"Расчудесный Хуливуд" - читать интересную книгу автора (Кемпбелл Роберт)

Глава одиннадцатая

Холостяцкую вечеринку, задуманную Хобби, предстояло провести на вилле в колонии Малибу. Его невеста уже въехала в городской особняк.

Боливия, Айра Конски, агент Пола Хобби, его адвокат Мелвин Джибна – а организация вечеринки была поучена именно им – жаловались, что просто не в силах созвать всех друзей режиссера и продюсера. Поэтому они ограничились "ближним кругом", состоящим примерно из ста двадцати человек.

Более типичного сборища умных барракуд, подлых шакалов и сладкогласых акул нельзя было, наверно, наблюдать нигде, разве что – на съезде служителей евангелистской церкви.

И вот уже если не все, то все же сто десять гостей любовались панорамой Тихого океана – деловые партнеры и просто-напросто знакомые. Полдюжины из них можно было назвать друзьями Хобби, но и то с большими оговорками. Если бы Хобби и впрямь вознамерился собрать истинных друзей, то встречу можно было бы провести в будке телефона-автомата.

Ему как раз и предстояло выяснить, объявится ли четверка тех, кого он считал закадычными друзьями.

Айра Конски отвечал за напитки, холодные закуски и салаты из лучших ресторанов и магазинов, предоставленные с двадцатипроцентной скидкой.

Мелвин Джибна, будучи адвокатом и обладая соответствующими знакомствами, должен был организовать развлекательную программу: видеокассеты, помеченные знаком «X», которые предстояло прокручивать в режиме нон-стоп на сорокачетырехдюймовом экране, и стриптизерша, в дневное время ухаживающая за больными, а в ночное – демонстрирующая свои прелести.

Боливия – человек с особыми возможностями (что не было тайной ни для кого) – пригласил двадцать проституток, готовых в любую минуту удовлетворить малейшее желание каждого из гостей.

В приглашениях значилось, что выбор стиля одежды остается за гостями, и сейчас сто девятнадцать мужчин и одна женщина щеголяли во всей своей красе от плавок до строгих вечерних костюмов.

Монсиньор Теренс Алоизиус Мойнихен, первосвященник шоу-бизнеса, был в слаксах за пару сотен долларов, в итальянских туфлях на босу ногу, в шелковой рубашке и в легком пуловере вместо всегдашней черной сутаны и шапочки из красного атласа.

Адвокат профсоюза Френк Менафи выглядел скверно. Люди перешептывались о том, что он умирает от Рака. В порядке профессиональной взаимовыручки и в память о прошлом Джибна шепнул танцовщице, чтобы она оказала старому адвокату особое внимание.

Поросенок Дули, которого считали наемным убийцей, явился в цветастом индусском одеянии, от одного взгляда на которое у людей начинали слезиться глаза.

Единственная приглашенная на вечеринку дама явилась в зеленом платье в обтяжку, не столько подчеркивающем, сколько сжимающем в смертельном объятье каждую выпуклость и любую кривую ее тела, причем разрез на юбке и вырез блузки практически сходились где-то на уровне талии. Грудь была обнажена процентов на восемьдесят, что скорее огорчало едва ли не каждого из собравшихся на вечеринке мужчин.

Ева Шойрен, выдающая себя за русскую княгиню и являющаяся практикующей сатанисткой, обращалась с подавляющим большинством мужчин исключительно по-приятельски, ложась в койку лишь с самыми близкими из них, а главные радости припасая для подруг по полу.

Ее пригласили, потому что она была знакома с Хобби едва ли не дольше остальных присутствующих, потому что ее след соседствовал со следом режиссера на Тропе Славы, что на Голливудском бульваре, и потому что она могла в любое мгновенье на глазах у всех заняться лесбийской любовью с любой из проституток или с танцовщицей.

Хобби, в джинсах и в рубашке, подпоясавшись полотенцем, демонстрировал публике поросшую густой шерстью и увешанную множеством золотых украшений грудь. Приветствуя прибывающих гостей, он простоял так не менее часа. Но сейчас он уже уселся за стол с монсиньором Мойнихеном, Боливией, Поросенком, Евой, Джибной и Конски (возможно, четверо из вышеперечисленных и были его подлинными друзьями), а также со сценаристом по имени Джек Тенсас, который, по слухам, начал в последнее время терзаться определенными сомнениями. Они углубились в беседу, устроившись на низеньких диванчиках вокруг костра. Одни ели, другие пили, третьи не делали ни того, ни другого.

– Хочешь убить меня, валяй убивай, имеешь полное право, – провозгласил Хобби. – Не хочешь делать со мной ужастика, значит, не делай…

– Если бы это было традиционной картиной, Пол…

– … я не против.

– … я бы отнесся к этому несколько по-другому, а так…

– … я уж найду себе кого-нибудь. Кого-нибудь помоложе. И подешевле.

– … а ты опять за свое. Резать заживо истошно орущих девок…

– Я хотел оказать тебе услугу, Джек, потому что поговаривают, что у тебя трудности.

– У меня были непредвиденные расходы.

– Мне кажется, ты прав, Джек, – сказала Ева.

– В чем это он прав? – изумился Хобби. – В том, что и у него были непредвиденные расходы? Прав в том, что я занялся все той же никому не нужной херней?

– Неужели тебе хочется снять еще одну чудовищную картину, действие в которой разворачивается словно на скотобойне? – спросила Ева. – Если так, то мне кажется, что Джек прав. Почему бы тебе для разнообразия не искромсать парочку мужчин? А женщин хотя бы раз оставить в покое?

– Я так и сделаю. Ради всего святого, Ева, ты ведь знаешь, что я играю по всем правилам. Я женщинами не ограничиваюсь. Я и мужчин истязаю тоже. Тебе бы следовало знать, что я действую в старых добрых традициях Гранд Гинболь.

– О чем это он? – вполголоса спросил Поросенок у сидящего рядом с ним Джибны.

– Французское кабаре с элементами ужаса, насилия и садизма, в прошлом столетии оно пользовалось большой популярностью, – пояснил Джибна.

– Вроде кина, которое снимает Хобби?

– Вроде того.

– Оставь свои шутки, Пол, – сказала Ева. – Дай нам передохнуть. Единственная традиция, которой ты придерживаешься, – это традиция извлечения максимальных доходов. А если ты сам ловишь на этом кайф, что ж, тем лучше для тебя.

– А чем мне, по-твоему, заниматься? Снимать комедии о проделках близнецов? Или документальные фильмы для благотворительных нужд? Хочешь, чтобы я пошел по миру?

– Это было бы мило, – вступился монсиньор Мойнихен. – Я не о том, чтобы вы пошли по миру, Пол. Я о том, что неплохо бы вам время от времени использовать собственный талант и возможности во благо людям.

– Во славу Святой Церкви?

– Мы могли бы воспользоваться вашей помощью.

– Но я даже не католик.

Монсиньор Мойнихен улыбнулся улыбкой, воспламеняющей женские сердца во всем городе – и множество мужских сердец, втайне вздыхающих о том, что они не женские.

– Стоит вам перейти в нашу веру, и у меня всегда найдется время для вас.

– Перейти – но откуда? Я не принадлежу ни к одной из конфессий.

– Все мы во что-то веруем, Пол. Хотя многие из нас об этом и не догадываются.

– Ну, хорошо, допустим, я помогу церкви, но как? Без сцен насилия. Без крови. Без истязаний. Верно?

– Да уж, пожалуйста.

– То есть вам хочется чего-нибудь для просмотра в семейном кругу?

– Совершенно справедливо.

– И чтобы дети смотрели?

– Вот именно.

– Значит, нельзя показать ничего такого, из-за чего детишкам приснились бы страшные сны. Никаких вырванных из груди кровоточащих сердец, верно ведь? Никаких голых отроков, пронзенных стрелами, правда?

– Вы смеетесь…

– И уж тем более этого отрока, пронзенного стрелами, нельзя будет распять на кресте? Никакого богохульства, правда?

– Послушай, Пол, хватит тебе…

Боливия заерзал на месте, нервно поглядывая на монсиньора и в то же самое время старясь выставить на всеобщее обозрение массивный золотой крест на груди.

Злоебучий дикарь из злоебучих джунглей хочет показать себя злоебучим католиком, подумал, наливаясь гневом, Хобби. Но у него не было времени на то, чтобы довести до сведения Боливии, что, убивая и запытывая до смерти женщин, крестом на шее похваляться не стоило бы; ему надо было подцепить на крючок другую рыбу. Ему предстояло поиздеваться над монсиньором.

– У меня имеется немалый опыт, – сказал он. – Я снимал такое кино, да и не я один, что Лига Благопристойного Поведения готова была разорвать меня на куски. Значит, от наших картин деткам становится страшно? Вот я и хочу спросить у монсиньора: а разве им не становится страшно, когда они видят полуголого дядьку на кресте, в терновом венце, с лицом, залитым кровью, и пронзенным сердцем?

– Это символы веры. Откровение Страстей Христовых повествует о любви, радости и избавлении, – ответил Мойнихен.

– А почему это? Потому что ваш Христос, как утверждается, восстал из гроба?

– Он принес нам весть о святом Воскресении и о вечной жизни.

– Ну вот, а в трех из шести моих последних картин Салли Босер режут на отбивные. А в следующей картине она воскресает и оказывается жива и невредима. Если это нельзя назвать воскресением из мертвых, то как, на хер, прикажете называть?

– Стоит ли волноваться по пустякам, – заметил Конски.

– А если уж разговор зашел об этом, Айра, то давайте приглядимся как следует к иудейскому богу. По части кровопролития и садизма с ним едва ли можно сравняться. Превратил жену Лота в камень только потому, что горемыка оглянулась посмотреть, что там происходит в родном городе. Другого мудака заставил принести в жертву единственного сына. Напоил Ноя так, что тот принялся трахать собственных дочерей. С другим бандитом заключил сделку о том, что тот убьет первого же встречного. Как будто он перед этим не успел расправиться над аммонитами!

– Да откуда ты все это знаешь? Конски искренне удивился.

– А что ты думаешь? Знаешь меня столько лет и все еще держишь за безграмотного идиота? И знаешь, кто оказался первым встречным? Его дочь, его единственное дитя. И что же делает этот, как его там, Иевфай? Убивает ее! Убивает свое единственное дитя, потому что заключил такую сделку с богом. Именно на таких примерах и надо воспитывать малых деток.

– Все это – поучительные истории, – заметил Джибна. – Это предания и притчи, имеющие нравственный смысл.

– А откуда вам известно, что я снимаю не притчи? Или что в моих притчах отсутствует нравственный смысл?

– Послушай-ка, Пол, – начал было Конски, с трудом сдерживая ухмылку.

– Ну, так что же, Джек? О чем, строго говоря, речь? О благе нации? В рот ебанной нации! Причем любой ее представитель будет посвятее, чем ты, Джек. Но у тебя финансовые затруднения – и посмотрим, надолго ли хватит твоего ханжества. И скоро ли ты напишешь мне сцену, в которой кошка будет есть внутренности из вспоротого живота у младенца? Нос зажмешь, а напишешь-то непременно!

– Что да, то да, – сказал Поросенок.

– И это называется холостяцкой вечеринкой. Ну и ну, – с отвращением сказал Боливия. – Разве об этом надо говорить на такой вечеринке? Надо говорить обо всех красотках, которых ты упустишь из-за того, что Шарон возьмет тебя на короткий поводок.

Все рассмеялись, принялись чокаться, с радостью уходя от щекотливой темы.

И тут танцовщица, прибывшая вместе с телохранителем (хотя трудно было представить себе, что и как он собирается здесь охранять), который при всей своей худощавости и стремительности едва ли справился бы с сотней (и сверх того) мужиков, вздумай они на его подопечную наброситься, вышла на цыпочках из глубины дома, оставаясь пока незамеченной большинством из собравшихся на вечеринку. Кто-то проворно свернул и убрал десяти-тысячедолларовый ковер, освобождая место для предстоящего танца.

– Меня зовут Олененок, – объявила танцовщица.

На ней были черные шортики в обтяжку, белая прозрачная безрукавка с черным галстуком, шляпка и балетные туфельки.

Монсиньор Мойнихен не без изящества поднялся с места и подал руку Хобби.

– Пожалуй, мне пора. Благословляю ваш брак и желаю вам всевозможного счастья.

И вот уже шляпка Олененка оказалась на земле, шортики были расстегнуты, а безрукавка распахнулась на груди, ничего более не скрывая. Она уже не стояла на цыпочках, а, бешено вращаясь, перемещалась с места на место, пока не заприметила Менафи, одиноко восседающего в большом клубном кресле. Она бросилась к нему, разжала ему ноги и заелозила своим сокровищем у него возле губ. Пока все радовались этому зрелищу, а Олененок расстегивала старику ширинку, Боливия внезапным криком привлек внимание собравшихся к бассейну в дальнем конце террасы, над песчаной полосой пляжа. Из глубины бассейна взметнулось пламя: заработали спрятанные под водой газовые горелки, начались и другие пиротехнические эффекты. И самое главное – откуда ни возьмись, подобно суккубам из эротических фантазий, материализовались обнаженные женщины с металлическими цепями на поясе и кандалами на ногах. Промежности у них были выбриты и смазаны чем-то фосфоресцирующим, соски напомажены, волосы на голове убраны под прозрачные купальные шапочки. Обнаженные девицы все разом нырнули в бассейн. И вынырнули – двадцать первоклассных проституток: мокрые обнаженные тела засеребрились подобно гигантским рыбам.

Ева Шойрен сбросила платье, надела купальную шапочку и бросилась на поиски добычи.

Боливия подошел к Хобби и шепнул ему на ухо: – Не стоило тебе припутывать религию к нашим делам.