"Волшебник Хуливуда" - читать интересную книгу автора (Кемпбелл Роберт)

Глава вторая

Согласно последним данным статистики, в Нью-Йорке было 28595 больных СПИДом. А в Лос-Анджелесе – 10194. Но последние данные были все равно вчерашними. А о сегодняшних и тем более о завтрашних никто не взялся бы судить.

Не говоря уж о том, какой процент из общего числа приходится на Хуливуд – истинный центр того, что называется промискуитетным поведением, слывущий, тем не менее, кое-где воистину прелестным городком.

Истина, разумеется, заключается в том, что Голливуд больше не является невинным маленьким городком, куда ведет волшебная дорога, вымощенная желтым кирпичом, – городком, в котором Ри-альто почти полвека назад обнаружил столько киосков, торгующих фруктовыми соками, и столько женщин, согласных и готовых на все. Теперь Голливуд по всем приметам превратился в насквозь разъеденный порчей город, битком набитый продажной любовью и извращениями всех сортов и видов, варьирующихся ничуть не в меньшем диапазоне, чем это было в античных городах периода упадка нравов.

Лос-анджелесский хоспис, чуть в стороне от Франклин-авеню, всего в нескольких шагах от прославленных Четырех Углов на перекрестке Голливудского и Виноградной, был самым большим приютом для вич-инфицированных во всем городе.

На этаже, куда, разыскивая палату Гоча, поднялся Риальто, практически все были в марлевых масках и в белых перчатках. Навстречу ему попадались лишь озабоченные глаза, испуганные глаза и глаза людей, которым, казалось, хочется заорать и броситься бежать во всю прыть из этого прибежища смерти.

На мгновение Риальто задумался о том, какого черта его принесло в это проклятущее место, да еще в семь тридцать утра.

Ночь он провел, сидя на скамье на автобусной остановке или за столиком в круглосуточной кофейне, лишь бы не возвращаться в свою одинокую конуру и не испытывать страха перед царящей там тьмой. Когда забрезжила заря и, собственно говоря, уже можно было отправиться спать, он решил вместо этого начать день с самаритянского поступка, совершить который он более или менее пообещал Эбу Форстмену.

И вот он очутился здесь, в хосписе, в семь тридцать утра, – в час когда персонал ночной смены уже расходится по домам, а персонал дневной еще сонно таращит глаза: незамеченный, он прошел по длинным коридорам, отозвавшимся на его шаги скрипом половиц, напоминающим мышиный писк, потому что обуться ему пришлось в тапочки на резиновом ходу, тогда как его собственные башмаки на кожаной подошве чеканили бы шаг куда тверже.

Открыв дверь в палату Кении Гоча и увидев, что больной лежит скорчившись и отвернувшись к стене, так что вошедшему были видны только рука, шея и часть затылка – как у человека уже умершего и находящегося в процессе засыпания землей, Риальто чуть было не отпрянул и не сбежал, послав к черту все свое самаритянское отношение к Эбу Форстмену.

Но тут он вспомнил о том, что оказывает услугу не одному только Форстмену. Возможно, дело окончится тем, что он сумеет помочь Айзеку Канаану, сержанту полиции нравов, специализирующемуся на сексуальных преступлениях против несовершеннолетних, а Канаан слывет у себя в полиции человеком влиятельным.

Как человеку, время от времени вступающему в профессиональный взаимовыгодный контакт с проститутками и, следовательно, вполне могущему в один не слишком прекрасный день привлечь к себе чересчур назойливое внимание полиции, Майку Риальто не помешал бы маленький личный вклад в Космический Банк Добрых Дел в надежде на будущую выгоду, взаимозачет или, как минимум, скидку.

Живой скелет под простынями лежал неподвижно.

Риальто невольно вспомнил о том, как однажды еще маленьким ребенком он, чего-то испугавшись, проснулся посреди ночи, а проснувшись, помчался в материнскую спальню и застыл в дверях, уставившись на спящую, надеясь услышать ее дыхание, потому что он просто не мог представить себе, что произойдет с ним, если она вдруг умрет.

И вот он застыл, глядя на Гоча.

Из окна повеяло легким бризом, приподнявшим бумажную салфетку с подноса на ночном столике, и он заметил засохшие остатки каких-то блюд, и увидел, как зашевелились разметанные по подушке пряди волос.

Риальто показалось, будто и сам Гоч шевельнулся.

Подойдя поближе, он наклонился над постелью и заглянул в лицо больному. Лет этому парню не могло быть больше двадцати пяти-двадцати шести, но выглядел он на все сто десять. Глаза его были полураскрыты – такое случается с некоторыми и во сне.

Риальто несколько отошел от Гоча, ему не хотелось пугать его. Сел в деревянное кресло, решив, что даст тому подремать еще пять минут: не будить же, на самом деле, умирающего; стоит вспомнить о том, какое огромное значение сон имел для него самого, когда он лишился глаза; во сне он забывал о своей утрате, забывал о горькой правде – и, наверное, точно так же ведет себя чуть ли не круглыми сутками и Гоч.

В некоторые столетия Пана, древнее божество, по всей вероятности, являющееся духовным предшественником христианского Сатаны, изображали в виде ребенка или подростка, в наполовину человеческом и наполовину козлином образе, что должно было свидетельствовать о ничем не замутненной чувственности. Религиозные авторитеты практически всех вероисповеданий изобличали Пана как манифестацию Зла. И, согласно некоторым источникам, Пан доводился Сатане родным отцом.

Затем, и тоже на протяжении нескольких столетий, Сатану изображали то как демона, рогатого и хвостатого, то как пышущего сексуальной энергией самца, искушенного в речах и неотразимого, который был облачен во фрак или в плащ с капюшоном; Сатана представал предводителем обнаженных ведьм и совратителем невинных женщин. В Америке он принял образ янки, красноречивого, как торговец лошадьми, обладающего значительным и злокозненным обаянием.

В двадцатом веке Сатана существенно состарился, потому что всеобщий страх перед старостью стал имманентным признаком цивилизации: старость и связанный с нею распад – как телесный, так и духовный – превратились в новую маску Зла.

Уолтер Кейп мог бы сыграть роль дьявола в любой кинокартине: выпяченная нижняя губа, водянистые глаза, слегка свернутый набок нос, эпизодические провалы в памяти, внезапные вспышки гнева, да и другие приметы свидетельствовали о том, что машина его «я» вот-вот пойдет вразнос.

Пресенильный синдром одолел его внезапно – в то самое мгновение, когда мудак по кличке Свистун, именующий себя частным детективом, в сопровождении однорукого бандита-южанина в покрытом пятнами белом костюме и еврея-полицейского, о котором шла молва, будто он никогда не спит, ворвались к нему в дом на холме во время одной партии и вывалили ему на колени чудовищно тронутую распадом человеческую голову.

Кейп боролся с физическим и духовным упадком; как-никак, ему довелось повидать и кое-что похуже на протяжении тех долгих лет, когда он сколачивал себе состояние, пускаясь в бесчисленные авантюры, эксплуатирующие самую постыдную мужскую слабость, совершая все грехи, известные человечеству на момент его рождения, а также изобретая новые и воскрешая подзабытые с тех пор, как маркиз де Сад сознательно решил превратить свою жизнь в сплошной и нескончаемый кошмар.

Вне всякого сомнения, прежние образы одолевали и сейчас Уолтера Кейпа в минуты пробуждения на батистовых простынях – образы, некогда радовавшие и услаждавшие, а теперь ставшие слишком скользкими и холодными, чтобы даровать утешение. Эти образы были бы признаны порочными не только в сегодняшнем обществе, но и в любом другом. Образы детей, а точнее, мальчиков от семи до четырнадцати лет, в обнаженном виде помещенных в общую клетку, чтобы он мог выбрать любого из них; образы его врагов или хотя бы конкурентов, подвергнутых десяткам разнообразных пыток, платящих страданиями и кровью за неудобства, доставленные своему могущественному противнику.

А иногда его одолевали образы из его собственного детства: немногие счастливые дни, каникулы, Рождество, Четвертое июля, Хэллоуин… В эти дни обитательницам публичного дома в Уилкис-Бэр, штат Пенсильвания, в котором он родился и в котором проходило его детство, приходилось работать вдвое больше всегдашнего, но зато они покупали ему на эти «левые» деньги конфеты и прочие мелкие подарки к тому или иному празднику.

А иногда он просыпался в слезах, понимая, что, при всем своем богатстве, по-прежнему заставляющем ненавидящих его людей служить ему, демонстрируя покорность и преданность, сила, в том числе и мужская сила, оставляет его, вытекая как кровь из отсеченной головы.

Риальто сидел в кресле, размышляя о том, что Эб Форстмен рассказал ему про Кении Гоча. Эту информацию выкопала жена Форстмена, которая, приходясь умирающему всего лишь дальней родственницей или свояченицей, проявила, тем не менее, в этом плане изрядное любопытство.

Кении Гоч родился в Чикаго. Его отец, Мэнни Гоч, был резчиком мяса в кошерной лавке, тогда как мать, ревностная католичка, Гарриэт, всю жизнь замаливала единственный грех, заключавшийся в том, что она вышла замуж за еврея, и окружала страстной, даже неистовой любовью своего первенца, относясь к любым его проступкам с бесконечным пониманием и прощением.

В большой семье' шушукались о том, что она до трех с половиной лет одевала его как девочку, в платьица, но, с другой стороны, старые бабки утверждали, что в этом нет ничего страшного: так, мол, повелось когда-то в старину. В пять лет он начал учиться играть на рояле, а уроки танцев ему стали давать с шести.

Гарриэт мечтала о том, что ее сына ждет артистическая слава, тем более, что ее собственный дед был когда-то актером одной из нью-йоркских трупп.

Когда Кении стукнуло десять, она сняла небольшой зал в местном клубе и мальчик дал там концерт, в ходе которого он исполнял Моцарта на рояле, танцевал с собственной тенью па-де-де из "Лебединого озера" и читал драматический монолог под названием "Конь".

Соседские дети, сыновья и дочери бакалейщика, владельца кондитерской, учителя из пятого класса, раввина из местной синагоги, и так далее, приведенные на концерт родителями – которых повести себя именно так заставили коммерческие или дружеские узы – протомились полтора часа на представлении, а затем отомстили Кении, изрядно вздув его на пустыре за зданием местного кинотеатра.

Лишь католический священник, отец Мэхони, исполнявший службу в церкви Святой Девы, публично похвалил концерт, но все поняли, что это произошло только потому, что он считал себя вынужденным бороться за души Гарриэт и ее сына, чтобы они, живя в еврейском окружении, не отвернулись раз и навсегда от католической веры.

Через несколько месяцев, на том же пустыре, на котором дети изметелили Кении, его отец, разыскивая сына, не вернувшегося вовремя домой из школы, обнаружил его в неожиданной и неприятной ситуации: опустившись на колени перед десятилетним мальчиком, у него отсасывал шестнадцатилетний Фил Кропотник. Этот Кропотник слыл в округе отъявленным хулиганом, что приписывалось влиянию его мужеподобной матери – хозяйки и управляющей семи трущобных домов на Южной стороне, совершенно подчинившей себе изнеженного муженька, торговавшего мехами на Карсон-Пири-стрит.

Люди там жили простые – и о гомосексуализме, равно как и о других противоестественных девиациях думали они тоже просто. Если ты наряжаешь мальчика как девочку, если все время обнимаешь и целуешь его, учишь танцевать на цыпочках и заставляешь читать драматические монологи на публику, да к тому же водишь в католическую церковь, в которой наряженный в женское платье мужик только и делает, что толкует о Небесах, на которых нет ни малейшего различия между мужчинами и женщинами, парящими в воздухе на радужных крылышках, – то нечего удивляться, что твой сынок рано или поздно станет педиком.

После этого инцидента Мэнни Гоч старался не спускать с сына глаз, но раз испробованное занятие пришлось маленькому Кении явно по вкусу – и в скором времени он начал прогуливать школу, коротая дневные часы в обществе «голубых», постоянным местом сбора которых были улицы, прилегающие к Северной дамбе. Прошло не слишком много времени – и Кении, которому едва исполнилось четырнадцать, сбежал из дому, погубив тем самым мать и опозорив отца.

По словам Эба Форстмена, Кении добрался до Четырех Углов в Голливуде и оказался там на новенького – выходец из большого города, что здесь встречалось сравнительно редко, обладающий, к тому же, смешанным шармом полуеврея-католика.

Произошло это в январе 1984 года.

А в августе того же года, вспомнил Риальто, семилетнюю племянницу Айзека Канаана похитили с площадки для игр всего лишь в одном квартале от дома.

И лишь в декабре ее истерзанное тельце нашли на могильном камне Голливудского кладбища.

О том, когда именно Кении Гоч начал носить красные платья и сандалии из крокодиловой кожи и именовать себя Гарриэт Ларю, никаких данных не было.

Сидя в кресле, Риальто устал и страшно соскучился. А может, этот ублюдок не проснется до самой смерти, подумал он. Подавшись чуть ближе к больничной койке, он увидел, что из-под подушки высовывается лист розовой бумаги. Будучи человеком по природе своей любопытным и к тому же не зная, чем заняться, он осторожно ухватил край листа двумя пальцами и вытащил конверт того типа, в каких рассылают поздравительные открытки… что и имело место в действительности. Поздравительная открытка с приторно-сладким лесным пейзажем на глянцевой стороне и с какими-то птичками по всему полю на тыльной, и тут же обязательный сентиментальный стишок, и тут же фраза, вписанная красными чернилами: "Я люблю тебя, но мне страшно". И подпись – "Пуч".

Риальто, подавшись вперед всем телом, придвинул кресло еще ближе к постели.

– Эй, парень, как дела? – тихо и мягко сказал он.

А когда ответа не последовало, он привстал в кресле и перегнулся через спящего, стараясь еще раз заглянуть ему в лицо, чтобы понять, не дрогнули ли его черты. Парень лежал, скорчившись, – так, бывает, убирают голову в плечи воины на поле боя, чтобы смерть ненароком не избрала самого рослого.

– Дела на нуле, – сам себе сказал Риальто.

От усилия, только что проделанного, у него несколько закружилась голова и он уперся рукой о край матраса – той рукой, в которой по-прежнему держал конверт и открытку.

Кении Гоч издал тихий звук, который мог быть и судорожным вздохом, и стоном.

– Послушай, парень, ты меня, наверное, не помнишь. Но мы с тобой разок-другой сталкивались на перекрестке Голливудского и Виноградной. Похоже, мы если и не коллеги, то в каком-то смысле сослуживцы. Я хочу сказать, что время от времени оказываю своим друзьям услуги, знакомя их с той или иной дамочкой с панели. Понимаешь, о чем я? Приглашаю пару-тройку на какую-нибудь забавную вечеринку. По твоей специальности я не работаю, я имею дело исключительно с дамами. И, тем не менее, мы с тобой проявляем активность на одном и том же поприще.

После первого стона Гоч остался совершенно безмолвен.

– Причина, по которой я решил зайти проведать тебя, такова: я играл в карты с твоим родственником Эбом Форстменом. Строго говоря, ты не его родственник, а его жены, третий кузен третьей кузины или что-то в этом роде. Ну, да какая разница. Эб сообщил мне, что ты рассказал ему кое-что про маленькую девочку, похищенную и убитую десять лет назад. Ее тело нашли на одном из могильных камней на Голливудском кладбище. Ты понимаешь, о чем я с тобой говорю?

Если Кении Гоч и понимал это, то виду не подал.

– Ты назвал имя. Назвал имя маленькой девочки, которое тогда было пропечатано во всех газетах. Сара Канаан. Эб сказал мне, что ты назвал это имя. Не думаю, что оно пришло к тебе во сне. И не думаю, чтобы ты стал врать про маленькую девочку, которую украли, наигрались, сломали и выбросили, как никому не нужную игрушку.

Риальто подсел к больному еще ближе. Оставаться в такой близости от умирающего было не так-то просто – от него сладковато и гнилостно пахло, – но Риальто доводилось бывать в переделках и нынешняя была далеко не худшей из них.

– Ты веришь в бессмертие души? Веришь в рай и ад и вечную жизнь? Мне рассказали, что тебя воспитали в католичестве.

Риальто придвинулся еще ближе: ему показалось, будто к его словам начинают прислушиваться.

– И вот тебе предоставили время на то, чтобы ты успел омыться в крови Агнца. Чтобы успел исповедаться. Очиститься на земле, прежде чем тебе начнут задавать вопросы на небесах, если ты понимаешь, о чем я. Д уж исповедаться или нет – это решать тебе самому.

Риальто, поерзав в кресле и словно бы собравшись встать и уйти, вытянул руку и легонько побарабанил по плечу больного.

– Почему бы тебе не назвать мне имя того, кто украл девочку и так чудовищно надругался над нею?

Он взял Гоча за плечо и принялся осторожно, крайне осторожно опрокидывать того на спину, чтобы лицо больного больше не отворачивалось к стене. Внезапно рука Риальто утратила деликатность и Гоч оказался грубо перевернут на спину. Глаза у него выкатились, рот раскрылся, оттуда неожиданно брызнула струйка крови.

Риальто отпрянул; кое-как поднялся на ноги; кровь все равно успела попасть ему на щеку и затечь за ворот; и как раз в это мгновение открылась дверь. И вот уже сиделка в блузке с галстуком заорала на него, требуя ответа, с какой стати он, ни у кого не спросясь, проник в палату к умирающему.

Риальто, дрожа всем телом, походил на кита, готового вот-вот выброситься на берег.

Сиделка, подойдя к больному, быстро осмотрела его, а затем повернулась к Риальто.

– У вас есть царапины, порезы, язвы на лице или на шее? Не попала ли вам его кровь или какое-нибудь выделение на руки? Не брызнула ли в глаза? Снимайте куртку и рубашку. Да и все остальное, на что могла попасть кровь. Бросьте их на пол прямо там, где стоите. А теперь – вот сюда, в туалет, я вас вымою.

Риальто не запротестовал и не стал задавать никаких вопросов. Сделал все точь-в-точь, как было ему велено, позволил сиделке за руку отвести себя в туалет, нагнулся над раковиной – и она вымыла ему голову, лицо и шею столь же тщательно и любовно, как он проделал бы это собственноручно.

Он позволил ей вытереть себя, он глядел ей в глаза, не желая задать вопрос, но желая получить ответ.

– Он мертв, – сказала она. – Какого черта вас сюда принесло?

– Просто решил навестить.

– А читать вы умеете? Неужели вы не заметили и не прочли объявлений? Вам следовало зайти в ординаторскую, получить перчатки и маску и надеть их, прежде чем отправляться на этот этаж.

– Я не обратил внимания.

– Он ваш родственник?

– Я знаком с одним из его родственников. И, как я и сказал, решил просто-напросто его проведать.

– Что ж, хорошо. Значит, вы с ним попрощались.

Раздался тихий стук в дверь, после чего она осторожно открылась. Молодая женщина в юбке типа набедренной повязки вошла в палату, она ни с кем не поздоровалась, полагая, что Кении Гоч еще, возможно, спит, и не желая будить его. На губах у нее играла радостная улыбка. Но когда она увидела его распростертым на постели и залитым кровью, то побледнела настолько, что на носу и на щеках стали заметны практически бесцветные веснушки.

– О Господи, – пробормотал она. – Сядьте, Диана, и опустите голову, – рявкнула сиделка. – Не то вас на меня вытошнит.