"Приди в зеленый дол" - читать интересную книгу автора (Уоррен Роберт Пенн)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

«Здесь не должно быть пятна. Пятно на потолке не на том месте», — вот первое, что ей пришло в голову, когда она проснулась. Пятно должно было быть дальше, над печкой.

Но тут она внезапно поняла, что и сам потолок не тот.

И подумала: «Я тоже. Я. тоже другая».

Она осторожно высвободила руки из-под одеяла и легонько дотронулась ими до своего лица. Она почувствовала, как от этого прикосновения у неё вспыхнули щеки, и, когда она отняла руки, это ощущение не исчезло.

«Да, — думала она, закрыв глаза, — человек — всего лишь пространство, окружённое воздухом, который касается кожи, и только так ты и чувствуешь свою форму, чувствуешь, что ты живой, что ты — это ты».

Она открыла глаза.

Увидела, что мир вокруг неё светится.

За окном виднелись чёрные ветки дуба, схваченные инеем, и они сверкали на солнце. Не поворачивая головы — а обернуться ещё не настало время, — она видела часть крыши курятника, и крыша эта сверкала. Светилась освещённая солнцем стена в ногах кровати. Уголком глаза она видела стул возле кровати, и стул тоже весь сиял. И старый грязно-серый халат, перекинутый через спинку стула, и старая фланелевая ночная рубашка.

Мир был реален, и он светился.

Она обернулась.

Сначала она удивилась. Она не узнала Анджело. Потом решила, что это из-за волос. Она всегда видела их расчёсанными до блеска, а теперь они были растрёпаны. Но нет, дело было не только в волосах.

Он лежал на боку, лицом к ней, немного подтянув колени, слегка согнувшись. Кожа у него на скулах казалась гладкой и мягкой, несмотря на чёрные щетинки. Всегда насторожённые, блестящие, чёрные птичьи глаза Анджело были закрыты, и от этого лицо его казалось беззащитным. Губы были расслаблены, и по их легчайшим, почти неприметным движениям она видела, как он медленно дышит. Глядя на его чуть шевелящиеся губы, она подумала, что, наверное, таким Анджело был в детстве и кто-нибудь, бывало, вот так же смотрел, как он спит.

Тут он проснулся и увидел её нежный, сияющий взгляд.

— Мне кажется, я только сейчас родилась, — тихонько сказала Кэсси.

Он не ответил.

Она высвободила руку из-под одеяла и указала на окно.

— Смотри, — сказала она. — Все так сияет. Будто весь мир только сейчас родился.

Он повернул голову, немного приподнялся и поглядел в окно, на залитое светом морозное утро. Потом она заметила, что он смотрит на её голую руку, и спрятала её под одеяло.

Он положил голову на подушку и снова глядел ей прямо в глаза.

— А тебе, — сказала она, — тебе тоже кажется, что ты только сейчас родился?

Ему было немного не по себе, не страшно, не больно, а просто не по себе, и это неприятное ощущение росло. Он закрыл глаза, чтобы не смотреть на неё, но сразу же снова открыл их.

И увидел, что рука с вытянутым указательным пальцем тянется к нему. Вот палец коснулся его губ и осторожно очертил форму рта. Потом рука снова исчезла под одеялом.

— Ты совсем не такой, как был, — сказала она. — Может, это оттого, что я тебя никогда раньше не видела по-настоящему. — И, помолчав, добавила: — Может быть, раньше я вообще ничего не видела?..

Ему становилось все более не по себе.

— Тебе тоже, — спрашивала она ещё тише, глядя на него издали, потому что между ними сияла белизной простыня, похожая на снежную равнину, по которой никто ещё не прошёл, — тоже кажется, что ты только что родился?

Он не ответил. Ему хотелось, чтобы она перестала на него смотреть.

— Скажи, — сказала она совсем шёпотом.

— Что сказать? — грубо спросил он.

— Ты только что родился?

— Да, да, — сказал он наконец негромко и резко и ещё долго слышал, как это «да» колебалось в воздухе, потому что ему надо было пройти долгий путь, чтобы достичь Кэсси, а она глядела на Анджело так, словно время ничего не значит, словно она готова ждать вечно, веря, что в конце концов услышит ответ. Он сказал «да» потому, что чувствовал на себе её нежный, сияющий взгляд и думал, что ему станет легче, если он ответит «Да» и покончит с этим.

И вот тогда они услышали хрип.

Лицо её сразу погасло, сделалось таким, как раньше, до этой ночи.

Она отодвинулась, накинула на плечи одеяло, чтобы закрыться от Анджело, опустила ноги на пол и, сидя на краю кровати с одеялом на плечах, взяла со стула серую фланелевую рубашку. Надела её, не отпуская одеяла, потом, даже не взглянув на Анджело, надела халат.

Хрип повторился, и она вышла в коридор, босиком, как пришла. На секунду скрылась в темноте коридора и снова вернулась, став в дверях, как прошлой ночью.

— Я хочу, чтобы ты пошёл со мной, — сказала она.

— Я?

— Да, прошу тебя.

И когда он не сразу ответил, добавила:

— Прошу тебя. Я подожду там.

Она снова исчезла в темноте. Но он знал, что она здесь и ждёт ею. «Чего она прячется?» — подумал он. Но тут же понял. Она не хотела видеть его голым. Она и сама пряталась под одеялом, когда одевалась,

«Сretina», — подумал он и с удивлением заметил, что это слово лишилось своего презрительного оттенка. Он чувствовал, как помимо воли губы у него растягиваются в улыбку.

И согнал её с лица.

Надел старый красный халат, который она переделала для него, и вышел в коридор. Она была там. Повернулась и пошла, и он за ней.

Когда Кэсси уже протянула руку, чтобы открыть дверь в ту комнату, он задержал её:

— Послушай. Один раз я хотел туда. Ты меня не пустила. Почему теперь пускаешь?

Она посмотрела ему в лицо. Потом, все так же глядя на него, но не приближаясь, сказала:

— Чтобы ты знал.

— Что? — спросил он.

Все так же издали она медленно и странно его оглядела.

— Меня.

Резко повернулась и пошла в комнату, оставив дверь настежь, уверенная, что он последует за ней. Он почувствовал внезапную обиду оттого, что она наперёд знает, что он станет делать, даже если сам он ещё не решил, как поступить, или решил поступить иначе. Но он все же вошёл.

Кэсси стояла посреди комнаты, глядя на большую металлическую кровать. Он подошёл и стал возле, но не слишком близко.

Она кивнула в сторону кровати и сказала:

— Это мой муж. Его зовут Сандерленд Спотвуд.

Анджело посмотрел на человека, лежавшего на кровати, потом на женщину — на её бледное лицо, чёрные глаза, следившие за ним. В тишине слышалось негромкое прерывистое хрипение — дыхание человека, которого она назвала своим мужем,

Анджело подошёл к кровати, стал в ногах, посмотрел.

— Что с ним? — спросил он наконец, не отрывая глаз от того, что лежало на кровати.

— С ним был удар. — Как это?

— Что-то ломается в голове, тогда человек падает и больше не шевелится.

Анджело глядел на руки, лежавшие на одеяле ладонями вниз. Костлявые и все же огромные на вид пальцы были слегка согнуты. Каждая рука казалась громадным, выбеленным темнотой пауком, внезапно извлечённым на свет. Анджело вспомнил, как однажды разворошил кучу старых мокрых тряпок на чердаке у дяди, и из неё выполз белый отвратительный паук с длинными, немощными на вид лапами, из-за этой немощи казавшийся ещё более мерзким.

Руки на одеяле были похожи на кисти скелета, обтянутые восковой, неприятно-белой кожей, скелета весьма внушительных размеров. Анджело оглядел покрытое одеялом тело, прикинул ширину плеч. Посмотрел на огромный череп.

— Большой мужчина, — сказал Анджело. — Большой был мужчина когда-то, да?

— Да.

— Ты его тогда любила?

Кэсси посмотрела ему в глаза, потом оглядела того, кто лежал на кровати.

— Любила? — сказала она наконец, все ещё глядя на кровать. И, помолчав, ответила: — Нет, я его ненавидела.

Анджело обошёл кровать, стал в головах, нагнулся и поглядел парализованному в лицо. Белая обвислая кожа была усеяна жёлтыми щетинками. Он заглянул в пустую лазурь глаз.

И вдруг понял, что глаза глядят на него, что они живые и жадно следят за ним. Он почувствовал, что летит в пропасть.

Отпрянул и посмотрел на неё.

— А меня? — спросил он. — Тоже ненавидишь?

Он слышал, как задрожал его голос, потому что у него мелькнула безумная мысль: «А что если с этим русым гигантом, который был когда-то крупнее его, Анджело Пассетто, а теперь лежал тут, всё равно что мёртвый — нет, ему было даже хуже, чем мёртвому, ведь он все же жил и понимал весь ужас своей жизни, — что если с ним случился удар потому, что эта женщина возненавидела его?»

Анджело видел, как она стоит по. другую сторону кровати и словно издалека глядит на него, видел её линялый бесформенный халат, босые ноги на побуревшем от времени ковре, и, не сводя с неё глаз, он снова спросил:

— Меня — ненавидишь?

Он ждал ответа, слова или хоть знака и чувствовал, что едва удерживает равновесие; казалось, он остался один среди пустоты, точно все вокруг развалилось и исчезло, все, кроме её взгляда, которого он не понимал.

— Нет, — сказала она наконец. — Я не ненавижу тебя.

И, помолчав:

— Я люблю тебя, Анджело Пассетто.

Имя его она произнесла медленно и осторожно, будто очень старалась выговорить его правильно, без ошибки.

Весь январь простояли ясные морозные дни. Работая, Анджело чувствовал горячий ток крови в жилах, вдыхал напоённый зимним солнцем холодок, думая, что, наверное, и в лёгких у него воздух продолжает светиться. В этом кристально чистом январском воздухе отчётливо выступала каждая веточка, каждая мельчайшая деталь пейзажа. В полдень Анджело шёл в пустую кухню, подкладывал пару поленьев в топку, где ещё тлели присыпанные золой угли, разогревал кофе и, стоя у плиты, слушая, как тикают часы в тишине, ел то, что ему было оставлено. Поглядывая на окно, он видел, как сверкает мир.

К февралю он перекрыл крышу курятника и начал чистить и крепить старые ящики для гнёзд и устанавливать насесты. Изгородь была пока не к спеху. Зато срочно нужен был инкубатор, и Анджело привёл в порядок найденные в сарае остатки старого инкубатора и в следующую поездку в Паркертон купил четыре дюжины яиц. Он решил вывести кур породы плимутрок. Кур этой породы держал его дядя, и Анджело помнил, что они хорошо несутся и дают достаточно мяса.

Кэсси и не подозревала о его планах, и, когда он вошёл в тот вечер на кухню и выложил всё, что привёз, она воскликнула:

— Четыре дюжины — да нам вовек столько не съесть!

— Подожди, — сказал он и, взяв фонарь, вышел во двор.

Она видела из окна, как пятно света двинулось к сараю, потом, дёргаясь, стало возвращаться.

Дверь распахнулась, он что-то принёс.

— Куда поставить? — спросил он.

— Что это?

— Это для яиц, — сказал он. — Я починил.

— Ах, Анджело, — воскликнула она, — это же мой старый инкубатор! Какой ты молодец. Сейчас посмотрим. — И она засуетилась, выбирая место.

— Сюда, — сказал Анджело, не слушая её, и, поставив инкубатор на пол, стал освобождать место возле стены, за которой была кладовка.

— Далеко от двора, — объяснил он, — и далеко от плиты.

Потом он уложил яйца в инкубатор, принёс канистру с керосином, которую раньше оставил на крыльце, наполнил бачок, подождал, чтобы керосин пропитал фитиль, и зажёг горелку.

— Порядок, — сказал он. — Пойду мыться.

Он вышел в прихожую. Она слышала, как он напевает. Потом он закрыл дверь, и, как она ни напрягала слух, слышно уже ничего не было.

Когда десять минут. спустя, не сменив городского костюма, влажно поблёскивая гладко причёсанными волосами, Анджело снова пришёл на кухню, Кэсси только что сняла с плиты чугунок, из которого поднимались клубы пара. Она улыбнулась Анджело.

— Жаркое, — пояснила она.

— В самый раз, — сказал он. — По мне в самый раз.

Он поставил на стол непочатую бутылку виски, взял стакан и подошёл к холодильнику. Когда он вернулся за стол, его тарелка была уже полна. Он взял стакан Кэсси и спросил:

— Выпьешь? Я налью.

— Нет, спасибо, — она снова улыбнулась.

Он сел, приготовил себе виски со льдом и водой, помешал в стакане ручкой своей вилки и брезгливо попробовал.

— Пирожки! — Кэсси, схватив с плиты сковородку, склонилась над ней, критически осматривая дюжину пышных безукоризненно круглых пирожков, золотисто— коричневых сверху и бледно-жёлтых по бокам.

— Боже мой, — причитала она, — опять, кажется, передержала.

— По мне в самый раз, — повторил он и, протянув руку, взял сразу три штуки.

Они поели, и, сняв с плиты кофейник, она спросила, хочет ли он ещё кофе.

— Наливай, — приказал он, подождал, пока она снова наполнит обе чашки, и добавил: — Теперь сядь и сиди.

Он отхлебнул большой глоток кофе, поднялся и, обойдя стол, стал за её спиной.

— Сиди, не шевелись, — сурово сказал он.

Он вытащил те две или три шпильки, которые держали бесформенный узел у неё на затылке, и осторожно разделил её чёрные волосы на аккуратные пряди.

— Что ты делаешь? — спросила она.

— Не шевелись, — сказал он и, достав из кармана гребёнку, принялся точными профессиональными движениями расчёсывать ей волосы. Закончив, достал из кармана щётку, которую специально принёс из своей комнаты.

Кэсси обернулась.

— Что ты делаешь? — спросила она с тревогой.

— Не шевелись, — приказал он.

Потом, кончив причёсывать её, сказал:

— Повернись сюда, со стулом.

Кэсси повернулась, и он обошёл кругом, стал поодаль и окинул её критическим взглядом.

— Куртку, — сказал он, — куртку сними. Не вставая со стула, она сняла куртку.

— Теперь гляди вверх, — сказал он.

В резком свете висевшей прямо над ней лампы лицо её было белым как мел. Она смотрела на него удивлённо и даже жалобно. Не обращая на это внимания, словно она была неодушевлённым предметом, он снова зашёл за спинку её стула и начал собирать её волосы в пучок, крепко стягивая их левой рукой.

— Закрой глаза, — приказал он. — Закрой!

Он снова обошёл кругом, достал из кармана красную ленту и стянул ею волосы Кэсси над левым плечом. Ленту он завязал бантом. Пальцы его двигались быстро и ловко. Смуглый лоб, всегда такой чистый и гладкий, был сейчас прорезан напряжёнными морщинами. Работая, он то и дело переводил взгляд с её волос на её запрокинутое лицо. Покончив с причёской, он сказал:

— Не шевелись, — и, достав из кармана губную помаду, левой рукой вцепился Кэсси в волосы на затылке, чтобы она не дёрнулась, и поднёс помаду к её губам. Кэсси попыталась увернуться, но он ещё крепче вцепился ей в волосы и гневным шёпотом приказал: — Не шевелись! Не открывай глаз!

Она снова застыла с закрытыми глазами. Он оттянул ей голову ещё немного назад, чтобы свет ровнее освещал лицо, и начал красить губы, сильно нажимая на помаду. Когда он наконец кончил, рот Кэсси казался распухшим от густо-красной помады.

Анджело отступил и осмотрел результат своей работы, потом снова запустил руку в волосы у неё на затылке и, придерживая ей голову, опять пустил помаду в ход, чтобы сделать нижнюю губу немного полнее.

— Не открывай! — прикрикнул он. — Не открывай глаз!

Снял со стены зеркало и поднёс его к неподвижному, бледному как мел лицу. Даже теперь, когда голова Кэсеи была запрокинута к свету, на опущенных веках лежали тени.

Он бесстрастно и пристально изучал её лицо.

— Можно! — сказал он вдруг. — Открывай!

Глаза раскрылись и сначала заморгали от резкого света. Потом сосредоточились на отражении в зеркале. Анджело Пассетто все так же бесстрастно и пристально следил за ними.

Она не замечала его пристального взгляда, с таким же успехом он мог подсматривать за ней через окно. Она не сводила глаз с зеркала. И пока она изучала то, что в нём отражалось, он следил за её лицом: полные, почти безвольные и чуть мрачноватые губы, красная лента в чёрных волосах, лежавших на плече, тяжёлая на вид прядь, нависшая на лоб и, кажется, готовая упасть, рассыпаться по лицу, закрыть эти напряжённые чёрные глаза.

Скоро он увидел, как глаза её заблестели влагой. Вишнёво-красные губы дрогнули, готовясь заговорить. Она подняла глаза, обнаружила над зеркалом его лицо, и сказала:

— Я никогда не думала, что я красивая… никогда… но ведь девушке должно казаться, что она красивая… это ужасно — дожить до старости и вдруг узнать, что ты красивая. Ведь я уже старая… мне через две недели будет сорок три… сорок три… Анджело, Анджело!

Она плакала. Руки её беспомощно лежали на коленях, словно она и не собиралась вытирать слезы.

Он смотрел на неё сверху вниз, видел подрагивавший рот, неприкрытую глубину глаз, блестящие слезы, которых она не сдерживала и не стеснялась, и вдруг его подхватила волна неожиданно нахлынувшего чувства, и на какую-то долю секунды ему представилось, что он — белый пинг-понговый мячик, беззащитный и невесомый, ярко-белый на чёрном фоне, скачет по волне нахлынувших чувств, скачет и ждёт, что сейчас щёлкнет выстрел.

Что сделало его беззащитным белым мячиком, скачущим и не имеющим опоры, он не понимал. Но как высоко его подбрасывало над этим бледным, блестящим от слез лицом!

Вдруг, сунув ей зеркало и крикнув «держи!», он выскочил в прихожую.

Он вернулся и принёс с собой приёмник, поставил его на стол между грязными тарелками, включил, покрутил ручку, нашёл музыку, отнял у Кэсси зеркало, положил его на стол, отодвинув посуду, и повернулся к ней.

— Вставай! — сказал он.

Не сводя с него глаз, она поднялась. Обращённое к нему лицо словно всплыло, покачиваясь, и следом за ним поднялись плечи и все её тело, словно оно вдруг стало бессильным и беспомощным. Тогда он обнял её правой рукой, положил растопыренные пальцы чуть ниже талии, а левой схватил её за правую кисть.

— Вот так, — сказал он. — Танцуй!

И сделал первый шаг.

— Но я… — начала она.

— Танцуй! — возбуждённо прошипел он, держась от неё на некотором расстоянии, пытаясь направлять её рукой, лежавшей на талии, он повёл, но она двигалась напряжённо и плохо слушалась его.

— Легче, легче, — шептал он, — слушайся Анджело!

Она не сводила с него глаз.

— Но я же столько лет не танцевала, — говорила она, — с самого детства… да я никогда и не умела танцевать… нет, я не могу!

Анджело внезапно остановился, резко усадил её на стул и, опустившись на колени, начал расшнуровывать ей башмаки. Снял первый и швырнул его на дровяной сундук.

— Святая мадонна! — закричал он. — Кто же в таких танцует!

Он швырнул второй башмак вслед за первым, стянул с неё чёрные бумажные чулки и бросил их на пол. Робким и целомудренным движением она спрятала под стул обнажённые ноги. Он наклонился, взял их, поставил каждую себе на ладонь, поднял к губам и поцеловал.

Посмотрел Кэсси в глаза и сказал:

— Какие маленькие… какие у тебя маленькие ножки.

И она опять заплакала, не сдерживая слез, вся отдавшись своему горю, словно всё равно ему ничем, ничем в мире нельзя было помочь.

Не утирая слез, не глядя на мужчину, который склонился к её ногам, она смотрела куда-то вдаль, а может, просто на стену кухни и говорила:

— Никогда в жизни, никто, никогда…

— А Анджело будет! — Он вскочил на ноги, притянул её к себе: — Я! Анджело! Буду!

Снова обняв её за талию, он сразу почувствовал, что без башмаков она стала намного ниже. Ему пришлось опустить голову, чтобы заглянуть Кэсси в лицо, да и лицо теперь было другим. Глядя в него, Анджело с волнением почувствовал свою силу и власть.

Теперь она двигалась свободнее. Тело её понемногу расслаблялось. Рукой, лежавшей у неё на талии, он сквозь ткань чувствовал, как мягко переливаются её мышцы. Он по-прежнему держался от неё на расстоянии и, танцуя, то и дело поглядывал вниз на её босые белые ноги,: ступавшие по почерневшему от времени полу.

И украдкой следил за выражением её лица, напряжённого и сосредоточенного, словно она мучительно пыталась что-то вспомнить. Видя :это, он снова с волнением чувствовал свою власть над ней. Она так старалась, малышка, la piccola.

— Легче, — шептал он, — легче.

Она закрыла глаза.

Малышка, как она старалась.

Анджело вёл теперь быстрее, но она поспевала. Кухня плыла и кружилась вокруг Анджело. Плита, стол, раковина, старые часы на стене, оконное стекло, блестевшее, как лёд над чёрной водой, и отражавшее лампочку и Анджело, обнимающего свою партнёршу, — все плыло и кружилось, уходило и возвращалось и снова уплывало в такт музыке. И, увидав в стекле, какая она маленькая — едва достаёт ему до подбородка, — он закружил её ещё быстрее, с каждым поворотом приближаясь к двери. Проносясь мимо, он на мгновение замедлил темп и, протянув руку, распахнул дверь. Снова закружил быстрее и вдруг, рассмеявшись, увлёк её в открытую дверь, и они исчезли в темноте.

Пустая кухня, залитая электрическим светом, отражалась в ледяной черноте оконного стекла над раковиной. Все было неподвижно в этом отражённом мире. Через раскрытую дверь резкий свет пытался проникнуть из кухни в темноту прихожей, но тень дверного косяка на полу чётко определяла его границу.

На столе, между отражавшим бесстрастно сиявшую лампочку зеркалом и бутылкой виски, среди блюдец, чашек и тарелок с застывшим соусом стоял приёмник.

Вальс уже кончился. В паузе, наступившей после того как мужской голос объявил следующий номер, было слышно, как в топке оседают догорающие поленья. В кухню проникал холод. Точно некое существо, холод вселялся в пустую кухню.

Музыка началась снова. Сначала соло ударника, потом мучительный вопль трубы.

Вечером, в субботу пятнадцатого февраля, Анджело бесшумно остановил машину у ворот, взял лежавшие на сиденье пакеты и, посвечивая фонариком, обогнул дом, поднялся на боковое крылечко и вошёл прямо в пристройку. Прокрался по коридору к себе, сложил покупки на кровать и так же бесшумно вернулся в машину. Потом, нарочно взревев мотором, подъехал к сараю и поставил машину на место.

Он принёс на кухню сумку с продуктами. Кэсси была здесь, и он прошёл прямо к ней, но, целуя её, взглянул на часы на стене. Да, он успел вовремя. Она ещё не начала. И он сказал ей, что сегодня сам приготовит ужин, нет, вовсе не потому, что ему не нравится, как она готовит, а просто пусть она сегодня посидит и посмотрит, заодно, может быть, кое-чему научится. Он усадил её за стол, взял сковороду и начал готовить соус. Потом, накрыв сковороду крышкой, сел рядом с Кэсси за стол и стал отхлёбывать виски крошечными глотками, чтобы растянуть удовольствие. Он то и дело поглядывал на часы. Они едва обменялись несколькими словами. Чувствовалось какое-то напряжённое ожидание. Но ему это было по душе. Он этого и добивался. Он поглядывал на неё исподтишка и думал: «Малышка не знает. Даже не догадывается. Не знает, что и думать». Он втайне смаковал свой сюрприз. Время от времени вставал, чтобы помешать соус.

Когда часы показали без двадцати семь, он подошёл к плите, внимательно осмотрел соус в сковороде, потом обернулся и сказал:

— Почему ты сегодня не причесалась?

— Я не успела, — сказала она. — Ты так рано приехал.

— Иди причешись, — сказал он.

И, когда она поднялась, добавил:

— Зайди в мою комнату. Там кое-что найдёшь. Надень. И приходи через двадцать пять минут. Ни раньше ни позже.

Голос его звучал строго.

Когда точно в назначенное время она вошла в кухню, он стоял у плиты. Он слышал, что она пришла, но, не поворачивая головы, продолжал мешать соус. Наконец тихо, словно издалека, до него донёсся её голоc:

— Анджело.

«Хорошо, — думал он, улыбаясь про себя, но не оборачиваясь, зная, что она стоит в дверях с непонимающим лицом. — Пусть подождёт малышка. La piccola».

Потом он обернулся.

Красное платье, блестящее, как шёлковое. Чёрный лакированный пояс. Чёрные чулки. Чёрные лакированные туфли с острыми носами и на высоких каблуках. «Хорошо, хорошо, — подумал он, говоря себе, что сейчас, в туфлях, она тоненькая и высокая, но, сними туфли, — и увидишь, какая она маленькая, точно игрушечка».

— С днём рождения, — сказал он.

Он подал спагетти с мясным соусом. Посреди стола в высоком стакане стояли купленные в магазине дешёвых товаров цветы — красные и жёлтые искусственные розы, ярко блестевшие под электрической лампой без абажура. Он налил в бокалы красное вино. Бокалы он купил в том же магазине, что и цветы.

Он заставил её выпить вина.

Съев спагетти, они допили вино, он настоял на том, чтобы она тоже пила. Потом танцевали, и от выпитого она двигалась куда расслабленнее и легче, чем в первый раз. Она все время смеялась. Как девочка.

Днём он, бывало, бросал работу и думал о Кэсси.

Но уходить из дома он стал ещё раньше, чем прежде. Когда, услышав из коридора хрип, она вставала, он притворялся, что ещё спит, и не открывал глаз: боялся, что если увидит её в этом старом линялом халате, да ещё при ярком утреннем свете, то не сумеет днём вспоминать её такой, какой она ему нравится, и тогда весь его мир рухнет.

Услышав, что она ушла, он открывал глаза, вставал, быстро одевался и шёл в кухню. На столе стояла грязная посуда с остатками вчерашнего ужина в застывшем соусе, а на полке возле раковины — невымытые вечером кастрюли. Он никогда не давал ей времени прибрать после ужина, боясь, что это все испортит. Так что утром, стараясь не глядеть на грязную посуду, он торопливо растапливал плиту, ставил на неё кофейник, приносил со двора дров, проглатывал что-нибудь холодное, запивая обжигающим, не успевшим как следует завариться кофе, и уходил.

Он не пытался понять, что заставляет его торопиться, просто уходил и принимался за работу.

Дошло до того, что, работая, он изо всех сил старался не думать о вечере. Он ждал вечера, но не позволял себе думать о нем, опасаясь непрошенных мыслей. Он и сам не знал, чего боится. Знал только, что день должен существовать отдельно от вечера, как сон — отдельно от реальности, и поэтому днём думать о вечере нельзя.

Днём у него были свои дела, которыми он занимался с увлечением, потому что теперь время снова стало существовать для него, время, которое можно было делить на дни и измерять происходившими переменами; время, в котором можно было прошлое отличить от настоящего, время, о котором можно было думать. Работа теперь помогала ему жить во времени, и он чувствовал, что снова превращается в живого человека. Он начал чинить старый джондировский трактор, который обнаружил в сарае под кучей всякой дряни, весь в паутине и ржавчине. Он уже расчистил место вокруг трактора и несколько дней при помощи старой стамески, металлической стружки и керосина счищал с него ржавчину и остатки зелёной краски. Разобрал двигатель, вынул поршни и вычистил их, отмочив в масле застарелую гарь. Осталось только кое-что подкрасить, сменить электропроводку и достать новый генератор. Он решил, что поле за домом засеет кукурузой. Там и раньше росла кукуруза, ещё видны были старые борозды. Кукуруза пойдёт на корм курам. Он представлял себе вольеры, полные кур. Яйца он будет продавать в Паркертоне, да и кур тоже. Он представлял себе чистый скотный двор, залитый вечерним солнцем, и коров, неторопливо жующих в ожидании дойки. Надо починить трактор, и тогда можно будет косить и прессовать сено.

Иногда вечером, за ужином, его подмывало рассказать своей малышке про трактор, про пахоту, про вольер с курами и как вечернее солнце будет освещать коров на скотном дворе. Желание поделиться с ней накатывало неожиданно и с такой остротой, что лишь огромным усилием воли ему удавалось его подавить. Подавлять это желание было необходимо, потому что и трактор, и пахота, и коровы оставались частью дневного, реального мира, а он понимал, он с тоской понимал, что реальную, дневную жизнь нельзя переносить в вечерний, призрачный мир.

И дневное он берег для дня. Он постиг правила игры.

В сумерках, закончив день, он приходил в дом. Поднимался на веранду, брался за ручку двери, и именно в эту секунду время, дававшее ему днём право думать о прошлом и будущем, падало, точно рюкзак со спины, — падало бесшумно, потому что он уже входил в призрачный мир, где все беззвучно.

Он входил и видел её волосы, перевязанные красной лентой, красное платье, блестящее, как шёлковое, улыбку на её лице, скорее похожую на гримаску, какую видишь на лице маленькой девочки, когда она ждёт только ласкового слова, чтобы улыбнуться.

«La piccola», — думал он.

И пытался сказать ей что-нибудь ласковое. Но не всегда находил слова. Находить их становилось все труднее. Слова не шли на язык.

И все же Анджело старался что-нибудь сказать.

Возвращаясь из города, он привозил ей подарок, какой-нибудь пустяк, купленный специально для неё. Однажды он привёз ей стеклянные бусы. Другой раз — колечко с красным камешком. Стоило это недорого, но зато давало ей повод улыбнуться, и поскольку находить ласковые слова становилось все труднее, безделушка в кармане нередко выручала его.

К тому же такие вещи, как бусы или колечко с камешком, очень шли ей, и это помогало ему забывать о некоторых переменах, происшедших за последний месяц или два. Особенно удачным оказался красный лак для ногтей, который он однажды привёз ей из Паркертона. Он шёл по улице и вдруг увидел в витрине рекламный плакат, изображавший женщину с накрашенными ногтями и длинными чёрными волосами, ниспадавшими на обнажённое плечо. Реклама произвела на него такое впечатление, что он решил купить для Кэсси этот лак. Вообще-то в тот день Анджело не собирался ехать в Паркертон. Он был в доме — заново навешивал дверь из кухни в прихожую — и вдруг вспомнил, что ему понадобится электропровод для трактора; тут же, оставив инструменты на полу, он поехал в город, всю дорогу убеждая себя в том, что ему действительно немедленно нужен провод. Однако, купив провод, он продолжал без всякой цели ходить по улицам в поисках неизвестно чего. И, только найдя лак, он сел в машину и поехал прямо домой.

Иной раз он даже не ездил в Паркертон, а останавливался возле магазина в Корнерсе. Впервые так вышло через несколько дней после дня рождения Кэсси. Он закончил работу и шёл в дом; уже сгустились сумерки. Увидев свет в кухне, он подошёл, стал в тени под кедром и заглянул в окно.

Она наклонилась над столом, за которым они ели, и расставляла приборы. Она была одна в ярко освещённой кухне, и он вдруг подумал, что хотя несколько раз подглядывал за ней исподтишка, но все же плохо представляет себе, какая она бывает, когда остаётся одна. Сейчас Кэсси была в кухне одна и держалась так, как никогда не стала бы держаться при нем. Поняв это, он ужаснулся. Да, его охватил подлинный ужас, когда он увидел, как она стоит, склонившись над столом, и сама поза её выдаёт что-то такое, чего он никогда раньше не видел, — то ли её возраст, то ли какую-то неловкость, неуклюжесть. Возможно, раньше он просто не обращал на это внимания. Он бы и теперь ничего не заметил, если бы на ней не было красного платья.

Он повернулся и почти бегом кинулся к сараю, вывел машину и поехал в Корнерс. Ему повезло. Он нашёл в лавке бусы, и притом всего за пятьдесят девять центов. Вернувшись, сразу пошёл к себе, умылся, надел городской костюм, пошёл на кухню и подарил ей эти бусы.

Желание сделать ей подарок появлялось у него все чаще. Сначала где-то в таких глубинах его души, куда он никогда не заглядывал, возникало какое-то беспокойство, сперва неосознанное, смутное, постепенно переходящее в тревогу. Но проходил день, другой, и он понимал, откуда эта тревога, и знал, как ему поступить. Не поступи он как надо — и что-нибудь обязательно произойдёт. Что именно, он и сам не знал.

Малышка, она была такая крошечная! Иногда, глядя на красную ленту, стягивавшую волосу у неё на плече, Анджело вспоминал женщину, которую увидел, когда впервые пришёл сюда по дороге под дождём. Вспоминал, как с морды убитого оленя капала кровь, как стояла перед ним эта женщина в старой мужской куртке, висевшей мешком, и как мокли под дождём её небрежно собранные в пучок волосы. Она глядела на него, а между ними была лужа уходившей в землю крови, в которой кружились сухие иголки. И женщина спросила его: «Куда ты идёшь?»

Никуда он не шёл. Он знал, откуда он шёл, а куда — не имел ни малейшего представления. И он остался здесь, и вот перед ним та самая женщина, глядевшая тогда на него чужими, безразличными глазами, потому что тогда она была стара, та самая и все же совершенно иная.

Та была нечёсаная старуха, а эта — девушка с алой лентой в волосах, всегда готовая улыбнуться.

В ней было больше девичьего, чем в любой девушке. Ни одна шестнадцатилетняя девушка из тех, кого ему приходилось учить уму-разуму, не была так робка, так стеснительна, так боязлива, ни одна так не старалась доставить ему удовольствие, ни одна не была так благодарна за то недолгое счастье, которое он им давал. Кэсси Килигру прожила жизнь и состарилась в своей бесформенной коричневой куртке, ни на что не надеясь, даже не зная, что такое любовь, но зато девушка, дремавшая в ней все эти годы, осталась нежной и ласковой. Она вдруг прижималась к нему и, ухватившись за его пиджак, говорила: «И я увидела, как ты идёшь один под дождём, и я даже не знала, кто ты такой. Я даже не знала, что значит быть счастливой, быть живой. Я только увидела, как ты идёшь по дороге».

И не отпускала пиджака, как ребёнок не отпускает юбку матери, боясь, что она уйдёт.

Она была наивна, как ребёнок. Взять хотя бы то утро, когда она, надевая свою старую фланелевую рубаху, закрывалась от него одеялом.

Какой идиоткой он её тогда считал — боялась показаться ему обнажённой и притворялась, что между ними ничего не происходит, и это после того, как три месяца подряд она приходила к нему по утрам. Однако теперь он начал понимать, что этих трех месяцев для неё как бы и не было вовсе.

Ведь в то утро Кэсси сама сказала ему: «У меня такое чувство, точно я только сейчас родилась». Своей наивностью она и подкупала его. Ему нравилось учить её всему с самого начала. Она была для него материалом, глиной, из которой он, Анджело, заново создавал женщину. Он жил, борясь с её невежеством, он готовил ей сюрпризы, он заставлял её ждать и надеяться, он планировал и страсть, и её утоление, но, расчётливо управляя эмоциями Кэсси, он чувствовал, что и сам все больше и больше нуждается в ней. И иногда со страхом думал — а что же будет, когда он научит её всему, что знает сам? Когда ничего нового уже не останется в его арсенале уловок любви? Но он гнал от себя такие мысли. Потому что они напоминали ему о том огромном человеке, что лежал на кровати как мёртвый. Даже думать о нем было невыносимо. Но однажды, идя вечером по коридору из своей комнаты, уже умывшись и переодевшись к ужину, Анджело остановился в тёмной прихожей, глядя на полоску света под той дверью. Потом, подчиняясь какому-то неосознанному импульсу, отворил дверь и вошёл.

Старый торшер с рваным шёлковым абажуром освещал то, что лежало на кровати. Анджело стал в ногах, но не слишком близко. Он знал, что бояться ему нечего, но все же не решался подойти ближе. Он глядел и чувствовал, как у него перехватывает дыхание. Только сейчас он осознал, что именно этот человек, этот русый гигант, когда-то бывший таким здоровым и сильным, должен был научить Кэсси любить. И ничему не научил. Потому что и сам, конечно, ничего в этом не смыслил. Анджело Пассетто повидал немало таких русых здоровяков, а они всегда смотрели на него как на пустое место. Здоровые, сильные, при деньгах и ничего не смыслят, ничего. Вот и этот, неподвижно лежащий теперь на кровати, никогда не умел заставить Кэсси делать для него то, что она делает для Анджело.

И он почувствовал, что уже не боится этого гиганта. Теперь Анджело глядел на кровать с головокружительной высоты и не испытывал ничего, кроме презрения. Анджело Пассетто, ставший вдруг высоким, как дом, даже как дерево, и сильным, как бог, уже не боялся, что и с ним может случиться удар и он будет вот так же без движения лежать на кровати, если Кэсси возненавидит его.

Он вышел в прихожую и открыл дверь кухни.

— Слушай, — властно сказал он, — иди-ка сюда. Оставь все-на плите и иди сюда.

— А что… — начала она.

Но не договорила, потому что уже шла к нему, глядя ему в глаза, и Анджело видел, что она поняла.

Кэсси остановилась в двух шагах от него. Стоя в тёмном дверном проёме и не снимая левой руки с двери, он уверенным и в то же время ласковым жестом протянул к ней правую руку и коснулся её груди, обтянутой блестящей красной тканью.

Потом медленно, шёпотом потребовал:

— Ну-ка скажи, что я сейчас буду с тобой делать?

Она ничего не ответила, но он увидел, как кончиком языка она провела по тёмным, точно запёкшаяся кровь, губам.

— Скажи, — прошептал он ещё тише, легонько сдавливая ей грудь.

Все так же стоя спиной к свету и глядя на него сияющими из темноты глазами, она хриплым, надтреснутым голосом сказала то, что он хотел.

Тогда, увлекая её за собой, он медленно отступил в тёмную прихожую.

Весна была в самом разгаре. Ивы у ручья покрылись пушистыми почками. Он срезал охапку ивовых веток, принёс из сарая большую медную вазу и поставил букет на столике возле инкубатора. Никогда в жизни он не делал таких вещей. Он смущённо принёс букет и ещё больше смутился, увидев, как она ему обрадовалась.

Клёны вдоль ручья тоже покрылись почками и красной дымкой вырисовывались на фоне чёрного леса. Каждый день по влажно-голубому небу двигались чёрные стаи грачей и воздух наполнялся нескончаемым шуршанием крыльев в высоте, а по свежей траве проносились пёстрые тени. Однажды, выйдя рано утром во двор за дровами, он увидел стаю диких уток. Ручей вздулся, и по ночам Анджело, бывало, слушал его приглушённый рёв.

Шёл март. Светало все раньше, и Анджело все раньше выходил по утрам из дома. Стояли мягкие погожие дни, но все же иногда чувствовался холодный ветерок. Выйдя, Анджело глубоко вдыхал весенний воздух и, запрокинув голову, глядел в небо. Потом принимался за какую-нибудь работу, дававшую ему ощущение прошлого и будущего.

Но каждое утро приходилось решать, за какое дело взяться. Трактор был ещё не готов. Ремонт оказался серьёзнее, чем думал Анджело, и на время он оставил трактор, чтобы привести в порядок огород и успеть посеять редис, горошек, раннюю зелень. Потом стал чинить загородку вокруг курятника, потому что земля уже оттаяла и можно было ставить столбы; а когда дождь загонял его в сарай, продолжал заниматься трактором.

Он смутно чувствовал, что одно дело должно немедленно сменяться другим, потому что только так будущее приобретает конкретную форму. Мало было просто работать; работал он с увлечением, но, чтобы выжить сегодня, надо было думать и о завтрашнем дне, надо было наполнять день образами, как бы украденными из будущего или из другого мира, в котором будущее вполне надёжно.

Но каждый день неминуемо сгущались сумерки, и он поднимался на веранду и медлил секунду, прежде чем открыть дверь, как ныряльщик, перед прыжком набирающий в лёгкие воздух. .Потому что там, в доме, время не существовало. И понемногу этот упрятанный от прошлого и будущего мир, который прежде был так надёжно заперт в доме, куда Анджело возвращался лишь вечером, начал распространять своё влияние на мир внешний. Сначала на задний двор, точно за ночь он выползал туда из-под кухонной двери и пятном расплывался по траве: утром Анджело открывал дверь во двор и чувствовал, что время, ещё недавно с такой уверенностью правившее внешним миром, отступает, съёживается, точно бумага, пожираемая невидимым на солнце пламенем.

Он стоял посреди залитого утренним светом двора и не знал, за что взяться. В недоумении смотрел на сделанное прежде — на новую крышу курятника, на столбы незаконченной изгороди вокруг скотного двора, — смотрел и не верил, что он, Анджело Пассетто, сделал все это.

Он озирался по сторонам, видел дерево, столб, сломанное точило, белое облака в синем небе, и ему казалось, что каждый предмет существует в мире как бы сам по себе, в пустоте, и от этого словно теряет и свой смысл, и даже своё название. Откуда-то из леса слышался крик сойки. Он изумлялся его чистоте и звонкости. На мгновение ему казалось, что он никогда ничего подобного не слышал.

А то вдруг растопыривал пальцы и глядел на них.

Потом брал себя в руки и с решительным видом шёл по двору, ощущая прилив энергии и даже чувствуя, что вот-вот примет какое-то важное решение. Но чаще просто брал какой-нибудь инструмент и тут же снова бросал и глядел на него с непонимающим видом. Или садился на штабель старых досок и смотрел на зеленеющие вдалеке деревья.

В инкубаторе проклюнулись цыплята. Однажды вечером, войдя в кухню, он увидел Кэсси сидящей в красном платье на полу. Рядом поблёскивали сброшенные лакированные туфли, а вокруг Кэсси, взбираясь к ней на колени, суетились жёлтые цыплята, некоторые ещё не обсохшие и едва научившиеся стоять. Один из них сидел у неё на ладони, и она прижимала его к щеке.

Не отпуская цыплёнка, она поглядела на Анджело радостно блестевшими глазами.

— Посмотри, Анджело! Посмотри, какие они милые!

Он внимательно разглядывал выражение её лица.

— Иди сюда, — говорила она. — Наклонись.

Он наклонился, и она сунула цыплёнка ему в лицо. От этого прикосновения все его внутреннее напряжение прорвалось в неожиданной вспышке гнева. Он отпрянул.

— Какая глупость! Убери!

Он задыхался, сам не понимая, что с ним. Потом, переведя дыхание, сказал:

— Здесь их держать не будем. Я их устрою в пустой комнате.

Он мрачно сел за стол, и она подала ему ужин.

На следующий день Анджело поехал в Паркертон. Он говорил себе, что ему нужно многое купить, если он собирается приводить ферму в порядок. Он просто должен привести её в порядок. Он купил пять фунтов скоб, моток колючей проволоки, подержанный генератор и духи: увидел в витрине рекламу французских духов, зашёл и купил флакон. После этого волнение его улеглось.

На улице шёл снег. Середина марта, и вдруг, нате вам, — снег. Только теперь он сообразил, что за всю дорогу ни разу не посмотрел на небо, не заметил, как потемнело и похолодало. Он поднял глаза и увидел, что лес и поле, темневшие на краю города, понемногу скрываются в пелене падающего снега. Когда он выехал за город, снег уже валил густыми, крупными хлопьями, с которыми старые стеклоочистители не справлялись; ехать пришлось медленно, и к тому времени, когда он поставил машину в сарай, снег покрыл землю толстым ровным ковром. Он пошёл к дому, ориентируясь на светившее сквозь снег, окно кухни и. чувствуя себя так, словно он здесь впервые. Он вдруг заволновался. Все было так непривычно, незнакомо. Все словно начиналось заново.

Волнение не оставляло его и за ужином. Слова не шли на язык. Он молча смотрел, как за окном летят крупные серые снежинки и как они, неожиданно побелев, бесшумно ударяются о чёрное стекло. Несколько раз он опускал руку в карман и трогал коробочку с духами. Духи стоили денег. Он уплатил за них два доллара сорок девять центов.'При этой мысли он ещё больше разволновался.

Только в спальне он отдал ей подарок и велел надушиться. Но, почувствовав запах духов, он понял, что этого не надо было делать.

Сперва он не мог сообразить в чём дело.

Потом вспомнил. Запах был ему знаком. Давным-давно, ещё в Кливленде, так пахло от одной девушки. Той самой, которая сказала ему, что жизнь — это тарелка вишен; он был в неё влюблён. Девушка была какая-то бешеная, и он до сих пор помнил её осиную талию. Да, та девушка, видно, пользовалась этими самыми духами. Она потом бросила Анджело ради пария, у которого был почти новый жёлтый «линкольн-континенталь» с откидным верхом.

Вот как получилось.

На этот раз даже подарок не помог.

Кэсси спала. А он так и не заснул. Несколько часов пролежал без сна с закрытыми глазами, стараясь ни о чём не думать.

В третьем часу ночи Анджело встал и оделся. Света в комнате было достаточно, потому что за окном взошла луна. Снег уже не шёл.

Он вышел во двор. Луна была яркая, почти полная, воздух холоден и чист. На белом снегу, точно пролитые чернила, лежали тени. Он увидел, что его следы от сарая до дома уже занесло снегом. Он смотрел туда, где раньше были его следы, и видел лишь чистый нетронутый снег, словно здесь никто не проходил, словно его здесь и не было, словно на свете никогда ничего не происходило.

Он долго стоял так, потом обогнул сарай и пошёл по полю, чувствуя под ногами старые борозды, но не глядя вниз, не сводя глаз с темнеющего за полем леса.

Дойдя до леса, он обернулся и посмотрел в чёрное, чуть мерцавшее небо. Мир словно перестал существовать. Он остался один на один с небом и мог бы стоять так вечно, не двигаясь, не вспоминая.

Но потом опустил глаза и посмотрел на поле, покрытое белым снегом и залитое белым лунным светом; по этой белизне откуда-то из невидимого далека к нему шагали его чёрные следы. Чернея на ходу, они подходили все ближе и ближе, решительно направляясь прямо к нему, чёрные, безжалостные, и внезапно ноги его будто ожили и помимо его воли пошли дальше, или нет, это сама земля ожила и принялась переставлять за него его ноги. Он пошёл по лесу, испещрённому геометрическим узором пятен белого лунного света и чёрных теней на снегу.

Наконец он вышел на поляну. Она была вся залита светом — белый снег, казавшиеся белыми каменные стены, блестяще-чёрный петлистый ручей, кое-где схваченный мерцающей плёнкой льда. Кругом этого острова белизны стояли чёрные стволы лиственных деревьев и за ними — чёрная стена кедров. Он ступил на белый остров.

Вошёл в коровник. Сквозь дырявую крышу лунный свет белыми зигзагами падал на каменный пол, В каменном русле беззвучно и черно текла вода. С минуту он тихо стоял там, потом так же тихо снова вышел на поляну. Припорошенная снегом тропа была все же отчётливо видна — она пересекала поляну и уходила в черноту между стволами. Он двинулся по ней, напряжённо глядя под ноги.

И нашёл.

Немного в стороне от тропы, в промёрзшем дёрне, едва прикрытом снегом, он нашёл небольшой, изящный след ступни. След ещё днём наполнился водой, которая теперь замёрзла, сохранив чёткий округлый отпечаток. Анджело присел на корточки. След был глубокий — видно, она шла с полными вёдрами, да и глядел след в сторону хижины. Он смахнул снежок, покрывавший ледяную корку. Нога, оставившая след, задела и прижала к земле стебелёк, кончик которого вмёрз в лёд и был теперь ясно виден в глубине мерцавшего в лунном свете отпечатка.

Он протянул руку и провёл пальцем по изогнувшемуся в воздухе стеблю. Переломил стебель у корня, потянул и вместе со стеблем поднял прозрачную ледяную пластинку, сохранившую форму следа. Он поднялся, глядя на неё, потом сквозь неё на луну. Положил лёд на ладонь и снизу придержал ладонь другой рукой, словно одной руке было не справиться с таким грузом. Опустил голову и губами легонько коснулся льда.

И вдруг изо всех сил прижался ртом к ледяному отпечатку. Лёд беззвучно разломился от поцелуя. Он закрыл глаза, прижимая холодные, ломкие кусочки к лицу, и стоял так, пока лёд не растаял. Лицо у него было совсем мокрое.

На следующее утро с первыми лучами солнца Анджело был уже на ногах. Она ещё не проснулась, Он не проспал и двух часов, но был спокоен и невозмутим, Утро стояло холодное и ясное, земля кругом светилась белизной. Казалось, что от неосторожного движения самый воздух может лопнуть и покрыться тонким узором трещин, точно льдинка. В такое утро чувствуешь себя спокойным и мудрым, словно все уже позади, и все прекрасно, и если будешь осторожен и удачлив, то ничего дурного уже не случится с тобой в этой жизни.

Аккуратно шагая по, светлому и чистому двору, он думал о том, что сегодня запустит трактор. Все его мысли сконцентрировались на тракторе. Если запустить трактор, все будет в порядке. Что именно, он не уточнял.

В сарае, на доске возле трактора, были аккуратно разложены инструменты. Он всегда был аккуратен и не терпел людей, разбрасывающих инструмент как попало. Рядом на перевёрнутой крышке от большого котла так же аккуратно лежали детали.

К полудню он был уже уверен, что сумеет сегодня запустить двигатель. Голода он не чувствовал. Через раскрытые ворота сарая он видел, что снег почти весь стаял. Только в тени кое-где лежали белые пласты. Воздух был мягкий, словно бархат.

В три часа он решил попробовать. Подошёл к мотору, стал потвёрже, положил правую руку на маховик и почувствовал, что весь дрожит от возбуждения. «Господи Иисусе», — сказал он вслух и крутанул. Впустую. Он вспомнил, как, проклиная все на свете, мучился с поганым «джондиром» в Огайо.

Минут через десять мотор зачихал, и сарай стал наполняться первыми клубами удушающего синего дыма. Ещё через пять минут Анджел о сел за руль, осторожно вывел трактор через задние ворота на дорожку, остановил его и соскочил на землю.

Под кедрами ещё лежали пятна снега, но небо было голубое, ясное, воздух нежен, как бархат; он стоял на дорожке, глядел на трактор, сияющий зелёной краской, свежей и чистой, как молодые листочки, слушал уверенный рокот мотора и, сам не понимая почему, весь трясся от возбуждения. И спрашивал себя, случалось ли его отцу, или дяде, или вообще хоть кому-нибудь на свете вот так неизвестно от чего трястись как в лихорадке, хотя воздух нежен и небо ясно. У него пересохло в горле.

Не заглушив мотора, он пошёл в дом напиться.

В кухне он увидел Кэсси.

В первое мгновение он не узнал её. Много недель, входя вечерами в дом, он видел блестящее красное платье, чёрный кожаный пояс, туфли на каблуках, алый бант, а сейчас посреди кухни, по-особенному пустой, какой она кажется только в погожий весенний день, стояла женщина в старой бесформенной куртке и тяжёлых башмаках с кое-как собранными на затылке нечёсаными волосами и глядела на него с сочувствием, нет, с жалостью, которую в этот момент он не мог ни понять, ни простить.

Он видел, как в косых лучах солнца выступает фактура дерева на стоптанных половицах, слышал, как отсчитывают время старые часы на стене, и вспоминал, как она точно так же смотрела на него в ту ночь, когда сидела возле его кровати и говорила, что хочет, чтобы он, Анджело, знал, что он свободен. В душе у него тогда что-то подалось и сладко растаяло.

Но сейчас он просто смотрел на неё и отчётливо видел её такой, как она есть.

И понял, что все остальное — красное платье, лакированные туфли, чёрные кружева на белой коже, умело и расчётливо вызванная страсть — все это было ложью. Все было ложью. Он лгал самому себе. Его мучила едкая, щемящая боль в груди. Но, глядя на женщину, которая ему теперь открылась, он вдруг понял её взгляд, сверкающий и все же затуманенный, словно она глядела вдаль. В одно мгновение он увидел всю правду, заключённую в этом взгляде, и боль исчезла.

Он смотрел на неё и поражался тому, что раньше никогда по-настоящему её не понимал. И не только её, он смотрел на людей и не видел их, и не понимал, какие они на самом деле. От этой мысли ему стало и страшно, и радостно.

Он подошёл к ней.

— Кэсси, — сказал он, губами ощущая непривычность этого слова.

— Да, я Кэсси, — сказала она. — Ты никогда не звал меня по имени.

Анджело хотел ей что-то сказать, но не нашёл слов. Вместо этого он обнял её и уткнулся лицом в её волосы.

Все было бы хорошо, если бы не духи.

Он снова услышал их запах.

Он отпрянул от неё, опустил руки. И бросился к двери. Выскочил из дома и побежал. Трактор на дорожке все ещё тарахтел. Он пробежал мимо него не оглянувшись и исчез в поле за сараем.

Тарахтение мотора поднималось и таяло в пустоте тёплого голубого неба.

Уже стемнело. Анджело глядел через окно в кухню, где под сияющей лампой был накрыт стол. Сначала он только это и видел: свет и знакомые предметы, застывшие в безмолвной пустоте.

Потом вошла Кэсси. На ней была старая мужская коричневая куртка. Волосы собраны в пучок. Все было по-старому, словно и не менялось никогда. Он настроился ни о чём не думать и вошёл.

Они сели за стол и принялись за еду. Хоть он и старался ни о чём не думать, но мысли не слушались его, и с этим ничего нельзя было поделать. То, что произошло в лесу, когда он днём прибежал туда, казалось сном. И в то же время было реально, как ничто другое.

Девушка стоит на тропе с пустыми вёдрами в руках. Анджело преграждает ей путь и спрашивает:

— За что ты меня ненавидишь?

— Ты белый, — отвечает она. — Разве этого мало?

Он закатывает себе рукав, хватает её за руку, заставляя бросить ведро, подносит её руку к своей.

— Смотри, — говорит он. — Ты белее.

Она отдёргивает руку и говорит:

— Уж лучше бы я была совсем чёрная.

— Ладно, ладно, — говорит он. — Но меня ты за что ненавидишь? Мне всё равно, белая ты или чёрная. Однажды у меня была…

Она звонко ударяет его по щеке.

Он глядит ей в глаза.

— Ну и что, — улыбается он. — Ударь ещё, я не обижусь.

Рука снова замахивается, но застывает в воздухе. Он улыбается. Он чувствует, как его губы улыбаются, и он счастлив. Рука девушки все ещё в воздухе, будто ждёт чего-то, и он хватает эту руку.

Девушка пытается вырваться.

Но Анджело держит крепко, глядит на её руку, потом ей в глаза и говорит:

— Эта ручка меня ударила?

Девушка глядит на него со злобой.

Он поднимает её руку к губам и целует её, и тогда девушка заливается слезами.

— Анджело не хочет, чтобы ты плакала, — говорит он. — Анджело хочет твою голову сюда. — Он касается рукой своего плеча. — Сюда. Я буду петь. Для тебя.

Сидя теперь за столом, вновь и вновь переживая эту сцену, Анджело не замечал ничего вокруг, потому что все остальное перестало существовать. Они вошли в коровник — он и эта девушка — и пробыли там так долго, что, когда вышли, уже начинало темнеть. А теперь он сидел за столом и снова грезил о ней.

Вот она стоит возле ручья, текущего из каменной стены.

Она говорит:

— Та песня… которую ты тогда пел в лесу… она…

Не дослушав, Анджело поднимает голову и начинает петь в уже сгустившихся сумерках.

— Да, эта, — говорит она. — Про что она?

С минуту он размышляет. Потом говорит:

— Мужчина поёт песню. Он говорит, у него есть cortile, двор. И роза, но никто не тронь её: она la mia, моя.

— La mia, — повторяет она.

— Да, — говорит он. — Моя. Моя роза.

Она просит:

— Спой дальше.

— Дальше грустно, — говорит он.

— Но ты так красиво пел тогда в лесу. Спой ещё, — просит она.

Он поёт песню до конца.

— А это, — спрашивает она. — Это про что?

— Это грустно.

— Но про что, про что? — настаивает она.

— Это мужчина, он говорит, что роза опустила голову. Поникла. Туда, где ходят, на дорогу. Упала на дорогу. Она умерла. Вот про что он поёт. Он говорит, я знаю, что она умерла.

Он глядит ей в глаза. Они влажно блестят.

— Но твоя головка, — говорит он. — Она не поникла. Она здесь, высоко. Не на земле.

Он дотрагивается до её щеки.

— Ну и что, ну и что, — кричит девушка. — Мне всё равно, что песня грустная, зато она такая красивая!

Анджело закрыл глаза и увидел, какое у неё было лицо, когда она это сказала.

Потом он почувствовал прикосновение и, открыв глаза, увидел, что на столе возле грязной тарелки лежит его рука, а на ней — рука женщины в коричневой куртке. Он поднял голову и посмотрел на неё.

— Анджело, — сказала она. — Прошу тебя, не тревожься.

Он не сводил с неё глаз.

— Анджело, — сказала она, все так же держа его за руку, — все будет хорошо.

Кэсси все крепче сжимала его руку.

— Ведь правда? — настаивала она, улыбаясь.

— Да, да, — сказал он.

Все будет хорошо, если он научится не думать ни о том, что было, ни о том, что будет.

Научись — и все будет хорошо.