"Девять месяцев из жизни" - читать интересную книгу автора (Грин Риза)

На следующее утро ни свет ни заря мы с Эндрю облачаемся в выходные костюмы и едем по солнцепеку в Долину, к дому Джулиной сестры. Ну, скажите, как можно звать гостей на день рождения в десять утра? Если у вас есть дети и они вас будят с первыми птичками, это еще не значит, что остальные должны страдать вместе с вами. Ради бога, должна же быть элементарная вежливость. Да еще устраивать это в Долине – с тем же успехом можно было разместиться посреди Аравийской пустыни. В городе уже тысяча градусов, а там, я уверена, будет еще на тысячу градусов жарче.

К вашему сведению, я и так сегодня не в лучшем состоянии. После вчерашней курицы меня тошнит не переставая, а на подбородке зреет прыщ, который скоро вырастет до размеров печеной картофелины. К тому же за пять минут до отъезда Эндрю начал бухтеть, что ему, видите ли, не нравится подарок, который я купила, хотя это самый подходящий подарок для годовалого ребенка. Я нашла игрушку в виде формы для кекса, которая играет классические мелодии, когда в нее засовываешь предметы разной формы. И, кстати, досталась она мне нелегко. Мне стало дурно, как только я вошла в игрушечный магазин, – ведь я понятия не имею, что из себя представляют игрушки для годовалых детей, а если вы беременны, подобная проблема без труда доведет вас до слез. Но как только я успокоилась и призвала на помощь продавца, эта игрушка показалась мне наиболее подходящей и наименее отвратительной из всего того, что мне предлагалось. Эндрю говорит, что она скучная. А где он видел нескучные игрушки для годовалых детей? И где он видел нескучных годовалых детей?

Мы заезжаем во двор дома сестры Джули, и я смотрю на градусник на приборной доске – как я и предсказывала, тысяча один градус, в девять пятьдесят шесть утра. Шикарно. Но прежде чем я успеваю вылезти из машины, Эндрю наклоняется ко мне и кладет руку на мой живот.

– Знаешь, я даже волнуюсь, – говорит он. – Так здорово, что там будет много деток...

Я быстро отодвигаю его руку:

– Даже не думай ни с кем об этом говорить. Кроме Джули, никто не знает, и я не хочу, чтобы ко мне лезли с расспросами. Так что будь любезен, держи это при себе.

– Извини, – говорит он плаксивым голосом.

Мы выходим из машины, и на нас обрушивается жизнерадостная детская музычка. Ничего не остается, как идти во двор за домом, откуда она доносится. Мы заворачиваем за угол, открываем калитку во внутренний двор и видим Джули, ее сестру и их маму, которые носятся по двору, пытаясь привязать воздушные шарики ко всем неподвижным предметам. Несмотря на то что Джули на пять месяцев более беременная, чем я, она отсылает меня в дом посидеть на диванчике, а Эндрю оставляет во дворе на случай, если понадобится помощь.

Мы, наверное, приехали первыми, потому что в доме никого нет. Я плюхаюсь на кушетку под самый вентилятор и аккуратно ощупываю прыщик, чтобы выяснить, не смыло ли потоками пота сложную композицию из увлажняющего крема, белого корректирующего карандаша, пудры, тонального крема и еще пудры, которую я соорудила с утра в надежде, что мой пламенеющий вулканический прыщ сойдет за крупный жировик телесного цвета.

Однако проходит всего несколько минут, и дом начинает заполняться шумными маленькими людьми в сопровождении изможденных больших людей. Состав гостей приятно удивляет – присутствуют и мамаши, и папаши; впрочем, мне тут же становится понятно почему: один взрослый просто не в состоянии тащить и ребенка, и все снаряжение, обмундирование и припасы в количествах, достаточных для снабжения небольшой спецоперации в Никарагуа.

Очень поучительно. Собственно, я уже в курсе, что детям требуется много барахла, но ведь мне никто не мешает использовать эту отцовскую повинность для того, чтобы заставить Эндрю проводить субботние вечера со мной, а не с клюшкой для гольфа.

Я улыбаюсь. Может, все это материнство-и-детство не так и ужасно?

А потом я вижу жопы...

Если вы позволите, небольшой экскурс в историю: на первом курсе юридической школы я набрала тонну лишнего веса и раздулась до восьмого размера, после чего мне понадобились годы на то, чтобы сбросить эту тонну и не дать ей вернуться. До того времени я могла есть все, что захочу, но как только мне исполнился двадцать один год, началась совсем другая история. Мой обмен веществ стал вести себя, как венецианский купец: типа ты наконец совершеннолетняя, теперь можешь ходить по барам и не дергаться, что арестуют, а за каждую попойку платить будешь килограммом живого веса – буквально. А попоек, поверьте мне, было в тот год предостаточно. Если точно – двадцать семь. Отсюда моя одержимость тренировками и непотреблением углеводов. И это не только потому, что я суперневрастеничка, а потому что я нахожусь в беспрерывной борьбе за свои пятьдесят девять килограммов и потому что в любой момент каждая из моих жировых клеток готова с легкостью утроиться в размере, стоит мне только съесть лишний кусок хлеба за обедом. Так что вы понимаете, какие у меня непростые отношения со всей этой беременной тематикой. Мысль о том, что после родов я больше никогда не буду стройной и тонкой, приводит меня в полнейший ужас.

Я пока так и не поняла, как мое тело собирается реагировать на беременность – или насколько тяжело будет сбросить вес после родов, – но если жопы мамашек, заполняющих комнату, о чем-то свидетельствуют, то все пропало. Каждая новая жопа, входящая в комнату, крупнее, жирнее и целлюлитнее предыдущей, и я вдруг начинаю думать, что меня не случайно сюда затащили. Это Дух Жопного Будущего сообщает мне, что мне уготовано.

Боюсь, придется порыдать. Надо найти Эндрю.

Я встаю с кушетки и направляюсь к стеклянным раздвижным дверям, ведущим во двор, но тут же останавливаюсь как вкопанная: навстречу мне двигается чудовищно раздутая, ужасающе потная и невозможно огромная беременная женщина. Она на добрые тридцать сантиметров ниже меня, при этом на ней спокойно умещается сотня лишних килограммов веса. И еще на ней кошмарное желтое платье с цветочками, которые живо мне напомнили кухню моих родителей образца 1975 года. Шикарно. Если это не Знак Божий, что я проведу остаток жизни в качестве коровы, то я уж не знаю, что это.

– Вы не знаете, где тут можно найти воды? – спрашивает она меня.

– Э-э-э... – говорю я, пытаясь избежать зрительного контакта. – По-моему, я видела холодильник в той комнате.

– Спасибо. – Она неловко улыбается, как будто чем-то смущена. – Так жарко...

– Очень жарко, – говорю я, делая вид, что не замечаю, что она потеет, как мужик. – На улице просто ужасно.

Какая-то часть меня очень хочет разглядеть ее как следует, но она такая огромная, что я просто не могу себя заставить это сделать. Возникает искушение закрыть глаза руками и подглядывать сквозь пальцы, но она уходит, не дав мне даже попенять себе, как неприлично это смотрелось бы. Вот теперь точно придется рыдать.

Я отчаянно высматриваю во дворе Эндрю, но все, что я вижу, – вопящие дети и куча теток, которые, честное слово, лучше смотрелись бы со стаканами водки в руках. Я иду и нервно пританцовываю в ритм мерзкой песенке, которая крутится у меня в голове. Что же я наделала. Что же я наделала. Что же я наделала. Слезы уже в опасной близости от глаз, когда я наконец обнаруживаю Эндрю, забравшегося под зонтик в углу двора. Он сидит и смотрит, как несчастное годовалое создание в костюме телепузика танцует в окружении теток, сидящих на траве. У каждой тетки на коленях по такому же младенцу, все поют песенку телепузиков и пытаются вынудить своих младенцев хлопать в ладоши. В ответ на это насилие половина детей орут как резаные, остальные мусолят во рту слюнявые травинки. Вокруг женского хоровода расположились папаши с приклеенными к лицам видеокамерами и целятся своими зумами то в телепузика, то в своего вопящего и/или слюнявого наследника. Вся сцена нервирует меня по целому ряду причин, но видеозапись поражает в самое сердце. Это уже выше моего понимания, я просто не верю, что у кого-либо может возникнуть желание смотреть на такое еще раз.

Я выволакиваю Эндрю из-под зонтика и сообщаю, что необходимо срочно провести совещание.

– У тебя что-то не в порядке? – спрашивает он. Слезы брызжут, как только я начинаю говорить.

– Не в порядке? Не в порядке?! А что тут в порядке? Посмотри на детей – это же чудовища, каждый из них. А на задницы их мамаш не успел посмотреть? Здесь всем детям по году. Как они могли не сбросить вес за целый год? Получается, что я идеалистка? Ты думаешь, я смогу потом похудеть? А эта беременная? Ты ее видел? Она жутких размеров. Это разве нормально? Как мог ребенок весом в три килограмма сделать ее такой жирной? Я этого не выдержу. А ее платье? – Я гневно тыкаю в него пальцем. – Если это и есть одежда для беременных, то у нас будут серьезные проблемы, потому что я лучше вообще к чертям собачьим из дома выходить не буду, чем напялю на себя палатку, канающую под платье. – Слезы уже льются ручьем. – Как ты мог со мной такое сделать? – ору я. – Это все ты виноват. Я теперь буду страшной жирной коровой, и это все ты виноват!

Эндрю смотрит на меня, и я вижу в его глазах немой вопрос: что они сделали с моей женой? Потом он начинает говорить – медленно и спокойно:

– Во-первых, не может быть, чтобы хоть одна из этих женщин была до родов такой же стройной, как ты. А если и была, значит, она не отнеслась к этому серьезно и наверняка всю беременность ела все, что захочется. Ты ешь здоровую еду, следишь за калориями, зарядку делаешь, а когда родишь – сядешь на диету, займешься собой, и все будет как прежде.

Я начинаю думать, что в этом есть смысл. Бегать я не перестала, и правило «три-тысячи-лишних-калорий-в-день» соблюдаю почти всегда. Однако, начиная с этого момента, надо быть поосторожнее. Мне уже немного неловко за обвинения в разрушении моей жизни. Я выпячиваю нижнюю губу и хлюпаю носом, что, как я надеюсь, должно сойти за проявление угрызений совести.

– А беременные платья? – всхлипываю я. Эндрю с облегчением наблюдает, как возвращаюсь прежняя я, и улыбается:

– Не может быть, чтобы все беременные платья выглядели исключительно так. Мадонна была беременна, Сара Джессика Паркер была беременна, куча знаменитостей были беременны и при этом выглядели шикарно. А если ты не найдешь одежды, которая тебе понравится, мы просто пойдем и сделаем тебе на заказ, хорошо?

Если вы хотели спросить, почему я вышла замуж за Эндрю, то именно поэтому. Любой другой мужчина выкинул бы меня из окна десять минут назад, но Эндрю попросту потворствует моим приступам бешенства. Иногда я думаю, что это его тайная страсть. Я еще раз всхлипываю.

– Ты обещаешь?

– Обещаю.

– Ладно, – говорю я, вытирая слезы. – Мне уже немножко получше. Пойду найду Джули.

– Хорошо. А я пойду еще посмотрю на телепузика. Мы тут поспорили, сколько он еще продержится, пока не отключится по такой жаре.

Я награждаю его поцелуем в щечку и направляюсь обратно к дому. Когда я нахожу Джули на кухне, она тут же набрасывается на меня.

– Вот ты где, – говорит она. – Я тебя везде искала. Ребеночек уже здесь.

Глядя на ее сияющее лицо, можно подумать, что Элвис вернулся. Она хватает меня под локоток и тащит в укромную комнатку, где на кушетке в одиночестве сидит женщина и. сторожит переносное детское сиденье для машины.

– Лара, это подруга моей сестры, о которой я тебе говорила, у нее недавно родился ребеночек. – Она так артикулирует слово ребеночек, будто я недавно научилась говорить по-английски и понятия не имею, что оно значит. Джули взмахивает руками над детской переноской, и только тогда я наконец замечаю, что там спит ребенок.

Пока Джули квохчет над ним, я окидываю ее подругу оценивающим взглядом и быстро определяю, что она Не Такая Как Я. Под этим термином я имею в виду, что на ней нет ни следа косметики, короткая стрижка типа «здрасьте-я-молодая-мамаша», руки отчаянно нуждаются в маникюре, а наряд состоит из мешковатой серой футболки, малиновых штанов на резинке и шлепанцев.

Фу, да тут требуется не только маникюр, но и педикюр.

Джули точно говорила мне, как ее зовут, но я уже забыла, а сама Джули оставила нас в комнате и помчалась фотографировать именинницу. Значит, так, ну ладно. Я сажусь на кушетку рядом матерью и дитятей и тихо благодарю Бога, что по мне еще не видно, что я беременна. Не хватало мне вести материнские беседы с этой чумичкой в трениках. Я только хочу попробовать подержать ребенка и сразу уйти.

– Ух ты, – говорю я, глядя на детское сиденье. – Поздравляю вас. Джули сказала, что ему шесть недель. Это так здорово.

– Спасибо, – говорит она. – Это действительно здорово.

Повисает неловкая пауза, а потом она наклоняется ко мне и тычет пальцем в мой живот:

– У вас, я слышала, тоже пирожок в печке сидит! Джули я все-таки убью, и никто меня не остановит, разве что я сама сдохну раньше. Но только я собираюсь соорудить соответствующее ситуации выражение лица, как ребенок начинает извиваться словно червяк и верещать. Похоже, дух Беременного Словоблудия решил сегодня меня не трогать.

Я наклоняюсь над детским сиденьем и заглядываю внутрь, но как только отпрыск Не Такой Как Я видит меня, он начинает визжать, будто ему иголки в глаза втыкают. Интересно, его прыщик напугал или я сама? Я поворачиваюсь к Не Такой Как Я.

– Это из-за меня, да? – спрашиваю я. – Дети, они ведь как собаки – ну, знаете, чувствуют, когда их боятся?

Не Такая Как Я смеется:

– Что вы, конечно нет. Он просто голодный, вот и все.

– А-а-а, – говорю я.

Она вынимает ребенка и кладет к себе на колени, а я вежливо интересуюсь, не нужна ли ей помощь.

– Нет, спасибо, – говорит она. – Ничего не нужно. У меня все при себе.

Она начинает возиться со своей футболкой, и я только сейчас замечаю, что у нее на груди два больших кармана. К моему полнейшему ужасу, Не Такая Как Я залезает внутрь левого кармана и выуживает оттуда самый огромный, самый коричневый сосок, который я когда-либо видела у человека или у животного. Без тени смущения она подтаскивает ребенка поближе, и, прежде чем я успеваю сказать «му-у», сосок исчезает в его губах. Она поднимает голову и улыбается мне:

– А у вас какие планы насчет кормления, будете грудью кормить?

Ужасно хочется сообщить ей, что никакая сволочь не заставит меня включить в мои планы грудное кормление, если это означает, что на месте сисек надо отращивать вымя. Но я делаю над собой усилие и отвечаю ей самым вежливым голосом, с самой вежливой улыбочкой, какие нашлись в моем арсенале:

– Знаете, я пока не решила, – после чего одаряю ее еще одной ослепительной улыбкой и, прежде чем она попытается втянуть меня в дальнейшее обсуждение, вру ей, что мне надо пойти поесть. – Питаемся за двоих, сами понимаете, – говорю я, похлопывая себя по животу.

Она кивает и понимающе улыбается в ответ.

Пора убивать Джули.

Кратчайшим путем несусь на кухню, но мой путь снова преграждает гигантская беременная. Теперь она спрашивает, где здесь туалет. Интересно, думаю я, что за эманации я испускаю, раз она считает меня доброжелательной и гостеприимной. К тому же на этот раз я делаю ошибку и смотрю прямо на нее. Как бы не вырвало. Она такая потная, что платье облепило живот, и пупок выпирает настолько, что напоминает небольшую эрекцию. По-моему, они соревнуются с Не Такой Как Я, кто из них отвратительнее. Я что-то бормочу по поводу того, что я здесь не живу, и продолжаю охоту на Джули. Когда она наконец попадается, я вцепляюсь в нее с такой яростью, что чуть не выворачиваю ей руку из сустава.

– Что случилось? – испуганно спрашивает она. Наверное, она думает, что я уронила младенца головой об пол или проткнула ему пальцем родничок.

Я начинаю орать страшным шепотом:

– Ты что со мной делаешь? Сначала затаскиваешь меня на эту вечеринку, а потом оставляешь с совершенно незнакомой бабой, которая тычет в меня своими голыми сиськами чудовищного размера. Мало того, ты сказала ей, что я беременна! Просили же тебя, никому не говорить!

Я выжидающе смотрю на нее, ожидая извинений, но она выпучивает на меня глаза, как будто я самый тупой человек на всем белом свете:

– Она не считается. Ты ее не знаешь, и она не знает никого, кто тебя знает, так что, извини, я на сто процентов имею право ей сказать.

Да ну что вы говорите, думаю я. Значит, в конвенции о защите тайны беременности имеются неизвестные мне лазейки.

– Не важно, – говорю я. – Она отвратительна. Я просто не верю, что ты думала, будто я захочу с ней говорить. А что за беременный птеродактиль? Почему ты меня о ней не предупредила?

– Ты права, я знаю, – говорит Джули, делая серьезное лицо. – Ей ведь ходить еще четыре недели. Слава богу, мы с тобой до зимы такими огромными не будем.

Говори за себя, милочка, думаю я. Чем там питается Джули, я не знаю, но я точно не буду так выглядеть.

– Ладно, – говорит Джули, – пойдем. Можешь с ней не разговаривать, никто тебя не заставляет; я только хочу, чтобы ты попробовала подержать ребенка. Тебе это будет полезно.

– Ни за что, – говорю я ей. – Я туда не вернусь. Психического травматизма на сегодняшний день достаточно.

– Хорошо, – говорит Джули. – Тогда посиди в гостиной, а я пойду посмотрю, может, она даст мне ребенка на какое-то время.

– Как хочешь, – говорю я. Я сделаю все, что она захочет, лишь бы больше не видеть этих жутких сисек.

Мы расходимся в разных направлениях, и я усаживаюсь в гостиной, где уже спасается от жары человек двенадцать, ни одного из которых я раньше не видела. Они оживленно обсуждают, в какой детский сад лучше устраиваться, и чем больше я слушаю, тем меньше мне все это нравится.

–...я записалась в «Бет Шалом» за два года до того, как забеременела, потому что они берут только детей членов общины и следят, чтобы люди не шли в храм просто для того, чтобы попасть в детский сад. Моя подруга записалась, когда сыну было четыре месяца, и их до сих пор не взяли.

– Да-да-да – в «Детской деревне» они советуют подавать заявление еще во время беременности. У них всего четыре вакансии в год, потому что они в первую очередь берут детей, у которых там учатся братья или сестры, к тому же...

– Я слышала, что в Школе Четырнадцатой улицы на собеседовании напрямую спрашивают, какую спонсорскую помощь вы собираетесь оказывать, причем имеется в виду сумма не меньше десяти тысяч сверх платы за обучение. Но, вы знаете, я все равно думаю, что это стоит того, потому что у них большинство детей поступают в хорошие начальные школы...

Я не верю своим ушам. Они говорят о детском саде. Во мне просыпается соревновательный дух, и я начинаю паниковать – я-то этим вопросом даже не начала заниматься. Потом я вспоминаю, что так и не позвонила этой, как ее там, из класса «Мама и я», про которую говорила Джули. Блин. Завтра позвоню.

Приступ паники прерывает прикосновение к плечу. Я поворачиваюсь и вижу Джули, которая как жрица, несущая жертвенное подношение, протягивает мне ребенка Не Такой Как Я. Разговоры мгновенно стихают, и все молча ждут, когда я его возьму.

– Ух ты, – говорю я. – Значит, так надо держать младенца? – Мне почему-то кажется, что вытягивать руки на всю длину – не самый удобный способ.

Джули расплывается гигантской сочувствующей улыбкой на радость всей аудитории.

– Нет, Лара, младенца надо держать не так. Так надо держать младенца, когда ты передаешь его подержать другому. У тебя будет ребенок, так что тебе не помешает кое-чему поучиться.

Вся тусовка детскосадовских маньяков дружно открывает рты и начинает восторженно охать, после чего меня заваливают вопросами про сроки моей беременности и советами про витамины для беременности. Судя по всему, обязательства по сохранению тайны беременности на толпу незнакомых людей тоже не распространяются. Я смотрю на Джули самым убийственным взглядом, на который способна, а она мне в ответ радостно улыбается. Честно говоря, я и не подозревала, что она такая сука. Не уверена, что мне это нравится.

Однако деваться некуда, я протягиваю руки и беру ребенка, а Джули начинает орать на меня, как сержант на плацу:

– Осторожно, головку! Держи под углом! Не поцарапай его своими ногтями!

– Джули, прекрати, – рычу я, – Ты меня нервируешь.

Ребенок извивается, головка болтается в разные стороны, но в итоге мне удается расположить его как надо.

Ну вот. Получилось. Миссия выполнена. По-моему, все вышло неплохо. Я победно оглядываю аудиторию, но они продолжают выжидающе смотреть на меня, и похоже на то, что мне надо сделать что-то еще. Интересно, есть ли особый протокол держания на руках чужого младенца перед аудиторией? Я смотрю на ребенка, у которого изо рта вытекает какая-то пакость. Может, предполагается, что я должна с ним поговорить?

– Привет, – говорю я на октаву выше своего нормального голоса. Какой все-таки противный ребенок. – Какой ты хорошенький. – Он пялится на меня такими же бессмысленными глазами, как и все остальные.

Поулыбавшись ему еще тридцать секунд и ничего не получив в ответ, я совершенно теряю интерес. Все, чего я хочу, – чтобы его у меня забрали, и поскорее. Мне надо попить, мне надо пописать, мне надо найти Эндрю; мне надо сделать много всего, что я не могу сделать с этим гадким слюнявым младенцем на руках. Но, разумеется, я не могу попросить об этом вслух под прицелом дюжины оценивающих взглядов. Я не хочу, чтобы они пришли домой и стали всем рассказывать, какая из меня выйдет ужасная мать, раз я не могу держать на руках ребенка более тридцати секунд. Хватит с них того, что я игнорирую свои беременные обязанности и до сих пор не записалась в детский сад. Я даже не могу себе объяснить, почему меня волнует, что они обо мне скажут, но меня это волнует.

Я улыбаюсь публике, чтобы показать, что я в совершенном восторге от переживаемого опыта, а потом слегка шевелю руками в надежде на какую-нибудь реакцию со стороны ребенка. Ноль внимания.

Меня начинает мучить сомнение: все дети такие или с этим одним что-то не в порядке?

Но тут в голову приходит другая мысль – а может, этот ребенок вовсе не скучный и не противный, а со мной что-то не в порядке? Джули при одном упоминании о детях расплывается как масло по сковородке, а я тут сижу с настоящим живым ребенком и не могу выжать из себя ничего, даже отдаленно напоминающего положительные эмоции. К чертовой матери. Я знала, что не создана для этого. Я знала. Возможно, у некоторых людей полностью отсутствует материнский инстинкт? Я чувствую, что на глаза наворачиваются слезы.

Кажется, я сейчас буду реветь. Опять. Я шепчу Джули, что меня снова подташнивает, и практически кидаю ребенка ей на руки. Делаю вид, что иду в ванную, и отыскиваю Эндрю в мужской компании, разговаривающего с папашками и жующего печенье. Дрожащим голосом я ставлю его в известность, что мне надо уехать отсюда прямо сейчас.