – Держу пари, – говорила одна из споривших, – что доказательства находятся здесь, на этой самой кухне. Сейчас увидим, откуда взялась эта пресвятая кровь! – Мария-Эдита всегда разговаривала с начальницей школы так смело, как не отваживался никто, кроме нее. Но сегодня она зашла особенно далеко. – Я, дорогая моя, не дурочка! – (Мария-Эдита не верила в Бога.) – И не впечатлительная девчонка, – добавила она с громким и почти непристойным смехом, – так что тебе не удастся уверить меня, будто какой-то черт послал нам свое знамение. Я не могла поверить собственным ушам. Судя по восклицаниям, выдававшим высшую степень взволнованности, и возгласам, заключавшимся во взывании к Богу, им с трудом верила и сестра Бригитта, вне всяких сомнений столь же пораженная, как и я, разразившейся на ее глазах перебранкой, в которой участвовали работница, экономка и директриса, коей в самом ближайшем будущем предстояло стать новой матерью-настоятельницей, в чем уже никто не сомневался. – Ты, судомойка, – прошипела последняя, – как бы из-за своих слов тебе не пришлось убраться вон, и если… – Ха! – воскликнула Мария-Эдита, отметая такую угрозу. – Да ты вконец испорчена, точно скисшее, заплесневелое молоко. Я тебя не боюсь… А вот тебе, именно тебе-то и нужно бояться, потому что тебе не одурачить меня, как не одурачить того Бога, в которого ты, по твоим словам, так веришь и ради которого ты так любишь себя мучить. Клянусь, я физически ощутила тот немой ужас, который исходил от всех, слышавших эти слова. – Остановись, – предостерегла ее сестра Бригитта; она, как и я, знала, что вдовая Мария-Эдита, которая теперь так сильно раскипятилась, крайне нуждается в заработке, ибо ей приходится содержать не только себя, но и дочь с помраченным рассудком, которая недавно родила во второй раз, и опять неизвестно от кого. Но работница не обратила никакого внимания на совет подруги и, протиснувшись между сестрой Клер и столом, подскочила к большому корыту, в котором у нас мыли посуду. – Так я и знала, вот они! – воскликнула добрая женщина, что-то нашарив рукой в мутной холодной жиже и извлекая оттуда ступку и пестик, на гладкой деревянной поверхности которых еще виднелся красный налет. Предъявив пестик всем присутствовавшим, она коснулась его языком. – Очень похоже на клюкву, – последовал ее приговор, – смешанную с черной патокой… Если намазать на хлеб, то годится для завтрака, а без него сойдет для подделки знаков Страстей Господних. – Сквозь щелку я видела, как она метнула презрительный взгляд в сторону школы, после чего увесистая улика вернулась в корыто. – Только вот страсти совсем не те, о которых, должно быть, ты думаешь, – возразила сестра Клер и, наклонясь к работнице, прибавила шепотом, похожим на шипение змеи: – И о которых имеет представление твоя дочь. – Грязная душонка, – проговорила работница, осуждающе качая головой. – Это из-за твоих злых дел я вынуждена буду убраться отсюда, а не из-за моих слов! – Но что это доказывает? – пробормотала наконец экономка, все еще глядя на холодную жижу в корыте. – Что, если Господь в бесконечной Своей… – Попридержи язык, – приказала сестра Клер, обернувшись к сестре Маргарите, чье лицо стало белее апостольника, его обрамляющего. Погрузившись в раздумье, она прошлась вокруг большого стола. Все молчали. Когда сестра Клер проходила мимо всхлипывающей экономки, я услышала, как она произнесла: – – О нет! – вскричала сестра Бригитта. – Прости ее, сестра, ибо она всего лишь чистосердечно сказала, что пришло ей в голову, когда… – Ах вот как, – обратилась сестра Клер к старшей монахине, сидевшей вне поля моего зрения. – Ну что же, давай становись на ее сторону, пожалуйста, говори дальше. Только запомни, моя дорогая сестра, – и в ее приглушенном голосе зазвучала угроза, – ты уже стара, и когда я займу тут высокое положение, а вскоре так случится, то я, и никто другой, стану решать, как пройдут здесь оставшиеся тебе дни. Но прошу тебя, продолжай, говори дальше, пожалуйста! – Да, я стара, это правда; и, наверно, не мне вмешиваться в твои дела. Но не забывай: Господь видит твой грех, и тебе следует опасаться, как бы в них не вмешался Он. Услышав это, сестра Маргарита горько заплакала, но сестра Клер заставила ее замолчать единым взглядом и обратилась к сестре Бригитте: – Читай молитвы, перебирай четки и помни, что, если будешь помалкивать, тебя не тронут. – Негодяйка! – не утерпела Мария-Эдита и, сгорая от стыда, кипя от негодования, схватилась за накидку и сумку; мешок с устрицами она решила прихватить тоже. – Да, я говорила сегодня от чистого сердца, и с епископом я буду говорить точно так же, когда… – Говори! Ну конечно же, говори! – И сестра Клер громко расхохоталась. – А когда ты, – продолжила она, склонившись к работнице и перейдя на едва слышный шепот, – когда ты, язычница, ты, нищая и безграмотная мать шлюхи, наконец добьешься аудиенции у Его Преосвященства, а ты ведь, Прошло совсем немного времени, и я услышала звук хлопнувшей двери, а затем, когда Мария-Эдита, не сказав больше ни слова, пересекла монастырский двор, раздался визг несмазанных петель на воротах, и она покинула монастырь. Я знала, что она не вернется, знала, что не станет искать встречи с епископом. Неужели она и вправду пошла на кражу, чтобы мне заплатить? И это при том, что я столько раз пыталась отказаться от денег? Я услыхала, как удаляются хорошо знакомые мне шаркающие шаги сестры Бригитты; остались лишь двое, сестры Клер и Маргарита, они стояли совсем рядом с дверью, ведущей в кладовку. Затем они подошли еще ближе и оказались меньше чем в трех шагах от меня. Сестра Клер облокотилась на косяк и проговорила, обращаясь к экономке: – Ты должна получить свою кладовку, моя дорогая, а я… я должна получить свой монастырь. – Да, – пролепетала та, всхлипнув, – но… но… – Успокойся, Марта, и ответь: ты со мной? Ты понимаешь, что мы задумали? – Понимаю, – ответила та взволнованно. – Только вот… Молоток и гвоздь, чтобы подделать знаки Страстей Христовых, это как-то… – А ну-ка скажи, – настойчивым тоном проговорила сестра Клер, – чем нашей малютке повредит, если она поближе познакомится с искупительной жертвою и страданиями своего Спасителя? Говори! А заодно ответь на такой вопрос: разве мы не достаточно долго страдали от мягкотелости этой женщины? Разве сами девочки не потерпели от распущенности, свойственной вялому правлению этой… этой – Да, но как же малышка… Ну эта девочка, Елизавета? Ведь ее раны могут… – Глупая, как ты не возьмешь в толк, что она скоро поправится? – прошептала сестра Клер. – Я ведь только пристукну по гвоздю и не стану вгонять его глубоко. И притом Клотильда ей даст столько успокаивающей микстуры, что она вообще почти ничего не почувствует. Подумай сама, дорогая, зачем нам эта девчонка нужна мертвой? И что значит преходящая боль в сравнении с благом нашего монастыря? Ведь это поможет избавиться сразу и от артистки, и от племянницы, и от ее способной на все подружки. А кстати, сколько тебе нужно полок? – Шесть, – ответила ключница. – Ну так шесть и получишь. – И подруги отошли от двери кладовки. Сестра Маргарита несколько успокоилась, но все равно была на грани того, чтобы расплакаться. Сестра Клер продолжала ее успокаивать, и вскоре я расслышала звук поцелуя; мне представились ее сухие, безжизненные губы. – Со временем, – проговорила она, – я увешаю тебе полками все стены на кухне, если захочешь… А теперь иди, подогрей девочек еще сильнее, как мы договорились. И запомни, что в лазарете не должно быть ни единой души, только Слышала я и то, как сестра Клер села на стул: его ножки скрипнули по каменному кухонному полу. Затем донесся звук, свидетельствующий, что она положила на стол что-то тяжелое; затем послышалось мерное поскрипывание, будто чем-то терли о что-то, но чем занималась директриса, я не смогла догадаться. Сестра Клер явно давала время ключнице, отправившейся в спальню девочек, выполнить поставленную перед ней задачу. Но как долго тянулись минуты ожидания! Наконец послышалось какое-то движение. Это сестра Клер встала со стула – по-видимому, чтобы покинуть кухню. Но прежде чем сделать это, она задержалась у двери кладовки. На какой-то миг она перекрыла проникавший туда дневной свет, и в то же мгновение раздался звук, показавшийся мне похожим на выстрел. Это она швырнула в дверь горсть заостренных напильником гвоздей – лишь один остался в ее руке, – и те рассыпались на полу посреди рубанков и сосновых стружек. В другой руке я увидела молоток и поняла, что худшие мои опасения оправдываются, ибо она решила довести злую шутку Перонетты до еще более злого конца. Сестра Клер ушла; кухня опустела. Я была так ошеломлена и напугана, что не могла двинуться с места. Ни для того, чтобы спасти Елизавету, ни чтобы спасаться самой. Прошло какое-то время – может, полчаса, а может быть, два часа, – и зазвонил Ангелус, созывая воспитанниц в церковь; тогда я поняла, что не могу более медлить. Я откинула крышку лаза и прислушалась. Оказывается, сестра Бригитта вернулась. Я узнала ее тихие, медленные шаги и замерла. Шаги стихли, только слышно было, как, перебирая четки, она тихо шепчет молитвы, скорей напоминающие вздохи, чем различимые слова. Она уселась в любимое свое кресло. Я видела, как она сидит у края стола и перебирает голубые прозрачные шарики скрюченными, непослушными пальцами с большими и твердыми, словно камень, костяшками. Я беззвучно вылезла из погреба. Интересно, смогу ли я незаметно прокрасться мимо нее в полумрак узенькой и крутой лесенки, что вела в ее комнаты и по которой она иногда ходила, хотя и рисковала при этом сломать ногу? Оттуда я смогла бы пробраться в коридор второго этажа, по коридору – к окну в самом его конце; затем через окно на террасу над галереей, а по ней в безлюдный дормиторий. Получится ли? Но разве у меня был выбор? Итак, я тихо, затаив дыхание, выскользнула из кладовки и по стенке, по стенке стала пробираться за спиной погруженной в бормотание молитв монахини. Однако нужно было еще прошмыгнуть мимо нее, ибо она сидела недалеко от лесенки, откинувшись на спинку своего похожего на трон кресла; ее голова была низко опущена, так что подбородок касался груди; казалось, она вот-вот уснет, если еще не заснула. Но когда я попыталась прокрасться мимо нее, она, не поднимая головы, вскинула руку и цепко ухватила мою руку скрюченными, узловатыми пальцами. Прежде чем я успела вскрикнуть, она устремила на меня взгляд покрасневших, больных глаз – тут я увидела, что по ее ввалившимся, белым как бумага щекам текут слезы, – и протянула мне четки со словами: «Иди с Богом, дитя мое. Иди прочь из этого места как можно скорее!» Лестница оказалась такой темной, что даже не было видно ступенек, и мне пришлось крепко держаться за служившую перилами веревку, пропущенную через кольца, привинченные к стене, а несколько раз даже буквально повиснуть на ней, хотя ржавые крепления грозили в любой момент выскользнуть из своих гнезд. Мне пришла в голову мысль, что хорошо бы навеки укрыться в такой спасительной тьме. У меня еще оставалась возможность передумать, вернуться. Пока еще путь назад был свободен. Почему я им не воспользовалась? Неужели мне и Очень медленно и со значительным усилием я приоткрыла дверь в комнату сестры Бригитты и заглянула внутрь. Дверь в коридор оказалась закрыта. Я поднажала и широко распахнула дверь – она поддалась с оглушительным скрежетом – и осторожно, как кошка, вошла в комнату Лучики света проникали в нее через одинокое оконце с покосившейся рамой. Никого. Я огляделась: обыкновенная келья; белесые стены, кровать с тонким покрывалом на ней, ночной столик с изогнутыми ножками, подставка для простенькой умывальной чаши из белого фаянса; над ней зеркальце – я даже не решилась глянуть в него – и, разумеется, непременное распятие над кроватью. И тут я вспомнила, что кипарисовый крест, единственное мое оружие, остался в погребе. « Я долго прислушивалась, не проникнет ли из коридора через дубовую дверь какой-нибудь звук. Там было тихо. Медленно, очень медленно я отворила дверь. В моей голове еще раз прозвучало напутствие сестры Бригитты. «Иди, – сказала я себе, – Выйдя в коридор, я направилась в самый его конец, к окну. С трудом открыла его и вознесла хвалу Господу: то, что я такая сильная, наконец-то пригодилось. Затем – все дальше и дальше: на террасу, низко пригнувшись, прячась за вьющимися по шпалерам голубыми ипомеями, которых жар полуденного солнца уже лишил утренней свежести, – прямо к дормиторию. Через окно я увидела аккуратно застеленные койки. Поблизости никого не было видно; как я и ожидала, все дружно ушли молиться. Еще бы! Кто осмелится увильнуть, когда по монастырю разгуливает Сатана? Это их страх позволил мне пробраться сюда незамеченной. И тут мне словно кто подсказал: И коридор, и терраса, хоть я там никого не видела, показались мне Вскоре я очутилась перед своей кроватью. Сундучок стоял на полу раскрытый. Из него забрали все. Когда я заполучила мой потрепанный сундучок – а он достался мне после смерти одной из сестер, – то вместе с ним ко мне перешли кое-какие ее вещи; теперь же я в нем нашла лишь серебряное распятие, которое сестра Клер де Сазильи окропила моей кровью. Можете представить, какая меня охватила ярость! Ведь в этом сундучке с драной обивкою и сломанным замком хранилось все то жалкое имущество, которое одно только и было моим на всем белом свете; конечно, вещей там лежало совсем мало, но все они были мои. Исчезли не только припрятанные мной деньги, но и книги, подаренные матерью Марией, и пара отвергнутых Перонеттой серег, которые я даже не отважилась ни разу надеть, опасаясь, а скорей Простыни, разумеется, забрали в первую очередь. Ну как же: Однако подушка, на которой еще оставалась льняная наволочка, похоже, избежала варварского ритуала. Я рванула ее к себе, надеясь устроиться поудобней, уткнулась в нее лицом и – о Но кому могла принадлежать эта свежая кровь? Послышался шорох, но исходил он явно не от человека. Это было тихое мяуканье. Оно доносилось из-под кровати. Я нагнулась и дрожащими пальцами вытащила из-под койки угольно-черную кошку, никогда прежде не встречавшуюся мне в С***. Она не стала убегать и тут же принялась обнюхивать мою испачканную в ее крови руку. Ей совсем недавно обрезали уши, причем, видимо, самым варварским способом, тупыми ножницами или столовым ножом. Я взяла кошку на руки. Что они с нею сделали? Лаская несчастное, изувеченное создание, я как бы просила прощения, ибо хорошо понимала, что являюсь причиной ее мучений. (Единственный способ не дать кошке превратиться в наперсницу ведьмы – это обрезать ей уши; по крайней мере, так утверждают у нас на севере.) Ах, эти мерзавки! Им бы работать подручными у мясника! Разжаловать меня из дьявола в простую ведьму? И когда только все кончится? Сколько еще крови должно пролиться и чьей? Я этого не могла знать, но что-то мне подсказывало: Я прижала кошку к самой груди. Бедняжка. Она снова и снова терла своей лапкой окровавленные обрубки, от которых остались практически одни струпья среди слипшейся шерсти там, где когда-то росли ушки. А она все мурлыкала и мурлыкала жалобно, пока в глубине моей души не родилось Она терлась о мое плечо, словно пыталась найти защиту у меня на груди. И вправду Я снова присела на край злосчастной кровати, вокруг которой валялись прутики, наломанные с деревьев, отгоняющих ведьм, и погладила мою Малуэнду. У меня никогда не было не то что наперсницы, а вообще никакого ручного зверька. Неудивительно, что я засмеялась счастливым смехом, когда мысленно произнесла это слово: Я сидела на койке и думала, как было бы чудесно оказаться и вправду той, за кого меня все принимают. Я Итак, мои прежние соученицы одарили меня наперсницей. Как мило с их стороны. Кажется, они наделили меня сверхъестественными способностями? Но разве сила моя не в этой глупой их вере, не в их тупой убежденности, что я ведьма, не в их суеверии? Мне было еще больно, однако я уже |
||
|