Роберт Асприн Линда Эванс Потрошители времени (Вокзал Времени — 3) (Охота на Потрошителя — 1)

Глава 1

Она появилась на Шангри-ла не как обычный турист.

Хрупкая, перепуганная молодая женщина… Боже, неужели это было всего три дня назад? Казалось, с тех пор прошло не меньше года, ибо каждый день из этих трех был длиною в жизнь, и все после того звонка…

— Джина Николь! — Она вздрогнула, услышав голос в трубке, ведь тетушка Касси не звонила ей уже несколько месяцев — с тех пор, как Джина вступила в Храм. — Я хочу встретиться с тобой, лапочка. Сегодня вечером.

Требовательный тон и то, что тетушка назвала ее полным именем, совсем сбивало с толку.

— Сегодня вечером? Вы шутите? Где вы? — Любимая тетка Джины, единственная сестра матери, как правило, старалась держаться подальше от Нью-Йорка, приезжая только на киносъемки да еще — изредка — на всякого рода мероприятия.

— В городе, где же еще! — Судя по доносившемуся из трубки знакомому голосу, Касси Тайрол слегка запыхалась. — Всего час как прилетела. И вычеркни все, что там у тебя запланировано на сегодня. Обеды, занятия, службы в Храме — все. Жду в шесть у Луиджи. И, Джина, лапочка, не вздумай приводить с собой своего дружка. Это — сугубо семейное дело, ясно? Ты, девочка моя, вляпалась в серьезные неприятности.

Джине стало не по себе.

«Боже мой! Она все узнала!»

Вслух она, правда, произнесла совсем другое:

— У Луиджи? В шесть? О’кей, буду. — Только врожденный талант актрисы (чем она хуже тетки, легендарной Джокасту (Касси) Тайрол, — та же наследственность) позволил ей произнести эти нехитрые слова недрогнувшим голосом. «Она все знает, что она скажет, что она сделает, о Боже, что, если она расскажет папе? Ведь она не сделает этого, правда?» Джинина тетка терпеть не могла ее отца — почти так же сильно, как сама Джина.

Трясущейся рукой Джина повесила трубку и только тут сообразила, что Карл, прищурившись, смотрит на нее. За спиной его бесшумно переливалось красками головидео — одно из тех, что доводило до колик, вместо того чтобы выполнять свою задачу: готовить их к Большому Приключению, путешествию во времени в Лондон 1888 года.

— Никки? — Глаза Карла удивленно заморгали за линзами очков. — Что-то случилось? — Он всегда звал ее по второму имени; собственно, именно эта его милая привычка и очаровала ее в свое время. Он осторожно провел рукой по ее лицу, поправляя волосы. — Эй, ты что? У тебя такой вид, словно ты увидела привидение.

Она натужно улыбнулась:

— Хуже. Тетя Касси приехала.

— О господи! — Выразительные глаза Карла просто затопили ее сочувствием — вторая, кстати, причина, по которой Джина переехала к нему. Мало от кого дождешься сочувствия, если твой отец — Джон Пол Кеддрик, сенатор, которого все предпочитают ненавидеть.

Джина кивнула:

— Угу. Что хуже всего, она хочет, чтобы я встретилась с ней в шесть. И к тому же у Луиджи! От удивления Карл выпучил глаза:

— У Луиджи? Ты шутишь! Это хуже, чем просто плохо. Вокруг тебя будут кишмя кишеть папарацци. Кстати, напомни мне возблагодарить Владычицу Небесную за то, что она не одарила меня знаменитой родней.

Джина испепелила его взглядом.

— Помощи от тебя, любимый… И что, скажи на милость, мне надеть к Луиджи? Ты не видел, у меня случайно не завалялся в шкафу прикид этак тысяч за шесть баксов? — Со времени поступления в колледж Джина редко надевала что-то, кроме драных джинсов. — Последний раз, когда мы встречались с тетей Касси, одна блузочка на ней стоила больше годовой платы за нашу с тобой квартиру! И я до сих пор ведь не оправилась от того, что понаписала тогда обо мне пресса! — Она закрыла лицо руками, с ужасом вспоминая, какой увековечили ее на всех до единого телеэкранах и журнальных обложках: ныряющей рыбкой в грязную лужу. — Касси Тайрол и ее племянница-помоечница…

— Угу, так и есть: ты, Джина Николь, самая хорошенькая помоечница в Бруклине. — Джина показала ему язык. Карл, лучезарно улыбаясь, потрепал ее по щеке. — Слушай, уже почти четыре. Если ты собираешься к шести привести себя в надлежащий порядок для Луиджи — под объективы толпы репортеров… — Джина застонала, на что Карл, скотина этакая, только рассмеялся. — Тебе, милая, лучше поспешить. Да, на случай, если ты не знаешь этого сама, — вид у тебя пока, надо сказать, дерьмовый. — Морща нос, Карл осмотрел ее с головы до пят. — Вот что бывает, когда ты шляешься где-то до четырех утра, работаешь над сценарием до шести, а потом забываешь поспать после лекций.

Джина швырнула в него скомканным носком. Он увернулся с легкостью прирожденного танцовщика, и проклятый носок, пролетев сквозь голографическое изображение молодой дамы, одетой надлежащим образом для лондонского театрального сезона (сезона 1888 года!), приземлился в голографическую же чайную чашку. Когда юная голографическая леди как ни в чем не бывало поднесла чашку к губам и с блаженной улыбкой пригубила, Карл, визжа и хрюкая, повадился на пол и принялся тыкать в нее пальцем.

— Ох, Никки, вот это кадр!

Джина хмуро смотрела на катающегося по полу кретина.

— Спасибо, Карл. Ты просто лапочка. Напомни мне, чтобы я потеряла твое приглашение на мой выпускной вечер. Если он вообще наступит. Бог мой, если Симкинс отвергнет наш сценарий, я брошусь в Ист-ривер!

Карл хихикнул, одним легким движением перекатился на колени, вскочил и выключил голопроектор, позаимствованный ими в университетской библиотеке.

— А вот и нет. Ты просто снимешь фильм, получишь одного или двух «Оскаров» и сменишь его на его же посту. Ты только представь себе: храмовник заведует факультетом!

Джина улыбнулась — и, коварно напав на Карла со спины, успела-таки пощекотать его в отместку. Он вывернулся и ухитрился поцеловать ее, что оказалось очень кстати, как отвлекающий маневр: она ведь так и не решилась поведать Карлу самое страшное — то, что ее тетка знала. А вот все ли она знала, оставалось еще выяснить. О том же, что именно тетушка собиралась с этим своим знанием делать, Джине не хотелось даже и думать. Поэтому она долго-долго стояла, обнимая Карла и пытаясь справиться с нарастающей паникой.

— Эй, — ласково шепнул он. — Неужели все так плохо? Она мотнула головой:

— Нет. Хуже.

— Касси ведь любит тебя, не забывай. Джина, отчаянно моргая, чтобы не разреветься, подняла взгляд:

— Да. Потому-то и хуже.

Его губы сложились в невеселую сочувственную улыбку, от которой у Джины защемило сердце.

— Да, конечно. Я понимаю. Послушай, давай сделаем вот что: пока тебя не будет, я приберусь в берлоге — на случай, если она вдруг решится заглянуть после разговора. И еще я потру тебе спинку, расчешу твои волосы, помассирую ноги, подниму настроение, а?

Она улыбнулась ему сквозь слезы:

— Что ж, милый мальчик, договорились.

Потом она вздохнула и отправилась в душ, где смыла улыбку с лица, надеясь, что вместе с ней смоется и страх. Боже, что она скажет тете Касси? Она попробовала представить себе эту сцену, и внутри все сжалось. Касси Тайрол, спокойная, элегантная, вся такая парижская, несмотря на неисправимый акцент Нью-Голливуда и ранчо в горах, где Джина проводила самые счастливые летние месяцы своей жизни… собственно, единственные счастливые до поступления в колледж, до Храма, до Карла… Тетя Кассии вряд ли воспримет эту новость спокойно. То есть точно не воспримет. Ну конечно, не так, как отец.

Двумя часами позже Джину все еще продолжало трясти, несмотря на то как очаровательно улыбалась она метрдотелю у входа в ресторан Луиджи. Для тех, кто не знает: ресторан этот — самый фешенебельный из всех, которыми владеют стремительно богатеющие члены крупнейшего в Нью-Йорке Храма Владычицы Небесной. В общем, ничего удивительного не было в том, что ее тетка выбрала Луиджи. С учетом положения, занимаемого Касси в Нью-Голливудском Храме, не исключено, что как акционер она имела свою долю прибыли от ресторана. Единственная Джинина тетушка никогда не останавливалась на полпути. Это включало и то, как последовательно она подходила к последней своей религии — грести деньги лопатой. Примерно с той же последовательностью, с какой Джина собирала отказы на свои сценарии.

Метр приветствовал ее с приличествующей церемонностью, по имени:

— Добрый вечер, мисс Кеддрик, стол вашей тетушки вон там.

— Спасибо. — Она подавила дикое желание оправить платье. Пока она принимала душ, расчесывалась и подкрашивалась — о, такой старательности она не проявляла по меньшей мере год, — Карл ухитрился сотворить самое настоящее театральное чудо. Он бегом бросился на сценический факультет и позаимствовал там костюм, который выглядел на миллион баксов, хотя стоил всего-то тысяч несколько. Костюм пожертвовала учебному театру какая-то нью-голливудская дива, чтобы скостить себе налоги. Джина, из собственного упрямства жившая исключительно на свою стипендию (которая, разумеется, не была рассчитана на обед у Луиджи или дорогие вечерние платья), даже взвизгнула от радости.

— Дурак ты мой милый! Да если бы тебя поймали за выносом этой штуки, тебя бы вышвырнули из колледжа!

— Пожалуй, но это было бы еще дешевой платой за удовольствие лицезреть тебя в таком виде. — Взгляд его восторженно пробежался по изгибам ее фигуры.

— Гм… Платье ослепительнее, чем я сама. Вот если бы мне нос тети Касси, или скулы, или подбородок…

— Мне нравятся твой нос, твои скулы, твой подбородок — такими, какие они есть. И если ты не выскочишь прямо сейчас, ты опоздаешь.

Поэтому Джине ничего не оставалось, как скользнуть в это сочетание шелков и кружев и вызвать такси: согласитесь, негоже появляться в десятитысячедолларовом платье верхом на велосипеде. Нервно улыбаясь, всем телом ощущая на себе взгляды сидящих за столиками богатейших храмовников Нью-Йорка, шагала Джина за метрдотелем в глубь шикарного ресторана. Она старалась не замечать бегущий по залу шепоток, смотрела прямо перед собой и думала только о том, как бы не упасть на длиннющих шпильках. Да, и еще, конечно, проклинала отца за то, что тот отравил ее жизнь нормами фамильной чести.

Тут она увидела свою тетку, сидевшую за столиком в дальнем углу. Приглядевшись, она чуть не поперхнулась, и у нее разом вспотели ладони. «О Боже, она не одна, и это не ее последний…»

И если это семейное дело, значит… значит, это может быть только частный детектив, Касси часто прибегала к их услугам; Джина хорошо знала ее привычки. А это значило только одно: дела Джины действительно хуже некуда. Хуже того, ее тетка, похоже, ожесточенно спорила со своим спутником, кем бы он ни был. Темные круги под глазами Касси Тайрол потрясли Джину. Когда она подошла к столу ближе, те разом замолчали. Джина буквально слышала повисшую над столиком неловкую тишину. Целуя подставленную напудренную щеку, тетка сумела-таки выдавить улыбку.

— Привет, Джина, лапочка. Садись. Познакомься, это Ноа Армстро.

Джина пожала протянутую руку, пытаясь угадать, кем является это бесполое существо в шелках: мужчиной или женщиной, но сдалась.

— Рада познакомиться с вами, Ноа. — Четыре года жизни в Нью-Йорке, не считая года активной службы при Храме, поневоле заставят привыкнуть к чему угодно.

— Мисс Кеддрик… — Рукопожатие энергичное, по голосу не поймешь. Взгляд — не дружелюбнее, чем у вздорного питбуля, охраняющего от чужих посягательств свой кусок стейка.

Что ж, Джина проигнорировала этот взгляд с твердостью, не уступающей его (или ее) непроницаемости. Она села и чуть слишком лучезарно улыбнулась разливавшей вино Касси Тайрол. Та протянула ей бокал — красное вино вот-вот выплеснется, так дрожит ее рука. Джина поспешно перехватила бокал, пока тетя не забрызгала белоснежную скатерть.

— Надо же, какая неожиданность, тетя. — Джина огляделась по сторонам, нервно одергивая короткую юбку (вроде бы ничего лишнего не торчит!), и только тут к удивлению своему заметила, что в зале нет ни одного любопытного репортера. — Ого! Как это вы ухитрились отделаться от прессы?

Тетя даже не улыбнулась. «Ой-ей-ей!»

— Об этой поездке никому не известно, — негромко ответила она. — Формально я все еще в Лос-Анджелесе.

«Ой, мамочки, что будет, она съест меня с потрохами и даже не подавится…»

— Ясно, — произнесла Джина вслух и приготовилась к худшему. — Ну что ж, валяйте.

Касси на мгновение сжала губы. Покрасневшие глаза выдавали, сколько ей пришлось плакать в последнее время, что еще сильнее пугало и обезоруживало Джину. Сокрушаясь, что не может осушить бокал залпом, она пригубила вино, стараясь хотя бы внешне сохранять спокойствие,

— Ну, это касается… — неуверенно пробормотала Касси, покосилась на Армстро, потом вздохнула и в упор посмотрела на Джину. — Это касается твоего отца, Джина. Я кое-что про него узнала. Что-то, что тебе стоит знать, ибо это разрушит жизнь всех нас на год, а то и больше.

Джина ухитрилась не залить скатерть вином только потому, что оно попало ей в нос. Она отчаянно заморгала, бокал застыл в руке, едва касаясь губ. Немного придя в себя, Джина осторожно поставила бокал и уставилась на свою тетку, пытаясь срочно угадать причину этой таинственной встречи. Ни одной достаточно убедительной причины в голову пока не приходило.

— Допей вино, — резко сказала тетка. — Тебе это пригодится.

Джина послушно выпила и резким движением поставила бокал обратно на стол. В голове вдруг мелькнула дикая мысль: уж лучше бы тетка захотела с ней встретиться из-за их с Карлом тайного путешествия во времени — путешествия, которое они задумали больше года назад. Их целью был викторианский Лондон, где они собирались снять фильм: объятый ужасом Ист-Энд и Джек-Потрошитель. Четырнадцать месяцев назад они купили билеты на вымышленные имена — дорогие, но качественно выполненные фальшивые документы им с Карлом удалось состряпать у одного подпольного дельца. Нью-Йорк кишмя кишел такими, и цена фальшивого паспорта обычно равнялась цене нескольких доз кокаина. Они заплатили больше, поскольку Джине Николь Кеддрик нужны были безупречные документы. Никакими другими они и не могли быть, если только она надеялась сохранить свое путешествие во времени в тайне от отца. А вот что отец сделал бы, доведись ему это узнать…

У Джины хватало причин бояться своего всемирно известного папочку. Но чем бы ни собиралась огорошить ее Касси, это, похоже, куда хуже, чем если бы старший Кеддрик узнал о ее намерении отправиться в викторианский Лондон, несмотря на его категорический запрет даже близко подходить к любому Вокзалу Времени.

— Значит, папуля, да? — спросила Джина очень ненатурально, несмотря на все старания. — И чего такого нового натворил этот сукин сын? Запретил радоваться? Все остальное он и так уже объявил вне закона.

Джина повернула голову и увидела, что Ноа Армстро смотрит на нее в упор.

— Нет. Это не имеет отношения к его карьере законодателя. Точнее, не имеет прямого отношения.

Джина заглянула в его (или ее?) глаза и нахмурилась.

— Кто вы, Армстро, черт вас возьми? Что вы здесь делаете?

Губы у Армстро недовольно сжались, но ответа так и не последовало. Во всяком случае, адресованного ей. Взгляд, который получила от Армстро Джинина тетка, говорил о многом: уничтожающий взгляд старшего и умудренного опытом; так смотрят, подумала Джина, на безмозглых сосунков, которым сказано ведь было не писать на персидский ковер.

— Ноа — детектив, — устало объяснила тетя. — Несколько месяцев назад я связалась с агентством Уордменна Вульфа, попросила их лучшего агента. Они назначили на это дело Ноа. И… Ноа — храмовник. Это важно. Гораздо важнее, чем ты можешь себе представить.

Джина, прищурившись, пригляделась к таинственному детективу. Уордменн Вульф — ого! Тетя Касси точно ничего не делает абы как. И никогда не делала, если уж на то пошло. Что бы ни натворил ее отец, это явно куда серьезнее скандалов сексуального характера, в свое время как бы случайно приключившихся с отдельными законодателями, угрожавшими карьере отца. У нее холодок пробежал по спине при одной мысли о том, во что втянут ее милый папочка.

— Помнишь Олстина Корлисса? — со вздохом спросила Касси.

Джина вздрогнула от неожиданности и подняла взгляд:

— Парня, игравшего с тобой в «Священной шлюхе»? Блондин с внешностью сказочного эльфа, любит кисок с Манхэттена, оперу и танцы под джаз? Он еще номинировался за «Шлюху» на «Оскара», верно? И до сих пор ведущий актер у Джиллиарда. — В свое время молодой и одаренный партнер тети Касси произвел на Джину большое — возможно, даже чрезмерное, — впечатление. А еще она изрядно завидовала его номинации на «Оскара». Джина буквально таяла от его улыбки всякий раз, как он появлялся на экране. Чувство вины кольнуло ее: она обещала Карлу добыть его автограф, пользуясь теткиными связями. — Кажется, поговаривали еще о том, что вы с ним собираетесь снова сняться вместе. Что-то вроде римейка «Храмовник едет в Вашингтон», да?

Касси кивнула:

— Олстин хотел провести несколько месяцев в Конгрессе. Вживание в роль. Я… я устроила это для него, выхлопотала место в офисе у твоего отца. Я попросила его разнюхать кое-что для нас. Выяснить то, чего не удалось Ноа — у Ноа просто не было доступа… — Касси прикусила безупречно накрашенную губу. — Джина, он мертв.

— Мертв?

Касси рыдала, безнадежно размазывая по лицу безукоризненный макияж.

— Четыре часа назад. Пресса еще не знает: ФБР пока хранит все в тайне. Я сама узнала только благодаря Ноа — представляешь себе, Ноа выдергивает меня из дома, пугает до смерти, говорит, что они охотятся за мной…

Все это как-то не укладывалось у Джины в голове. Олстин Корлисс мертв, Касси угрожает опасность?

— Но… — начала она и осеклась: ничего более членораздельного ей просто не шло на ум.

— Возможно, вы слышали поговорку про людей, близких к вашему отцу? — Голос у Ноа Армстро был негромкий, но где-то в глубине пронзительных серых глаз полыхала ярость. — «Сойтись с сенатором Джоном Полом Кеддриком — все равно что унаследовать могильную плиту». — Это вывело ее из состояния шока вернее любой оплеухи. Покраснев от оскорбления, она испепелила детектива взглядом. Собственно, поводов ненавидеть Джона Пола Кеддрика, сенатора от Ада, было более чем достаточно. Но Бог свидетель, убийство в их число не входило! Тут она увидела застывшую в глазах тетки боль, и весь ее гнев разом куда-то испарился, оставив только мерзкий холод внутри.

Губы Касси Тайрол дрогнули.

— Джина, отсюда мы едем прямиком в ФБР. Все, что известно Ноа про дела твоего отца, кто в этом замешан… этому надо положить конец. Я не послушалась совета Ноа, Джина, я позвонила тебе тайком, попросила о встрече…

Она плакала уже навзрыд. Потрясенная этим зрелищем, Джина погладила ее по руке, потом сжала ее.

— Эй… Все в порядке, — попробовала утешить она. Касси благодарно сжала ее пальцы и мотнула головой.

— Нет, — всхлипнула она, — не в порядке. Ты его малышка. И тем больнее тебе будет, когда все это выплывет наружу. Я решила, тебе лучше знать об этом. Если… — она поколебалась немного, — если ты хотела бы уехать на какое-то время в Европу, я оплачу дорогу. И захвати с собой Карла, если он захочет.

Джина разинула рот так широко, что едва не стукнулась подбородком о стол.

Касси сделала попытку улыбнуться — надо признать, совершенно безуспешную.

— Тебе нужен друг, кто-то, кто защитит тебя на время, пока это не уляжется, Джина, и… ну, мы с твоим отцом не хотим видеть друг друга по множеству причин. Он никогда не одобрял нашего вступления в Храм Владычицы Небесной, не одобрял того, что я ем, тех, с кем я разводилась, того, как я зарабатываю на жизнь, — так же, как не одобряет твоих друзей или твоего выбора профессии. Ты взрослеешь, Джина. С кем ты дружишь — или с кем ты спишь, — это твое дело, не мое, не его и ничье другое. И потом, только слепой не увидит, что Карл идеальная для тебя пара, что бы там ни говорил твой отец. Взять хотя бы, — с горечью продолжала она, — твое противостояние с этим ублюдком, когда ты настояла-таки, что хочешь работать в кино. Я-то знаю, как поддерживал тебя Карл тогда. И мне известно, что лежит в твоем банковском сейфе. Если честно, я за. Потому я и послала бы его с тобой. Я знаю, что он позаботится о тебе за меня.

— Что? — поперхнулась Джина. «Ни фига себе…» Как, интересно, тетя Касси все это узнала? Впрочем, ее забота была такой искренней, что Джина даже не нашла в себе сил обидеться на такое вмешательство в ее личную жизнь.

Касси снова попыталась улыбнуться, и снова неудачно.

— Не сердись на меня за то, что сую нос не в свои дела, лапочка, прошу тебя. Я просто пыталась хоть немного приглядеть за тобой. Вот… — Она выложила на стол пухлый конверт и подтолкнула к Джине. — Если ты хочешь ехать, тебе стоит сделать это побыстрее, пока обо всей этой истории не пронюхала пресса. Только не устраивай мне сцен оскорбленной гордости и избавь от заявлений, что сделаешь все своими силами. Тебе ведь всегда казалось, что пресса жестока? Ты даже представить себе не можешь, во что она превратится, милочка. Они нас распнут. Всех нас. Поэтому забери это, хватайте свои паспорта — вы оба — и убирайтесь из города. Идет, Джина?

Она даже не знала, что ответить. Может, этот безумный план отправиться вниз по времени, чтобы снять этот кошмар с Потрошителем, и не был таким уж безумным? Вот перед ней сидит ее тетка, предлагающая ей сумму наличными, достаточную, чтобы надежно спрятаться в прошлом даже на несколько месяцев, если потребуется. И Карлу тоже. Может, они все-таки выиграют эту премию Кита Карсона за лучшее историческое видео — теперь, когда на съемки и монтаж у них месяцы, а не пара недель. Конверт, который она сунула в сумочку, был тяжелый. Пухлый, тяжелый и пугающий. Она налила себе еще бокал вина и выпила залпом.

— О’кей, Касси. Я еду. Ты не против, я схожу позвонить Карлу?

Попытка ее тетки улыбнуться в ответ была самой отважной из всех, виденных Джиной до сих пор, — отважнее всего, что Касси вообще делала в ее присутствии.

— Ступай, Джина. Я пока закажу нам поесть. Проходя мимо, Джина наклонилась и поцеловала тетку в щеку.

— Я тебя люблю, Касси. Сейчас вернусь. — Она нашла телефон в холле перед туалетами, порылась в кошельке в поисках мелочи и набрала номер.

— Алло?

— Карл, это Джина. Ты ни за что не поверишь…

Вдруг грянуло стерео, с двух сторон — и в телефонной трубке, и в ресторане. Захлебнувшийся вскрик Карла — гортанный, полный боли — ударил Джине в ухо. Воплей в обеденном зале Луиджи она почти не расслышала.

— Карл! Карл! — Только секунду спустя до нее дошло сквозь шок, что она продолжает слышать стрельбу со стороны столика ее тетки. — Касси! — Она отшвырнула трубку, оставив ее отчаянно раскачиваться на проводе, и бросилась прямо на грохот автоматных очередей, пытаясь не столкнуться с официантами, в панике бегущими из зала.

Кто-то выкрикнул ее имя — Ноа Армстро, его элегантная одежда была заляпана кровью… И тут она рухнула на пол, сбитая телом детектива. Снова грянули выстрелы, ударив в стоявшего за Джиной мужчину. Стена за ним взорвалась градом щепок. Мужчина взвизгнул, дернулся, как обезумевшая марионетка, и, не прекращая визжать, растянулся на полу.

Джина зажмурилась от этих жутких звуков и только тут поняла, что горячие липкие брызги на ее лице — это кровь. Резкие хлопки прямо над ухом оглушили ее и тут же ее рывком поставили на ноги.

— Бежим!

Ее протащили через кухню Луиджи. За спиной продолжали слышаться крики и визг. Пистолет в руках Армстро одним своим видом прокладывал им дорогу: повара и официанты расступались словно по мановению, волшебной палочки. Перед дверью, ведущей из ресторана в глухой переулок, они задержались. Словно завороженная смотрела Джина на то, как Армстро ловким, отработанным движением перезаряжает пистолет и пинком распахивает дверь. В проем ударили выстрелы с улицы. Джина скорчилась за косяком, пытаясь изгнать из памяти крики Карла в телефонной трубке, а потом и мысли о том, куда делась тетя Касси и чьей это кровью забрызган шелковый костюм Армстро.

Над ухом у нее раздались ответные выстрелы — еще оглушительнее.

— Беги, чтоб тебя! — услышала она рык Армстро, и ее снова дернули за руку, едва не сбив с ног. В следующую секунду они уже неслись по переулку, петляя между трупами, распростертыми на мостовой в самых причудливых позах. Тел было три; все трое — в одежде выходцев с Ближнего Востока, с головными уборами, завоевавшими популярность в конце двадцатого века благодаря знаменитому террористу — как там его? — заделавшемуся потом в политики. Имени его Джина так и не вспомнила; возможно, из-за шока. Над ухом послышалось замысловатое ругательство детектива, и они задержались забрать из рук убитых пистолеты.

— Все сходится! Они в одежде «Ансар-Меджлиса»! — Один из трофейных пистолетов Армстро сунул в карман, два других — в дрожащие руки Джины. Она бы наверняка их выронила, если б не стальной взгляд серых глаз. — Не вздумай уронить! И если я скомандую стрелять — стреляй!

Джина тупо уставилась на пистолеты. Ей доводилось стрелять и раньше — из стреляющих дымным порохом пистолетов Карла, которые он купил для исторических постановок. Тех, которые хранились теперь в ее банковской ячейке вместе с билетами на путешествие во времени и колечком с бриллиантом, которое она до сих пор стеснялась носить на людях. Еще она стреляла несколько раз из заряженных холостыми патронами бутафорских пистолетов. Эти пистолеты были современные, изящные, устрашающие. Их прошлые владельцы пытались убить ее. Джине никак не удавалось унять дрожь в руках. Где-то в районе Сорок Второй улицы уже слышались полицейские сирены.

— Пошли, детка! Переживать будешь потом.

И снова она бежала куда-то — Армстро буквально волок ее за собой. Она упала, оступившись на этих мерзких шпильках, все-таки ухитрилась скинуть их и побежала дальше босиком. Они свернули за угол и оказались в уличной толчее. Взвизгнув тормозами, перед Армстро остановилось желтое такси, и водитель, высунувшись из окна, разразился потоком брани на неизвестном Джине языке. Стремительное движение Армстро — и таксист вылетел из кабины и мешком плюхнулся на асфальт.

— Залезай, быстро!

Джина бросилась к пассажирской двери. Машина рванула с места, едва она оторвала ногу от мостовой. Каков бы ни был пол Армстро, машину он/она вел как безумный. Любой, попытавшийся преследовать их, неизбежно застрял бы в растянувшейся на несколько миль автомобильной свалке, отмечавшей их продвижение. Джина, отчаянно борясь с тошнотой, дрожащими пальцами проверила, сколько зарядов осталось в пистолетах. Больше всего она боялась ненароком спустить курок. С такими пистолетами иметь дела ей еще не приходилось.

— Тетя Касси? — хрипло спросила она.

— Мне очень жаль, детка.

Джина крепко зажмурилась. «О Боже… Касси… Карл…» Джине срочно нужно было проплакаться — но она была слишком потрясена.

— Это моя ошибка, — услышала она сердитый голос Армстро. — Мне ни за что нельзя было разрешать ей встречаться с тобой. Было же ей сказано: не ждать тебя у Луиджи, поскольку они могут выследить ее по чертову звонку к тебе в квартиру! Ясно же было, черт подери, что они предпримут что-нибудь! Но Иисусе, открытая бойня прямо у Луиджи… стрелять в родную дочь и свояченицу!

В глазах у Джины все расплылось. Она не могла ни говорить, ни думать.

— Забудь про Европу, детка. Они не выпустят тебя из Нью-Йорка живой. Они напали на твою квартиру, верно? Убили жениха? Карл, так его звали?

Она кивнула, не в силах выдавить из себя ни звука — такой ком застрял у нее в горле.

Кем бы ни был Армстро, он (или она) запросто обогнал бы любого гонщика из профессионального автородео.

— А это означает, что они так и так собирались убрать тебя — даже если бы Касси с тобой не встречалась. Просто на случай, если она хотя бы переслала это тебе. И уж само собой, им пришлось убить Карла на случай, если ты что-то сказала ему. Будь они все прокляты!

— Кто «они», — выдавила из себя Джина, не осмеливаясь спросить о том, что могла переслать, но не переслала ей Касси.

Взгляд Армстро задержался на ней достаточно долгое мгновение для того, чтобы она увидела в холодных серых глазах жалость.

— Деловые партнеры твоего отца. В первую очередь один ублюдок, годами подкупавший его. И эти чертовы террористы, которых они понавезли сюда. Минуя таможню и иммиграционную службу — дипломатический иммунитет, мать его.

Джина не хотела слышать больше ничего. Разумеется, до нее доходили все слухи, она читала злобные обвинения в прессе. Ничему этому она не верила. Да и кто, скажите на милость, поверит всякой грязи, которой поливают родного отца, даже если тот уже много лет вел себя как последний мерзавец? Джина рано поняла, что политика — это грязная и гнусная игра, в которой соперники делают все, что от них зависит, чтобы погубить репутацию врага руками платных репортеров. Собственно, это стало одной из причин, по которым она, несмотря на отчаянное противодействие отца, избрала по примеру тетки карьеру в кинематографе. «О Господи, тетя Касси… Карл…» Слезы жгли ей глаза, и она даже не могла вздохнуть как следует.

— Приходилось путешествовать по времени, детка? — пробился к ней вопрос Армстро.

— Ч-чего?

— Путешествовать по времени. Так приходилось или нет? Она зажмурилась, пытаясь заставить мозг работать.

— Нет. Но… — ей пришлось изо всех сил напрячь голос, чтобы ее было хоть немного слышно, — мы с Карлом… мы собирались отправиться с ВВ-86 в Лондон. Купили билеты и все необходимое по фальшивым документам, чтобы это осталось в тайне…

Такси свернуло за очередной поворот, влилось в поток машин на Бродвее и наконец сбавило скорость.

— Детка, — мягко произнес Армстро. — Эти билеты могут спасти твою жизнь. Ибо, Бог свидетель, единственный выход из этого города сейчас — через ВВ-86. Где ты их хранишь? И сохранились ли еще у тебя те фальшивые документы?

Ее начало трясти так, что шершавый пластик пассажирского сиденья заскрипел. Ей было мучительно стыдно за это, но ничего поделать с собой она не могла.

— Да, у нас… у меня… — В ушах ее все звенел предсмертный крик Карла. — Они хранятся в… в моей банковской ячейке… — При мысли о другой тайне, хранившейся в той же ячейке, слезы против воли снова закапали у нее из глаз. Подаренное Карлом кольцо, которое она так и не решалась носить открыто — пока ей не исполнится двадцать один год и она не станет окончательно и официально независимой от ненавистного отца, — так вот, это кольцо лежало в коробочке рядом с билетами.

Ноа пристально заглянул ей в глаза:

— Ячейка? Банковская? В каком банке?

Джина объяснила.

Двадцать минут спустя, задержавшись ненадолго в лавке, торговавшей подержанной (скорее всего — краденой) одеждой, чтобы переодеться во что-то без следов крови, Джина сжимала в руках все содержимое своей банковской ячейки. Нельзя сказать, чтобы пакет был очень тяжелым: фальшивые документы, билеты, которые они с тайным женихом купили для путешествия во времени (Господи, каким все это представлялось невинным приключением! Снять фильм, с которого начнется их карьера великих мастеров кинематографа…)? колечко так и лежало в маленьком бархатном футлярчике, некогда принадлежавшем матери Карла. Хоть какое-то воспоминание о Карле все-таки будет с ней…

Еще она захватила плоскую деревянную шкатулку, в которой лежали два револьвера на дымном порохе — «ремингтоны» модели 1858 года, тяжелые штуковины сорок четвертого калибра, которыми Карл пользовался на съемках фильмов про Геттисберг и освоение Запада. Он обучил ее пользоваться ими месяц назад, после того как выиграл первенство Нью-Йорка по стрельбе. Отец бы лопнул от ярости, узнай он про то, что она хранит их в своей ячейке. Армстро осмотрел пистолеты молча, и взгляд его (ее?) не был ни одобрительным, ни осуждающим — так, оценивающий.

— У тебя пули к ним есть?

— В нижнем отделении шкатулки, — кивнула Джина.

— Отлично. От современных придется избавиться прежде, чем мы доберемся до ВВ-86. А хоть какое-то оружие нам просто необходимо. Как они заряжаются?

Джина молча полезла в шкатулку за зарядами, но ледяной голос Ноа остановил ее:

— Не сейчас.

— Но почему? — чуть визгливо возмутилась Джина. — Потому, что это незаконно? Черт подрал, так ведь это мой папочка написал эти законы! И они не помогли остановить… — Она осеклась.

Голос Ноа Армстро сделался неожиданно мягким.

— Нет, не поэтому. Нам просто не удастся пронести на ВВ-86 заряженные пистолеты. Мы можем выдать их за реквизит, но только не в том случае, если они будут заряжены и готовы к стрельбе. Просто объясни мне, как они заряжаются, и мы сделаем это сразу же, как окажемся на станции.

Джине пришлось сделать над собой усилие, собраться с мыслями и объяснить, как насыпать в гнезда барабана дымный порох и как отводить собачку, чтобы вставить в гнезда пули — уже цилиндрические, а не круглые, как в более ранних системах — как протирать барабан, чтобы огонь не распространился по жирным следам в соседние камеры, как вставлять капсюли… Необходимость мыслить внятно помогала ей хоть на время забыть о висящем над ней кошмаре.

— Возможно, они смогут вычислить, куда мы направляемся, — негромко продолжал Армстро, когда она кончила объяснять. — Собственно, ВВ-86 тоже входит в список их целей, и они нападут на станцию в ближайшее время. — Детектив тихо выругался. — «Ансар-Меджлис»… Вот где ключ ко всему. После сегодняшних событий можно держать пари на любую сумму, что они нападут на станцию в следующее же открытие Главных Врат. Это часть плана их чертовых террористов.

Джина подняла взгляд, задавая безмолвный вопрос.

— Ублюдки, стрелявшие у Луиджи, — «Ансар-Меджлис». Никогда не слыхала о таких? Я бы тоже дорого дал, чтобы не слышать. Твоя тетка посвящает… посвящала много времени популяризации идей Храма Владычицы Небесной. Как и владельцы «Луиджи». И большинство его посетителей. Тот ублюдок, что стоит за этим нападением, послал отряд смертников из «Ансар-Меджлиса», чтобы они выполнили для него всю грязную работу. Приходилось слышать о Сайриле Баррисе? Мультимиллиардере? Поверь мне, детка, тебе бы не захотелось слышать, как он заработал все свои деньги. И он не может позволить, чтобы нити от убийства твоей тетки протянулись к нему. Или к твоему отцу. То, что они привлекли к этому делу «Ансар-Меджлис», позволит им этого избежать. А теперь эти ублюдки готовят новый удар — в самое сердце Храма…

Джина ахнула, ясно представив себе, что именно имеет в виду Армстро.

Взгляд детектива показался ей сочувственным.

— Теперь видишь, что получается, детка?

По правде говоря, Джине не хотелось больше ничего слышать обо всем этом кошмаре.

И все же ей пришлось дослушать Армстро до конца. Дослушать и увидеть на экране миниатюрного компьютера доказательства — омерзительные доказательства — отснятые в цвете и со стереозвучанием. Доказательства, снятые похожим на эльфа актером и переданные Армстро за считанные часы до смерти.

Это убило в ней те остатки уважения к отцу, которые могли еще оставаться.

В 1853 году от Рождества Христова дородный мужчина с высоким лбом и падающей на брови темной челкой стал четырнадцатым президентом Соединенных Штатов. Звали его Франклин Пирс. В том же году вооруженный конфликт между Россией и Турцией ознаменовал начало разрушительной Крымской войны. Гораздо южнее тех краев Британия аннексировала Раджпур, в то время как на самих Британских островах Шарлотта Бронте опубликовала «Вилетт», а по ту сторону Атлантики другой писатель, американец Натаниэль Хоторн, уже знаменитый своим «Багровым письмом», разродился «Сказками Дремучего Леса». Известный историк Моммсен написал «Историю Древнего Рима», а в Голландии родился легендарный художник-импрессионист Винсент Ван Гог. Европейская архитектура переживала период увлечения реставрацией: П.С.Альберт начал перестройку замка Балморал в Абердиншире, Шотландия, а на континенте Жорж Осман затеял реконструкцию всего центра Парижа, проложив кольцо бульваров.

В Нью-Йорке м-р Генри Стейнвей начал производить рояли высшего класса. В Европе итальянский композитор Верди написал две замечательные оперы, «Трубадур» и «Травиата», а немецкий композитор Вагнер завершил либретто к своему шедевру «Кольцо Нибелунгов». Александр Вуд сделал своему пациенту первую подкожную инъекцию с помощью шприца, а Самюэль Кольт, живая легенда американских оружейников, произвел революцию в британской оружейной промышленности, открыв в Лондоне фабрику по механизированному производству револьверов.

В том же Лондоне королева Виктория немало способствовала популяризации хлороформа в качестве анестезирующего средства при хирургических операциях, согласившись на использование его при седьмых своих родах. Британия начала строить систему телеграфной связи в Индии и узаконила обязательную прививку против оспы. В Америке, в калифорнийских лесах, открыли самое высокое в мире дерево, Wellingtonia Gigantea. А в Уайтчепле, на улице Миддлсекс-стрит — известной более как Питтикоут-лейн, по названию знаменитого рынка, раскинувшегося на мощенной булыжником мостовой, — в семье иммигрантки из Литвы Варины Болеславене и портового грузчика Джона Лахли родился ребенок.

Нельзя сказать, чтобы он стал желанным прибавлением в семье из шести человек, существовавших на десять шиллингов недельного жалованья Джона Лахли да еще на шиллинг-другой от продажи шарфов, что вязала Варина. Более того, во многих уголках мира в том же самом 1853 году такого младенца выкинули бы умирать, предоставив собственной судьбе. Не говоря уже о том, что родители не в состоянии были кормить, одевать и воспитывать его, ребенок родился с некоторыми физическими… скажем так, странностями. А лондонский Ист-Энд 1853 года относился к физическим отклонениям подозрительно, чтобы не сказать — враждебно. Повитуха, принимавшая роды, в ужасе ахнула, но так и не смогла ответить на первый инстинктивный вопрос изможденной матери: девочка или мальчик?

Согласно статистике, один, из тысячи рождающихся детей имеет отклонения в развитии гениталий; порой эта цифра доходит до одного из пятисот. И хотя подлинные гермафродиты, обладающие гениталиями обоих полов, составляют ничтожный процент, они все же рождаются — примерно один на миллион новорожденных. Даже в современном, относительно цивилизованном обществе хирургическая коррекция физиологии таких детей может привести к расстройствам психики, повышает вероятность суицида, обостряет чувство неуверенности и стремление утаивать подлинную сексуальную природу человека.

Лондонский Ист-Энд 1853 года представлял собой подобие выгребной ямы тогдашнего общества. Беднота со всего мира ютилась в переполненных ночлежках по десять — двенадцать душ на комнату, дралась, пила и совокуплялась с грубыми моряками, щедро делившимися с ними всеми известными человечеству заболеваниями.

Женщины, носившие под сердцем не рожденных еще детей, принимали медицинские снадобья, содержавшие стрихнин и мышьяк, а также тяжелые металлы вроде свинца. Мужчины, отцы этих детей, работали на плавильнях или судоверфях, также заражавших воду и почву тяжелыми металлами. Санитарно-технические системы сводились к открытым ямам, в которые сбрасывались неочищенные отходы, и вырытым рядом колодцам, из которых брали воду для питья. В таких районах развивающиеся в утробах матерей эмбрионы подвергались угрозе самых различных генетических отклонений.

Вот так и вышло, что родившийся в 1853 году в Уайтчепле, после долгих споров и множества проклятий в адрес Бога, позволившего такому уроду родиться, а также пьяных скандалов, увенчавшихся избиением женщины, произведшей этого несчастного на свет, младенец был окрещен Джоном Болеславом Лахли и принят сыном в семью, в которой уже имелось четверо сестер-бесприданниц. Он сумел выжить и возмужать в условиях Ист-Энда, что потребовало от него не только сил и воли. Разумеется, не имеющий ярко выраженного пола ребенок рос здесь не более невинным, чем его более удачливые сверстники. Поэтому, выросши, Джон Лахли поклялся себе в том, что никогда, никогда не спустит миру то, что тот с ним сделал.

Тихим дождливым субботним утром 1888 года д-р Джон Лахли, давно уже выкинувший из своего имени иностранного «Болеслава», сидел в обставленной со вкусом гостиной уютного дома на Кливленд-стрит в Лондоне. Напротив него сидел пациент, и доктор кипел от скрытого раздражения, что так бездарно проходит утро, одновременно с нетерпением ожидая новой встречи с другим клиентом, который привнесет наконец в его жизнь все то, о чем он так давно мечтал.

Несмотря на горевший в камине огонь, в комнате было холодно и сыро. Как правило, август выдавался в Лондоне погожий: цветут цветы, теплый ветер уносит прочь туман, угольный дым и зябкую сырость ранней осени. Однако в тот-год непрерывные дожди и грозы донимали южную Англию несколько месяцев подряд, терзали болью ревматиков, а надежды на лето все таяли — оно все не наступало и не наступало, а потом вдруг кончилось, так и не начавшись. Джону Лахли смертельно наскучило выслушивать бесконечные жалобы на здоровье — с него хватило и прошедшей зимы.

Доктор Джон Лахли вообще терпеть не мог дураков и нытиков, но они платили по счетам — и очень даже неплохо платили, — и потому он сидел в полутемной приемной и улыбался, улыбался, улыбался в ответ на бесконечный поток нытиков, улыбаясь еще сильнее, когда получал от них деньги. Мечты его при этом витали в совсем другой полутемной комнате, где его обнимали руки Альберта Виктора, целовал рот Альберта Виктора, а социальный статус Альберта Виктора обещал соответствующее награждение — и все это находилось в его власти.

Он продолжал старательно улыбаться на протяжении последнего часа, если не больше, с внимательным, понимающим видом выслушивая излияния этого чертова ливерпульского идиота. Едва переступив порог, тот начал жаловаться на свое здоровье, на свои болячки, на свои лекарства, на свои простуды и дрожь в руках, на зуд в коже и головную боль…

Всего этого вполне хватало, чтобы свести с ума даже здорового человека, что, по мнению Джона Лахли — которое он тем не менее держал при себе, — уже давно случилось с этим жалким торговцем хлопком. Последнее, на что жаловался мистер Джеймс Мейбрик, была ипохондрия. Этот кретин ежедневно глотал устрашающее количество стрихнина и мышьяка, прописанных ему другим полоумным, врачом по фамилии Хоппер, в виде целебных порошков. Надо же додуматься: прописать пять или шесть чудовищных доз мышьяка в день! Словно этого было недостаточно, Мейбрик покупал у своего аптекаря еще и пилюли с мышьяком. И в довершение всего этот чертов идиот поглощал целыми флаконами так называемый сироп Феллоу — дешевое снадобье, продававшееся буквально в каждой аптеке и состоявшее преимущественно из стрихнина с мышьяком.

При этом Мейбрик был настолько туп, что искренне не мог понять, почему это он испытывает очевидные признаки острого отравления мышьяком! «Боже, — думал Лахли, — дай мне терпения иметь дело с готовыми платить пациентами, ждущими от меня любых ответов, кроме самых очевидных!» Если бы он просто сказал этому полоумному: «Да прекрати ты принимать этот чертов мышьяк!» — Мейбрик исчез бы, а вместе с ним и его денежки, и нога его никогда больше не ступила бы на порог Лахли. Разумеется, жить ему оставалось совсем немного — вне зависимости от того, будет он и дальше принимать свои ядовитые лекарства или нет.

А раз уж идиоту все равно предстояла смерть от мышьяка, он мог и заплатить Лахли за привилегию убеждать его в обратном.

Лахли перебил Мейбрика, чтобы дать ему снадобье, способное помочь наверняка, — то, что он давал всем своим пациентам перед тем, как погрузить их в месмерический транс. Подавляющее большинство людей, как он обнаружил, легко поддаются гипнозу и без помощи медикаментов, хотя встречаются и такие, которым это необходимо. Зато все до единого пациенты ждали от него необычных физических ощущений. Уникальная, собственного изобретения смесь препаратов им это гарантировала. Его успех как врача-месмериста на девять десятых обеспечивался набором примитивных трюков и интуицией, помогавшей ему давать пациентам именно то, что они хотели.

Поэтому он смешал свой сильнодействующий химический аперитив и накапал его в стакан крепкого портвейна, чтобы перебить неприятный вкус.

— А теперь, сэр, выпейте-ка это лекарство, — сказал он, — и, пока оно будет действовать, поведайте мне оставшуюся часть истории вашей болезни.

В два глотка опустошив стакан вина со снадобьем, Мейбрик продолжил свой рассказ:

— Ну, видите ли, подцепил я тогда малярию — это, значит, в Америке вышло, когда я по хлопковым делам в Норфолке был, в Виргинии. Хинная вода что-то мне не очень помогала, вот один американский доктор и прописал мне порошок с мышьяком. Тому уже одиннадцать лет, как я его принимаю, и малярия меня почти что не тревожит, вот только я обнаружил, что для этого нужно мышьяка все больше… Бедняжка Банки — это жена моя, мы с ней познакомились на обратном пути из Норфолка, — так вот Банни за меня так переживает, бедная детка. Не то чтобы в ее хорошенькой американской головке было много мозгов, но все же очень она из-за меня огорчается. Бог знает, к кому я только не обращался за помощью. Даже к оккультисту раз ходил — думал, может, хоть он поможет справиться с моими недугами. В общем, оказалось, — это леди, в Лондоне. Утверждала, что определяет редкие болезни по гороскопу. Так вы только представьте себе: она сказала, чтобы я перестал принимать лекарства! Нет, вы представляете, что за абсурд! Ну, с тех пор прошло два года, и мое здоровье пошатнулось еще сильнее, а доктор Хоппер, если подумать, просто болван. Решил это я намедни навестить братца, Майкла — вот-вот, Майкла Мейбрика, композитора, он пишет под псевдонимом Стивен Адамс. Вот я себе и говорю: Джеймс, говорю, надо бы тебе повидаться со специалистом в Лондоне: жизнь-то твоя стоит таких времени и денег, с женой и детьми-то. А как увидел в «Тайме» ваше объявление, доктор Лахли, что вы, мол, практикующий врач и оккультист, владеющий тайнами духовного мира для диагноза сложных… или редких там заболеваний, и что вы используете самые современные методы для лечения месмеризмом, ну, я сразу так и понял, что просто должен с вами повидаться…

И так далее, и тому подобное, до бесконечности: его чертовы лекарства, его нью-йоркский рецепт, который самым наглым образом порвал этот хам, доктор Хоппер…

«Если бы я только мог взять его руками за глотку, не прекращая улыбаться, — думал Джон Лахли, — я бы повалил его на пол — он и пикнуть бы не успел. Я бы отрезал ему яйца и скормил бы по одному. Если только они у него есть. Должны быть: он говорил, что у него дети. Вот не повезло ублюдкам! Может, я только окажу им услугу, перерезав их отцу глотку и утопив его тело в Темзе. Интересно, что поделывает сейчас Альберт Виктор? Боже, уж лучше тысячу раз удовлетворить чертова недоумка, внука Виктории, чем слушать этого идиота. Он ведь туп как пень, этот Альберт Виктор, но что вытворяет своим здоровенным причиндалом… И, Бог свидетель, рано или поздно он станет королем Англии!»

Легкая, но довольная улыбка играла на узком лице Джона Лахли. Не каждый англичанин может похвастаться тем, что трахался с будущим монархом Британской империи. И уж тем более не каждый англичанин может указывать будущему королю, куда идти, что говорить и как себя вести, — ожидая при этом рабского повиновения. Тупее полена, прости его Господи, и кто, как не Джон Лахли, обвел его вокруг пальца.

Или, точнее, вокруг места, расположенного несколько ниже.

Альберт Виктор, державший свою бисексуальность в глубокой тайне — за исключением крайне узкого круга специфических знакомых, — пришел в восторг от физических… скажем, странностей Джона. Можно сказать, эта пара была создана друг для…

— Доктор?

Он зажмурился, потом открыл глаза и уставился на Джеймса Мейбрика, с трудом удерживая желание выхватить спрятанный в кармане револьвер и влепить ему пулю меж глаз.

— Да, мистер Мейбрик? — Ему удалось даже придать голосу вежливое звучание взамен убийственного.

— Я вот думал: может, вы могли бы подвергнуть меня месмерической операции?

На мгновение Лахли снова зажмурился, потом понял, что Мейбрик просит погрузить его в гипнотический транс с целью поставить диагноз его заболеваниям и произвести «хирургическую операцию месмерическими средствами». Глаза у Мейбрика слипались: начинало оказывать действие то средство, что дал ему Лахли.

— Что ж, в любой момент, когда захотите, сэр, — отвечал Лахли все с той же легкой улыбкой.

— Значит, вы считаете, есть еще надежда?

Улыбка Лахли сделалась увереннее.

— Надежда, мой дорогой сэр, есть всегда. — «Вот уж на что можно надеяться, так это на то, что тебя хватит апоплексический удар — прямо здесь, в трансе — и что ты избавишь мир от своей жалкой персоны». — Прошу вас, прилягте вот сюда, на кушетку, и не сопротивляйтесь действию лекарства и моего голоса.

Мейбрик с трудом оторвался от мягкого кресла, в котором провел последний час с лишним, излагая историю своей болезни. Он двигался так неуверенно, что Лахли пришлось помочь ему перейти на кушетку.

— Так, а теперь, мистер Мейбрик, представьте себе, что вы стоите на верхней площадке очень, очень длинной лестницы, спускающейся в темноту. С каждым вашим шагом вниз тело ваше становится все тяжелее и спокойнее, высвобождая разум. Спускайтесь, мистер Мейбрик, не спеша — ступенька за ступенькой, вниз, в спокойную и уютную темноту, теплую, ласковую, как материнские объятия…

Уже на двадцать пятой ступеньке м-р Джеймс Мейбрик, эсквайр, погрузился в глубокий транс, блаженно не реагируя почти ни на что.

— Вы слышите мой голос, мистер Мейбрик?

— Да.

— Очень хорошо. Вы были больны, мистер Мейбрик?

— Да. Очень болен. Так много разных симптомов, я даже не знаю, что болит сильнее.

«Ну что ж, это нам знакомо».

— Ладно, раз так, мистер Мейбрик, что беспокоит вас больше всего в настоящий момент?

Это был совершенно невинный вопрос, из тех, какие естественно задать пациенту, страдающему от нескольких недугов разом. Все, чего хотел Лахли, — это сузить круг симптомов, беспокоящих этого идиота, с тем, чтобы внушить в эту одурманенную отравой башку представление о том, что боль сделалась после сеанса слабее. Он не раз с успехом проделывал это с другими пациентами, страдавшими не столько от настоящей болезни, сколько от истерии и неврозов. Он давно уже с интересом следил за работами этого типа из Вены, д-ра Фрейда, и начал сам экспериментировать с…

— Эта сучка!

Джон Лахли едва не упал со стула. Одурманенное снадобьем лицо Мейбрика перекосилось от ярости.

— Это она беспокоит меня! Эта чертова сучка, она беспокоит меня больше всего на свете! Шлюха бессовестная! Она и ее хахаль! Богом клянусь, я убью их обоих, как убил ту маленькую грязную проститутку из Манчестера! Я вытряс из нее жизнь голыми руками, а сам все думал об этой сучке! Ну, не то чтобы это было слишком приятно, хотя, клянусь глазами ее бесстыжими, жаль, что это было неприятно! Я вытрясу жизнь из этой суки, ей-богу вытрясу, я взрежу ее своим ножом, и этот чертов Брирли, он еще поплатится за то, что трахал мою жену…

Довольно долго Джон Лахли, не в силах пошевелиться, с разинутым ртом слушал этого проклятого торговца хлопком. Ему просто не приходило в голову, что он может сделать в этой ситуации. С подобной жаждой убийства он еще в своей практике не сталкивался. Как он там говорил? «…убил эту маленькую грязную проститутку из Манчестера… вытряс из нее жизнь голыми руками…». Джон Лахли вздрогнул и повернулся в кресле. В прихожей его слуга отвечал какому-то нетерпеливому посетителю.

— Ваше высочество? Прошу вас, заходите! Что-то случилось, сэр?

— Мне нужно немедленно поговорить с доктором, Чарльз!

Принц Альберт Виктор… И, судя, по голосу, в изрядной панике.

Джон Лахли свирепо покосился на чертова торговца хлопком — лежа на кушетке, тот продолжал бормотать что-то насчет того, что выпотрошит свою жену за блудодейство с каким-то козлом по имени Брирли, про дневник, который едва не нашла одна из служанок, что чуть было не привело ко второму убийству, и еще про какую-то комнату, что он снял на Миддлсекс-стрит в Уайтчепле, чтобы укокошить еще много, много грязных шлюх… Лахли слушал и испытывал к нему такую ненависть, что ему пришлось стиснуть кулаки, чтобы не пристрелить того на месте. Назревал кризис всей его карьеры, а ему приходится тратить время на маньяка-убийцу!

— У доктора Лахли сейчас пациент, ваше высочество, — доносился из-за двери голос Чарльза. — Но я немедленно дам ему знать, что вы здесь, сэр.

Лахли склонился над Мейбриком и стиснул его за плечи с такой силой, что у того, должно быть, остались синяки.

— Мистер Мейбрик! — настойчиво прошептал он тому в ухо. — Я хочу, чтобы вы замолчали. — Замолчите сейчас же!

Купец послушно стих.

«Слава Богу!..»

Лахли всмотрелся ему в лицо, подождал, пока уймется дрожь в руках, в два шага пересек комнату и распахнул дверь, как только Чарльз постучал.

— Да, Чарльз? Я слышал, как пришел его высочество. А, ваше высочество! — Он шагнул вперед и протянул руку внуку королевы Виктории. — Добро пожаловать в «Тибор». Вы ведь знаете, мой дом всегда открыт для вас, днем и ночью. Не угодно ли вам пройти в гостиную?

Чарльз поклонился и, исполнив свой долг, растворился в глубине дома. Принц Альберт Виктор Кристиан Эдуард был высоким молодым человеком симпатичной наружности, с впечатляющими темными усами, шеей столь тонкой и длинной, что ему приходилось носить слишком высокие воротники, и самыми глупыми глазами из всех, что Джону Лахли приходилось видеть на человеческом лице. В руках он вертел скомканные сафьяновые перчатки. Дерганой, нервной походкой проследовал он за Лахли по коридору. Джон тщательно закрыл дверь, усадил своего пациента в кресло и налил ему основательную порцию бренди. Альберт Виктор, известный самым интимным своим друзьям как Эдди — а из всех интимных друзей Эдди Джон Лахли был самым, самым интимным, — проглотил бренди одним отчаянным глотком и тут же поспешил изложить причину своего прихода в таком состоянии.

— Я конченый человек, Джон! Я пропал… о Боже! ты должен помочь мне, подсказать мне, что делать… — Эдди в отчаянии схватил Лахли за руки. — Я пропал! Ему нельзя позволить этого, ты же понимаешь, что со мной станет! Кто-то должен остановить его! Если моя бабка узнает… Боже праведный, это же погубит ее доброе имя, опозорит всю семью… Боже мой, да все правительство полетит к черту, ты ведь знаешь, что творится, Джон, ты сам мне говорил: все эти волнения среди рабочих, что мне делать? Он угрожает… угрожает! — требует денег, иначе катастрофа! Боже, я погиб, стоит хоть слову просочиться наружу… Бесчестье, тюрьма… Он слишком много на себя берет! Это уже вне рамок цивилизованного закона, Божьего закона… дьявол его побери!

— Ваше высочество, прошу вас, успокойтесь. — Он высвободил руки из вцепившихся мертвой хваткой пальцев Эдди и налил еще порцию бренди, основательнее первой. Впрочем, она исчезла с такой же скоростью. Он погладил Эдди по длинной шее, снимая напряжение, и сумел-таки успокоить его до такого состояния, чтобы тот смог говорить более внятно. — Ладно, Эдди. Теперь расскажите мне медленно, что случилось.

— Помнишь Моргана? — неуверенным шепотом начал Эдди.

Лахли нахмурился. Разумеется, он знал Моргана. Морганом звали паренька-валлийца из Кардиффа, служившего главной приманкой одного из дорогих вест-эндских борделей — как раз здесь, на Кливленд-стрит, известной не только художниками и галереями, но и забавами для гомосексуалистов. Едва узнав, что его билет в мир славы, процветания и политического влияния увлекся пятнадцатилетним мальчишкой-проституткой с Кливленд-стрит, он накачал Эдди своими снадобьями для лучшей восприимчивости и в резкой форме потребовал от него немедленно прекратить с тем всякие отношения.

— Так что с Морганом? — негромко спросил Лахли.

— Я… я совершил глупость, Джон, мне очень жаль, просто такой он был… ну, такой, черт возьми, хорошенький, я прямо без ума от него был…

— Эдди, — мягко остановил его Лахли. — Что за глупость? Ты что, виделся с ним снова?

— Ох, нет, Джон, нет же, такого я не стал бы… я не встречался с ним с тех пор, как ты запретил мне. Только с женщинами, Джон, да с тобой…

— Тогда что такого ты сделал, Эдди, что называешь это глупостью?

— Письма… — прошептал тот.

Неприятный холодок пробежал по спине Джона Лахли.

— Письма? Какие еще письма?

— Я… я писал ему письма. Такие глупенькие любовные письма — ну, он был такой хорошенький и всегда так печалился, когда я от него уходил…

Лахли зажмурился. «Эдди, чертов маленький ублюдок!»

— Сколько писем, Эдди? — таким голосом задал он вопрос, что Эдди вздрогнул.

— Не сердись на меня, Джон! — Лицо принца исказилось от ужаса.

Потребовалось несколько минут и изрядное количество достаточно интимных ласк, чтобы убедить перепуганного принца в том, что Лахли вовсе на него не злится. Когда ему удалось снова успокоить Альберта Виктора, он повторил свой вопрос — на этот раз осторожнее.

— Так сколько было писем, Эдди?

— Восемь, кажется.

— Кажется? Ты должен вспомнить точно, Эдди. Это очень важно.

Эдди нахмурился, вспоминая.

— Восемь, их должно быть восемь, Джон. Видишь ли, я встречался с ним восемь недель подряд и посылал ему по письму каждую неделю, а потом познакомился с тобой, так что он мне больше не нужен. Да, точно восемь.

— Очень хорошо, Эдди. А теперь скажи, что так расстроило тебя в этих восьми письмах?

— Он хочет за них денег! Уйму денег! Тысячи фунтов, а не то он пошлет их в газеты и в Скотланд-Ярд, инспекторам, которые арестовывают за содомию! Джон, я погиб! — Эдди закрыл лицо руками. — Если я не заплачу ему столько, сколько он просит…

— Да-да, Эдди, он обнародует письма, и ты сядешь в тюрьму. Эту часть ситуации я очень хорошо понял, Эдди. А теперь скажи, как он требует заплатить? Куда доставить деньги и кому передать?

— Ну, ты ведь знаешь, я люблю устраивать небольшие вылазки в Ист-Энд, переодевшись простолюдином? Чтобы меня никто не узнал?

Лахли воздержался от комментариев насчет того, насколько эффективен этот камуфляж; собственно, Эдди был единственным человеком в Лондоне, кого он мог ввести в заблуждение.

— Да, так при чем здесь эти маленькие вылазки?

— Я сам должен отнести ему деньги завтра ночью. Мы должны встретиться на углу Питтикоут-лейн и Уайтчепл-роуд в полночь. И я должен быть там, должен! Если я не приду, не передам ему тысячу фунтов, он пошлет первое письмо в газеты! Представляешь, что эти газетчики… что там газетчики, что сделает со мной моя бабка? — Он снова спрятал лицо в ладонях. — И если я не заплачу ему еще тысячу через неделю, он отошлет второе письмо в полицию! Он написал мне, чтобы я ответил ему письменно сегодня — послал письмо в какое-то жалкое заведение, откуда он его заберет. Я должен подтвердить ему, что согласен платить, а не то он отошлет первое письмо уже завтра.

— А когда ты ему заплатишь, Эдди, он отдаст тебе письма?

Бледный как полотно принц кивнул, отчего его голова на длинной, тонкой шее сделалась похожей на птичью. Не помог даже высокий воротник, благодаря которому Эдди заработал прозвище Колодник.

— Да, — прошептал он, дрогнув усами от огорчения. — Он сказал, если получит мое письмо сегодня, он принесет завтра одно из писем и обменяет его на деньги. Пожалуйста, Джон, ну посоветуй мне, что делать, как его остановить! Кто-то должен заставить его заплатить за это!

Понадобилось еще несколько минут, чтобы в очередной раз хоть немного привести Эдди в чувства.

— Успокойся, Эдди. Право же, для такого беспокойства нет оснований. Считай, что дело улажено. Пошли ему записку, как условлено. Морган обрадуется, что ты встретишься с ним завтра с первым платежом. Наобещай ему всего, чего он хочет. Прежде чем он получит хоть шиллинг, проблема просто исчезнет.

Принц Альберт Виктор подался вперед и жадно вцепился в руки Джона; страх явно придавал сил его дрожащим пальцам. Покрасневшие глаза расширились.

— Что ты намерен делать? — прошептал он.

— Ты ведь знаешь, какими энергиями способен я повелевать, какими силами обладаю.

Принц в замешательстве кивнул. Джон Лахли был для молодого человека не просто любовником, но и наставником по многим вопросам душевного свойства. Эдди уже привык во многом полагаться на д-ра Джона Лахли, врача и оккультиста, имевшего репутацию самого известного в Сохо исследователя древних оккультных искусств. Разумеется, большинство исполнявшихся им на публике — как под именем Джонни Анубиса, салонного медиума из Уайтчепла, так и в качестве профессионального медика Джона Лахли — трюков были такими же фальшивками, как у его главного конкурента, мадам Блаватской. Большинство, но не все.

Очень даже не все.

— Месмеризм, да будет тебе известно, — мягко пояснил он принцу Альберту Виктору, погладив его по руке, — весьма успешно использовался уважаемыми хирургами при ампутациях — заменяя анестезию. Французы сейчас работают над самыми немыслимыми средствами внушения, заставляя взрослых людей пищать цыплятами, убеждая дам в том, что они делали или говорили то, чего в жизни никогда не было.

И только что в соседней комнате сумасшедший торговец хлопком из Ливерпуля, находясь под внушением Лахли, выбалтывал ему свои темные тайны.

— О да, Эдди, — продолжал он с улыбкой, — силы месмеризма весьма велики. И я, скажу без лишней скромности, весьма преуспел в этой области. Не беспокойся больше насчет этого жалкого типа Моргана. Свяжись с ним любым способом, пообещай ему всего, чего хочет этот маленький ублюдок. Пообещай ему весь мир, пообещай ключи от бабкиного дворца, ради Бога, наобещай ему чего угодно, чтобы он был счастлив, пока я не смогу действовать. Мы найдем твои письма, Эдди, и мы получим их обратно, и обещаю тебе со всей ответственностью: еще до послезавтрашнего утра угроза перестанет существовать.

Его легковерный, самый ценный пациент сделал глотательное движение, и в его глупых глазах забрезжила надежда.

— Значит… значит, ты спасешь меня? Джон, ты обещаешь спасти меня от тюрьмы?

— Ну конечно, Эдди, — улыбнулся Лахли и, склонившись, запечатлел на дрожащих губах принца поцелуй. — Не беспокойся больше ни о чем, Эдди. Предоставь все это мне.

Альберт Виктор доверчиво кивал, как ребенок.

— Да-да, конечно. Прости меня, я сам должен был догадаться, что не все еще потеряно. Ты и раньше давал мне такие ценные советы…

Лахли снова потрепал Эдди по руке.

— И буду продолжать делать это и дальше. Ладно, а пока… — Он отошел к столу и вернулся с пузырьком того же средства, которым только что поил Джеймса Мейбрика. Многие из его пациентов предпочитали, чтобы их принимали в более уютной гостиной, а не в комнате для приема, поэтому он и здесь держал запас своей микстуры. — Прежде чем ты уйдешь, Эдди, я хочу, чтобы ты принял вот это. Ты в растрепанном виде, пойдут всякие слухи… — Он плеснул вина из хрустального графина в высокий стакан, накапал в него изрядную дозу своего средства и протянул Эдди. — Выпей. Это поможет тебе успокоить расшатанные нервы.

«И сделает тебя замечательно внушаемым, мой славный, глупый принц, ибо ты никогда больше не должен вспоминать об этом разговоре, Моргане и этих письмах, будь они трижды прокляты». Эдди был настолько глуп, что запросто мог бы выболтать всю ту историю, напившись во время одной из своих вылазок в Ист-Энд. Лахли улыбнулся, глядя, как Эдди опустошает стакан. В свое время Лахли, выступая на публике под именем Джонни Анубиса, мало чем отличался от фокусника-шарлатана, зарабатывавшего деньги дешевыми трюками, которых ждали — точнее, просто требовали — от него зрители. Равно как и его новые клиенты, конечно.

Но вот Джон Лахли…

Доктор Лахли был весьма искушенным месмеристом. Еще каким искушенным.

Разумеется, ему надо было сделать что-то с этим торговцем хлопком в соседней комнате. Негоже позволять этому маньяку-убийце распространяться о том, с кем он имел дело, пусть и безобидное. Впрочем, он говорил что-то про дневник с уликами — значит от этого осложнения Лахли мог избавиться без особого труда. Можно повесить человека даже за убийство уличной шлюхи, если он сам достаточно глуп, чтобы оставить улики. А уж в том, что Джеймс Мейбрик дурак, сомнений не возникало. У Джона Лахли не было ни малейшего намерения вести себя так же неосторожно, когда он избавит мир от этого маленького шантажиста Моргана.

Улыбка его сделалась еще шире, когда принц Альберт Виктор Кристиан Эдуард откинулся на спинку кресла и закрыл глаза — снадобье Лахли превращало его в глину, из которой умелые руки могли вылепить все что угодно. Тот успел прошептать только короткую, отчаянную мольбу:

— Пусть он заплатит!..

О да. Он проследит за тем, чтобы юный Морган заплатил за все сполна.

Никому еще не удавалось угрожать планам Джона Лахли и остаться в живых, чтобы рассказать об этом.

Сенатор Джон Пол Кеддрик свыкся с властью. Когда он приказывал что-то — своему помощнику или одному из безликих и безымянных обитателей мира, в котором он и сам жил когда-то, — он ожидал, что этот приказ будет исполнен быстро и беспрекословно. Некомпетентности он просто не терпел. Поэтому, услышав, что покушение, спланированное им в дорогом нью-йоркском ресторане «Луиджи», достигло своих целей лишь частично, Джон Пол Кеддрик отвесил горевестнику такую оплеуху, что у того пошла носом кровь.

— Бестолочь! Кой черт вы позволили этой мелкой твари, Армстро, улизнуть? Хуже того — улизнуть с моей дочерью! Ты хоть представляешь, что будет, если Армстро и этой маленькой наглой сучке удастся передать доказательства ФБР? Бог мой, будто мало того, что Касси у меня на глазах превратила мою дочь в бездомную, бредящую кино идиотку! А теперь вы еще позволили ей бежать с уликами, которых достаточно, чтобы мы все сели на электрический стул?

Несчастный лакей, которому не посчастливилось явиться с плохими вестями, прижимал платок к носу, в котором при попытках говорить что-то неприятно булькало.

— Простите, сенатор, но мы послали на квартиру к вашей дочери шестерых, а в тот ресторан — целых десять человек! Кто же знал, что Армстро такая увертливая змея? Или что ваша дочь выйдет из-за стола как раз перед нападением?

Джон Кеддрик отвел душу еще одной оплеухой и принялся расхаживать взад-вперед по гостиничному номеру, бормоча себе под нос проклятия и пытаясь представить себе следующий ход Армстро. Передаст все ФБР? Возможно. Но с Джиной Николь на буксире? Как уже выяснил Джон Кеддрик — к глубокому своему огорчению, — одним из талантов Армстро было искусство маскировки, но к Джине это не относилось. Стоит им появиться где-либо поблизости от нью-йоркского отдела ФБР, как люди, нанятые им с Гидеоном Гатри, прикончат их. К сожалению, это наверняка было ясно и Армстро. Нет, эта пронырливая сволочь попытается убраться из города — вдвоем. Но как? И куда этому детективу податься? Армстро наверняка сообразит, что за автовокзалами, аэропортами, агентствами по прокату автомобилей, паромными причалами и вообще всеми пунктами выезда из города установлено наблюдение.

Кеддрик снова замысловато выругался. Проклятие! После всего, что он успел организовать, за каких-то несколько дней до решающих действий появляется Армстро со своим длинным носом… Он застыл посреди номера. Его план известен Армстро — известен по крайней мере настолько, чтобы просчитать следующий его ход. И эта крыса, этот мелкий детектив — храмовник, точно так же, как проклятая сенаторская дочка и ныне уже покойная свояченица. Если Армстро и Джина Николь не попытаются спасти следующую приговоренную к смерти жертву, значит, Джон Кеддрик плохо знает храмовников.

— Они отправятся на ВВ-86, — едва слышно пробормотал Кеддрик. — Шевели задницей и отправляйся туда с отборными людьми. Я хочу, чтобы Армстро прикончили.

— И вашу дочь тоже? — неуверенно пролепетал лакей.

Джон Пол Кеддрик зажмурился, острее обыкновенного ненавидя Касси Тайрол за то, что та настроила его дочь против него, втянула ее в эту историю, ознакомила ее с уликами… Те, кто платил Джону Кеддрику, жаждали крови. На этом этапе следовало исключить любую возможность утечки информации. Быстро и надежно. Не считаясь с тем, чья семья попадет под каток.

— Видит Бог, — рявкнул он, — я не позволю никому запороть все! Тем более теперь, когда цель так близка!

— Те же подрядчики, что у Луиджи? — спросил тот, прижимая к носу окровавленный платок.

— Черт, разумеется! — Он рассеянно провел рукой по волосам. — Слава Богу, нам удалось уже внедрить на станцию «Ансар-Меджлис». Как только твой отряд ступит на станцию, я хочу, чтобы их задействовали. Полный разгром. Все что угодно, только бы это впечатляло.

— Слушаюсь, сэр.

— Тогда чего стоишь как пень? Шевели задницей, черт тебя дери!

Лакей, пошатываясь, бросился к двери.

Джон Кеддрик рывком распахнул створку бара, опрокинул в горло маленькую бутылочку скотча и с размаху шмякнул пустую посудину о стену. Чертова стекляшка имела наглость не разбиться, а просто отскочить. Последствиями кипевшей в нем ярости стали дыра в сухой штукатурке над телевизором, разбитая лампа и три перевернутых кресла. Черт бы подрал этого пронырливого детектива! И черт бы подрал эту безмозглую суку Касси Тайрол! Его единственное дитя… она так ведь и не простила его за все дни рождения, репетиции, выпускные вечера, что он пропустил из-за своих сенатских дел…

Но он не мог ровным счетом ничего поделать, чтобы спасти свою девочку. С того момента, как Джина узнала правду, она — неблагодарный отпрыск Кеддрика — не остановилась бы ни перед чем, только бы увидеть родного отца за решеткой. И если он не хочет, чтобы его поджарили на электрическом стуле, ему придется убить ее. А прежде чем это произойдет, Ноа Армстро еще пожалеет о том, что их с Джоном Кеддриком дороги пересеклись. Сенатор извергнул еще одно чудовищное проклятие и поспешил убраться из гостиницы.

Хоть Касси сполна заплатила за все причиненные ему неприятности.

Все, что оставалось, — это доделать начатое.