"Жатва скорби" - читать интересную книгу автора (Конквест Роберт)

Глава первая. Крестьяне и Партия

В начале 1927 года советский крестьянин – русский, украинец или любой другой «национал» – имел, как казалось, основания с надеждой смотреть в будущее. Земля принадлежала ему. По своему усмотрению он мог сбывать урожай. Страшный период конфискаций зерна, крестьянских мятежей, подавляющихся с помощью жестокого кровопролития, ужасного голода закончился. Казалось, большевистское правительство решило пойти навстречу селянам.

Конечно, с точки зрения такого крестьянина, далеко не все обстояло благополучно. Власти часто меняли важную для него политику в сфере цен и налогов. Невозможно было полностью преодолеть и законное недоверие к долгосрочным планам начальства. Правительство и его представители оставались крестьянину чуждыми, как в общем-то и всякое иное правительство и иная власть: к действиям властей ему по традиции следовало относиться с оглядкой, сохраняя неизбежную осторожность и мужицкую хитрость.

Но пока что можно было наслаждаться относительным процветанием. Благодаря Новой экономической политике (НЭПу), предоставившей мужику экономическую свободу, разрушенное войной и революцией сельское хозяйство начало восстанавливаться.

Выражаясь проще, это было хорошее время. Впервые в истории почти вся земля находилась в руках того, кто ее обрабатывал. Плодами своего труда мог пользоваться сам земледелец. А уж для украинцев наступили времена, о каких они могли лишь мечтать за последние полтораста лет – после того, как были уничтожены остатки их древней государственности: в 1927 году их языку, их культуре была дана возможность развиваться с невиданной дотоле силой.

Этот специфический, украинский национальный аспект проблемы мы рассмотрим подробно в одной из последующих глав книги, а пока что займемся только теми фактами из прошлого и настоящего, которые являлись присущими всему крестьянскому укладу на территории бывшей Российской империи.

В подробностях, конечно, этот уклад был очень сложным, на территории буквально каждой губернии; имелись свои особенности, осложняемые еще и тем, что юридически зафиксированные нормы землевладения часто нарушались и вообще были сложны и запутаны – так что изобразить этот уклад подробно нет никакой возможности. Но для наших задач вполне достаточно представить здесь условия жизни российского крестьянства лишь в самых общих чертах и в самых главных российских регионах.

К 20-м веку способ обработки земли был в России такой же, как в Западной Европе в средние века. Преобладала «трехполка», при которой одно из трех крестьянских полей оставалось лежать под паром. Каждое хозяйство владело по одной полоске земли на каждом из трех общинных полей и соблюдало цикл севооборотов, установленных для него всем селом. Впрочем, случалось, порядок бывал и таков: поля гуляли под паром несколько лет подряд, а иногда и вовсе забрасывались.

По почвенно-климатическим особенностям земли в России разделялись в основном на две главные зоны, и это имело для страны важное социальное значение.

На севере она представляла (и в значительной мере представляет собой сегодня) зону естественных лесов. Там поселения разбивались на свободных от леса участках, и, как правило, на каждом подобном участке стояло не более дюжины двухэтажных бревенчатых домов-изб с соломенными крышами. Их окружали подсобные помещения. Иначе говоря, северная деревня нередко составляла большую семью и все имущество ее фактически находилось в общей собственности. Почвы на севере были малоплодородными, и много сил у крестьян уходило на побочные занятия – на охоту, рыболовство, а также разные кустарные промыслы.

На юге же Россия, в особенности на большей части Украины, раскинулись плодородные степи, среди которых выделяется богатством почв черноземная полоса. Обычно тамошние села гораздо крупнее северных – они состоят из нескольких сотен домов, сколоченных, из длинных бревен, обмазанных с обеих сторон желтой глиной. Располагались села, как правило, в долинах рек, а поля лежали несколько в стороне, в степи. Однако эти плодородные земли находились в большой зависимости от сезонных колебаний погоды, что, в свою очередь, влияло на урожаи. Типичное крупное село, наподобие, например, села Хмелива в Полтавской губернии, насчитывало около двух с половиной тысяч хозяйств (если считать и расположенные неподалеку от него хутора местных жителей), в нем стояло две церкви, шестнадцать ветряных и одна паровая мельница, больница, сельская школа с пятью классами и – уже за околицей – большое зернохранилище.

До 1861 года русский крестьянин в большинстве случаев был крепостным, то есть фактически принадлежал своему господину. Подобное общественное устройство часто называют «феодальным», но тут следует уточнить, что «феодализм» есть очень широкое понятие, и если одинаково использовать его по отношению к средневековой Англии и к России 18-го – 19-го вв., то от наблюдателя под этой общей «шапкой» ускользнут основные различия двух систем. Прежде всего, в эпоху западноевропейского феодализма крепостной имел не только обязанности, но и права по отношению к своему господину, и эта система взаимных прав и обязанностей пронизывала все общество снизу доверху. В России же под влиянием монгольского ига крепостные имели одни обязанности перед лицом своих господ.

Кроме того, на Западе крепостное право постепенно ушло в прошлое. В России же оно распространялось все больше, становилось все более тяжким и бесчеловечным, ибо поборы и налоги постоянно повышались, – и так длилось до самой середины 19-го века. К этому времени из 36 миллионов российских подданных 34 миллиона составляли крепостные.

В эпоху крепостного права в России деревенская община, или «мир», совместно отвечала за выплату селом налогов и за перераспределение земель между хозяйствами, которое время от времени проводили в селах и деревнях. Такой «передел «земель, иногда проводившийся и раньше, окончательно вошел в обычай с 17-го века (орудия производства и скот оставались при этом собственностью семьи, так же как и участки дворовой застройки, передававшиеся по наследству).

Такая общинная организация села существовала и на правобережной Украине (а также в Белоруссии), но в этих регионах община не обладала правом перераспределения земли между хозяйствами. Вместо «переделов» там практиковалась передача наделов по наследству, а за общиной оставалось лишь право на контроль за севооборотами и выбором посевных культур. Такое координирование технологии в делах земледелия было необходимым при ленточной системе посевов.

Отмена крепостного права при царе Александре Втором в 1861 году явилась замечательным шагом на пути к прогрессу, хотя у этого социального акта имелись и свои минусы. Крестьянин стал свободным человеком, получил во владение участок земли. Минусы же заключались в том, что земледелец получал, как правило, не всю землю, которую обрабатывал до реформы 1861 года, и, кроме того, должен был довольно долго выплачивать выкуп за полученный надел.

Наиболее образованные подданные царя давно пришли к мнению, что отмена крепостного права является насущной необходимостью для страны, иначе та впадет в застой. Позорное поражение в Крымской войне выдвигалось ими как доказательство, что они были правы в своей оценке крепостных порядков. Но реформа 1861 года, подготовленная верхами, пытавшимися избежать революционных изменений в существующем обществе, учитывала интересы не только крестьянина, но и помещика. Поэтому крестьяне очень долго чувствовали себя обделенными ею и продолжали считать землю, оставленную царем их бывшим владельцам, своей собственностью по праву.

Но все же крестьяне многое выиграли в результате реформы, и они знали это. Вот цифры, приведенные недавно одним советским ученым: в 1859–1863 гг. было зарегистрировано 3579 крестьянских бунтов, а в 1878–1882 гг. – всего 136. Разве это не доказывает, что у освобожденного крестьянина стало намного меньше поводов для недовольства жизнью, чем иногда считается?[1]

Но справедливости ради признаем, что выкупные платежи были непомерно большими (хотя как раз западных областей, в том числе правобережной Украины, в силу особенностей тамошней исторической ситуации, это обстоятельство не коснулось), и они лежали тяжелым бременем на крестьянстве. Более того, начавшийся после освобождения бурный демографический рост крестьянского населения повлек за собой уменьшение размеров крестьянских наделов (в черноземных районах страны они уменьшились примерно на четверть). Накапливались недоимки. Наконец, правительство, хотя и с запозданием, отреагировало на эту ситуацию, и после ряда указов недоимки, а потом и самые выкупные платежи были сначала сокращены, а впоследствии вовсе отменены.

Выше упоминался демографический рост: между 1860–1897 гг. крестьянское население европейской части империи увеличилось с 57 до 79 миллионов человек, и тогда-то стала чувствоваться в стране нехватка сельскохозяйственных земель. Отметим, однако, что в 1877 году, например, средний крестьянский надел в России составлял около 35 с половиной акров, то есть примерно 16 га на хозяйство, а – для сравнения – во Франции в том же году средний размер всех хозяйств, как крестьянских, так и помещичьих, составлял менее 9 акров, то есть примерно 3,6 га. При этом три четверти земельных наделов во Франции, то есть участки подавляющего большинства французских крестьян, не превышали в это время 5 акров – чуть больше 2 га. Так что даже если принять справедливые поправки на лучшие климатические и природные условия во Франции, все равно получается, что по сравнению с европейскими достижениями русский крестьянин тогда не умел эффективно использовать даже ту землю, что у него уже имелась.

Но это, так сказать, относительные по отношению к Европе показатели. В абсолютных же цифрах был заметен впечатляющий рост именно в эффективности сельского хозяйства по сравнению с крепостным периодом: в 1861–1870 гг, (когда действовал еще полукрепостнический, так называемый «временно-обязанный» порядок) объем сельскохозяйственной продукции, собираемый с акра крестьянского надела (акр равен примерно 0,405 га), составлял 387 фунтов, то есть примерно 175 кг. Через четверть века, в 1896–1900 гг., он увеличился до 520 фунтов (236 кг), то есть более чем на треть. Кроме того, сам факт формального уменьшения надела не полностью отражал реальную экономическую ситуацию, поскольку, помимо собственного надела, средний крестьянин, как правило, еще арендовал землю – примерно один акр арендованной земли шел в добавку к шести, находившимся в его законном владении. Часть крестьян имела приработок, именно сдавая свою землю в аренду, а кроме того, они могли подработать, нанимаясь в батраки (таких батраков относительно было не слишком много – меньше двух миллионов). В целом, однако, крестьянству России, конечно же, жилось тяжело и трудно: достаточно напомнить, что на один двор в среднем приходилось всего одна лошадь.

После отмены крепостного права сельские общины продолжали нести ответственность за выплату налогов и за дела местного самоуправления. Манифестом 19 февраля предусматривалось создание «сельскохозяйственного собрания» из глав хозяйств (по-украински «громады») для ведения местных дел. Еще в 1905 году свыше трех четвертей этих общин относились к так называемым «передельным», хотя половина из них не устраивала реальных «переделов» с самой отмены крепостного права[2]. Надо заметить, что на Украине общинное владение землей было распространено меньше, чем в собственно России, а в районах к западу от Днепра в 1905 году им вообще было охвачено меньше четверти хозяйств.

Это следование вековым общинным традициям заставляет иногда предполагать, что в своих общинах крестьяне жили в полном отрыве, в изоляции от городского, быстро развивавшегося мира. Но как далеко такое представление от действительности! Русские мужики куда в большей мере, чем европейские фермеры и бауэры, постоянно появлялись в городах, где устраивались сезонными работниками – на стройки, фабрики, в торговлю, плотничали и т.д. В северных же районах России, где сельское хозяйство не могло прокормить работников, почти все крестьянские хозяйства подрабатывали, как тогда говорили, «на стороне», то есть преимущественно в городах: там они добывали в среднем 44 процента своих доходов. Но даже в степных, плодородных районах три четверти хозяйств подрабатывало аналогичным образом, хотя здесь эти занятия приносили только 12 процентов общего дохода.

Вот несколько примеров. В 1912 году в 90 процентов всех крестьянских дворов Московской губернии кто-то в семье занимался несельскохозяйственным трудом «на стороне». Другой пример. В конце первого десятилетия 20-го века треть коммерческих и промышленных предприятий Москвы принадлежала членам крестьянского сословия, причем крестьяне составляли самый высокий процент среди владельцев торговых и промышленных предприятий (правда, если исключить из этого расчета текстильные фабрики)[3].

Тем не менее, социальный антагонизм в стране нарастал. Во-первых, экономическое давление на крестьян действительно был огромным, а во-вторых, почти все крестьяне в силу давнего внутреннего убеждения считали помещиков врагами, а их землю – по праву своей незаконно отобранной собственностью.

Существовало много форм традиционного крестьянского протеста: вырубка леса, незаконный выпас скота, кража сена и зерна с помещичьих полей, разбой, поджоги, отказы от выплаты арендной платы, иногда даже открытый захват и засев помещичьей земли. В 1902 году на Украине, в Харьковской и Полтавской губерниях, прошли очень серьезные беспорядки, в которых участвовало примерно 160 сел. В течение нескольких дней нападениям подверглись приблизительно 80 помещичьих имений. А в 1905–1906 гг. уже по всей России прокатилась волна мужицких бунтов.

Все политические движения в России согласны были в одном: положение в сельском хозяйстве опасно и оно может быть спасено только путем усовершенствования методов труда. Основная проблема формулировалась тогда так: если и в дальнейшем будут использоваться устаревшие методы земледелия, то площадь обрабатываемой земли постепенно окажется недостаточной для того, чтобы прокормить растущее население, и эта взрывоопасная ситуация со временем будет все усугубляться. Если анализировать эту идею объективно, то легко можно убедиться, что собственно самой-то земли было в России достаточно – необходимо было изменить не землеустройство, а организацию сельского хозяйства. Ему насущно был необходим технический прогресс. Поэтому к концу 19-го века в русском обществе возник, по словам Эстер Кингстон-Манн, настоящий культ сельскохозяйственной модернизации, «оправдывавший любые меры, которые могли способствовать „упразднению“ крестьянства до того, как это произойдет под воздействием „истории“ или законов экономического развития»[4]. Многие, кстати сказать, сами собой напрашивавшиеся предположения потом отнюдь не подтвердились. Например, будто бы общинные земли дают меньше сельскохозяйственной продукции, чем необщинные; или – что то же самое – будто бы община есть вид организации хозяйства более отсталый, чем частное хозяйство; или будто бы зато в общине царит что-то напоминающее экономическое равенство ее членов и т.д.[5]. Во всяком случае, все это не выглядело верным для эпохи 1880-х гг. Что касается практической модернизации сельского производства, то спрос крестьян на новые плуги превышал предложение[6], но даже в 1917 году только в половине крестьянских хозяйств пользовались железным плугом. Жали серпами, молотили цепами. И даже в 1920-е гг. урожай пшеницы на гектар еще составлял примерно 7–10 центнеров, что лишь незначительно превышало урожай в английских поместьях 14-го века[7].

Если попытаться найти общий пункт для всех планов аграрной модернизации России в те времена, то он будет сводиться к следующему: трехпольная система севооборотов стала нерентабельной и уже несовместима с современными методами ведения хозяйства.

Консервативно настроенные специалисты отсюда делали вывод, что следует предоставить право самым предприимчивым из крестьян выходить из общины. При этом выделенный им надел будет состоять не из полосок на трех полях, а станет сплошным полем, и таким образом в России постепенно возникнет нечто вроде сословия западных фермеров, имеющих и стимулы, и возможности для улучшения своего участка и повышения его продуктивности.

Революция 1905 года благоприятно сказалась на судьбе крестьянства. Крестьяне были окончательно уравнены в юридических правах с остальными подданными царя, что нашло выражение в получении ими внутренних паспортов. Было резко увеличено финансирование Крестьянского банка, и это позволило ему выдавать ссуды крестьянам в размере до 90 процентов и более от сумм, необходимых для покупки земли. Наконец, в январе 1906 года премьер-министр C.Витте добился правительственного постановления о разделении общин на частные хозяйства. Этот план стал осуществляться уже при сменившем Витте новом премьере Столыпине, которому поэтому и приписывается самое авторство. Намерение Столыпина, в его собственной интерпретации, сводилось к тому, чтобы правительство сделало ставку «не на нищих и пьяниц, а на крепкого собственника, который призван сыграть роль в перестройке нашего царства на основах сильного монархического начала».

Даже Ленин характеризовал эти планы Столыпина как «прогрессивные в научно-экономическом смысле»[8].

Столыпинская программа была законодательно оформлена указами от 9 ноября 1906 года, 4 июня 1910 года и 29 мая 1911 года. В соответствии с ними любой крестьянин имел право требовать юридического оформления документов на владение землей, занятой его хозяйством. Это, конечно, не сразу привело к соединению «полосок» крестьянина в единый участок, считавшийся его, крестьянским, частным владением: полагают, что к 1917 году три четверти наследственных земель все еще разделялись на полосы. Но тем не менее, реальное слияние полосок в единый участок все же разрешалось и даже предусматривалось механизмом закона, и оно уже начало осуществляться в значительных масштабах.

Задача превращения средневековой системы землепользования в современное индивидуальное земледелие справедливо считается трудной до невозможности. В 1905 году девять с половиной миллионов крестьянских дворов состояло в общинах, а 2,8 миллиона владели землей на правах наследственной частной собственности. В 1916 году еще около двух с половиной миллионов дворов вышло из общин[9]. Следовательно, к 1917 году все российские 13–14 миллионов крестьянских наделов, по-видимому, можно было примерно разделить на такие категории:

5 миллионов оставались во владении на основе «передела»;

1,3 миллиона формально находились в частном владении, но фактически принадлежали общине;

1,7 миллиона – в переходном от общины к частному владению состоянии;

4,3 миллиона являлись частной собственностью владельцев, но все еще были разделены на полоски;

1,3 миллиона частично или полностью представляли собой объединенные, хуторские хозяйства.

На Украине (да и в других местах тоже) новые хуторские хозяйства часто разбивали не в самом селе, расположенном, как упоминалось, обычно в долинах ручьев или рек, а в стороне, прямо в степи, на пахотных землях. Есть данные, что в 1915 году там насчитывалось около 75 тысяч таких отдельно стоявших хуторов.

Эти своеобразные фермы почти сразу значительно увеличили объем производства[10]. Но к 1917 году масштабы слияний оставались недостаточно большими, чтобы вызвать намечавшийся Столыпиным переворот в сельском хозяйстве России. Сам Столыпин говорил о необходимости для завершения его реформы эпохи двадцатилетнего мира, а судьба отпустила ей меньше десяти лет. Окончательно итоги столыпинской реформы были почти полностью уничтожены революциями 1917 года, одним из главных результатов которых явился новый «черный передел» – стихийный захват крестьянами помещичьих имений, возрождение общинных порядков и, как следствие, исчезновение большого количества вновь возникших частных крестьянских хозяйств.

В своем истинном отношении к крестьянству российская интеллигенция проявляла двойственность. С одной стороны, крестьянство несомненно было «народом в его истинном воплощении», то есть душой страны, страждущей, но терпеливой, а также надеждой нации на будущее. С другой стороны, эти же мужики считались «темными», отсталой, упрямой, тупой, глухой к любым увещеваниям преградой на пути социального прогресса в России.

Как ни странно, элементы истины содержались в обеих точках зрения, и некоторые из лучших умов страны это понимали. Например, Пушкин с похвалой отзывался о многих хороших качествах крестьян, таких как трудолюбие, терпеливость. Автор знаменитых мемуаров Никитенко называл крестьянина «почти полным дикарем» и пьяницей, и к тому же вором, но добавлял, что, тем не менее, мужик «несравненно превосходит по своим качествам так называемых образованных интеллигентов. Ибо в мужике есть искренность, он не старается казаться не тем, кто он есть на самом деле». Герцен с излишним, пожалуй, оптимизмом утверждал, что в соглашениях между самими мужиками любые документы излишни, и такие устные мужицкие соглашения нарушаются очень редко; только в отношении крестьянина к власти его оружием становятся обман и уловки – единственное, что могло его от нее защитить. В произведениях многих советских писателей, причем самых разных направлений, от Шолохова до Солженицына, мы видим, что этим своим единственным оружием крестьянин продолжал пользоваться и при советской власти.

Интеллектуалам-утопистам в России мужик казался либо дьяволом, либо ангелом. В 1870-х гг. воспитанные ими молодые радикалы, несколько тысяч человек, отправились «в народ», месяцами жили в деревнях и пытались привлечь мужиков к «социально-революционной» деятельности. Но эта попытка потерпела полный провал, и последствия провала оказали серьезное негативное влияние как на интеллигентов, так и на крестьян. Ситуация эта в какой-то степени была изображена в романе И.Тургенева «Отцы и дети», написанном, правда, значительно раньше; тургеневский Базаров говорил: «А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет»; но он, в свою очередь, не подозревал, что в глазах самих крестьян выглядит кем-то «вроде паясничающего шута».

Неверно утверждать, что вся интеллигенция испытала этакое внезапное разочарование в мужике и пришла к выводам Базарова: в начале следующего века социал-революционная партия занималась всерьез крестьянским вопросом и понимала его довольно тонко. Но параллельно с этим значительную часть радикальной молодежи увлек марксизм, который дал ей идеологическое обоснование – почему именно нельзя крестьянство, основную массу русского народа, рассматривать как надежду России на будущее. Эта эволюция взглядов от народничества 70-х – 80-х гг. к марксизму, в сущности, явилась простым перенесением иллюзий и надежд с воображаемого интеллигентским сознанием крестьянина на столь же воображаемого пролетария.

Что касается другой стороны интеллигентского отношения к крестьянству, связанной с убеждением в его «отсталости», то презрение и даже ненависть к мужику, действительно, можно обнаружить у многих российских марксистов, особенно у некоторых интеллектуалов в большевизме. Причем стоит отметить, что эти чувства, то есть презрение и ненависть, простирались у них куда дальше, чем то, что следовало из простого пренебрежения к крестьянству в обычной марксовой теории – и этот эмоциональный феномен едва ли можно сбрасывать со счета, когда излагаешь события, последовавшие в истории России вслед за Октябрьской революцией.

Горожане (особенно марксистски настроенные) плохо понимали не только положительные, но и отрицательные стороны крестьянина. То ли он «равнодушен», то ли у него «тупая жадность и соперничество»…[11] Максим Горький, например, выразил мнение многих, заявив, что «главной преградой на пути прогресса России в направлении европеизации и культуры» было «бремя невежественной деревенской жизни, которая давит на город»; он обрушивался на «почти звериный индивидуализм крестьянства и почти полное отсутствие у крестьян социального самосознания»[12]. Горький надеялся, что «некультурные, тупые, угрюмые люди в российских деревнях вымрут, все эти почти приводящие в ужас люди, о которых я говорил выше, и на их место придет новый тип просвещенных, разумных, энергичных людей»[13].

Основоположник российского направления в марксизме Георгий Плеханов видел в мужиках грубых землекопов, жестоких, безжалостных, вьючных животных, «жизнь которых делала невозможной такую роскошь, как мысль»[14]. Сам К.Маркс тоже высказался об «идиотизме деревенской жизни», и это его замечание часто цитировалось Лениным (заметим, что в марксовом контексте восхваляется… капитализм, за то, что он освобождает значительную часть населения от этого «идиотизма»). Ленин и сам поминал «деревенскую заброшенность, оторванность от мира, одичалость»[15]. Вообще-то Ленин считал, что крестьянин, «никак не будучи инстинктивным или традиционным коллективистом, является на самом деле лютым и подлым индивидуалистом»[16], а что касается более молодого поколения большевиков, то Н.Хрущев сообщает нам: для Сталина крестьяне были отбросами человечества[17].

Но если принципиально Ленин разделял восприятие крестьян другими большевиками в качестве архаичного элемента в современной ему России, то все-таки в конкретной политике ему важно было понять их историческую роль и, согласно марксистской теории, разработать тактику для использования этой социальной силы в промежуточный период, пока она не исчезла с исторической сцены. Потом следовало, наконец, решить и другой вопрос: как же организовать всю жизнь в сельских местностях, когда его партия придет к власти.

Как известно, в соответствии с марксовым учением, центральным событием истории должно стать решающее столкновение между зарождавшимся рабочим классом и капиталистами, владельцами промышленных предприятий. По Марксу, любое обшество в мире, если только оно достаточно продвинулось на пути к прогрессу, должно разделиться на эти два основных класса, а между ними останутся промежуточные, или «мелкобуржуазные», элементы, в число которых входит и крестьянство, которому суждено либо перейти на сторону пролетариата, если оно само пролетаризуется, либо примкнуть к буржуазии, поскольку оно является частным собственником.

Вне пределов подобной схемы Маркс, собственно, мало занимался анализом вопросов, связанных с аграрной проблематикой. Тем не менее он уверенно провозглашал исчезновение противоречий между городом и деревней в будущем социалистическом обществе; предвидел торжество капитализма в деревне, вслед за которым – после победы социализма – произойдет «пролетаризация деревни», то есть превращение крестьянства в ведущую силу современности, в передовой рабочий класс на селе. Но пока, до наступления этого светлого будущего, крестьяне вместе взятые напоминали ему мешок с картошкой – сравнение, долженствовавшее подчеркнуть невозможность истинного общественного развития в изолированных друг от друга крестьянских хозяйствах[18].

Что касается конкретных мер, намеченных на эпоху после победы пролетарской революции, то «Коммунистический манифест» требовал отмены земельной собственности… работы по улучшению почв, проводимой по общему плану, создания промышленной основы для сельского хозяйства и соединения его с промышленностью. Постепенно различия между городом и деревней должны были исчезнуть.

Следовательно, Маркс предполагал, что социальные процессы в деревне будут идти аналогично городским: произойдет концентрация производства, изменится характер сельского труда, и он превратится в некое подобие «сельского фабричного труда». С точки зрения марксовой экономической схемы, ставившей во главу общественной эволюции процессы, происходившие тогда в городах, мелкое, в том числе крестьянское, производство было обречено на скорое исчезновение; о будущем процветании его не могло быть и речи. По словам одного из исследователей, Д. Митрани, Маркс и его последователи относились к крестьянину «с неприязнью, в которой презрительное отношение горожанина ко всему деревенскому плюс неодобрение экономистом мелкого производства смешивалось вдобавок с неприятием коллективиста-революционера психологии землепашца, упорствующего в своем индивидуализме»[19].

Энгельс в «Анти-Дюринге» заявил, что социалистическая революция призвана «положить конец товарному производству и тем самым господству продукта производства над производителем». Далее он рассуждал о том, что, мол, законы общественной деятельности человека, с которыми тот до сих пор сталкивался как с чем-то чисто внешним по отношению к нему, человеку, «впредь будут применяться человеком с полным пониманием».

Полное понимание!.. Прошло с тех пор сто лет, и кто решится сегодня утверждать, будто мы достигли этого самого полного понимания законов общества или хотя бы его экономических законов! И причина такого глубокого скептицизма в отношении возможностей нашего познания этих законов заключается, в частности, в результатах тех общественных экспериментов, которые провели в жизнь сторонники марксистских идей.

Что касается конкретного анализа действительности, то Маркс исходил из убеждения, что в сельском хозяйстве, подобно промышленности, происходит процесс все большей концентрации собственности. Но в жизненной практике было не так: в Германии, которую оба теоретика знали, казалось бы, лучше всего остального, как раз в последние годы жизни Энгельса, между 1882-ми 1895 гг., стала увеличиваться общая площадь, занимаемая именно небольшими хозяйствами (от двух до двадцати гектаров) – и этот процесс происходил не только в Германии. (И потом перепись 1907 года показала, что ослабление и разорение крупных имений и ферм продолжались в Германии, по крайней мере, до этого года.)

Посмотрите один из ранних трудов Ленина о развитии капитализма в России. Пока речь у него идет о развитии промышленности – перед вами хорошо аргументированное исследование. Едва только он начинает анализировать положение в сельском хозяйстве, всякий научный подход, как и у Маркса, испаряется, и вам предстоит прочесть плохо аргументированный «классовый анализ». Экономисты 19-го века, те, на которых так полагались российские последователи Маркса, именно в этой области не проводили самостоятельных исследований: они просто декларировали, что община якобы приходит в упадок вследствие конфликта между деревенскими пролетариями из крестьян и деревенскими же капиталистами (из них же) и не приводили в подтверждение такого тезиса ни одного фактического доказательства – за полным их отсутствием.

Общий ленинский анализ отношения к крестьянину (некулаку) достаточно ясно вытекает из общих же марксистских положений: «Частично он, крестьянин, собственник, а частично труженик. Он не эксплуатирует других рабочих, много лет он терпит самые тяжелые житейские невзгоды, подвергается эксплуатации со стороны помещиков и капиталистов. Он все выдержал – и все-таки он остается собственником, частным собственником. И в силу этого проблема нашего отношения к крестьянам невероятна трудна и сложна». Ленин постоянно повторяет одну и ту же мысль: «Мелкое производство рождает капитализм… постоянно, ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе»[20].

Правда, однажды Маркс написал в письме к Вере Засулич (1881 г.), что Россия сможет прийти к социализму, используя для этого в качестве одной из составных частей старую общину (возможно, он рассматривал ее как некий пережиток выделенной им в процессе мирового развития фазы «примитивного коммунизма»). Хотя первая публикация этого письма была осуществлена лишь в 1924 году, но даже если допустить, что высказанное Марксом мнение было известно раньше его российским последователям, то, зная их логику и психологию, легко представить, как они восприняли эту мысль основоположника своего учения: как достойную сожаления уступку врагам-народникам, как вывод, основанный великим учителем на неверной информации… Ленин же рассматривал общину довольно однозначно – как систему отношений, которая загоняет крестьянство в некое гетто, в мелкий средневековый союз фискально-тяглового характера, в «союз по совместному владению надельной землей, то есть общину»[21].

Ленин считал, что в будущем неизбежна модернизация сельского хозяйства России на основе марксистской схемы, когда крупные кооперативные хозяйства будут работать по единому для всех плану. Единственную альтернативу своему проекту он видел в идеях Столыпина, о которых заметил: «Столыпинская конституция и столыпинская аграрная реформа являют собой новую фазу в разрушении старой, полупатриархальной и полуфеодальной системы царизма, новый маневр на пути его превращения в монархию среднего класса… Было бы пустой и глупой демократической фразеологией, если бы мы сказали: успех такой политики невозможен. Возможен! Если столыпинская политика продержится достаточно долго, тогда аграрный строй России станет вполне буржуазным»[22]. Следовательно, Ленин сам догадывался, что бедное крестьянство плохо справляется с землей и эффективность сельского хозяйства возрастет, если за него примутся состоятельные мужики[23].

Если сравнивать оба подхода к возможной модернизации сельского хозяйства в России, то есть столыпинский и ленинский, то преимущество Столыпина состоит прежде всего в том, что премьер-министр предлагал план действий, уже успешно опробованный во всех развитых странах. А недостаток ленинской методы (если рассматривать план Ленина исключительно как план сельскохозяйственной модернизации, вне его социального экспериментаторства) сводился к тому, что этот вариант модернизации не был нигде и никем опробован и до сих пор остается сугубо теоретическим упражнением интеллектуала. Оговорю, что это замечание вовсе не означает, будто план Ленина был обязательно бесплодным, вовсе нет, но где они, доказательства противного?

Но это были, так сказать, стратегические соображения Ленина относительно возможностей будущего крестьянства. Что касается его же идей относительно тактики, которую руководимая им партия должна использовать в своих отношениях с крестьянством (при сем предполагалось, что партия как бы будет представлять городской пролетариат), то идеи эти базировались на известном замечании Маркса о том, что будущую пролетарскую революцию в Германии мог бы поддержать новый вариант Крестьянской войны (наподобие той, что бушевала в Германии в 16-м веке).

Практически это выразилось в том, что в книге «Две тактики социал-демократии» (1905 г.) Ленин выдвинул такую идею: между капитализмом и социализмом возникнет некая промежуточная ступень, названная им «демократической диктатурой пролетариата и крестьянства». «Это будет, разумеется, не социалистическая, а демократическая диктатура». Но на страницах той же самой брошюры Ленин признает, что после прихода этой коалиции к власти смешно будет говорить о единстве воли обоих партнеров, пролетариата и крестьянства. «Тогда мы будем думать уже о социалистической, пролетарской диктатуре»[24].

Слабое место во всем большевистском видении аграрной проблемы, догматический схематизм, присущий этому мышлению на протяжении всего рассматриваемого нами периода, ярче всего проявляется в сочинении или, в лучшем случае, в раздувании большевиками неких классовых или хотя бы экономических противоречий в среде крестьянства. «Деревенский пролетариат», понятие, которым они оперировали постоянно, пожалуй, можно было бы обнаружить в действительности: в 1897 году 1 837 000 человек назвали себя при переписи наемными сельскохозяйственными работниками, указав, что это их основное, хотя не единственное занятие. Более того, в страду, на короткий срок, нанималось в батраки еще больше рабочих. Но, как будет показано далее, социальное значение этой рабочей прослойки было небольшим и пролетарского сознания в марксистском понимании этого термина у них тоже имелось совсем немного.

Еще труднее оказалось для большевиков провести грань между этими наемными рабочими и так называемыми середняками. Даже Ленин понимал, что крестьянин, владеющий молочной фермой близ большого города, вовсе не обязательно должен быть зачислен в разряд бедняков, даже если он относится к категории «безлошадных», и наоборот, крестьянин в степи, даже если он владел там тремя лошадьми, далеко не всегда зачислялся в богачи. Теорию классового деления внутри крестьянства было очень трудно логически обосновать, особенно в тех случаях, когда в практике жизни ее авторы встречались с такими вот фактами[25].

В силу подробных сложностей ленинские представления насчет крестьян были непоследовательными и переменчивыми. Лишь в одном теоретическом вопросе и сам Ленин, и его преемники проявили непоколебимость, и это сыграло решающую роль в последующие годы: врагом партии и пролетариата будет «кулак» (по-украински – «куркуль»)! «Кулачество» определялось Лениным как класс богатых крестьян-эксплуататоров, против которых после устранения помещиков и следует направить ярость всех остальных жителей деревни.

Кто такой, в сущности говоря, деревенский кулак? Это сельский ростовщик и залогодержатель: в деревне или группе деревень имелся, как правило, хотя бы один такой деятель. Вообще-то, любой богатый крестьянин время от времени давал соседям ссуды, и это считалось совершенно нормальным явлением. Лишь в случае, когда ростовщичество становилось главным источников доходов и махинаций богача, сельские жители начинали называть его «кулаком». О.П. Аптекман, народник, оставивший очень искренний отчет о своем общении с российским крестьянством, писал, что в ответ на интеллигентское замечание, что, мол, кулак сосет крестьянскую кровь, мужик обычно отвечал ему: «Некоторые добросердечные господа никак не могут успокоиться оттого, что какому-то крестьянину теперь живется получше» или же возражал: вы, горожане, просто не понимаете нашей крестьянской жизни.

Еще в 1889 году Ленин употреблял термин «кулак» довольно точно, то есть применительно к сельскому ростовщику, но впоследствии он и слушать не хотел разъяснений тех, кто объяснял, что между сельским ростовщиком и тем зажиточным мужиком, который просто использует наемных работников, существует коренное отличие. Он на это возражал, что и ростовщик, и крепкий хозяин являются «двумя формами одного и того же экономического явления»[26]. Ни он, ни его последователи так, в конце концов, никогда и не сумели дать строго научного определения «кулаку», «середняку» или «бедняку», опиравшееся на их же экономические теории. Сам Ленин, когда его спрашивали, кто же такой этот пресловутый кулак, раздраженно отвечал, что кулака «можно сразу распознать»[27].

В итоге оформилась концепция о существовании в деревне богатого меньшинства, естественным образом жестоко угнетающего все остальное крестьянство. И если угнетенное крестьянство пока что не в состоянии почувствовать ненависть к угнетателям-кулакам, то задачу раздуть эту ненависть возьмет на себя партия.

В отношении большевиков к проблемам классовой борьбы имелась некая идея, часто не находившая у них нужного словесного оформления. Вот, например, какой разговор состоялся в августе 1917 года в столовой Смольного института между Феликсом Дзержинский, вскоре ставшим главой ВЧК в правительстве Ленина, и Рафаилом Абрамовичем, одним из меньшевистских лидеров.

Через год Г.Зиновьев, один из главных руководителей нового советского государства, заявит на митинге в Петрограде: «Мы должны повести за собой девяносто из ста миллионов человек, составляющих население Советской России. Остальным нам нечего сказать. Их нужно ликвидировать»[29]. Оказалось, однако, что цифра, названная Зиновьевым, страдала явно недооценкой масштабов террора: ведь жертвы его выбирались из классов, составлявших большинство населения России.