"Девять месяцев из жизни" - читать интересную книгу автора (Грин Риза)14Ладно, а теперь, если вы не возражаете, я бы немного поплакалась на тему того, как я ненавижу людей. Всех. Ради бога, может мне кто-нибудь объяснить, почему каждый случайный прохожий считает своим долгом лезть ко мне с разговорами только потому, что я беременна? Почему? Мне вот никогда не придет в голову пристать к незнакомому человеку, который стоит себе в очереди в овощной лавке, или паркует машину, или ждет столик в ресторане, и завести с ним душевный разговор ни с хрена ни с полхрена. Я ничего не имею против, если мне скажут привет или предложат помочь донести тяжелую сумку, но как раз этого они почему-то не делают. Куда бы я ни пошла, я слышу одни и те же комментарии, не отличающиеся ни умом, ни оригинальностью: Затем следует диалог, который повторяется семьдесят пять раз в день: Случайный прохожий: И когда вы рожаете? Я: Одиннадцатого апреля. Случайный прохожий: Серьезно?! У свекрови сестры моего отца/бой-френда/двоюродного деда/племянника день рождения девятого апреля. Я: О-о-о. Хоть убейте, я не понимаю, зачем это. Почему они думают, что мне интересно, когда родился их сраный родственник? И какого ответа они ждут? А что за страсть комментировать мое тело вслух на публике? А еще не забудьте о персонажах, которые рвутся сообщить мне, что я «прелесть» или «прелестно» выгляжу. Ну, ради бога. Кто угодно, но не прелесть. Во-первых, для «прелести» я слишком высокая, а во-вторых, у меня слишком гнусный характер. Тем не менее правила игры таковы, что любая беременная, которая до беременности была относительно стройной и не превратилась в полнейшую корову, обречена быть «прелестью» для всех окружающих. Я знаю, что вы сейчас думаете. Вы думаете, что, когда случайные прохожие называют тебя прелестью, это лучше, чем если бы они говорили, что ты выглядишь как выбросившийся на берег кит, – полностью с вами согласна. Но что я не могу понять, так это: а) почему о женщине, которая еле держится на ногах, говорится в детско-собачьей терминологии и б) зачем вообще случайному прохожему говорить мне что бы то ни было. Подождите, подождите, я еще не закончила. Мне еще надо пожаловаться на улыбки. Я ненавижу улыбки. Все виды улыбок, какие только есть. Есть, например, улыбка «ой-какая-вы-прелесть», обычно от двадцати-с-чем-то-летних, у которых никогда не было детей и которые уверены, что беременность – это радость и веселье, как в кино. Внимание, девочки, экстренное сообщение: она таковой не является. Еще есть сочувственная улыбка «как-вам-тяжело-я-вас-так-понимаю», исходящая от более зрелых, умудренных жизнью женщин, которые уже были беременны и знают, какой это отстой. Улыбка «пожалуйста-не-смотрите-на-меня-мне-от-вашего-живота-дурно» используется исключительно мужчинами, у которых между ног еще кое-что функционирует, а улыбка «как-мне-вас-жаль-бедная-несчастная» может исходить от всех социально-возрастных групп. Клянусь Богом, если еще одна сволочь мне улыбнется, я ей/ему/им просто вышибу зубы. А мужики? Свиньи они. Все до единого. Как только у меня вылезло здоровое пузо, я просто перестала для них существовать. Вы, наверное, думали, что должно быть наоборот? Ведь ясно видно, что я девушка, не чурающаяся утех плоти. И вы, наверное, думаете, что мужикам их мужская логика говорит о том, что раз уж кто-то – явно! – делил со мной радости плотской любви, значит, я вполне полноценная особь женского пола? Ошибаетесь. Они меня просто игнорируют. Они меня игнорируют, когда я не могу открыть тяжелую дверь, они меня игнорируют, когда я тащу сумки с продуктами, они меня игнорируют, даже когда я пытаюсь закинуть чемодан на верхнюю полку в самолете. Клянусь вам, так оно и было, когда мне на прошлой неделе пришлось лететь на конференцию, и я была явно одна, явно беременная и явно не в состоянии дотянуться до багажной полки. Мужики сидели впереди меня, сзади и по бокам, и ни один не предложил мне помочь. Если бы мне такое рассказали, я бы сама не поверила. И, кстати, я десятки раз летала в самолете одна, и, могу вас уверить, у меня никогда не. было проблем с нахождением мужика для закидывания сумок на полку. Но помогать женщине, если нет ни малейшей вероятности, что ее можно трахнуть, – не дай боже, ни за что на свете. Есть, правда, немногочисленный класс мужиков, которые меня хотя бы замечают, – молодые папаши и обладатели беременных жен. Вот уж задушевные подружки, на мою задницу. Им кажется совершенно нормальным трогать мой живот (даже вспоминать об этом не хочется – скажу только, что некоторые чуть не лишились своих конечностей после попытки это сделать) и задавать мне сугубо интимные вопросы: типа есть ли у меня растяжки (нет) или варикозное расширение вен (фу, нет). В спортзале они вьются вокруг меня как мухи. По непонятным причинам они считают, что сам факт моего присутствия означает, что я очень хочу услышать их советы по избавлению от лишнего веса. Представьте: сидишь себе спокойненько на скамейке, качаешь бицепс, и тут появляется совершенно незнакомый мужик и начинает рассказывать, как его жена начала рожать прямо на тренажере, когда ноги качала, но упражнение все-таки доделала, и если я не брошу заниматься и не обленюсь, то я быстро сброшу весь лишний вес, если, конечно, не буду кормить грудью – тогда это займет немного больше времени; но вы держитесь, не расстраивайтесь, потому что у вас все прекрасно получается. Каждый раз, когда я слышу очередные мудрые слова о беременности, я не устаю поражаться. Дорогой мой, раз у тебя нет даже вагины, с какой стати мне слушать твои советы? И Эндрю стал таким же. О моей беременности он вспоминает только тогда, когда это можно использовать в своих целях. Он будет валяться на диване и смотреть футбол, пока я тащу по лестнице тяжеленные сумки, но как только кто-то или что-то причиняет ему неудобство, моя беременность магическим образом оказывается на первом плане. Даю вам слово, никто на свете не сумеет разыграть эту карту лучше Эндрю. Никто. Техника исполнения следующая: он собирает весь праведный гнев, на который способен, а затем изображает, что он в ярости от нарушения морально-этических норм и глубоко возмущен тем, что с его беременной женой обращаются не так, как того заслуживает ее положение. Например, в очереди за билетами в кино: И вот что самое поразительное – эта техника проходит на ура. На мужчин одно только слово «беременная» действует как репеллент. А женщины так умиляются нежности и заботливости Эндрю, что делают все, о чем бы он ни попросил. Лично мне все это кажется омерзительным и абсолютно несправедливым. Я, беременная, вынашивающая в собственном животе ребенка, раздутая, с больной спиной и распухшими ногами, никогда не позволю себе так торговать лицом, потому что считаю это неприличным. А тем временем мой муж, безбожно эксплуатирующий мою беременность, получает все симпатии зрителей и звание «Мужчина года». Глупо удивляться, что миром правят мужчины. Зоя встает и потягивается. – Ну что, закончила наконец? – произносит скрипучий голос. Я прерываю свою ходьбу по комнате, останавливаюсь у дивана и скидываю туфли. – Да, – говорю я. – Спасибо, что выслушала, мне сразу стало легче. Зоя поднимает на меня глаза. – Как скажешь, – отвечает она, поднимается и идет на кухню. Я слышу, как звякает собачья дверца, и она протискивается наружу. Эндрю поет: – Просто опять ду-ду-ду-ду. Мы ду-ду-ду ду-ду. Все, что в глаза бросаетца-а-а, ты у меня не красави-ца-а-а. Ду-ду ду-ду-ду... – Эндрю, «это меня не касается», а никакая не красавица! Но он не обращает на меня внимания и продолжает препарировать песню: – Ду-ду-ду нас опя-я-я-ять... Он барабанит по рулю и мотает головой вверх-вниз, и я не выдерживаю и смеюсь. Сейчас он вряд ли сможет сделать что-нибудь такое, что могло бы вывести меня из себя, потому что сегодня – пять месяцев, и мы едем к доктору, который нам скажет, есть у живущего внутри меня персонажа пенис или нет. Мои мучения прерывает реклама, и Эндрю наконец прекращает свой бубнеж. – Давай, когда узнаем, устроим себе праздник. Пригласим человек пятьдесят, ничего готовить не будем, разложим всякие деликатесы на больших блюдах, сладости, фрукты. Как ты думаешь? – Прекрасно, – говорю я. – Я согласна. Он абсолютно уверен, что будет мальчик. Мой живот высокий, а это, если верить нескольким тысячам случайных прохожих, говорит о том, что у меня мальчик. Я в эти бабкины сказки не слишком верю, так что, прежде чем я начну красить детскую в голубой цвет и париться с мужскими именами на «П» и на «Дж», я должна собственными глазами увидеть на экране пенис. Скорее бы закончилась эпопея с именами. Меня уже тошнит от расспросов. После разговора со Стейси я усвоила урок и перестала всем рассказывать про свои проблемы с выбором имени. Теперь я просто говорю, что еще не успела купить книжки с именами, а как только куплю, сразу начну выбирать. Кстати, о книжках, Стейси все-таки решила повиниться за свое гнусное поведение и в качестве компенсации прислала мне книжку под названием «Мама, меня в школе дразнят! или О чем должны подумать родители, прежде чем дать имя своему ребенку». Я не знаю, где она ее откопала, но это шедевр. Возьмем, например, Эндрю. Эндрю: Я решила взять ее с собой, чтобы сразу начать отбор. Мы записываемся в регистратуре и усаживаемся в холле ждать своей очереди, с одним журнальчиком на двоих («Домашний журнал для дам», март прошлого года). После десяти минут изучения статьи «Как прекратить всем угождать» сестра выкрикивает мое имя Первым делом я иду пописать (все-таки минус несколько унций), а потом, прежде чем залезть на весы, снимаю с себя туфли, носки, свитер, ремень, кольца и сережки. Медсестра доктора Лоуенстайна, Элли (Элли[31]: – Ну вот, – говорит она, сверяясь с моей картой, – получается три килограмма двести восемьдесят граммов. Я улыбаюсь: – Значит, за последний месяц я набрала только пятьсот семьдесят граммов? Вы уверены? Супер. То есть я, конечно, старалась, но была уверена, что прибавила больше, килограмм как минимум. Думаю, с зарядками-пробежками можно немного расслабиться. Элли мотает головой и вздыхает: – Нет, лапочка, вы набрали больше. Так что теперь у нас получается, – она снова сверяется с картой, – шесть килограммов и четыреста шестьдесят граммов. Я чуть не падаю с весов. Этого не может быть. Я так хорошо себя вела. – Это, наверное, ошибка, – хнычу я. – Вы ничего не напутали? Но она уже идет к следующей пациентке и, не поворачивая головы, кричит мне в ответ: – Нет, ничего не напутала! Подождите доктора Лоуенстайна в третьем кабинете. Послушно иду в третий кабинет, там уже сидит Эндрю с журналом «Пипл» четырехмесячной давности. – Ну и как? – беззаботно спрашивает он. Я мрачно мотаю головой: – Не хочу об этом говорить. Три килограмма двести восемьдесят граммов. У них, наверное, весы сломаны. Теперь никаких бутербродиков и фруктов на ланч. А перед осмотром буду есть только белковую пищу. Я взгромождаюсь на смотровое кресло, задираю на животе рубашку и жду доктора Лоуенстайна. Через десять минут он впархивает в кабинет с моей картой в руках. – Всем привет, как у нас дела? – говорит он и, подойдя к креслу, целует меня в щечку. Первый раз встречаюсь с доктором, который приветствует пациентов поцелуем в щечку, но делает он это каждый раз. Наверное, это особый лос-анджелесский шик. – У нас все прекрасно, – говорю я. – Но мы умираем от нетерпения: покупать нам куклы или машинки. – Ну что ж, сейчас мы все узнаем. – Он смотрит в мою карту, потом поднимает брови и смотрит на меня: – Три килограмма двести восемьдесят граммов? Услышав это, Эндрю тоже смотрит на меня, и мне приходится делать строгий жест пальцем. – Я не уверена, что у вас весы в порядке. Я за собой очень хорошо слежу. Я хожу на занятия четыре раза в неделю и ем совсем мало, – поворачиваюсь к Эндрю за поддержкой: – Я ведь слежу за собой, правда? Эндрю энергично кивает: – Она очень за собой следит. Все, что она ест, кроме обычной еды, – это каша или хлопья. Ты ведь «Тотал» ешь, да, зайка? Я киваю. – Две миски хлопьев «Тотал» в день. Я их ем вместо витаминов – меня от витаминов тошнит. – Доктор Лоуенстайн кивает мне, показывая всем своим видом, что слышал такое миллион раз. – А потом, это же не одна я столько вешу. Ребенок, я полагаю, тоже растет, вот и получаются эти несколько сотен граммов. – Ваш ребенок сейчас размером с компьютерную мышь. А весит он примерно триста граммов, – ухмыляясь, говорит доктор Лоуенстайн, закрывает мою карту и кладет ее на стол. – Поймите, Лара: кто-то набирает больше веса, кто-то – меньше. Мы не можем контролировать свои гены. Если вы следите за питанием и ходите на занятия – значит, все в порядке. Шикарно. Знаете, доктор, я сама разберусь со своим геном повышенного-потолстения-в-период-беременности. Если дело дойдет до двадцати пяти килограммов лишнего веса, я с мамой больше разговаривать не буду. Я ложусь в кресло, доктор Лоуенстайн достает сантиметр и раскладывает его у меня на пузе. – Шевелится часто? – спрашивает он. А вот про «шевелится» я, кажется, еще не рассказывала. Это началось недели три назад. По ощущениям похоже на бульканье в животе, когда хочется есть, только без звуков и чувства голода. Сначала я сомневалась, ребенок это или нет, но потом булькать стало все чаще, я спросила у Джули, и она сказала, что да, это точно ребенок. Чаще всего он начинает толкаться ночью, когда я засыпаю. Молодец, деточка, мало мне того, что, когда он родится, нормально поспать уже не удастся, так он начинает меня будить за пять месяцев до рождения. – Да, – говорю я. – Он там вовсю плавает. – Это хорошо. – Он сматывает сантиметр и подает мне руку, чтобы я села. – Ну что ж, все у вас в порядке. Теперь спускайтесь к доктору Вайсу. Надеюсь, видеокассету не забыли? Доктор Вайс – специальный доктор по УЗИ, двумя этажами ниже доктора Лоуенстайна. Если принести ему видеокассету, он запишет все, что показывает ультразвук. Лучше уж я это буду смотреть со своим ребенком через двадцать лет, чем документальный фильм про то, как я какаю на родильный стол. Кстати, пока не забыла: – Э-э-э... доктор Лоуенстайн, можно еще вопрос? Он поворачивается и усаживается обратно на свой стул: – Всегда пожалуйста. – В каких случаях делают кесарево сечение? Извините, но мне надо это узнать. После того как Джули родила, я пересмотрела серий десять подряд «Родов по-настоящему» и пришла в полный ужас. Согласитесь, наблюдение за родами в беременном состоянии сравнится только с наблюдением за собственной смертью перед тем как умрешь. И дело даже не в том, что девяносто процентов маньячек, подписавшихся на съемки, рожают сами и без обезболивающих. Я, честно говоря, не понимаю, почему Джули это приводит в такой восторг. Рожают ли они в ванне, в кровати, на корточках, кончается все одинаково – они корчатся, визжат и умоляют Боженьку срочно все это прекратить. В общем, это ужасно. И мне плевать, что там говорит Джули, – ведь даже те, которые на обезболивающих, выглядят жалко и омерзительно. Либо она ничего не помнит, либо просто врет мне в лицо. Зато те серии, в которых делали кесарево, – одно удовольствие смотреть. Нормальные, приличные женщины, спокойно лежат, потом маленький разрез, и через пять минут у них уже есть ребенок. Это ведь так легко, разве нет? Поверьте мне, я честно старалась вообразить себя, рожающую нормальным способом – ну, чтобы понять, как это будет, – и у меня ничего не вышло. Я просто не могу представить себе, как я лежу на столе, со своим платиновым мелированием и французским педикюром, и, прижав ноги к ушам, пыжусь, как будто у меня целый месяц был запор. Или, боже милосердный, какаю на стол. Нет, нет, нет. Кесарево сечение – вот это определенно то, что мне надо. Доктор Лоуенстайн снова поднимает брови и берет мою карту. – В каких случаях? – переспрашивает он. Я киваю. – Кесарево сечение делают, если во время родов возникают какие-нибудь серьезные проблемы... Я мотаю головой – мол, с этим все понятно. – Нет, я имею в виду не экстренные ситуации, а плановые, по предварительной договоренности. Доктор Лоуенстайн кривит рот, как будто пытается не рассмеяться. Чувствуется, что у него уже бывали пациентки с платиновым мелированием и французским педикюром. – Ну, обычно кесарево сечение назначается женщинам, которым уже делали кесарево с предыдущим ребенком. Для первородящих хирургия назначается, если ребенок слишком большой и, разумеется, если роды по какой-то причине не могут протекать естественным путем. Но об этом нельзя знать наверняка до последней недели-двух беременности. – И все? – спрашиваю я. Он отвечает не сразу. – Ну, предположим, мы можем назначить кесарево заранее, если имеется угроза здоровью матери и роды могут ухудшить ее состояние. Вот так-то лучше. – Какая угроза? Он смотрит на меня подозрительно: – Любая угроза. – Типа жутких нервов и абсолютного отсутствия желания рожать, не говоря уже об иррациональном страхе разорваться, а потом зашиваться? На этот раз он, не скрываясь, смеется: – Ладно – наверное, не любая. Блин. Опять мимо. – Послушайте меня, – говорит он. – Прошло только полсрока вашей беременности. Страх перед родами испытывает большинство женщин. Это совершенно нормально. Вам надо почитать литературу, может быть, сходить на занятия по подготовке к родам, тогда уже поговорим. Хорошо? – Хорошо, – говорю я. – Но если ничего не изменится, мы ведь можем вернуться к этой теме? – Безусловно, – говорит доктор, ласково похлопывая меня по спине. – Лучше сходите посмотрите, что у вас уже имеется на сегодняшний день. В кабинете доктора Вайса нас встречает его медсестра, описать которую может только слово uber – живчик. Зовут ее Кэти ( – Я ушам своим не поверил, когда услышал, что ты попросилась на кесарево сечение. Ты понимаешь, что это уже серьезная операция? Я не перестаю восхищаться тому упорству, с которым он постоянно пытается меня урезонивать, – и это после стольких лет совместной жизни. Крепкая хватка. – Да, понимаю. А какая альтернатива, ты понимаешь? Он вздыхает: – Да, понимаю. Но ты говорила об этом с таким апломбом. О-о-о. Апломб. Отличное слово. Интересно, где он его выкопал? – Никакого апломба. Для информации: за последние несколько недель я провела серьезные исследования на тему кесарева сечания. Он удивленно на меня смотрит: – Исследования? Когда? Где? – На сайте «Ваш Малыш», когда на работе была. Я прочитала все статьи про кесарево, и меня это очень устраивает. Риска почти никакого, и это намного безопаснее для ребенка, потому что нет опасности, что голова застрянет в родовом канале. Единственное, что я не смогла выяснить, – будет ли заметен шрам под бикини. – Блин, надо было спросить у доктора Лоуенстайна. Он наверняка знает. – В любом случае, мы даже не знаем, разрешит ли он, так что нечего на меня сразу накидываться. Раздается энергичный стук в дверь, и входит очень тощий и высокий человек в белом халате с надписью «Джек Вайс, М. D.» на кармашке. – Вы, наверное, Лара, – говорит он и протягивает руку. – Совершенно верно, – отвечаю я и пожимаю ее. – Это мой муж, Эндрю. Они тоже пожимают руки, после чего доктор садится перед экраном. – Значит, определяем пол? Мы с Эндрю сообщаем ему, что да, именно это мы сегодня делаем и не уйдем отсюда, пока не узнаем. – Хорошо. Тогда давайте начнем. Он выжимает мне на живот гель и начинает водить по нему лопаточкой для ультразвука. На мониторе появляется большая черно-белая клякса не в фокусе. Я в ней не нахожу ничего похожего на ребенка, но доктор, похоже, находит. – Вот у него позвоночник, видите? – спрашивает он. Не вижу. Старательно щурюсь, но все, что мне показывает монитор, – это слегка уменьшившаяся черно-белая клякса совсем не в фокусе. – Он так и должен выглядеть? – спрашиваю я. – Так и должен, прекрасно выглядит. Поелозив еще немного своей лопаточкой, он останавливается и показывает какое-то пятно на экране. – Вот его голова. Видите глаза? Это – Они... нормальные? – Совершенно нормальные. Глазницы пока на боковых сторонах головы. Ребенок будет расти, и они будут постепенно сближаться. – Приятно об этом слышать. Лопатка снова движется по животу. – А вот ножки, видите? Снова прищуриваюсь. По-моему, я их вижу. Только они прямо рядом с головой. Собственно, выглядит все это так, будто они внутри головы. Сердце начинает стучать как бешеное. Боже мой, у моего ребенка ноги растут из головы. Все понятно: это потому, что я не ела фолиевую кислоту перед тем как забеременеть. Я так и знала – даром мне это не пройдет. Так оно и случается, когда к здоровью относишься наплевательски, тратишь все время на разную легкомысленную фигню, плачешься всем, как тяжело ходить беременной, и ведь не хватает ума остановиться и подумать – а все ли в порядке? Это карма. Плохая карма. Я нервно прокашливаюсь. – А ноги у него на месте? – шепчу я. – Нет, – спокойно, как бы между делом, говорит доктор, и я чувствую, что сейчас у меня будет шок. У моего ребенка врожденные уродства. Это наказание за все те гадости, которые я сказала о материнстве и детстве. Я отчаянно ищу взглядом Эндрю, но он у меня за спиной, и отсюда его не видно. Ну вот, теперь еще и тошнит. Доктор Вайс переводит взгляд на меня и мгновенно оценивает ситуацию: – Нет-нет-нет, анатомически они на месте. Извините. Не думал, что напугаю вас. Когда я сказал, что они не на месте, я имел в виду, что они сейчас расположены таким образом, что я не смогу определить пол. Я громко выдыхаю. Это было совсем не смешно. Не помешало бы ему быть поосторожнее с такими вопросами-ответами. – Вот, посмотрите. – Доктор Вайс ведет пальцем по экрану, очерчивая край кляксы. – Он свернулся клубком, и ноги теперь расположены вдоль торса. И что там между ними, я не смогу рассмотреть, пока он не сменит положения. Да, понимаю, согласна, я должна быть счастлива, что он здоров, и без сожаления оставить более мелкие вопросы до лучших времен, тем более после такого чудовищного приступа родительского ужаса. Однако, извините, такая уж я легкомысленная, и с этим ничего не поделаешь. Доктор Вайс снимает очки и вытирает лоб рукавом. – Ребенок выглядит прекрасно, и это хорошая новость. – Я устремляю на него взгляд, в котором ясно читается совет не упоминать о плохих новостях. Он вздыхает. – Попробуйте полежать несколько минут на боку и попытайтесь его разбудить, а я схожу проверю другую пациентку. Я с готовностью киваю, и он выходит. Я переворачиваюсь на бок, Эндрю подходит и садится на краешек стола. – И как ты собираешься его будить? – спрашивает он. Понятия не имею. Как полагается будить плод? Может, есть специальные будильники? Надо попробовать его слегка растрясти. Я смотрю на свое пузо и начинаю легонько похлопывать по нему ладонями. Шмяк. – Просыпайся! – Шмяк. – Просыпайся! – Шмяк-шмяк-шмяк. – Просыпайся! Просыпайся! Просыпайся! Обряд пробуждения продолжается еще несколько минут, но когда я слышу шаги доктора Вайса, я тут же прекращаю и ложусь обратно на спину. Сильно подозреваю, что он имел в виду несколько иную технику. – Хорошо, – говорит он, усаживаясь перед экраном. – Давайте посмотрим, что у вас получилось. Он снова водружает мне на живот свою ультразвуковую штуковину и смотрит на экран. На этот раз я совершенно четко вижу ножку, и вдруг она дергается, как дергается коленка, когда невропатолог стучит по ней своим молоточком. Эмоции зашкаливают. Ничего подобного я не испытывала никогда в жизни. Больше всего хочется залезть внутрь, схватить его, прижать к себе и больше никогда не выпускать. Я не могу это объяснить – ощущение такое, что больше ничто на свете не имеет значения, так спокойно, тепло и радостно, чувствуешь себя до краев наполненной любовью и нежностью. Чувствуешь себя... мамой. Попалась. Ну, как можно быть такой мягкотелой? Я поднимаю глаза на доктора Вайса. – Ну что, вы можете сказать, кто это? – спрашиваю я. Доктор кивает, не отрывая взгляда от монитора. – Так, хорошо – вот оно. Так... понятно. Ну, что я вам могу сказать, я практически уверен, что это... Я не дышу. Дамы и господа, барабанную дробь, пожалуйста, – наступает момент, которого мы так долго ждали... – Это девочка! – Доктор Вайс наконец отрывается от монитора и с улыбкой смотрит на нас. – Поздравляю, у вас будет девочка. Сердце падает в бездонную яму. Это не мальчик. Это девочка. У меня будет девочка. Стервозность, гормоны, тряпки, сплетни и ненависть к собственной матери. Ладно, думаю я. Есть же и положительные моменты. С дочкой будет весело. Спа-курорты на каникулах, шоппинг-туры в Париж на уик-энд – все может оказаться не так и плохо... Я поворачиваюсь и смотрю на Эндрю, который старается удержать явно фальшивую счастливую улыбку. – Вы уверены? – спрашивает он. Доктор Вайс кивает: – Уверен. Смотрите, какие рельефные губы. Эндрю больше не улыбается, поджал губы. Зуб даю, наверняка думает, что меньше всего на свете ему сейчас хотелось бы слушать про то, что у него теперь есть дочь с рельефными губами. Доктор уже готов нас покинуть. – Еще раз поздравляю. У вас должна родиться здоровая красивая дочка. – Он вытаскивает из магнитофона кассету и вручает ее мне: – Прошу. Смотрите, радуйтесь. – Он пожимает нам обоим руки. – Я вас оставляю, одевайтесь; выйдете из кабинета – налево, потом по коридору снова налево. Рад был вас видеть. Всего хорошего. Мы благодарим его, он выходит и закрывает за собой дверь. Пока я снимаю больничную рубашку и надеваю блузку, мы с Эндрю молчим. Напряжение приближается к критическому уровню. – Ты, по-моему, злишься, – говорю я ему. – Я не злюсь, – говорит он. – Что мне на тебя злиться? Я просто не ожидал. Я был уверен, что это мальчик. Все говорили, что будет мальчик. – Но ты обломался, я вижу. Он явно колеблется, пытаясь решить, стоит ли официально признавать свой облом. – Ну, наверное, немного. Но это не важно. Девочку я тоже хочу. Папа и маленькая девочка – это здорово. Мне просто надо привыкнуть. Я киваю: – Знаю. Мне тоже. Пошли, надо уходить отсюда. Мы идем в страховую кассу оформить свои страховые платежи, и пока Эндрю подписывает бумаги, на нас снова нападает Кэти. – Ну и как? – говорит она. – Мальчик или девочка? Нет, подождите, дайте я угадаю. – Она щурится на мой живот и делает руками рамочку, как оператор, вычисляющий нужный ракурс. – Это мальчик. Однозначно – мальчик. Мы с Эндрю переглядываемся. Улыбаемся. – Нет, это девочка, – говорим мы в один голос. – Это ж надо, девочка! У вас для девочки такой живот высокий... Никогда бы не догадалась. – Впрочем, это ее не долго расстраивает, и она расплывается в еще более счастливой улыбке. – А как с именем? – верещит она. – Уже придумали? Нет, нет и нет. Больше я этой ошибки не допущу. – Нет, – говорю я резко. – Еще не придумали. Кэти делает разочарованное лицо, и тут вступает Эндрю. – Оно должно начинаться на «П» или на «Дж», – сообщает он. Я больно пихаю его локтем, но уже поздно. – О-о-о, – говорит Кэти. – А как насчет Пенни? Она что, смеется надо мной? Или я похожа на человека, который может назвать своего ребенка в честь занюханной старомодной валюты? – Нет, – говорю я, – Пенни мне не очень нравится. Но Кэти-в-корсете остановить не так и просто. – Паула? Паула – прекрасное имя. – Нет, Паула нам не подходит. Это ненадолго выбивает ее из колеи, но через секунду она радостно воздевает палец: – Я знаю! Как вам Дженнифер или Джессика? Ну да, конечно. Можно подумать, что я не думала про Дженнифер и Джессику. Можно подумать, что все семидесятые и восьмидесятые половину девочек не называли Дженнифер и Джессика. Можно подумать, что миру необходима еще одна Дженнифер или Джессика. – Да, очень хорошие имена, спасибо. Мы ретируемся к выходу, оставляя Кэти посреди холла в глубокой задумчивости. – Памела! – кричит она нам вслед. – Как вам Памела? Но мы с Эндрю не обращаем на нее внимания и выходим на улицу. На парковке он подскакивает ко мне сзади и крепко обнимает: – Ну что ж, получается, теперь у меня в жизни три женщины? – Три женщины? Кто? – говорю я. – Я, ребенок и любовница? – Нет, ты, ребенок и Зоя. Ах, Зоя… Интересно, с Эндрю она разговаривает? Маловероятно. Иначе они бы уже давно засветились в каком-нибудь телешоу. – Все-таки интересно, ты уже придумала имя? – спрашивает он. – Нет, – говорю я. – Как придумаю, сразу тебе сообщу, обещаю. Эндрю смеется: – И у меня права голоса нет, я так понимаю? Я мотаю головой: – Никакого. Он улыбается и нежно обнимает меня за пузо. – Надеюсь, она будет такой же, как ты, – шепчет он мне в ухо. |
||
|