"Звездный танец" - читать интересную книгу автора (Робертсон Дженнифер)

ЗВЕЗДНЫЕ СЕЯТЕЛИ

С этого дня прошла неделя, прежде чем у нас появилась возможность поговорить всем вместе — и мы провели первые полтора часа, по существу, в молчании. Неделя заточения в консервной банке с большим количеством посторонних людей оказалась еще менее приятной, чем сравнимый период времени с таким же количеством учеников. Большинство этих посторонних были нашими работодателями, еще двое — нашими хозяевами из Кос— мической Команды. Никто из них не был нашим подчиненным и почти все они по темпераменту не подходили, чтобы жить вместе с артистами. Если учесть все это, мы выдерживали тесноту и напряжение гораздо лучше, чем в первое время существования Студии — что меня удивило.

Но как только у нас появилась такая возможность, мы вышли прогуляться все вместе. И обнаружили, что прежде всего должны заняться гораздо более важными вещами, чем сверка наших персональных дневников.

Расстояние уменьшило могучий «Зигфрид», но отказалось превратить его в модель, которую нам показывали в Космической Команде. Он сохранил тяжеловесное достоинство, даже когда мы рассматривали его с подлинно олимпийской перспективы. Я почувствовал необычный прилив гордости тем, что принадлежу к биологическому виду, который создал эту вещь и зашвырнул ее в небо. Это просветлило мои мысли, как глоток кислорода. Я висел на буксире на трехкилометровом тросе, который связывал меня с огромным кораблем. Трос извивался, как змея, от моих движений, что, в свою очередь, бросало меня в медленный и долгий нырок — бесконечная «ласточка».

Космос повернулся вокруг меня. В поле зрения появились Том и Линда. Я не позвал их: звук их дыхания сообщил мне, что они находятся в глубоком медитативном трансе. А мои глаза сообщили мне, как они этого достигли.

Возьмите самую древнюю и вечную, вне конкуренции, детскую игрушку, резиновую гусеницу. Прикрепите к ее обоим концам плоские тонкие пластины. Получится что-то вроде аккордеона. Поместите его в невесомость.

Сложите пластины вместе, так что гусеница образует круг. И отпустите.

Понаблюдайте за результатом достаточно долго, и вы впадете в глубокий транс. Червь Уроборос, бесконечно совокупляющийся сам с собой. Том и Линда услышали бы, если бы я позвал их по имени. Ко всему остальному они были глухи.

Следующим в поле зрения попал Рауль. Он был ко мне боком. С непоколебимой деловитой точностью они с Гарри перебрасывались еще одной из самых долговечных игрушек — тарелочкой (с неоновым ободком, чтобы ее было видно) — через пару километров пустоты. Их занятие тоже больше было упражнением в медитации, нежели чем-либо другим. Умения для этого практически не нужно. Как выясняется, летающая тарелочка — действительно самая динамически стабильная форма для/космического корабля. (Возьмите ракету такой формы, как описанные в старой научной фантастике космические корабли, остроконечную и все такое прочее, бросьте ее куда угодно — применяя вращение «нарезной винтовки»; рано или поздно ее движение станет хаотичным. Другое дело сфера. Но если она сделана не в невесомости, она несовершенна. Она будет раскачиваться, чем дальше, тем хуже.) Рауль и Гарри много практиковались в этом занятии. Они почти не пользовались реактивными двигателями.

Норри двигалась по тросу при помощи бухты своей страховочной веревки.

Конечно, она при этом вращалась в противоположном направлении. Это было потрясающе красивое зрелище. Я остановил свое собственное вращение, чтобы наблюдать за Норри. Возможно, лениво подумал я, когда— нибудь мы включим это в танец. Динамическое равновесие, инь и янь, столь же просто и столь же сложно, как атом водорода. «Разве атомы не танцуют, Чарли?» Я похолодел, но тут же усмехнулся над собой и расслабился. «Ты не можешь преследовать меня, Шера, — сказал я слуховой галлюцинации. — Мы в мире с тобой. Без меня ты бы никогда не сделала того, что сделала. Без тебя я бы никогда не стал собой. Покойся с миром».

Я еще немного понаблюдал за Норри, в странно отвлеченном состоянии мыслей. Рассматривая объективно, моя жена и близко не была столь .ошеломляюще красивой, какой была ее покойная сестра. Она была всего лишь очень красивой. И ни единого раза за все десятилетия нашей при— чудливой связи я не чувствовал к Норри ничего похожего на необоримую, всепоглощающую страсть, на это бездумное обожание, когда видишь след на полу комнаты и говоришь себе: «Здесь ступала она», когда видишь заряженную камеру и говоришь себе: «Этим я ее снимал». Бессонные ночи, море виски, тяжкие сны и ужасные пробуждения; и среди всего этого — непрестанное желание, которое ничем нельзя умерить, и которое способно утолить только присутствие любимого существа. Моя страсть к Шере умерла, исчезла навсегда почти в тот самый момент, когда не стало Шеры. Норри была права тогда, два года назад в «Ле Мэнтнан»: такую страсть можно питать только к тому, кого вы считаете для себя недостижимым. И самое худшее для вас — ошибиться. Шера была ко мне очень добра. Любовь, которую я теперь делил с Норри, была гораздо спокойнее, во всяком случае, моя нервная система была в порядке. Странно, я много лет умудрялся не замечать этой любви. Но в конце концов эта разновидность любви была богаче.

Послушайте, какой метафорой я пользовался: еще до того, как мне вообще пришло в голову, что я могу оказаться в космосе. И она до сих пор хороша.

Представьте, что мы все находимся в невесомости, все ныне живущие люди.

Буквальным образом свободно падаем при одном g вниз, в трубе такой невообразимой длины, что ее дна нельзя разглядеть. Широкая труба усыпана случайными препятствиями — и закон больших чисел говорит, что через некоторое конечное время вы врежетесь в одно из них: вы умрете. Нас в трубе буквально миллиарды, все падают, все знают, что однажды врежутся в препятствие. Мы все время ударяемся друг о друга, нас более или менее случайно швыряет в чьи-то жизни и группы жизней и вышвыривает из них.

Большинство из нас создают себе сложные конструкции убеждений, которые отрицают существование падения или существование препятствий, и помещают эти конструкции под ногами, как доску скейта. Тот, кто хорошо умеет кататься на скейте, может продержаться на нем всю жизнь.

Иногда вы протягиваете руку, берете за руку постороннего человека и падаете вместе некоторое время. Тогда это все кажется не таким плохим.

Иногда, если вы действительно впали в отчаяние от страха, вы хватаетесь за кого-нибудь, как утопающий за соломинку. Или безнадежно пытаетесь до— тянуться до кого-то, кто летит по другой траектории, до кого вам все равно не добраться — просто чтобы сделать что-то и забыть, что ваша смерть стремительно несется навстречу вам.

К Шере я испытывал чувства именно такого рода. Но я научился другим желаниям. Меня научили она сама, космос и наше с Норри смертельное путешествие неделю назад. Я примирился с падением. Теперь мы с Норри падали сквозь жизнь с изрядной безмятежностью, наслаждаясь картиной с позиций истинно объемного зрения.

— Приходило ли в голову кому-нибудь из вас, — лениво спросил я, — что благодаря жизни в космосе мы повзрослели примерно до раннего детства?

Норри хихикнула и остановила раскачивание.

— Что ты хочешь этим сказать, любимый?

Рауль рассмеялся.

— Это очевидно. Посмотрите на нас. Резиновая гусеница, тарелочка и раскачивание на веревке. Вершина современной культуры. Дети на самой большой игровой площадке, которую когда-либо создавал Господь.

— На привязи, — сказала Норри. — Как деревенские дети, чтобы не залезли в сад.

— Мне это нравится, — вставил Гарри.

Линда выходила из медитации; ее голос был тягучим, мягким.

— Чарли прав. Мы повзрослели достаточно, чтобы стать, как дети.

— Это ближе к тому, что я подразумевал, — одобрительно сказал я. — Игра есть игра — не важно, теннисная ракетка у вас в руках или погремушка.

Я говорю не о том, какие игрушки мы выбираем. Это больше похоже на… — Я замолчал, чтобы подумать. Они ждали. — Послушайте, мне кажется, что я чувствовал себя старым-старым с тех самых пор, как мне исполнилось лет девять. Последние годы были для меня зрелым возрастом, которого до тех пор у меня не было, а теперь я счастлив как ребенок.

Линда запела.

Не помню, когда я еще был так счастлив, Счастливее, чем могу сказать.

Я, бывало, чувствовал себя старше своего прадедушки, Но теперь молодею с каждым днем.

— Это старая песня Новой Шотландии, — тихо закончила она.

— Научи и меня, — сказал Рауль.

— Позже. Я хочу додумать.

Я тоже хотел додумать. Но в этот миг включился мой наручный будильник.

Я нащупал кнопку через р-костюм и отключил сигнал.

— Увы, ребята. Мы наполовину израсходовали запас воздуха. Давайте соберемся вместе для групповых упражнений. Подтягивайтесь к Линде. По— пробуем «Пульсирующие снежинки».

«Ч-черт, снова работать?», «Пффу-у, у нас впереди год, чтобы прийти в форму», «Щас, погодите, поймаю эту штуку» и «Давайте быстрее начнем и быстрее закончим» были совершенно естественно прозвучавшими ответами на мою кодовую фразу. Мы собрались все вместе и устроили кое-какой фокус с нашими радио.

— Вот сюда, — сказал я, когда закончил манипуляции. — Верно. А ты, Гарри, переместись туда и возьмись за Тома… так. Эй, берегитесь! О Боже!

— завопил я.

— Господи Боже мой, — захлебнулся Рауль. — У него порвался костюм!

Господи боже мой, у него порвался костюм! Сделайте что-нибудь, Господи Боже мой…

— Помогите! — взревел я. — Звездные танцоры вызывают «Зигфрид», помогите! Проклятие! У нас тут порвался костюм. Я не знаю, смогу ли его по— чинить, отвечайте!

Тишина, если не считать страшного бульканья Гарри.

— «Зигфрид», Бога ради, ответьте! Один из ваших драгоценных переводчиков здесь умирает!

Тишина.

Рауль сыпал гневными проклятиями, Линда его успокаивала, Норри тихо молилась.

Тишина.

— Мне кажется, что схема радиозатухания действует, Гарри, — сказал я наконец одобрительно. — Мы добились уединения. Между прочим, бульканье было ужасное.

— Когда бы у меня был еще такой шанс отрепетировать?

— Ты включил запись тяжелого дыхания?

— Подключил к схеме, — подтвердил Гарри. — Тяжелое дыхание и счет для упражнений, никаких повторений. На полтора часа.

— Значит, если кто-то нас подслушает, то услышит только нашу одышку,

— сказал Рауль.

— Хор-рошо, — сказал я. — Давайте начнем семейные разговоры. Мы все провели некоторое время с нашими назначенными компаньонами. Каково будет общее мнение?

Снова тишина.

— Ладно. Есть у кого-нибудь дурные предчувствия? Сплетни по поводу наших спутников? Том? Ты следишь за политикой, ты знаешь репутацию большинства этих людей. Расскажи нам для начала все, что знаешь, и мы сравним личные впечатления.

— Хорошо, посмотрим, что можно сказать по поводу Де Ла Торре. Если он

— не человек чести и сострадания, то, значит, таких людей просто не бывает.

Даже те, кто критикует его, восхищаются им, и добрая половина из них готовы это признать. Буду честен: я даже в Вертхеймере не уверен так, как уверен в Де Ла Торре. Не считая, конечно, того, что именно Вертхеймер выбрал Де Ла Торре, чтобы возглавить этот проект, — что делает Вертхеймеру честь. Кто-нибудь придерживается другого мнения? Чарли, он

— тот, кто дергает нас за ниточки. Что вы скажете?

— Чистосердечно согласен со сказанным. К нему можно повернуться спиной в воздушном шлюзе. Продолжай.

— Людмила Дмирова имеет такую же репутацию касательно моральной стойкости. Несгибаема. Она была первым дипломатическим должностным лицом, отказавшимся от дачи, которые выдают в Совмине. Для тех из вас, кто не разбирается в «номенклатуре», системе должностной иерархии в Москве:

дача — это что-то вроде домика на природе для чиновников, занимающих высокие посты. Отказаться от дачи — все равно как если бы новичок-сенатор отказался от отпуска или пикника, или если бы желторотый полицейский не стал брать обычных взяток. Невероятно… и опасно. — Он сделал паузу. -Но я не могу сказать определенно, что это в ней говорила целостность.

Возможно, то была всего лишь вспыльчивость. И к состраданию она не склонна.

Норри поручалось выяснить, что из себя представляет Дмирова. Она заговорила.

— Я не уверена, что соглашусь с тобой, Том. Ну, она играет в шахматы как машина, и она, несомненно, умеет быть непроницаемой — и, возможно не вполне понимает, когда и как можно отключить защиту. Но она показала мне все фотографии своего сына, когда он был маленьким, и она сказала мне, что «Звездный танец» заставил ее плакать. «Плакать из глубины души», — сказала она. Я думаю, что сострадание ей знакомо.

— Хорошо, — сказал Том. — Поверю вашему слову. И она была одной из тех, кто серьезно настаивал на создании Космической Команды ООН. Если бы не она, не исключено, что уже не было бы никакой ООН, а космос превратился бы в современный вариант Эльзаса и Лотарингии. Мне хочется верить, что сердце у нее там, где нужно. — Он снова сделал паузу. — Хм, при всем моем уважении я не думаю, что готов повернуться к ней спиной в воздушном шлюзе. Но я готов менять мнение к лучшему.

— Теперь Ли, — продолжил Том. — Он тоже был в числе самых активных сторонников формирования Космической Команды. Но я почти уверен, что для него это был расчетливый ход, как при игре в шахматы. Я думаю, что он холодно просчитал будущее и решил, что, если мир все-таки взорвет себя из— за проблемы космоса, это серьезно ограничит его политическую карьеру. У него репутация человека ушлого, как торговец лошадьми, и хладнокровного сукина сына. Говорят, что дорога в ад выложена шкурами его врагов. У него доля в «Скайфэк Инкорпорейтед». Я бы не повернулся к нему спиной даже перед камерой сетевого телевидения, и, Линда, я очень надеюсь, что ты будешь поступать так же.

— Это явно тот имидж, который он хотел создать, — согласилась Линда.

— Но я могу кое-что добавить. Он безупречно вежлив. Он — философ невероятной глубины восприятия и утонченности. И on непоколебим, как утес. Голод, нехватка сна, опасности — ничто не повлияет на его действия или его суждения. Однако ум его открыт для перемен. Я считаю, что он настоящий государственный муж. — Она прервалась, сделала глубокий вдох и закончила. — Но я тоже не думаю, что я ему верю. Пока.

— Ага, — сказал Том. — Он государственный муж для человечества или для Народной Республики? Ну ладно, остался еще один, за кем наблюдал я сам. Что бы еще ни говорилось об остальных, они все — государственные деятели. Шелдон Силвермен — политик. Он побывал практически на всех выборных постах, кроме должностей президента и вице-президента.

Последним он мог бы стать в любой момент, если бы был достаточно глуп, чтобы этого хотеть. Только несколько мельчайших, неуловимых ошибок не позволили ему стать президентом. Я думаю, что он добился нынешнего назначения подкупом или другими подобными средствами, рассматривая его как последний шанс заработать себе целую страницу в учебниках истории.

По-моему, он считает именно себя лидером команды, поскольку обладает добродетелью быть американцем. Я его презираю. С моей точки зрения, тот плюс, который Вертхеймеру заработал Де Ла Торре, Силвермен сводит к нулю. — Он резко замолчал.

— Мне кажется, ты ставишь ему в вину его прошлое, — сказала Линда.

— Чертовски верно, — согласился Том.

— Ну… он не молод. Иногда старые люди меняются совершенно радикально. Невесомость начала на него действовать: поживем — увидим.

Нужно время от времени выводить его сюда, наружу.

— Любовь моя, твое беспристрастие показное.

— Чертовски верно, — согласилась она, заставив его ухмыльнуться. — У меня нет другого выхода.

— То есть?

— У меня при виде Силвермена — мурашки по коже.

— О, понимаю. Еще бы.

— Гарри, Рауль, — сказал я, — вы разбирались с сотрудниками Космической Команды.

Отвечать стал, конечно, Рауль.

— Кокса мы все знаем или слышали о нем. Я бы доверил ему держать баллон с кислородом, пока я делаю глоток. Его заместитель относится к старому типу ученых-офицеров НАСА.

— Военная косточка, — вставил Гарри.

Рауль хихикнул.

— Вы знаете, так и есть. Сьюзен Па Сонг была младенцем во время войны во Вьетнаме. Ее вырастила во Вьетнаме тетка, после того как отец с матерью расстались, мать сожгли напалмом. Америка ей так и не пришлась по вкусу.

Физик. Военная до мозга костей. Но если бы ей приказали, она бы сбросила атомную бомбу на Вьетнам и розовые лепестки на Вашингтон. Она не одобряет музыку и танцы. И нас с Гарри.

— Она будет подчиняться приказам, — резюмировал Гарри.

— Ага. Наверняка. Она полковник, и в случае смерти Кокса командование переходит к ней. В случае ее смерти, возможно, к Дмировой. Она обучалась пилотированию, космос — ее причуда.

— Если дойдет до такой крайности, — сказал я, — я предпочту действовать на свой страх и риск.

— У Чен Тен Ли есть пистолет, — внезапно сказала Линда.

— Какой? — Пять голосов сразу.

— Какого типа? — от Гарри.

— Ой, я не знаю. Маленький ручной пистолет, квадратный на вид. С не очень большим стволом.

— Как тебе удалось его увидеть? — спросил я.

— Выскочила на Ли, как чертик из коробочки, застала врасплох, а он слишком поздно опомнился.

Эффект «чертика из коробочки» — один из классических сюрпризов невесомости, предсказуемый, но неожиданный, и фактически каждая новая рыбка ловится на этот крючок. Любой контейнер, шкаф или секция, которую вы открываете, будет вываливать все содержимое на вас — если вы не до— гадались прицепить все по местам на липучках. Возможности для того, чтобы подшутить, практически неисчерпаемы. Но я почуял — здесь что-то не так.

— Что ты на это скажешь, Том?

— Э?

— Если Чен Тен Ли был одной из главных сил, двигавших интеллектуальное использование космоса, не должен ли он знать про эффект «чертика из коробочки»?

Том ответил задумчивым тоном:

— Хмм. Не обязательно. Ли — один из тех парадоксов, вроде Айзека Азимова, который отказывался летать самолетом. Несмотря на все его пони— мание проблем космоса, это — первый раз, когда он оказался от Земли на большем расстоянии, чем высота полета реактивных лайнеров. В душе он на— земный ползун.

— Все же, — возразил я, — «чертик из коробочки» — обычный туристский анекдот. Ему стоило поговорить с одним-единственным чело— веком, который вернулся из космоса, сколько бы тот там ни пробыл.

— Не знаю, как вы все, — сказал Рауль, — но для меня оказалось множество вещей в невесомости, о которых я знал умозрительно, и все равно споткнулся о них, когда попал сюда. Кроме того, какой у Ли мог быть повод, чтобы позволить Линде увидеть пистолет?

— Именно это меня и беспокоит, — признал я. — Так с ходу мне приходят в голову две или три причины — и все подразумевают либо основательную неуклюжесть, либо серьезную хитрость. Я не знаю, что бы я предпочел.

Ладно… Кто-то еще заметил что-нибудь такое?

— Я ничего не видела, — рассудительно сказала Норри, -но я не удивлюсь, если и у Людмилы есть какое-нибудь оружие.

— Кто-нибудь еще?

Никто не ответил. Но все знали, что каждый из дипломатов привез с собой основательную массу неосмотренного багажа.

— О'кей. Вот заключение: мы застряли в вагоне подземки с тремя конкурирующими главарями гангстеров, двумя полицейскими и приятным стариканом. Это — один из тех редких случаев, когда я весьма признателен, что за нами наблюдает вся планета.

— Не только вся планета, — серьезно поправила Линда.

— Все будет хорошо, — сказал Рауль. — Помните основная функция дипломата — сдерживать враждебно настроенные стороны, не допуская, вооруженного конфликта. Они будут все тянуть одну повозку. Может быть, большинство из них шовинисты — но в основе этого лежит ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ шовинизм.

— Что я и хотела сказать, — сказала Линда. — Их интересы могут не совпасть с нашими.

Изумленная тишина, а затем возглас Тома:

— Что ты имеешь в виду, дорогая? А мы что не люди?

— А что, люди?

Я начал понимать, к чему она ведет. Я чувство вал, что мой мозг заработал быстрее, чтобы догнать ее мысль.

Что значит быть человеком? Принимая во внимание, что подавляющая масса доказательств исходит из наблюдения людей при одном g, людей, пришпиленных к поверхности планеты. А наблюдатели находятся в тех же самых условиях.

— Конечно, — сказал Том. — Люди есть люди, независимо от того, падают они или парят.

— Ты уверен? — мягко спросила Линда. — Мы отличаемся от наших товарищей, и отличаемся существенно. Я не хочу сказать, что мы никогда не сможем вернуться и жить с ними рядом. Я имела в виду, что мы отличаемся духовно, психологически. Наши схемы мышления изменяются тем сильнее, чем дольше мы остаемся в космосе — наши мозги адаптируются точно так же, как наши тела.

Я рассказал им то, что сказал мне Вертхеймер неделю назад — что мы танцуем так же хорошо, как люди, но непохоже на людей.

— Это классическое описание чужого по Джону Кэмпбеллу, — взволнованно сказал Рауль.

— Наши души тоже адаптируются, — продолжала Линда. — Каждый из нас проводит каждый рабочий день, глядя прямо в лик Бога — зрелище, ко— торое наземные ползуны могут имитировать только при помощи высоких кафедральных соборов и массивных мечетей. У нас здесь большая перспектива обзора, чем у самого святого человека на верхушке самой высокой горы на Земле. В космосе нет атеистов — и по сравнению с нашими богами волосатые громовержцы и бородатые параноики Земли выглядят глупо. Черт, Олимп нельзя различить даже со Студии, а отсюда и подавно.

Отдаленные Земля и Луна выглядели гораздо мельче, чем мы привыкли их видеть.

— Нельзя отрицать, что космос — глубоко затрагивающее место, — поддержал Том, -но я не вижу, чтобы это делало нас отличными от людей. Я чувствую себя человеком.

— Откуда кроманьонцу было знать, что он отличается от неандертальца?

— спросил Рауль. — Пока он не мог оценить расхождения, как он мог узнать?

— Лебедь считал себя гадким утенком, — сказала Норри.

— Но его гены были лебедиными, — настаивал Том.

— Кроманьонские гены преобразовались из неандертальских, — сказал я.

— Вы когда-нибудь исследовали свои? Заметили бы вы незначительную мутацию, если бы ее увидели?

— Ты что, хочешь сказать, что купился на эту ерунду, Чарли? — раздраженно спросил Том. — Ты чувствуешь себя нечеловеком?

Я чувствовал себя отстраненно, слушая с интересом слова, которые выговаривали мои губы.

— Я чувствую себя иным, чем человек. Я чувствую себя заново рожденным, даже больше. Я — нечто новое. Прежде, чем я последовал за Шерой в космос, моя жизнь была дурацкой и жестокой шуткой. Теперь я по— настоящему живой. Я люблю и любим. Нельзя сказать, что я оставил Землю позади. Я просто поместил космос впереди. — Да ну, брось, — сказал Том. — Половина этого — твоя нога, и я знаю, что составляет другую половину, потому что то же самое случилось со мной в семейном доме Линды. Это эффект городской мыши на природе. Ты находишь новую, с меньшим количеством стрессов среду, этакую гору, понимаешь кое-что новое и начинаешь принимать лучшие, более удовлетворяющие тебя решения. Твоя жизнь распрямляется. Следовательно, ты думаешь, что в этом месте, которое на тебя так повлияло, заложена магия. Чепуха.

— Гора действительно обладает магией, — мягко сказала Линда. — Почему «магия» для тебя грязное слово?

На той стадии их отношений Тома и Линду устраивало несогласие в области духовных проблем. Иногда до них доходило то, что было очевидно остальным: что они всегда спорили друг с другом фактически только о терминах.

— Том, — сказал я настойчиво, — это совсем другое. Я люблю природу.

Но я вовсе не улучшенная версия того человека, которым я был когда-то. Я теперь нечто совершенно иное. Я сейчас такой человек, которым никогда бы не статна Земле, которым я уже было потерял всякую надежду стать. Я верю сейчас в такие вещи, в которые не верил с тех пор, как был ребенком.

Конечно, меня осенило несколько новых идей, и, конечно, то, что я распахнул душу перед Норри, превратило мою жизнь в нечто такое, о чем я и мечтать не смел. Но ведь во мне переменилось буквально все, и никакое количество новых идей не способно вызвать такой переворот. Проклятие, я ведь уже был алкоголиком.

— Алкоголики возвращаются к жизни сплошь и рядом, — сказал Том.

— Несомненно — если они находят в себе силы поддерживать абсолютную трезвость всю оставшуюся жизнь. Теперь я могу чуть-чуть выпить, когда мне хочется. Мне только практически никогда не хочется. Точно также я прекратил испытывать потребность в наркотиках. Что это — обычное яв— ление? Я сейчас и курю гораздо меньше, а если курю, то отношусь к этому не так легкомысленно.

— Значит, космос заставил тебя повзрослеть вопреки тебе самому?

— Сначала. Позднее мне пришлось включиться и работать как черт — но началось это без моего ведома и согласия.

— Когда это началось? — спросили одновременно Норри и Линда. Мне пришлось подумать.

— Когда я начал учиться видеть сферически. Когда я наконец сумел освободиться от ограничений «верха» и «низа».

Линда заговорила:

— Достаточно мудрый человек сказал однажды, что все, что тебя дезориентирует, — хорошо.. Это тебя обучает.

— Знаю я этого мудрого человека, — насмешливо фыркнул Том. — Подозрительный тип. Мозги у него набекрень, только и всего.

— Разве он поэтому не способен на мудрые мысли?

— Послушайте, — сказал я. — Мы все уникальны. Мы все прошли через весьма трудный процесс отбора. И я не думаю, что первый кроманьонец чув— ствовал себя ото всех отличающимся. Но есть веские доказательства того, что наши способности не присущи человеку как норма.

— Нормальные люди способны жить в космосе, — возразила Норри. — Экипаж Космической Команды. Строительные бригады.

— Если у них есть искусственная локальная вертикаль, — сказал Гарри. — Выведите их наружу, и вам придется обеспечить им прямые линии и прямые углы, иначе у них будет мутиться в голове. У большинства. Именно поэтому нам и досталась такая высокооплачиваемая работа.

— Это правда, -признал Том. — На Скайфэке человек, который хорошо умеет работать в космосе, стоил столько же, сколько груз меди его веса, даже если работником он был посредственным. Я этого никогда не понимал.

— Потому что ты один из таких людей, -сказала Линда.

— Каких таких? — раздраженно спросил Том

— Человек Космоса, — сказал я с расстановкой, чтобы заглавные буквы были очевидными. — Человек, который приходит на смену Homo habilis и Homo sapiens. Человек, устремленный в космос. Ты один из таких. Не думаю, чтобы у римлян была такая концепция, так что Homo novus — вероятно, лучшее из того, что можно придумать на латыни. Новый Человек. Нечто следующее.

Том фыркнул.

— Homo excastra больше подходит.

— Нет, Том, — настойчиво сказал я,-ты не прав. Мы не изгнанники. Мы можем быть в буквальном смысле «за пределами лагеря», «за пределами крепости», но смысла «изгнание» в этом нет. Или ты жалеешь о своем выборе?

Он долго не отвечал.

— Нет. Нет, космос -это то место, где я хочу жить. Все верно. Я не чувствую себя изгнанником — я думаю о целой солнечной системе как о человеческой территории. Но я чувствую себя так, как будто бросил своих соотечественников в момент самой большой национальной неудачи.

— Том, — сказал я торжественно, — уверяю тебя, что это вряд ли для тебя большая потеря; скорее ее диаметральная противоположность.

— Да, мир выглядит довольно гнилым в эти дни, не стану спорить. Я мало о чем буду скучать.

— Ты не улавливаешь сути.

— Так объясни.

— Я говорил относительно этого с доком Пэнзеллой до нашего отбытия.

Какова нормальная продолжительность жизни для Человека Космоса?

Он дважды пытался заговорить и оставил попытки.

— Правильно. Не существует способа сформировать предположение. Это полностью новая игра в мяч. Мы первые. Я спросил Пэнзеллу, и он сказал, чтобы мы возвращались, если двое или трое из нас умрут. Мы все можем умереть в пределах месяца из-за того, что накапливающиеся шлаки откажутся собираться у нас в ногах, или потому что наши мозоли мигрируют в мозги, или от чего-нибудь еще. Но Пэнзелла предполагает, что невесомость собирается добавить по крайней мере сорок лет к нашему жизненному сроку.

Я спросил его, насколько он уверен, и он предложил заключить пари на большие деньги.

Все заговорили одновременно. По радио из этого ничего не получается.

Если обобщить, к чему сводились их реплики, то получилось бы:

— Что-что он сказал?

Том сердито договаривал последний:

— …возможно, вообще знать что-то об этом? — услышали мы конец его фразы.

— Вот именно, — сказал я. — Мы не будем знать до тех пор, пока не станет слишком поздно. Но звучит это разумно. В невесомости сердцу при— ходится работать с меньшей нагрузкой, артериальные отложения уменьшаются…

— Значит, нас достанут не сердечные болезни, — высказался Том, — если предположить, что уменьшение работы подействует на сердце хорошо, а не наоборот. Но это лишь один орган из многих.

— Поразмысли над этим. Том. Космос — стерильная среда. При соблюдении разумной осторожности она всегда будет такой. Иммунная система становится практически атавизмом. А имеете ли вы какое-нибудь представление о том, сколько энергии уходит из вашей жизненной системы на борьбу с тысячами блуждающих инфекций? Энергии, которая могла бы использоваться для поддержания и восстановления организма? Разве вы не замечаете, как падает уровень нашей активности, когда мы отправляемся на Землю?

— Ну конечно, — сказал он. — Но это только…

— …гравитация, ты хотел сказать? Знаешь, что я имею в виду? Здесь мы здоровее, физически и умственно, чем когда-либо были на Земле. Когда вы подхватывали насморк в космосе? И, между прочим, когда вы в последний раз чувствовали глубокую депрессию, были угрюмы? Как вообще все мы когда-то умудрялись иметь неудачные дни, черную депрессию, капризы и прочее в том же роде? Черт, само слово «депрессия» связано с гравитацией.

Подавленность! В космосе нельзя ничего подавить, можно только переместить. В английском языке слово «гравитация» имеет другое значение

— «серьезность», синоним отсутствия чувства юмора. А если есть две вещи, которые ведут к ранней смерти, так это как раз депрессия и отсутствие чувства юмора.

Живой волной нахлынула память о том, что я чувствовал, живя с увечной ногой в земном тяготении. Депрессия и атрофия чувства юмора. Это казалось таким давним, таким невообразимо далеким. Неужели я когда-то действительно испытывал подобное отчаяние?

— Во всяком случае, — продолжал я, — Пэнзелла сообщает, что люди, которые проводят много времени в невесомости — даже люди на Луне, которые пребывают при одной шестой земного тяготения, те изгнанные горняки, — показывают более низкое количество сердечных заболеваний и болезней легких, что естественно. Но он также сообщает, что они показывают значительно более низкое, чем статистическая норма, количество случаев рака всех видов.

— Даже при более высоком уровне радиации? — скептически спросил Том. -Всякий раз, когда происходит вспышка на Солнце, мы все видим некоторое время зеленых головастиков, поскольку дополнительная радиация влияет на наши глазные яблоки. И неважно, находимся мы в помещении или снаружи.

— Угу, — уверил я его. — Выйти из-под одеяла атмосферы — вот что было основным риском для здоровья, и все мы пошли на этот риск, живя в космосе. Но риск, похоже, оправдался. Казалось, что повышается угроза рака, но, похоже, это не так. Почему, никто пока не ответит. А причина уменьше— ния количества проблем с легкими очевидна: мы дышим настоящим воздухом, который отфильтрован лучше, чем воздух для Первого Министра, свободен от пыли и с нулевым содержанием вредных химических соединений. Черт, если бы вы имели все деньги на Земле, и то вы бы не могли заказать себе по вкусу более здоровую среду. Что вы скажете насчет старой госпожи Мэрфи со Скайфэка? Сколько ей, шестьдесят пять?

— Шестьдесят шесть, — сказал Рауль. — Чемпион по гандболу в невесомости. В трех играх подряд утирала мне нос.

— Почти как если бы мы были предназначены, чтобы жить в космосе, — удивленно сказала Линда.

— Ладно! — раздраженно воскликнул Том. — ладно, я сдаюсь. Меня купили. Мы все доживем до ста двадцати. Полагаю, что чужаки не решат попробовать нас на вкус. Но я продолжаю утверждать, что. весь этот треп о «новом биологическом виде» — ерунда, бред сумасшедшего, мания величия.

С одной стороны, нет никакой гарантии, что наше развитие будет правильным — или, как подчеркнул Чарли, что мы вообще выживем. Но что гораздо важнее, Homo novus — биологический вид без естественной среды обитания! Мы неспособны сами поддерживать свое существование, друзья!

Мы крайне зависимы от Homo sapiens, если только мы не научимся и пока мы не научимся производить наш собственный воздух, воду, пищу, металлы, пластмассы, орудия, видеокамеры…

— Чего это у тебя такое шило в заднице? — спросил Гарри.

— У меня нет шила в заднице! — завопил Том. Тут уж мы все не выдержали, и Тому хватило честности спустя некоторое время присоединить— ся к нам.

— Ты прав, — сказал он. — Я разозлился. Я и правда не знаю, почему.

Линда, ты что-нибудь можешь мне объяснить?

— Ну, — сказала она задумчиво, — «злость» и «страх» чертовски близки к тому, чтобы быть синонимами…

Том вздрогнул от неожиданности.

Заговорил Рауль, в его голосе было напряжение.

— Если это поможет, я готов признаться, что наше отложенное свидание с этими сверхсветляками меня, например, перепугало до смерти. А ведь я не встречался с ними лично, как ты и Чарли. Я хочу сказать, что эта небольшая шуточка может стоить нам куда больше, чем всего лишь потерять воз— можность вернуться на Землю.

Это была такая странная фраза, что мы достаточно долго пытались осознать ее.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — медленно произнесла Норри. — Наше задание — установить телепатический контакт с тем, что, похоже, представляет из себя групповой разум. Я почти… почти боюсь, что у нас получится.

— Боишься потеряться, дорогая? — сказал я. — Не бойся, я тебя далеко не отпущу. Я ждал двадцать лет не для того, чтобы стать вдовцом.

Она сжала мою руку.

— В этом суть вопроса, — сказала Линда. — Самое плохое, что нам всегда грозит — это смерть, в той или иной форме. И мы всегда были под смертным приговором, мы все, — за то, что мы люди. Такова цена билета на это представление. Норри, вы с Чарли смотрели смерти прямо в глаза неделю назад. Чертовски вероятно, что вам когда-нибудь придется это сделать опять.

Возможно, сложится так, что это будет через год на Сатурне. Что с того?

— Беда в том, — сказал Том, качая головой, — что страх не проходит только потому, что он нелогичен.

— Не проходит, — согласилась Линда, — но все-таки есть способы с ним справляться. А нажимать на него до тех пор, пока он не выльется наружу в виде злости — это не способ. Теперь, когда мы добрались до основ, я научу тебя технике самодисциплины, которая на самом деле серьезно помогает.

— Научи и меня тоже, — сказал Рауль почти неслышно.

Гарри протянул руку и взял Рауля за руку.

— Будем учиться вместе, — сказал он.

— Мы все будем учиться вместе, — сказал я. — Возможно, мы иные, чем люди, но не до такой уж степени. Но я бы хотел сказать, что вы — чуть ли не самые храбрые ребята, которых я знаю. Вы все. Если кто-нибудь… Хоп-ля!

Снова сигнал будильника. Давайте немного займемся настоящими упраж— нениями, чтобы вернуться потными. Через пару дней повторим то же, что сегодня. Гарри, отключи эту запись тяжелого дыхания от схемы, и начинаем двигаться все вместе по счету три, два, один, марш…

Я привожу вышеупомянутый диалог полностью, видимо, потому, что это

— одно из немногих событий в нашей хронике, полная звуковая запись которого у меня есть. Но также отчасти потому, что в нем содержится большая часть информации, которую вам следует знать относительно того однолетнего полета к Сатурну. Нет смысла описывать интерьеры «Зигфрида», или распорядок дня на каждый день, или препятствия и межличностные трения — все то, что заполняло месяцы одного из наиболее загруженных и утомительных годов моей жизни.

Как обычно и, возможно, неизбежно в экспедициях подобного рода, в свободное от работы время экипаж, дипломаты и танцоры образовали три ра— зумно сомкнутых клана и поддерживали между кланами напряженный мир.

Каждая группа имела собственные интересы и развлечения. Дипломаты, например, проводили большую часть свободного времени (и существенный процент рабочего времени) в стычках — как вежливых, так и наоборот.

Терпение Де Ла Торре скоро заслужило уважение каждого человека на борту.

Почитайте любую приличную книгу о жизни в подводной лодке, переведите в невесомость, и у вас получится тот год. Музыка Рауля, однако, помогала нам всем сохранить здравый рассудок. Он стал единственным пассажиром, помимо Де Ла Торре, которого уважали все.

Мы вшестером как-то так никогда и не продолжили размышления про новый биологический вид, хотя мы с Норри говорили об этом несколько раз, прислонив шлем к шлему, и с Линдой иногда мы касались этой темы. И, конечно, никогда не упоминали об этом на борту «Зигфрида». Изначально предполагается, что космические корабли нашпигованы подслушивающими устройствами. Идея, что мы, шестеро танцоров, отличаемся от людей, даже для Де Ла Торре не прошла бы даром — а он был практически единственным, кто относился к нам не так, будто мы всего лишь наемные чернорабочие, «всего лишь переводчики» (выражение Силвермена). Дмирова и Ли, я полагаю, осознавали, какое положение мы занимаем на корабле, но ничего не могли с собой поделать. Как истые дипломаты, они просто не привыкли воспринимать переводчиков как социально равных. Силвермен считал, что танец — это то, что показывают в варьете. И почему это мы не можем перевести концепцию Манифеста Судеб в танец?

Скажу еще одну вещь про этот год. Человек, которым я был, когда впервые оказался в космосе, тот год не пережил бы. У него перегорели бы мозги или он упился бы до смерти.

Вместо этого я часто выходил наружу на прогулку. И много занимался любовью с Норри. С включенной для уединения музыкой.

Кроме этого единственным событием, достойным упоминания, было сообщение Линды, что она беременна. Приблизительно за два месяца до Сатурна нам предстояло решать проблему родов в невесомости без акушерки.

И, кстати сказать, вообще без ничего.

Дела пошли живее по мере нашего приближения к Сатурну.

Нам не удалось ни одним из возможных способов убедить никого из дипломатов выйти вместе с нами в открытый космос. Трое отказались по со— вершенно банальной причине. Выход в открытый космос опаснее, чем пребывание в безопасности внутри (как мне глубокомысленно напомнили в тот день, когда мы это предложили), и их должность запрещает им на пути к тому, что представляет собой поистине самую значительную конференцию в истории, идти на какой бы то ни было риск, если его можно избежать. Мы, танцоры, рассматривались как более заменимые, но и на нас оказали дав— ление, чтобы мы не выходили в космос одновременно. Я стоял на своем и продолжал настаивать, что групповой танец необходимо планировать, ре— жиссировать и репетировать вместе. Ведь «Звездные танцоры, Инкорпорейтед» — это творческий коллектив, коллектив в первую очередь.

Кроме того, чем больше товарищей рядом, тем безопаснее для каждого.

Четвертый дипломат, Силвермен, получил специальный приказ не подвергать себя воздействию космоса. Поэтому он довольно скоро попросил нас взять его на прогулку. Что-то вроде «они не могут приказать такому бесстрашному сукину сыну, как я, не рисковать»: приказ оспаривал его мужественность. Он передумал, когда ему объяснили систему испражнения в р-костюме, и больше никогда не возвращался к этой теме.

Но за несколько недель до того, как мы должны были начинать торможение, Линда пришла ко мне в комнату и сказала:

— Чен Тен Ли хочет выйти с нами на прогулку. Я вздрогнул от неожиданности и состроил гримасу, как мы делали, подражая Силвермену.

— Ты что, умерла бы, если бы сначала попросила меня сесть и предупредила, что у тебя плохие новости? А не оглушала бы меня этим без подготовки. — Он мне тоже сказал без подготовки. Что бы подумал ДеЛа Торре? Или Билл? Или другие? Или старина Вертхеймер, который сказал мне взглядом, что верит в меня. И столь же важно понять: почему Чен захотел расправить крылышки? Ведь не ради того, чтобы взглянуть на пейзаж. У него есть первоклассный видео, лучший из тех, что могла предоставить Земля — действительно стоящая игрушка. И он не стал бы просто глупо хорохориться, как Силвермен.

— Чего именно он хочет на самом деле, Линда? Увидеть репетицию живьем? Парить и медитировать? Чего?

— Спросите его.

Я никогда раньше не был в каюте Чена. Он играл в трехмерные шахматы с компьютером. Мне едва удавалось следить за игрой, но было ясно, что он жутко проигрывает — что меня удивило.

— Доктор Чен, я так понял, что вы хотите выйти с нами наружу.

Он был одет в изысканную пижаму которую еще на Земле благоразумно выбрал для невесомости и самостоятельно снабдил липучками. (Дмировой и ДеЛа Торре в этом деле пришлось просить помощи у Рауля, а одежда Силвермена выглядела так, словно он вернулся к швейной машинке.) Чен склонил бритую голову и ответил серьезно: — Как можно скорее.

Его голос напоминал звук старого корнет-а-пистона, немного сиплый и словно покрытый пылью.

— Это ставит меня в затруднительное положение, сэр, — сказал я столь же серьезно. — Вам приказано не подвергать себя опасности. Де Ла Торре и все остальные знают это. И если я выведу вас наружу и у вас произойдет поломка скафандра или даже приступ космической болезни, Народная Республика Китай задаст мне несколько острых вопросов. А вслед за ней вопросы станут задавать доминион Канада и Объединенные Нации, не говоря уж о вашей престарелой матери.

Он вежливо улыбнулся, отчего на лице его проступила сеть мелких морщинок.

— Насколько вероятен такой результат?

— Вам знакомы законы Мэрфи, доктор Чен? И их окончательный вывод?

Его улыбка стала шире.

— Я хочу рискнуть. У вас есть опыт в приобщении неофитов к космосу.

— Я потерял двух из семнадцати учеников!

— Сколько из них вы потеряли за их первые три часа, господин Армстед?

Не могу ли я оставаться в «игральном кубике», для полной гарантии одетый в скафандр?

«Кубик» не предназначался для азартных игр; его соорудили методом сварку. Он представлял собой куб из прозрачной пластмассы с ребрами из металлического сплава, снабженный оборудованием для минимальной системы жизнеобеспечения, первой помощи и средствами самостоятельного перемещения в открытом космосе. Экипаж и все дипломаты за исключением, Чена называли «кубик» полевым модулем обеспечения. Это вызывало от— вращение у Гарри, который разработал и построил «кубик». Могло ведь случиться, что у одного из нас, Звездных танцоров, возникнет какая-то неполадка посреди репетиции, или кому-то захочется посидеть отдельно некоторое время, или поберечь воздух — мало ли по каким причинам можно нуждаться в кубе с атмосферой внутри и обзором 360 градусов. В настоящее время «кубик» был прочно закреплен на корпусе большого шаттла, который мы называли Лимузином, но легко мог от него отделиться. А скафандр Чена был стандартной броней Космической Команды, таким же хорошим или даже лучше, чем наши индивидуальные костюмы японского производства.

Несомненно более прочным; с лучшей системой подачи воздуха… — Доктор, я должен знать, зачем это вам.

Его улыбка стала постепе-е-енно исчезать, но когда она уменьшилась наполовину, а я не побледнел и не взял срои слова обратно, он позволил ей задержаться. Приблизительно в трех четвертях пути к хмурому выражению.

— Я допускаю, что вы имеете право на подобные вопросы. Неуверен, что смогу дать вам удовлетворительный ответ в этом случае. — Он задумался. Я ждал. — Я не привык пользоваться услугами переводчика. У меня хорошие способности к языкам. Но существует по крайней мере один язык, который я никогда не освою. Мне когда-то сказали, что. никто не сможет научиться думать на языке навахо, если не воспитан как навахо. Я приложил огромные усилия, чтобы это опровергнуть, и потерпел неудачу. Я научился понимать язык навахо. Но я никогда не научусь думать на нем — он основан на воспри— ятии мира, настолько отличного от нашего в своей основе, что мой разум не в силах его принять.

Я изучал ваш танец, тот «язык» на котором вы вскоре будете говорить за нас. Я обсуждал этот вопрос по космической связи с миссис Парсонс и довел компьютер корабля до истощения по этому вопросу. Я не смог научиться думать на этом языке.

Я хочу попробовать еще раз. Я теоретически заключил, что личное столкновение с космосом как он есть, без преград, может помочь мне. — Он сделал паузу и снова усмехнулся. — Глотание почек пейотля слегка помогло мне в моих усилиях с навахо — как и обещал мне мой наставник. Я должен почувствовать ваше восприятие мира. Я надеюсь, оно на вкус приятнее почек.

Это была самая длинная речь, которую я вытащил со дня нашего знакомства из скупого и точного в словах Чена. Я посмотрел на него по— новому: с уважением и некоторым удивлением. И с возрастающим удовольствием: вот друг, с которым я чуть не упустил подружиться. Боже мой, а что, если старый Чен — Homo novus?

— Доктор Чен, — сказал я, когда ко мне вернулось дыхание, — пойдемте поговорим с командующим Коксом.

Чен с полнейшим вниманием выслушал такое количество зачастую уже знакомых ему инструкций, какого хватило бы на восемнадцать часов, и задал сам весьма серьезные вопросы. Я готов побиться об заклад, что еще до инструктажа он мог разобрать любую подсистему в своем костюме в полной темноте. К концу я был готов побиться об заклад, что он мог бы собрать их в темноте из свободно плавающих в невесомости запчастей. Я сталкивался с довольно большим числом выдающихся умов, но Чен произвел на меня впечатление. Но я все еще не был уверен, что доверяю ему. Мы ограничили отряд до трех человек, чтобы уменьшить число возможных неполадок — в космосе неприятности редко приходят в одиночку. Я был очевидным «вожатым скаутов»: я провел больше времени в открытом космосе, чем кто— либо из находящихся на борту, не считая Гарри. Линда инструктировала Чена в течение прошлого года; она пришла, чтобы поддерживать непрерывность классных занятий. И чтобы танцевать для него, в то время как я изображал курицу, трясущуюся над цыплятами. И еще потому, думаю, что она была ему другом.

Первый час прошел без происшествий. Мы все трое были в «кубике», я следил за приборами управления. Мы отошли на несколько километров от «Зигфрида», травя страховочный трос, и замерли, как всегда, точно в центре бесконечности. Чен был скорее благоговейно тих, чем обособлен. Я верил, что он способен воспринять это, столь огромное, чудо — и он действительно вел себя так, словно всегда знал, что вселенная такая большая. И все же он молчал, и молчал долго.

Так же как и мы с Линдой, кстати сказать. Даже на таком расстоянии Сатурн был невероятно красивым. Слова не властны это описать. Эта планета, без сомнения, должна быть самым чертовски привлекательным местом для туристов в Солнечной системе. За всю свою жизнь я никогда не видел ничего, что производило бы столь глубокое впечатление.

Но мы уже наслаждались этим в последние дни — все люди на корабле не отходили от видеоэкранов. Мы пришли в себя, и Линда высказала Чену какие-то последние соображения по поводу нашего способа танцевать, надела шлем и вышла через шлюз, чтобы показать ему сольное выступление. По предварительной договоренности мы все должны были молчать в это время, и Билл тоже поддерживал радиомолчание на нашем канале. Чен минут пятнадцать с большим восхищением наблюдал танец Линды. Потом он вздохнул, бросил на меня странный взгляд и рванулся через весь «кубик» к панели управления.

Я вскрикнул. Но ему всего лишь понадобилось радио «кубика». Он его выключил. Затем он одним уверенным движением снял шлем, отключая тем самым радио скафандра. Мой собственный шлем был снят, чтобы экономить воздух. Я потянулся к шлему, когда увидел, что он отключил радио, но он приложил палец к губам и сказал:

— Я буду говорить с вами конфиденциально. Его голос в разреженном воздухе звучал выше и слабее обычного.

Я обдумал положение. Даже если предположить дичайшие параноидальные фантазии, Линда обладала свободой действий и могла видеть все, что происходит в прозрачном кубе.

— Разумеется, — согласился я.

— Я чувствую, что вам не по себе. Я понимаю ваши ощущения и отношусь к ним уважительно. Сейчас я Собираюсь сунуть руку в правый карман и вынуть предмет. Он безобиден.

Он так и сделал, вынув один из тех микрокордеров, которые напоминают причудливую кнопку.

— Я хочу, чтобы между нами была только правда, — добавил он.

Только ли разреженность воздуха придала его голосу такую напряженную резкость?

Я попытался найти соответствующий ответ. Позади Чена Линда грациозно кружилась в космосе, величественно беременная, самозабвенная.

— Разумеется, — сказал я снова.

Он нажал ногтем на сенсор воспроизведения. Записанный голос Линды сказал что-то, чего я не расслышал. Я покачал головой. Чен перемотал к тому же месту и мягко бросил устройство мне.

— Что я и хотела сказать, — повторился голос Линды. — Их интересы с нашими могут не совпасть.

Та самая запись, о которой я говорил некоторое время назад.

Мой мозг немедленно перешел на компьютерную скорость работы, превратился в гиперпроизводительную мыслящую машину, выполнил тысячу последовательных программ анализа за несколько микросекунд и самоуничтожился. «Застукали лезущего рукой в банку с вареньем. На полпути вниз с горы отказали тормоза. Я мог бы поклясться, что закрыл этот шлюз». Микрокордер ударил меня по щеке. Я инстинктивно схватил его и нечаянно выключил — на том месте, где Том спрашивает Линду:

— А мы что, не люди?

Последние слова какое-то время эхом отдавались в «кубике».

— Только имбецил не сумеет посадить «клопа» в неохраняемый скафандр,

— бесстрастно сказал Чен.

— Ага, — хрипло каркнул я и откашлялся. — Ага, это было глупо. Кто еще..? — Я замолчал и ударил себя по лбу. — Нет, я не стану задавать глупых вопросов. Ну и что думаете лично вы, Чен Тен Ли? Мы — Homo novus? Или всего лишь одаренные акробаты? Будь я проклят, если я знаю.

Он дрейфовал в воздухе, направляясь ко мне спиной вперед, подобно стреле в медленном полете. Так прыгают кошки.

— Возможно, Homo caelestis, — спокойно сказал он, и его приземление было безупречным. — Или, возможно Homo ala anima.

— Аллах кто? А, «крылатая душа». Хмм. Ладно, пусть будет так.

Позвольте, я вам погадаю, док.

Могу поспорить, что вы сами — «крылатая душа». Потенциально по крайней мере.

Его реакция удивила меня. Я ожидал увидеть бесстрастную маску игрока в покер. Вместо этого его лицо захлестнуло неприкрытое горе, чувство страш— ной потери и безнадежного стремления — все это как гравюра в свете Сатурна. Ни до, ни после того я не видел на его лице такого искреннего проявления чувств; быть может, этого не видел никто, кроме его старой матери и покойной жены. Это потрясло меня до самых печенок и потрясло бы и его самого, если бы он хотя бы смутно осознал это.

— Нет, мистер Армстед, — бесцветно сказал он, уставившись на Сатурн поверх моего плеча. В первый и последний раз прорвался его акцент и аб— сурдно напомнил мне Толстяка Хэмфри.

— Нет, я не один из вас. И ни время, ни мое стремление ничего здесь не изменят. Я это знаю. Я с этим смирился.

В это время его лицо стало расслабляться, приобретать обычное бесстрастное выражение — все это бессознательно. Я восхитился дисциплиной его подсознания и прервал его.

— Но я не знаю, правы ли вы. Мне кажется, что любой человек, который может играть в трехмерные шахматы, -первый кандидат на то, чтобы оказаться Homo Как-его-там-черт…

— Потому что вы незнакомы с трехмерными шахматами, — сказал он, — и незнакомы с вашей собственной природой. Люди играют в трехмерные шахматы на Земле. Это было разработано при одном g, для игрока, находящегося в вертикальном положении, и классические схемы этой игры линейны. Я пробовал играть в невесомости, с набором фигур, который не фиксирован по отношению ко мне в той позиции, что при наличии тяготения, к у меня ничего не получилось. Я могу последовательно побеждать Программу Мартина-Дэниэлса в плоских шахматах — (мировой класс) — но в трехмерных шахматах в условиях невесомости меня легко победил бы мистер Бриндл, если бы я был достаточно опрометчив, чтобы играть с ним. Я довольно хорошо могу координировать свои движения на борту «Зигфрида» или в этом, самом прямолинейном и прямоугольном из кораблей. Но я никогда не смогу научиться существовать в течение какого бы то ни было промежутка времени без того, что вы называете локальной вертикалью.

— Это появляется медленно, — начал я.

— Пять месяцев назад, — прервал Ли, — у меня в комнате сломался ночник. Я тотчас проснулся. Мне понадобилось двадцать минут, чтобы найти выключатель. Все это время я всхлипывал от горя и страха и потерял контроль над своим сфинктером Воспоминание это оскорбительно, поэтому я и потратил несколько недель, изобретая тесты и упражнения. Чтобы жить, мне нужна локальная вертикаль. Я — обычный человек.

Я долгое время молчал. Линда заметила наш разговор; я подал ей знак, чтобы она продолжала танцевать, и она кивнула. После того, как я все обду— мал, я сказал:

— Полагаете ли вы, что наши интересы не совпадут с вашими?

Он улыбнулся — снова стопроцентный дипломат — и хихикнул.

— Вам знакомы законы Мэрфи, господин Дрмстед? Я вернул ему усмешку.

— Ага. Но насколько вероятно это несовпадение?

— Я не думаю, что вероятно, -серьезно ответил он.-Но я полагаю, что Дмирова будет думать именно так. Возможно, Иезекииль. Возможно, ко— мандующий Кокс. Разумеется, Силвермен.

— И мы должны исходить из того, что любой из них тоже мог снабдить наши скафандры подслушивающим устройством.

— Скажите, как по-вашему: если результатом конференции будет какая— либо информация большого стратегического значения, попытается ли Силвермен единолично завладеть этой информацией?

Трепаться с Ченом было все равно что жонглировать дисковыми пилами. Я вздохнул. Говорить согласились честно.

— Да. Если у него окажется возможность, то наверняка он поступит именно так. Но это ему будет не так-то просто сделать.

— Кто-то один, имея необходимые ленты программ, может направить «Зигфрид» достаточно точно к Земле, чтобы вернуться туда, — сказал он, и я отметил, что он не сказал «один человек».

— Зачем вы мне это говорите? — Прямо сейчас я глушу любые возможные подслушивающие устройства в этом корабле. Я уверен, что Силвермен попытается поступить таким образом. Я это чую. Если он сделает это, я убью его сразу. Вы и ваши люди слишком быстро реагируете в невесомости; я хочу, чтобы вы понимали мои мотивы.

— И каковы же они?

— Сохранение цивилизации на Земле. Продолжение существования человеческой расы.

Я решил, в свою очередь, попробовать подбросить ему непростой вопрос:

— Будете стрелять в него из того пистолета?

Он проявил легкое неудовольствие.

— Нет, тот пистолет я выбросил из шлюза через две недели после того, как мы отправились в путь, — сказал он. — Нелепое оружие в невесомости, мне следовало понять это сразу. Нет, я скорее всего сломаю ему спину.

Не давайте этому парню возможности для сильной подачи мяча: он разит наповал.

— Какова будет ваша позиция в этом событии, господин Армстед?

— То есть?

— Силвермен — частично кавказец, частично североамериканец. У вас общая культурная основа. Может ли это оказаться более сильной связью, чем ваша связь с Homo caelestic?

— То есть? — снова спросил я.

— Ваш новый биологический вид долго не протянет, если голубую Землю разнесут на куски, — резко сказал Чей. — А именно этого добьется псих Силвермен. Я не знаю, как именно работает ваш мозг, господин Армстед. Как вы поступите?

— Я уважаю ваше право задавать вопрос, — сказал я медленно. — Я сделаю то, что покажется мне правильным в тот момент. У меня нет другого ответа.

Он внимательно всмотрелся в мое лицо и кивнул.

— Теперь я хотел бы выйти наружу.

— О Господи Иисусе! — взорвался я.

Он оборвал меня:

— Да, я знаю: я только что сказал, что не способен функционировать в свободном космосе, а теперь хочу попробовать. Он взмахнул шлемом.

— Господин Армстед, я предполагаю, что могу скоро умереть. Хотя бы один раз перед этим я должен повисеть в одиночестве среди вечности, не подверженный никакому ускорению, без прямых углов в качестве точек отсчета, в свободном космосе. Я мечтал о космосе большую часть своей жизни и боялся выйти в него. Теперь я должен. Насколько я могу выразить это в вашем языке, это звучит так: «Я должен встретиться один на один со своим Богом».

Мне хотелось сказать «да».

— Знаете ли вы, насколько это похоже на сенсорное голодание? — не уступал я. — Как бы вам понравилось потерять свое эго в космическом ска— фандре? Или даже всего лишь свой завтрак?

— Мне уже случалось терять свое эго. Когда-нибудь я потеряю его навсегда. А космической болезни я не подвержен. Он начал надевать шлем.

— Нет, черт возьми, не так! Следите за загубником! Дайте я помогу.

Через пять минут он подключил радио и нетвердо сказал:

— Я возвращаюсь.

После этого он не говорил ничего, пока мы не стали снимать скафандры нa причале шатглов «Зигфрида». Тогда он сказал очень мягко:

— Это я на самом деле — Homo excastra. И остальные.

Больше я не услышал от него ни слова до самого дня начала Второго Контакта. И я ответил:

— Вы всегда желанный гость в моем доме, доктор. Но он не отозвался.

Торможение принесло уйму всяческих злоключений. Если вы поселились в маленькой комнате (и никогда оттуда не выходите), то к концу года ваши вещи будут валяться повсюду. Невесомость усиливает эту тенденцию.

Упрятать по местам все без остатка было бы невозможно, даже если бы нам предстояло справиться всего лишь с одной сотой g за двадцать пять часов. Но даже самый прямой, проверенный лазером трубопровод имеет некоторое количество изгибов; а наша траектория была одним из самых длинных трубопроводов, когда-либо проложенных человеком (больше миллиарда километров). Поле тяготения Титана представляло собой мощную маленькую мишень в конце трубопровода, в которую мы должны были угодить очень точно. Прежде чем Скайфэк стал производить микросхемы для компьютеров, такой фокус нельзя было бы проделать. А так по дороге у нас были совсем небольшие исправления траектории. Но луна плыла быстро, и мы пару раз разгоняли корабль до одного g. Эти толчки, хотя были милосердно короткими, заставили меня сильно сомневаться, что мы сможем пережить даже двухлетнее обратное путешествие. Толчки также привели к множеству мелких, преимущественно незначительных повреждений по всему кораблю:

все внутренние помещения превратились в Чулан враля Мак-Джи. Однако худшим из повреждений оказался прорыв водопровода, ведущего к бакам для душа посредине корабля, и поломка кондиционеров воздуха там же.

Даже если вас предупреждают о землетрясении заранее, это не особенно, помогает.

С другой стороны, уборка почти не составляла проблемы — опять-таки благодаря невесомости. Все, что нам нужно было сделать, — это подождать, и рано или поздно весь хлам фактически сам собой скапливался на решетках кондиционеров. Поддержание порядка в доме в условиях невесомости сво— дится преимущественно к замене изношенных липучек и фильтров.

(Мы используем сети и коконы для сна, даже если все в квартире с невесомостью действительно хорошо закреплено. Отдыхаешь при этом не так полно — но если ничем себя не стеснять, то постоянно просыпаешься от того, что снова стукнулся о решетку воздушной системы. Один придурок-ученик пожелал спать в Городском Зале, который не был оборудован для сна, а чтобы не стукаться о решетку, он выключил систему вентиляции воздуха. К счастью, кто-то пришел раньше, чем он успел задохнуться в оболочке углекислого газа, который сам же выдыхал. Я заплатил за катер вне графика и отправил его на Землю двадцатью часами позже.)

Так что практически тотчас же все до одного нашли время, чтобы повиснуть перед видеомонитором и пялиться на Титан.

Вот реферат обширной «краткой» справки, которую мы все изучили:

Титан — шестая из лун Сатурна и самая большая Я смутно ожидал увидеть что-то размером с Луну. Но у проклятой штуки диаметр почти 5 800 километров, примерно как у Меркурия или приблизительно четыре десятых диаметра Земли! При этом невероятном размере масса Титана составляет лишь около 0,02 массы Земли. Наклон орбиты незначителен, меньше одного градуса, то есть Титан движется по орбите практически точно вокруг экватора Сатурна (как и Кольцо), на среднем расстоянии чуть более десяти диаметров планеты. Титан блокирован приливами-отливами, так что он всегда обращен одной и той же стороной к своему хозяину, подобно Луне.

Ему требуется всего лишь приблизительно шестнадцать дней, чтобы облететь Сатурн — поистине быстрый спутник для своего размера. (Но Сатурн и сам имеет день продолжительностью десять с четвертью часов.) С того момента, как Титан стал размерами с глазное яблоко, он приобрел красный оттенок и теперь напоминал Марс в огне, опоясанный широким поясом облаков, отливающих кровью. Сквозь них горы и долины, напоминающие лунные, светились холодной краснотой, словно подсвеченные отражающими поверхностями красного геля — каковыми, по существу, они и являлись. Впечатление в целом было: адский огонь, проклятое место.

Этот сверхъестественный красный цвет был одной из главных причин, по которой Кокс и Сонг развили бешеную деятельность, как только мы вышли на стабильную орбиту. Мировое научное сообщество хватил удар, когда их дорогостоящий зонд для исследования Сатурна был «на гоп-стоп» захвачен военными для дипломатической миссии. Еще больший удар их хватил, когда они узнали, что научная группа этого путешествия будет состоять из одного— единственного физика из Космической Команды и инженера. Поэтому Билл и полковник Сонг провели двадцать четыре часа, которые мы оставались на этой орбите, как рыбаки, когда идет грандиозный клев. Они произвели тот минимум замеров и записей, которыми могли удовольствоваться первоначальные хозяева «Зигфрида». Во главе со Сьюзен Па Сонг они работали согласно записанным на пленку инструкциям под ядовитым руководством самых озлобленных ученых на Земле (с запаздыванием передаваемого сигнала на час с четвертью, что не улучшало ничье настроение). Билл и полковник Сонг отлично сделали свое дело. Достаточно трудно представить себе, как должен рассуждать человек, которого исследование шестой луны Сатурна волнует больше, чем общение с плазмоидами, прибывшими из-за пределов Солнечной системы, но люди с таким складом ума встречаются — и, удивительное дело, они не совсем чокнутые.

Все из-за этого красного цвета. Титан должен был быть каким-нибудь синевато-зеленым. Но даже с Земли явственно видно, что он красный.

Почему? Ну, профессоров заставлял хлопать крыльями тот факт, что атмосфера Титана (главным образом, метан) и температурные характеристики делали его чуть ли не последним местом в Солнечной системе где теория ворчливо допускала возможность существования «жизни, какой мы ее знаем». Эксперименты с камерой, в которой была воссоздана среда Титана, привели к химическим реакциям «первичной вспышки» Миллера — добрый знак. Негласной, но излюбленной всеми гипотезой было предположение о том, что, возможно, красный облачный покров представляет собой органическую материю некоего вида — или даже какую угодно разновидность загрязнения, которую может произвести существо, дышащее метаном. Я не смог понять даже популярное изложение этого спектакля, сделанное Раулем, и меня все это интересовало очень отдаленно.

Но я думаю, что к концу этих двадцати четырех часов пессимист сказал бы «нет», а оптимист — «может быть». Рауль привел много неоднозначных данных, сведений, которые казались противоречащими сами себе — что меня не удивило в свете того, как преждевременно и спешно «Зигфрид» ринулся выполнять задание.

Я делил свое собственное внимание между Титаном и Сатурном. Сатурном ученые не будут интересоваться до самого окончания конференции, когда они смогут взглянуть на него поближе. Там, где мы были, он занимал участок неба примерно в 6 или 7 градусов. (Для сравнения: Луна, видимая с Земли, противолежит углу приблизительно в половину градуса; Земля, видимая с Луны — примерно 2 градуса шириной. Ваш кулак на расстоянии вытянутой руки составляет примерно 10 градусов.) Кольцо, рe6poм к нам, прибавляло еще два диаметра планеты, или почти 14 градусов. Посчитайте, это в совокупности 20 градусов, ширина двух кулаков. Не такие уж космические масштабы; дома, в Студии, мы в перигее видели родную Землю занимаю-шей больше половины неба. Но когда Земля видна под углом 20 градусов, мы должны находиться в 22 000 километрах от ее поверхности. Сатурн же сейчас был удален на 1,2 миллиона километров.

Сатурн — чертовски большая планета, самая большая в Солнечной системе, если вы не станете звать Юпитер планетой (я бы не стал его звать никак. Вдруг Ненароком откилометрнется?) Диаметр Сатурна немногим больше 116 000 километров, примерно девять земных, а массой он в девя— носто пять Земель. И сила тяжести на его поверхности, составляющая 1,15 земной, выглядит абсурдно малой; но нужно помнить, что Сатурн имеет плотность всего 0,69 при плотности воды, равной единице (тогда как Земля более чем в пять раз плотнее воды). Даже этого небольшого тяготения было больше чем достаточно, чтобы убить Homo caelestis или Homo excastra, окажись мы столь глупы, чтобы садиться на Сатурн. И вторая космическая скорость для Сатурна больше чем втрое превышает вторую космическую скорость для Земли (слабое поле тяготения— но очень обширное).

Однако, насколько я понимаю, нельзя в полном смысле слова сказать, что Сатурн имеет поверхность. Ну, там внизу наверняка где-нибудь найдется камень. Но задолго до того, как вы спуститесь так низко, вы зависнете, плавая в метане, из которого большей частью состоит Сатурн (и его «атмосфера»).

Его величественное Кольцо напоминает о луне, которая не справилась со своими обязанностями — бесчисленные миллиарды движущихся по орбите камней размерами от песчинки до валуна, покрытых замерзшей водой.

Вместе они представляют неописуемо красивое зрелище. Сатурн — бледного коричневато-желтого цвета с широкими полосами темного, почти шоколадно-коричневого, и очень яркий. Кольцо, будучи по сути грязным льдом, включает буквально каждый цвет в видимом спектре, сверкающий и смещающийся по мере того, как независимые орбиты составляющих частей Кольца меняют взаимное расположение. Впечатление в целом — как от огромного агата или тигрового глаза, окольцованного разрушенными остатками величественной радуги. Настоящие радуги, размерами поменьше, беспорядочно вспыхивают и гаснут в пределах орбиты, подобно огонькам, которые видишь через забрызганные очки.

Это было зрелище, которое мне никогда не надоедало, которое я никогда не забуду, пока жив. Одно это уже стоило путешествия с Земли и потери «наследства». Не могу сказать, было ли это более красиво в высшей точке нашей орбиты, когда мы находились над Кольцом, или в другом конце, когда мы были на ребре — оба случая имеют свои преимущества. Рауль проводил фактически каждую минуту свободного времени, прилипнув к переборке напротив видеоэкрана, со своим «Мьюзикмастером» на коленях, наушниками на голове, с пальцами, шарящими по клавиатуре в поисках гармонии. Он не разрешил нам подключить колонки, но дал Гарри вспомогательные наушники. Я впоследствии слышал симфонию, которую он написал, пользуясь теми рабочими набросками, — и я готов был бы променять Землю на ЭТО.

Чужаки, конечно, были той основной точкой, на которой сосредоточилось внимание Билла Кокса. Их высокоэнергетическое излучение почти пере— грузило его приборы, хотя они были слишком далеко, чтобы их можно было видеть. Приблизительно в миллионе километров, плюс-минус несколько сотен тысяч, ожидающие с очевидным терпением вблизи передней лагранжевой точки Сатурн-Титан. фактическое определение этой точки было чрезвычайно усложнено присутствием восьми других лун, и мне сказали, что никакая Троянская точка не бывает стабильна длительное время — даже если движение Колонии О'Нейла когда-либо станет действовать на L-5, оно никогда не распространится на Сатурн. Но сводилось все к тому, что чужие ждали примерно в 60 градусах «ниже» орбиты Титана, во вполне разумном месте для конференции. Что лишний раз подтверждало предположение о том, что они стремились к встрече.

Так что мы должны были сделать следующий шаг и поздороваться.

Троянская точка была удалена на расстояние добрых четырех световых секунд, и опаздывать не хотелось никому.

У нас, танцоров, разумеется, тоже было чем заняться, пока Билл и полковник Сонг трудились не покладая рук. Мы отнюдь не все время проводили как зеваки-туристы.

Лимузин был полностью загружен припасами и снабжен оборудованием, проверен в полевых условиях и на борту до последней схемы, и за его работу можно было поручиться. Это было сделано давно, во время полета. Так что, естественно, первым делом мы снова взялись проверять припасы и обо— рудование и провели обширное тестирование вплоть до последней схемы.

Если у нас ничего не получится, следующая экспедиция прибудет никак не раньше чем через два или три года — и, возможно, к тому времени им настолько осточертеет сидеть в этой точке, что они отправятся домой.

Кроме того, я хотел с ними поговорить на личную тему.

Именно это было причиной последних событий, которые произошли перед тем, как дать полный ход в направлении чужих: мы провели несколько часов в споре с дипломатами по поводу хореографии; хотя практически этот спор не прекращался весь год.

Я в конце концов их бросил и отправился к себе в каюту. Пусть сами танцуют! Я потерял не терпение, потерял только желание спорить. Де Ла Торре для вежливости выждал какое-то время и позвонил ко Мне в дверь. — Войдите.

Стрижка для пребывания в невесомости испортила его внешний вид.

Раньше у него, должно быть, была прическа, как у Марка Твена. Ему также пришлось сбрить бороду — в шлеме нет места для бороды — и, поскольку он ненавидел бритье, то делал это скверно; но это как раз и пошло на пользу его внешности — щетины было почти достаточно, чтобы компенсировать огромный, покрытый пушком череп. В его теплых коричневых глазах читалась невыразимая усталость, веки из-за морщинок походили на изюм. Он прилепился к стенке, двигаясь с преувеличенной осторожностью человека, уставшего так, что не в состоянии шевельнуть пальцем, и выравнялся относительно локальной вертикали, заложенной в стенку земными проектировщиками (когда Гарри построит свой первый космический корабль ценой в миллиард долларов, он будет более изобретательным).

Де Ла Торре, в его возрасте, никогда не сможет стать Человеком Космоса.

Из уважения к нему я принял вертикальное положение относительно той же линии, что и он. Остатки раздражения ушли; решимость осталась.

— Чарльз, мы должны прийти к согласию.

— Иезекииль, только не говорите мне, что вы такой же слепой, как все остальные.

— Они только считают более соответствующим, чтобы самое первое движение было скорее уважительным, чем строгим; скорее торжественным, чем эмоциональным. Как только мы установим связь, откроем отношения с этими существами во взаимном достоинстве, тогда будет время, чтобы заявить наши жалобы. Возможно, третье или четвертое движение.

— Черт побери, это неправильно!

— Чарльз, простите меня, но, конечно, вы признаете, что эмоции могут застилать вам разум в этом вопросе? Я вздохнул.

— Иезекииль, посмотрите мне в глаза. Моя любовь с Шерой Драммон прекратилась незадолго до ее смерти. С тех пор прошло много времени. Я ис— следовал свою душу и танец, который родился из нее, и я не чувствую стремления к личной мести, у меня нет никакой жажды возмездия.

— В вашем танце нет жажды мщения, — согласился он.

— Но у меня есть жалоба — не как у обездоленного любовника, но как у обездоленного человеческого существа. Я хочу, чтобы чужие знали, чего они стоили нашей расе, когда они вызвали смерть Шеры Драммон, когда они подтолкнули ее и сделали ее Homo caelestic прежде, чем появилось хоть какое-то место и хоть какой-то способ жить для такого существа…

Я оборвал себя, сообразив, что сболтнул, но Де Ла Торре и глазом не моргнул.

— Разве она уже не была Homo caelestis, или aia anima, к тому моменту, как они прибыли, Чарльз? — спросил он так вежливо, как будто предполагалось, что он знает эти термины. — Разве она не умерла бы по возвращении на Землю в любом случае?

Хотя его вопрос и привел меня в смятение, но я распознал и принял его искренность.

— Возможно, это так, Иезекииль. Ее тело должно было быть на грани необратимой адаптации. Я лежал без сна много ночей, думая об этом, обгова— ривая это со своей женой. Я продолжаю думать так: если бы Шера представила себе, что ее «Звездный танец» будет иметь такой коммерческий успех, она бы выдержала краткое ожидание в Скайфэке, она могла бы выжить и стать гораздо более стоящим лидером для нашей Студии. Я продолжаю думать так: если бы она хорошо все обдумала, она могла бы не спешить сжечь крылья так высоко над своей потерянной планетой. Я продолжаю думать так: если бы она только знала, она могла бы жить.

Я глотнул дрянного кофе из груши и состроил мину.

— Но из нее высосали все соки. У нее не осталось духа борьбы, она вложила его весь в «Звездный танец» и из последних сил бросила в этих красных светляков. Весь ее путь, до самого Кэррингтона, медленно истощал в ней желание жить, и она бросила все, что у нее оставалось, в этих чужаков; это была цена того, чтобы оттолкнуть их обратно в межзвездное пространство, напугать их так сильно, чтобы следующая предпринятая ими попытка была не ближе, чем в миллиарде километров от нас. После этого воли к жизни в ней не осталось — во всяком случае, осталось недостаточно, чтобы ее поддержать.

Я хочу рассказать тем существам о ценности объекта, который был сокрушен их небрежным шагом, заставить их понять огромность потери, ко— торую понес народ Шеры. Если горе или раскаяние присутствуют в их эмоциональном наборе, я хочу увидеть проявление этих чувств. Больше всего, как мне кажется, я хочу их простить. Поэтому для начала я должен представить свои жалобы. Я думаю, что их реакция на это скажет нам быстрее, чем что-либо другое, сможем ли мы хоть когда-нибудь научиться общаться и мирно сосуществовать с ними.

Они по-настоящему уважают танец, Иезекииль, и они стоили нам величайшей танцовщицы нашего времени. Раса, которая может начать разговор с любого другого заявления, — это раса, которую мне не очень хочется представлять. Это опять и снова будет ошибка Монтесумы. Норри и другие согласны со мной. Иначе мы не станем работать.

Он долго молчал. Последнее, с чем согласится дипломат, — это что в конкретном случае компромисс невозможен. Но наконец он сказал:

— Я понял вашу мысль, Чарльз. И я признаю, что она приводит меня к тем же самым выводам. — Он вздохнул. — Вы правы. Я сделаю так, чтобы дру— гие приняли это. — Он оттолкнулся и подлетел ко мне, взял меня за плечи морщинистыми, испещренными пятнышками руками. — Благодарю вас, что вы мне объяснили. Давайте начинать приготовления к тому, чтобы представить нашу жалобу.

Он заперся с тремя остальными чуть больше, чем на двадцать минут, и появился с их чрезвычайно ворчливым согласием. Он был действительно лучшим человеком, которого мог выбрать Вертхеймер. Через полчаса мы уже были в пути.

Потребовалась большая часть дня и кропотливый труд, чтобы доставить «Зигфрид» с орбиты Титана в троянскую точку, не используя ускорений, которые бы убили нас всех. Титан — могущественная луна, из притяжения которой вырваться труднее, чем из притяжения Луны. К счастью, нам не надо было вырываться, из ее притяжения полностью. Мы существенно расширили круг нашей орбиты, пока она не пересекла троянскую точку — тормозя как черти всю дорогу, так, чтобы быть неподвижными относительно троянской точки к тому моменту, когда попадем туда. Это, конечно, хотя бы отчасти делалось на авось и по воле Божьей, потому что любые перемещения в системе Сатурна — задача десяти тел (о Кольце лучше вообще не думайте), и Билл был равным партнером компьютеру в этой астронавигационной работе.

Он работал на мировом уровне, как я и полагал заранее, не теряя зря топлива и, что более важно, не теряя пассажиров. Худшее, что нам пришлось вытерпеть, — это секунд пятнадцать при 0,6 g, — всего лишь агония.

Любая соответствующим образом ориентированная стенка сойдет в качестве койки при ускорении — так как все в настоящем космическом ко— рабле имеет хорошую обивку (проектировщики космического зонда стоимостью в миллиард долларов обладают не столь богатым воображением).

Не знаю, как все остальные, но Норри, я и любой, у кого есть хоть сколько— нибудь соображения, обычно переносят ускорение обнаженными. Если вам приходится лежать навзничь на спине под действием гравитации, вам ни к чему собирающаяся складками одежда и громоздкие подушечки липучек между вами и обивкой.

Когда мы свободно отплыли от стенки и прозвучал сигнал «ускорение окончено», мы оделись в те же самые р-костюмы, в которых были во время нашей «Последней прогулки» вместе, год назад. Из пяти моделей сделанных на заказ костюмов, которые мы используем, они ближе всего к полной наготе.

Они напоминают купальный костюм без верхней части, с большим воротником и колпаком. Прозрачные части подогнаны по фигуре и практи— чески незаметны; «трусы» обусловлены не приличиями, а служат для гигиенических целей; часть колпак-и-воротник в основном выполняет эстети— ческие задачи — скрывает аппаратуру, которая находится в шлеме р— костюма. Реактивные двигатели представляют собой ювелирные украшения на запястьях и щиколотках; их управление спрятано в перчатках. Группа единогласно решила, что мы будем использовать эти костюмы для нашего представления. Возможно, образом открытых нагих людей в космосе мы подсознательно пытались утвердить нашу принадлежность к человечеству, отрицать идею о нашем отличии от землян путем демонстрации до— казательств противоположного. Видите? Пуп. Видите? Соски. Видите?

Пальцы на ногах.

— Проблема с этими костюмами, моя дорогая, — сказал я, герметизируя свою одежду, — в том, что, когда я вижу тебя в твоем костюме, это всегда угрожает мне смещением трубки катетера. — Она усмехнулась и поправила левую грудь, что вовсе не требовалось.

— Спокойно, парень. Думай о делах.

— Особенно теперь, когда больше нет этого проклятого веса. Как вы, женщины, мирились с этим столько веков? Терпели, что какое-нибудь огромное тяжелое бревно ложится на вас сверху?

— Стоически, — сказала она и направила свой полет к телефону. Она набрала код и сказала: — Линда, как малыш?

На экране появились Линда и Том, помогающие друг другу одеть р— костюмы.

— Прекрасно, — весело ответила Линда. — Даже не трепыхнулся.

Том ухмыльнулся в телефон и сказал:

— Чего волноваться? Она еще влезает в свой р-костюм, если на то пошло.

Его самообладание произвело на меня впечатление и весьма обрадовало.

Когда мы покидали Скай-фэк, я был склонен считать, что в этот момент перед поднятием занавеса, с беременной женой, о которой нужно заботиться.

Том будет вне себя от волнения. Но открытый космос, как я уже говорил, является успокаивающей средой — и, что более важно. Том позволил Линде обучить его многому. Не только танцу, дыхательным и медитационным упражнениям для релаксации — мы все этому научились. Речь идет даже не об обширном духовном обучении, которому она подвергла этого экс-биз— несмена (начавшего с громких споров и утихомирившегося, когда до него наконец дошло, что у Линды нет никакой веры, которую можно атаковать, и никакого кланового лозунга, который можно дискредитировать), хотя это, конечно, помогло.

Главным была ее любовь и проявления этой любви, которые в конце концов развязали все узлы в беспокойной душе Тома. Ее любовь была настолько подлинной, от всего сердца, что Том принял ее такой, как она есть, во всей полноте. И это заставило его полюбить немного больше и себя самого, что как раз и нужно человеку для спокойной уверенности. Если открываешься другому человеку, это освобождает хотя бы временно от всей брони, которую вы на себе тащили, и ваш характер непременно улучшается.

Иногда вы решаете избавиться от брони вообще.

Мы с Норри разделили все эти мысли друг с другом улыбкой и взглядом, потом она сказала:

— Великолепно, ребята. Увидимся в Гараже, — и очистила экран.

Ее очаровательные груди были величественны в невесомости и я любовался ими, пока она проплывала мимо и разворачивалась ко мне лицом.

— Том и Линда будут нам хорошими партнерами, — сказала она и умолкла.

Мы зависли в противоположных концах комнаты на несколько секунд, заблудившись в глазах друг друга, а затем бешено оттолкнулись в один и тот же миг и встретились в центре комнаты. Мы обхватили друг друга и руками, и ногами в яростном объятии, судорожной попытке прорваться сквозь пре— грады плота, костей и пластика и соприкоснуться сердцами.

— Я не боюсь, — она сказала мне в ухо. — Я должна была бы бояться, но не боюсь. Совсем нет. Но ах, как бы я боялась, если бы должна была от— правляться на это все без тебя!

Я попытался ответить и не смог, поэтому сильнее обнял ее.

А потом мы вышли, чтобы встретиться с остальными.

Жизнь в «Зигфриде» была скорее похожа на прозябание под палубой роскошного лайнера. Шатгл больше напоминал автобус или самолет. Ряды сидений и едва достаточно места, чтобы маневрировать около них, по— настоящему большой шлюз на корме, шлюз меньшего размера в передней стенке, иллюминаторы по бокам, двигатели сзади. Но снаружи показалось бы, что автобус или самолет сжимает огромный пузырь. Нос корабля представлял собой прозрачную сферу приблизительно двадцати метров в диаметре, наблюдательный шар, из которого группа дипломатов будет следить за нашим представлением. Там было совсем немного аппаратуры, которая могла бы помешать обзору. Сам компьютер находился на борту «Зигфрида», а действующий терминал был маленький; пять видеомониторов занимали чуть больше места, а собственная система управления Лимузина обслуживалась другой частью того же самого компьютера. Так что неудоб— ных мест на этом представлении не будет.

Понятно, приходили десятки сообщений с Земли, как всегда в последнюю минуту, но даже дипломаты не обращали на них ни малейшего внимания. Не было и особенных разговоров по дороге. Мысли всех были поглощены предстоящей встречей, а наш Главный План, насколько вообще можно сказать, что у нас таковой имелся, был определен уже давно.

Мы провели год, изучая компьютерный анализ обеих сторон — участниц «Звездного танца», и верили, что извлекли из этого достаточно, чтобы за— планировать заранее жесткую хореографию, открывающую встречу, в четырех движениях. Танец длиной примерно в час, что-то вроде приветствия мандарина. После этого мы либо установим телепатическую связь, либо нет.

Если да, то мы переключим телефон на дипломатов. Они будут передавать согласованное между собой суждение через Де Ла Торре, а мы будем переводить их слова чужим так хорошо, как сумеем. Если по какой-либо причине дипломаты не придут к согласию по некоему вопросу, мы протанцуем и это тоже. Если мы не сможем установить телепатическую связь, мы будем наблюдать ответ чужих на наше утверждение, открывающее встречу, и вместе с компьютером будем пробовать найти перевод. Тогда дипломаты скажут свое слово, компьютер выдаст нам его хореографическое решение, и мы попробуем таким образом ответить. Если мы не получим никаких результатов к концу девяти часов — две смены запаса воздуха, — мы прервемся, отправимся на Лимузине обратно домой на «Зигфрид» и попытаемся продолжить на следующий день. Если мы получим хорошие или обнадеживающие результаты, то у нас имеется достаточно баллонов с воздухом, чтобы оставаться снаружи в течение недели — а «кубик» битком набит пищей, водой и снабжен туалетом.

Конечно, мы знали, что будем, как говорят музыканты, играть по слуху.

Наше невежество было достаточно полным, и мы это прекрасно понимали, чтобы любой намек на установление связи считать крупным достижением.

Был только один видеоэкран в пассажирском салоне, и во время короткого путешествия его заполняло лицо Кокса. Он держал нас в курсе относительно положения в пространстве чужих, но оно оставалось неизменным. Наконец торможение закончилось, на краткий миг нас прижало к сиденьям; Лимузин развернулся, чтобы обратиться обсервационной сферой к чужим, и тогда мы наконец оказались там, на месте — на перекрестке. Дипломаты отстегнулись и направились вперед к шлюзу сферы; Звездные танцоры пошли на корму к большому шлюзу. К тому шлюзу, над которым зажегся индикатор «ВЫХОД».

Мы зависли там все вместе на миг, по молчаливому согласию, и оглядели друг друга. Ни у кого не было проникновенной речи, чтобы произнести ее перед остальными, никаких шуточек или последних сантиментов, чтобы ими обменяться. Последний год сплотил нас в настоящую семью; мы уже начинали обладать чем-то вроде взаимной телепатии. Мы были за пределами слов. Мы были готовы.

Но вот что мы сделали на самом деле: улыбнулись широкими идиотскими улыбками и соединили руки, образовав снежинку вокруг шлюза.

Потом Гарри и Рауль отпустили руки, поцеловались, загерметизировали шлемы и вошли в шлюз, чтобы отправиться устанавливать наши декорации.

В шлюзе было место для четверых; Том и Линда втиснулись вместе с ними.

Им нужно будет развернуть «кубик» и дождаться нас.

Когда дверь скользнула и закрылась за ними, у нас с Норри осталось время для последнего поцелуя.

— Слов нет, — сказал я, и она слегка кивнула.

— Господин Армстед? — раздалось у меня из-за спины.

— Да, доктор Чен?

Он высунулся по пояс из второго шлюза. Он был один. Без всякого выражения на лице или в голосе он сказал:

— Чтоб вам взорваться!

Я улыбнулся.

— Спасибо, сэр.

И мы вошли в шлюз.

Есть разновидность ощущения, что тебе это уже знакомо, лежащая за пределами deja vu: вспомнить больше, чем все. Это происходит так, как будто у вас с глаз спала пелена. Например, вы давно не пробовали ЛСД, но искренне полагаете, будто помните свои ощущения. Затем вы его принимаете и, когда наркотик начинает действовать, просто говорите:

«А, вот это как», и снисходительно усмехаетесь над своими глупыми тенями воспоминаний. Или (если воспоминаний по молодости еще нет) другой пример: вы открываете для себя настоящую истинную любовь в объятиях с подружкой и осознаете, что вся ваша совместная жизнь есть один непрерывный и продолжающийся любовный акт, в ходе которого вам просто иногда случается рассоединять тела на несколько часов подряд. Значит, ее вы никогда на самом деле и не покидали, возвращения не было — так, небольшой перерыв.

Я почувствовал это теперь, когда снова увидел чужих.

Красные светляки. Подобно пылающим уголькам без черноты внутри, кружащиеся в чем-то более эфемерном, чем мыльный пузырь, размерами пре— вышающий «Зигфрида». Непрестанно кружащиеся в непрестанно меняющихся узорах, которые притягивали глаз, как танец кобры.

Тотчас же мне показалось, что вся моя жизнь состояла из моментов, которые я провел рядом с ними — что интервалы между этими моментами, бесконечные часы, проведенные за изучением записей чужаков и попытками понять их, были нереальными тенями, которые уже начинали стираться из моей памяти. Я всегда знал чужих. Я всегда буду знать их, а они меня.

История нашего знакомства уходит в прошлое эдак на миллиард лет. Как будто вернулся из школы домой, к маме и папе, которые неизменны и вечны.

«Эй, — Захотелось мне им сказать, — а я перестал считать себя калекой»: как ребенок, который вправе с гордостью объявить, что он успешно прошел трудный тест…

Я сильно потряс головой и стряхнул с себя это состояние. Это легче сделать, если смотреть в сторону. Окружающая обстановка свидетельствовала, что со времени нашей прошлой встречи произошло еще что-то, кроме смутных сновидений. Непосредственно позади чужих могущественный Сатурн сиял желтым и коричневым, окруженный блистающим огнем. Солнце у меня за спиной обеспечивало только один процент освещения, которое оно дает Земле — но разница не была различима: земной газ обычно отфильтровывает 99% имеющегося света (меня вдруг потрясло совпадение, что место встречи, которое выбрали чужие, оказалось в точности на таком предельном расстоянии от Солнца, на котором человеческий глаз все еще видит правильно).

Мы были «над» Кольцом. Оно не поддавалось описанию.

«Справа» от меня расположился Титан меньше Луны (менее трети градуса), но ясно видимый, почти в три четверти, с нашей точки зрения. Там, где терминатор был обращен к Сатурну, тусклый красный цвет из-за отраженного света гигантской планеты приобрел кроваво-оранжевый оттенок. Но все разно эта луна выглядела закопченной. Гибельным оком она взирала на наши действия.

Мои товарищи, не отводя глаз, как загипнотизированные, плавали рядом.

Только Том выказывал признаки владения собой. Как и я, он возобновлял старое знакомство; подтверждение былых сильных воспоминаний занимает все-таки меньше времени.

На этот раз мы знали их лучше, даже те, кто столкнулся с ними впервые.

Во время того последнего столкновения только Шера вроде бы смогла понять их хоть немного. Как внимательно я ни наблюдал за ними тогда, понимание от меня ускользнуло. Теперь мой разум был свободен от страха, мои глаза больше не были ослеплены, мое сердце было спокойно. Я чувствовал себя так, как Шера чувствовала себя тогда, видел то, что видела она, и согласился с тем, как она попыталась оценить чужих.

«В них есть оттенок чего-то вызывающего — убежденность в собственном превосходстве. Их танец — это вызов».

«…биологи, исследующие шалости странного нового биологического вида…» «Они хотят Землю».

«… по орбитам, так же тщательно отхореографированным, как орбиты электронов…» «Поверьте мне, они могут увернуться или выдержать все, что вы или Земля швырнете в них. Я это знаю».

Голос Кокса прорвался сквозь наши грезы.

— «Зигфрид» — Звездным танцорам. Все правильно, это те же самые:

показатели совпадают до трех девяток.

У нас были планы и на тот случай, если это окажется другая группа чужаков — скажем, отряд полиции, разыскивающий первых, или, возможно, даже вторая пачка обывателей, отправившихся в разрекламированную турпоездку по Солнечной системе. Мы приготовились даже и к тем вариантам, вероятность которых была невысока. После сообщения Билла сам Билл, дипломаты и компьютер стерли несколько связок сценариев, имевшихся на случай разных сюрпризов, и утвердили в своих умах План А.

Но мы-то, Звездные танцоры, и без Кокса уже знали это по виду чужих.

— Вас понял, «Зигфрид», — подтвердил я прием. — С именами у меня плохо, но если я кого видел в лицо, то узнаю. «Это тот самый человек, мистер полицейский».

— Хорошо, давайте начинать подготовку! Гарри, Рауль, разворачивайте декорации и монитор. Том и Линда, разворачивайте «кубик» — приблизительно в двадцати километрах вон в том направлении, о'кей? Норри, подсоби мне с размещением камеры. Встречаемся все в «кубике» через двадцать минут. Идите.

Декорации были минимальными, главным образом позиционные маркеры сетки. Раулю не понадобилось много времени, чтобы решить, что пытаться играть световыми эффектами вблизи Кольца будет бесполезно и глупо. Его набор отслеживающих лазеров был маломощным, они предназначались только в качестве средств регулировки освещения, чтобы ярко освещать нас, танцоров, разноцветным светом для камеры — и чтобы посмотреть, как чужие будут реагировать на наличие лазеров, что и было подлинной целью.

По-моему, это была чертовски дурацкая затея — вроде задумки папы Льва, который ковырялся в зубах стилетом, отправляясь торговаться с Аттилой — и вся компания, включая Рауля, от души со мной согласилась. Мы все хотели пользоваться обычным освещением.

Но если вы собираетесь выигрывать спор с дипломатами такого калибра, как наши, вам придется пойти на некоторые уступки. Маркерами сетки были цветовые органы, подключенные к «Мьюзикмастеру» Рауля при помощи системы, разработанной Гарри. Если чужие будут явно реагировать на цветовые сигналы, Рауль попытается использовать свой инструмент, чтобы создать визуальную музыку, усиливая наши реплики тем, что весь спектр будет танцевать вместе с нами. Так же как акустический диапазон «Мьюзикмастера» превышал диапазон слышимости на обоих концах, спектральный диапазон цветовых органов превышал видимый. Если язык чужих включал эти тонкости, наша беседа будет действительно богатой.

Даже корабельному компьютеру, возможно, придется напрячься.

Звуковой выход «Мьюзикмастера» будет передаваться в наши радио, гораздо шире голосового уровня нашей речи. Мы хотели усилить возможность возникновения чего-то вроде взаимного телепатического резонанса, и нам было не впервой работать под музыку Рауля таким образом.

Мы с Норри установили пять камер в открытом конусе, обращенном к чужим, для создания эффекта авансцены — в противоположность сфере с шестью камерами, которую мы обычно используем дома, чтобы перекрыть все 360 градусов обзора. Никто из нас не чувствовал желания слетать «за спину» к чужим, чтобы установить там последнюю камеру. Это будет единственный танец из всех, что мы когда-либо исполнили, который будет записан со всех точек, кроме той, на которую нацелен. Съемки только «из-за кулис», если можно так выразиться.

Сказать по правде, принципиального значения это не имело. С художественной точки зрения в этом танце не было ничего выдающегося. Я бы не стал выпускать его с коммерческими целями. Причина на самом деле очевидна: он просто не предназначался для людей.

Это был реальный корень нашей борьбы с дипломатами в течение последнего года. Они были глубоко убеждены, что чужие лучше всего поймут нас, если мы будем точно придерживаться последовательности просчитанных компьютером движений. Мы, Звездные танцоры, единодушно полагали, что чужие откилометрнулись в танце Шеры не на простую последовательность движений, а на искусство. Артистическая мысль, стоящая за движениями, часть сердца и души, вложенная в эти движения, — именно то, что в космосе жестко заданная хореография непременно разрушает. Если бы мы стали на точку зрения дипломатов, мы бы превратились всего лишь в наглядное отображение компьютерных моделей. Прими они нашу позицию— и по крайней мере Дмирова и Силвермен вынуждены были бы признать, что сами навсегда останутся глухи к речи чужих, а Чен никогда не смог бы оправдать перед своим начальством то, что он встал на нашу сторону.

В результате, конечно, пришли к компромиссу, который не удовлетворял никого: постановили, что мы можем по ходу отказаться от любой из схем, если поймем, что она не сработает — если общение в принципе может быть достигнуто. Это вторая причина, которая у меня была, чтобы спекулировать нашими жизнями и судьбой нашей расы в споре о проклятых лазерах с целью выиграть в вопросе о том, каким будет наше первое движение. Равновесие получилось смещенным немного в нашу сторону: самые первые «высказывания» будут чем-то большим, чем просто отображением математических и баллистических построений.

Но даже если бы мы имели полную свободу действий, наш танец наверняка поверг бы в полное недоумение кого угодно, кроме другого Homo caelestis.

Или компьютера. Я думаю, Шере он бы понравился.

Наконец все части оказались на месте, сцена была готова, и мы образовали снежинку вокруг «кубика».

— Следи за дыханием, Чарли, — предупредила Норри.

— Ты права, дорогая.

Мои легкие принимали команды моего подсознания, которое, кажется, заставляло меня волноваться. Но сам я этого не хотел. Я стал выравнивать свое дыхание, и скоро мы все дышали в унисон — вдох, задержать, выдох, задержать, — изо всех сил стараясь увеличить интервал, сделать его не меньше пяти секунд. Мое волнение начало таять как летняя заработная плата, мое периферийное поле зрения расширилось сферически, и я почувствовал свою семью, как будто в самом деле электрический заряд передался через наши руки в р-костюмах, замыкая контур, который настраивал нас друг на друга. Мы стали как магниты, соединенные вокруг монополя, помещенного в воображаемой точке в центре нашего круга. Это была ободряющая аналогия

— как вы ни разбросаете такие магниты в невесомости, в конечном счете они снова встретятся в центре. Мы были семьей; мы были одним целым. Речь идет не только о нашей общей принадлежности к гипотетическому новому виду: мы знали друг друга закулисно — взаимоотношения, подобных которым нет ни на Земле, ни за ее пределами.

— Господин Армстед, -пробурчал Силвермен, -я уверен, что вы будете рады узнать, что на этот раз весь мир действительно ждет вас. Можно ли начать выступление?

Я только улыбнулся. Мы все улыбнулись. Билл начал что-то говорить, но я прервал его. — Конечно, господин посол. Тотчас же. Мы расцепили снежинку, и я, включив реактивные двигатели, устремился к внешнему главному пульту управления «кубика».

— Программа введена и… ЗАПУСК! Дать свет, включить камеры, и — четыре, три, два, НАЧАЛИ! Как одно существо, мы «вышли на сцену».

Ногами вперед, руки подняты и распростерты, мы нырнули вниз, в направлении роя светляков.

Раулевские органы мягко пульсировали цветным аналогом невероятного музыкального произведения, которое он назвал «Шера-Блюз». Открывающие его такты полностью лежат в глубоком басовом регистре; они переводились в цвет как все оттенки синего. Каким-то образом невероятное великолепие цветов вокруг нас — Сатурн, Кольцо, чужие, Титан, лазеры, огоньки камеры, «кубик», Лимузин как мягкий красный сигнальный огонь, две другие луны, названия которых я не знал, — все, казалось, только подчеркивало невыносимую черноту пустого пространства, которое обрамляло всю эту картину; огромность моря черных чернил, через которое мы плыли, планеты и люди одинаково. Пространственная перспектива, космическая в буквальном смысле этого слова, была дружественно приглашающей, успокаивающей. «Что такое суть люди или светляки, чтобы Ты явил им милость Свою?» Это не была отстраненность. Совсем наоборот: я никогда прежде не чувствовал себя таким живым. Впервые за много лет я отдавал себе отчет в том, как р-костюм прилегает к моей коже, осознавал звук дыхания в моем шлемофоне, запах моего собственного тела и воздуха из баллона, наличие катетера и контактов датчиков телеметрии, слабый звук шуршания моих волос о внутреннюю поверхность шлема. Я воспринимал все полностью, функционировал на полную мощность, восторженный и немного испуганный.

Я был совершенно счастлив.

Музыка внезапно поднялась, развернулась. Уходящая вдаль сетка пульсировала всем спектром.

Мы все четверо устремились плотной группой на полной мощности двигателей, словно падали на рой чужих с большой высоты. Они росли у нас под ногами с быстротой, от которой захватывало дух, и когда мы были более чем в трех километрах от них, я дал команду готовности. Мы выпрямили и напрягли тела, сориентировали и все вместе по команде включили реактивные двигатели на пятках, раскрывшись наружу, как цветок «Блю Энджелс» в четыре больших лепестка. Мы дали им замкнуться в круги — каждый из нас двигался по спирали вокруг четырех «направлений компаса» сферы чужих, обрамляя эти направления движением тел. После трех полных кругов мы одновременно прервали движение и встретились в той же самой точке, где ранее разделились. Мы замедлялись по мере приближения к точке встречи и при встрече образовали четырехстороннюю акробатическую сцепку. Интенсивная работа реактивными двигателями привела нас к остановке. Мы несколько раз перевернулись в пространстве и оказались лицом к чужим; совершили движение подобно цепочному колесу, разлетаясь в стороны, образовали квадрат со стороной пятьдесят метров и замерли в ожидании.

«Вот я снова рядом с вами, светляки, — подумал я. — Я долго ненавидел вас. Я покончу с этой ненавистью тем или иным способом».

Лазеры окрасили нас в красный, синий, желтый и нестерпимо зеленый, и Рауль отказался от уже существующей музыки ради новой; его пальцы как пауки ткали узоры, немыслимые еще час назад, простегивая пространство цветом, а наш слух звуком. Его мелодией была меланхолия, два аккорда, борющиеся в миноре, и как подводное течение пульсировал дисгармонический бас, словно мигрень, которая вот-вот начнется. Было так, будто он льет боль в сосуд, не рассчитанный на такой объем.

С этим в качестве рамки и всем космосом в качестве фона мы танцевали.

Механическая структура этого танца, «шаги» и их взаимосвязь останутся вам навсегда неизвестны, и я не стану даже пробовать описать их. Все развивалось медленно, как попытка; так же как и Шера, мы начали с определения терминов. Поэтому хореографии и уделяли меньше половины нашего внимания.

Возможно, треть, часть наших умов была занята переводом вопросов, задаваемых компьютером, в артистические термины, но такая же часть напрягалась, пытаясь уловить какой-нибудь знак обратной связи от чужих, стремясь обнаружить глазами, ушами, кожей, умом любую разновидность ответа, напрягая чувства, чтобы уловить любое мысленное касание. И такой же частью наших умов мы чувствовали друг друга, тянулись, чтобы соединить наши сознания через метры черного вакуума, чтобы видеть, как видят чужие, множеством глаз одновременно.

И что-то начало происходить… Это началось медленно, слегка, неуловимыми шагами. После года изучения я просто обнаружил, что постигаю, принимаю и выхожу на этот контакт без удивления или озадаченности. Сначала я подумал, что чужие снизили скорость, но затем я заметил, снова без удивления, что мой пульс и дыхание остальных замедлились ровно на столько же. Я жил в ускоренном времени, извлекая максимум информации из каждой секунды жизни, я существовал всем своим естеством. В качестве эксперимента я дал своему внутреннему времени еще немного убыстриться и увидел, как лихорадка чужих замедлилась до такой скорости, на которой их мог бы воспринять кто угодно. Я сознавал, что могу заставить время остановиться вообще, но пока не хотел этого делать. Я изучал чужих с бесконечной неторопливостью, и понимание росло. Теперь было ясно, что существует реальная и ощутимая, хоть и невидимая энергия, которая держала чужих на их постоянных взаимных орбитах, как ядерные силы держат электроны. Но эта энергия бешено кипела по воле чужих, и они скользили в ее потоках, как деревянные щепки, которые магическим образом никогда не сталкивались. Они создавали перед собой никогда не опадающий «прибрежный бурун». Медленно, медленно я начал понимать, что их энергия более чем похожа на энергию, которая привязывала меня к моей семье. Это была энергия их взаимного осознания, осознания друг друга и Вселенной вокруг них.

Я и сам ощущал свою семью на квантовом уровне. Я слышал, как дышит Норри, видел ее глазами, чувствовал как свое собственное растянутое сухо— жилие в икре ноги Тома, ощущал, как ребенок Линды шевелится у меня в утробе, наблюдал нас всех и ругался себе под нос вместе с Гарри, пробежался вниз по руке Рауля до пальцев и вернулся обратно в свое тело. Я был Снежинкой с шестью мозгами, существуя одновременно в пространстве и времени, и мысли и музыке, и танце и цвете, и в чем-то, что я пока не умел назвать, и все это стремилось к гармонии.

Ни в один из моментов времени не было ничего похожего на ощущение, что я покидаю или теряю свою личность, свою уникальную, единственную индивидуальность. Она была тут же в моем теле и мозге, где я оставил ее, она и не могла быть где-либо в другом месте, она существовала как и прежде.

Было так, как будто часть нового восприятия всегда существовала независимо от мозга и тела, как будто мой мозг всегда знал этот уровень, но был неспособен записать информацию. Неужели мы шестеро, не сознавая этого, все время были так близки, как шесть одиноких слепых людей в одной комнате? Я нашел и коснулся их так, как, сам того не зная, всегда стремился коснуться. И я любил их.

Мы полностью понимали, что этот уровень нам показывают чужие, что они терпеливо провели нас по невидимым психическим ступеням на этот новый этаж. Если бы между ними и нами произошел обмен какой-либо энергией, доступной для обнаружения Человеком, Билл Кокс уже разогревал бы свою лазерную пушку и вовсю требовал бы у нас отчета. Но он по-прежнему находился на конференц-связи с дипломатами, позволяя нам танцевать не отвлекаясь.

Но общение происходило, причем на уровнях, которые доступны восприятию даже физических приборов. Сначала чужие только отображали, как эхо, отдельные эпизоды нашего танца, чтобы указать, что поняли его эмоциональное или информационное значение, все нюансы, которые мы старались выразить. Через некоторое время они стали давать более сложные ответы, начали слегка менять узоры, которыми они отвечали нам, предлагать вариации на тему, затем противоположные утверждения, альтернативные предположения. Каждый раз, когда они поступали так, мы узнавали их лучше, схватывали начатки их «языка» и, следовательно, их природу. Они согласились с нашей концепцией пространства, вежливо отказались от нашей концепции смерти, сразу подтвердили понятия боли и радости. Когда мы уз— нали достаточно «слов», чтобы сконструировать «предложение», мы это сделали.

Мы прошли этот миллиард миль, чтобы пристыдить вас, а теперь стыдимся сами.

Ответ был одновременно сочувственным и веселым. «ЕРУНДА, — как будто сказали они, — ОТКУДА ВАМ БЫЛО ЗНАТЬ?» Было несомненно очевидно, что вы мудрее нас.

«НЕТ. ПОНЯТНО БЫЛО ТОЛЬКО, ЧТО МЫ БОЛЬШЕ ЗНАЕМ. В СУЩНОСТИ, МЫ БЫЛИ ПРЕСТУПНО НЕУКЛЮЖИМИ И НЕТЕРПЕ— ЛИВЫМИ».

Нетерпеливыми? — повторили мы, переспрашивая.

«НАША ПОТРЕБНОСТЬ БЫЛА ВЕЛИКА». Все пятьдесят четыре чужака внезапно стеклись к центру их сферы на разных скоростях, невероятным образом умудрившись не столкнуться ни единого раза. Их слова были ясны как день: «ТОЛЬКО БЛАГОДАРЯ СЛУЧАЙНОСТИ НЕ ПРОИЗОШЛО ПОЛНОЕ КРУШЕНИЕ».

Мы не поняли, в чем состоит сущность «полного крушения», и так и «сказали»:

Наша погибшая сестра сказала нам, что вам нужна территория для размножения, на планете вроде нашей. Таково ли ваше желание: прийти и жить с людьми?

Их ответом был эквивалент космического смеха. Это разрешилось в конце концов в единственное безошибочное «предложение»: «НАОБОРОТ».

Наш танец на мгновение распался в замешательстве, затем восстановился.

Мы не понимаем.

Чужие колебались. Они излучали что-то вроде заботы, что-то вроде сострадания.

«МЫ МОЖЕМ… МЫ ДОЛЖНЫ… ОБЪЯСНИТЬ. НО ПОНИМАНИЕ БУДЕТ ОЧЕНЬ ТРУДНЫМ. СОБЕРИТЕСЬ».

Составляющая часть нашей личности, которая была Линдой, выплеснула наружу поток материнского тепла, оболочку спокойствия; она всегда умела молиться лучше всех нас. Рауль теперь играл только «ом»-подобный А бемоль, который был теплого золотого цвета. Движущая воля Тома, извечная сила Гарри, тихое принятие Норри, мое собственное безотказное чувство юмора, бесконечная заботливость Линды и упорная настойчивость Рауля — все это сложилось воедино и создало такой покой, которого я никогда не знал, безмятежную уверенность, основанную на ощущении завершенности.

Ушли все страхи, все сомнения. Так и должно было быть.

Так и должно было быть, — протанцевали мы. — Пусть будет так.

Эхо было мгновенным, с оттенком довольного, почти родительского одобрения. «СЕЙЧАС!»

Их следующим посланием был относительно короткий, относительно простой танец. Мы поняли его сразу, хотя это было в высшей степени новым для нас, мы постигли все следствия этого за один застывший миг. Танец сжал каждую наносекунду более чем двух миллиардов лет в одно понятие, в единственное телепатическое озарение.

И это понятие было на самом деле всего лишь именем чужих.

Ужас сокрушил Снежинку, разбил ее на шесть отдельных осколков. Я был одинок в своем черепе в пустом космосе, с тонкой пленкой пластмассы между мной и моей смертью, нагой и ужасно испуганный. Я в отчаянии пытался ухватиться за несуществующую опору. Передо мной, слишком близко от меня, чужие роились, как пчелы. Потом они начали собираться в центре, образовав сперва отверстие величиной с игольное ушко, которое по— степенно расширилось и превратилось в амбразуру в стене Ада — мерцающий красный уголь, который бушевал бешеной энергией. По сравнению с его яркостью даже Солнце показалось тусклым; мой шлем автоматически затемнился.

Едва заметная оболочка, внутри которой было расплавленное ядро, начала источать красный дым, который по спирали изящно вытекал наружу и об— разовал что-то вроде кольца. Я понял сразу, что это такое и для чего оно предназначено, и я откинул назад голову и закричал, включив все реактивные двигатели одновременно в слепом рефлексе бегства. Пять криков эхом повторили мой крик. Я потерял сознание.

Я лежал на спине, подняв колени, и я был слишком тяжел — почти двадцать килограммов. Моя грудная клетка с трудом поднималась и опускалась для дыхания. Я помнил, что видел плохой сон…

Голоса пришли сверху не сразу, как при включении старой лампы дневного света, которая сначала разогревается, мигает и гудит и наконец начинает светить. Голоса были близко, но звучали без обертонов и словно бы издалека, как бывает в разреженном воздухе. Говорившим псевдогравитация тоже была в тягость.

— В последний раз, товарищ: ответьте нам! Почему ваши коллеги все в ступоре? Как вы продолжаете функционировать? Что, во имя Ленина, слу— чилось там снаружи?!!

— Оставьте его, Людмила. Он вас не слышит.

— Я добьюсь ответа!

— Вы что, прикажете его расстрелять? Если да, то кому? Этот человек — герой. Если вы будете продолжать беспокоить его, я составлю об этом подробный рапорт и в нашем коллективном отчете, и в моем собственном.

Оставьте его в покое, говорю вам! — Чен Тен Ли произносил это совершенно хладнокровно, но последний приказ прозвучал как взрыв. От неожиданности я открыл глаза, что избегал делать с того самого момента, как начал осоз— навать голоса.

Мы были в Лимузине. Все десятеро; четверо в скафандрах Космической Команды и шесть ярко окрашенных Звездных танцоров, полный набор кеглей, пристегнутых по двое в вертикальном проходе. Мы с Норри были в последнем или нижнем ряду. Мы, очевидно, возвращались на «Зигфрид» на полной скорости, что давало добрых четверть g. Я сразу повернул голову к Норри. Она, казалось, мирно спала; звезды в окне позади нее сказали мне, что мы уже прошли поворот и тормозим. Я был без сознания длительное время.

Каким-то образом во время моего сна все рассортировалось по местам. Я полагаю, что это не случайно: мое подсознание не давало мне очнуться, пока я не пережил случившееся — но не дольше. Часть моих мыслей суматошно кипела, но я мог теперь объять эту часть и держать ее в стороне. Большая часть моего ума была спокойна. Теперь почти на все вопросы имелись ответы, и страх уменьшился до терпимого. Я знал наверняка, что с Норри все в порядке, что мы все будем в порядке через какое-то время. Это не было прямое знание; телепатическая связь была нарушена. Но я знал свою семью.

Наши жизни были необратимо изменены; во что мы превратились, мы еще не знали — но скоро мы выясним это вместе.

Теперь один за другим быстро произойдут по крайней мере еще два кризиса, и мы все пожнем их результаты. Первым делом — самое насущное.

— Гарри, — позвал я, — ты здорово поработал. Теперь можешь отдыхать.

Гарри повернул большую голову со стрижкой «под ежик» и посмотрел сверху вниз через два ряда поверх спинки своего кресла на меня. Он блаженно улыбнулся.

— Я чуть не потерял его музыкальный ящик, — доверительно сказал он. — Он выпал у меня из рук, когда появился вес.

И он повернул голову и тотчас глубоко уснул, посапывая.

Я снисходительно усмехнулся в свой адрес. Мне следовало этого ожидать, следовало знать, что именно Гарри — Гарри с широкими плечами и широкой душой — окажется самым сильным из нас, именно Гарри — строительный инженер — докажет свою бесконечную сопротивляемость нагрузкам.

Ширина его плеч равнялась силе его души, и неизвестно, какая нагрузка могла бы его сломать. Он проснется через час или около того, как отдохнув— ший гигант.

Дипломаты, пытаясь привлечь мое внимание, вопили с того момента, как я заговорил с Гарри; теперь я обратился к ним.

— По одному, пожалуйста.

Богом клянусь, ни один из четырех не послушался. Зная, что это глупо, они все равно продолжали говорить все одновременно. Они просто не могли ничего с собой поделать.

— Заткнись! — раздался вопль Билла из динамика телефона, перекрыв какофонию.

Они заткнулись и повернули головы, чтобы посмотреть на его изображение.

— Чарли, — продолжал он настойчиво, пытаясь отыскать мое лицо на своем собственном экране, — ты еще человек?

Я знал, о чем он спрашивает. Не овладели ли чужие мной телепатически тем или иным образом? Был ли я по-прежнему сам себе хозяином, или в моем черепе поселился агрессивный подсадной ум, пользующийся моими переключателями и рычагами? Мы всерьез обсуждали такую возможность, и я знал, что, если мой ответ не убедит его, он без колебаний уничтожит нас всех. Самое незначительное из его орудий способно испарить Лимузин в мгновение ока. Я ухмыльнулся.

— Только последние два-три года, Билл. До того я был просто ублюдком.

Облегчение он испытает позже; сейчас он был слишком занят.

— Должен ли я сжечь их?

— Нет. Не открывай огонь! Билл, слушай меня внимательно: если ты начнешь стрелять в них и если они вообще это заметят, они могут перейти в наступление. Я знаю, что у вас есть Разрушитель Планет. Забудь об этом: Они способны отсюда погасить солнце!

Он побледнел, а дипломаты, храня потрясенное молчание, с усилием повернули головы, чтобы уставиться на меня.

— Мы уже почти добрались, — твердо продолжал я. -Соберемся на конференцию в репетиционном зале, как только мы все придем в себя. ска— жем, через два часа. Соберемся все. Тогда мы и ответим на ваши вопросы, но до тех пор вам придется подождать. Мы подверглись ужасному шоку; нам нужно время, чтобы прийти в себя. — Рядом со мной зашевелилась Норри, Линда осматривалась вокруг ясным взглядом; Том осторожно покачивал головой из стороны в сторону. — Теперь я должен позаботиться о своей жене и о другой женщине, будущей матери. Доставьте нас домой, помогите добраться в наши комнаты. Встретимся через два часа.

Биллу это ни капельки не понравилось, но он погасил экран и доставил нас домой. Дипломаты, даже Дмирова и Силвермен, молчали, по-видимому, слегка трепеща перед нами.

К тому времени, как мы причалили, очнулись все за исключением Гарри и Рауля, которые мирно дремали. Мы отбуксировали их к ним в комнату, осторожно умыли, пристегнули к гамаку, чтобы их не отнесло к воздушной решетке и они не задохнулись в углекислом газе, и потушили свет. Они об— няли друг друга во сне, дыша в едином ритме. Мы оставили «Мьюзикмастер» Рауля около двери, на случай, если инструмент зачем-нибудь ему понадо— бится, и выплыли из комнаты.

Затем мы четверо вернулись в свои комнаты и каждая пара в течение двух часов занималась любовью.

Репетиционный зал был единственным помещением в «Зигфриде», имеющим достаточный объем, чтобы удобно разместить весь экипаж ко— рабля. Мы могли бы все втиснуться в столовую; во время обеда так часто и происходило. Но там было бы тесно, а я не хотел, чтобы нам что-нибудь мешало. Помещение для упражнений представляло собой куб со стороной около тридцати метров. Одна стенка была полностью занята разнообразными спортивными снарядами для тренировки всех групп мышц в невесомости.

Полки на другой стене занимали «летающие тарелочки», скакалки, обручи и мячи. Две стенки напротив друг друга были трамплинами. Это помещение давало достаточный простор, хороший обзор и прекрасную возможность маневрировать.

И это была единственная комната на корабле, устроенная без однозначно определенной локальной вертикали.

Дипломаты, конечно, произвольно выбрали себе локальную вертикаль, прикрепившись полосами липучек к пустой стенке для игры в гандбол, так что расположенные друг напротив друга трамплины были для них «потолком» и «полом». Мы, Звездные танцоры, расположились у дальней стенки, среди спортивных снарядов. Мы держались за снаряды руками или ногами, вместо того чтобы пристегнуться липучками в промежутках между ними. Билл и полковник Сонг выбрали стену слева от нас.

— Давайте начинать, — сказал я, как только мы все разместились.

— Прежде всего, господин Армстед, — оскорбленно сказал Силвермен, — я хотел бы выразить протест против той высокомерной манеры, с которой вы задержали данному собранию доступ к информации ради собственного удобства.

— Шелдон, — устало начал Де Ла Торре.

— Нет, сэр, — оборвал его Силвермен, — я в высшей степени протестую.

Разве мы дети, чтобы заставлять нас два часа играться с собственными пальцами? Разве все люди Земли ничего не значат, что они должны ждать в напряжении три с четвертью часа, пока эти… артисты устраивают оргию?

— Судя по вашим словам, вы игрались с подслушивающей аппаратурой,

— весело сказал Том. — Знаете, Силвермен, я знал, что вы все время подслу— шивали. Я не возражал. Я знал, как сильно это должно было вас грызть.

Лицо дипломата стало ярко-красным, что просто необыкновенно в невесомости; его ступни должны были быть такими же красными.

— Нет, — рассудительно сказала Линда, — я думаю, что он скорее следил за комнатой Рауля и Гарри.

Силвермен стал бледнее, чем в начале разговора. Его зрачки сузились от ненависти: глаза разъяренного быка.

— Ладно, оставьте эту тему, — резко сказал Билл. — Вы тоже, господин посол. Поберегите свое собственное время — ведь, как вы сказали, вся Земля ждет.

— Да, Шелдон, — с нажимом сказал Де Ла Торре. — Позвольте господину Армстеду говорить.

Силвермен кивнул. Губы у него были белые.

— Говорите же.

Я ослабил хватку на велосипедном тренажере и развел руками.

— Сначала скажите мне, что произошло, с вашей точки зрения. Что вы видели и слышали?

Отвечать взялся Чен. Лицо его было как маска, почти восковое.

— Вы начали танец. Музыка становилась все более странной. Ваш танец стал радикально отличаться от компьютерного образца, при этом вам явно отвечали другими узорами, из которых компьютер не мог ничего извлечь.

Скорость ваших движений сильно возрастала со временем и увеличилась настолько, что я бы не поверил, если бы не видел своими собственными глазами. Темп музыки возрастал соответственно. Слышались приглушенное бормотание, восклицания, ничего понятного. Чужие объединились и образовали единый объект в центре оболочки. Объект испустил некоторое ко— личество субстанции, которая, как нам сообщили, была органическим веществом. Вы все закричали.

Мы пробовали связаться с вами, но безуспешно. Господин Штайн тоже не отвечал на наши вызовы, но он очень эффективно отыскал вас пятерых, свя— зал вместе и отбуксировал всех обратно к шаттлу за один раз.

Я представил себе груз, который мы пятеро, массой более трех сотен килограммов, должны были представлять, когда Гарри включил реактивные двигатели, и проникся новым уважением к его рукам и плечам. Грубые мускулы были обычно такими лишними в космосе, но если бы на месте Гарри оказался кто-то другой, его мышцы могли бы разорваться от такого страшного напряжения

— Когда открылся шлюз, он втащил вас всех внутрь, пристегнул к сиденьям и сказал единственное слово: «Поехали». Потом он очень тщательно уложил музыкальный инструмент господина Бриндла и… просто сел и уставился в никуда. Мы уже отказались от попыток заговорить с ним, когда вы проснулись.

— Хорошо, — сказал я. — Давайте я проясню самые острые вопросы. Во— первых, как вы наверняка догадались, мы установили телепатическую связь с чужими.

— Представляют ли они угрозу для нас? — прервала Д мирова. — Они причинили вам вред?

— Нет. И еще раз нет.

— Но вы кричали как люди, которые вот-вот умрут. И Шера Драммон перед смертью определенно утверждала…

— Что чужие агрессивны и вызывающи, что они хотят Землю в качестве территории для размножения, я знаю, — согласился я. — Ошибка перевода, незначительная и, оглядываясь назад, практически неизбежная. Шера была в космосе всего несколько месяцев; она сама сказала тогда, что понимает при— мерно одну концепцию из трех.

— Каков же правильный перевод? — спросил Чен.

— Земля уже является их территорией для размножения, — сказал я. — Так же, как и Титан. Так же, как много мест за пределами этой системы.

— Что вы хотите сказать? — рявкнул Силвермен.

— То, что заставило нас потерять сознание, было последнее послание чужих. Оно было оглушительно простым, поверьте, особенно если учесть, как много оно объяснило. Это можно сказать одним словом. Все, что они на самом деле сделали, это сказали нам свое коллективное имя. Дмирова нахмурилась. — И это имя? — Звездный сеятель.

Наступило ошеломленное молчание. Я думаю, что Чен понял первым, и, возможно, Билл ненамного отстал от него.

— Это их имя, — продолжал я, — их занятие, их способ реализации себя.

Звезды — их фермы. Их жизненный срок составляет миллиарды лет, и они проводят жизнь достаточно похоже на нас, стараясь заниматься воспроизводством добрую часть времени. Они засевают звезды органической жизнью. Они засеяли нашу Солнечную систему, засеяли давным-давно. Они

— создатели нашей расы, наш очень отдаленный предок.

— Нелепо! — взорвался Силвермен. — Они ничем не похожи на нас, ни в малейшей степени!

— Во многом ли вы похожи на амебу? — спросил я. — Или на растение, или на рыбу, или на амфибию, или на любого из ваших эволюционных предшественников? Чужие находятся по крайней мере на одну или две, а возможно, и на три эволюционных ступени выше нас. Удивительно, что они вообще могут сделать себя доступными нашему пониманию. Я думаю, что следующая за ними эволюционная ступень совсем не имеет физического су— ществования в пространстве и времени.

Силвермен заткнулся. Де Ла Торре и Сонг перекрестились. Чен очень широко открыл глаза.

— Представьте себе планету Земля как одну невообразимых размеров матку, — продолжал я спокойно, — плодовитую и непрерывно беременную.

Идеально рассчитанную, чтобы быть домом для максимума видов органической жизни, управляемых разновидностью супер-ДНК, чтобы постоянно расти и тасовать все более сложные формы жизни в миллиардах различных комбинаций, в поиске одной комбинации достаточно сложной, чтобы выжить за пределами матки, и достаточно любопытной, чтобы попробовать это сделать.

У меня однажды чуть было не появился брат. Он был рожден мертвым. К этому времени он был на три недели переношен; он оставался в матке и после того времени, когда ему следовало родиться, бог весть из-за какой мелкой биологической ошибки. Его выделения превысили способность плаценты впитывать их и удалять прочь; плацента начала отмирать и разлагаться вокруг него, отравленная его выделениями. Его система жизнеобеспечения разрушилась и он умер. Еще немного, и он убил бы свою мать.

Представьте себе нашу расу как некоторую форму, одиночный организм с мелким недостатком в генетическом кодировании. Слишком прочная оболочка отдельных клеток: так что к тому моменту, когда этот организм стал достаточно сложным, чтобы иметь объединенное всепланетное сознание, каждая отдельная клетка все еще продолжает функционировать только как индивидуальное существо. Плотная клеточная оболочка препятствует инфор— мационному обмену, позволяет организму формировать лишь самое рудиментарное приближение к центральной нервной системе — сеть, которая передает только боль, страдания и совместные кошмары. Новости и массовые развлечения.

Но этот организм еще не погиб. Он колеблется на грани рождения, стремится жить, даже чувствуя, что умирает. У него может не получиться.

Находясь на грани вымирания, Человек тянется к звездам. Сейчас, меньше чем через столетие после того, как первый человек покинул поверхность Земли в управляемом полете, мы собрались здесь на орбите Сатурна, чтобы решить, будет ли судьба нашей расы продолжена или оборвана.

Наша матка уже почти заполнена ядовитыми отходами. Вопрос, который стоит перед нами, таков: намерены мы или нет преодолеть невротическую зависимость от планет — прежде, чем мы будем уничтожены?

— Что за вздор? — рявкнул Силвермен. — Очередная порция вашего идиотского трепа по поводу Homo caelestis? Это, что ли, по-вашему, следующая эволюционная ступень? Мак-Джилликади был прав, это Богом проклятый эволюционный тупик! С той скоростью, с которой вы развиваетесь, вы еще лет пятьдесят не сможете сами обеспечивать свое суще— ствование. Если Земля и Луна завтра взорвутся, упаси Господь, то вы, оставшись в космосе, умрете через два-три года. Вы паразитируете на тех, кто ниже вас в эволюционном отношении, Армстед, к тому же вы паразиты в изгнании. Вы не можете жить в вашей новой среде без клеточных оболочек из стали и противоударного пластика, абсолютно необходимых вам искусственных продуктов, которые производятся только там, в матке, которую вы покинули!

— Я был неправ, — Том сказал мягко. — Мы — не эволюционный тупик.

Я не видел тогда целой картины.

— Что вы упустили?! — вскричал Силвермен.

— Теперь нужно сменить аналогию, — заговорила Линда. — Эта не подходит для дальнейшего изложения. — Ее теплый контральто был уравно— вешенным и успокаивающим. Я видел, как Силвермен расслабился, когда волшебство Линды начало действовать на него. — Подумайте о нас теперь не как о «шестерняшках», даже не как о разновидности зародыша с шестью личностями. Подумайте о Земле не как о матке, но как о яичнике — а о нас шестерых как об одной яйцеклетке. Мы вместе несем только половину генов для нового вида.

Внушающий самый благоговейный трепет и самый чудесный момент всего творения — это миг сингамии, миг, в который два существа соединяются, чтобы образовать нечто бесконечно большее, чем сумма или даже продукт их составляющих частей: миг зачатия. Это — перекресток, с филогенезом позади и онтогенезом впереди, и это тот самый перекресток, на котором мы находимся сейчас.

— Что служит сперматозоидом для вашей яйцеклетки? — спросил Чен. — Рой чужих, надо полагать?

— О нет, — сказала Норри. — Они скорее представляют собой нечто вроде сверхразума инь/янь, женско/мужского, который производит сингамию в ответ на собственные потребности. Снова сменим аналогию: подумайте о них как о пчелах, которых они так напоминают, опылителях гигантского нераздельнополого цветка, который мы называем Солнечной системой. Этот цветок — гермафродит, содержащий сам в себе и пестик, и тычинки.

Назовите Землю пестиком, если хотите, а мы, Звездные танцоры, являемся его объединенными рыльцем и семяпочкой.

— А тычинки? — настаивал Чен. — Пыльца?

— Тычинкой является Титан, — просто сказала Норри. — Эта красная органическая материя, которую испустила оболочка чужих, была некоторой частью его пыльцы.

Снова ошеломленное молчание. — Можете ли вы объяснить нам его природу? — спросил наконец Де Ла Торре. — Я признаюсь, что не понял.

Теперь заговорил Рауль, сдергивая очки с переносицы и позволяя резинке возвращать их обратно.

— Это вещество, по сути, представляет собой что-то вроде суперрастения.

Чужие выращивали его в верхних слоях атмосферы Титана в течение тыся— челетий, окрасив планетоид в красный цвет. При контакте с человеческим телом происходит некоторое обоюдное взаимодействие, которое нельзя опи— сать. Энергия другого… другого уровня вливается в обе действующие стороны. Происходит сингамия и начинается совершенный метаболизм.

— Совершенный метаболизм? — неуверенно повторил Де Ла Торре.

— Это вещество представляет собой совершенное симбиотическое дополнение к человеческому организму.

— Но… но… Но как?..

— Вы надеваете это, как вторую кожу, и живете нагими в космосе, — просто сказал Рауль. — Оно входит в тело через рот и ноздри, распространяет миллион микроусиков по всему телу и выходит через отверстие заднего прохода, смыкаясь с самим собой. Оно покрывает вас внутри и снаружи, становится частью вас в общем метаболической балансе.

Чен Тен Ли выглядел так, словно получил обухом по голове.

— Совершенный симбиот… — выдохнул он.

— Вплоть до микроэлементов, — согласился Рауль. — Все было запланировано таким образом миллиард лет назад. Это — наша Вторая Половина.

— Как это делается? — прошептал Чен.

— Нужно всего лишь войти в облако этого вещества и снять шлем.

Выходящий воздух служит для него химической командой вызова: оно вхо— дит внутрь, распространяется и размножается. С момента, когда оно впервые входит в контакт с обнаженной кожей, и до момента полного поглощения и впитывания, завершенного синтеза, проходит секунды три. Через полторы секунды после этого вы перестаете быть человеком, навсегда. — Он вздрогнул. — Теперь вы понимаете, почему мы закричали?

— Нет! — вскрикнул Силвермен. — Нет, я не понимаю! В этом всем нет ни капли смысла! Значит, эта красная фигня — живой скафандр, биологически приспособленное нечто, как вы сказали. Вы даете ему углекислый газ, оно дает вам кислород, вы даете ему дерьмо, оно дает вам клубничный джем.

Просто замечательно; вы всего лишь избавились от всех потребностей, кроме топлива и средств проведения досуга. Очень милые ребята, эти чужие. Каким образом это делает вас нелюдьми? Эта фигня захватывает контроль над вашим разумом или как?

— Оно не имеет собственного «разума», — ответил Рауль. — О, это в высшей степени сложный организм для растения, у него более чем раститель— ная способность осознавать. У него, как у вьюна, имеются некоторые весьма непростые тропизмы, но его нельзя назвать ощущающим. Оно вроде как устанавливает партнерство с нервной тканью, но редко подбирается хотя бы так близко к предсознанию, как рефлексы. Оно только выполняет свою функцию, в соответствии с биологической запрограммированностью.

— Что же тогда делает вас нелюдьми?

Мой голос звучал странно, даже для меня самого.

— Вы не понимаете, — сказал я. — Вы не знаете. Мы никогда не умрем, Силвермен. Мы больше никогда не будем испытывать голод или жажду, ни— когда не будем нуждаться в каком-либо месте, чтобы избавляться от наших выделений. Мы никогда больше не будем бояться жары или холода, никогда не будем бояться вакуума, Силвермен; мы больше никогда не будем ничего бояться. Мы приобретем мгновенный и полный контроль над нашей автономной нервной системой, получим доступ к клавиатуре ощущений самого гипоталамуса. Мы достигнем симфизиса, телепатической общности, станем единым разумом в шести бессмертных телах, бесконечно грезящих и никогда не спящих. По отдельности и вместе мы станем не более похожи на человека, чем человек похож на шимпанзе. Мне не стыдно признаться вам в том, что мы все шестеро испачкали наши «подгузники» там, в космосе. Мне до сих пор немного страшно.

— Но вы готовы… — мягко сказал Чен.

— Нет еще, — сказала Линда за всех нас. — Но скоро будем. По крайней мере это мы знаем.

— Все эти телепатические штучки, — спросил Силвермен. — Это все «единый разум», точно?

— О, это не зависит от чужих, — уверила его Линда. — Они показали нам, как добраться до этого уровня, но способность к этому всегда присутствовала в каждом человеческом существе. Каждый святой, который когда-либо спускался с гор просветленный, говорил: «Мы все едино». И каждый раз люди принимали это за метафору. Симбиот помогает нам немного, но…

— Каким образом он помогает? — перебил ее Силвермен.

— Ну, в основном он устраняет отвлекающие факторы. Я хочу сказать, у многих людей бывают вспышки телепатических способностей, но существует так много отвлекающего «шума». Тем, кто живет на планете, конечно, гораздо хуже, но даже в Студии мы чувствовали и голод, и жажду, и раз— дражение, и усталость, и скуку, и утомление, и злость, и страх. «Тварь у нас в головах», — назвали мы это. Наша животная часть, препятствующая прогрессу ангела: Симбиот освобождает вас от всех животных потребностей.

Вы можете испытывать их, если вам захочется, но никогда больше вы не будете подвержены произволу их власти. Симбиот действует также и в качестве некоторого усилителя телепатических «волн», но он помогает гораздо больше тем, что улучшает «отношение сигнала к шуму» в самом источнике этих «волн».

— Что я хочу спросить, — сказал Силвермен, — если бы я, упаси Господи, мог позволить этому грибку заразить меня, стал бы я хоть немного теле— патом? А также бессмертным и не испытывающим потребности посещать ванную комнату?

— Нет, сэр, — сказала Линда вежливо, но твердо. — Если бы вы уже были немного телепатом до того, как вступить в симбиотическое партнерство, вы бы стали значительно более сильным телепатом. Если бы в этот момент вы оказались в поле полностью функционирующего телепата, вы бы стали телепатом в превосходной степени.

— Но если взять среднего человека с улицы и поместить его в симбиотический скафандр…

— …вы получили бы среднего бессмертного, который никогда не испытывал бы потребности посещать ванную комнату и был бы в большей степени эмпатически восприимчив, чем до того, -закончил я.

— Эмпатия, сочувствие — это что-то вроде младшего брата телепатии, — сказала Линда.

— Скорее похоже на зачаточную стадию телепатии, — исправил я.

— Но два средних парня в симбиотических скафандрах не будут обязательно способны читать мысли друг друга?

— Только после того, как они поработают долго и интенсивно, чтобы научиться, — ответил я. — Но они практически наверняка этим займутся. В космосе очень одиноко.

Он замолчал, и наступила пауза, пока остальные дипломаты разбирались в своих мнениях и эмоциях. Это заняло некоторое время.

У меня было в чем разбираться и самому. Мной по-прежнему владела та же самая внутренняя уверенность, которую я чувствовал со времени своего пробуждения в Лимузине; я испытывал почти пророческое чувство неизбежности, однако времени почти не оставалось. «Что, если ты умрешь?»

— шептал животный голос у меня в черепе.

Так же как и в момент встречи с чужими, я чувствовал себя по-настоящему живым.

— Господин Армстед, — сказал Де Ла Торре, качая головой и слегка хмурясь, — мне кажется, вы говорите, что всем человеческим нуждам при— ходит конец?

— О нет, — торопливо сказал я. — Мне очень жаль, если мы случайно создали такое впечатление. Симбиот не может жить в земной среде.

Атмосфера, гравитация и тому подобное уничтожили бы его. Нет, симбиот не принесет Рай на Землю. Этого ничто не может сделать. Магомет должен пойти к горе — и многие откажутся.

— Возможно, — мягко предложил Чен, — земные ученые смогли бы генетически изменить дар чужих?

— Нет, — категорически ответил Гарри. — Не существует способа дать услышать симфонию и показать закат солнца зародышу, который настаивает, что останется в матке. Облако симбиота над Титаном принадлежит каждому человеку по праву рождения, но сначала они должны заслужить его тем, что согласятся родиться.

— А чтобы сделать это, — согласился Рауль, — они должны будут оторваться от Земли навсегда.

— В этой концепции есть привлекательная симметрия, — задумчиво сказал Чен.

— Черт возьми, да, — сказал Рауль. — Нам следовало ожидать чего-то подобного. Вся эта история с адаптацией в невесомости, которая возможна, но необратима… смотрите, в момент вашего рождения за один миг произошло потрясающее чудо. Минуту назад вы были, по сути, рыбой, с рыбьей двухкла— панной системой кровообращения, паразитировали на матке. Затем мгновенно щелкнул переключатель. Хоп-ля, и вы превратились в млекопитающее, в самостоятельное существо с четырехклапанным сердцем.

Вы совершили огромный и необратимый физиологический скачок на новую ступень эволюции. Он сопровождался болью, травмой и потоком данных, поступающих от органов чувств, о которых вы и не подозревали. Почти сразу же целая куча бесконечно более развитых существ, находящихся в том же самом затруднительном положении, начинает пытаться обучить вас общению. «Привлекательная»? Да эта чертова симметрия просто сногс— шибательна! Ну теперь-то вы начинаете понимать, почему мы кричали? Мы находимся в самом разгаре этого процесса — а все младенцы кричат.

— Я не понимаю, — пожаловалась Дмирова. — Вы будете способны жить нагими в космосе, но как вы сможете перемещаться куда бы то ни было?

— Давление света? — предположил Чен.

— Симбиот может разворачиваться в световой парус, — согласился я, — но есть и другие силы, которыми мы сможем воспользоваться, чтобы по— пасть, куда захотим.

— Векторы гравитации?

— Нет. Ничего из того, что люди могли бы обнаружить или измерить.

— Абсурд, — фыркнула Дмирова.

— Как чужие попали сюда? — мягко спросил я, и она покраснела.

— Из-за чего мне так трудно поверить вашему рассказу, — сказал Чен, — так это из-за фактора невероятности. Очень многое из того, что привело к вашему прибытию сюда, было чистой случайностью.

— Доктор Чен, — прервал я его, — знакомы ли вы с пословицей, которая говорит: «Судьба дает нам пинок, а летим мы сами»?

— Но тысячи вещей могли сложиться вместе совсем по-другому и не дать совершиться ничему из этого.

— Сорок пять вещей сложилось, чтобы это все произошло. Супервещей.

Или вы думаете, что чужие случайно появились в этой системе в тот самый момент, когда Шера Драммон начала работать на Скайфэке? Что они случайно переместились к Сатурну, когда она прибыла танцевать на Скайфэк? Что они случайно оказались рядом со Скайфэком в тот момент, когда Шера должна была вернуться на Землю навсегда, в момент крушения планов? И прежде всего что все это путешествие к Сатурну случайно оказалось возможным? Что касается меня, мне непонятно, что они делали там, в направлении Нептуна, в первый раз, когда они появились. — Я обдумал эту мысль. — Придется отправиться посмотреть.

— Вы не понимаете, — резко сказал Чен, затем овладел собой. — Общественность не знает, но шесть лет назад наша планета чуть было не по— гибла в ядерной катастрофе. Случайность и удача спасли нас — никакие чужие не пришли нам на помощь. Заговорил Гарри:

— Знаете, что делает беременная крольчиха, если условия не благоприятны для рождения? Впитывает зародыши обратно в матку. Просто обращает процесс, заново использует ингредиенты и делает новую попытку, когда условия становятся лучше.

— Не понимаю.

— Вы когда-нибудь слышали об Атлантиде?

Лицо Чена приобрело цвет пенковой трубки, а остальные — кто замер с открытым ртом, у кого перехватило дыхание.

— Процесс идет циклами, — сказал я, — как родовые схватки, нарастающие к пику. Они происходят с интервалом минимум четыре-пять тысяч лет — столько времени назад были построены Пирамиды — и с максимальным интервалом в двадцать тысяч лет.

— Иногда схватки становятся довольно тяжелыми, — добавил Гарри. — Когда-то между Марсом и Юпитером была планета.

— Боже мой, — выдохнула Дмирова по-русски. — Пояс астероидов…

— А Венера наготове на тот случай, если наша раса окончательно потерпит неудачу, — согласился я. — Всего лишь уменьшить атмосферу, засеять во— дорослями и ждать. О Господи, ну у них и терпение должно быть.

Еще раз возникло продолжительное и ошеломленное молчание. Теперь они верили, они все, или начинали верить. Следовательно, им нужно было перераспределить в другом порядке буквально все, что они когда-либо знали, заново перестроить все существование в свете новой информации и попытаться определить, в связи со всей этой путаницей, кто же, собственно, есть они сами. Они много лет существовали исходя из аксиом, глубоко укоренившихся во времени, которые теперь надлежало пересмотреть, то, что они вообще оказались способны воспринять информацию и думать, явно говорило, что каждый из них обладал сильным и гибким умом. Вертхеймер сделал хороший выбор; ни один не был сломлен, не стал отрицать правды. И не впал в каталепсию, как мы. Конечно, они не находились при этом вовне, в открытом космосе, серьезно обдумывая, не снять ли р-костюм. Но, с другой стороны, на них лежала ответственность, которой не было на нас; они представляли планету.

— Значит, вы намерены, — медленно произнес Силвермен, — сделать это?

Шесть голосов ответили хором:

— Да.

— Без промедления, — добавил я.

— И вы уверены, что все, что вы сообщили нам, правда? Что чужие ни в чем не солгали, ничего не скрыли? — Силвермен осторожно отодвигался от остальных дипломатов.

— Мы уверены, — сказал я, снова напрягая тело.

— Но куда вы отправитесь? — вскричал Де Ла Торре. — Что вы будете делать?

— То, что делают все новорожденные. Мы будем исследовать нашу детскую. Солнечную систему.

Силвермен внезапно оттолкнулся от стенки и перелетел к пустой четвертой стенке.

— Мне очень жаль, — сказал он печально. — Ничего такого вы не сделаете. В руке у него была маленькая «беретта».

В другой руке у него был калькулятор. По крайней мере этот предмет выглядел как калькулятор. Но я с самого начала знал, что это, и боялся его больше, чем пистолета.

— Это, — сказал Силвермен, подтверждая мое предположение, — передатчик с коротким диапазоном. Если кто-то внезапно приблизится ко мне, я использую его, чтобы включить радиоуправляемые заряды, которые я разместил здесь во время полета. Они повредят компьютер корабля.

— Шелдон, — вскричал Де Ла Торре, — вы с ума сошли? Компьютер управляет жизнеобеспечением.

— Я бы не хотел разрушать его, — спокойно сказал Силвермен. — Но я полон решимости сделать так, чтобы информация, которую мы услышали, принадлежала исключительно Соединенным Штатам Америки — или никому.

Я внимательно наблюдал за дипломатами и солдатами, не проявят ли они признаков самоубийственной храбрости, и немного расслабился. Среди них не было идиотов того типа, которые бросаются с голыми руками на вооруженного; их общей реакцией было сильное отвращение. Отвращение к предательству Силвермена и отвращение к себе за то, что не ожидали этого.

Внимательнее всего я смотрел на Чен Тен Ли, который в отличие от остальных предвидел это и еще тогда обещал убить Силвермена собственными руками, но он был совершенно расслаблен, и в уголках его губ зарождалась легкая насмешливая улыбка. Интересно.

— Господин Силвермен, — сказала Сьюзен Па Сонг, — вы это не обдумали.

— Полковник, — ответил он иронически, — добрую часть года мне больше и заниматься-то было нечем.

— Однако вы кое-что упустили из виду, — настаивала она.

— Умоляю вас меня просветить.

— Если мы все сейчас на вас набросимся, — сказала она ровно, — вы, возможно, убьете двоих или троих, прежде чем будете подавлены. Если мы этого не сделаем, вы наверняка убьете нас всех. Или вы собираетесь держать нас под прицелом в течение двух лет?

— Если вы броситесь на меня, — пообещал Силвермен, — я уничтожу компьютер, и вы все равно все умрете.

— Значит, либо мы умрем и вы вернетесь на Землю со своим секретом, либо мы умрем все. — Она оперлась руками о стенку по обе стороны от себя.

— Нет, не так, — торопливо сказал Силвермен. — Я не собираюсь убивать вас всех. В этом нет необходимости. Я оставлю вас в этой комнате. Мой скафандр — так случилось — находится в соседнем помещении. Я надену его и дам команду компьютеру убрать воздух из всех помещений, смежных с этим. Я, конечно, отключу здешний терминал. Воздушное давление и предохранительные шлюзы не дадут вам открыть двери в вакуум: тюрьма с защитой от дурака. Я буду следить за вами, и пока буду видеть, что вы не предпринимаете попыток бежать, я дам возможность пищевой, воздушной и водной системам функционировать здесь. У меня есть необходимые ленты с программами, чтобы доставить нас обратно к Земле, где с вами будут обращаться как с военнопленными, согласно международным соглашениям.

— Какой войны?

— Той, которая только что началась и закончилась. Вы слышали? Америка победила.

— Шелдон, Шелдон, — увещевал Де Ла Торре, — чего вы надеетесь добиться этой безумной уловкой?

— Вы шутите? — фыркнул Силвермен. — Самая большая часть капиталовложений в эксплуатацию космоса — это системы жизнеобеспечения. Эта луна, полная грибка, представляет собой бесплатный билет во всю Солнечную систему — плюс бессмертие вдобавок! И это будет принадлежать Соединенным Штатам, я вам обещаю. — Он повернулся к Ли и Дмировой и сделал, с предельной искренностью, наиболее сумасшедшее заявление, которое я когда-либо слышал в своей жизни:

— Я не намерен позволить вам экспортировать ваш безбожный образ жизни на звезды.

Чен самым настоящим образом громко расхохотался, и я присоединился к нему.

— Ты — из этих канадских социалистов, а, Армстед? — рявкнул Силвермен.

— Вот что достает вас больше всего, правда, Силвермен? — усмехнулся я.

— Homo caelestis в симбиозе не имеет никаких желаний, никаких по— требностей: нет ничего, что вы могли бы продать ему! И он существует в группе — ну прямо природный коммунист. Люди без личных интересов пуга— ют вас до смерти, верно?

— Псевдофилософское дерьмо, — рявкнул Силвермен. — Я намерен завладеть самой потрясающей военной силой этого века.

— О Господи Боже мой, — с отвращением протянул Рауль. — Да здравствует Силвермен, Джон Вейн космических путей. Вы на самом деле представляете себе солдат в симбиотических скафандрах? Этакую космическую пехоту.

— Мне нравится эта идея, — Силвермен ухмыльнулся. — Мне кажется, что нагого человека с симбиотом не сможет засечь большинство устройств обнаружения. Никаких металлов, низкое отражение — и если этот симбиоз совершенен, то не будет выделяться теплоты. Что за диверсант! Не нужны никакие припасы, никакое обеспечение… Богом клянусь, мы сможем использовать пехоту, чтобы наложить запрет на Титан.

— Силвермен, — сказал я мягко, — вы — имбецил. Представьте на миг, что вы можете принудить среднего солдата позволить тому, что вы называете грибком, забраться ему в нос и пробраться вниз по горлу. Прекрасно. Вы получаете в высшей степени мобильного пехотинца. У него нет никаких нужд или потребностей, он знает, что будет бессмертен, если сможет избежать того, чтобы его убили, и обладает максимальными эмпатическими способнос— тями. Чем вы его собираетесь удерживать от дезертирства?! Лояльность по отношению к стране, которую он больше не увидит? Родственники в Хобокене, живущие в гравитационном поле, которое убило бы его?

— Лазерные лучи в случае необходимости, — начал он.

— Помните, с какой скоростью мы танцевали в конце? Пойдите спросите компьютер, могли бы мы танцевать вокруг лазерного луча — даже управляе— мого компьютером. Вы сами сказали, что нас было бы чертовски трудно отследить.

— Ваша военная тайна ничего не стоит, Силвермен, — сказал Том.

— Лучшие умы, чем я, будут работать над практическими деталями, — настаивал Силвермен. — Я безошибочно определяю военную важность, когда вижу ее. Командующий Кокс, — сказал он внезапно, — вы — американец. Вы со мной?

— На борту есть еще три американца, — уклонился от ответа Кокс. Том, Гарри и Рауль напряглись.

— Ага. У одного беременная жена — канадка, двое — извращенцы, и все трое находятся под влиянием этих чужих существ. Вы со мной?

Билл, казалось, серьезно обдумывал вопрос.

— Да. Вы правы. Мне больно это признавать, но только Соединенным Штатам можно доверить такую огромную власть.

Силвермен внимательно изучал его.

— Нет, — решил он, — нет, командующий, боюсь, что я не верю вам. Вы присягали на верность Объединенным Нациям. Если бы вы сказали «нет» или ответили двусмысленно, то через несколько дней я мог бы поверить вашему «да». Но сейчас вы лжете. — Он с сожалением покачал головой. — Ладно, леди и джентльмены, вот как мы поступим дальше. Никто не будет двигаться, пока я не дам разрешения. Затем по моей команде вы по одному будете перемещаться вон к той стенке, где находятся танцоры, самой дальней от передней двери. Тогда я выйду через эту дверь и…

— Господин Силвермен, — мягко прервал Чен, — есть кое-что, о чем все в этой комнате должны узнать прежде всего.

— Так говорите.

— Устройства, которые вы установили в контурах 364-В и 1117-А, а также в центральном ядре, были изъяты и выброшены через шлюз примерно через двадцать минут после того, как вы их установили. Вы — неуклюжий глупец, Силвермен, и крайне предсказуемый. Ваш передатчик бесполезен.

— Вы лжете, — рявкнул Сильермен, но Чен не побеспокоился ответить.

Его насмешливая улыбка была достаточным ответом.

Именно тут Силвермен доказал, что он чурбан. Если бы ему хватило сообразительности на блеф, на то, чтобы заявить, будто он установил другие устройства, о которых Чен не знал, он смог бы даже тогда спасти ситуацию.

Но я уверен, что ему это и в голову не пришло.

Билл и полковник Сонг приняли решения в один и тот же миг и прыгнули.

Силвермен нажал кнопку на передатчике, и свет и кондиционер воздуха НЕ отключились. Закричав от ярости, он вскинул свой дурацкий пистолет и вы— стрелил.

Ян Флеминг наоборот, маленькая «беретта» — скудное оружие, лучше всего подходящее, чтобы. стрелять в сидящего за столом напротив. Но закон хаоса сработал на стороне Силвермена: пуля, которую он нацелил в Билла, точнехонько угодила в яремную вену полковника Сонг, срикошетировала от стенки позади Сонг — стенки, противоположной Силвермену, — и ударила Билла сзади, заставив его кувыркаться и добавив ускорения.

Силвермен не был законченным идиотом — он ожидал большей отдачи в невесомости и закрепился для этого. Но он не предполагал, что его собствен— ная пуля ускорит движение Билла к нему. Прежде, чем он успел прицелиться заново, Билл налетел на него. Силвермен все равно не выпустил пистолет, и все в комнате бросились под прикрытия.

Но к этому времени я был на противоположной стороне комнаты. Я щелкнул переключателями, и вот на этот раз свет и кондиционер воздуха отключились.

Потом все было просто. Нам оставалось только ждать.

Силвермен начал кричать первым, за ним — Дмирова и Де Ла Торре.

Большинство людей немного сходят с ума в полной темноте, а невесомость серьезно усугубляет дело. Без локальной вертикали, как убедился Чен Тен Ли, когда у него в спальне испортился свет, человек теряет ориентацию. Бедствие это идет изнутри, и справиться с ним чрезвычайно трудно.

Силвермен так и не научился всему тому, что следует знать о невесомости, иначе он бы услышал, как выключился кондиционер воздуха. Он был единственным в комнате, кто все еще был прикреплен липучками к стенке, и он был слишком напуган, чтобы двигаться. Через некоторое время его крики затихли, он стал задыхаться, затем последовал один последний крик и — ти— шина. Я выждал еще минуту для верности — Сонг была уже наверняка мертва, но состояние Билла было неизвестно, — затем подлетел обратно к вы— ключателям и включил свет и воздух. Силвермен был приклеен к стенке, как муха, умирая от недостатка кислорода в комнате, полной воздуха, в невидимом пузыре выдыхаемых им самим газов вокруг его головы. Пистолет дрейфовал в полуметре от его вытянутой руки. Я сделал знак, и Гарри подобрал пистолет.

— Свяжите его прежде, чем он очнется, — сказал я и полетел к Биллу.

Линда и Рауль были уже с ним, исследуя рану. На противоположной стороне комнаты безжизненно дрейфовало тело Сьюзен Па Сонг, и из ее горла уже перестала толчками выбрасываться кровь. Я жил рядом с этой женщиной целый год, и я совсем не знал ее; и хотя это по крайней мере наполовину зависело от нее, мне было стыдно. У меня на глазах восемь или десять красных мягких шаров встретились у воздушной решетки и исчезли с влажным звуком всасывания.

— Как он?

— Я не думаю, что это угрожающе, — сказала Линда. — Пуля задела ребро и вышла. Возможно, сломала его.

— У меня есть медицинская подготовка, — сказала Дмирова, единственная из всех. — Я никогда не практиковалась в невесомости, но мне приходилось обрабатывать пулевые ранения.

Линда отбуксировала Билла к отделению первой помощи над полками со спортивными снарядами. За Биллом тянулась цепочка красных бусин, которая по ленивой дуге дрейфовала к решетке. Дмирова последовала за Линдой, дрожа от бешенства, или от реакции на пережитое, или от того и другого вместе.

Гарри и Том эффективно связали Силвермена скакалками. Это казалось избыточным — человек его возраста тяжело переносит недостаток кислорода, и сейчас он крепко спал. Чен парил рядом с терминалом компьютера, вводя какую-то программу, а Норри и Де Ла Торре готовилась отбуксировать тело Сонг в медпункт, где по мрачному предвидению имелись запасы бальзамирующей жидкости.

Но когда они добрались до двери, она не открылась перед ними. Норри проверила индикатор, который показывал давление с той стороны, нахму— рилась, нажала ручной рычаг и снова нахмурилась, когда он не сработал.

— Мне глубоко жаль, миссис Армстед, — сказал Чен с искренним сожалением. — Я дал команду компьютеру загерметизировать эту комнату.

Никто не может покинуть ее. — Он достал из-за терминала портативный лазер. -Это оружие без отдачи и способно убить одним выстрелом. Если кто-нибудь попытается угрожать мне, я им тотчас воспользуюсь.

— Почему кто-нибудь должен угрожать вам, Ли? — спросил я мягко.

— Я проделал весь этот путь, чтобы заключить договор с чужими. Я еще этого не сделал. — Он смотрел мне прямо в глаза.

Де Ла Торре выглядел потрясенным.

— Madre de Dios, чужие — что они делают в то время, как мы деремся друг с другом?

— Я не это имел в виду, Иезекииль, — сказал Чен. — Я полагаю, что господин Армстед солгал, когда командующий Кокс спросил его, человек ли он. Мы по-прежнему должны договориться об условиях взаимного сосуществования между этим новым биологическим видом и нашим собственным. Оба предъявляют требования на одну и ту же территорию.

— То есть?! — спросил Рауль. — Наши интересы не пересекаются.

— И вы, и мы предполагаем в конечном счете заселить то, что известно как принадлежащий человеку космос.

— Но вам предоставляется полное право на любую его часть, которая имеет хоть какое-нибудь мыслимое значение для человека, — настаивал Том.

— Планеты нам ни к чему, астероиды нам ни к чему — все, что нам нужно, это пространство и солнечный свет. Неужели вам жалко для нас про— странства? Нам не так много надо…

— Если когда-либо кроманьонцы и неандертальцы жилив мире в одной долине, то лишь в результате чрезвычайного общественного соглашения, — настаивал Чен. — Именно потому, что вы не будете нуждаться ни в чем, в чем нуждаемся мы, с вами исключительно трудно будет жить вместе. Я сейчас говорю это и понимаю, что с вами просто невозможно будет жить вместе. Взирающих сверху вниз подобно богам на нашу бешеную суету, забавляющихся нашими страшными нуждами — как я уже вас ненавижу!

Само ваше существование делает почти каждого живущего ныне человека неудачником; и только те, у кого есть специфическая сноровка акробата жить в космосе — и средства добраться до Титана! — могут сделать попытку пре— успеть. Если вы не есть эволюционный тупик, тогда эволюционный тупик — большинство человеческой расы. Нет, Звездные танцоры, я не верю, что мы сможем когда-либо обитать в одном участке пространства с вами. — Он, пока говорил, на ощупь программировал компьютер, обратив все свое внимание на нас.

— Мир, который мы оставили позади, балансирует на лезвии ножа. Долгое время было трюизмом, что, если мы не взорвем себя к 2010 году, мир пройдет кризисную точку и последует эпоха изобилия. Но в тот момент, когда мы покидали Землю, надежда на это была невелика — я думаю, вы все с этим согласитесь.

Наша планета больна нуждой, и болезнь подошла к критической отметке,

— печально сказал он. — Ничто в большей степени не способно столкнуть ее в пропасть, чем разрушение планетарной морали, которое будет ускорено одним только вашим существованием. Знанием, что существуют боги, которые обращают на Человека не больше внимания, чем Человек на миллиарды и триллионы сперматозоидов и яйцеклеток, которым не удалось превратиться в людей. Это спасение и вечная жизнь — только для немногих.

Иезекииль задумчиво хмурился, и то же самое делала Дмирова, которая только закончила перевязывать Билла. Я начал отвечать, но Чен оборвал меня.

— Пожалуйста, Чарльз. Я понимаю, что ваши действия нацелены на сохранение вашего биологического вида. Конечно, вы понимаете, что я должен защищать свой собственный вид?

В тот момент он был самым опасным человеком, которого я когда-либо знал, и самым благородным. С любовью и глубоким уважением я склонил голову.

— Ли, — сказал я, — я уступаю и восхищаюсь вашей логикой. Но вы заблуждаетесь.

— Возможно, — согласился он. — Но я убежден.

— Ваши намерения?

Я уже знал; я хотел, чтобы он заявил их вслух. Он показал на терминал компьютера. — Этот корабль был оборудован самым прекрасным компьютером, который когда-либо был сделан. Сделано в Пекине. Сейчас я установил программу, подготовленную для меня еще на Земле проектиров— щиками компьютера. Вирусную программу. Когда я прикоснусь к клавише «Исполнение», она начнет потрошить банки памяти компьютера. Ей потребуется только пятнадцать минут, чтобы завершить полное уничтожение информации.

— Вы убьете нас всех, как Силвермен? — потребовал ответа Де Ла Торре.

— Не как Силвермен! — взорвался Чен, покраснев от ярости. Он сразу же совладал с собой и полуулыбнулся. — По крайней мере с большей эффек— тивностью. И по другим причинам! Он хотел, чтобы эти новости узнала только его собственная страна. Я хочу, чтобы их не узнал никто. Я предлагаю отключить коммуникационные лазеры корабля, предназначенные для связи в глубоком космосе, опустошить банки памяти и оставить корабль брошенным командой. Затем я убью вас всех, быстро и милосердно. Бомба, которую вы называете «Разрушителем планет», имеет собственную систему управления; я могу открыть бомбовый люк вручную. Не думаю, что стану надевать скафандр. — Его голос ужасал спокойствием. — Возможно, следующий земной корабль обнаружит чужих все еще здесь, через четыре или пять лет.

Но Сатурн будет иметь восемь лун и два Кольца.

Линда качала головой.

— Вы так неправы. Ли, так неправы. Вы — конфуцианец, который ни на йоту не отступает от буквы закона, глядящий на Тао…

— Я — часть перепуганной матки, — твердо сказал Чен, — и я утверждаю, что в этом случае роды убили бы мать. Я решил, что матка должна впитать обратно зародыш Homo caelestis. Быть может, в пике следующего цикла человеческая раса будет достаточно зрелой, чтобы пережить роды, — сейчас человечество к этому не готово. Я несу ответственность перед маткой — ибо это весь мир, который я знаю и буду знать.

Это началось в тот момент, когда я спросил его о его намерениях, уже зная их.

Это уже случилось прежде, на краткий момент и слишком поздно, когда обуздывали Силвермена. Это прошло не замеченным людьми в комнате. Не было ничего видимого, на что они могли бы обратить внимание: нашим единственным действием было отключение света в комнате. Мы тогда были напуганы — и человек умер.

Но на этот раз под угрозой была не наша свобода, а наше существование как биологического вида. Второй раз за пятнадцать минут моя семья вошла в телепатическую связь.

Время стало разворачиваться по спирали. Шесть точек зрения сплавились в одну. Больше чем шесть точек обзора шести камер: зрительная интеграция в 360 градусов была всего лишь удобна. Объединились шесть мысленных точек зрения, шесть индивидуальных комплектов опыта, мнений, мастерства, понимания, столкнувшихся друг с другом и слившихся подобно капелькам ртути в одно целое. Поскольку та часть нас, которая была Линдой, знала Ли лучше всего, мы использовали ее глаза и уши, чтобы контролировать его слова и его энергию в реальном времени, в то время как параллельно с этим мы рассматривали вопрос, как лучше всего успокоить нашего сородича. Во время единственной паузы, которую он сделал, чтобы вздохнуть, мы ис— пользовали слова Линды, чтобы испытать его энергию и отклонить ее, но потерпели неудачу, и это нас не удивило. Он был слишком ослеплен страда— нием. К тому времени, как контролирующий фрагмент сознания Линды сообщил, что палец Чена напрягается, чтобы потянуться к клавише «Исполнение», мы все были более чем готовы осуществить наш план.

Мы все шестеро внесли свой вклад в хореографию этого танца и мысленно шлифовали его до тех пор, пока он не наполнил наши души танцоров ра— достью. Первостепенным делом была вирусная программа; вторым по срочности стоял лазер. Не кто иной, как Том — эксперт по боевым искусствам — знал, где и как именно нажать, чтобы вызвать непроизвольное сокращение мышц Чена. Не кто иной, как Рауль — специалист по зрительным эффектам — знал, где у Чена находится оптическое «слепое пятно», и знал, что Норри в критический момент окажется там. Норри в точности знала расположение «летающих тарелочек» на полках со спортивными снарядами позади нее, потому что Гарри и я могли видеть их краем глаза оттуда, где мы были. И не кто иной из нас, как Линда, подсказала мне те единственные слова, которые могли захватить внимание Чена в тот момент и заставили его обратить взгляд на меня и соответственно слепое пятно на Норри.

— А что же ваши внуки, Чен Тен Ли? Его измученные глаза сосредоточились на мне и расширились. Норри протянула руки назад и передала управление ими другим. Гарри — наш лучший стрелок — воспользовался ее правой рукой, чтобы метнуть «летающую тарелочку», которая отбросила правую руку Чена от терминала в неуправляемом болевом рефлексе. Рауль — левша — воспользовался ее левой рукой, чтобы бросить «летающую тарелочку», которая сокрушила лазер и выбила его из сгиба левой руки Чена. Оба снаряда достигли цели раньше, чем Чен осознал, что они были выпущены. Но все равно к моменту попадания Том подтолкнул тело Сонг так, чтобы оно оказалось между Линдой и линией огня на случай промаха, а Норри схватила еще две «летающие тарелочки» на тот же самый случай. Я сам был уже на полпути к Чену: я был интуитивно уверен, что ему известен один из способов совершить самоубийство голыми руками.

Все закончилось меньше чем за секунду реального времени. Де Ла Торре и Дмировой должно было казаться, что мы… замерцали, а потом появились вновь в других позициях, как испуганный косяк рыбы. Чен громко кричал от боли, ярости и стыда, а я держал его захватом всех четырех конечностей, явно демонстрируя, что не причиню ему вреда. Гарри ждал рикошетирующие «летающие тарелочки», лениво вылавливая их; Рауль был у компьютера и стирал программу Чена.

Танец был окончен. И на этот раз успешно: без кровопролития. Мы признавали с сожалением, в котором не было вины, что, если бы в первый раз мы вошли в телепатическую связь более свободно, Сонг не была бы мертва, а Билл ранен. Мы тогда растерялись, попробовали войти в контакт, но было слишком поздно. Теперь последний след страха исчез; в наших сердцах была уверенность. Мы были готовы принять на себя ответственность.

— Доктор Чен, — сказал я формально, — вы даете слово?

Он напрягся в моем захвате, затем полностью расслабился.

— Да, — сказал он, его голос прозвучал совсем глухо.

Я выпустил его и был потрясен, таким старым он выглядел. Его календарный возраст был пятьдесят шесть.

— Сэр, — сказал я настойчиво, пытаясь удержать его взглядом. — Ваши страхи беспочвенны. Ваши мучения бесполезны. Послушайте меня! Вы НЕ являетесь бесполезным побочным продуктом Homo caelestis. Вы — не неудавшийся зародыш. Вы -один из людей, которые лично не дали нашей Земле распасться на части, голыми руками удерживали ее, пока она не смогла родить новую расу. Разве это лишает вашу жизнь значения, уменьшает ваше достоинство? Вы — один из немногих ныне живущих государственных мужей, кто может помочь облегчить Земле пройти через грядущие перемены,

— неужели вам не хватает уверенности в себе, храбрости? Вы помогли открыть космос, и у вас есть внуки — разве вы не хотите, чтобы им при— надлежали звезды? Неужели вы сейчас откажетесь от них? Выслушаете ли вы, что произойдет дальше, с нашей точки зрения? Может произойти?

Должно произойти?

Чен кивнул, щурясь, как кот, и с отсутствующим видом массируя правую руку. — Я выслушаю.

— Во-первых, перестаньте спотыкаться на метафорах и аналогиях. Вы — не неудачный плод или что-либо в этом роде, если только вы сами не решите так называться. Вся человеческая раса может стать Homo caelestis, если захочет. Многие не захотят, но выбор за ними. И за вами.

— Но подавляющее большинство не способно к сферическому восприятию! — воскликнул Чен. Я улыбнулся.

— Доктор, когда один из моих неудавшихся студентов отбывал на Землю, он сказал мне: «Я не смог бы научиться видеть так, как вы, даже если бы я учился сотню лет».

— Совершенно верно. Я был в открытом космосе, и я с ним согласен.

— А что, если у вас будет две сотни лет?

— Что?

— Предположите, что вы вошли в симбиоз, прямо сейчас. Сначала вам нужна будет приспособленная для вас среда с прямыми углами, чтобы не потерять рассудок. Но вы будете бессмертным. Не имея абсолютно ничего лучшего, чем заняться, неужели вы через какой-то срок не отучитесь от ваших гравитационных пристрастий?

— Более того, — сказала Линда. — Дети, рожденные в открытом космосе, будут мыслить сферически с младенчества. Им не придется переучиваться, устраняя, по существу, неправильную, сугубо локальную информацию о том, как функционирует реальность. Ли, в невесомости вы не настолько стары, чтобы не смочь стать отцом новых детей. Вы можете учиться вместе с ними, телепатически — и унаследовать звезды вместе!

— Все человечество, — продолжил я, — все, кто захочет, могут начинать подготовку сразу, отправившись в колонии О'Нейла и войдя в симбиоз. Ко— лонизацию космоса может начать уже нынешнее поколение.

— Но как такая миграция должна финансироваться? — вскричал он.

— Ли, Ли, — Линда говорила, как взрослый, пытающийся что-то объяснить ребенку, — человеческая раса сейчас богата. Все ресурсы Системы теперь доступны любому, и бесплатно. Почему колонии L-5 не отрывались от поверхности планеты, почему не перешли на добычу полезных ископаемых на астероидах? Силвермен объяснил это десять минут назад: самый большой составляющей частью издержек всегда были системы жизнеобеспечения и искусные меры предосторожности, чтобы предотвратить адаптацию экипажа к невесомости, имитируя гравитацию. Если все, что вам нужно — декорация с прямыми углами, которая продержится несколько столетий, вы можете построить города из алюминиевой фольги, перевезя огромные количества симбиота с Титана к Земле.

— Представьте себе бригаду строителей-телепатов, — сказал Гарри, — не нуждающихся в пище и отдыхе.

— Представьте себе тот звездный дождь произведений искусства, — сказал Рауль, — который прольется на Землю с небес и привлечет тех, кто давно стремится сердцем к звездам.

— Представьте Землю, — сказал Том, — на которой наконец-то останутся только те, кто хочет там оставаться.

— И наконец, представьте себе будущее ваших детей, — сказала Норри. — Первых детей за всю историю, которые будут расти свободными от горечи обид, столь привычных между поколениями, порожденных абсолютной зависимостью детей от родителей. В космосе дети и взрослые будут чувство— вать себя на равных — во всех отношениях. Возможно, тогда им не придется быть прирожденными противниками.

— Но вы же не люди! — Чен Тен Ли почти кричал. — Зачем же вам отдавать нам столько времени и сил? И что есть человек, что вы так заботи— тесь о нем?

— Ли, — мягко и сочувственно сказала Линда, — разве мы не рождены от мужчины и женщины? Разве не помнит каждый ребенок материнское лоно и не тоскует о нем всю свою жизнь? Разве вы не оказываете должное уважение своей матери, хотя вам никогда не стать вновь ее частицей? Мы будем хранить и лелеять Землю, лоно, породившее нас, чтобы она оставалась полной жизненных сил, плодородной, рождающей жизнь снова и снова.

— И это наша единственная защита, — негромко сказал я, — от беспредельного одиночества, которое подстерегает в пустоте космоса даже Homo caelestis. Шести разумов, конечно, недостаточно — когда нас будет шесть миллиардов, единых свободой мысли и незамутненностью рассудка, тогда, возможно, мы сможем кое-что познать. Все человечество — наше кровное наследство.

— К тому же, — беззаботно добавил Рауль, — что такое для нас несколько столетий? Мы никуда не спешим.

— Ли, — продолжил я, — быть человеком — это значит стоять между обезьяной и ангелом. Быть ангелом, как моя семья -да и я сам, — соответственно значит парить между человеком и Богом, сочетая в себе все, чем богаты оба. При отсутствии гравитации и локальной вертикали не может быть лживых понятий «верх» и «низ»; чем же можем мы руководствоваться, кроме этики? Бессмертные, ни в чем не нуждающиеся, как можем мы быть Злом?

— Как независимый род, — подхватил Том, — мы, естественно, будем действовать исключительно через ООН. Доктор Чен, поверьте мне, мы уже рассмотрели этот вопрос, и немножко быстрее, чем ваши компьютеры.

Невозможно расстроить наши планы, невозможно остановить симбиота насилием. Все зло Земли не в силах помешать нам, и дни зла сочтены.

— Но, — завершил я, — нам нужна ваша помощь и сотрудничество. Ваше и всех людей, подобных вам, на планете и за ее пределами. Что вы скажете на это, доктор Чен?

Доктор свободно плыл в воздухе, немного согнувшись в полнейшей расслабленности. Задумчивость исчезла с его лица, глаза закатились куда-то под лоб. Очень нескоро зрачки его вернулись на место, черты лица ожили.

Чен встретил мой взгляд и слабая вежливая улыбка изогнула его губы.

— Вы мне здорово напоминаете одного человека, которого я знал, — сказал он. — Его звали Чарльз Армстед.

— Доктор Чен, — сказал я, чувствуя, как напряжение покидает меня, — Ли, друг мой, я и есть тот человек. И еще кое-что в придачу. Ты правильно заключил, что я поддерживал все шесть общающихся сознаний в раздельном виде только из вежливости по отношению к тебе, точно так же, как сори— ентировал тело головой в одну сторону с тобой. Это ясно доказывает, что телепатическое сообщество не подразумевает того, что ты бы назвал утратой «эго».

Во время разговора я стал заменять сознания таким образом, что каждый из нас произнес по одному слову. Я/мы сказал:

— Я… — …больше… — …чем… — …человек… — …не… — …меньше!..

— Хорошо, — сказал Ли, тряхнув головой. — Мы вместе подарим тысячелетие нашей измученной планете.

— Я с вами, — просто сказал Де Ла Торре.

— И я, — сказала Дмирова.

— Давайте доставим Билла и тело полковника Сонг в лазарет, — сказали шесть голосов.

Часом позже мы вшестером отправились к Звездным сеятелям. На этот раз мы не стали возиться с двигателями шаттла. Реактивных двигателей наших костюмов оказалось вполне достаточно для поездки в один конец…