"Часовщик" - читать интересную книгу автора (Кортес Родриго)

Час седьмой

Той же ночью секретарь Генерала, глухонемой картезианец, ознакомился с криво подписанной хозяином бумагой, не поверил, сходил посмотрел на почти парализованного Генерала сам и лишь тогда выдал Томазо несколько шкатулок с документами.

Томазо открыл первую шкатулку да так и замер с первой же бумагой в руках. Это была копия письма Австрийца Изабелле. Дон Хуан извещал «сестру», что намерен объявить себя королем по меньшей мере Майорки, обеих Сицилии, Гибралтара и Валенсии, и предлагал поделить Пиренейский полуостров честно, поровну.

— Какая наглость! — восхитился Томазо. — Ай да бастард!

Мысль о том, что Австриец, как и он сам, незаконнорожденный, так высоко взлетел, доставляла противозаконное удовольствие. Но едва он взял следующую бумагу, все его веселье кончилось. Некий аналитик предрекал Генералу скорую потерю сахарных плантаций Нового Света, как следствие — поражение Папы в Италии и как следствие — вступление во всеобщую войну московитов — естественно, на стороне протестантов.

— Ого! — подивился Томазо. Он предполагал подобное, но лишь как самый худший вариант развития событий.

Далее аналитик писал, что, поскольку продвижение Москвы может остановить только османский султан, Папа рискует потерять не только Польшу, но еще и Балканы.

— Матерь Божья… — выдохнул Томазо.

Он понимал, что помощь султана Папе безвозмездной не будет, а значит, потеря Балканского полуострова — реальность. Томазо кинулся просматривать остальные бумаги и вскоре признал, что недооценивал Генерала — тот, спасая положение, работал как проклятый.

Чтобы удержать сахарные плантации за собой, нужны были деньги — много денег, причем немедленно. Истощенное хозяйство полуострова таких денег дать не могло — даже если бы евреи и мориски остались в стране. И ход, который придумал Генерал, был невероятно дерзким.

Судя по бумагам, узнав о подготовке оскорбительных королевских указов, Генерал попытался предотвратить их появление. А когда стало ясно, что это не удастся, от имени Ордена договорился об оптовой продаже всех евреев и морисков в рабство — как только те покинут пределы Арагона и Кастилии и потеряют подданство, а значит, и формальную обязанность Короны защищать их. Одним из партнеров по сделке была португальская Корона, умно пообещавшая евреям убежище; другим — марокканский султан, покровительства которого ожидали мориски.

Беженцев предполагалось выдоить в три этапа. Сначала они платили за право убежища в Португалии и Африке. Затем их «облегчали» при прохождении таможенных постов Арагона. Заодно предполагалось по дешевке скупить имущество беженцев, и особенно принадлежащий морискам скот — армию следовало кормить, а перевезти скотину в Африку мориски все равно не сумеют. И лишь затем, уже на той стороне, неверных продавали работорговцам. Нам, как хозяевам товара, причиталось две трети.

Томазо быстро прикинул возможную выручку: на военный флот для обороны сахарных плантаций в Новом Свете хватало. Даже если половину разворуют епископские племянники.

— Ай да Генерал! — потрясенно цокнул он языком.

Только теперь стало ясно, сколь рискованную игру ведет Орден, одной рукой через Трибунал беря взятки с наивных грандов и провоцируя мятежи морисков, а второй — выстилая им дорожку на костер и в рабство.

Понятно, что и протестанты не дремали. Томазо пролистал бумаги и довольно быстро нашел нужную сводку. Неведомый агент сообщал Генералу, что Англия и Голландия уже ведут с пиренейскими евреями активные переговоры и зовут в свои страны и колонии всех, кто пожелает, — от крестьян до врачей.

— Еще бы вы не звали… — процедил Томазо. В условиях затяжной войны квалифицированные мастера решали многое, если не все. И если изгнанные евреи и мориски начнут работать на врага, исход войны был бы предрешен. Вот только теперь их ждала иная судьба.

— Только бы суметь… — прошептал Томазо. Он понимал, на сколь узенькую, тоньше мостика в мусульманский рай, дорожку только что ступил.

Когда Амиру сообщили, что марокканский султан вроде бы как согласен принять всех беженцев-мусульман, он задумался. Кое-кто из морисков прямо сейчас воевал вместе с грандами против короля. Но его люди голодали и давно уже хотели одного — нормальной жизни.

— А что, в Гранадском эмирате нас не ждут? — внезапно засомневался он.

— В Гранаду еще прорваться надо, — покачал головой принесший весточку купец. — Там, у границы, на каждой тропе посты. Большей частью доминиканцы — звери, а не люди.

Мужчины понурились. Гранада была и ближе, и понятнее Африки, но с «псами господними» никто связываться не желал.

— Король обещал пропустить всех желающих до порта Коронья, — сказал купец. — А оттуда в Африку много судов ходит.

Амир расстелил на коленях карту. Означенный порт был не так уж и далеко, но он просто не представлял, как будет перевозить скотину. А главное, Амир слишком хорошо помнил то, что порассказал ему о марокканских властях тот христианин-раб, которому он как-то вправил кишки.

— Мы идем в Гранаду, — решительно свернул он карту.

— Зачем, Амир? — недовольно загудели мужчины. — Тебе мало погибших?

Амир поднял руку, призывая к тишине.

— Друг моего врага — мой враг, — процитировал он правило умножения положительного числа на отрицательное — еще из «Алгебры». — И если марокканский султан договорился с нашим королем, дело нечисто.

Когда Комиссар Трибунала брат Агостино получил очередное распоряжение из Сарагосы, он немного испугался. Теперь Главный инквизитор не настаивал на преследовании морисков, однако жестко потребовал полного и окончательного приобщения к Церкви скрывающихся в лесах и долах местных язычников.

— Хорошо написано, — оценил красоту слога Комиссар. — Если бы так же и дела шли…

Языческих сел в округе было достаточно. Но вот беда, за сотни лет соседства христианские, мусульманские и еврейские селяне оттеснили их на неудобья. Каждые два-три года монахи, утопая в болотах и огибая жуткие осыпи, кое-как добирались до какой-то части из них и демонстрировали картинки со Страшным судом. Перепуганные язычники принимали крещение, а едва монахи уходили, все продолжалось по-старому.

Как говорили Комиссару монахи, иные села из-за неслаженности действий крестили по два-три раза: то францисканцы, то бенедиктинцы, то еще кто. И вот теперь брату Агостино предстояло пройти по их следам и примерно наказать всех, кто отступил от однажды принятой веры в Христа. Но он боялся. Как рассказывали все те же монахи, язычники уже знали, что такое Трибунал.

Бруно ничуть не удивился тому, что сеньор Томазо взял его с собой. Он видел, что его коллега одновременно удручен, взвинчен и, как никогда, одинок.

— Настоящий часовщик всегда одинок, — сказал он сеньору Томазо, когда они в роскошной карете объехали несколько крупных городов и отправились в сторону гранадской границы.

— Почему?

Сеньор Томазо был настолько углублен в свои мысли, что даже толком не обдумал, к чему это сказано.

— Не знаю, — пожал плечами Бруно. — Олаф был всегда один, я всегда один, вы тоже, как я вижу…

— Я — монах, — отрезал сеньор Томазо. — Если ты об этом…

Бруно рассмеялся. Он видел множество монахов. Это веселое, буйное и вечно нетрезвое племя отнюдь не отличалось склонностью к одиночеству. А огромные кладбища убитых Божьими невестами младенцев окружали каждый монастырь.

— Не в этом дело. Вы — мастер.

Сеньор Томазо удивился и тут же иронично усмехнулся какой-то своей мысли.

— Какой из меня мастер? Судя по тому, что я недавно узнал, я всего лишь подмастерье. А мастер у нас один — Папа.

— Нет, — покачал головой Бруно. — Папа — не мастер; Папа — всего лишь заказчик.

— А в чем разница? — заинтересовался сеньор Томазо.

— Заказчик наслаждается обладанием, а мастер — созиданием. Вот только первое доступно и зверю, а второе умеет лишь человек.

Он немного подождал, пытаясь понять, дошло ли до сеньора Томазо сказанное, подумал и все-таки добавил то, о чем они уже спорили несколько суток пути.

— Вы многое разрушили, но вы до сих пор так и не решили, что хотите создать.

Сеньор Томазо тряхнул головой, пыхнул себе под нос, повернулся к Бруно, и взгляд у него был полон злости.

— Ты опять за свое? Ты и впрямь думаешь, что я разрушаю хорошие, правильные куранты, чтобы построить полный кукольной лжи театр?

В окно кареты потянуло паленой шерстью, и Бруно сморщил нос и мотнул головой в сторону занявшегося кострища.

— Это ведь ваша работа…

Сеньор Томазо недовольно крякнул и, подавая сигнал кучеру, ударил кулаком в перегородку. Глянул на Бруно и распахнул дверцу:

— А ну, пошли.

Бруно дождался, когда сеньор Томазо выйдет, и последовал за ним. Там, впереди, стояло штук восемь столбов, и как раз сейчас несколько монахов разжигали солому, которой были обложены дрова. Судя по крайней нищете окружившей место казни толпы, это определенно были язычники, и карали их за хорошо доказуемое поклонение бесам рощ и ручьев.

— Ты это имеешь в виду? — ткнул рукой в сторону столпившихся вокруг столбов селян.

Бруно кивнул. Женщины уже начали подвывать, а потом, когда огонь разом охватил ноги изобличенных колдунов и ведьм, поднялся такой вой, что они оба заткнули уши. Сеньор Томазо мотнул головой, приказывая Бруно идти за ним, а потом не выдержал и перешел на бег.

— Сеньор Томазо Хирон! Сеньор Томазо Хирон!

Бруно вывернул голову и обмер. За ними бежал и кричал так, что перекрывал своим голосом вой сжигаемых поклонников дьявола, тот самый брат Агостино.

— Сеньор…

Бруно разжал уши, догнал сеньора Томазо и коснулся его плеча. Рев стоял такой, словно деревенские уже попали в ад.

— Что там еще? — обернулся сеньор Томазо.

— Сеньор Томазо Хирон! Какое счастье! — подбежал Комиссар Трибунала ближе. — Что же вы без предупреждения? Я бы стол приготовил…

Комиссар окинул Бруно вспоминающим взглядом, вздрогнул и вытаращил глаза.

— Ты?

Но Бруно так и не успел ничего ответить.

— Где их деревня?! — перекрывая вой, прокричал сеньор Томазо.

— Там, за рощей! — так же прокричал Комиссар Трибунала.

— Веди!

Они снова перешли на бег, и лишь за рощей, когда вой перестал резать уши, сеньор Томазо схватил Бруно за руку и затащил в плетенную из прута, кое-как обмазанную глиной и крытую соломой коническую хижину.

— Смотри!

Бруно огляделся. Земляной пол, грубо сложенная печь, дыра в кровле вместо дымохода, явно слепленный руками кривой глиняный горшок и выдолбленная в куске ствола ступа. Так в их городе мастеровых не жили даже рабы.

— Они прячутся от веры Христовой уже второе или третье столетие, — обвел рукой обстановку хижины сеньор Томазо. — И для них то, как они живут, — верх счастья и справедливости.

— Да, это так, — кидая в сторону Бруно панические взгляды, заискивающе подтвердил брат Агостино. — Колдуны, они и есть колдуны…

— Заткнись!

Сеньор Томазо еще раз оглядел хижину и посмотрел Бруно в глаза.

— Арагон отстал от Европы даже больше, чем они отстали от нас. И нам нельзя прятаться от жизни. Потому что иначе все эти протестанты, итальянцы, турки и московиты будут обращаться с нами, как мы с этими язычниками.

Он замолчал, вздохнул и завершил:

— Или как с тем, что годится лишь на переплавку… если тебе так понятнее.

Амир упорно продвигался на юг, и каждый третий-четвертый день к нему примыкали все новые и новые мусульманские села.

— А почему в Гранаду? — первым делом спрашивали они. — Почему не в Африку?

— Друг нашего врага — наш враг, — отвечали мужчины, мгновенно усвоившие простейшее алгебраическое правило.

А едва они вышли на ведущую в Гранадский эмират дорогу, стало ясно, что их предупреждали не зря. На деревьях у дороги через каждые четверть часа пути болтались повешенные мусульмане — по одному, по два, а то и по три человека сразу.

— «Псы господни»… их работа… — шептали женщины, а мужчины все крепче и крепче сжимали оружие и начинали подходить к молодому вождю.

Но Амир уперся.

— Пугают — значит, сами боятся, — отвергал он всякие попытки отвернуть в сторону указанного Короной порта.

И лишь когда они вышли на границу, даже Амир признал, что слухи были небеспочвенны. Посланные вперед лазутчики сообщили, что ущелье полно доминиканских караулов, а согнанные с окрестных деревень крестьяне спешно возводят стену из сырого кирпича вокруг переправы через реку.

— А другие тропы есть? — спросил Амир.

— Есть, — подтвердили разведчики. — И не одна, но там слишком открытое место; пока скот через реку перегонишь, всех перебьют.

— Значит, туда и пойдем, — принял решение Амир.

Томазо проехал по всем предназначенным для изгнанников дорогам и везде видел одно и то же: в Португалию тянулись длинные, тяжело груженные грубым холстом, низкосортной кожей и прочим не запрещенным к вывозу товаром обозы евреев, а в сторону Короньи, поднимая тучи пыли, гнали свой скот мориски.

Впрочем, агенты сообщали, что целиком загнать мусульман в Коронью не удалось и едва ли не половина морисков с боями прорывается в Гранаду. Это означало, что выгод от оптовой скупки скотины и продажи рабов что у Короны, что у Церкви будет вдвое меньше. И это было очень плохо.

— Сколько у вас людей? — первым делом интересовался Томазо, как только посещал приграничные монастыри.

— Немного, — начинали юлить настоятели, — человек двести-триста…

Томазо требовал книги регистрации, затем бухгалтерские отчеты и моментально доказывал, что триста человек — это те, кто находится в стенах монастыря, а если посчитать тех, кто работает в городе, выходит около двух-трех тысяч.

— Полторы тысячи отправить на границу, — приказывал он и оставлял пару своих людей, чтобы лучше дело двигалось.

И настоятели плакали, били себя в грудь, но людей на возведение укреплений и организацию караулов посылали. А потом Томазо вышел в приграничное ущелье и увидел, что дело совсем плохо.

— Наши разведчики обошли окрестные ущелья, — по-военному четко доложил командир гарнизона, крепкий, энергичный доминиканец. — Там все битком сарацинами забито. Только напротив нас восемнадцать племен собралось.

— Подожди, — не понял Томазо. — А чего они ждут? Почему не пытаются пройти?

— В том-то все и дело, что они проходят, — болезненно усмехнулся монах. — В соседнем ущелье.

— Так перекройте и его! — вспыхнул Томазо. — Вы думаете, зачем я вам людей дал?!

Командир покачал головой, приказал привести лошадей, и спустя полчаса Томазо выехал на пригорок, окинул взглядом долину и охнул. Вся долина была битком забита беспрерывно вытекающими из окрестных ущелий потоками людей и скота. И все это двигалось к переправе.

— Вы посмотрите, как все грамотно сделано, — ткнул рукой в сторону брода доминиканец.

Томазо присмотрелся и с горечью признал, что недооценивал предназначенный к продаже «живой товар». Вместо того чтобы, теряя скот и людей, панически бежать, мориски просто скопировали таможенный пост, но уже к своей пользе. Тайно, видимо ночами, выкопали рвы по обеим сторонам брода, посадили туда около полутора сотен мужчин с арбалетами и мушкетами и под их защитой без спешки, методично переправляли на ту сторону стадо за стадом и племя за племенем.

— Мы даже подступиться не можем, — пожаловался доминиканец. — Я за два дня сорок восемь человек потерял.

«Контрабандисты, — сразу понял Томазо. — Среди них определенно есть контрабандисты».

Только человек, не раз пересекавший границу, мог набраться отваги столь откровенно попирать указ короля.

Но не это было важно. Томазо прекрасно знал, как быстро переносятся новости среди мусульман, а значит, не пройдет и полумесяца, как этой методой начнут пользоваться все.

Для его планов пополнения казны это могло обернуться катастрофой.

— Сарацин выбить. Укрепления сровнять с землей. Брод перекрыть, — приказал он. — Любой ценой. Солдат я пришлю.

Сеньор Томазо принимался спорить с Бруно, едва они садились в карету. И если верить тому, что день за днем рассказывал сеньор Томазо, мастера самых разных стран стремительно усиливали движущие части, переставляли свои шестеренки и меняли регуляторы хода, и тот, кто придумывал самый лучший механизм, получал возможность пустить своих противников на переплавку.

— А цель? — ехидно интересовался Бруно. — Хоть у кого-нибудь из них есть цель?

И тогда сеньор Томазо взрывался, начинал; размахивать руками, кричать, что развитие бесконечно, и Бруно немедленно задавал второй вопрос:

— Я что-то не пойму, сеньор Томазо, а вы сами-то в Бога верите?

И монах тушевался. Потому что идея бесконечного развития в корне противоречила христианской идее конца света. И тогда начинал говорить Бруно.

Он прямо указывал, что бесконечная жизнь отнюдь не присуща мирозданию, ибо все его отдельные части смертны. А значит, и Вселенная —

те же подверженные износу башенные куранты, которые однажды пробьют полночь.

Используя сказанное самим сеньором Томазо, Бруно напоминал, что оба лагеря — что католический, что евангелистский — всего лишь навязывают врагу свой чертеж, якобы пригодный для всего мира. Но ни те ни другие не привели в порядок даже свои собственные часы.

И он четко указывал на первопричину такого положения — отсутствие цели.

— А как же власть?! — кидался возражать сеньор Томазо. — Чем не цель?

— Власть сама по себе бессмысленна, — легко парировал Бруно. — Что мне моя власть над купленным металлом, если я не знаю, что из него выковать? У вас нет цели, сеньор Томазо.

И сеньор Томазо умолкал и принимался смотреть в окно — до следующего спора. А Бруно все лучше понимал, что превосходит и этого Мастера.

Томазо оспаривал тезисы часовщика всю дорогу до Сан-Дени, но оспорить так и не сумел. Власть как самоцель — это и впрямь было бессмысленно, а никакой иной цели он так и не видел ни у евангелистов, ни у своих. Это раздражало. Прямо сейчас тысячи и тысячи умных, отважных, сильных «Томазо Хиронов» по обе стороны линии фронта работали как заведенные, а там, наверху, так и не придумали ничего сложнее «власти как самоцели».

Но это было доступно и деревенскому петуху!

Лишь когда Томазо вернулся в Сан-Дени, ему удалось выбросить эту так и не решенную задачу из головы. Генерал чувствовал себя намного лучше, но еще не вставал. Томазо быстро просмотрел почту и сразу же выделил главное: письмо из канцелярии Папы. Секретарь сообщал Генералу, что направляет ему копию послания дона Хуана Хосе Австрийского. Томазо развернул копию и замер. Австриец сообщал Папе, что только что в бою под Павией взял в плен короля Франции.

— Черт! — воскликнул Томазо и, не веря своим глазам, перечитал эти две строчки, а затем и все письмо от начала до конца.

Сомнений не было: с французским королем произошло невозможное, то, что случается с королями раз в сто лет. И теперь Австриец высокомерно предлагал остановить кровопролитие на достаточно почетных для Папы условиях. Иначе, как предупреждал Австриец, Папа Римский потеряет не только Рим.

Томазо утер мокрый лоб рукавом и кинулся к огромной карте Европы. Теперь менялось все.

— Черт…

У него было четкое ощущение, что, предлагая мир, Австриец темнит. Томазо снова подошел к карте. Почти весь Пиренейский полуостров контролировался королевской четой, а точнее, поставленными на колени грандами.

«Гранды?»

При наличии поддержки извне гранды могли и подняться с колен.

Последний штурм Амир уже еле отбил — доминиканцы явно вызвали подмогу.

— Строим вторую линию укреплений, — сразу же после штурма распорядился он. — Срочно. А я буду просить вождей о помощи.

И мужчины, уже переправившие семьи и скотину в Гранаду, не возразили ни слова, той же ночью заложили вторую линию, а поутру, когда монахи трех или четырех военных орденов пошли в атаку, они оставили на ровном, как стол, поле еще около полутысячи убитыми.

А на следующий день подоспела помощь из разбросанных по всем окрестным ущельям племен — кто с арбалетом, кто с копьем. Уже понимающие, какому опасному врагу противостоят, люди Амира сразу же разобрали новичков по окопам, помогли пристрелять местность, объяснили все сильные и слабые стороны линий обороны и только тогда перешли границу.

— Так и держите, — пожелал Амир напоследок пришедшим на смену вождям. — И через этот брод половина Арагона переправится.

А потом они подошли к первому городу, встали в числе прочих перебравшихся через границу племен у реки, и в первый же день Амира нашел один из визирей эмира Гранадского.

— Много еще ваших на той стороне? — первым делом спросил он.

«Ваших, — отметил Амир. — Он сказал „ваших“, а не „наших“…»

— Я думаю, двести-триста тысяч, сеньор.

— И все идут сюда?

Амир вспомнил огромные стада, бредущие в сторону порта Коронья, и вздохнул:

— От силы половина…

— Слава Аллаху, — с явным облегчением выдохнул визирь, — а то мы уже не знаем, где вас размещать. Сами понимаете, хорошие пастбища давно заняты.

Амир замялся и все-таки спросил то, о чем думал с самого начала:

— А эмир Гранадский… он не думает увеличить свои земли?

Визирь испытующе посмотрел на Амира.

— Ты о чем?

— В Арагоне сейчас неспокойно, — волнуясь, начал объяснять Амир. — Многие, и даже христиане, королем недовольны, особенно из-за медной монеты. Может быть, имеет смысл ввести на племенные земли морисков армию Гранады? Ну, взять их под защиту…

Визирь улыбнулся:

— А ты ведь грамотный. Где учился?

— Да у вас же, в Гранаде.

— Математик?

— Медик. Недоучился два года… не успел.

— Тогда вот что я тебе скажу, студент, — покачал головой визирь. — Даже не думай о войне.

— Но почему? — начал напирать Амир. — Защитить эти земли сейчас некому, обиженных на короля среди наших мужчин много — самое время! Вы походите среди людей, послушайте, что они говорят! Они же, чтобы домой вернуться, будут сражаться как львы!

— Все! Хватит! — оборвал его визирь. — Ты должен понимать: друг нашего друга — наш друг.

Амир непонимающе тряхнул головой.

— А разве у эмира Гранадского и Бурбона есть общие друзья?

Визирь кивнул:

— У Папы Римского и султана Османского — договор… и крепкий. И вообще, поверь мне: плохой мир с христианами гораздо лучше войны.

— Вы не понимаете… — покачал головой Амир. — Они не остановятся. Никогда. И мы никогда простить не сможем.

Томазо почуял, что почва из-под ног все-таки уходит, довольно быстро. После того как сам король Франции попал в плен, Папа растерялся, и гранды тут же подняли голову: они уже понимали: стоит Австрийцу победить, и Бурбону Арагонскому — конец. Но главное, переходящие границу с Гранадой мориски, увидев, что хороших пастбищ им не дадут, быстро сбивались в землячества и все чаще поговаривали о создании мощной освободительной армии и возвращении в Арагон — уже как хозяева.

— Все дело в том, — объяснял специально приехавший из Гранады агент Ордена, — что кое-кто при дворе эмира подумывает о войне — руками наших морисков.

— Но ведь эмир противник войны… — осторожно напомнил Томазо.

— Эмир наших морисков еще не контролирует, — развел руками агент. — А главное, если мориски и впрямь вернутся в Арагон как завоеватели, эмир Гранадский тут будет ни при чем.

— Как ни при чем? — не понял Томазо.

— Они — не подданные эмира! — горько рассмеялся агент. — Юридически они все — наши подданные, и эмир не несет за них ровно никакой ответственности.

Томазо посмотрел на огромную карту приграничных районов и понял: если англичане или голландцы доставят в лагеря беженцев хоть сколько-нибудь крупную партию оружия, мориски и впрямь вернутся на свои земли. Но теперь уже — как хозяева.

— Черт!

Он поблагодарил агента, приехал к Генералу и выложил все как есть. Генерал подтянулся в постели и, с трудом ворочая наполовину парализованным языком, произнес:

— А вот… теперь… действуй.

— Я могу… — вопросительно начал Томазо.

— Можешь! — оборвал его Генерал. — Зажми… их всех! Всех!

Томазо кивнул, вскочил и что есть сил помчался к Гаспару.

— У тебя все готово?!

— И давно, — улыбнулся Гаспар. — Ты лучше скажи, когда мне этого мальчишку отдашь.

— Не сейчас, Гаспар, — отмахнулся Томазо. — Лучше давай-ка показывай, где у тебя почта.

Гаспар подозвал двух замерших на почтительном расстоянии монахов, и те подхватили своего начальника на руки и понесли в соседний зал.

— Вот, — широким жестом обвел Гаспар стеллажи. — Здесь все.

Томазо бросился к стеллажам и стремительно просмотрел несколько пакетов на выбор. Все было именно так, как это и было обговорено с Гаспаром. В каждом предназначенном провинциальным Трибуналам пакете лежало одно основанное на «Зеленой книге» и уже готовое к возбуждению преследования дело. И здесь их было… на каждого арагонского сеньора.

— Рассылай! — распорядился Томазо.

— Все? — поднял брови Гаспар.

— Все!

Эти шестьдесят восемь увесистых пакетов Комиссару Трибунала Агостино Куадра привез помощник настоятеля орденского монастыря.

— Здесь на всех городских сеньоров. Начинайте возбуждать дела сегодня же, строго по нашему списку.

— Я не могу стольких сразу…

— Сможешь, — отрезал монах. — Или сам туда же отправишься. Или ты думаешь, у Ордена на тебя ничего нет?

Комиссар глотнул. Он так не думал.

— И что… всех — на костер?

— Нет, — мотнул головой монах. — На костер отправишь только тех, кто не примирится с Церковью. А всех остальных — на войну.

— На какую войну? — опешил Комиссар.

— На войну с Гранадой.

— Но мы же не воюем с Гранадой… — вытаращил глаза Комиссар.

— А это уже — не твое собачье дело.

Общины арагонских евреев обсуждали, что делать дальше, как никогда горячо и уже раскололись на несколько лагерей.

Большинство считало, что надо принять условия португальской Короны, то есть заплатить по одному золотому дукату за каждого принятого еврея плюс отдать четверть всех ввозимых товаров и начинать врастать в землю новой родины. Многие, особенно из городских, были склонны принять крещение и остаться, но признаваться в этом более стойким верой сородичам никто не спешил. И лишь единицы были готовы оборвать все корни и правдами и неправдами прорываться в мусульманские либо евангелистские страны — например, в Швейцарию.

Пожалуй, этих и отговаривали более всего: с риском для жизни переходить границу, чтобы попасть в нищую горную страну, живущую только продажей наемных гвардейцев, — это и впрямь глупо.

— Поэтому принцесса Маргарита и принимает всякую шваль, что деваться ей некуда, — объясняли те, кто поумней. — Нет у этой страны будущего, а значит, и у ваших детей его не будет.

Понятно, что упрямцы начинали говорить, что сами себе все создадут, но, по большому счету, даже они понимали: гарантий никаких.

Бруно использовал свою условную свободу целиком. Да, у дверей стоял охранник, но листать стоящие на полках книги охранник не мешал, и Бруно просматривал библиотеку и думал. Его цель всегда была в том, чтобы устанавливать Порядок. Теперь, после посетившего его во время пытки озарения — Вселенский Порядок.

Логических препятствий тому не было — главным образом потому, что мироздание и впрямь было построено по принципу курантов. Дотошно изучивший небесную механику, Бруно видел: это обычный механизм. Тридцать зубьев — дней месяца — командовали женщинами. Двенадцать зубьев Зодиака прямо управляли сменой времен года. Девятнадцатилетняя шестерня лунного цикла вызывала приливы и отливы. Механика мироздания была согласована во всех своих частях и замыкала полный цикл каждые 532 года.

Звезды и планеты настолько явно действовали на мир, что астрологи даже создали таблицу соответствия между знаком, под которым человек родился, и его судьбой. Но Бруно видел дальше астрологов.

Изучивший множество часов, Бруно знал, как никто: любая шестерня влияет на все остальные. Жизнь это правило подтверждала, и даже воробей мог заставить настоятеля огромного монастыря упоминать о себе через день. И это означало, что любое действие человека, хотел он того или нет, заставляет небесные светила содрогаться и… менять ход.

— Ерунда, — решительно отверг эту версию сеньор Томазо. — Что бы человек ни делал, а пути звезд остаются неизменны.

Бруно рассмеялся. Любой часовщик знал, что мелкие отклонения конструкции часов компенсируют друг друга. Именно поэтому даже самые примитивные куранты столь точны.

— Люди никогда не пробовали действовать согласованно, — объяснил он, — а если каждый тянет в свою сторону, повозка останется на месте.

Сеньор Томазо нахмурился.

— Ты хочешь сказать, что если, встав поутру, все люди одновременно топнут левой ногой…

— Мир лопнет, — закончил мысль Бруно. — И это называется резонанс. Но люди — не дрова, они вовсе не обязаны лежать в рядок.

Сеньор Томазо уставился в пространство перед собой. Похоже, он лишь теперь начинал осознавать, что всю жизнь помогал Церкви использовать людей именно как дрова.

— Да, люди — не дрова, — повторил Бруно. — Люди — шестерни. И у каждого — своя роль в механизме, который следует собрать.

— Ты хоть понимаешь, на что замахнулся? — пристально посмотрел на него сеньор Томазо.

Бруно кивнул — он понимал.

Едва Генерал дал добро, времени на разговоры практически не осталось — разве что по ночам. Понимая, что и в Португалию тоже придется ехать ему, Томазо метался из Трибунала в Трибунал, заставляя инквизиторов шевелиться, и недели через две-три маховики Святой Инквизиции со скрипом стронулись с места.

— Ваши повара связывают ноги животным перед тем, как их зарезать? — крайне вежливо допрашивали грандов — одного за другим.

— А мне откуда знать? — как правило, отвечал гранд. — Наверное, связывают; у меня среди поваров есть и мусульмане.

— И вы это мясо едите?

Гранд начинал нервничать.

— Следующий вопрос, — не давал ему опомниться инквизитор. — Вы едите мясо животных, которые не были зарезаны?

— В смысле, дохлятину? — поднимал брови гранд.

— Отвечайте на вопрос, сеньор.

— Нет, конечно, — брезгливо передергивался гранд, не понимая, что только что положил камень на свою будущую могилу.

«Признал, что соблюдает магометанские обычаи в еде», — аккуратно записывал секретарь.

— Следующий вопрос, — не позволяя подозреваемому додумать уже сказанное, диктовал инквизитор. — Моете ли вы себе руки от кистей до локтей, а также лицо, рот, ноздри, уши, ноги и половые части?

— Не только… — сжимал кулаки гранд, — я вообще грязи не люблю.

«Признал, что моет тело согласно магометанскому обычаю», — мгновенно записывал секретарь.

— Моете ли мертвецов и погребаете ли их в непаханой земле? — продолжал инквизитор.

И вот на этом пункте ловились три четверти грандов, фактически все, кто происходил от мусульман. Похоронные обряды сохранялись прочнее всего, даже невзирая на крещение, а доказать их соблюдение было проще простого — по обычной кладбищенской описи.

Одновременно — также по всему Арагону — добивали грандов, подозреваемых в ереси жидовской и нескольких ересях евангелистских.

— Читайте «Зеленую книгу» и высланное вам дело. Там все, что надо, уже есть, — терпеливо объяснял инквизиторам Томазо. — Не получается в жидовской ереси обвинить, пробуйте в евангелистской. Не выходит и там, пытайтесь греческую или армянскую вменить. Работайте, сеньоры, работайте!

Понятно, что, поскольку канонического богословия никто из грандов не зубрил, рано или поздно попадались все. А у тех, кто сопротивлялся, инквизиторы брали жену или дочь, племянника или племянницу и так, по цепочке, собирая каждое неосторожно сказанное слово, добирались до нужного горла. И лишь тогда появлялся человек Ордена.

Предложение было простым и понятным: гранд выставляет посильный отряд и лично выходит на войну с Гранадой, и все грехи ему, как участнику Крестового похода, тут же погашаются.

— Мы же не воюем с Гранадой… — как правило, потрясенно выдыхал гранд.

— Пока не воюем… — поправлял его монах.

Иосифу не на что было не то чтобы оплатить проезд до Амстердама, как ему советовал отец, но даже купить осла — все имущество забрала Инквизиция. И потому он долго шел пешком.

Дорога была утомительной и непростой. Во-первых, почти на каждом крупном перекрестке приходилось останавливаться и ждать, пока через дорогу, в сторону Короньи, пройдут стада коров. Мусульмане понятия не имели, как погрузят все эти стада на корабли и сколько с них возьмут за перевоз, но оставлять скотину королю не собирались.

Во-вторых, почти в каждом городе их ожидали молодые энергичные ребята из Христианской Лиги, и евреев снова и снова обыскивали, выуживая из потайных мест припрятанные деньги, золотые и серебряные женские украшения и прочие запрещенные к вывозу вещи.

— Вам разрешено вывозить только медные деньги и векселя, — жестко и юридически грамотно отвечали легионеры на все мольбы. — А это мы конфискуем в пользу Церкви и Короны.

Тогда Исаак и приспособился помогать богатым еврейским семьям заново паковать вещи — после каждого досмотра. И уже неподалеку от Португалии он понял, что хватает и на осла, и на таможню.

Но едва Иосиф заплатил таможенникам зашитый в седло, чудом сэкономленный и спасенный от легионеров золотой дукат и пересек португальскую границу, как его ограбили — абсолютно законно.

— А где четверть товара для Его Высочества? — недобро посмотрел на него таможенник.

— У меня нет никакого товара, — мотнул головой Иосиф.

— А осел? — прищурился таможенник.

Иосиф покорно передал поводья таможеннику, получил в виде сдачи все те же медные мараведи, рассмеялся и швырнул их через спину — в сторону арагонской границы.

— Дурак, — констатировал таможенник, — лучше отдал бы мне. Знаешь, скольким евреям я еще должен буду сдачу выдать?

Иосиф пожал плечами, развернулся и двинулся сквозь столпившуюся у таможни шумную, возбужденную, хныкающую тысячами детских голосов толпу.

В самый разгар борьбы с ересью арагонских и кастильских грандов Генерал вызвал Томазо.

— Что со снабжением армии? — еле ворочая языком, начал он.

— Все по плану, — пожал плечами Томазо. — Мне есть что представить Совету Ордена.

С тех пор как те из морисков, что пригнали скотину в порт Коронья, узнали, во что им обойдется перевоз, армия снабжалась дешевой говядиной очень даже неплохо. Прижатые к морю мусульмане почти не торговались.

— Но члены Совета тебя не любят, сам знаешь, — напомнил Генерал.

Томазо, разумеется, знал. Уж очень высокородные сеньоры собрались в Совете.

Генерал оперся о кровать и приподнялся повыше.

— Они уже присылали мне требование о сборе Совета.

Томазо насторожился.

— Да-да… — углом парализованного рта усмехнулся Генерал, — они подумывают о новом Генерале. А ты мешаешь… точнее, твои полномочия мешают.

Все было понятно. Случись Генералу скончаться не своей смертью, Томазо с его нынешними полномочиями имел право временно узурпировать власть и некоторое время вообще не созывать Совета Ордена. А значит, первым кандидатом в покойники был именно Томазо.

— И что мне делать? — озадачился он.

— Если не хочешь подхватить «итальянскую болезнь», как я, быстрее заканчивай с грандами и езжай в Португалию. Сколько евреев туда уже перебралось?

— Тысяч пятьдесят семей… — пожал плечами Томазо. — Точнее цифр у меня нет.

— Этого хватит, — пробормотал Генерал. — Конечно, тебе предстоит торг, но думаю, оговоренные двадцать дукатов за каждую душу мы возьмем.

Томазо кивнул. Он тоже рассчитывал на эту цифру.

— Вперед, Томас, — прикрыл глаза Генерал, — в Арагоне для тебя становится слишком опасно…

— А как же подготовка к войне? — вдруг засомневался Томазо. — Вы же знаете, если вожди беглых морисков договорятся, а англичане успеют их вооружить, они нападут первыми…

— Я за этим прослежу. Езжай. Сейчас деньги важнее…

Томазо раскланялся и вышел.

Опасность для него лично и впрямь была. С одной стороны, Томазо тихо ненавидели завербованные среди инквизиторов агенты. Нет, на прямой мятеж никто бы не отважился — слишком уж крепко насадил их на крючок Томазо, но тихо нанять опытного человечка какой-нибудь не в меру самолюбивый инквизитор мог.

С другой стороны, против Томазо давно уже восстал Совет Ордена. Эти на убийство не пошли бы, но вот уличить любимчика Генерала в каком-нибудь нарушении орденских правил, чтобы затем долго и с наслаждением втаптывать бастарда в грязь, — это было по их части.

Но более всего Томазо не любили придворные Изабеллы и Бурбона. Обладая огромной номинальной властью, они давно уже плясали под дудку Ордена и прекрасно осознавали, кому этим обязаны более всего. Пожалуй, если бы фаворитом Изабеллы не был его однокашник, лежать бы Томазо в безвестной могиле — и давно.

Поэтому он исполнил распоряжение Генерала мгновенно. Отдал последние распоряжения, распределил обязанности среди своих людей и в считанные дни добрался до Португалии.

Евреев здесь и впрямь было много. Дети, повозки, ослы, старухи — все это ныло, скрипело, хныкало, ревело, жаловалось и совершенно забило все дороги. Хотя, надо признать, евреи и здесь остались евреями, и Томазо уже повсюду видел некогда придворных, а ныне уличных певцов и музыкантов, столы и скамейки башмачников и лудильщиков, суетливых извозчиков и вечно перепачканных носильщиков. И даже недешевый гостиный двор, в котором остановился Томазо, был забит битком, правда, уже иной публикой — респектабельной и знающей себе цену.

Конечно же, они вырвались из Арагона не без труда. Понимая, что бывшие казначеи и юристы, крупные врачи и профессора будут откупаться каждый раз, Томазо в свое время выслал на дороги несколько сотен человек — с самыми устрашающими бумагами. И за три месяца казна Ордена пополнилась несколькими сотнями тысяч старых мараведи — естественно, нигде не учтенных.

— Молодец, Томас, — оценил его инициативу Генерал.

Неучтенные деньги были, пожалуй, втрое, а то и вчетверо ценнее учтенных — именно на них Орден содержал самую засекреченную, самую важную агентуру.

Ну и, конечно же, очень много сдала в общую кассу, а еще больше не сдала Христианская Лига.

— Ты, надеюсь, все зафиксировал? — ревниво поинтересовался Генерал.

Томазо ухмыльнулся:

— Еще бы.

Они оба понимали, что именно из этой молодой энергичной поросли когда-нибудь вырастут наиболее влиятельные члены общества. И каждый, кто хоть раз соблазнился сунуть руку в церковный кошелек, будет на крючке — всю его блестящую жизнь.

Ну, и кое-что сумели конфисковать таможенники. Разумеется, меньше, чем могли бы.

Томазо окинул оценивающим взглядом выходящую из гостиного двора еврейскую элиту. Он видел: снять последнее все равно не удалось. И от этого было немного досадно.

Сеньор Томазо сел в карету и сунул Бруно завернутый в холстину кусок пирога.

— С мясом.

— Спасибо, сеньор Томазо, — принял сверток Бруно.

Сеньор Томазо уселся поудобнее и вытер мокрое лицо кружевным платком.

— Значит, мироздание подобно курантам?

Бруно кивнул и развернул холстину.

— А причина всего беспорядка — первородный грех?

Бруно откусил кусок пирога. Он уже объяснил сеньору Томазо, что все проблемы человека упираются в первородный грех Господа Бога, забывшего об Адаме и Еве и пустившего все на самотек на самом важном этапе.

— А больше никакой причины быть и не может, — с набитым ртом проговорил он. — Любой мастер знает, как важна доводка курантов.

Сеньор Томазо заинтересованно хмыкнул:

— И что ты предлагаешь?

Бруно с усилием проглотил очередной кусок. Пирог оказался вкусным.

— Придется доделать за Господа наладку. Я думаю, там немного работы.

Монах опешил.

— А ты не много на себя берешь, еретик? Не боишься кары Господней?

Бруно кивнул:

— А как иначе… я ведь мастеровой. В моем деле страх Божий — только помеха.

Сеньор Томазо моргнул и уставился в пространство перед собой. Похоже, он тоже понимал, что одним страхом Божьим дела не делаются.

— И что… ты серьезно думаешь, что можно изменить все?

Бруно ссыпал в рот крошки, собранные с холстины, и принялся рассказывать про воробья. И сеньор Томазо смеялся в точности там, где положено смеяться человеку, знающему монастырский быт. А когда он отсмеялся, Бруно подвел итог:

— Все изменить может даже воробей. Мастер должен еще и понимать, что именно он только что изменил.

Сеньор Томазо некоторое время шевелил губами, а потом с восхищением произнес:

— Ну ты наглец…

Томазо прибыл в Лиссабон и тут же, со всеми документами, отправился в казначейство. Ему предстояло преодолеть два утомительных этапа: дележ взятой с евреев четверти товара между арагонской и португальской сторонами и главное — собственно деньги за евреев.

Однако партнеры по сделке сразу начали жульничать.

— Это по вашим данным их пятьдесят тысяч семей через границу перешло, — нагло глядя в глаза Томазо, начал уверять казначей португальской Короны. — А по нашим — всего восемнадцать…

— Вы хотите сказать, что за пятьдесят тысяч семей превосходных рабов нам заплатят, как за восемнадцать? — прищурился Томазо.

— И то не все и не сразу, — нахально улыбнулся казначей. — Это ведь мы несем расходы на их содержание…

— Что-что? — не понял Томазо.

— Все время, пока мы их не продадим, их придется кормить, лечить, а то и одевать, — поучительно произнес казначей. — Вы же их совсем нищими к нам выпихнули.

В груди у Томазо полыхнуло.

— Я все понял, сеньор, — начал он собирать бумаги со стола. — Вы позволите, я проконсультируюсь у специалистов?

— Сколько угодно, — широко, щедро развел руки в стороны казначей. — Сколько… угодно… сеньор.

Томазо поблагодарил, раскланялся, вылетел за дверь и уже через час входил в кабинет лиссабонского отделения Ордена.

— К нему нельзя было идти без подготовки, — мгновенно понял, в чем дело, секретарь отделения. — Я же писал Генералу, чтобы первым делом — ко мне

— Я не видел этого письма, — сокрушенно признался Томазо.

Секретарь, сожалея, развел руками и начал выкладывать на стол нужные бумаги.

— Смотрите, здесь у нас донос на казначея в Инквизицию. Очень серьезный донос, обратите внимание на подпись.

Томазо пригнулся к столу.

— Да, вижу.

— Но этого мало, — продолжил секретарь, — вот агентурные сведения о его любовной связи. Обратите внимание, с чьей супругой.

Томазо перевел взгляд и едва не присвистнул.

— Хорошая у вас агентура, — не без восхищения отметил он, — нам еще такому учиться и учиться…

— Что вы, сеньор Хирон, — благодарно улыбнулся секретарь. — Это нам у вас нужно учиться… Как вы их всех вокруг пальца! И-эх! Никто и тявкнуть не успел!

Они рассыпались во взаимных комплиментах, затем еще раз и еще, а на следующий день, хорошенько выспавшись, отдохнув и приведя себя в порядок, Томазо опять появился у казначея Короны. Молча, по-хамски сунул ему под нос донос в Инквизицию, едва успел выдернуть лист из мгновенно вцепившихся в бумагу рук и немедля достал вторую бумагу.

— А это уже о вашей любовной связи… — издали показал он листок.

Казначей дернулся вызвать охрану, но увидел торчащую из-под плаща шпагу, затем наконец-то задумался о происхождении компрометирующих его бумаг и сразу как-то спекся.

— Что вам надо?

Томазо аккуратно вложил бумаги в тубу, сунул тубу за пазуху, сел напротив казначея и лишь тогда соизволил ответить:

— Вы прекрасно понимаете что: выполнения португальской Короной взятых на себя обязательств. По двадцать золотых дукатов за душу из расчета пятьдесят тысяч человек.

— Сейчас казна пуста, — сверлил взглядом то место, куда была сунута опасная туба, казначей. — Его Высочество обещал вам невыполнимое. Мы не можем заплатить вперед.

Томазо улыбнулся; он это прекрасно знал. Но он знал и другое: казначей может найти в пыльных углах своих сундуков раза в два больше, чем стоят все евреи-беженцы, вместе взятые.

— Знаете, у солдат есть такое правило, — поднялся он со стула. — Если вынул саблю из ножен — руби. Я свою саблю вынул.

— Подождите! — вскочил казначей. — Подождите…

Томазо остановился и уставился ему в глаза. Он уже видел, что тот сломлен.

— Вы же знаете, — заторопился казначей, — Корона не может объявить о взятии арагонских евреев в рабство сразу по прибытии…

Томазо кивнул. Если португальцы это сделают, взвинченные евреи мгновенно собьются в отряды самообороны. Эту ситуацию Высокие Стороны обсуждали многократно.

— Мы сможем начать продажи лишь через полгода, — жалобно посмотрел на него казначей.

И это тоже обсуждалось, как самое лучшее решение. Следовало объявить евреям, что убежище они получили не навсегда, и честно предупредить о смене позиции Короны и предстоящем рабстве для тех, кто не покинет христианскую Португалию через полгода. И тут же усложнить порядок выезда.

Выигрыш получался приличный. Уже заплатившие за вход в Португалию евреи будут вынуждены снова платить — теперь уже за выход. Ясно, что они тут же начнут скидывать вывезенный из Арагона товар по дешевке, и казначеи Высоких Сторон уже обговорили цену, до которой следует довести отчаявшихся евреев.

Затем обнаружится, что преодолеть новые пограничные и таможенные препоны смогут лишь немногие, и вот тогда среди еврейских общин начнется раскол.

Это был самый важный момент. Профессионально жадные казначеи предлагали вообще никого не выпускать, но подобная мера опять-таки вела к объединению общин и племен. Дабы этого не допустить, следовало устранить влияние элиты, а для этого еврейскую элиту следовало выпустить из страны.

— Вы понимаете, о чем я говорю? — уже совсем отчаянно посмотрел казначей.

— Я вас понимаю, — кивнул Томазо, — но товар уже у вас, а нам нужны деньги — сейчас, а не через полгода. И, пожалуйста, золотом.

Иосифу повезло. Там же, на таможне, он помог при паковке бывшему секретарю арагонского двора, и тот, видя, что парень честен и старается, взял его с собой в Лиссабон. Секретарь полагал, что ему еще понадобится человек, когда он будет въезжать в новый дом в столице. А когда через четверо суток тряски на козлах рядом с кучером Иосиф сошел на главной площади столицы, их настигла главная новость.

— Какой указ? Как в рабство?! — растерянно моргал дослужившийся до титула «дон» бывший секретарь двора. — Меня — в рабство?!!

— Не именно вас, благородный дон, — смущаясь, поправил его принесший весть королевский посыльный, — этот указ касается всех евреев. И не сейчас, а через полгода. И только тех, кто не захочет выехать.

— А куда нам выезжать?! — заорал дон. — К протестантам нельзя?

— Нельзя, — мотнул головой посыльный.

— К мусульманам, почти никуда, нельзя!

Посыльный лишь убито мотнул головой.

— И что — обратно в Арагон?! В такое же рабство?!

Он все орал и орал, а Иосиф бессильно осел на мостовую и закрыл лицо руками. Он очень устал бегать.

Место временного поселения для своих людей Амир получил только после двух недель отчаянных уговоров.

— Мы же одной веры, — две недели заглядывал он в лицо не расстающегося с кальяном здешнего сеньора. — Мы послушные; мы своим сеньорам всегда платили…

— Эмир вас принял, эмир пусть и землю дает… — равнодушно пыхал сеньор две недели подряд.

И только когда Амир сунул его управляющему два десятка выпрошенных у старух разномастных золотых монет, дело пошло.

— Смотри, Амир, — сразу предупредил управляющий, — я тебе лучшие земли даю, и ты это должен ценить. И упаси тебя Аллах с местными ссориться!

— Благодарю вас, сеньор, — преодолевая себя, униженно кланялся Амир, — Аллах вас наградит… а мы будем благодарны вам всю нашу жизнь…

— Особенно за молодежью приглядывай…

— Все будет по вашему слову, сеньор.

— А главное, плати подати, не бери пример с местных — они уже совсем обнаглели — и чти нашего благодетеля…

— Вы — наш благодетель, — преодолевая рвотные позывы, еще ниже кланялся Амир.

Он видел, какая удача им выпала. Другие тоже платили — всем, кто хоть что-то обещал, но землю для пастбищ получили только несколько племен. А новые беженцы все шли и шли.

Мироздание нуждалось в доводке, и Бруно искал общий для всех шаблон. Как музыкант настраивает свои инструменты по камертону, так и часовщик более всего следит за тем, чтобы зубья сопряженных шестеренок были идентичны. И Бруно смотрел вокруг, изучал каждого встречного человека, но понять, что в нем является «зубом», не мог.

— Если понять, где у человека «зуб», можно будет собрать из людей любой механизм, — уверенно объяснял он сеньору Томазо.

Бруно вообще уже многое знал о человеке.

Он знал, что человеком движет страх, корысть и гордыня, то есть пожизненное падение, — именно так затяжное падение прикованного к часовой цепи камня движет весь механизм.

Он знал, что десять заповедей, как и вообще приличия, — всего лишь балансир, помогающий удерживать все шестерни в одной плоскости, дабы их «не болтало».

Он знал, что общественное положение — это пазы шестерни, титул — это размер шестерни, а богатство — количество зубьев. Все эти черты шестерен могут быть какими угодно, и только сопряженные зубья должны прилегать идеально. Иначе механизм наполнится скрежетом и начнет разрушать самое себя.

«Но вот чем люди прилегают один к другому?»

— Нужен эксперимент, — вспомнил он как-то сказанное Олафом слово. — Иначе не разобраться. Вы понимаете, о чем я?

И тогда сеньор Томазо рассмеялся:

— Еще бы! Я только этим и занимаюсь. Но что-то конца не видно…

Все прошло в точности так, как предполагал Томазо. Узнав о жутком указе португальской Короны, евреи сначала впали в оцепенение, затем начали яростными толпами собираться вокруг своих раввинов, бывших секретарей, казначеев и прочих важных фигур и… ничего более. Элита, прекрасно понимающая, что для нее щелку оставили, разделять свою судьбу с народом не спешила.

— Мы послали делегацию королю, — внятно, так, чтобы поняли все, объясняли они, — и нам обещали рассмотреть нашу просьбу в ближайшее время.

И одновременно с этим по бросовым ценам скидывался весь ввезенный в Португалию товар, а семьи раввинов, казначеев и секретарей грузились на суда и немедля выходили в море.

В Ордене знали, в сколь круглую сумму обошлись эти рейсы элите; Орден эти суда и обеспечил. Да, приходилось держать слово, поскольку матросам рты не заткнешь. Да, гарантий, что протестантское судно, на которое предстояло перегрузить элиту, не откроет огонь, не было никаких. Да, денег у евреев почти не осталось — даже у элиты. Но суда делали рейс за рейсом, и вскоре на этой простой операции Орден заработал столько, сколько сахарные плантации приносили за год. И все — нигде не учтенным золотом.

— Вы, сеньор Томазо, один знаете, как снять с одной овцы семь шкурок, — выразил свое восхищение секретарь Лиссабонского отделения.

— Девять, — поправил его Томазо. — Мы сняли с евреев девять шкур.

Так оно и было, если считать облегчение монеты, конфискацию ссудных лавок и обменных контор, скупку еврейских пастбищ и виноградников после указа об изгнании, изъятия по пути следования, таможню, плату за вход в Португалию, оптовую продажу евреев португальской стороне, будущие доходы от скупленного по дешевке товара и предоставление судов для бегства.

— Я бы и десятую шкуру снял… для ровного счета, — улыбнулся Томазо, — но что-то воображения уже не хватает…

А вечерами он возвращался в комнаты гостиного дома, тщательно смывал с тела накопившуюся за день усталость, падал в кресло и начинал слушать. Да, этот часовщик порой нес полный бред, но Томазо все чаще и чаще находил в этом потоке то, что ценил более всего, — свои новые идеи. И вскоре сердце успокаивалось, и он засыпал сном совсем еще чистого ребенка.

И ровно в тот день, а точнее вечер, когда он вытряс из казначея последнюю партию золота, началась война с Гранадой. Как и ожидалось.

О том, что возле границы собираются войска, Амир услышал от беженцев, чудом, в числе последних, прорвавшихся в Гранаду.

— Солдат — видимо-невидимо! — размахивал руками мелкий костистый крестьянин. — Лошадей отбирают сразу! А ваших коров, говорят, мы в Гранаде съедим!

— Это еще что! — перебил его второй и продемонстрировал дыру в своем поношенном плаще. — Это в меня сеньор какой-то стрелял! Просто так! Ни за что! Я еле ноги унес!

— Далеко они от границы? — оборвал его на полуслове Амир.

— Да вот они… — махнул рукой в сторону Арагона беженец. — За рекой лагеря разбили… полдня пути.

Амир оттащил крестьянина в сторонку, задал еще несколько вопросов и уже через час на самом выносливом жеребце и с одной кобылой в поводу — на смену — мчался в сторону столицы эмирата. А уже к вечеру следующего дня он добрался до дворца визиря и сразу метнулся к охране.

— Куда! — загородили собой проход здоровенные марокканцы.

— Братья… — выдохнул Амир, — война!

Марокканцы долго и бессмысленно жевали губами, переваривая сказанное, и не поверили.

— У тебя с головой все в порядке? Мы же ни с кем не воюем!

— Зато с нами воюют! — выпалил Амир. — Войска уже в Мурсии, на границе с Арагоном!

Марокканцы оглядели его пропитанную пылью одежду, затем отметили, что жеребец хороший, да и подмена есть, а значит, господин торопился и прибыл издалека… и поверили.

— Подожди здесь, сейчас мы начальнику охраны скажем.

Амир кивнул, а еще через четверть часа выкладывал все, что узнал, визирю.

— Их можно остановить! — торопился Амир. — Мы еще успеем ущелья занять!

Визирь, как и всякий горец, должен был понимать, как важно занять в ущельях ключевые позиции.

— А еще лучше опередить! Наши мужчины давно готовы! Давайте нападем первыми!

Визирь хмыкнул, опустил глаза и долго, задумчиво что-то разглядывал в чашечке из-под кофе.

— А если это ошибка?

— Какая ошибка? — не понял Амир.

— А если они не собираются нападать, а мы до срока стянем войска на границу? Не подумают ли они, что мы и впрямь собираемся напасть?

Он просто боялся.

— В любом случае вы должны сообщить эмиру, — выдохнул Амир.

— Не тебе решать, юноша, что я должен, а чего не должен, — с раздражением обозначил, кто есть кто, визирь. — Я вообще думаю, что это недоразумение. Скорее всего, крестьяне видели обычный пограничный заслон, чтобы ваши к нам не бежали.

Амир опешил. Визирь не просто боялся. Он вообще ничего не собирался предпринимать!

— Их можно опередить, — тупо повторил Амир. — Если напасть первыми, можно даже Арагон занять — навечно. А ждать — верный проигрыш…

— Езжайте домой, юноша, — поморщился визирь и подал знак охране. — Я вижу, вы слишком начитались книг о военном искусстве.

Амир механически поклонился, развернулся, на подламывающихся ногах направился к выходу и лишь у дверей обернулся.

— Вы не понимаете, — глухо произнес он, — они не остановятся. Никогда.