"Вертикальный мир" - читать интересную книгу автора (Силверберг Роберт)

Атависты

Джесон Квиведо живет в Шанхае, в самом низу. Его квартира на 761-м этаже, а следующий – 760-й этаж – уже в Чикаго, в котором не пристало жить ученому. Его жена Микаэла часто выговаривает ему, что их скромное положение в Шанхае – прямое отражение качества его работы. Микаэла из тех жен, которые часто высказываются подобным образом.

Большую часть рабочего времени Джесон проводит в Питтсбурге, где сосредоточены архивы. Он – историк, и ему приходится рыться в документах и записях. Ведет он свои исследования в холодной маленькой каморке на 185-м этаже гонады почти в центре Питтсбурга. Правда, у него вовсе не было нужды работать там, так как все, что имелось в архивах, легко могло бы быть доставлено информтером в его собственную квартиру. Но он считал, что иметь кабинет, где он может регистрировать, систематизировать и хранить необходимые материалы, – дело профессионального престижа. Он так и сказал, когда ему пришлось нажать на нужные пружины, чтобы добиться выделения ему кабинета: «Восстановление предыдущих эпох – деликатная и сложная задача, которая должна выполняться в соответствующих условиях, иначе…»

Истина же заключалась в том, что, если бы он не спасался ежедневно от.Микаэлы и пятерых малышей, то он бы просто не выдержал. Накопляющееся расстройство и унижение могло бы заставить его совершить антиобщественные поступки, а, может быть, даже и насилие. Он понимал, что антиобщественной личности в гонаде места нет. Если под одной и той же крышей живет свыше восьмисот тысяч людей, то необходима абсолютная общественная гармония. Он понимал, что, если он выйдет из себя, то его просто бросят в Спуск и превратят в энергию. Поэтому он был осторожен.

Джесон – мужчина низкого роста со светло-зелеными глазами, редеющими русыми волосами и приятной речью.

– Твоя скромная внешность обманчива, – сказала ему прошлым летом восхитительная Мэймлон Клавер, – такие, как ты, подобны спящему вулкану. Вы взрываетесь внезапно, страстно и изумительно.

Он полагает, что она, весьма вероятно, права, и очень опасается оказаться в такой ситуации. Он безнадежно влюблен в Мэймлон по меньшей мере последние три года, и уж, наверняка, с той прошлогодней ночной пирушки. Но он никак не осмеливается тронуть ее. Муж Мэймлон – знаменитый Сигмунд Клавер, который, хотя ему еще нет и пятнадцати, всеми признан, как один из будущих городских лидеров. Джесон не боялся, что Сигмунд будет против. В гонаде, естественно, ни один мужчина не имел права прятать свою жену ни от кого, кто бы ни пожелал ее. Не боялся Джесон и того, что могла бы сказать Микаэла. Он знает свои права. Просто он боялся Мэймлон. И вероятнее всего, себя.

«Только для справок. Городские половые излишества. Всеобщая половая доступность.

Уменьшение собственнических браков, конец концепции нарушения супружеской верности. Ночные блудники: когда их права стали впервые общественно узаконенными? Половая жизнь как панацея. Половая жизнь как компенсация за ухудшившееся качество жизни в городских условиях.

Вопрос: действительно ухудшилось качество жизни с победой городской системы?

(Осторожно! Берегись Спуска!) Разделение половой жизни и производства потомства. Значение максимального обмена партнерами в сверхплотной цивилизации.

Проблема: находится ли сейчас что-либо под запретом и что именно? Проверить табу на межгородскую проституцию. Как сильна? Как широко наблюдается? Проконтролировать эффект всеобщей доступности в современной литературе. Утрата драматического напряжения? Эрозия источников глубоких конфликтов?

Вопрос. Являются ли нравы городской структуры аморальными, постморальными или безнравственными?»

Такие заметки Джесон записывает на диктофон, когда бы и где бы они ни пришли ему в голову. А эти именно мысли пришли к нему во время ночной блудной прогулки на 155-м этаже в Токио. Он лежал с молодой коренастой брюнеткой по имени Гретль, когда у него возник ряд идей. Несколько минут он ласкал ее, и она, страстно задышав, прониклась желанием; таз ее закачался вверх и вниз, глаза сузились и превратились в темные щелочки.

«Извини, – сказал он тогда и потянулся за микрофоном через ее бурно трепещущие груди. – Я должен кое-что записать». Подключив микрофон к вводу квартирного информтера, он нажал кнопку, включения устройства для записи в его исследовательском кабинете в Питтсбурге. Затем, быстро шевеля губами и хмурясь, стал наговаривать свои заметки.

Он часто ходит блудить, но только не в районе Шанхая. Джесону хватает смелости дерзко пренебрегать традицией: во время своих ночных блужданий каждый должен оставаться вблизи своего дома. Никто не накажет его за такое чуждое условностей поведение, поскольку это всего лишь нарушение общепринятых обычаев, но не городских законов. Никто даже не осудит его открыто. Тем не менее это дает ему легкое трепетное ощущение запретного. Свою привычку Джесон оправдывает сам перед собой тем, что якобы для него предпочтительнее смешанное культурное обогащение, получаемое им от сношений с женщинами других районов. Втайне же он подозревает, что ему просто неловко спутываться со знакомой женщиной, например такой, как Мэймлон Клавер.

В свои блудные ночи он садится в лифт далеко в глубинах здания, чтобы попасть в такие города, как Питтсбург или Токио, в грязную Прагу или в неряшливый Рейкьявик. Он толкает чужие двери, не имеющие в соответствии с законом запоров, и ложится в постели незнакомых женщин, пахнущих кухней. По закону они обязаны отдаваться ему беспрекословно. «Я из Шанхая», – говорит он им, и они –«О-оо!» – впадают в благоговение, а он кровожадно и презрительно набрасывается на них, пыжась от сознания собственного превосходства, питаемого кодексом общественных различий.

Грудастая Гретль терпеливо дожидается, когда он, Джесон, закончит наконец свои занятия и снова приникнет к ней. Муж ее, накачавшись какой-то местной алкогольной бурды или, возможно, даже наркотика, лежит на дальнем краю постели ничком, игнорируя жену и Джесона. Большие темные глаза Гретль сияют от восторга. «Вы, шанхайские парни, умеете кружить головы», – говорит она, и они стремительно отдаются друг другу в обоюдном неистовом порыве.

Домой он возвращается поздно. В тусклых коридорах мелькают призрачные тени – это другие жители Шанхая, возвращающиеся с блудных туров. Он входит в свою квартиру. У него 45 кв. метров жилого пространства, не слишком много для семерых: муж с женой и пятеро детей. Но Джесон не жалуется. Слава богу, каждый берет то, что ему дают, – у других и того меньше.

Микаэла спит или притворяется спящей. Это – длинноногая смуглая женщина двадцати трех лет, все еще привлекательная, хотя на ее лице начинают появляться морщинки – слишком много хмурится. Она лежит полураскрывшись, ее длинные блестящие волосы беспорядочно разбросаны вокруг головы. Груди у нее малы, но совершенны; мимоходом Джесон сравнивает их с выменем Гретль из Токио. Он женат на Микаэле уже девять лет. Когда-то он сильно любил ее, пока не обнаружил на дне ее души нерастворимый осадок мучительной сварливости.

Микаэла улыбается про себя и сонным движением отбрасывает волосы с лица. У нее вид женщины, которая только что получила предельно удовлетворяющее половое наслаждение.

Джесон понятия не имеет, навещал ли ее в его отсутствие какой-нибудь блудник, но он, разумеется, не имеет права спрашивать ее об этом. («Поискать доказательства? Пятна на постели? Следы на ляжках? Не будь варваром!») Он знает: даже если к ней никто не приходил сегодня ночью, она постарается создать впечатление, что кто-то был, а если кто-либо приходил и дал ей только умеренное удовольствие, она, несмотря на это, будет улыбаться так, словно побывала в объятиях Зевса. Он знает повадки своей жены.

Дети выглядят умиротворенными. Им от 2-х до 8-и лет. Скоро они с Микаэлой обзаведутся еще одним. Пять малышей – прекрасно для семьи, но Джесон свои обязанности на алтаре жизни видит в творении жизни. Когда кто-то перестает расти, он начинает умирать; это суть человеческого существования, а также популяции городского гиганта, констеляции городов, континента и, наконец, мира. Бог есть жизнь, а жизнь есть Бог.

Он ложится рядом с женой и засыпает.

Ему снится, что Микаэлу приговорили к Спуску за антиобщественное поведение. Ее бросают в Спуск. Мэймлон Клавер выражает ему свое соболезнование. «Бедный Джесон», – шепчет она. У нее прохладная белая кожа, тонкие черты лица; от нее исходит аромат мускуса; она полна самообладания. Ей еще нет семнадцати лет, как же она может быть так недосягаемо совершенна? «Помоги мне избавиться от Сигмунда, и мы будем принадлежать друг другу», – говорит она. Глаза у нее яркие, озорные, побуждающие его стать ее избранником. «Джесон… – шепчет она, – Джесон, Джесон, Джесон…» В ее голосе нежность, она ласкает его тело…

Весь в поту, дрожа от ужаса, Джесон просыпается, едва не впав в непотребный экстаз. Он садится и прибегает к одному из способов покаяния за непристойные мысли.

«Боже мой! – думает он. – Боже мой, боже мой, боже мой! Я не хотел этого. Это все мое подсознание. Мое чудовищное подсознание, освобожденное от оков». Он заканчивает психологическое упражнение и ложится снова. На этот раз он видит безобидные сны.

Утром мальчики стремглав убегают в школу, а Джесон готовится идти в свою лабораторию.

Вдруг Микаэла замечает:

– Разве это не знаменательно, что ты, когда идешь на работу, спускаешься вниз, а Сигмунд Клавер подымается наверх в Луисвилль?

– Господи, что ты хочешь этим сказать?

– Я вижу в этом символическое значение.

– Символический мусор. Сигмунд – городской администратор, и он сидит там, где все администраторы. Я же – историк и спускаюсь к историкам. Ясно?

– Разве тебе не хотелось бы переехать в Луисвилль?

– Нет.

– Равве у тебя нет самолюбия?

– Разве нам плохо здесь? – спрашивает Джесон, едва сдерживаясь.

– Почему Сигмунд сделал карьеру уже в 14 или 15 лет, а тебе уже 26, а ты все еще только многообещающий?

– Сигмунд честолюбив, – спокойно отвечает Джесон, – а я нет. Возможно, это наследственное. Сигмунд выслуживается и выигрывает. Большинство же людей не таково. Выслуживание выхолащивает, Микаэла. Выслуживание примитивно. Помилуй бог, что плохого в моей карьере? Что плохого в том, что живем в Шанхае?

– Одним этажом ниже, и мы жили бы в …

– В Чикаго. Могу я, наконец, идти?

Он покидает дом. Как знать, не должен ли он направить Микаэлу в Успокоительное ведомство для психопригонки к реальности. Уж очень тревожно опустился ее порог «возражение-одобрение», а уровень «надежды» беспокойно возрастает. Джесон прекрасно отдает себе отчет, что с такими симптомами следует бороться сразу, пока они не вышли из-под контроля и не привели к антиобщественному поведению и дематериализации в Спуске. Наверное, Микаэла нуждается в услугах нравственных инженеров. Но он отбрасывает мысль о вызове работника Успокоительного ведомства.

– Мне почему-то не нравится мысль о том, что кто-то станет копаться в психике моей жены, – ханжески произносит он, а насмешливый внутренний голос подсказывает ему, что он не принимает мер к Микаэле потому, что тайно желает видеть, как она станет настолько антиобщественной, что ее вынуждены будут сбросить в Спуск.

Он входит в лифт и заказывает 185-й этаж. В Питтсбург. В состоянии невесомости он пролетает сквозь города, образующие гонаду 116: Чикаго, Эдинбург, Найроби, Коломбо…

Сорок этажей составляют один город. Двадцать пять городов гонады 116 заключают в себе последовательные слои громадного сверх города – башни из сверхнапряженного бетона трехкилометровой высоты, самостоятельной единицы, заселенной более чем восемьюстами тысячами человеческих существ. В большинстве городов гонады от тридцати до сорока тысяч людей, но есть и исключения. Луисвилль – фешенебельное местопребывание городских администраторов – заселен редко; роскошь является компенсацией, предоставляемой администраторам за должностные тяготы. Рейкьявик, Варшава и Прага – три придонных города, где живет обслуживающий персонал и простые разнорабочие, – перенаселены; теснота там считается выгодной. Все продумано с учетом максимальной пользы.

Гонада 116 выглядит примерно так: ее центральный обслуживающий сердечник обеспечивает свет, свежий воздух, тепло, холод и т.п. Большая часть пищеприготовительных работ возложена на централизованные кухни. На глубине четырехсот метров под земной поверхностью находятся вспомогательные службы: мусорные прессы, фабрики для переработки отбросов, градирня, силовые генераторы и все остальное, без чего невозможна жизнь гонады. Пища – единственное, что поступает извне, из сельскохозяйственных общин, расположенных за пределами городской зоны. Здание, в котором живет Джесон, является одним из более чем пятидесяти идентичных сооружений, составляющих Чиппитскую констеляцию, население которой в этом, 2382-м году достигло 41 миллиона. В мире много таких городских объединений: Бошвош, Сэнсен, Шанконг, Бокарас, Вайнбад, а общая численность человеческого населения Земли перевалила за 75 миллиардов. Благодаря новой, вертикальной, компоновке городских жилых массивов остается вполне достаточно земли для удовлетворения потребности в продовольствии большого количества людей.

По мере того как лифт спускается вниз, Джесон чувствует успокоительную надежность здания вокруг него. Гонада – его мир. Он никогда не бывал за ее пределами. Да и зачем? Его семья, его друзья, вся его жизнь здесь, в городе. Его город располагает театрами, стадионами, школами, больницами, молитвенными домами. Его информтер дает ему доступ к любым произведениям искусства, которые считаются благотворными для человеческой психики. Насколько ему известно, никто не покидал здания, за исключением тех, кому по жребию выпало переселиться в новую, несколько месяцев назад открывшуюся гонаду 158 и кто, конечно, никогда уже не вернется обратно. Существует, правда, молва, что городские администраторы ездят по делам из здания в здание, но Джесон далеко не уверен в том, что это действительно так, он не видит нужды в таких путешествиях. Разве не существует систем дальней связи, соединяющих гонады и способных передать всю относящуюся к делу информацию?

Это великолепная система. Как историк, имеющий привилегию пользоваться записями догонадской эпохи, он лучше, чем другие, понимает, как она совершенна. Он представляет себе хаос, царящий в прошлом. Ужасающую свободу – отвратительную необходимость делать выбор. Небезопасность. Беспорядок. Отсутствие плана. Бесформенность содержания, смысла жизни.

Джесон достигает 185-го этажа и проходит по сонным коридорам Питтсбурга в свой кабинет. Скромная комнатенка, но он любит ее. Блестящие стены, фреска над его столом. Необходимые «инфо» и экраны.

На столе лежат пять маленьких сверкающих кубиков, каждый из которых вмещает содержимое нескольких библиотек. Вот уже два года он работает с этими кубиками. Его тема – «Гонада как социальная эволюция; характеристики нравов, определяемых общественной структурой». Он пытается показать, что переход к гонадскому обществу вызвал фундаментальные преобразования человеческой психики. Во всяком случае, психики западного человека, который приобрел азиатские черты характера, тогда как прежде агрессивные индивидуумы приспособились к требованиям новой среды. Заметен более мягкий, более покорный характер ответных реакций на события; отказ от старой экспансионистски-индивидуальной, как-бы отмеченной территориальным честолюбием философии, от захватнического склада ума и инициаторства и переход к общественному экспансионизму, выражающемуся в методичном и неограниченном возрастании численности человеческой расы. В некотором смысле произошла определенно психическая эволюция – сдвиг к приятному, к жизни человеческого муравейника. Недовольные такой системой выродились поколения назад. А мы, те, кто избежал Спуска, приняли неумолимость системы. Да! Да!

Джесон полагает, что он открыл значительное явление. Когда же он рассказал о своей теме Микаэле, та отнеслась к ней пренебрежительно.

– Значит, ты собираешься написать целую ученую книгу о том, что люди, живущие в разных городах, различны? Что поведение гонадских людей отличается от поведения жителей джунглей? Я бы смогла доказать это в шести предложениях!

Не слишком много энтузиазма проявили и его коллеги, когда он предложил тему на служебном совещании, хотя он и приложил много сил, чтобы устранить препятствия.

Его сверх задача – так вжиться в изображение прошлого, чтобы по мере возможности самому превратиться в жителя догонадского общества. Он рассчитывает, что это даст ему существенный параллакс – перспективную точку зрения на его собственное общество, которая пригодится ему тогда, когда он начнет писать свой труд. Он предполагает начать писать через 2-3 года.

Джесон просматривает памятные записки и выбирает кубик. Нечто вроде экстаза пронизывает его, когда материализуются сцены древнего мира. Он наклоняется к микрофону и начинает диктовать. Попутно Джесон Квиведо делает заметки для использования их в дальнейшей работе.

«Дома и улицы. Горизонтальный мир. Индивидуальные семейные ячейки-убежища: «мой дом – моя крепость». Фантастика! Три человека, занимающие не менее тысячи кв. метров поверхности. Дороги. Нам трудно понять идею дорог. Они похожи на разветвляющиеся коридоры. Частные экипажи. Куда они все мчатся? Зачем так быстро? Почему они не остаются дома? А вот столкновение! Кровь. Голова пробивает стекло. Вот снова столкновение! Врезался в толпу. Темная горячая жидкость течет по мостовой. Разгар дня, весна, большой город. Уличные сцены. Какой это город? Чикаго? Нью-Йорк? Стамбул? Каир? Люди, идущие по открытому пространству. Мощеные улицы для пешеходов, для машин. Грязь. Наложим градуировочную решетку: в одном этом секторе, в полосе 8 м ширины и 80 м длины, – 10000 пешеходов. Локоть к локтю. Проверим еще раз все точно. И они думали, что наш мир будет перенаселен? Мы, по крайней мере, не сидим друг у друга на голове. Мы-то знаем, как поддерживать дистанции во всей структуре гонадской жизни. Экипажи движутся посреди улиц. Добрый старый хаос. Главное стремление – приобретение товаров. Частное потребление. А вот интерьер магазина. Обмен денег на товары. Нуждались ли они в том, что приобретали? Куда они девали все это?

Этот кубик не содержит ничего для него нового. Джесон видел такие сцены и раньше. Даже более впечатляющие. Джесон весь напряжен, пот льет с него ручьями, в то время как он старается изо всех сил постичь мир, в котором люди могут жить там, где пожелают, где они передвигаются пешком или в экипажах по открытым пространствам, где нет ни планирования, ни порядка, ни ограничений. Ему приходится дважды преобразовывать свое воображение: ему необходимо увидеть этот исчезнувший мир изнутри, как если бы он жил в нем, а затем он должен попытаться увидеть гонадское общество таким, каким оно должно было бы видеться кому-то, перенесенному прямо из XX века. Сложность задачи приводит его в уныние. В общих чертах он представляет себе, как чувствовали бы себя древние в гонаде 116. Они сказали бы, что это – кошмарное место, где люди живут в ужасной тесноте растительной жизнью; где цивилизованная философия поставлена с ног на голову; где невероятно поощряется размножение во славу божества, требующего все новых и новых почитателей; где безжалостно подавляются разногласия, а недовольные беспощадно уничтожаются. Джесон знает расхожие фразы и лексикон интеллигентного либерального американца, которые были в употреблении, скажем, в 1958 году. Но ему мешает его внутренний настрой. Он пытается представить свой собственный мир как воплощение ада и недостатков. Но для него гонада вовсе не ад. Джесон знает, почему из старого горизонтального мира развилось вертикальное общество и почему оно затем стало отторгать, предпочтительно до повзросления, не давая им размножаться, всех тех, кто не хотел или не мог приспособиться к новому порядку. Как можно было позволить смутьянам оставаться в компактной и интимной, заботливо сбалансированной структуре гонады! Он знает, что появление нового типа существ стало возможным благодаря сбрасыванию болтунов в спуск и селекционному размножению в течение двух веков. Разве не существует теперь «хомо гонадус» – спокойный, приспособленный, полностью удовлетворенный человек?

Все эти вопросы он предполагает интенсивно исследовать, прежде чем написать книгу. Но это так трудно, так бесконечно трудно уловить их нюансы с позиций древнего человека!

Джесон старается уразуметь шумиху, поднятую в древнем мире по поводу перенаселенности. Он проработал множество архивных материалов, направленных против беспорядочного человеческого размножения, множество сердитых статей, написанных во времена, когда мир населяло менее 4-х миллиардов человек. Конечно, он понимает, что человечество могло бы быстро заполнить всю планету, если бы продолжало жить, распространяясь, как раньше, горизонтально. Но почему же они были так встревожены будущим? Не могли же они не видеть преимуществ вертикального образа жизни!

«Нет, нет! Это только кажется, – говорит он сам себе. – Они не видели этих возможностей. Вместо этого они говорили об ограничении рождаемости, если необходимо, принудительном – для того, чтобы удержать популяцию на одном уровне!»

Джесон встряхивает головой.

«Разве вы не видели, – обращается он к кубикам, – что таких ограничений мог добиться только тоталитарный режим? Вы скажете, что у нас репрессивное общество. Но какое общество построили бы вы, если бы не развивались гонады?»

Голос древнего человека отвечает:

«Мы бы скорее предпочли ограничение рождаемости и полную свободу в других отношениях. Вы же оставили свободу размножения, но это стоило вам всех других свобод. Разве вы не видите?..»

«Это вы не видите, – возражает Джесон, – что общество должно поддерживать свой импульс, используя возможности богом данного плодородия. Мы нашли способ обеспечить каждого на Земле жильем, содержать популяцию в десять, а то и двадцать раз большую той, которую вы считали максимальной. Но вы же видите в этом только подавление личности и авторитарность. Ну, а как быть с биллионами жизней, которые никогда бы не появились на свет при вашей системе? Разве это не ультимативное подавление, не запрет на жизнь?»

«А нравственно ли это – позволять им существовать, если самое лучшее, на что они могут рассчитывать, – это коробочка в коробке? Без учета качества жизни?»

«Я не вижу дефектов в качестве нашей жизни. Мы видим осуществление желаний во взаимодействии человеческой среды. Зачем мне ехать в Китай или в Африку ради удовольствий, если я могу их найти в пределах одного здания? Разве это не признак внутренней перестройки, победы над всеобщей неодолимой тягой к странствиям? В ваши дни путешествовали все, а в мои – никто. Так какое же общество стабильнее? Какое счастливее?»

«А какое более гуманно? Какое эксплуатирует человеческий потенциал более полно? Разве не в нашей природе – искать, бороться, добиваться?»

«А внутренние поиски? Исследование внутренней жизни?»

«Разве вы не видите?..»

«Нет, это вы не видите…»

«Если бы только вы услышали…»

«Если бы вы услышали…»

Но Джесон не видит. Не видит и представитель древних людей. И никто из них не услышит: между ними нет контакта. Еще один унылый день теряет Джесон, борясь со своим неподатливым материалом. Когда он уже собирается уходить, он вспоминает о заметках, сделанных прошлой ночью. В новых попытках вторгнуться внутрь исчезнувшего общества он изучит древние половые отношения.

Джесон выключает свои аппараты. Кубики будут ждать его на столе, когда он завтра вернется в свой кабинет.

Он возвращается домой, к Микаэле.

В этот вечер у Квиведо гости: Майкл – брат-близнец Микаэлы, и его жена Стэсин. Майкл – программист, он и Стэсин живут в Эдинбурге – на 704-м этаже. Джесон считает эту компанию очаровательной, хотя изумительное внешнее сходство между шурином и женой, которое он однажды обнаружил, теперь тревожит и волнует его. Майкл любит носить волосы до плеч, и он всего на один сантиметр выше своей высокой и стройной сестры. Они, конечно, только двойняшки, но тем не менее черты их фактически идентичны. Они даже хмурятся или раздражающе ухмыляются в одни и те же моменты времени. Джесону трудно различить их со спины порознь, пока они не встанут рядом. Стоят они одинаково, подбоченясь, откинув голову назад. А так как у Микаэлы грудь невысокая, то существует возможность спутать их и в профиль и даже в анфас. Если б у Майкла хотя бы выросла борода! Но щеки у него гладкие.

Сейчас Джесон снова чувствует половое влечение к шурину. Это – естественное тяготение, учитывая физическое воздействие, которое Микаэла всегда оказывает на мужа. Глядя через всю комнату на стоящую к нему в полоборота Микаэлу, на ее обнаженную гладкую спину, на маленькое полушарие груди, появляющееся под ее рукой, когда она протягивает ее к нише информтера, он испытывает настоятельную необходимость подойти к ней и приласкать ее.

«А если бы это был Майкл? А если бы он, ведя по ее груди, обнаружил бы, что она ровная и твердая? А если бы они упали вместе в страстном сплетении и его рука, скользящая по бедрам Микаэлы, обнаружила бы не возбужденную скрытую щель, а свободно свисающую мужскую плоть? Перевернуть ее… его? Раздвинуть белые мускулистые ягодицы?..» Воображение у Джесона разыгрывается. Только в легкомысленные и грубоватые дни отрочества он был неразборчив на половые контакты, в том числе и со своим полом. Нет, нет, он не позволит себе этого! В гонаде, где все половые связи равно доступны, наказаний, естественно, за такие вещи не предусмотрено. Многие это делают. И по всему, видно, Майкл тоже. Если Джесон захочет Майкла, ему нужно всего лишь об этом попросить. Отказывать – грех. Но он не попросит. Джесон борется изо всех сил с искушением.

«Нехорошо, что мужчина так сильно похож на мою жену. Дьявольское наваждение. Почему же я, однако, ему сопротивляюсь? Если я его хочу, то почему бы не взять? Но нет. Если бы я в самом деле его хотел… Нет, это необъяснимая тяга – лишь побочное проявление тяги к жене».

Но фантазия вновь разыгрывается… Он и Майкл в страстном сплетении: полураскрытые и прижатые друг к другу рты… Видение так ярко, что Джесон порывисто встает, опрокинув при этом фляжку вина, принесенную Стэсин, и в то время, как Стэсин ловким движением подхватывает фляжку, он пересекает комнату, ошеломленный натужной выпрямленностью, остро выпучившей его облегающие зеленый с золотом шорты. Он подходит к Микаэле и ладонью захватывает одну из ее грудей. Сосок мягкий. Он прижимается к Микаэле, покусывая ее шею. Микаэла равнодушно принимает эти знаки внимания, не прекращая программировать обед. Но когда, все еще в безрассудстве, он просовывает левую руку в корсаж ее саронга и пробегает по ее животу к чреслам, она недовольно передергивает бедрами и сердито шепчет:

– Прекрати! Не при гостях же…

В исступлении он отыскивает ароматические курения и предлагает их всем. Стэсин отказывается – она беременна. Пухленькая, приятная рыжеволосая девочка, благодушная и легкомысленная…

Джесон глубоко затягивается и чувствует внутреннее облегчение. Сейчас он уже может взглянуть на Майкла, не рискуя стать жертвой неестественного влечения. Но грешные мысли еще не покинули его.

«Подозревает ли Майкл что-нибудь? Интересно, как бы он прореагировал, а может, посмеялся, если бы я рассказал ему? Оскорбился? Рассердился бы на меня за это желание? Или рассердился бы зато, что я не осуществил его? А если бы он попросил меня отдаться, что сделал бы я?»

Джесон затягивается еще раз, и рой жужжащих мыслей рассеивается.

– Когда ожидаете маленького? – с притворной сердечностью спрашивает он.

– Слава богу, через четырнадцать недель, – говорит Майкл. – Это пятый, на этот раз девочка.

– Мы назовем ее Целестой, – вставляет Стэсин, шлепая себя по талии. На ней материнский костюм – короткая желтая безрукавка – болеро и просторный поясной корсаж, оставляющий ее вздутый живот обнаженным. Глубоко сидящий пупок похож на черенок разросшегося плода. Молочно-белые груди свободно колышутся, то показываясь, то скрываясь под распахнутой безрукавкой.

– Мы подумаем о том, чтобы на следующий год завести двойню, – добавляет она, – мальчика и девочку. Майкл часто мне рассказывал о том, как чудесно проводили они время с Микаэлой, когда были молоды. Будто мир специально создан для близнецов.

Ее слова захватывают Джесона врасплох, им снова овладевает волнующая фантазия. Он видит раскинутые ноги Микаэлы, высовывающиеся из-под лежащего, порывисто качающегося тела Майкла; видит ее детское иступленное личико, выглядывающее из-за его движущихся плеч.

Они чудесно проводили время. Майкл – первый, кто познал ее. Может быть, в девять или десять лет. А может быть, и раньше… Воображение рисует картины их неловких экспериментов. «В другой раз я залезу на тебя Майкл… О… О-оооо! Так гораздо глубже… Ты думаешь, что мы делаем это не так?.. Ну, давай попробуем по-другому. Положи руку сюда… Поцелуй меня еще. Вот так… Ой, больно! О-о!.. Вот так… чудесно… Пусть так… пусть так… еще немножко… еще… о-оооооо!..

Да, они чудесно проводили время.

– В чем дело, Джесон? – доносится до него голос Микаэлы. – Ты выглядишь, как пьяный.

Усилием воли Джесон заставляет себя выйти из транса. Дрожат руки. Еще одну затяжку. Не часто он выкуривает по три штуки до обеда.

Стэсин идет помочь Микаэле выгрузить еду из подающего шлюза. Майкл обращается к Джесону:

– Я слышал, ты начал новое исследование. Какова его основная тема?

«Вот оно! Он догадывается, что я чувствую себя неловко. Вытаскивает меня из болезненных размышлений…»

– Я исследую идею, что жизнь гонады порождает новый тип человеческих существ, – отвечает Джесон. – Тип существ, который с готовностью приспосабливается к относительно малому жизненному пространству и низкой частной квоте материальных благ.

– Ты имеешь в виду генетическую мутацию? – хмуро спрашивает Майкл. – Унаследованные социальные характеристики?

– Я полагаю, так.

– Но можно ли назвать это генетической характеристикой, если люди добровольно решают сгруппироваться вместе – в общество, подобно нашему, и…

– Добровольно ли?

– А разве нет?

– Я сомневаюсь в этом, – улыбается Джесон. – Видишь ли, сначала это был вопрос необходимости. Из-за хаоса в мире. Было необходимо изолироваться в своем здании, чтобы не подвергаться опасности стать добычей. Я говорю о голодных годах. А с той поры, как все стабилизировалось, было ли это так уж добровольно? Есть ли у тебя выбор где жить?

– Мне кажется, что мы бы смогли выбраться отсюда, если бы действительно этого захотели, – говорил Майкл, – и жить там, куда бы никто не добрался.

– Нет, не можем. Это – безнадежная фантазия. Мы – здесь, нравится нам это или нет. А с теми, кому не нравится, с теми, кто не может примириться с этим… ты знаешь, как с ними поступают.

– Но…

– Погоди. Два века селекционного отбора, Майкл. За дерзновение – в Спуск. Те, что остаются, приспосабливаются к обстоятельствам. Им нравится образ жизни гонады, он им кажется вполне естественным.

– И все же мне кажется, что это не генетика. Нельзя ли это назвать просто психологической приспособляемостью? В азиатских странах люди живут хоть и не так кучно, как мы, но бывает и похуже нас – без санитарии, без религии. Но они тоже считают это естественным порядком вещей.

– Конечно, – говорит Джесон, – ведь их протест против естественного порядка вещей иссяк у них еще тысячи лет назад. Они преобразовались и стали принимать вещи такими, какие они есть. То же самое у нас.

– Как можно, – с сомнением говорит Майкл, – сравнивать психологическое приспособление и длительный естественный отбор? Как ты определишь, что к чему?

– Я еще не решил эту проблему, – делает уступку Джесон.

– Не поработать ли тебе у генетиков?

– Возможно, позже, после того, как определится характер моих исследований. Видишь ли, я еще не готов защищать этот тезис. Я пока лишь собираю данные для того, чтобы узнать, можно ли его защищать. Научный метод. Мы не принимаем предположение априори, а ищем опровергающие факты. Факты подлежат проверке, а потом…

– Да, да, я знаю. Только, между нами, ты в самом деле думаешь, что это так и было? Что именно так образовалась гонадская раса?

– Я? Да. Два века направленного отбора, безжалостно претворенного в жизнь, сделали свое дело. И все же мы теперь здорово приспособлены к этому образу жизни.

– О, да! Все мы здорово приспособлены…

– За некоторыми исключениями, – примирительно говорит Джесон. Он и Майкл обмениваются настороженными взглядами. Джесону интересно, какие мысли скрываются за холодными глазами его шурина. – Однако мы все его одобряем. Куда девалась старая экспансионистская западная философия? Я говорю – выродилась. А жажда власти? А любовь к завоеваниям? А голод по земле и имуществу? Я отвечаю: исчезла, исчезла, исчезла. Не думаю, что это только процесс приспособления. Я предполагаю, что раса лишилась определенных генов, которые вызывают…

– Обедать, профессор! – зовет Микаэла.

Она приготовила роскошный пир. Протеиновые бифштексы, салат из корнеплодов, пышный пуддинг, соусы, рыбный суп. Ничего рекомбинированного или хотя бы отчасти синтетического. В последующие две недели они с Микаэлой сядут на урезанный рацион, пока не перекроют дефицит в своем бюджете. Джесон прячет раздражение. Майкл всегда обильно ест, когда приходит сюда. Джесон это отмечает, тем более что Микаэла не слишком-то заботится об остальных семи своих братьях и сестрах, лишь изредка приглашая двоих-троих из них. А Майкл бывает здесь по меньшей мере пять раз в году, и всегда для него готовится пиршество. Подозрения Джесона просыпаются вновь. «Не происходит ли между ними что-то тайное? Не тлеет ли до сих пор страстное детское увлечение? Допустим, что совокупление двенадцатилетних близнецов довольно пикантно, но следует ли им продолжать это теперь, когда им по двадцать три и они уже женаты? Майкл – любовник в моей постели?» Джесон злится на самого себя. Мало того что он измучен своим идиотским гомосексуальным влечением к Майклу, так теперь он мучает себя видениями кровосмесительных «занятий» за своей спиной, отравляющими часы его отдыха.

«А если они и совокупляются? Ничего общественно предосудительного в этом нет. Ищите наслаждение, где хотите. И в «щелке» своей сестры тоже, если уж так свербит. Нет! Пусть Микаэла будет доступна всем мужчинам гонады 116, лишь бы только не несчастному Майклу! Пусть его половой член станет таким, чтобы она не чувствовала его надлежаще. Ах! Будь реалистом, – говорит сам себе Джесон. – Кровосмесительные запреты имеют смысл там, где не действует естественный отбор. Кстати, может быть, они и не совокуплялись никогда…» Он удивляется тому, сколько непристойности проросло в его душе за последнее время. «Это из-за трений в жизни с Микаэлой, – решает от, – ее холодность понуждает меня применять всякие неудовлетворяющие позы. Вот сука! Если она не перестанет раздражать меня, я… А что я? Разве, что совратить Майкла и отбить его у нее?»

Он смеется над сложностью собственных планов.

– Что-то забавное? – спрашивает его Микаэла. – Поделись с нами, Джесон.

Он растерянно вскидывает глаза: что бы такое ей ответить?

– Глупая мысль, – импровизирует он, – о тебе и о Майкле, о том, как вы похожи друг на друга. Я подумал, а что, если бы вы поменялись комнатами и пришел бы к тебе блудник. Вот он забирается к тебе под одеяло и обнаруживает, что лежит с мужчиной, и… – Джесон умолкает, пораженный ошеломляющей бессмысленностью сказанного.

– Какая странная фантазия! – говорит Микаэла.

– Ну и что? – подхватывает Стэсин. – Наверное, блудник немножко удивится, а затем, должно быть, продолжит и совокупится с Майклом. Не так ли? Ведь это лучше, чем устраивать скандал или тащиться еще куда-то. Что же здесь такого?

– Забудьте об этом, – ворчит Джесон. – Я и сам знаю, что глупо. Микаэле захотелось узнать мои мысли, вот я и рассказал. Я же не виноват, что в этом нет ни какого смысла, правда? – Он хватает фляжку с вином, разливает и большую часть оставшегося выливает в свой бокал. – Ах! Хороша, дрянь! – бормочет он.

После обеда они около двух часов проводят в молчании, играя в «желобки». Незадолго до полуночи Майкл и Стэсин уходят. Джесон старается не смотреть, как его жена, прощаясь, обнимается со своим братом. Едва лишь гости уходят, Микаэла сбрасывает саронг и бросает на Джесона горящий страстью, зовущий взгляд. Но он, хотя и понимает, что нехорошо игнорировать ее безмолвное приглашение, так подавлен, что чувствует необходимость спастись бегством.

– Жаль, – говорит он, – у меня бессоница.

Выражение ее лица тотчас меняется – на нем появляется замешательство, потом гнев. Джесон поспешно выходит, опрометью несется к лифту и словно свинцовое грузило опускается на 59-й этаж. Варшава… Он входит в незнакомую квартиру и видит там женщину лет тридцати с пушистыми желтыми волосами и упитанным телом, спящую в одиночестве на неопрятной постели. Не меньше восьми детей скучилось в углу комнаты. Он будит ее.

– Джесон Квиведо, – представляется он. – Я из Шанхая. В ее глазах отражается беспокойство.

– Шанхай? А вам можно бывать здесь?

– А кто сказал, что нельзя?

– Никто не говорил, – вслух обдумывает она сказанное. – Но шанхайцы никогда сюда не приходят. Вы в самом деле шанхаец?

– Может, показать вам свою идентификационную карточку? – сурово спрашивает он.

Его высокомерный тон ломает ее сопротивление. Она начинает жеманничать и, пока он сбрасывает с себя одежду, приводит в порядок волосы и достает косметические пульверизаторы. Он ложится на постель, а она, предлагая себя, поджимает колени почти до грудей. Грубо и нетерпеливо он овладевает ею.

«Майкл, – думает он при этом, – Микаэла, Майкл, Микаэла…» Мыча и сопя, он со всей страстью предается блуду.

Утром в кабинете он начинает новую линию исследований, требующих данных по половым излишествам древних времен. Как обычно, он сосредоточивается на XX веке, который он считает кульминационным веком древней эры и, следовательно, самым значительным, вскрывающим весь комплекс отношений и проблем, накопившихся за догонадскую индустриальную эру. XXI век менее полезен для его нужд, будучи, подобно всем переходным периодом, по существу, хаотическим и бессистемным, а XXII век приводит его к современным отношениям в начале гонадовской эпохи. Поэтому XX век – его любимая сфера изучения. Обнаруживаемые в нем свидетельства упадка подобны неравномерно спряденным нитям в психочувствительном гобелене.

Джесон старается не впасть в историческое заблуждение из-за ослабления перспективы. Хотя XX век, наблюдаемый с такого расстояния, и кажется чем-то целостным, он понимает, что это – погрешность оценки, следствие слишком поверхностного абстрагирования. Определенные очевидные примеры проходят неразрывной нитью через несколько декад, но он понимает, что ему следует допускать возможность накопления количественных изменений, обусловивших главные исторические сдвиги между декадами. Высвобождение атомной энергии создало один такой сдвиг. Развитие межконтинентального транспорта образовало второй сдвиг. В личной сфере надежность простых и действенных противозачаточных средств привела к фундаментальным изменениям в сексуальных отношениях – к революции, совершенной без обычного для революций кровопролития. Наступление психочувствительной эры с ее специфичными проблемами и достижениями ознаменовалось еще одной большой пропастью, отделившей конец века от всего, что было раньше. Так 1910, 1930, 1950, 1970 и 1990 годы занимают особые вершины в Джесоновском пилообразном отображении двадцатого столетия, и при любом предпринимаемом Джесоном моделировании духа века он приводит необходимые доказательства по каждой дискретной субэпохе.

В его распоряжении множество доказательств. Несмотря на перемещения, причиненные упадком, существуют огромной важности материалы по эпохам догонадского времени, хранящиеся в подземных склепах, местонахождение которых Джесону неизвестно.

Конечно, Центральный Архив фактов (если он действительно только один, а не комплекс многочисленных филиалов, разбросанных по всему свету) находится за пределами гонады 116, а может быть, как опасается Джесон, и за пределами Чиппитской констеляции. Не в этом дело. Он может выудить из этой обширной залежи любую информацию, все, что ему потребуется, и она поступит немедленно. Вся хитрость заключается в знании, как и для чего запрашивать материалы.

Он достаточно знаком с источниками, чтобы сделать разумным отбор материалов. Он нажимает клавиши, и прибывают новые кубики. Новости, фильмы. Телевизионные программы. Листовки. Рукописи. Он знает, что все, относящееся к сексуальным отношениям и проблемам, записывалось и дозволенными и недозволенными путями – обычные повести, кинохроника и подпольный поток тайных, «запрещенных» эротических произведений. Джесон пользуется и теми и другими. Он обязан оценить искажения в эротике относительно искажений в легальных материалах – только при таком подходе может быть выявлена объективная истина. Затем он производит исследования кодексов морали, эстраполируя соответствующие допущения для законов, действовавших в сдвигах между субэпохами. Вот, например, в законах Нью-Йорка говорится: «Лицо, предумышленно и непристойно показывающее себя или свои интимные части тела в любом общественном месте или в любом месте, где присутствуют другие, или понуждает другого к такому показу, является виновным в…» Виновным в чем? В штате Джорджия, узнает он, любой спящий пассажир, пребывающий в непристойном виде в купе при посторонних лицах, виновен в проступке и присуждается к максимальному штрафу в размере 1000 долларов или к 12 месяцам тюремного заключения. Закон штата Мичиган рассказал ему, что любое лицо, которое подвергнет медицинскому осмотру любое лицо женского пола и при этом порекомендует ей в качестве необходимого или полезного средства вступить в половую связь с мужчиной, и любой, не являющийся ее мужем, мужчина, что вступит в половую связь с такой женщиной, ввиду такой рекомендации, будет виновен в уголовном преступлении и наказан сроком до десяти лет. Странно! А вот еще более странное: «Любое лицо, которое познает похоть или вступает в половую связь с каким-либо животным или птицей, виновно в педерастии». Не приходится удивляться, что они выродились! А вот: «Кто бы ни познал похоть с любым лицом женского или мужского пола через задний проход, или через рот, или посредством языка, или кто осуществит сношение с мертвым телом… две тысячи долларов или пять лет тюремного заключения. А вот самые унылые законы из всех: в штате Коннектикут употребление противозачаточных средств запрещено под угрозой штрафа до пятидесяти долларов или от шестидесяти дней до года тюрьмы; а в Массачусетсе, кто бы ни торговал, ссужал или рекламировал любой инструмент, или лекарство, или какой-бы то ни было предмет для предохранения от зачатия, будет осужден на срок до пяти лет тюрьмы или штрафу в тысячу долларов. Как послать человека в тюрьму на годы, не за пикантное языколизание своей жены, а за распространение противозачаточных средств – такой пустячный приговор! Кстати, где находится Коннектикут? А Массачусетс? Где-то здесь, но Джесон не слишком в этом убежден. «Судьба, их постигшая, была заслуженной, – думает он. – Странный народ – так легкомысленно поступать с теми, кто хотел ограничить рождаемость!»

Джесон бегло прочитывает несколько повестей и погружается в просмотр фильмов. И, хотя это только первый день его исследований, он набирает много примеров периодического ослабления запретов в течение века, особенно в период между 1920 и 1930 годами, а затем после 1960 года. Робкие эксперименты с открыванием лодыжек привели вскоре к обнаженным грудям. По мере того как в обществе все больше распространяются половые свободы, разрушается любопытный обычай проституции. Снимается запрет на популярный сексуальный справочник. Джесон едва верит тому, что он постигает. Их души были так стеснены! Так пресекать их влечения! А почему? И зачем? Конечно, они стремились стать свободнее. Но в этот темный век преобладают ужасающие ограничения, кроме последних декад, когда крушение общества стало для них освобождением. Джесон отмечает усиление сознательной аморальности. Вот пугливые нудисты, стыдливые участники разорительных оргий. Смирившиеся ревнивцы – жертвы супружеской верности. Джесон запоем читает о половых концепциях двадцатого века. Жена как собственность мужа. Награда за девственность. Странно, более чем странно! Ну, кажется, от этого они избавились. Попытки государства диктовать правила половых сношений и запрещать определенные дополнительные акты. Ограничения даже на слова! Вот фраза, взятая из предположительной серьезной работы XX века по социальному критицизму: «Среди многих значительных достижений декады было, наконец, обретение солидными писателями свободы использовать такие слова, как «ебать» или «пизда», в своих произведениях. Могло ли так быть? Сколько же значимости вкладывалось в простые слова?» Джесон громко скандирует в диктофон эти древние обозначения, повторяет их по нескольку раз. Они звучат старомодно и конечно же безобидно. Тогда он испытывает на слух современные эквиваленты: «Натянуть, щелка, натянуть, щелка, натянуть». Никакой реакции! «Как же могли самые обыкновенные слова иметь такое возбуждающее содержание, что даже ушлые школьники вместе с взрослыми праздновали свободу их употребления». Он просто не может постичь одержимости этой словами. Слово «Бог» должно было писаться с большой буквы (как будто он огорчился бы, если бы написали с маленькой!). А чего стоит изъятие из печати книг с непечатными словами, вроде тех, которые он сейчас диктовал!

К концу дня он все более убеждается в весомости своих тезисов. За последние триста лет произошли фундаментальные изменения в сексуальной морали, но они не могли произойти только на почве культурной традиции. «Мы стали другими, – говорит он себе. – Нас изменили, и это изменение произведено на клеточном уровне. Это произошло преобразование тела, равно и как и души. Они не могли допустить или поощрить развитие нашего общества всеобщей доступности. Наш блуд, наша нагота, наша свобода от запретов, наше отсутствие неразумной ревности – все это должно быть для них чужим, безвкусным, отвратительным. Даже те, кто жил подобным образом, а таких было мало, делали это по неизвестным причинам. Они действовали так не из общественной потребности, а вопреки существовавшей системе репрессий. Мы от них отличаемся, мы фундаментально отличаемся».

Утомленный и удовлетворенный своим открытием, он покидает свой кабинет на час раньше времени. Когда он приходит домой, Микаэлы нет дома. Малыши одни – играют своими игрушками.

Куда же она подевалась? И записки не оставила. Может, вышла поболтать?

– Где мама? – спрашивает он старшего сына.

– Ушла.

– Куда?

Пожатие плеч.

– Навестить.

– Давно?

– Час, может быть, два.

Немного яснее. Встревоженный Джесон расспрашивает женщин на этаже, приятельниц Микаэлы. Они ее не видели. Мальчик смотрит на отца и уточняет:

– Она ушла навестить мужчину.

Джесон раздраженно глядит на сына.

– Она так и сказала? Какого мужчину?

Но мальчик уже исчерпал свою информацию. Опасаясь, что она ушла на свидание с Майклом, Джесон решает позвонить в Эдинбург. Только узнать, там ли она. Он долго колеблется. Неистовые видения проносятся в его мозгу. Майкл и Микаэла сплетенные, неразличимо слившиеся, возбужденные, стиснутые в объятиях друг друга в кровосмесительной страсти. «И, возможно, так каждый день. Давно ли это продолжается? И она каждый вечер приходит ко мне от него еще теплая и влажная от его объятий».

Он вызывает Эдинбург и видит на экране Стэсин, спокойную, располневшую. Нет, конечно, ее здесь нет. А разве она должна была прийти сюда?

– Я думал, что, может быть… заглянет.

– Я не видела ее с тех пор, как мы были у вас.

Он колеблется. И только в самый последний момент, когда уже собирается прервать связь, выпаливает:

– Ты, случайно, не знаешь, где сейчас может быть Майкл?

– Майкл? Он на работе. Интерфейс Крю, 9.

– Ты уверена?

Стэсин глядит на него с явным удивлением.

– Конечно. Где же еще ему быть? Его смена работает до половины шестого. – Стэсин смеется. – Уж не думаешь ли ты, что Майкл… с Микаэлой…

– Ну, конечно нет! С чего это ты взяла? Мне просто интересно, что если… – он колеблется. – Ладно, забудь об этом, Стэсин. Когда он придет домой, передай ему от меня привет.

Джесон выключает связь. Голова его поникла, перед глазами стоят кошмарные видения: длинные пальцы Майкла охватывают груди своей сестры. Розовые соски торчат между ними. Нос к носу зеркально похожие. Касающиеся языки. Нет!.. Но где же они тогда? Его подмывает зайти в Интерфейс Крю, 9, найти Майкла, если он только в самом деле на работе. А может быть, он в какой-нибудь дыре натягивает свою сестру?.. Джесон бросается ничком на постель, чтобы обдумать свое положение. Он убеждает себя: это ведь совсем неважно, что Микаэла позволяет брату залезать на нее. Он не позволит себе попасть в ловушку обычаев XX века. С другой стороны, это серьезное отступление от правил – уйти в середине дня, чтобы отдаться. «Если она хочет Майкла, – думает он, – пусть он приходит открыто, как все честные блудники, после полуночи, вместо того чтобы скрываться и подличать. Может быть, она думает, что я буду шокирован, узнав, кто ее любовник, и хочет утаить от меня? Но ведь это во сто раз хуже. Это вносит ноту обмана. Старомодное нарушение супружеской верности – тайное свидание. Как убого! Мне бы следовало сказать ей…»

Дверь открывается, и входит Микаэла. Она нагая под полупрозрачной накидкой, и у нее оживленный растрепанный вид. Она улыбается Джесону. За улыбкой он ощущает скрытую неприязнь.

– Ну? – спрашивает он.

– Что?

– Мне странно, что тебя не оказалось дома.

Микаэла хладнокровно сбрасывает накидку и идет под душ. По тому, как она моется, у Джесона не остается никакого сомнения, что она совсем недавно предавалась блуду. Спустя минуту она говорит:

– Кажется, я немного запоздала? Жаль.

– Ты откуда?

– От Сигмунда Клавера.

Джесон изумлен, но одновременно чувствует облегчение. «Что это? Блуд днем? По инициативе женщины? Слава богу, это не Майкл. Если только она не врет».

– Сигмунд? – переспрашивает он. – Почему Сигмунд?

– Я навестила его. Разве малыши тебе не сказали? У него было сегодня немного свободного времени, вот я и сходила к нему. Я получила бесконечное удовольствие, должна тебе сказать. Он искусный партнер. У нас с ним не первый раз, но этот раз самый лучший.

Она выходит из-под душа, хватает двух малышей, раздевает и затягивает их под душ, чтобы выкупать. При этом она не обращает никакого внимания на Джесона. Он с унынием созерцает ее голое гибкое тело. Лекции по гонадской сексуальной этике давно уже выветрились из его головы, он обиженно поджимает губы. Усердно подготовив себя к версии кровосмесительной любви, ему не легко переключить себя на восприятие ее связи с Сигмундом. «Она бегает за ним? Дневной блуд? Есть ли у нее совесть? Она это делает исключительно мне назло, – говорит он себе. – Чтобы подразнить и рассердить меня. Показать мне, как мало я для нее значу.

Она использует свой пол как оружие против меня… Щеголяет своим незаконным времяпровождением с Сигмундом. Но у Сигмунда должно бы быть больше здравого смысла. Человек с таким положением – и нарушает обычаи! Может быть, Микаэла завлекла его? Она это может. Даже Сигмунда. Вот Сучка!»

Тут он замечает, что она смотрит на него, глаза у нее блестят, рот искривлен в злорадной усмешке. Она словно вызывает его на бой.

«Ну уж нет, Микаэла, я не стану играть в эту игру…» И в то время, как она купает малышей, он безмятежно спрашивает:

– А что у нас сегодня на обед?

На следующий день на работе он занялся расшифровкой кубика с записями фильма 1969 года, комедии о двух калифорнийских парах, которые решили поменяться на ночь супругами, а затем обнаружили, что им для этого не хватает решимости. Джесон полностью захвачен фильмом, он увлечен не только видами загородных вилл и ландшафтов, но и абсолютной чуждостью характеров – их показной бравадой, их душевными муками по такому тривиальному поводу – кто с кем переспит, их трусостью в финале. Куда легче ему понять их нервное веселье, когда они экспериментируют с тем, что он называет половой готовностью, так как фильм, в конечном счете, рассказывает о рассвете психочувствительной эры. Но их сексуальные модели очень уж гротескны. Он просматривает фильм дважды, делая при этом многочисленные заметки. Почему эти люди так скованны? Они боятся нежелательной беременности? Заразной болезни? Нет, удостоверяется он, фильм снят после венерической эры. Может, для них удовольствие и заключается в том, что они боятся? Но чего? Родового наказания за нарушение монополии брака, при этом наблюдается абсолютная тайна? Должно быть, так, заключает Джесон. Они страшились законов, направленных против внебрачных половых связей. Дыба и тиски для большого пальца, колодки и позорный стул… Тайная слежка… Постыдная истина, вылезающая наружу. В конце концов они отказываются от первоначального намерения и остаются запертыми в клетках своих индивидуальных браков.

Наблюдая их шалости, он вдруг представляет себе Микаэлу в контексте буржуазной морали XX века. Конечно же не застенчивой дурой, вроде этих четверых из фильма. Бесстыдной, вызывающей, бахваляющейся своим визитом к Сигмунду, использующей пол как средство развенчать фаворитизм своего мужа, – обычай, присущий XX веку, далекий от мира гонады. Только тот, кто считает пол товаром потребления, может сделать то, что сделала Микаэла. Она вновь изобрела нарушение супружеской верности и ввела его в обиход в обществе, где сама эта идея не имеет смысла. Гнев Джесона растет. Почему из 800 тысяч людей, живущих в гонаде 116, именно ему досталась социально больная жена?

«Она понимает, что меня раздражает не ее интерес к собственному брату, а то, что она флиртует с ним. Идет к Сигмунду вместо того, чтобы ждать, когда Сигмунд сам придет к ней. Разврат, варварство! Ну, я ей покажу! Я знаю, как сыграть в ее глупой садистской игре!»

Не проработав и пяти часов, он покидает свой кабинет. Лифт подымает его на 787-й этаж. У квартиры Сигмунда и Мэймлон Клавер он внезапно испытывает ужасное головокружение и едва не падает. Его страх так велик, что он почти готов отказаться от своего намерения и уйти. Он борется сам с собой, пытаясь подавить робость. Думает о людях в фильме. Почему же он боится? Ведь Мэймлон – всего лишь еще одна щель. У него ведь была сотня таких же привлекательных, как она. Но она желанней…

Она может осадить меня парой острот. И все же я хочу ее. Я отказывал себе все эти годы, тогда как Микаэла беззастенчиво бегала к Сигмунду средь бела дня. Сучка! Зачем я страдаю? В гонаде не полагается расстраиваться. Я хочу Мэймлон, несмотря ни на что.

И Джесон толкает дверь.

Квартира Клавер пуста, только в нише играет младенец.

– Мэймлон… – зовет он. Голос у него срывается.

Экран вспыхивает, и появляется запрограммированное изображение Мэймлон. «Как она прекрасна!» – поражается Джесон. Мэймлон с улыбкой говорит:

– Хэлло! Я ушла на полиритмичные занятия и буду дома в 15.00. Срочные сообщения можно передать…»

Джесон садится и ждет.

Хотя он уже здесь бывал здесь, его вновь изумляет элегантность квартиры. Богатые портьеры и драпри, изящные предметы искусства. Знаки общественного статуса. Несомненно, Сигмунд скоро поднимется в Луиссвиль, и эта роскошь является провозвестником его восхождения к правящей верхушке. Чтобы подавить нетерпение, Джесон играет с освещением стенных панелей. Рассматривает мебель, программирует все комбинации на аппаратуре для запахов. Сейчас он похож на младенца, воркующего в своей нише. Малыш уже пытается ходить. Второму ребенку Клавер, должно быть, уже два года. Скоро ли он вернется домой из детских яслей? Джесону совсем не улыбается перспектива в напряженном ожидании Мэймлон развлекать ее малышей.

Он настраивает экран на одну из послеполуденных абстрактных передач. Перед подвижным сплетением меняющихся форм и красок он проводит, сгорая от нетерпения, целый час.

14.50. Входит Мэймлон, ведущая за руку малыша. Джесон с трепетом встает, горло у него пересохло. Она одета просто и непритязательно в ниспадающую каскадом белую тунику, и у нее необыкновенно взъерошенный вид. А почему бы и нет? Ведь она провела несколько часов в физических упражнениях, нельзя ожидать, чтобы она была такой же безупречной и блестящей, какой бывала по вечерам.

– Джесон? Что-то случилось?

– Я только навестить… – говорит он, едва узнавая свой собственный голос.

– Ты странно выглядишь. Ты болен? Может, тебе чего-нибудь дать? – Она сбрасывает тунику и швыряет ее в душ. На ней остается только тонкая, как паутинка, сорочка. Джесон отводит глаза от ее ослепительной наготы, и, пока она сбрасывает также и сорочку, умывается и надевает легкий домашний халатик, он блуждает взглядом по углам квартиры. Она снова произносит:

– Ты что-то не в себе.

Джесон, теряя голову, форсирует события.

– Мэймлон, позволь мне тебя натянуть! Она удивленно смеется.

– Прямо сейчас? Средь бела дня?

– Это нехорошо?

– Необычно, – отвечает она, – особенно с мужчиной, который не был у меня даже как блудник, ночью. Но я думаю, ничего дурного в этом нет.

Как просто! Она снимает халатик и подготавливает постель. Конечно же она не станет расстраивать гостя, даже, пожалуй, постарается как следует ублаготворить его. Время необычное, но Мэймлон знает кодекс, по которому они живут, хотя и не придерживается его буквально. Сейчас она станет его. Белая кожа, высокие тугие груди. Глубокий пупок, черная путаница волос, щедро вьющихся между ляжками. Она манит его, улыбаясь и потирая коленками друг о друга, чтобы подготовить себя. Он раздевается, аккуратно складывая одежду. Ложится рядом с ней, нервно берет рукой одну из ее грудей, слегка покусывает мочку уха. Ему отчаянно хочется сказать, что он любит ее. Но это уже нарушение обычая, и куда более серьезное, чем те, которые он позволял себе до сих пор. В принципе, хотя и не в принципах XX века, она принадлежит Сигмунду и Джесон не имеет права вторгаться со своими эмоциями в их жизнь.

Прижавшись губами к ее губам, он поспешно взбирается на нее. Как обычно, паника делает его торопливым. Все же он овладевает собой и замедляет темп. Даже отваживается открыть глаза. Ему приятно, что ее глаза закрыты. Какие у нее ослепительные белые зубы! И кажется, она мурлычет. Он двигается немного быстрее. Сжимает ее в своих руках, холмики ее грудей расплющиваются его грудью. Что-то необыкновенное и изумительное возбуждает ее резко и сильно. Она вскрикивает и, издавая хриплые нечленораздельные звуки, страстно рвется на него. Он так изумлен неистовством ее оргазма, что забывает насладиться своим. Так это и кончается. Изнуренный, он льнет к ней, а она ласкает его вспотевшие плечи. Впоследствии, хладнокровно анализируя случившееся, он понимает, что это было не слишком-то уж отлично от того, что он испытывал с другими. Возможно, немного больше исступленных мгновений, чем обычно, вот и все. С Мэймлон Клавер, с предметом его пламенных грез в течение предыдущих трех лет – это осталось старым известным и испытанным процессом. Он не испытал каких-нибудь новых ярких ощущений. Слишком много романтики, а на самом деле, как гласит пословица XX века, «ночью все кошки серы», подумал он.

«Вот я и натянул ее».

Он отодвигается от нее, они встают и вместе встают под душ. Она спрашивает:

– Теперь тебе лучше?

– Я думаю, да.

– Когда я пришла, ты был ужасно скован.

– Жаль, – говорит он.

– Может, выпьешь чего-нибудь?

– Нет.

– Тебе не хочется поболтать?

– Нет, нет, – он отводит глаза от ее тела и тянется за своей одеждой. Она одеваться не торопится.

– Кажется, мне пора, – говорит он.

– Приходи как-нибудь еще. Лучше в регулярное блудное время. О, нет, это не значит, что мне не хочется, чтобы ты приходил днем, Джесон, но ночью это было бы непринужденнее. Так ты придешь?

В голосе ее явно чувствуется боязнь отказа. Догадывается ли она, что он в первый раз натянул женщину своего круга? А что, если б он рассказал ей о том, что все его приключения происходили в Варшаве, Рейкьявике, Праге и других грязных городах? Удивительно, как это он раньше боялся прийти к Мэймлон? Теперь он не сомневается, что снова придет к ней.

Джесон уходит, сопровождаемый фейерверком улыбочек, смущенных взглядов и подмаргиваний. На прощанье Мэймлон посылает ему воздушный поцелуй.

Бросив взгляд на часы, он видит, что еще довольно рано. А ведь весь смысл его затеи будет утрачен, если он придет домой вовремя! Поэтому он садится в лифт, едет в свой кабинет и убивает там два часа. Затем, вернувшись в Шанхай чуть позже 18.00, он идет в соматический зал и ложится в ментованну. Плавные пульсации психоволн несколько успокаивают его, но он плохо реагирует на психосоматические вибрации, и его мозг заполняется видениями разрушенных почерневших гонад, заваленных поврежденными балками и глыбами взорванного бетона. Тогда он выбирается из ванны. Экран в раздевалке, отреагировав на его излучение, обращается к нему:

– Джесон Квиведо, ваша жена разыскивает вас.

Прекрасно! Для обеда уже поздно. Пусть позлится. Он кивает экрану и выходит. Погуляв по залам около часа, петляя с 700-го этажа до 792-го, он наконец спускается на свой этаж и направляется домой. Экран в холле у лифта сообщает ему, что его розыски продолжаются.

– Иду, иду, – недовольно бормочет он.

Микаэла выглядит обеспокоенной и в то же время обрадованной его приходом.

– Где ты был? – спрашивает она, как только он появляется в комнате.

– О, везде и повсюду.

– Тебя не было на работе. Я пыталась тебя вызвать. Пришлось подключить сыщиков.

– Будто я потерявшийся ребенок!

– Ну, это на тебя не похоже. Ты не зря исчез посреди дня.

– Ты уже обедала?

– Я ждала тебя, – кисло отвечает она.

– Тогда давай поедим. Я проголодался.

– А ты не собираешься оправдываться?

– Потом, – он пытается создать атмосферу тайны. Он едва замечает, что ест. Затем, как обычно, возится с малышами, пока они не укладываются спать. Тщательно подбирая слова, он про себя повторяет все, что выскажет Микаэле. Внутренне он пытается выработать деланную самодовольную улыбку. В этот раз он нападет первым.

Микаэла всецело поглощена передачей. Тревога ее по поводу его пропажи, кажется, уже прошла. Наконец Джесон не выдерживает:

– Ты, кажется, хотела знать, где я сегодня был?

– А где ты сегодня был? – она взглянула на него с беззаботной улыбкой, как ни в чем не бывало.

– Я ходил к Мэймлон Клавер.

– Ты?! Средь бела дня?

– Я.

– Она была хороша?

– Великолепна! – говорит он, сбитый с толку беззаботностью Микаэлы. – Сверх всяких ожиданий.

Микаэла смеется.

– Это так забавно? – спрашивает он.

– Нет, это ты забавен.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Все эти годы ты запрещал себе блудить в Шанхае и ходил к неряхам. Теперь же, по самой глупой причине, ты наконец позволил себе Мэймлон…

– Ты знала, что я никогда не блудил здесь?

– Конечно, знала, – говорит она. – Женщины все рассказывают друг другу. Я расспрашивала своих приятельниц – ты ни разу не натягивал ни одну из них. Я проследила за тобой: Варшава, Прага… Зачем ты ходил туда, Джесон?

– Сейчас это уже не имеет значения.

– А что имеет?

– А то, что я провел день в постели Мэймлон.

Молчание.

– Ты идиот!

– Сука!

– Неудачник!

– Стерильная!

– Хам!

– Подожди, – говорит он, – а зачем ты ходила к Сигмунду?

– Подразнить тебя, – признается она. – Он карьерист, а ты нет. Я хотела тебя завести, заставить что-нибудь предпринять.

– Ты нарушила обычаи и прелюбодействовала днем с мужчиной по своему выбору. Нехорошо, Микаэла. Я бы сказал, не по-женски.

– Зато ставит все на свои места: женственный муж и мужеподобная жена.

– Дикарка! – кричит он и дает ей пощечину. – Как ты могла?

Потирая щеку, она отодвигается от него.

– Дикарка? Я? Ах ты, варвар! Да я бы могла упечь тебя в Спуск за…

– А я бы мог тебя упечь в Спуск за…

Оба останавливаются и смотрят друг на друга.

– Тебе не следовало бить меня, – говорит она немного погодя.

– Я был возбужден. А ты нарушила правила.

– У меня были свои причины…

– Даже имея причины, нельзя! – говорит он. – В любом случае это может привести сюда нравственных инженеров.

– Ты молчаливый болтун, – в голосе ее слышится нежность. – Мы, наверное, стерилизовали полэтажа своими криками. Какой был в этом смысл, Джесон?

– Я хотел, чтобы ты поняла кое-что о себе. Свою, безусловно, архаичную психологическую сущность, Микаэла. Если бы ты только могла взглянуть на себя со стороны. На последствия своих мелочных побуждений… Мне не хочется снова начинать ссору, я только пытаюсь объяснить тебе…

– А твои побуждения, Джесон? Ты так же архаичен, как и я. Мы оба атависты. Обе наши головы полны примитивных нравственных пережитков. Разве не так? Разве ты не видишь?

Конечно! Он отходит от нее. Встав спиной к ней, он тычет пальцем кнопку включения душа и ждет, пока психическое напряжение отпустит его.

– Да, – произносит он спустя долгое время, – да, я вижу. У нас только внешний лоск гонадского образа жизни. А под ним – ревность, зависть, эгоизм…

– Да, ты прав.

– Ты знаешь, как движется моя работа? Мои тезисы о том, что селективное размножение произвело в гонадах новую расу людей, подтверждаются. Это, наверное, так, но я не принадлежу к новой расе. И ты не принадлежишь к ней. Возможно, некоторые принадлежат. Но сколько их?

Вопрос эхом повторяется в его мозгу.

Микаэла подходит к нему сзади и прижимается к его спине.

Он чувствует ее соски. Они твердые и щекочут его.

– Возможно, большинство, – соглашается она. – Твои тезисы, пожалуй, верны. Но ты здесь чужой. Мы вне времени.

– Да.

– Атависты из уродливых веков.

– Да.

– Поэтому мы должны прекратить мучить друг друга, Джесон. Нам следует научиться скрывать свои чувства. Понимаешь?

– Да. Иначе нас прикончат, сбросив в Спуск. Мы неудачники, Микаэла.

– Оба?

– Оба.

Он поворачивается. Его руки обнимают ее. Он подмигивает ей, она отвечает ему тем же.

– Мстительный варвар… – нежно говорит она.

– Злобная дикарка… – шепчет он.

Они падают на постель. Теперь ночным блудникам придется просто ждать.

Еще никогда он не желал ее так сильно, как в этот момент.