"Уик-энд на берегу океана" - читать интересную книгу автора (Мерль Робер)

Воскресенье. После полудня 

Явился! – сказал Пьерсон… – А мы думали, тебя уже нет! Александр совсем себе печенку испортил!

– А где он?

– Пошел за водой, надо посуду помыть.

Он улыбнулся.

– И, конечно, крыл тебя на все корки, потому что была твоя очередь.

Майа уселся на свое обычное место у правого переднего колеса их фургона.

Пьерсон сидел напротив, прислонившись к ограде санатория, и набивал свою трубочку. Набивал ее методически, неторопливыми аккуратными движениями. Майа вскинул глаза и посмотрел с каким-то смутным удивлением на Пьерсона, на его руки, набивающие трубочку. Будто вдруг перестал узнавать Пьерсона. «Пьерсон, – шепнул он про себя, – ведь это аббат Пьерсон, твой дружок Пьерсон, ты же сам отлично знаешь!» Они прожили бок о бок восемь месяцев, а сейчас он смотрел на него так, будто никогда и не видел. Смотрел, как тот сидит спокойно и уминает пальцем в трубочке табак: их аббатик, в военной форме, спокойно сидит и ждет, когда его возьмут в плен, и, возможно, завтра его уже не будет в живых. «Пьерсон», – повторил он про себя. И снова с удивлением посмотрел на него. В эту минуту Пьерсон поднял голову и улыбнулся Майа своей пьерсоновской улыбкой. А когда он заговорит, то заговорит своим пьерсоновским голосом. И скажет то, что обычно говорит он, Пьерсон. И это он, их Пьерсон, сидит напротив, у ограды санатория, и такими знакомыми движениями пальцев набивает трубочку, уминает в чашечке волокна табака, чтобы и крошки не просыпалось. А Майа его не узнает. «Но это же Пьерсон, – твердил он себе, – это наш старик Пьерсон, ты же прекрасно знаешь! И он набивает трубочку, как и всегда!» Но глядел на него Майа с удивлением, словно с трудом пробуждаясь ото сна.

– Что с тобой? – сказал с улыбкой Пьерсон.

– Ничего.

– А вид у тебя странный. Кстати, что это у тебя с физиономией? Вроде бы следы ногтей.

– Нет, это ничего.

Майа провел ладонью по лицу.

– А где остальные?

– Верно, ты и не знаешь, – сказал Пьерсон. – Есть хочешь?

– Александр оставил тебе твою порцию. Не беспокойся, тебя не обойдут.

Пьерсон поднялся, открыл дверцу фургона и торжественно вручил Майа его порцию.

– Цыпленок! Ну, что скажешь? Как это тебе понравится? Цыпленок! Понимаешь, цыпленок. Это же роскошь! Цыпленок для будущих военнопленных!

– Дьери?

– Ну, а кто же еще? Кстати, знаешь, он от нас уходит.

– А-а!

– Решил все-таки попытать счастья, переодеться в штатское и спрятаться где-нибудь на ферме, когда придут фрицы.

– А когда уходит?

– Уже ушел. Только что попрощался с нами. А цыпленок, – с улыбкой добавил Пьерсон, – это его прощальный подарок. Дьери очень жалел, что тебя нет.

Майа сидел, согнувшись над котелком, и не поднял головы.

– Неправда, – спокойно сказал он. – Ничего он не жалел. Плевать ему на нас.

– Да нет же, почему ты так говоришь?

– Потому что это правда.

– Не верю.

– А я вот верю. И хочешь доказательство – я тоже плевать на него хотел.

Наступило молчание, и Пьерсон снова заговорил:

– Пино тоже уходит от нас.

– Что? – сказал Майа и перестал жевать. – И этот тоже уходит?

– Он встретил своих земляков. И теперь будет столоваться с ними.

– Ах он, сволочуга!

Говорил Майа бесцветным голосом, говорил машинально, не чувствуя злости. Вдруг чья-то тень заслонила от него солнце. Он вскинул голову.

– Смотрите-ка, – сказал Александр, – значит, аббат, ты еще здесь?

Тут только он заметил Майа.

– И ты здесь, щучий сын! Здесь, так тебя так, щучий сын! Здесь, так тебя, разэтак, щучий сын! Здесь, так тебя, переэтак, щучий сын!

Пьерсон с видом знатока слушал, склонив голову к плечу.

– Недурно! – одобрил он своим нежным голоском. – Совсем неплохо. Разве что не мешало бы чуточку поцветистее…

Александр поглядел на Майа, и его гнев сразу остыл.

– Да что это с тобой такое? Весь исцарапан. Ну и рожа у тебя. Что стряслось?

– Ничего, – сказал Майа.

И вдруг закричал:

– Ничего! Слышишь! Ничего!

– Ну, ладно, хочешь молчать – молчи, никто тебя не неволит, – сказал Александр. – Черт бы тебя побрал! С чего это ты на целый час опаздываешь? Мы уже думали, тебе каюк. Да говори же, черт, отвечай! – И добавил, помолчав: – Отвечай, когда с тобой разговаривают!

– Я ем!

– Ладно, – сказал Александр.

Он поставил флягу на землю у ног, закурил сигарету и сел, демонстративно повернувшись спиной к Майа.

– Тебя, аббат, руганью не прошибешь, ты у нас в этом отношении свободомыслящий какой-то.

– Стараюсь приспособиться.

– Да и насчет разных непристойных историй ты тоже любитель…

– Приспосабливаюсь, – повторил Пьерсон со своей девической улыбкой.

– Что это нынче с попами поделалось? Или это ты один такой?

– И они и я.

– Вот иезуит-то!

– Удивительное дело, – проговорил Пьерсон, – стоит сказать правду, и тебя сразу обзывают иезуитом.

Александр кружил вокруг Майа, как огромная встревоженная наседка вокруг своего захиревшего цыпленка.

– Да сядь ты, черт! – сказал Майа, не подымая головы.

Александр сел, положил ладони себе на колени и выпрямил стан.

– Так вот что происходит! – сказал он. – Мосье опаздывает на час, мосье пропускает свою очередь идти за водой. А когда мосье возвращается, мосье еще меня же и кроет!

Прошла минута в молчании, прежде чем Александр снова заговорил.

– Хочешь, я сварю тебе немножко кофе?

– Нет, не хочу.

– А вина хочешь?

– Пожалуйста.

Александр встал и принес свою кружку, ополоснул ее в баке с водой, налил вина и протянул Майа. Майа одним духом осушил кружку. Александр ополоснул ее и снова повесил на гвоздик, вбитый в дверь фургона.

– Все-таки сварю тебе немножко кофе.

Он взял полешко, подбросил его в костер и, опустившись на колени, стал раздувать огонь. Вокруг него тучей взлетела зола, и он закашлялся.

– Александр, – сказал Майа, – все-таки ты шикарный малый.

Александр поднял голову и оскорбленно поглядел на Майа.

– Шикарный? – буркнул он. – Да что это тебя разобрало? С ума сошел, что ли? Шикарный, говоришь? Шикарный? Сейчас я тебе покажу, какой я шикарный!

И снова стал дуть на огонь. Его курчавая борода касалась земли.

– А знаешь, что Дьери ушел?

– Знаю.

– И Пино тоже. Бедняга Пино, уж до чего ему было стыдно объявлять мне эту новость. Славный он все-таки парень, Пино. Он и его пулемет!… Нравился мне он очень, этот самый Пино: смотришь на него, и так тебе и кажется, что он не живой человек, а мультипликация.

Майа поднял голову.

– Отвяжись от меня со своим Пино и его пулеметом.

– Ладно, – сказал Александр и вдруг яростно добавил: – Значит, теперь уж запрещается здесь разговаривать?

– А на меня кофе не хватит? – спросил Пьерсон. – Я с удовольствием выпил бы чашечку.

– Через десять минут будет готово, аббат. Я на троих сварю.

– Чудесно, – сказал, Пьерсон, поднимаясь с земли. – Схожу-ка я пока, может, узнаю какие новости.

– Иди, а главное, попытайся узнать на этот раз, когда именно фрицы придут, час в час.

– И даже минута в минуту, – бросил Пьерсон через плечо.

Майа поднялся и пересел на место Пьерсона. Александр по-прежнему раздувал костер. И время от времени поглядывал на своего дружка. Майа сидел не шевелясь, упершись ладонями в колени. Он не курил. Глядел куда-то вдаль пустыми, невидящими глазами.

– Ну? – сказал Александр.

Майа так неожиданно быстро вскочил на ноги, что толкнул флягу и опрокинул ее.

– Так и есть, – сказал Александр, не трогаясь с места, – а теперь еще разлил воду для мытья посуды! Нельзя ли быть поаккуратнее, а? Значит, сам за водой пойдешь.

Майа глядел, как у его ног струйка воды медленно прочерчивает пыльную землю. Потом он снова сел, провел ладонью по лицу.

– Александр, – негромко сказал он, – я только что убил двух типов.

– Ты? – сказал Александр, приподнявшись с земли.

Майа взглянул на него с полуулыбкой.

– Да, я.

– Французов?

– А ведь верно, – сказал Майа, – я даже об этом не подумал. Единственное, что мне удалось сделать во время войны, – это убить двух французов!

Он сжал голову руками.

– Ну?

– Что? – спросил он словно спросонья.

– Почему ты их убил?

– Они хотели изнасиловать девушку.

– У-у, сволочи!

Майа пожал плечами.

– И я так сначала думал. Но потом я тоже…

– Не может быть…

– Может. Впрочем, не совсем. Сначала она сама предложила.

– Значит, ничего общего.

– Не знаю…

Он снова провел ладонью по лицу.

– Все это так запутано. Возможно, она и не предложила бы, не будь сначала тех двух сволочей.

Александр сидел, положив руки на колени, раздвинув локти.

– Возможно, что и так.

– Но не в этом дело. Она боится за свой дом,

– А где ее дом-то?

– В Брэй-Дюне.

– Эх, черт! – сказал Александр. – Лучше бы ей уехать оттуда!

– Да что ты, ничего не выйдет! Она сирота, и дом – единственное, что у нее есть.

Он поднял с земли щепку и стал вертеть ее в пальцах.

– Она хотела, чтобы я с ней остался.

– Ого! – сказал Александр. – И ты думаешь, из-за этого она и…

– Сам не знаю.

– И что же ты собираешься делать? – живо спросил Александр.

– Да ничего не собираюсь! Ровно ничего! Ничего! А что, по-твоему, я должен делать? Я здесь, понял? В нашей столовке у санатория. В столовке у санатория на Зюдкоте вместе с Александром и Пьерсоном… Я здесь, понятно? Здесь я, Жюльен Майа, будущий военнопленный, в столовке санатория на Зюдкоте вместе с двумя моими дружками!

– Заткнись.

Александр подбросил несколько дощечек в огонь.

– А ты пробовал уговорить ее уехать?

– Еще как пробовал…

– Посидит одна, может, и решится.

– Нет. Умрет от страха, но останется.

– Значит, ничего сделать нельзя?

– Нельзя.

Наступило молчание. Потом Александр заговорил!

– Ты туда еще пойдешь?

– Нет.

– Это было бы чистое безумие.

– Да, – сказал Майа, – чистое безумие.

И неожиданно для Александра добавил каким-то несвойственным ему вульгарным тоном:

– А я, слава богу, не сумасшедший.

Он хихикнул, и Александр отвернулся.

– Можно было бы сложить поучительную басню, – сказал Майа. – Два мерзавца пытаются изнасиловать девицу. Я, человек добродетельный, убиваю этих двух мерзавцев. А потом сам насилую девицу.

Он снова рассмеялся каким-то неестественным скрипучим смехом.

– Смешно, а?

– Да не думай ты об этом больше. Так получилось, и все…

– Но, черт возьми, именно этого-то я и понять не могу, – сказал Майа, подымаясь. – Ведь не подлец же я, в самом деле.

– Конечно, нет, – сказал Александр.

Майа уставился на него.

– Александр, значит, ты так считаешь? Веришь? Так вот, слушай, когда я хлопнул того верзилу, который меня избил… Словом, потом расскажу… После остался только один, хулиган, низенький такой… И как, по-твоему, что я сделал? Что я, по-твоему, думал? Махнул ему рукой, уходи, мол? Он, этот парень, от страха трясся. Забился в угол, как крыса. Как вонючий затравленный крысенок. А я пошел на него. Я был до того слаб, что сам за стену держался, чтобы не упасть. А он, он мотал головой: «Нет, мол, нет!» Вот так… с отчаяния… Глядел на меня глазами обезумевшего животного и все время головой мотал: «Нет»!

– Ну и что дальше?

Майа утер рот носовым платком.

– А дальше я выстрелил. Вот и все.

– Ясно, – сказал, помолчав, Александр.

Он опустился на одно колено и подул на огонь.

– Не думай ты больше об этом. Так получилось, и все тут.

– Да, – возбужденно сказал Майа, – ты прав, так получилось, и все тут. А ведь я бы мог махнуть этому пареньку, уходи, мол. Правда, я об этом как-то не подумал. Просто не подумал. Я уже убил первого. И должен был также убить второго. Вот как это получилось.

Он рассеянно сунул в рот сигарету. Потом взглянул на Александра, и в глазах его промелькнуло какое-то детское умоляющее выражение.

– Я никого не хотел убивать.

Александр сделал шаг вперед и положил ему руку на плечо:

– Эх ты, бедняга, бедняга!

– Не смей меня трогать! – злобно крикнул Майа.

И снова рассмеялся своим скрипучим смешком.

– Знаешь, что я почувствовал, когда те двое упали? Да нет, откуда же тебе знать… Ну, угадай же, угадай.

– Да брось ты…

– Почувствовал на мгновение радость, чистую радость. Пойми, эти два типа вдруг мне разом подчинились.

Он замолчал и прибавил вполголоса:

– Они упали, и вдруг оба стали ужасно послушные.

– Сволочь ты!

– Ага, понял, – сказал Майа, – понял! Впрочем, длилось это не больше секунды. А потом сразу прошло. Я только позже почувствовал себя дерьмом.

– Почему?

– Сам не знаю.

– Ну и брось, значит.

– Нет, – возбужденно продолжал Майа. – Так оно именно и происходило, как ты говоришь. Именно так и происходило. И теперь я знаю, что чувствует убийца. Сначала подъем. Потом это проходит. И чувствуешь себя дерьмом.

Он закурил сигарету и добавил тихо, невнятно:

– Или же изволь продолжать…

Александр тупо уставился на него.

– Черт! – сказал он, качая своей кудрявой головой, словно отгоняя рой мошкары. – Я и сам могу спятить вроде тебя, слушая твою ерунду.

Он поднялся, взял ручку от лопаты и начал мешать кофе. Коричневая пленка, покрывавшая воду в котелке, вздымалась изнутри маленькими, тут же лопавшимися, пузырьками, словно раскаленная лава. Александр рассеянно смотрел на эту лаву. «Бедняга, – думал он, – плохо ему приходится из-за этих двух мерзавцев. И хуже всего, что в каком-то смысле это очень на него похоже. Конечно, этого я ему не скажу, но ужасно похоже».

– Смешно, ей-богу, – произнес он вслух, – но все это ужасно на тебя похоже, все похоже.

– Что «все»? – спросил Майа, быстрым движением вскинув голову.

«Эх, черт!» – подумал Александр.

– Все… все, что с тобой происходит.

Майа пристально поглядел на него.

– Похоже на меня… то, что я двух мерзавцев убил?

– Нет, – неуверенно сказал Александр, – не это… не это именно… А все, что с тобой случается вообще. Похоже на тебя то, что случается.

– Так про всякого можно сказать.

– Не уверен, – сказал Александр.

И тут же подумал: «Да замолчи ты, замолчи немедленно! А главное, не говори ему!»

Майа не спускал с него глаз.

– Ты совсем с ума сошел, – яростно крикнул он. – Что же тут, по-твоему, похоже на меня?…

– Да все, все… Все, что с тобой происходит с тех пор, как мы здесь. История с крысой… с полькой… все эти типы, которые тебе попадаются… Это судно, которое горит… парни, которых ты вытаскиваешь из воды… другие, которых ты убиваешь… Эта девушка… словом, все!

– Значит, – с горечью сказал Майа, – ты считаешь, что все это могло произойти только со мной. Глупость какая.

Александр отвернулся.

– Ты прав, глупость.

«Заткнись! – приказал он сам себе. – Да заткнись же, идиот». И в тот же миг снова заговорил.

– Верно, я чепуху несу, – сказал он. – Конечно же, все это чепуха. Но я так чувствую. Считаю, что это на тебя похоже, все, что с тобой случается… и все, что случится.

Майа принужденно рассмеялся.

– Все, что со мной случится!

– Ну, как, кофе готов? – раздался голос Пьерсона.

– Готов! – ответил Александр своим обычным веселым баском. – Готов!

Пьерсон кинул взгляд на Майа, живо обернулся к Александру и поднял брови. Александр отвел глаза. Казалось, Пьерсон хотел что-то спросить, но сдержался. Александр разлил кофе.

– Хороший! – сказал Пьерсон, нарушая общее молчание.

Он зажал горячую кружку между колен, вытащил свою трубочку и стал ее набивать. Снова наступила тишина. Майа отхлебывал кофе и ни на кого не глядел.

– Пьерсон, – сказал Александр, – а что ты будешь делать после войны?

– Я? Выучусь на инженера по керамике. А ты?

– Я? Ясно, пойду священником в твой приход! Ну и покажу я всем твоим старым девам!

Пьерсон пососал свою трубочку:

– У нас старых дев нет. Мой квартал на все сто процентов рабочий. А старые девы – это изобретение богатых классов.

– Значит, в твоем приходе все старые девы выходят замуж?

– Да нет, – ответил Пьерсон, – но в моем приходе старые девы – это как раз те, что по-настоящему замужем.

Майа поднялся:

– Пойду принесу воды.

– Еще успеешь, – сказал Александр. – После войны, – добавил он, – я себе домик построю.

– И кроликов разведешь? – спросил Пьерсон, подняв брови.

– Ясно, кроликов! Что ж, теперь уж мне и кроликов запрещено разводить?

– Пойду за водой, – сказал Майа.

Он поднялся и взялся за ручку фляги.

– Да черт! – сказал Александр. – Дай спокойно посидеть минутку. Я с утра еще не присел, все кручусь.

Майа стоял в нерешительности, потом подумал, что для Александра это самые прекрасные минуты, единственно светлые минуты за целый день, и грешно было бы их сокращать. Он снова уселся. И неумолимо потекли минуты, одна за другой, с легким тихим металлическим скрипом, как колесо в ярмарочной лотерее.

– Дом я построю целиком из дерева, – сказал Александр. – Но не из досок, а из бревен. На манер швейцарского домика.

Пьерсон поднял голову.

– А почему из дерева?

– Сам не знаю. Нравится мне оно, дерево то есть. Тепло, уютно. И кажется, будто вокруг тебя что-то живое. Может, я сейчас глупость скажу, но дерево, оно как-то на меня успокоительно действует.

– Успокоительно?

– Да, – сказал Александр и слегка покраснел под своим загаром, – успокаивает как-то. Сам не знаю, почему успокаивает.

Пьерсон стал выбивать из трубочки пепел, осторожно постукивая ею о рант ботинка, и все косился влево. Майа не курил, сидел не шевелясь. Вид у него был хмурый, сонный.

– В моем доме, – сказал Александр,– будет комната специально для меня, верстак туда поставлю, инструмент сложу, словом, всю петрушку. Порядок, конечно, будет идеальный. Только специально моя комната. Так и буду в ней все время торчать, когда дома.

– Жена заскучает.

– Именно это она вечно и твердит, – сказал Александр, поглаживая бороду. – Считает, что я ею мало занимаюсь. Ей-богу, смешно, что бы бабы ни делали, никогда их работа не увлекает так, как нас, с головой. Вечно им требуется с кем-то болтать. Странное дело, когда я что-то мастерю, мне и говорить ни с кем неохота.

Он поднялся и стал затаптывать дымящиеся головешки своим огромным ботинком. Пьерсон вскинул голову, и ему снова на какую-то долю секунды почудилось, будто Александр – чернокожий воин, исполняющий священный танец.

– Да, – сказал Александр, усаживаясь, – скучает она. Все-таки неприятно, что она скучает. Потому-то, – добавил он мечтательно, – мне и хотелось бы иметь двух жен. Вот они сидели бы и болтали друг с дружкой.

– Что ж, мысль неплохая, – сказал Пьерсон. – А твоя жена, разумеется, согласна?

– Представь, нет! Куда там! Я как-то попытался завести речь стороной… И больше уж не начинал.

– Ясно. Что же, это любопытно.

– По-твоему, тоже? – обрадовался Александр. – Странно, что она своих собственных интересов не понимает. А ведь это же идеальное решение, разве нет? Две жены – это вроде бы два бильярдных шара.

– Две? – сказал Пьерсон, чуть скривив губы. – Только две? А почему не три?

– У меня от тебя стеснение в груди начинается, – сказал Александр. – Я не миллионер какой-нибудь. А две – в самый раз.

– Ну, ладно, – сказал Майа, подымаясь, – пора идти.

Он взял флягу за ручку и шагнул вперед. Но тут же споткнулся и внезапно рухнул на колени.

– Чертов кирпич, – сказал он.

И он цветисто выругался.

– Ушибся? – спросил, подымаясь с места, Александр. – Даже побледнел…

– Откуда только этот кирпич взялся?

Пьерсон тоже встал.

– Ну, как?

– Да ничего, пустяки.

Майа поднялся, пошел, сел на свое место и начал растирать себе колено. Но вдруг он побледнел как мертвец, и голова его запрокинулась назад.

– Виски! – сказал Пьерсон.

– Должно быть, вам противно на меня смотреть, – сказал Майа.

И внезапно в глазах у него помутилось. Потом он ощутил на губах вкус металла, и какая-то жидкость обожгла ему гортань.

– Ничего, ничего, – сказал он, открывая глаза. – Уже прошло.

Он услышал голос Пьерсона: «Смотри, еще напоишь его», – и понял, что снова глотает огненную жидкость. Он махнул рукой, показывая, что, мол, хватит.

– А что я с остатками буду делать? – раздался голос Александра. – Мне, что ли, допивать?

– Пей, не стесняйся, – сказал, смеясь, Пьерсон.

Майа показалось, будто во всем его теле отдается этот смех. Он снова открыл глаза и увидел рядом с собой крупную голову Александра. «Большая голова, славная, – подумал он с благодарностью. – А у Пьерсона смех как у молоденькой девушки». Он чувствовал, что совсем размяк, готов всему умиляться.

– Ударить коленку чертовски больно, – сказал Александр, – почти так же больно, как удар в пах. Ну, как, тебе лучше, Майа?

Теперь Майа открыл глаза уже по-настоящему.

– Порядок.

Он поднялся, с трудом сделал два шага и снова взял флягу.

– Садись, – сказал Александр, – я пойду.

– Да мне сейчас лучше.

– Садись, тебе говорят.

– Иди ты к черту, – сказал Майа. – Сейчас мой черед.

Александр вцепился в ручку фляги и потащил ее к себе. Майа не выпускал ее, и с минуту они молча рвали друг у друга флягу, топчась между фургоном и костром.

– Чудаки вы! – сказал Пьерсон.

– Отпусти, – сказал Александр, – ручку оторвешь.

– Нет, ты отпусти.

– В первый раз вижу, – сказал Пьерсон, – чтобы Александр дрался за право идти по воду.

Майа выпустил из рук флягу, прихрамывая отошел к своему месту и сел.

– Вот щучий сын, – сказал Александр, – чуть флягу не испортил.

И он удалился, крупно шагая. Майа смотрел ему вслед, и вдруг сердце его мучительно сжалось. Он приподнялся, словно решил догнать Александра, но тут же опустился на землю. Какая-то непонятная тревога как сверло проникала в каждый его нерв. «Это от коленки», – подумал он, но тут же понял, что лжет самому себе. В нем росло какое-то неприятное ощущение, какое испытывает человек, всячески старающийся забыть предписанный самому себе долг. Он понимал, что должен сделать что-то очень важное, сделать немедленно, сейчас же, но ему никак не удавалось вспомнить, что же именно… И неизвестно почему, он вдруг почувствовал угрызения совести, будто кто-то тихонько нашептывал ему на ухо. «Майа, ты должен… должен… должен…» И он со страхом и тоской спрашивал: «Но что же я должен сделать? О черт! Что? Что?» И все тот же голос твердил свое: «Майа, ты должен… должен… должен…» А минуты продолжали идти, и скоро станет слишком поздно, и так ему и не удастся узнать, что же это важное он должен сделать… Он приподнялся было, снова сел. «Майа, ты должен… должен… должен…» В отчаянии он рылся в памяти, стараясь вспомнить, что он должен сделать, и при каждом усилии памяти искомое, как нарочно, все больше ускользало, все глубже забивалось во мрак. Вокруг него, в тени деревьев лежал их лагерь с кишением солдат в защитной форме, с несмолкающим жужжанием, прерываемым криками, руганью, возгласами. Лучи округло ложились под деревьями, дюны слева от санатория казались припудренными солнечной охрой, и иногда на них что-то ярко поблескивало, как на морской глади. Майа сидел на месте Дьери, отныне свободном; от нагретой стены было тепло спине, а за собой, не видя, он ощущал белые корпуса санатория, ослепительно-белого в лучах солнца, нарядный сад, красивые аллеи, посыпанные светлым гравием, розарий в цвету, а сбоку – ряды носилок с мертвецами. «Майа, – снова зашептал голос, – ты должен… должен… должен…» И неумолимо текли минуты, и было уже слишком поздно, и то, что он должен был бы сделать, теперь оказывалось вне досягаемости, уплыло куда-то в глубь памяти, утонуло в ее потемках.

– Прекрасная погода, прямо рай для отдыха, – сказал Пьерсон.

Майа поднял голову.

– Итак, возблагодарим господа бога! – сказал он в бешенстве.

Пьерсон кинул на него неожиданно серьезный взгляд.

– Да. Да, Майа! – сказал он, упирая на каждое слово. – Возблагодарим за это господа бога!

Послышался свист, потом сухой треск. Майа бросился на землю и вдруг вскрикнул.

– Что с тобой?

– Ничего, коленка…

– Ну это еще полбеды, – сказал Пьерсон и без всякого перехода добавил: – С чего это гады бьют из семидесятисемимиллиметровок по санаторию?

Лежа ничком на земле, они ждали нового залпа. Но его не последовало. Пьерсон поднялся на ноги.

– Зря стреляли, – сказал он.

Майа тоже встал и отряхнулся.

– В любой армии с этими артиллеристами, – сказал он, – никогда не угадаешь заранее, что будет через минуту.

– Зря стреляли, – повторил Пьерсон.

К ним бегом направлялся какой-то расхристанный солдат. Остановившись у фургона, он поглядел на Майа.

– Этот бородач не отсюда? – спросил он картаво.

– Да, – сказал Майа. – Он пошел к колодцу. А чего тебе надо?

– Я оттуда иду, – сказал солдат.

И запнулся.

– Ну? – сказал Майа.

Солдат оглядел Майа, потом Пьерсона, открыл было рот, но ничего не сказал.

– Ну? – нетерпеливо повторил Майа.

– С ним что-то случилось, – сказал солдат.

Майа одним прыжком поднялся с земли.

– Ранен?

– Иди сам, – сказал солдат. – Увидишь.

– Я тоже иду, – сказал Пьерсон своим ровным голосом.

Майа уже скрылся. Пьерсон обернулся к солдату.

– А ты бы не постерег наш фургон, пока нас нет?

– Ладно, – сказал солдат.

Он прислонился к дверце фургона и заглянул внутрь.

– Эй, старик! – окликнул он.

Пьерсон оглянулся.

– Не плохо бы вам с собой носилки прихватить.

Пьерсон удивленно вытаращил глаза.

– Он так сильно ранен?

– Умер он, – сказал солдат.

Аббат поднялся в фургон, взял носилки Александра, сложил их и вылез спиной из фургона, таща за собой носилки. Солдат заговорил было с ним. Но он не ответил. Он молился.

Носилки были не особенно тяжелые, но Пьерсон не отличался ни силой, ни ловкостью. Тащить носилки ему было трудно. Сначала он попытался было нести их в руках, как чемодан. Но при каждом шаге носилки били его по ноге. Наконец он взгромоздил их себе на плечо, но так как они все время сползали, приходилось чуть ли не через каждые полминуты удерживать их в равновесии. Деревянная перемычка впивалась ему в плечо. Он задыхался, потел. Он пытался молиться, но ему мешали носилки, требовавшие постоянных усилий с его стороны.

Самого колодца он не увидел, а только собравшихся вокруг людей.

– Дайте пройти, – сказал он.

Александр упал здесь, чуть повернувшись на бок. Голову его отделило взрывом от тела, и она держалась лишь на волокне мышцы. Лежала она почти параллельно плечу.

Перед собой Пьерсон увидел спину Майа. И легонько тронул его за руку. Майа оглянулся. Взгляд его был пугающе пуст.

– Быстрее! – сказал он, заметив носилки.

Он повторял: «Быстрее… быстрее!» – несколько раз подряд, словно жизнь Александра зависела от того, насколько быстро станет действовать Пьерсон.

Пьерсон чувствовал на себе взгляды толпившихся вокруг тела солдат. Он расставил носилки, на которых три последние ночи спал Александр. Потом опустил их рядом с телом и, взглянув на Майа, снова нагнулся.

– Нет, – сказал Майа, – бери за ноги.

Пьерсон обошел тело кругом. Он увидел, как Майа наклонился, взял в обе руки голову Александра и, подперев ее коленом, схватил покойника за плечи. Пьерсон напряг все свои силы, и лишь поэтому ему удалось не выронить тело, когда они вместе с Майа клали его на носилки.

– Осторожнее! – сказал Майа.

Он положил голову на носилки, пристроил ее к шее.

– Готов? – спросил он Пьерсона.

– Да, – ответил Пьерсон.

– Большой какой да тяжелый, – сказал кто-то из солдат. – Тебе ни за что его не дотащить, куда ж тебе, такому тощему. Хочешь, я на твое место встану?

– Нет, – сквозь стиснутые зубы процедил Пьерсон.

– Ступай впереди, – сказал Майа. – Да нет, не так. Повернись ко мне спиной.

Пьерсон присел на корточки, взялся за ручки носилок и поднял их. И сразу же огромная тяжесть пригнула его к земле. Шел он спотыкаясь. Солдаты расступались перед ним. За спиной он услышал голос Майа:

– Скажешь, когда захочешь остановиться.

Останавливались они несколько раз. В висках у Пьерсона гулко стучало, и ему никак не удавалось прочесть молитву.

Носилки они поставили между фургоном и оградой санатория. И тут Пьерсон опустился на колени возле тела и начал молиться. Майа так и остался стоять. Он глядел на голову Александра, на склоненную у его колен шею Пьерсона. Хрупкую шею, худенькую, как у мальчишки. Майа направился в сторону парка, сделал несколько шагов, закурил сигарету. Так он и ходил взад и вперед несколько минут.

Когда он вернулся к фургону, Пьерсон уже сидел на своем обычном месте. Рядом с ним стоял Пино.

– Я только что узнал, – говорил он. – Совершенно случайно. Какой-то парень рядом рассказал. Высокий такой тип, говорит, с черной бородой, курчавый, голову ему оторвало. Начисто. Меня как будто что ударило. Я сразу же подумал, это он. Я…

– Замолчи! – сказал Майа.

Он сел и стал глядеть на Александра. Было трудно видеть тело с оторванной головой. Не знаешь, в сущности, на что следует глядеть – на тело или на голову.

– Это я должен был идти вместо него.

Пьерсон поднял глаза.

– Если бы ты не разбил колено, – сказал он, помолчав, – ты успел бы сходить, пока снаряд еще не разорвался.

– Если бы! – сказал Майа. – И если бы я не опоздал к обеду, и если бы я пошел в первый раз! Если бы! Если бы! Если бы – я тебе десятки если бы назову.

– Ты же не мог предвидеть, – сказал Пьерсон, – просто так получилось, и все.

Майа пристально поглядел на него.

– Да, – сказал он протяжно, – так получилось.

Он обхватил голову руками и замолчал.

Пино откашлялся и спросил:

– Вы над ним сидеть будете?

– Ты что, совсем спятил? – сказал Майа.

Пьерсон удивленно моргнул. И голос и интонации напомнили Александра. И слова были именно те, какие бы сказал в подобном случае Александр. «Нет, – подумал убежденно Пьерсон, – нет, он не умер. Неправда, что он умер. Даже «здесь» он не умер. Даже «здесь».

– Я крест сделаю, – сказал Пино.

Майа поднялся.

– Не надо. Если мы поставим на могиле крест, они после войны выроют тело и перенесут его на их мерзкое военное кладбище. У, сволочи, – без перехода добавил он дрожащим от гнева голосом. – Даже мертвого они в покое не оставляют.

– Что же будем делать? – спросил Пино.

– Похороним его под деревом, и все.

Он посмотрел на Пьерсона.

– Пойдем?

– Прямо сейчас? – с оскорбленным видом спросил Пино.

– Да, – сказал Майа. – Прямо сейчас.

Пьерсон тоже поднялся.

– Я не посмотрел его бумажник. Подумал, может быть, ты захочешь этим заняться.

– Ох, ради самого господа, займись сам, сам! Ты же знаешь, что в таких случаях полагается писать.

Они похоронили Александра под деревом, под последним деревом справа, если стать лицом к санаторию… Даже яму не пришлось рыть. У самого подножия дерева они обнаружили что-то вроде траншеи, правда, ее еще не совсем кончили рыть, и они решили, что она подойдет. Они чуть углубили яму, расширили ее и вырубили несколько корней, чтобы носилки прошли свободно и плотно прилегли к земле. Потом Майа спрыгнул в ров, поставил ноги по обе стороны носилок и прикрыл тело шинелью.

Пино считал, что они слишком быстро похоронили его, Александра. Он стоял на краю ямы, расставив свои коротенькие ножки, и к его потному лбу липли жесткие пряди волос. Он смотрел, как под широкими взмахами лопаты сыплется песок прямо на тело, и думал, что слишком уж быстро они похоронили Александра. Когда все было кончено, он бросил лопату и стал ждать. Но ничего не произошло. Майа стоял, глядя куда-то вдаль. Казалось, он даже не огорчен. А ведь Александр был его дружок. А он стоит себе здесь, сложа руки, ничего не говорит, даже не перекрестился. Пьерсон, правда, преклонил колени, но молитвы вслух не стал читать, на что надеялся Пино. Он прочитал их для себя одного. Пино считал, что слишком быстро они похоронили Александра. Закопали наспех, без всяких церемоний, креста не поставили, даже прощального слова не сказали. Пьерсон и тот не прочитал вслух молитвы. Если вас хоронят кое-как, наспех, то не стоит и водить дружбу с кюре.

Все трое они вернулись к фургону, Пино шел чуть позади. Безоблачное небо так и сияло, было жарко, Майа снял куртку.

– Ты напишешь? – спросил он.

– Когда смогу.

Они прошли еще немного, потом Майа добавил:

– А что ты напишешь, Пьерсон, моим родным, если меня убьют? Что меня уважали за мои качества военачальника, что до последней минуты я служил образцом отваги, что я скончался без мучений. И что жертва моя не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…

– А ведь верно, у тебя есть все начальственные качества.

– Верно, и ты, кроме того, знаешь мой образ мыслей.

– В таких случаях, – сказал Пьерсон, – не пишут того, что знают.

Майа неопределенно махнул рукой. Наступило молчание, которое нарушил взволнованный голос Пино;

– Шикарный был тип.

– Замолчи! – яростно крикнул Майа.

Пьерсон взглянул на Майа, но ничего не сказал. Пино подождал с минуту, потом заявил, что его ждут земляки, и ушел. Со спины он казался еще ниже ростом, еще более кургузым, каким-то очень трогательным. Пьерсон проводил его глазами.

– Ты его обидел.

– Да, – сказал Майа, – не следовало бы так говорить. – И тут же с яростью добавил: – Плевать я хотел на Пино, слышишь! Плевать хотел на Пино и на его пулемет.

Он сел на место Александра, закурил сигарету.

– А знаешь, – произнес своим нежным голоском Пьерсон, – а знаешь, сейчас Пино по-настоящему несчастен.

Майа взглянул на него как-то смутно, словно пробудился ото сна.

– Что ты мелешь? Кто несчастен?

– Пино.

– Отстань от меня со своим Пино.

– Он несчастлив. Думает, что жена ему изменяет.

– Еще бы, такая харя! – сказал Майа, хохотнув. И тут же добавил: – Значит, она ему изменяет?

– Он не уверен. Но думает.

– Черт! – злобно сказал Майа, – да еще бесплодная сука. Пусть изменяет, лишь бы брюхо нагуляла!

Наступило молчание, потом Майа снова сказал:

– Ну и сука. Теперь мне все понятно.

– Что понятно?

– Все. И, в частности, его пулемет.

– Он-то какое имеет к этому отношение?

Майа пожал плечами. Потом резко отшвырнул окурок и провел ладонью по лицу.

– Иоанн Креститель, а, Пьерсон? Помнишь?

– Помню, – сказал Пьерсон.

– Помнишь, а? Помнишь, Пьерсон, а?

– Да замолчи ты.

– Вознесем за это хвалу господу богу, Пьерсон.

– Молчи.

– И жертва его не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…

– Замолчи, Майа, прошу тебя. Замолчи! Молчи!

И вдруг великое молчание пролегло между ними. Майа подобрал с земли необгоревшую еще деревяшку и стал вертеть ее в пальцах.

– А ведь верно, дерево великолепный материал, – сказал он.

Прошло еще несколько минут, потом Майа поднялся, снял с крючка кружку Александра, зачерпнул вина из фляги, стоявшей под фургоном, выпил, повесил кружку, не ополоснув ее, и снова пошел на свое место. «Щучий сын, – шепнул ему в ухо голос Александра, – трудно тебе кружку ополоснуть, что ли?» – Майа замер, потом вернулся, снял кружку и растерянно огляделся вокруг. Пьерсон поднял на него глаза.

– Ты же знаешь, – воды нет.

– Ах да, – сказал Майа.

Он повесил кружку на место.

– Фляга там осталась.

– Да, – сказал Майа, – я ее видел. Стояла у колодца.

– Это наша последняя. Конечно, ее уже сперли.

Майа сел, опустил глаза и заметил тот кирпич, о который споткнулся. Он отшвырнул его носком. И тут же снова поднялся.

– Пьерсон, я больше не могу.

– Чего не можешь? – спросил Пьерсон.

Но видно было, что он не удивился.

– Не могу оставаться здесь, в фургоне. Не могу. Я ухожу.

– Куда?

– Сам не знаю.

– Куда?

– В Брэй-Дюн.

– Куда именно в Брэй-Дюне?

– А ты непременно хочешь знать? – сказал Майа, слабо улыбнувшись.

– В такое время мало ли что может случиться.

– Видишь ту дорогу, которая ведет к морю? Так вот, первая улица направо, если идти от железной дороги. Беленький домик напротив разбомбленного гаража. Там я и буду.

– Значит, в самом центре Брэй-Дюна? Это же безумие.

– Именно так и говорил Александр. Помнишь, он ни за что не желал уходить от нашего фургона. Говорил, что если мы будем держаться возле санатория, мы ничем не рискуем.

– Все-таки это безумие.

– А что поделаешь? – сказал Майа. И добавил: – Завтра в полдень я приду тебя навестить.

– Если хочешь, пожалуйста.

– Никаких «если хочешь». Завтра, ровно в полдень, слышишь, обязательно завтра.

– Буду ждать.

Помолчали, потом Майа спросил:

– А где столовка Пино?

– Зачем тебе?

– Хочу с ним попрощаться.

– А я думал, плевать тебе на него…

Но так как Майа ничего не ответил, Пьерсон добавил:

– Против калитки у входа в санаторий с правой стороны.

– Что? – с отсутствующим видом спросил Майа.

– Да столовка Пино.

– Ах да, где, где, ты сказал?

– По правую сторону, около калитки санатория.

– Спасибо.

Пьерсон стоял, опустив голову и потупив глаза. Майа подошел к нему вплотную. Он глядел на их фургон. На их очаг, сложенный из кирпича, на постоянное место Александра.

– А ты? – спросил он наконец. – Что ты собираешься делать?

– О, я, – сказал Пьерсон и грустно рассмеялся, – не так трудно отыскать столовку, где уже есть священник.