"Толмач" - читать интересную книгу автора (Кортес Родриго)Часть 2 ПРОБУЖДЕНИЕ ДРАКОНАУже с полгода как Сергей Юльевич Витте был полон дурных предчувствий, и все основания к тому у него имелись. Дела в Китае шли – хуже некуда. Только чудом избежал казни умный, вдумчивый Ли Хунчжан. Был жестоко и подло убит министр финансов Поднебесной Чанг Югоан. Нет, настоятельным просьбам европейских держав Цыси не уступить не смогла, а потому клятвенно пообещала не обезглавливать старика и свое обещание сдержала – старика просто удавили по дороге в ссылку. Публично казнили и одного из самых, пожалуй, талантливых и преданных родине китайских дипломатов – бывшего посла Поднебесной в Петербурге и Берлине Сюн Кинг Шена. Злая ирония судьбы заключалась в том, что казнили его за мнимые провалы в отношениях с Европой, хотя именно Сюн Кинг Шен и раскрыл сговор между Россией и Германией о захвате китайских портов. А вообще в Китае происходило черт знает что. Дошло до того, что по прямому приказу Цыси «патриоты» вскрыли и осквернили могилы предков великого вольнодумца Кан Ювэя, а затем еще и развеяли прах его прародителей по ветру – тягчайшее оскорбление для любого китайца. Был сурово наказан даже император. Теперь Гуансюй сидел под домашним арестом в обществе евнухов и охраны, и, по слухам, ему не позволяли свиданий даже с наложницами. А на всех важнейших государственных постах теперь сидели только лично преданные императрице Цыси реакционеры. Ненамного лучше обстояли дела и в России. Военно-промышленная группа рвалась в Корею – силой восстанавливать утраченный дипломатический паритет. А в правительстве и при дворе, не без влияния Генштаба, начали раздаваться голоса о неизбежности изгнания китайцев со всего левобережья Амура – для экономически бессмысленного и политически опасного «спрямления» границы. Голоса эти были столь громки, что донеслись даже до Китая и, естественно, вызвали болезненную ответную реакцию амбаня приграничного района Шоу Шаня, тут же попытавшегося вооружить левобережных подданных Поднебесной. Это мгновенно вызвало ответную реакцию русских пограничников, и серьезного конфликта удалось не допустить не иначе как с Божьей помощью. Тем не менее разрушить начатое на Дальнем Востоке великое дело – слава Всевышнему – не удавалось. Во-первых, строилась дорога – с издержками, но последовательно и неостановимо – по всем направлениям. Стремительно рос и переименованный в Харбин железнодорожный поселок Сунгари – могучее сердце всего маньчжурского транспортного узла. Россия настолько прочно закрепилась вдоль всей полосы отчуждения, что даже начала открывать в Китае собственные почтовые отделения – для начала в Порт-Артуре и Дальнем. Во-вторых, к марту удалось добиться вывода войск Дун Фусяна из Пекина, и уже в апреле напряженность в столице Поднебесной начала спадать. Но главное, наши дипломаты все-таки сумели договориться с англичанами пока лишь о разделе сфер влияния: им – район реки Янцзы, а нам все, что севернее Великой Китайской стены. Лишь немногие знали истинную цену этой победы и лишь немногие понимали, сколь близко от жуткой и всепоглощающей войны только что прошла Европа. Но, слава Всевышнему, все обошлось, и ни голоса реакционеров, ни даже участившиеся провокации уголовного китайского элемента, наивно полагавшего противостоять КВЖД, уже не могли ни отменить этих явных успехов, ни затормозить величайшую стройку на всем континенте. Поручик Семенов провалился в работу с головой. В отличие от Северной ветки дороги, где русские встречались разве что с кочевыми монголами, здесь, близ Порт-Артура, строительство Южной ветки КВЖД вызвало массу проблем. Не проходило и недели, чтобы недовольные «самоуправством» русских инженеров и строителей местные крестьяне не подымали очередного бунта, и в основе всего лежала земля. Во-первых, дорога нет-нет да и проходила по землям местных крестьянских общин, и время от времени какой-нибудь немытый манза[11] вдруг обнаруживал, что его кровная землица теперь принадлежит без году неделя объявившимся здесь чужакам – да еще и русским. Бог мой, что тогда начиналось! Не помогали ни ссылки на межгосударственные договоры, ни обещания денежной компенсации. Семенов до сих пор с содроганием вспоминал о бунте, произошедшем в бухте Дальнего. Тогда огромная, человек в четыреста, с обернутыми вокруг голов иссиня-черными косичками толпа шла на контору, возбужденно гудя и размахивая руками. В считаные минуты она смела казачью охрану из восьми человек и окружила контору, оформлявшую документы на выкуп земли. – Успокойтесь, господа, – вышел к людям начальник дистанции, – все отчужденные земли непременно будут оплачены! Он повернулся к толмачу – жуликоватому молодому китайцу. – Переведи. Тот начал быстро балаболить на своем, и толпа замерла, а затем – в один голос – охнула и, как единый огромный живой организм, повалила вперед. Сбросив начальника с крыльца, китайцы выломали дверь, ворвались в здание конторы, выбили стекла и принялись рвать и швырять из пустых окон написанные на чужом языке документы. И – бог мой! – как же они били этого переводчика! Только спустя десять минут прибыли загодя вызванные Семеновым стрелки. Быстро и решительно разбив толпу бунтарей на части, они арестовали что-то около двухсот человек, однако до суда дело так и не дошло. Во-первых, оказалось, что толмач неверно перевел сказанное начальником дистанции. А во-вторых, выяснилось, что геодезисты немного ошиблись и определили размеры реквизированных земельных участков общины не совсем точно. Это и дало местной администрации повод, чтобы замять все дело. А вообще со здешней администрацией была просто беда. Даже те крестьяне, что волей-неволей соглашались на отчуждение участков, обещанных денег, как правило, не получали – все переданные Министерством финансов России средства через раз оседали в карманах китайских чиновников. И это возбуждало туземное население против русских еще сильнее, а когда – не приведи бог – дорога проходила по отеческим могилам китайцев, кричать «караул» приходилось в самом прямом смысле. Так, в районе Телина инженера Серединского уже при въезде в деревню встретили угрожающим барабанным боем и трубными звуками. Все здешние крестьяне – от мала до велика – высыпали навстречу отряду, а староста деревни гневно и недвусмысленно заявил, что никакого строительства без прямого приказа сверху не допустит. И даже спустя четыре дня, когда у Серединского были на руках все необходимые документы, ему понадобилось вмешательство солдат и китайских чиновников. Так было повсюду. Как ни парадоксально, железная дорога лишала работы и пропитания тысячи семей – и крестьянских, и особенно тех, что специализировались на извозе и содержании постоялых дворов. В Удзюмучине даже ламы по всем своим храмам умоляли небесные силы отклонить путь русских от отеческих земель, и порой казакам Охранной стражи приходилось буквально с боем отгонять местное ополчение от размеченной геодезистами полосы отчуждения. И вот тогда появлялись первые человеческие жертвы. Где-то стреляли в часовых, а где-то против казаков выступали даже солдаты армии Поднебесной – чаще всего пытаясь освободить арестованных казачьей охраной смутьянов. И тем не менее Великая Дорога строилась, и поручик все чаще и чаще думал, что здесь без прямого соизволения Господня не обошлось. Курбана доставили в полицейский участок в том же состоянии, в каком спасли от есаула Добродиева, – с плотно связанными за спиной руками. Сунули в камеру, а уже вечером полицейские приволокли его на первый допрос. – Слушай меня, монгол, – холодно и даже как-то равнодушно произнес сидящий за столом худой, практически целиком седой китаец – тот самый, что шел вслед отряду несколько месяцев подряд, – сейчас ты расскажешь мне о русских все: где шли, что делали, с кем говорили. Ты меня понял? – Я не монгол, – так же холодно отозвался Курбан, – а про русских пусть тебе расскажут сами русские. Если сумеешь расспросить… Кан Ся передернуло. Он знал, что монголу не может быть известно о гибели всего – до последнего человека, включая есаула Добродиева, – русского отряда. Просто потому, что этого толмача увели с места происшествия раньше, намного раньше финала бойни. И тем не менее, судя по этому издевательскому тону, монгол определенно кое-что знал. – Ты расскажешь все, монгол, – угрожающе произнес Кан Ся. – Или ты отсюда не выйдешь. Выбирай. Курбан медленно покачал головой из стороны в сторону. – Ты меня не понял, китаец. Я не буду вставать ни на чью сторону – ни на вашу, ни на их. Разбирайтесь сами, – он усмехнулся, – и пусть ваши боги вам помогут. Кан Ся встал из-за стола, подошел, внимательно заглянул шаману в глаза и вызвал охрану. С этого дня Курбана приводили на допрос один раз в неделю. Допрашивал, а точнее, выполнял ритуал допроса сам начальник полиции. Он раскладывал перед собой листки оставленного Кан Ся вопросника и – пункт за пунктом – произносил все, что хотел знать давно уже уехавший имперский агент. И каждый раз Курбан молча выслушивал все, о чем его спрашивали, ни словом, ни даже вздохом не показывая, что ему хоть что-нибудь известно. И тогда его снова отправляли в камеру – на семь долгих дней. Понятно, что Курбан первым делом присмотрелся, можно ли отсюда бежать, однако вскоре убедился: охрана служит как полагается, а старые каменные наверное, еще в эпоху династии Мин построенные, стены крепки и надежны. Да и сама эта маленькая, четыре на четыре шага, камера была упрятана глубоко под землю – ни окон, ни даже посторонних звуков. Пожалуй, только выработанная годами самоизоляции привычка к тишине и спасла шамана от сумасшествия, но даже ему день за днем и неделя за неделей становилось все тяжелее. К нему постоянно приходила измученная жаждой Мечит, а затем наступило время, когда сморщенное обезьянье лицо призванной изменить ход истории богини замерло под потолком камеры да так и осталось там висеть – круглые сутки напролет. Это было странно и даже как-то дико: некогда капризная и сумасбродная богиня день ото дня становилась все тише и тише, а ее глубокие черные глаза гасли и затягивались тоскливой поволокой неизбывного голода. Но более всего Курбана удивляло даже не угасание Мечит; шаман никак не мог понять, почему великий Эрлик-хан все это терпит. И на шестьдесят четвертую неделю, наконец-то осознав, что Владыка Преисподней либо забыл о них, либо отказался от возмездия, Курбан решил пойти на контакт с полицией. – Я могу рассказать о русских, ваше превосходительство, – прямо заявил он, – что вы хотите знать? Начальник полицейского участка вздрогнул, удивленно распахнул глаза и начал судорожно копаться в вопроснике. – Экспедиция производила разведывательные действия на территории Поднебесной? – Я вас почти не понимаю, ваше превосходительство, – покачал головой Курбан, – не надо говорить со мной на языке ученых. Полицейский достал из кармана платок и вытер мокрый от выступившего пота лоб. – Русские были возле города Гирина? Подходили к арсеналам? К оружейным заводам и складам? – Русские пытались туда пройти, – кивнул Курбан, – но им помешали хунгузы. Едва не перестреляли… Полицейский едва сдержал улыбку радости и ткнул пальцем в следующий вопрос. Затем караульный принес чаю и лепешек, затем еще чаю, а спустя четыре часа напряженного даже не допроса – почти дружеского расспроса – вызвал караул и показал в сторону Курбана. – Усиленное питание и камеру на втором этаже с окном на южную сторону. – У нас же там нет одиночных… – оторопело моргнул старший караула. – Нет-нет, не надо одиночную, – сделал обороняющий жест рукой начальник. – В общую, как всех. Едва Курбана завели в новую камеру, как стало ясно: вечное одиночество кончилось. На каменном полу вповалку, подложив под себя у кого что нашлось, лежали человек двадцать. Он быстро пробежал глазами по лицам: несколько человек – заядлые курильщики опиума с явно прописанными в морщинах биографиями падения, трое с глазами отчаянных хунгузов, пара крестьян, остальные – ворье. А потом дверь захлопнулась, и четыре часа подряд просидевший за чаем Курбан осмотрелся в поисках отхожего места, нашел и, развязав на просторных штанах засаленный шнурок, присел над просверленной в каменной плите дырой. И вот тогда в глазах одного из только что обретенных Курбаном сокамерников – рыжего, как огонь, – мелькнул наполненный изумлением интерес. – Эй! Братья! Вы посмотрите, кого нам прислали! Народ заворочался и начал подымать головы. – Клянусь небом, это – баба! – взвизгнул рыжий уголовник. – Вон! Смотрите! Курбан побледнел. Привыкнув за год одиночки к абсолютной независимости, он и забыл о чужих глазах. А тем временем арестанты уже поднимались со своих мест… – Где? Кто? Откуда? – Хо-хо! – счастливо оскалился заросший бородой до глаз здоровенный хунгуз, – это мне ко дню рождения начальник тюрьмы подарок прислал! – Не, Борода, она моя! Я ее первым увидел! – возразил ему рыжий. – А ну-ка, приведите ее ко мне! Курбан стиснул зубы, неторопливо поднялся и так же неторопливо принялся завязывать шнурок. – Ты, сестренка, не торопись, – смешливо присвистнул кто-то, – ты теперь эти штаны не скоро завяжешь! Камера отозвалась дружным гоготом, а те, что оказались поближе, уже начали подступать ближе. Причем было их так много, что Курбан даже растерялся. – А ну, показывай, что там у тебя… – Не… ребята, это мужик… – А может, евнух? – смешливо предположил рыжий. – А что? Тоже неплохо. Я еще никогда евнухов не покрывал… Смотрите, братья, у него и бороды совсем нет! «Великий Эрлик! – взмолился Курбан. – Сделай что-нибудь!» Прислушался, но владыка ада не отзывался. А тем временем они подходили все ближе. «Мечит! – почти закричал он. – Разве я тебе не угождал?!» И тут же признал, что Мечит слишком ослабла, чтобы сразу же прийти на помощь. – Гляньте, братья, как она губами шевелит! – загоготал бородач и, решительно растолкав остальных, рванулся вперед. – Что, крошка, облизать меня хочешь?! «Ба-абу-ушка-а-а!» А потом они дружно кинулись на Курбана, но он уже знал, что спасен, – бабушка отозвалась мгновенно. Она вообще всегда чувствовала и понимала его даже лучше, чем он сам себя чувствовал и понимал. Задолго до болезни она уже знала, чем он захворает и надолго ли отойдет от обучения. А уж все его маленькие тайны всегда были перед ней как на ладони. Собственно, только поэтому она и настояла на полном посвящении Курбана в жрецы Великой Матери. Курбан помнил это особенное утро до мельчайших деталей. – Милый, – ласково произнесла бабушка на тангутском, – этот стручок перца никогда не оставит тебя в покое. Вспомни хоть русского попа, хоть китайских монахов… ты же видел их всех! Курбан действительно видел их всех – в самых разных обличьях. Не проходило и дня, чтобы русский поп не задирал подола своей попадье – даже в пост! А уж монахи… Единственное, что заставляло их забыть о громких требованиях своих стручков, так это кунг-фу – и то на время. А потом наступала ночь, и двери келий начинали отчаянно скрипеть, а в коридоре раздавался игривый смех и дробный топот множества ног. Даже седой, морщинистый, как Мечит, Учитель нет-нет да и приглашал ученика помоложе на свою красивую, как говорили, доставшуюся ему от самого Будды, циновку. – И еще, – мягко улыбнулась ему тогда бабушка, – ты же помнишь слова Великой Матери… Курбан помнил и это. Они с бабушкой сумели встретиться и переговорить с Ней в совместном и очень долгом странствии между небом и преисподней. Но Великая Мать, без колебаний признавшая в юном Курбане кровь Гурбельджин, сразу же покачала головой: – Как можно быть Госпожой Курбустана с двумя ядрами между ног? С ними ум никогда не будет чист, а помыслы светлы. И как можно готовиться к судьбе Святой Матери нашей земли, если стручок все время показывает на звезду Цолбон[12]? Посмотри на меня, малыш, разве есть у меня стручок? Скажи, ты его видишь? Курбан послушно поискал глазами, где сказано, и ничего не обнаружил. И тогда Великая Мать рассмеялась и, прежде чем растаять в воздухе, произнесла: – Не приходи ко мне, пока ты – мужчина, малыш. Я слишком хорошо знаю им цену. Мне и моей земле могут служить лишь такие, как я сама. Тем же вечером бабушка вскипятила воды, приготовила отвар из трав и грибов, набрала побольше особой плесени, а потом они долго и усердно молились всем причастным к обряду богам, прося о помощи и заступничестве. И – Великая Мать! – как же ему было больно, когда он очнулся! Наверное, так же больно было и здоровенному бородатому уголовнику, которому на глазах у парализованных ужасом сокамерников вгрызлась в горло вошедшая в Курбана в образе волчицы его святейшая бабушка Курб-Эджен. Рапорт дежурного офицера о драке со смертельным исходом в камере номер четыре лег на стол начальника Гунчжулинской тюрьмы капитана Ци Юань сразу же поутру, едва он пришел на работу. Капитан пролистал на удивление длинный, в три страницы, рапорт и недовольно крякнул: судя по многочисленным показаниям арестантов, зачинщиком драки, а затем и убийцей уголовника по кличке Борода был новичок. – А почему причина драки нигде не указана? – поднял он глаза на дежурного офицера. Тот замялся, а потом криво ухмыльнулся. – Да они там как сговорились. Говорят, этот новенький сначала женщиной стал, а затем чем-то вроде оборотня… мол, зубами горло Бороде и перегрыз… Начальник тюрьмы оторопело хмыкнул: – Что – умнее ничего не придумали? – Вот и я то же самое решил, – кивнул офицер. – Я так скажу, новенький там ни при чем; я его видел – тихий он, как мышь. Это просто шаньдунский Рыжий Пу чего-то с Бородой не поделил, а на новенького спихнул. – Значит, надо было именно так в рапорте и указать, – с раздражением объяснил подчиненному капитан и швырнул бумаги на стол. – Сколько можно вас учить?.. Значит, так: рапорт переписать, а Рыжего Пу примерно наказать. Все понятно? Офицер с готовностью кивнул. Рыжего хунгуза охранники выволокли из камеры почти сразу, а спустя два часа его принесли обратно – жутко избитого, с заплывшими глазами и окровавленной головой. Швырнули на каменный пол, хлопнули дверью, и только тогда к нему кинулись его друзья. Приподняли, бережно отерли лицо смоченными слюной тряпочками, и лишь после этого он, повернувшись к новичку, сумел выдавить несколько слов: – Все, сестренка… Теперь тебе конец. Той же ночью на Курбана напали. Четверо самых опытных и решительных хунгузов под руководством все того же рыжего сняли с одного из крестьян крепкую хлопчатую рубаху, свернули ее в тугой и достаточно крепкий жгут, а спустя три часа после сигнала ко сну изготовились навалиться на пришельца с двух сторон. Курбан следил за приготовлениями своих противников, даже не открывая глаз. Он знал, что с четверыми ему не справиться, а потому избрал иной путь, и когда дело стало близиться к развязке, расслабился и начал медленно и методично успокаивать биение сердца – на восьмую часть реже нормы, на шестую, на четвертую… Так что когда они кинулись его душить, Курбан просто вылетел из тела и повис под потолком. Тогда и появилась Мечит. Прислуживающая Эрлику Обезьяна-богиня заглянула Курбану в глаза, сморщила черное и без того морщинистое личико и что-то произнесла. – Что? Что ты сказала? – не понял Курбан. Мечит с трудом подняла слабую от неизбывного голода правую лапу и показала вниз, туда, где четверо хунгузов уже навалились на безжизненное тело и, обмотав скрученную в жгут рубаху вокруг шеи чертова монгола, изо всех сил пытались его задушить. – Они не смогут меня убить, Мечит, – улыбнулся богине Курбан. – Сердце стоит, кровь почти не движется… Обезьяна состроила недовольную гримасу и отрицающе замотала головой. – Вот и я думаю, что не смогут, – уже менее уверенно произнес шаман, – дыхания-то у тела все равно нет… что они остановят? Мечит раздраженно взвизгнула, и Курбан снова ее не услышал – лишь догадался по ее скривившимся губам, что она не в духе. Затем, думая, что ее острое недовольство касается оставленного им тела, он спустился еще ниже и прислушался. – Готов, – повернувшись к рыжему предводителю, произнес один из хунгузов. И тогда Рыжий Пу поднялся со своей лежанки, пошатываясь, подошел к распростертому на каменном полу телу, презрительно пнул его и повернулся к якобы спящей камере. – Когда начнут допрашивать, никто ничего не видел и не слышал. А кто язык распустит – и до следующего утра не доживет, будет как этот… Камера ответила гробовым молчанием, словно и впрямь никто ничего не слышал и не знал. Курбан снова приподнялся над телом, поискал глазами Мечит, но она уже таяла в воздухе, слабо шевеля губами и, судя по вялым жестам, явно упрашивая своего верного раба чего-то не делать. Возвращение в тело оказалось куда как мучительнее и дольше, чем предполагал Курбан. Почти весь остаток ночи он медленно, шаг за шагом увеличивал пульс, а едва солнце проникло в камеру, открыл глаза. Ужасно болела передавленная до синяков шея, в горле першило, а грудь буквально разламывалась пополам. Он жадно вдохнул пропитанный испарениями двух десятков немытых тел воздух, закашлялся и с трудом сел. Обвел камеру помутившимся взором и увидел в глазах сокамерников то, что и ожидал, – леденящий ужас. – Ты… – хрипло произнес оживший мертвец и властно ткнул пальцем в растерянно моргнувшего заплывшими глазами рыжего зачинщика покушения, – ты перейдешь во владения Эрлик-хана нынче же вечером. Готовься. Тот громко икнул. – А сегодня я – Святая Мать всего Уч-Курбустана и ваша госпожа – буду отдыхать, – добавил Курбан и начал медленно раздеваться. Несмотря на начало зимы, здесь, в камере, было ужасно душно, и он сбросил с себя засаленную ватную куртку, стянул через голову подаренную русскими нижнюю рубаху, развязал шнурок на поясе и знаком показал ближайшему сокамернику, чтобы тот помог ему стащить рваные сапоги, а затем и штаны. Затем Курбан подтянул поближе две спешно покинутые соседями подстилки и, кривясь от боли, вольготно разлегся. – Принесут завтрак, оставите всю вашу воду мне… – уже засыпая, пробормотал он. – А того, что помогал мне снять штаны, я назначаю Великим ханом камеры. Всем слушать его, как меня… Вдовствующую императрицу Цыси в последнее время мало что радовало. Трижды в день ей подавали трубку с опием. А раз в два-три дня – по настроению – ее изо всех сил ублажали принятые в Студию исполнения желаний один-двое молодых, симпатичных и тщательно отобранных из двух сотен кандидатов живописцев. Она улыбнулась. Когда последнему живописцу, совсем еще зеленому, лет семнадцати от роду, объявили, что Великая императрица изъявила священное согласие принять его во Дворце Море Мудрости, он совсем растерялся. Впрочем, вскоре малец освоился и вошел в Зал Человеческих Радостей, не спутав ни одной части довольно изысканного ритуала. Она велела ему сесть, поговорила о его семье, поинтересовалась возрастом, а потом неожиданно спросила: – Вот ты умеешь рисовать, а сможешь ли ты определить возраст картины? – Я человек маленький, – испугался парнишка, – учился немного, но попробовать могу… – Тогда я покажу тебе одну вещицу, – поманила его Цыси к себе. Понятно, что мальчишка возраста ее «вещицы» так и не определил, а на все ее игривые вопросы, задыхаясь, бормотал, что эту картину как вчера написали… Цыси вздохнула. От постоянного чувства неудовлетворенности ее, многоопытную шестидесятичетырехлетнюю императрицу, не спасали даже эти гибкие молодые тела. Цыси отнюдь не была глупа и, несмотря на лживые доклады царедворцев, понимала: в принадлежащей ей Поднебесной империи многое не в порядке. Во-первых, как только иностранцы захватили главные порты, не был построен ни один новый дворец, как ей сказали, потому, что очень уж упали доходы казны. Во-вторых, ей все чаще стали говорить, что снова подняла голову Триада, в очередной, десятитысячный, наверное, раз нагло объявившая войну всей имперской семье. Но главное – резко сократился приток постоянно поступающих к ней со всех концов империи подарков. Императрица пока не могла определить, почему подарков для нее – Матери всех народов Поднебесной – стало меньше, а выглядели они беднее, чем раньше, но одно знала совершенно точно: это самый опасный признак. Она принялась вызывать своих сановников – одного за другим, донимать их дотошными расспросами о положении в стране, а затем и об их личных доходах, и вот тогда сановники пугались по-настоящему и говорили правду. – Это все чертовы французы, Ваше Величество, – с размаху тыкались лбами в полированный пол выходцы с юга, – они все у нас отняли! – Проклятые русские прокладывают дьявольскую дорогу прямо по могилам наших предков, – едва не рыдали чиновники из провинции Мукден, – поэтому удача и отвернулась от наших домов… – Это все Триада, – жаловался губернатор Шаньдуна Юй Сян. – Объявили себя ихэтуанями – Кулаками Справдливости, а в результате даже я опасаюсь ездить по дорогам провинции! Они так сильно горевали и столь часто сетовали на методичное разграбление империи длинноносыми заморскими купцами, развращение народа хитрыми христианскими миссионерами и на террор со стороны бойцов-ихэтуаней Триады, особенно в Шаньдуне, что однажды Цыси не выдержала: – Немедленно подготовить мой Декрет губернаторам провинций, – приказала она Дэ-Цзуну. – Я – Лучезарная и Милостивая, Отец и Мать всего народа Поднебесной и ваш Десятитысячелетний Господин – повелеваю… Дэ-Цзун оторвал голову от пола и замер. Ему не было нужды запоминать все титулы Цыси – их знал каждый писарь, но суть ее распоряжения он был обязан ухватить абсолютно точно. – Пусть каждый из нас приложит все усилия, – с напором, глядя прямо перед собой, диктовала раскрасневшаяся от возбуждения императрица, – чтобы защитить свой дом и могилы предков от грязных рук чужеземцев. Лучезарная и Милостивая на секунду приостановилась, и черты ее божественного лица немного смягчились. – Донесем эти слова до всех и каждого в наших владениях. Дэ-Цзун поклонился. – И еще, – после паузы добавила Цыси, – мне надоело слушать жалобы на этих бандитов-ихэтуаней из Триады. Надо бы назначить на должность губернатора Шаньдуна человека порешительней. О новом декрете императрицы и новшествах очередного губернатора соседнего Шаньдуна Юань Шикая начальник Гунчжулинской тюрьмы Ци Юяань узнал из газет. И если в декрете Цыси ничего нового для себя офицер не обнаружил, то вот инициатива нового губернатора его изрядно поразила. Ничуть не опасаясь последствий, Юань Шикай издал «Временное положение о запрещении деятельности бандитов-ихэтуаней», по которому все лица, как гражданские, так и военные, изучающие приемы кулачного искусства в среде ихэтуаней или одобряющие их действия, подлежали немедленной казни. Пораженный начальник тюрьмы сразу же переговорил с амбанем Гунчжулина, и тот подтвердил, что противостояние имперского двора и Триады вышло на новый уровень. – Я слышал, что кое-где даже армия приказы получила, – сказал амбань, – расстреливать каждого бойца ушу. А если кто из армейцев этого не сделает, казнят всех – от командира до рядовых. Как при Чингисхане… Пораженный начальник тюрьмы тут же вернулся на службу, приказал подать себе чаю и задумался. Он понимал: если декрет начнет действительно исполняться, можно сделать неплохую карьеру – просто регулярно предавая смерти попадающих в руки правосудия хунгузов! Здесь была только одна опасность: преждевременная казнь тех, кто что-то знает и может выдать еще и своих друзей. Но если все хорошенько продумать – начальник тюрьмы улыбнулся и тронул пальцем подаренную ему подчиненными тушницу в виде веселой маленькой обезьянки, – он мог бы начать уже сейчас, хоть с того же Рыжего Пу! Начальник тюрьмы вскочил и, дважды повернув ключом, открыл тяжеленную дверь старого голландского сейфа. Достал с металлической полки дело Рыжего Пу и открыл посредине. «Маленькая лошадка в порту Киао-Чао… Старший брат в порту Киао-Чао… дедушка в порту Киао-Чао…» Вплоть до поимки полицией карьера Рыжего Пу развивалась абсолютно логично и последовательно. «И если его посадить на пару недель в одиночку на хлеб и на воду… он может и начать говорить», – удовлетворенно усмехнулся начальник тюрьмы и позвонил в колокольчик. На пороге мгновенно вырос дежурный сержант. – Рыжего Пу – в одиночку, – жестко распорядился начальник тюрьмы. – На место этого монгола. Курбан не проснулся, ни когда уводили рыжего хунгуза, ни когда в камеру принесли завтрак. И лишь к обеду он открыл глаза и, кряхтя от боли в шее, осторожно приподнялся. – Где моя вода? Сокамерники встрепенулись и, схватив свои глиняные чашки, начали стекаться в центр. – Обмойте мое тело, – властно распорядился Курбан. – Все, целиком… Арестанты растерянно переглянулись. Они все еще помнили, как неожиданно ожил этот труп, а потому немного Курбана побаивались. Однако теперь перед ними сидел просто голый евнух – пусть и очень живучий, и никто не решался «потерять лицо» и подчиниться ему первым. – А ну-ка, расступись, – угрожающе произнесли справа, и Курбан увидел, как сквозь мгновенно распавшуюся надвое стену арестантов пробираются его вчерашние убийцы – все четверо. – Лягушка думает, что она – Император Неба, – презрительно процедил самый старший. Курбан улыбнулся; еще с тех времен, когда он жил в старом буддийском монастыре, он знал: с первого раза утвердиться не удается почти никому. – Где рыжий? – поинтересовался он. – Пусть подойдет. – Рыжего Пу конвой увел, – важно произнес старший, – я с тобой разбираться буду. Курбан удивленно поднял брови, но тут же сосредоточился; сейчас, при свете дня, когда глаза противника хорошо видны, у него все должно было получиться. – Посмотри на мои руки, – почти приказал он и выставил свои ладони вперед. Хунгуз невольно пригляделся. – А теперь посмотри на свои, – не давая противнику опомниться, предложил Курбан. – Ты видишь: они непохожи. Хунгуз растерянно поднес ладони к лицу и вдруг тряхнул головой, как собака шкурой; он уже чуял осенившее его наваждение. – А теперь сядь, – приказал Курбан, и тот, удивляясь тому, что подчиняется, осторожно присел рядом. – Жаль, что рыжего увели, – покачал шаман головой, – хотя… ты же сказал, что будешь вместо него! Хунгуз побледнел, попробовал встать и… не сумел. – Никто не сумеет пошевелиться, пока я не разрешу, – твердо обозначил размах своей силы Курбан, но тут же опомнился и ткнул пальцем в назначенного им Великим ханом камеры арестанта. – Тебе двигаться разрешаю. Тот с облегчением переступил с ноги на ногу. – Обмой меня, – с кряхтением разлегся на подстилках Курбан, – и побыстрее: Мечит не может ждать так долго, а я такой… грязный. «Великий хан» рухнул на колени и, расплескивая воду, начал торопливо обмывать пропахшее едким потом тело скопца. Курбан прикрыл глаза – у него, хвала Великой Матери, снова все получилось. Новый губернатор Шаньдуна Юань Шикая торопился. В течение первой же недели он послал несколько полков на захват и уничтожение всех монастырей, в которых изучали ушу и кунг-фу. – Истребить всех! До последнего мальчишки! Чтоб и семени их в Поднебесной не осталось! – жестко инструктировал он военачальников. – А я казню каждого, о ком узнаю, что он проявил слабость к врагу! Генерал прекрасно знал, что главный лозунг вышедших из подполья монахов – изгнать со своей земли всех иноземцев. Он и сам ненавидел длинноносых всей душой. Генерал отдавал себе отчет и е справедливости второго лозунга ихэтуаней – свергнуть маньчжурскую династию Цин. Он и сам понимал, что Цины давно уже выродились и стали паразитами на изможденном теле Поднебесной. Но он видел и другое: увязшая в грязных деньгах Триада давно отошла от священных заветов своих пяти предков, а потому никогда не встанет на защиту империи во весь рост. Пока же все сегодняшние попытки ихэтуаней заявить о себе как о защитниках народа так и оставались банальной провокацией. Генерал считал это особенно опасным сегодня, когда проявление враждебности к такому сильному врагу, как европейцы, было подобно искре, могущей сжечь обширную степь. А полной гибели своей страны Юань Шикай не хотел. Позволив себя обмыть и напоить чаем, Курбан для начата провел с заменившим Рыжего Пу хунгузом долгую, обстоятельную беседу. Он прямо сказал хунгузу, что вовсе не желает его смерти; просто его живая кровь крайне важна для божественной Мечит, а потому он просит, нет, умоляет его не сердиться, а принять свою судьбу со смирением и пониманием. Затем он приказал истекающему слезами хунгузу встать на колени, сунул в его бессильные руки миску почище, поднялся и начал ходить вокруг, распевая в нос хвалу Великой Матери и прочерчивая пальцем в воздухе магические знаки. И только исполнив каждую деталь длинного ритуала, Курбан разбил одну из глиняных чашек, выбрал осколок поострее, наклонил голову жертвы пониже и, громко назвав Мечит по имени, аккуратно разрезал хунгузу горло. А когда кровь стекла и утратившее жизненную силу тело начало клониться вниз, к полу, он выхватил из мертвых рук наполненную до краев кровью миску. С молитвой окропил священной влагой все четыре стороны света, каждый угол, пол, потолок и стены камеры, начертил на двери камеры магический оборонительный знак и, призвав Мечит выпить все до дна, с размаху вылил остатки крови в окно. – Вот и все, – повернулся он к словно пораженным столбняком сокамерникам, – разрешаю двигаться. И в этот самый миг она проявилась – прямо перед ним. Вот только черное сморщенное лицо божественной Мечит было искажено страданием, словно она вкусила не жертвы, а яда. Об убийстве второго в течение суток арестанта начальнику тюрьмы сообщили вскоре после обеда. Капитан побагровел и, не дослушав рапорт дежурного офицера до конца, стремительно вышел из кабинета. Пробежал через двор, окинул испуганно замершего часового у входа гневным взглядом и взлетел по лестнице на второй этаж. Сделал сержанту знак, чтобы он открыл камеру, и ворвался в мгновенно открытую дубовую дверь. Насмерть перепуганные арестанты жались к стенам, а в центре лежал труп здоровенного хунгуза. Начальник тюрьмы яростно рыкнул и склонился над телом. Горло хунгуза было аккуратно надрезано, но ни на груди, ни на руках трупа никаких пятен крови не просматривалось – так, словно умерший даже не боролся за свою жизнь. Капитан разогнулся, обвел арестантов гневным взглядом и обомлел. Серые стены камеры над их головами были густо окроплены бурой кровью. – Кто?! – процедил сквозь зубы начальник тюрьмы. – Ну!!! Говорите! Кто это сделал? Арестанты, все как один, потупили взгляды. Они явно собирались молчать. – Всех во двор! – повернулся капитан к замершей в дверях охране. – Босиком! Нет – вообще без одежды! Поставить у стены – на сутки! На двое! На трое! Будут стоять, пока не скажут. Арестантов из камеры номер четыре тут же выгнали под ледяной декабрьский дождь и приказали раздеться. И впервые за много-много лет начальник тюрьмы не услышал в ответ ни ропота, ни просьб. Хунгузы и воры, крестьяне и невольные убийцы медленно, словно замороженные, начали стягивать с себя куртки и брюки, рубахи, сандалии и сапоги. А когда все разделись и покорно замерли у стены, начальник тюрьмы растерянно моргнул: у одного, того самого новичка, между ног ничего не было… Вообще ничего! – Великое небо! – пробормотал капитан и вдруг отчетливо вспомнил показания арестантов о том, что монгол оборачивался женщиной, и тут же – как он вроде бы превращался в волка… – Ты! – мгновенно охрипшим от волнения голосом выдавил начальник тюрьмы и ткнул пальцем в Курбана. – Подойди сюда! Тот медленно тронулся, прошел полтора десятка шагов и замер, а капитан зачарованно смотрел на то место, где обязательно должно было хоть что-нибудь быть, и не знал, что сказать. Нет, он был образованным человеком и не верил в эти сказки о перемене пола и оборотнях. Скорее уж сами арестанты опять передрались между собой за право уложить на свою подстилку эту полуженщину-полумужчину. И все равно капитану было не по себе. – Кто это тебе все отрезал? – наконец-то сумел произнести он. – Или ты и родился таким? Монгол глянул куда-то поверх его головы и болезненно скривился. – Что с тобой, Мечит? Чем я тебе не угодил? – Я тебя спрашиваю, что это такое?! – рассвирепел капитан. Монгол перевел на него тревожный, блуждающий взгляд. – Это божественная Мечит, ваше превосходительство. Ей плохо. Очень плохо… А я не знаю почему. Капитан стиснул зубы, поднял руку для удара и тут же понял, что у этого монгола наверняка не все в порядке с головой. Да и имперский агент Кан Ся многократно говорил ему об особой важности этого преступника. И тогда капитан вздохнул, неловко опустил руку и повернулся к дежурному офицеру. – Отправьте его в изолятор и вызовите врача. Пусть осмотрит этого… евнуха. – А остальные? Капитан обвел взглядом замерших у стены голых преступников и равнодушно махнул рукой. – Пусть постоят. Меньше покрывать друг друга будут. Мечит окончательно исчезла ровно в тот момент, когда Курбан переступил порог изолятора. Он судорожно огляделся в поисках ее сморщенного черного лица и обомлел. Из отделяющей изолятор от соседней камеры кирпичной стены выступала массивная каменная морда морского дракона Mapмара. – Великая Мать! – охнул Курбан и подошел ближе. Это была очень старая, определенно сделанная еще до падения Уч-Курбустана работа. Более того, едва Курбан коснулся толстой, по-собачьи раздвоенной верхней губы дракона, стало ясно – это не светское изображение. Он вспомнил, как выглядела его первая камера, мысленно осмотрел квадратный двор тюрьмы, и по его лбу сбежала крупная капля холодного пота. Сомнений не оставалось: тюрьма стояла на месте храма Великого Морского Дракона, последних защитников и жрецов которого воины Ахура-Мазды сбросили в море еще до основания Уч-Курбустана. – Так вот почему бедной Мечит было так плохо… – всхлипнул Курбан, и по всему его телу тут же пронесся ледяной вихрь ужаса. – Великая Мать! А кому же я принес жертву?! Кого я пробудил к жизни?!! Дракон посмотрел на него яростными и живыми, как тысячи лет назад, глазами и ничего не сказал. В этот день новый губернатор Шаньдуна генерал Юань Шикай поднес императрице Цыси необычный подарок – выполненного в очень старой манере золотого дракона размером с крупную кошку и с яростными, на удивление живыми и выразительными глазами из зеленого нефрита. – Откуда это? – искренне поразилась она. – Откуда взялся этот подарок, Юань Шикай? – продублировал евнух Милостивую и Лучезарную. – Из монастыря, Ваше Величество, – не смея поднять глаз, ответил генерал. – Я выполнил ваш приказ: монахи уничтожены или изгнаны по всей доверенной вашему недостойному рабу провинции. – Все? – не поверила Цыси. – Все, Ваше Величество, – еще ниже склонился губернатор. – Они такие древние реликвии, пока живы, не отдают… Цыси хмыкнула, захотела сказать генералу что-нибудь приятное и… не смогла. Язык словно прирос к небу, а в сердце ничего, кроме боли и горечи, она почему-то не ощущала. Императрица нервно моргнула, и один из евнухов тут же раскурил и подал ей послеобеденную трубку с опием. – Так эта вещь из древних времен? – жадно затянувшись, поинтересовалась она. – Да, Ваше Величество, – недоумевая, почему его еще не наградили, произнес губернатор. – Говорят, этот дракон самый древний во всей Поднебесной… Настроение у Цыси окончательно испортилось. Она зло отшвырнула трубку, встала со своего сандалового трона и, не обращая внимания ни на евнухов, ни на уткнувшегося лицом в пол генерала, вышла из зала. Тронула черный, сморщенный и по-зимнему мокрый ствол вишни и почувствовала, что ее тошнит. «Отрава? Но кто? А может быть, отравлен дракон?» Она со страхом осмотрела свои ладони и почему-то вспомнила, как избавилась от соперницы-императрицы, законной жены императора Сяньфэна. Но она ведь не касалась дракона, а значит, это не отрава и ее тошнит из-за чего-то другого… «Это все проклятые варвары! – внезапно подумалось ей. – Эти жадные англичане, лживые русские, преступные джунгары… Думают, я им спущу неверность!» Она провела рукой по взмокшему лбу и, не обращая внимания на замерших на почтительном отдалении евнухов, двинулась по траурному зимнему саду. У нее не было флота, чтобы изгнать из своих портов длинноносых варваров-европейцев. Ее армия была слишком плохо вооружена, чтобы остановить наконец вечные поползновения русских варваров с севера. Она даже не могла по-настоящему справиться с собственными, внутренними варварами – монахами-ихэтуанями! Древние правители Поднебесной не раз использовали варваров против варваров, заставляя одних воевать против других, а затем присоединяя опустевшие земли и замученные голодом и вечной войной народы. Но ей, Орхидее, было во сто крат труднее: у новых варваров было все – оружие, флот, деньги, а у нее – ничего. «Используй варваров против варваров… – пробормотала она древний завет своих предков, – используй одних против других… Великое Небо, что же мне делать?! А может, мне использовать ихэтуаней?» В этом что-то было. В начале января 1900 года министр иностранных дел России граф Муравьев получил из Азиатской части Главного штаба толстенный доклад. Как всегда скупо и сухо – цифрами, – военные статистики из Третьего отдела части сообщали о резко участившихся в Китае случаях конфликтов аборигенов с иностранными подданными. Причем в последние полторы недели такие конфликты начали носить вполне организованный характер. Муравьев прекрасно понимал, с чего все началось, – с эдикта цинского правительства. Вдруг ни с того ни с сего оное, лишь месяц назад рубившее головы за обнаруженные на кулаках «особые» мозоли от тренировок, резко изменило курс. Отныне народ имел полное право изучать искусство боя якобы для того, чтобы защитить свои семьи и свои деревни. Что ж, Муравьев знал китайцев – было бы сказано… И вот он – результат. «Во всех провинциях Китая, – докладывали ему военные, – приступили к формированию отрядов народного ополчения. Такие отряды обучают строю под руководством уездных начальников. Усиленная военная деятельность продолжается во всем Китае…» Министр иностранных дел России покачал головой и дочитал главный вывод офицеров Азиатской части: «…с целью недопущения дальнейших территориальных захватов со стороны европейцев». Муравьев провел пальцем по сводной таблице и понимающе хмыкнул: ихэтуаней теперь не преследовали даже в Шаньдуне. Впрочем, судя по данным военных агентов, большая часть шаньдунских бойцов уже перекочевала в столичную провинцию Чжили, где попала под особое покровительство тамошнего генерал-губернатора. – Чжили, – восторженно пробормотал Муравьев. – Черт возьми! Пахнет большими делами! Подрагивающим от возбуждения пальцем он перевернул страницу и жадно впился глазами в текст. Критическая ситуация начала складываться после эдикта Цыси и в Приамурье. Так, по сообщениям Азиатской части Главного штаба, айгуньский амбань Шоу Шань в очередной раз попытался установить на левобережье Амура, в так называемой «Зазейской области», китайский военный пост из 35 человек. На законное предложение русского пограничного комиссара в течение трех дней вывести отряд Шоу Шань никак не отреагировал, и отряд был разоружен и репатриирован силой. Активно поощрялось амбанем и создание на левобережье структур общественного китайского самоуправления. А уж на Восточно-Китайской дороге и вовсе все развивалось по нарастающей кривой: под новый, 1900 год во множестве мест была отмечена стрельба, и каждый раз оказывалось, что она спровоцирована китайскими солдатами. Муравьев еще раз окинул сводную таблицу заинтересованным взглядом и удовлетворенно выдохнул: Поднебесная определенно напрашивалась на очередной глобальный военный конфликт, но если полтора года назад восточный сосед поплатился за подлое убийство германских священников всего лишь своими портами, то теперь – граф прикинул по карте, как далеко может продвинуться Россия, и усмехнулся, – теперь китайцы рисковали потерять почти все, а уж Маньчжурию точно! Кан Ся получил полный отчет начальника Гунчжулинской тюрьмы только к середине января. Он жадно сорвал печать, развернул бумаги, впился глазами в стройные ряды иероглифов и обомлел – это было то, что надо! Показания монгола, дающие доказательства того, что русские проводили разведывательную работу военного характера, отныне были налицо. Бывший полицейский, а ныне агент Ее Величества стремительно прочитал текст, развернул приложенную к протоколу допроса карту Маньчжурии и едва не взвыл от досады. Он специально оставил эту карту в Гунчжулине, чтобы начальник тюрьмы прорисовал весь маршрут русской экспедиции и обязательно заверил чертежи отпечатками пальцев толмача! Но карта была пуста – ни маршрута, ни пометок, ни отпечатков. Кан Ся достал черновики со своими планами и досадливо цокнул языком: работы в январе предстояло сделать очень много, но и не завершить дело с русской экспедицией он не мог. А значит, нужно было выезжать в Гунчжулин – и немедленно! Врач-китаец осмотрел Курбана весьма дотошно и буквально с ног до головы, особенно восхищаясь филигранно выполненной кастрацией. А потом он заглянул шаману в глаза и поинтересовался: – Что вы такое непонятное говорили начальнику тюрьмы? – Что Мечит плохо… Врач хмыкнул. – Мечит – это ведь, кажется, на монгольском языке «обезьяна»? – Не только на монгольском, – насупился Курбан. Его вдруг начало ужасно раздражать, что все считают его то монголом, то тунгусом. – И почему же ей так плохо? – с трудом подавил улыбку врач. – Потому что Великий Дракон проснулся, – мрачно отозвался Курбан. Врач изумленно уставился на собеседника и прочистил горло. Такой любопытной формы сумасшествия он еще не встречал. – И что же будет теперь? – осторожно поинтересовался он. Курбан печально покачал головой. – Никто не знает, ваше превосходительство. – Так уж – никто? Насколько мне известно, у нас, в Поднебесной, множество знатоков по драконам. Да и литература богатая… Рисунков много, изваяний… Курбан криво усмехнулся. Курб-Эджен часто рассказывала ему обо всех этих мечтателях, поэтах и художниках из каменных городов. Они и сурка-то живого не видели, а все туда же рвутся – драконов изучать! – Не в том дело, как он выглядит, ваше превосходительство, – покачал он головой, – а в том, как у него пройдет встреча с птицей Гарудой. Если снова начнут воевать, не будет никакой Поднебесной; здесь даже травы не останется, это я вам точно говорю. Врач оторопел. Нет, коллеги говорили ему, что у европейцев частенько встречаются именно такие, апокалиптические формы безумия, когда человека страшит либо первое пришествие Антихриста, либо второе – Христа. Но чтобы конца мира ждал монгол?! «Надо попробовать книжку Фрейда достать…» – подумал врач и почувствовал, как у него мгновенно екнуло под ложечкой. После того как императрица объявила курс на верность заветам предков и патриотизм, чтение западных книг могло принести массу неприятностей… «Нет… я ее все равно достану! Надо же, какой интересный случай!» Первым делом начальник тюрьмы взахлеб рассказал спешно приехавшему в Гунчжулин Кан Ся о том, что их общий подопечный – кастрат, а затем отвел к врачу. – Вот, – с уважением представил он врача, – это господин Фу Ши. Он монгола и осматривал. Очень грамотный доктор. Кан Ся благодарно кивнул и, дождавшись приглашения, присел напротив. – Так что же такое с моим арестованным случилось, господин Фу Ши? Врач счастливо улыбнулся. – Очень интересная, знаете ли, форма сумасшествия, господин Кан Ся. Пациент искренне считает, что благодаря его ошибке в Поднебесной ожил древний как мир дракон. Кан Ся растерянно моргнул. – Какой такой дракон? Откуда здесь драконы? Врач удовлетворенно хохотнул. – Понятно, что никаких драконов здесь нет! Не в этом дело! – А в чем тогда? – не понял Кан Ся. – Допрашивать-то его можно? Врач азартно сказал: – Допрашивать-то можно, он вполне сведущ в китайском, да и неглуп, я вам скажу, но вот какие показания он будет вам давать, этого я прогнозировать не могу. Сами понимаете, кастрационный комплекс да плюс еще и этот религиозный сдвиг. Кан Ся прошиб холодный пот. Он вдруг понял, что показания помешанного на драконах и своем отрубленном стручке психа при дальнейших разбирательствах с русскими могут и не сработать! – Нет, доктор, это меня не устраивает, – покачал он головой и – делать нечего – вытащил имперское удостоверение. – Видите? В глазах у врача поплыло: а он едва не ляпнул о Фрейде! Да еще в разговоре с тайным агентом! – Простите меня, господин! – вскочил он из-за столика и принялся судорожно кланяться. – Что угодно вашему превосходительству? – По документам он должен быть здоров, – жестко поставил условие Кан Ся, – а дальше я сам его вылечу. У нас для этого все средства есть. Курбан встретил седого китайца на коленях; он только что закончил молитву Великой Матери. – Ты, как я вижу, стал давать показания, – проронил вставший в дверях изолятора китаец. – Это хорошо. Только я одного не пойму: с чего началась твоя ссора с есаулом? Курбан вспомнил свой последний допрос у этого седого китайца и мгновенно подобрался. – Я не помню, ваше превосходительство. Но если на месте глянуть, может быть, что и вспомню. Кан Ся изумленно глянул на монгола и захохотал: – А ты не глуп! На волю захотелось?! Курбан тоже осклабился: – Я здесь уже больше года сижу, ваше превосходительство, а за что – вы мне так и не сказали. Кан Ся резко оборвал смех: – Ты что, монгол, торговаться со мной хочешь? Курбан уверенно кивнул: – За каждое мое слово, ваше превосходительство. Спустя час они выехали на место массового убийства членов русской экспедиции, и Курбан с наслаждением вдыхал запахи стылой зимней земли и свежего до терпкости воздуха. Даже запах лошади, на которой он ехал, казался шаману немыслимо прекрасным. – Ну что, монгол, вспомнил, где это произошло? – заинтересованно глянул на него Кан Ся. Курбан ткнул перед собой связанными руками. – Возле ручья, ваше превосходительство. Кан Ся удовлетворенно кивнул: дело пошло на лад, и упираться его главный свидетель, похоже, не собирался. Они доехали до ручья, и Кан Ся спешился и помог слезть Курбану. – Показывай и рассказывай. Курбан окинул взглядом широкую, только недавно начавшую снова зарастать травой поляну и показал связанными перед собой руками на старое кострище. – Мы вон там стояли… – Все? – Я, Семенов, есаул… – начал перечислять Курбан и облизнул губы. – Вы позволите мне попить? – Можно, – разрешил Кан Ся и присел на бревно. Он был почти счастлив и готов был позволить толмачу что угодно, лишь бы дал нужные показания. Курбан осторожно прошел к ручью и, стараясь не поскользнуться, встал на одно колено. Именно здесь, в ручье, должен лежать выброшенный им при аресте жертвенный кремниевый нож. Он склонился и замер: нож был на месте, а чуть ниже по течению, видимо снесенная сюда ветром, на него смотрела та самая карта неведомой священной земли. Он судорожно оглянулся; Кан Ся так и сидел на бревне и, уверенный, что Курбан никуда не денется, смотрел вдаль. И тогда Курбан, упираясь связанными руками в мокрую скользкую землю, прилег возле ручья, вытащил нож, а затем осторожно, стараясь нечаянно не порвать, вытянул из воды и магическую карту. Так же осторожно уложил ее на землю, быстро расстегнул три верхние пуговицы ватной куртки и, почти не дыша, начал засовывать карту за пазуху. А едва она оказалась на его теплом теле, уронил голову прямо в грязь и заплакал от счастья. – Спасибо, Великая Мать! В начале января 1900 года на стол британского консула в Пекине легли все необходимые выписки и документы. Разумеется, большая часть этих фактов консулу была давно известна, но теперь, после эдикта Цыси о разрешении изучения восточных единоборств, все выглядело несколько иначе, и ненависть китайцев к пришельцам как бы получила высочайшую поддержку. Консул отнюдь не был глуп и понимал: ненависть эта и впрямь имеет все объективные основания. Во-первых, западные миссионеры бросили вызов конфуцианству – фундаментальной ценности всего Востока, и тех, кого религия Христа очаровывала, священники последовательно приводили к мысли о ложности традиционного культа предков и сатанинском характере традиционных фестивалей – со всеми этими бумажными драконами и разноцветными фонариками. Понятно, что в результате на длинноносых «гостей» ополчилась вся храмовая элита Поднебесной. Во-вторых, каждый западный ученый авторитет волей-неволей, но бросал вызов стройной системе всей восточной науки. Ибо что толку в умении исцелить ипохондрию уколами трех серебряных иголок и предсказать судьбу по книге перемен – И-Цзин, когда по ту сторону «дискуссионной трибуны» стоит крупнокалиберный пулемет, автоматическое перо и самодвижущаяся огнедышащая повозка! Ну и, в-третьих, ни один китаец – даже самый знатный – и мечтать не мог о тех правах и свободах, что были доступны любому голландскому матросу. Иностранец мог выкупить храм и превратить его в часовню. Иностранец никогда не ждал приема у губернатора более полудня. А главное, только иностранцу было позволено говорить то, что он думает, и думать так, как он пожелает. Но, пожалуй, самые причудливые «драконы» рождались в массовом сознании простых китайцев. Связанная, как сноп сена, задачей выжить крестьянская община не прощала ни вора, ни убийцы – плачь не плачь. И когда они видели, как вчерашний преступник припадает к стопам Христа, а потом сияет, как прощенный, вывод делался однозначный: западный бог – бог воров и прохиндеев. А уж когда новообращенные китайские адепты выстраивались в очередь за денежной помощью далеких европейских единоверцев, презрению китайцев и вовсе не было границ. В такой атмосфере весьма легко рождались слухи о том, что длинноносые жрецы, которых, кстати, никто сюда не приглашал, насилуют наших женщин и вырезают сердца и глаза у наших детей. И гадалки да монахи только подливали масла в огонь, «высоконаучно» объясняя, что западные «дьявольские огненные телеги» нарушили природное равновесие фэншуй, а значит, рано или поздно жди наводнений и засух, что, кстати, и происходило два года подряд. Нечто подобное началось и рангом выше – в среде армии, полиции и бюрократии. Достаточно грамотные люди, они прекрасно понимали, что европейцы действуют с позиции силы и тем самым – вне законов Поднебесной. А потому пакостили длинноносым, как могли: задерживали документы, по возможности запрещали им все, что только можно запретить, и даже откровенно покрывали ихэтуаней. Но главные противники иностранного влияния сидели на самом верху. Цинские министры не могли закрыть глаза на то, как после отъема портов стоимость китайского экспорта упала вчетверо против стоимости импорта при том же объеме товаров. Севшие своими толстыми задами на горло Китаю длинноносые – русские, немцы, англичане, французы – теперь выкачивали из его экономики все, что могли, словно вампиры – кровь, безостановочно, до последнего стука сердца. Понятно, что при таком раскладе казна стремительно пустела, цинское правительство было вынуждено увеличивать налоги, народ волновался, а вся страна неудержимо катилась к финалу – полной потере управляемости и распаду. Британский консул улыбнулся и в сотый, наверное, раз прикинул по карте, что кому достанется. Даже с учетом русского влияния на севере и французского на юге выходило неплохо. Теперь даже все эдикты и декреты памятливой, никому и ничего не прощающей старой императрицы не могли изменить назревающей новой реальности, несшей кризис, бунт и распад. Уже к вечеру Кан Ся чувствовал себя выжатым как лимон. Хитрый монгол говорил немного, а большей частью жадно вдыхал запах жизни и свободы так, словно собирался остаток дней провести за решеткой. А когда Кан Ся привел его в специально выделенную им камеру-одиночку и попросил показать на карте, где именно они проходили, выяснилось, что чертов придурок даже не умеет читать карты! – Смотри, – уже теряя терпение, объяснял Кан Ся, – вот это Никольск. Помнишь этот русский город? Монгол на секунду уходил в себя и кивал. – Да. Там очень много китайцев было. Грязные такие все… черные… – Вижу, что понял, – стискивал зубы Кан Ся. – Теперь идем по карте дальше. Вот здесь деревня Харбин, здесь Яомынь, а здесь Гунчжулин… Все понял? И вот тогда глаза монгола широко раскрылись, а сам он даже привстал и произнес что-то даже не на Монгольском, а на совершенно уж тарабарском языке. – Ну? – напомнил о себе Кан Ся. – Ты все понял? – Это же земля богатыря Манджушри… – пробормотал монгол. – Великая Мать! Теперь я знаю, что там! – Верно! – обрадовался Кан Ся. – Это Маньчжурия! Наконец-то до тебя дошло! Теперь давай сначала: в каком месте вы повернули к арсеналам Гирина? Но Курбан уже не мог думать ни о чем, кроме согревающейся и высыхающей на его груди священной карты. Теперь шаман знал: год назад он ненароком окропил кровью священную карту его собственной святой земли – древнего Тангута! – Великая Мать! – охнул он. Суета и нервозность в мире духов и богов, карта, его собственная миссия, о которой не уставала напоминать ему Курб-Эджен, а теперь еще и проснувшийся Дракон – все говорило о том, что главная битва между огнедышащим Морским Драконом и покровительницей Великого Уч-Курбустана – вечно возрождающейся из драконьего огня птицей Гарудой – развернется именно здесь! Оборонять от местных бандитов строящийся участок Южно-Маньчжурской дороги очередной караул Охранной стражи выехал в ночь. Реабилитированный, но уже год как не видевший Гунчжулина поручик Семенов скользнул по зданию здешней тюрьмы равнодушным взглядом, вспомнил, как Загорулько вытаскивал его из лап китайской охранки, и печально улыбнулся. Господи! Как давно все это было! Сколь юным и неопытным он, тогдашний, казался себе теперь! Ныне все было иначе. Поручик даже бросил подсчитывать, сколько раз он выезжал подавлять скоротечные крестьянские бунты, а уж рядом со смертью ходил… Семенов задумался. Да, через день! Вот и в этот раз… Да, в этот раз все было как всегда: железная дорога по инженерным соображениям повернула аккурат на местное кладбище с маленькими коническими холмиками и плоскими камнями на вершине, и желтопузики как взбесились! Семенов усмехнулся. Поначалу, когда все это было в диковинку, многие казаки – особенно из стариков – отказывались помогать рушить многовековые кладбищенские святилища, но, слава Всевышнему, батюшка в полку оказался толковый. – Православные, – задушевно произнес он, – сколько раз можно объяснять?! Нехристь – он и есть нехристь, а вместо души у него – пар, аки у собаки! А посему капища сии суть сатанинские, а кто их сохранению пособляет, тот и сам – сатана. Всем понятно? Казаки нерешительно переглянулись. – Всем ли понятно, был вопрос! – рявкнул пришедший на помощь Иисусу полковник Мищенко, и строй привычно вобрал в грудь воздуха, и на все окрестные сопки пронеслось молодецкое: – Та-ак… то-очно… ва-аш… бро-одь! Больше вопросов не было. Впрочем, батюшки попадались разные. Один, видно из тех, что пришли к Иисусу после университета, даже в обморок упал, когда нанятые специально для этого дела корейцы начали валить узорчатую, всю в стеклянной мозаике стену китайского святилища. Но такие здесь долго не держались: отбыли контракт – и домой! Семенов тяжело вздохнул. Страшно подумать, был момент, когда и он чуть не сломался. Ему и сейчас снились эти сны – с каменными драконьими мордами, морщинистыми обезьяньими ликами и жутким предчувствием надвигающейся вселенской катастрофы. Но ничего, в полевую церковь сходишь, причастишься – и легчает, пусть и ненадолго… О том, что свежий русский караул выдвинулся на посты, Рыжему Пу сообщили загодя, но принять решение он долго не мог. Был огромный соблазн уничтожить длинноносых одним ударом – всех! Но только что выкупленный из тюрьмы лично Управителем Братства старый опытный боец хорошо понимал степень риска и вовсе не торопился возвращаться в жуткую Гунчжулинскую одиночку. – Как там в деревне? – повернулся он к Дай-Ло. – Что староста сказал? – Говорит, могилы предков на поругание длинноносым не отдадим, – с подъемом произнес Дай-Ло. Рыжий Пу криво улыбнулся. Он знал цену таким заверениям, особенно когда их давали вконец запуганные крестьяне. Прикрикнешь – кланяться начнут. – Слушай меня, – повернулся он к Дай-Ло. – Пойдешь со своими ребятами в деревню, а когда они с русскими сцепятся – пусть ненадолго, – начнешь отвлекать внимание на себя. И обязательно стащи их в сторону оврага – слышишь? Обязательно! А мы из рощи ударим! Молодой, слишком молодой для такого дела Дай-Ло восторженно кивнул. О том, что поручик Семенов неожиданно откомандирован из Инкоу в Гунчжулин, а сегодня уже выехал в караул в сторону Сыпингоя, Кан Ся узнал от агентуры буквально в последний момент. Он выскочил из здания тюрьмы, пересек дорогу и уже через пару минут вошел в кабинет начальника полиции. – Ты хоть знаешь, что у тебя опять волнения начались? Тот открыл рот и привстал. – Кто? Где? – На юге. Отсюда полдня езды. Русские снова через кладбище дорогу тянут. – Уф-ф, – с облегчением выдохнул офицер, – ну и напугал ты меня, Кан Ся! Тоже мне, нашел, над чем шутить! – Это не шутки, – покачал головой Кан Ся, но начальник полиции уже затягивался трубкой с опием. – Пусть… сами разберутся. – Ты не понял, – недобро улыбнулся Кан Ся. – Это МНЕ нужно, чтобы ты своих ребят туда послал. Мне – понимаешь? Начальник полиции помрачнел и отложил трубку. – Так бы и сказал. Сколько человек тебе дать? – Десяток, – уверенно кивнул Кан Ся. – Одного человека арестовать мне вполне хватит. – А улики у тебя уже есть? – настороженно поинтересовался полицейский. – Лично мне с русскими проблем не нужно. Кан Ся вспомнил сидящего в изоляторе кастрата и улыбнулся. – С уликами – порядок; на троих хватит. Когда полувзвод Семенова подъехал к концу путей, там уже вовсю шел раздрай. Обступившие казачий караул крестьяне все напирали и напирали, а те, не зная, что делать, просто встали в круг и, в общем-то, обороняли сами себя. Естественно, в полусотне шагов от них кто-то уже тащил в сторону шпалы, костыли и прочие средства надругательства над «отеческими гробами». – Вон там, ближе к оврагу, – мгновенно вычислил зачинщика Семенов, – с красной повязкой на голове. На остальных не отвлекаться. Берем только его. Он повернулся к полувзводу. – Ну что, ребята, готовы? Тогда пошли! Кан Ся терпеливо дождался момента, когда казаки прочно увязнут в мгновенно обступившей их толпе, дождался, когда специально пропущенный Семенов – один – прорвется сквозь плотные ряды черных, обмотанных косичками голов, и, подзывая сержанта, щелкнул пальцами. – Видите этого офицера? Вот его и берем. Сержант молча кивнул и повернулся к подчиненным. – Берем того русского, что впереди всех. Только его. Всем понятно? Вперед! Рыжий Пу дождался момента, когда прибывший караул клюнет на его приманку и попытается прорваться в сторону оврага, и повернулся к связному. – Давай в рощу. Как только русский офицер поравняется с Дай-Ло, пусть открывают огонь. Прицельный – так и передай. Связной кивнул, вскочил на коня и, улюлюкая от восторга, помчался выполнять приказ. А едва из рощи раздались первые сухие щелчки, как Рыжий Пу увидел полицию. – Это еще что такое?! Откуда?! Он совершенно точно знал, что сегодня здесь никакой полиции не предвидится! – Наза-ад! – заорал он и принялся махать рукой в сторону рощи. – Прекратить огонь! Отступаем! Но было уже поздно: его просто не слышали. Полицейские настигли Семенова, когда он уже почти схватил зачинщика за шкирку. И тут же защелкали выстрелы, а толпа отчаянно завизжала и, давя друг друга, закачалась из стороны в сторону. Поручик растерянно огляделся. Только что жестами приказавшие ему спешиться двое полицейских были мертвы. – Че-орт! – охнул он, попытался развернуть лошадь, как с него тут же слетела сбитая пулей фуражка. – Мамочки! Поручик стремительно слетел с седла и, прикрываясь лошадью и отбиваясь от осатаневших от ужаса крестьян, попытался вычислить, откуда стреляют. И почти сразу же понял – из рощи! – В роще! – пытаясь перекрыть рев толпы, заорал он отставшим казакам. – Всем спешиться! Стреляют из рощи! Но было поздно: его просто никто не слышал. Кан Ся даже не сразу понял, что происходит. В одно мгновение были расстреляны двое полицейских, а остальные так прочно застряли в толпе, что ни о какой поимке не могло быть и речи. Он сосредоточился и довольно быстро вычислил, что стреляют из рощи, стреляют из разного оружия, а значит, это не русские и не здешняя полиция. «Или наша армия, или ихэтуани… – понял он и тут же поправился: – Нет, армия вряд ли…» – Назад! – стараясь перекричать рев толпы и перещелкивание выстрелов, заорал он. – Все назад! Но было уже поздно. Даже если кто его и слышал, вырваться из мечущейся, сдавленной вокруг окруженного казачьего поста толпы было почти невозможно. Семенов отошел без потерь. Оба караула, и старый, и новый, залегли на другой стороне полотна, и теперь поручик наблюдал, как стремительно рассасывается только что весьма решительно настроенная толпа, и пытался понять, что произошло. Он видел, как из рощи, словно по команде, прекратили стрелять, и главная задача представлялась ему достаточно простой: узнать, кто и зачем все это затеял, а затем арестовать виновных. – Это все ихэтуани чертовы, – пробормотал усатый пожилой казак из старого караула. – Уже не первый раз… – Тут и полиция зачем-то вмешалась, – усмехнулся поручик, – видели? – Как не видеть, ваше благородие, – вздохнул казак, – они у нас частенько арестантов отнимают. Вроде как для правосудия. А через неделю глядь – а он уже на свободе, опять воду мутит! «А что, если и полиция, и эти… ихэтуани заодно, – подумал поручик, – если ими из одного центра командуют?» Он обвел окрестности внимательным взором. Отличным командным пунктом была бы одинокая фанза на окраине села, но туда еще следовало дойти – и лучше, если ложбиной. – Фанзу на краю видите? – повернулся он к казачкам. – Надо бы проверить… Охотники есть? Только что возбужденно болтавшие казаки мгновенно стихли, и Семенов улыбнулся. Это было нормально: пока человек молод и необстрелян, он все рвется в бой, а однажды вдруг ясно понимает копеечную цену жизни на войне. Вот тогда всю дурь и сметает как рукой – р-раз, и нету! В его команде молодых не было. Разве что он сам… – Ладно, – пробормотал поручик, – сам схожу. – Не надо бы, ваше благородие, – загудели казаки, – да и что толку: сегодня этих возьмем, а завтра новые появятся. Этих китайцев здесь, как блох. Семенов снова улыбнулся: здоровый стыд – это тоже было хорошо. Значит, в следующий раз охотники пойти с ним обязательно найдутся. Он внимательно осмотрел предстоящий путь, оценил расстояние до рощи, угол стрельбы, естественные укрытия и стремительно перемахнул через дорожное полотно. Терпеливо замерший в ожидании обещанной очной ставки Курбан увидел Семенова первым. Едва удержался от того, чтобы цокнуть языком, и сместился так, чтобы перекрыть обзор седому. – В сторону отойди, – хмуро потребовал Кан Ся. – Это бесполезно, – покачал головой Курбан. – Я знаю Семенова, он больше не выйдет. Кан Ся посмотрел на Курбана так, словно увидел его впервые. – Тебе-то откуда знать? Шаман пожал плечами. – Он умный. Не как ты. Кан Ся от возмущения напыжился и вдруг зло расхохотался. – Это мы еще посмотрим, кто умный, а кто нет! Тебя взял, значит, и его возьму! Но было видно: весь интерес к происходящему там, у тянущегося из-за горизонта железнодорожного полотна, у седого пропал. – Двое погибли! – досадливо цокнул он языком и сел прямо на землю. – И облавы толковой не сделать – темно… Курбан украдкой посмотрел через плечо. Семенов уже пробежал чуть ли не половину пути до них, но уходил значительно левее, в ложбину. Шаман знал, что их судьбы как-то связаны – там, на небесах. Более того, уже по тому, как неровно, как отчаянно бежит Семенов, было видно, как ему плохо, как мается поручик невозможностью осуществить все, что записано для него в Книге Судеб. Но как помочь ему осуществить свою судьбу, Курбан пока не знал. И только он решил, что не будет мешать естественному потоку событий, как седой рывком вскочил и уперся взглядом в бегущую по черной земле едва заметную серую фигурку. – Это же он! И тогда Курбан шагнул вперед, ударил китайца лбом в лицо, а когда тот упал, передавил клокочущее горло коленом. Поручик даже не отдавал себе отчета в том, какого черта его туда несет, но шел к цели прямо, стиснув зубы и готовый ко всему. И лишь когда он оказался в двух десятках шагов от фанзы, перед глазами вдруг возникло лицо Серафимы. «А я ведь и не знаю, что ей важнее – мои деньги или видеть брата живым и здоровым каждый день!» – с горечью осознал поручик и, спасаясь от этого чудовищного озарения, встал во весь рост, никуда не торопясь, прошел последние метры и вышиб дверь ногой. Прямо перед ним с биноклем в руках стоял хунгуз – рыжий, как самый рыжий из русских. Поручик быстро оглядел комнату, выставил перед собой револьвер и повел стволом в сторону выбитой двери. – Вперед! Тот сглотнул, но уже по глазам было видно – все понял. Осторожно положил бинокль на столик рядом с собой, шагнул вперед, еще раз шагнул… и только тогда улыбнулся и, указывая на дверь, произнес что-то на китайском. – Вперед, морда китайская! – рявкнул Семенов, и ровно в этот момент его тронули за плечо. Поручик рывком обернулся и замер. Даже в темноте было видно, как много вокруг этих бритолобых, с черными тугими косичками вокруг головы бандитов – уж десять человек точно. И едва он подумал, что это конец, как в шее хрустнуло, глаза мгновенно залило чем-то горячим, а колени сами собой подогнулись. Кан Ся привел в чувство полицейский сержант. – Ваше превосходительство! Очнитесь! Кан Ся ощутил легкий удар по щеке и поднял голову. – Где он? – Подследственный ваш? Сбежал! – извиняющимся тоном затараторил сержант. – Я как увидел, что он вас ударил, так сразу сюда… Стрелять вот только не решился – темно; боялся вас зацепить. Кан Ся не без труда сел. В глазах все еще плыло, а в горле болезненно першило. – Ты видел, куда он побежал? – Видел, ваше превосходительство, – кивнул сержант. – Во-он туда, на край деревни. Туда же, куда и русский. Но вот оттуда никто уже не выходил. Кан Ся ухватился за услужливо поданную руку и встал. Отряхнул от земли колени и принял у сержанта бинокль. – Говори, где это. Уж не та ли фанза, что на самом краю? – Точно. – Ах! Как все плохо! – опустил бинокль Кан Ся. Он уже понимал, что оба его сгинувших подследственных, скорее всего, попали в руки открывших вчера огонь ихэтуаней. Но он понимал и другое: пытаться вырвать их из рук бандитов и арестовать прямо сейчас, в темноте, означает слишком рисковать, а два трупа на его совести уже есть. – Погибших забрать и доставить сюда, – не без труда повернув шею, приказал он сержанту, – затем расставить посты – над ложбиной, а утром, когда рассветет, арестуем. Ты понял? Посты вдоль всей ложбины! Он не должен уйти к своим! То, что с поручиком случилась беда, казакам стало ясно очень и очень быстро, но вот что теперь делать, не знал никто. Покинув свой караул, офицер злостно нарушил устав, и теперь, когда он пропал без вести, ни старый караул не мог покинуть охраняемой зоны, ни тем более новый. – Он у вас всегда так поступает? – зло поинтересовался до смерти уставший поручик из старого караула. – Новенький он, – мрачно отозвался какой-то казак. – Только вчера на усиление прислали; нашто Егорыч заболел. Офицер тихо матюгнулся. – Значит, так, всем слушать меня. Горячки пороть не будем. Если сунемся на эту высоту без подготовки, перестреляют нас, к чертовой матери, как перепелок. А потому старому караулу посты сдать, новому – принять. Всем моим до утра спать посменно. А утром охотников на разведку пошлем – чтобы ловушка не вышла. Всем понятно?! – Так точно, ваш бродь! – нестройно отозвались казаки. К утру внезапно пошел снег, и всю ночь просидевший с биноклем в руках Кан Ся забеспокоился. Он понимал: если снег будет идти и дальше, он и его люди будут видны шагов за пятьсот. – Поднимай людей, – повернулся он к сержанту. – Выходим. А то не ровен час – русские опередят. Сержант кинулся будить подчиненных, и через полминуты все восемь оставшихся в живых полицейских, ежась от холода и отчаянно зевая, спустились по начавшему светлеть от снега склону вниз и ложбиной двинулись в сторону крайней фанзы. «Лишь бы Семенов жив остался, – внезапно подумал Кан Ся. – А уж показания он мне так и так даст…» Если бы это были простые хунгузы, вероятность, что пленный офицер останется в живых, была бы довольно высокой, и за небольшой выкуп, равный трем-четырем лошадям, поручика вполне можно было вытащить и предать суду. Но это не были простые хунгузы. У этих хунгузов была идея. Кан Ся усмехнулся; фактически никакой разницы между ним самим и этими «Кулаками справедливости» не было. И он, и они мечтали изгнать слишком уж обнаглевших чужестранцев со своей земли. И он, и они терпеть не могли провонявшую насквозь тленом маньчжурскую династию. Но еще каких-то полтора года назад он, капитан имперской полиции, разительно отличался от любого из них – идеей, пониманием того, что он-то служит справедливости! Но теперь… Теперь, когда у них вдруг появилась идея, пусть и в виде лозунгов, а сам он вместе с погонами потерял и самоуважение, они стали почти неотличимы. И он, и они балансировали на грани дозволенного. И он, и они нет-нет да и пользовались не слишком красивыми приемами. А главное, и он, и они понимали: идея – это лишь прикрытие, фасад. Пройдет время, и кто-то, пользуясь этой идеей, заработает деньги и власть, а они – простые исполнители – так и останутся с ощущением того, что их снова обманули. – Не отставать, – обернулся он к полицейским и ускорил ход. Отсюда до фанзы оставалось еще шагов двести, а снег уже почти покрыл землю целиком. «Перестреляют нас, как сурков!» – с тоской подумал Кан Ся; несмотря на конец ночи, на ослепительно белом снегу их было видно достаточно хорошо, и надежда на внезапность была слабенькой. Полицейские, прекрасно понимая то же самое, резко ускорили ход и буквально ворвались на ровную площадку перед фанзой. И едва они изготовились оцепить ее со всех сторон, как вокруг защелкали затворы. – Ни с места… Кан Ся повернул голову. Из-за угла фанзы прямо ему в грудь смотрел ствол револьвера. Когда Семенов очнулся и, постанывая и кряхтя, выбрался сквозь пустой проем выбитой двери, с хмурого ночного неба уже падал снег. «Еще немного, – подумал он, – и меня будет видать за три версты…» Все так же покряхтывая от пронизывающей шею боли, он на четвереньках прополз к началу ложбины и на спине съехал вниз – прямо в руки четверых казаков. – Ваше благородие, – охнули те, – а мы вас спасать идем! Что это с вашей головой? Семенов тронул голову рукой и поморщился: волосы слиплись единой, твердой, словно панцирь черепахи, коркой. – Ладно, что еще жив остался… – выдохнул он. – А там, в фанзе, кто-нибудь есть? – Я не помню… – честно признал поручик. – Я вообще ничего не помню. Казаки переглянулись. – А что, ваше благородие, – тихонько хмыкнул один, – а не проверить ли нам эту хатку… Семенов с трудом вывернул шею. До фанзы и впрямь было рукой подать, а главное, даже если хунгузы ушли, там вполне могли остаться какие-то улики – оружие, документы… – Только я револьвер потерял, – охлопав пустую кобуру, признался он. – А ничего, – хохотнул казак, – я вам свой подержать дам, только осторожнее, он заряжен. Семенов улыбнулся и принял увесистый револьвер. В армии держать неуставное оружие было бы невозможным, но здесь, в коммерческой Охранной страже, на многое закрывали глаза. Казаки подхватили его под руки, мигом преодолели последние несколько саженей, прижались к стене фанзы, стремительно обтекли ее вокруг, а когда почти одновременно, как по команде, высунулись из-за углов, увидели во дворе китайскую полицию. И главным среди них был капитан Кан Ся. Кровь бросилась Семенову в глаза. Он уже понял, кто стоит за нападением на дорогу. – Ни с места! – зло скомандовал он и прицелился капитану в грудь. Они стояли и смотрели друг другу в глаза с полминуты, а потом Кан Ся опомнился. – Хватит, Семенов, вы же взрослый мужчина… Семенов глянул на присыпанных снегом заиндевевших китайских полицейских и понял, что уж они-то его по голове не били. Но соглашаться с тем, что попал впросак, не хотелось. – Это ведь вы беспорядки на дороге организовали, Кан Ся, – недобро усмехнулся он, – признайтесь. – Если от кого и есть беспорядок, так это от русских, – парировал Кан Ся. – И пока все улики против вас. Казаки за спиной Семенова недовольно загудели. – Ладно, Кан Ся, – не желая доводить до стрельбы, подал им знак успокоиться Семенов. – Я опускаю ствол, но пусть и ваши… Кан Ся развернулся и резко скомандовал. Полицейские тут же подчинились, и спустя полминуты поручик рискнул-таки выйти из-за угла фанзы. – И вообще какого черта вы здесь делаете, Кан Ся? – настороженно поглядывая по сторонам, недобро усмехнулся он. – Хотите, чтобы я вас арестовал по подозрению в пособничестве хунгузам? Вот объясните, что вы здесь потеряли? – А вы? – Я полагаю, что здесь был командный пункт. А ваше присутствие здесь заставляет меня думать, что и вы к нему как-то причастны. – Е-рун-да, – свежевыученным русским словом парировал Кан Ся. – Думайте, что говорите, Семенов. – Это не алиби, – насмешливо покачал головой Семенов и повернулся к своим. – Обыщите фанзу, ребята… Ну и все, что вокруг… Кан Ся отреагировал мгновенно. Точно так же обернувшись к своим, он резко скомандовал, и в считаные секунды возле каждого казака выросли по два китайца. – Это чтобы ваши казаки не жульничали, – пояснил он ошарашенному поручику. – А то недавно шестеро ваших солдат купца ограбили и его же самого в потворстве хунгузам и обвинили. Семенов стиснул зубы. Он уже слышал эту байку. На самом деле пострадавший был из ихэтуаней, да и не купец он был вовсе, а, скорее всего, связной. Но в китайской полиции дело представили так, что во всем оказались виноваты русские. – Ладно, пусть твои на посылках у моих походят, – выдавил он сквозь стиснутые зубы, – все будет кем командовать. Они смерили один другого уничтожающими взглядами, каждый вдохнул, чтобы сказать еще какую-нибудь гадость, но тут из фанзы раздался крик: – Ваш… бродь! Бог мой!! Вы только гляньте!!! Семенов кинулся к фанзе. Ворвался в пустой дверной проем, раздвинул в стороны оторопевшего казака и китайцев и как споткнулся. На утоптанном земляном полу вдоль стены лежали залитые бурой кровью трупы – один… два… пять… – Матерь Божья! – выдохнул Семенов и поднял глаза. – А это еще что? Словно ища объяснения или хоть какой-то поддержки, поручик обернулся, и тогда стоящий в дверях Кан Ся прикусил губу и ткнул в направлении стены пальцем. – Вот они, улики, Семенов. Только не говорите мне, что это сделал китаец. Семенов сделал судорожное глотательное движение и снова развернулся к стене. Даже в полутьме наступающего утра было прекрасно видно написанное бурой кровью на белой стене – кириллицей на китайском языке – название близлежащего квантунского города-порта. – Ин-коу… – как зачарованный прочел по слогам стоящий рядом с ним казак. Именно здесь поручик и прослужил несколько последних месяцев. Шок длился недолго. – Ну вот вы и попались, поручик, – с выражением проговорил Кан Ся. – Давно я этого ждал. Бледный от ненависти Семенов повернулся к бывшему полицейскому. – А ну повтори, капитан, что ты сказал… Кан Ся сунул руку в карман и достал сложенный вчетверо листок. Развернул и, глядя поручику в глаза, на память произнес: – Господин Семенов Иван Алексеевич, вы обвиняетесь в многочисленных зверских убийствах подданных Ее Величества Лучезарной и Милостивой, нашего Десятитысячелетнего Господина, Великой Императрицы Поднебесной… – Су-ука! – выдохнул Семенов. – Это же ты сам все и подстроил! И казачков наших в Гунчжулине ваши порезали, а на есаула свалили! Ты думаешь, я ничего не понимаю?! Он схватил Кан Ся за грудки и рывком притянул к себе. – Да я тебя прямо здесь закопаю, морда китайская! Кан Ся стиснул зубы и провел стремительную подсечку. Семенов рухнул, но противника не выпустил, и они оба покатились по снегу, гневно крича друг другу в лицо. Казаки переглянулись с китайцами, те с казаками, но что делать и надо ли ввязываться вообще, ни те, ни другие решить не могли. – Вар-рвар! – рычал Кан Ся, методично подминая поручика под себя. – С-сука! – почти рыдал Семенов, не давая ему взять верх. Оба еще раза три перевернулись и разом поехали вниз по скользкому, укрытому снегом скату ложбины. И вот тогда раздались выстрелы. Залегший в сарае метрах в ста от ложбины Рыжий Пу знал, что русские все равно придут за своим, – только потому его и оставил как приманку. Но когда возле фанзы появились еще и полицейские, он не поверил своему счастью. – Тихо, братья, – повернулся он к бойцам. – Помните, первым должен стрелять Дай-Ло… Бойцы терпеливо пригнулись к стволам. Но прошла минута, вторая, третья… и полиция, и казаки давно уже опустили оружие, подставив спины и груди под прицельный огонь, затем зашли в фанзу… Рыжий Пу напрягся. Прямо сейчас засевший с ребятами в фанзе Дай-Ло должен был открыть шквальный огонь – в упор! Но ничего так и не произошло – так, словно Дай-Ло внезапно решил переменить позицию. «Напрасно я молодого в фанзе оставил, – похолодел от дурных предчувствий Рыжий Пу, – лучше бы сам…» И когда эти двое сцепились, а их товарищи инстинктивно похватались за оружие, он понял, что более ждать нельзя. – Огонь! Захлопали выстрелы, и вот тогда полицейские вместе с казаками и начали падать в снег, брызгая кровью и суча ногами. Рыжий Пу удовлетворенно улыбнулся: возмездие все-таки состоялось; теперь ему было о чем доложить Управителю Братства. Курбан следил за развитием событий от начала до конца. Еще подкравшись к фанзе и заглянув сквозь разорванное бумажное окно, он понял, что боги оставили Семенова в живых, а значит, все идет как надо. А потом хунгузы устроили двойную засаду – в фанзе и в сарае, в сотне шагов, и он решил, что пора. Достал священную карту принадлежащей ему по праву владычицы земли и развернул. Несмотря на долгое пребывание в воде, карта сохранилась неплохо. Вода постепенно смыла пятна крови на побережье Маньчжурии, проела основательную дыру южнее Желтой реки, многие буквы и штрихи были едва видны, но сила от нее шла все та же. – Сегодня я напою тебя вдосталь, – на давно уже мертвом тангутском языке произнес Курбан и аккуратно водрузил карту на место – ближе к сердцу. Хунгузы не спали и вообще выглядели бодрыми и боеспособными, но Курбана это ничуть не смущало: опий он добыл еще сидя в тюрьме, а коры дерева Ки надергал на выезде в заброшенный русский лагерь. Он аккуратно достал оба свертка, смочил опий слюной, всыпал немного коры дерева Ки и быстро скатал небольшой, чуть больше фасолины, шарик. Примерился и швырнул шарик через разорванное бумажное окно – в печь. Он скатывал и швырял шарики еще восемь раз, и хотя только пять из них попали в жаркое оранжевое жерло печи, Курбан был спокоен – этого хватит. А потом из печи повалил нездешний аромат, и хунгузы начали клевать носом, а только что очнувшийся и с ужасом осознавший, куда он попал, Семенов снова бессильно уронил голову на пол. Вот тогда и пришло время Курбана. Он вырвал из оконных проемов всю промасленную бумагу и дождался, когда шарики прогорят, а еле заметный дымок выветрится. Затем, хоронясь от второй засады, шмыгнул в дверь, разложил у стены спящих мертвецким сном хунгузов и начал готовиться к обряду. Он еще не знал, как угодить Мечит наверняка, а потому на всякий случай погадал на горящих углях и озадаченно почесал затылок: угли утверждали, что все зависит от русского воина. Курбан глянул в сторону спящего поручика, затем вывернул ему карманы и тут же нашел документ с тавром Орус-хана. Развернул и в восхищении замер: в самом низу, в последней записи стояло слово, которое он видел на карте священного Курбустана. Шаман стремительно вытащил карту, сверил слова, и спустя полчаса все пятеро хунгузов заснули вечным сном. А на стене появилась художественно выведенная жертвенной кровью надпись, в точности повторяющая очертания священного слова ИНКОУ. Февраль 1900 года начался дня помощника главного начальника Охранной стражи и начальника охраны Порт-Артурской линии КВЖД Павла Ивановича Мищенко с неприятностей. Из мятежного Шаньдуна вместе с партиями обычных китайских рабочих начали прибывать агитаторы ихэтуаней, в основном в Инкоу. Понятно, что сразу же начались мятежные речи о том, что Китай предназначен небом для китайцев и жадным до чужой земли русским, англичанам и прочим длинноносым давно пора отправиться к праотцам. Нет, в самом Инкоу мятежников было относительно немного; по данным разведки, в той же столичной провинции Чжили бойцов «Кулака во имя справедливости и согласия» насчитывалось порядка ста тысяч. Но вот Мищенко от этого было никак не легче. Нет-нет да и проходили ихэтуани по улицам, громким барабанным боем извещая, что дни длинноносых сочтены, а значит, совсем скоро всеобщая «Гармония и Справедливость» таки наступит. И уж совсем не нравилось Павлу Ивановичу, когда ихэтуани начинали демонстрировать свои боевые качества. При огромном скоплении наивного и простодушного китайского народа парни, а порой и перезрелые старцы вдруг начинали крушить голыми руками доски и черепицу, а затем выстраивались в ряды по восемь и препотешно, с проворотами и другими финтами подпрыгивали на месте, отчаянно вопя по-кошачьи. Понятно, что китайцам это «цирковое представление» нравилось, и они даже начинали подумывать о том, что, возможно, ихэтуани правы и был бы силен дух, а уж продавших души дьяволу иноземцев они как-нибудь изгонят. И вот это бесило Павла Ивановича более всего настолько, что он едва удерживался от того, чтобы выловить два-три десятка этих чертовых «боксеров» да и выпороть нагайкой на базарной площади – прилюдно! Наверное, он так бы и сделал, если бы не полковник Гернгросс. Будучи начальником всей Охранной стражи Восточно-Китайской дороги, Александр Алексеевич все время, порой по самому пустячному поводу, связывался с Петербургом, и, само собой, почти европейская столица мгновенно открещивалась от всякой там «азиатчины». Они там, в Петербурге, даже не представляли себе, что здесь, на краю света, азиатчина и была самой жизнью и, чтобы вытравить ее до конца, чтобы выучить диких китайцев хотя бы простейшей православной молитве, пришлось бы ждать лет сто или поступить вполне по-азиатски, то есть беспощадно вырезать самых тупых и упрямых и именно этим вразумить оставшихся. В общем-то, к тому все и шло, и не только Мищенко, но и Гернгросс, и даже петербуржцы понимали: однажды ступив на эту землю, Россия уже не уйдет отсюда никогда. «Желтороссия» с диковинным названием Квантун обязана была стать российской – и по духу тоже. Курбан напряженно следил за тем, как выскочили из сарая и побежали к фанзе расстрелявшие людей Семенова и Кан Ся хунгузы; как они взвыли, оплакивая вырезанных и сложенных у стены «братьев»; с какой ненавистью добили раненых полицейских и казаков. А потом наступила его очередь. Едва хунгузы, бросив убитых, скрылись в предрассветных сумерках, он вышел из укрытия и, не теряя драгоценного времени, съехал на заду в ложбину. Перевернул замершего на снегу поручика и приложил ухо к груди. Сердце еще стучало. Курбан тщательно ощупал припорошенное снегом недвижное тело и недовольно крякнул: пуля в плече, еще одна в предплечье, а обе ноги переломаны в голенях. «Надо его к русским тащить…» – подумал он. Нет, вытащить пули и срастить переломы он мог и сам – было бы время, но вот времени как раз было – в обрез. И Мечит, и все, кто стоит за ней, напряженно ждали, когда поручик начнет исполнять возложенную на него божественную функцию, а для этого Семенов должен оказаться среди своих. Курбан глянул на лежащего рядом окровавленного Кан Ся, на всякий случай обшарил его карманы, достал имперское служебное удостоверение, нетолстую пачку денег и наткнулся на спрятанную за пазухой перепачканную кровью бумажную папку. Вытащил, развернул и обомлел. С первой же страницы на него смотрело лицо Семенова. Неведомый художник изобразил поручика точь-в-точь, а мазки были так тонки, что как шаман ни приглядывался, а следов кисти так и не обнаружил. По спине Курбана пробежал противный холодок; более всего эта приклеенная к бумаге тоненькая картинка напоминала навеки застывшее зеркальное изображение. «Магия! – понял он. – Надо взять!» Он сунул папку и все остальное за пазуху, аккуратно застегнул все до единой пуговицы и, поднатужившись, взвалил обвисшее тело поручика на плечо. Шаману предстоял о-очень долгий путь. Очередной доклад начальника Охранной стражи КВЖД полковника Гернгросса министр финансов Витте читал с тревогой. Всего за пару месяцев, начавшись в Чжили и Инкоу, пожар народных волнений охватил почти весь Китай. Уже с 1 по 14 января 1900 года на Южно-Маньчжурской линии произошла целая серия столкновений – где недовольные расчетом китайцы избили конторщика, где убили сторожа и украли стройматериалы, где обстреляли казачий пост… А в середине февраля жители деревни при станции Сыпин вдруг изгнали всех рабочих из карьера, подняли флаг, поставили своего часового и принялись обстреливать каждого русского, пытавшегося пройти к месту работ. Благо Мищенко сообразил договориться с местным монгольским князем, и бунт был мгновенно подавлен. Впрочем, так легко обошлось только здесь… Русские законы, действующие по всей линии отчуждения КВЖД, порой прямо противоречили китайским – уже в метре от условной границы. И уж поводов, чтобы взорвать это противоречие, теперь хватало. Сельские ополченцы, частенько прикрываясь указаниями местных чиновников, арестовывали и избивали русских инженеров, рабочих и казаков. Охранная стража этого не спускала. И в результате дошло до того, что в конфликты прямо ввязывалась даже китайская регулярная армия. Витте поморщился: порой смертями заканчивались до обидного нелепые недоразумения. Так, стоило солдатам Поднебесной арестовать в Куанчэнцзы работающего на русских китайца, как постоялый двор с охраняемым арестантом немедленно взяли штурмом одиннадцать бравых русских казаков. Как результат десять трупов: трое наших и семеро китайских. И уж в такой атмосфере появление призывов и листовок подрывного характера было почти закономерно. «Небо прогневалось на детей Иисуса за то, – доходчиво и просто объясняли народу бунтовщики, – что они оскорбляют духов, уничтожают святое конфуцианское учение и не почитают Будду. Чтобы уничтожить иноземцев, Небо обрушило засуху и послало восемь миллионов Небесных воинов. Ждите войны и бедствий!» «…и пусть иноземные дьяволы пользуются локомотивами, воздушными шарами и электрическими лампами, – признавали техническое превосходство европейцев те, что пограмотнее, – но все они так и остались варварами, осуждаемыми богом и обреченными на истребление!» Витте печально покачал головой. Дело шло к очередной резне, эдакой «Варфоломеевской ночи» – только с азиатским привкусом. Когда империи разваливаются, как правило, начинают искать виновных. И это лишь ускоряет их распад – всегда. Вот только центральному проекту Русско-Китайского банка от этого было не легче. Ситуация складывалась тем более тревожная, что по всей линии КВЖД у Витте было всего две с половиной тысячи шашек и две тысячи штыков. Для охраны дороги в мирное время этого хватало, но вот для серьезной обороны… Витте снова поморщился. Беда была в том, что ни военный министр с подчиненным ему самым крупным флотом в мире, ни Муравьев, ни Безобразов, ни военно-промышленная группа войны в Китае не боялись. Хуже того, они ее словно призывали! Какая судьба могла ждать еще даже недостроенную Восточно-Китайскую дорогу при таком отношении, не взялся бы предсказать никто. Наместник Его Величества, генерал-адъютант русской Квантунской области Евгений Иванович Алексеев получил доклад Гернгросса несколько раньше, чем Витте, читал дольше и вдумчивее, но к выводам пришел тем же: никто из живущих в достатке и безопасности придворных петербуржцев войны с Китаем не боится. Уже в марте, минуя наместника, через дипкорпус, Цинам дали понять, что если требования русских по борьбе с ихэтуанями выполнены не будут, Россия примет собственные меры. Что это за меры, было понятно. Военный министр энергично прорабатывал варианты отправки в пораженный бунтовщической заразой Пекин хотя бы двух-трех батальонов. Евгений Иванович вздохнул. Уже в марте военные насели на него с требованием провести беспрецедентные общефлотские учения всей эскадры Тихого океана – с маневрами, демонстрацией мощи, погрузкой и высадкой десанта. – А может, не стоит? – заосторожничал Алексеев. – Зачем нам дразнить гусей? У меня вон на дороге итак… – Да ничего с этой дорогой не случится, Евгений Иванович! – с жаром кинулись убеждать его полководцы. – Вон, по нашим данным, англичане тоже к маневрам готовятся; надо бы опередить! Поймите, азиаты уважают только силу! А к войне сейчас повсюду готовятся! Этого Алексеев отрицать не мог. К войне и впрямь готовились повсюду, даже в Приамурье, причем с обеих сторон. Власти провинции Хэй-Лун-Цзян снова попытались решить вопрос о «зазейских маньчжурах» в свою пользу. И понятно, что генерал Гродеков ответил «дружественному народу» облавами и выселением беспаспортных китайцев по всему Приморью. Вообще, по данным 3-го отдела Азиатской части Главного штаба, нечто подобное творилось и на территориях, подконтрольных остальным европейским державам", маневры, выселения… Но, бог мой, как же Алексеев этого… боялся. Просто потому, что понимал: случись война, и вся Восточно-Китайская дорога будет намертво заблокирована – на каждой версте, а без нее… Евгений Иванович поежился – без нее Порт-Артура не удержать. В неизбежности войны императрица Цыси убедилась, когда иноземцы начали демонстрировать силу. Русские и англичане, французы и немцы – все как по команде показали китайским военным наблюдателям, как ровно они выстраивают военные корабли, как устрашающе поворачивают стволы дальнобойных орудий и как стремительно умеют высаживать свои десанты на китайскую землю. Ни почти целиком разгромленный в прошлой войне с Японией китайский флот, ни китайская армия противостоять этой спаянной жадностью стае шакалов не могли. – Что скажете? – спросила Цыси сановников, оттолкнув руку неверно понявшего ее жест и протянувшего трубку с опием евнуха. Сановники молчали, и только один осмелился оторвать лицо от каменного пола. – Простите меня, глупца, Ваше Величество, но я так скажу: Ли Хунчжана надо спросить… – Этот глупец предлагает спросить Ли Хунчжана, – синхронно пересказал слова сановника главный евнух. Цыси стиснула зубы. – Ты и впрямь глупец. Она и сама нет-нет да и вспоминала о Ли Хунчжане. Но простить предателя не могла. Пусть радуется, что жив остался! – А если Тысячелетняя Будда продолжит свою мудрую политику в отношении ихэтуаней? – подал голос Дэ-Цзун. Евнух замешкался. – Что ты имеешь в виду? – не дожидаясь повторения фразы, заинтересовалась Цыси. – Милостивая и Лучезарная уже разрешила им тренироваться; пусть они послужат Вашему Величеству и далее, – осторожно произнес Дэ-Цзун, – раз уж войны не избежать, так создайте из них государственное ополчение… Императрица задумалась. Ход был опасный. Опасный тем более, что европейцы уже давно требовали от нее подавления этого движения. Но, с другой стороны, армия слаба, голодна и плохо одета, а земли страны обширны… кто будет противостоять длинноносым чужакам, когда они высадят свои десанты? – Будь по-твоему, – разрешила она. Дэ-Цзун побледнел. Он уже знал: если что пойдет не так, обвинят одного его. Услышав, что цинское правительство пытается создать из его бойцов государственное ополчение, Управитель Братства под титульным номером 438 лишь улыбнулся. – Что ж, пусть старушка потешится, – разрешая, процедил он, – правильно я говорю, братья? Братья ответили дружным, как по команде, хохотом, но едва он поднял руку, как сразу же наступила мертвая тишина. – Но кое-что нам это дает, – подумал вслух Управитель, – ополчение – это ведь почти армия… Братья напряженно внимали каждому слову. – И тогда у наших Дай-Ло будут права, как у цинских офицеров, ведь так? Вопрос не требовал ответа, и братья молчали. – И ни одного цинского генерала наверху… – мечтательно закончил мысль Управитель. – Пожалуй, я изложу эти наши соображения Голове Дракона. Услышав самый высший титул во всем обществе, братья синхронно склонили головы; они уже видели, что это очень даже здравая мысль. До залегшего за дорожным полотном казачьего караула Курбан дотащил поручика еще до рассвета. Узнав о гибели всех четверых товарищей, русские воины встревожились и минут пять горячо обсуждали, кому везти раненого в лазарет. А так как сил для обороны дороги оставалось немного, в конце концов сошлись на Курбане. Подвели двух лошадей, наскоро перевязали Семенова и показали на юг. – Давай, братишка, гони в Сыпингоу; там фельдшер есть. Курбан молча кивнул, помог перекинуть безжизненное тело через седло, а спустя час нашел и фельдшера – совершенно невменямого от опия. И тогда он взялся за дело сам. Первым делом Курбан сбегал к местной знахарке за травами и, не обращая внимания на ее изумление, со знанием дела отобрал все нужные травы и смеси. Затем он остановил кровь и найденным у русского лекаря пинцетом за считаные секунды вытащил обе пули. И лишь потом началась морока. Поправить перебитое пулей предплечье и составить вместе переломанные голени было непросто. И только он принялся их составлять, как очнулся фельдшер. – Ты чего сюда заперся, рожа немытая? – пробормотал он и попытался выгнать Курбана пинком под зад. Шаман перехватил его ногу и… впервые в жизни простил. – Ладно, живи, – разрешил он. – Только покажи, где у тебя остальные ножи… – Чего-о?! – выпучил глаза фельдшер. И тогда Курбан молча повалил его на пол, стянул по рукам и ногам сорванной с окна шторкой и, словно паук жирную муху, отволок в угол. – Слушай меня, лекарь, – сидя на корточках над испуганно вылупившимся фельдшером, произнес он. – Я здесь надолго. Не скажешь, где твои ножи и щипцы, не дам опия. Ты все понял? В глазах лекаря появилось легкое беспокойство, и Курбан решил объяснить все сначала. – Дня через два опий захочет войти в тебя снова, а я тебя ему не отдам. Еще и рот заткну, чтобы он не просил. Это понятно? И вот тогда лицо фельдшера перекосилось от ужаса. – Там… – мотнул он головой, – там… все инструменты. В саквояже… К ночи Курбан наложил последнюю шину. Еще через три дня стало ясно, что перелом наступил и злые эджены болезни стремительно покидают еще недавно безжизненное тело. А на четвертые сутки дверь вылетела под бешеными ударами сапог, и в лазарет ввалился крупный краснолицый мужчина в военной форме. – Ну и бардак здесь у тебя, – покосился он в сторону блаженно рассматривающего радужные, навеянные опием картинки фельдшера и склонился над телом поручика Семенова: – Слава богу, жив… И лишь тогда он заметил сидящего в углу на корточках Курбана. – А это что еще за обезьяна?! А ну пошел вон! Ну, фельдшер, ну, сволочь! Развел мне тут татаро-монгольский притон… для сирых и убогих… Курбан склонил голову, чтобы орус-бажи не увидел на свою беду его яростных глаз, и торопливо вышел за дверь. Он свое дело сделал, теперь оставалось ждать. Кан Ся обнаружили местные мальчишки – спустя два или три дня. Они тут же побежали к отцам, те – к старосте, а уж он отправил посыльного с извещением, что после той стрельбы, что устроили здесь русские, в деревне нашелся еще один труп – наверное, несвежий… Еще сутки в полиции не могли выделить человека для вывоза и захоронения тела некоего неопознанного мужчины, а когда человек все-таки нашелся, оказалось, что седой полумертвый старик с раздробленной русской пулей скулой все еще жив. Никаких документов при старике не оказалось, а потому полиция логично предположила, что это – хунгуз из тех, что проходили мимо Сыпингоу дня четыре назад. Ну а поскольку допросить его было решительно невозможно, Кан Ся просто отвезли в Гунчжулинскую тюрьму. И вот здесь начались проблемы: принимать полумертвого хунгуза дежурный офицер наотрез отказался. – Ты пойми, – мягко сказал он сержанту полиции, – мне эту тухлятину брать на себя никак нельзя. Он вот-вот помрет, и на какие деньги я его хоронить буду? Признания нет, протокола допроса нет… вот кто он вообще? Может, крестьянин здешний, а вы его – в тюрьму! Сержант скрипнул зубами. Здесь все знали, что мертвых арестантов хоронят сами арестанты и совершенно бесплатно. Отвезти его обратно? Так и это не выход. Можно подумать, что если он помрет в полицейском участке, кто-то там наверху войдет в положение и выделит деньги на похороны! «Надо отдать его нашей знахарке, – решил он. – Если умрет, пусть сама и хоронит, а выживет… что ж, тогда и допросим». Вывезенного в Инкоу Семенова впервые выпустили на прогулку в середине апреля, когда вокруг уже все зеленело. Он осторожно спустился по ступенькам лазарета в сад, присел на любовно выструганную военными санитарами скамью и тут же увидел Курбана. – Здорово, тунгус, – радостно улыбнулся поручик – это ведь ты меня на себе тащил? Я правильно запомнил? Курбан кивнул, и поручик с облегчением вздохнул. – А то уж я начал думать, что приснилось… Сколько я тебя не видел – года полтора? Курбан все так же молча кивнул. – И где тебя все это время носило? – искренне заинтересовался поручик. – В Гунчжулинской тюрьме сидел, ваше превосходительство, – тихо ответил толмач. – Как так? – не понял Семенов. – За что это? – Седой капитан держал, – усмехнулся Курбан. – Все хотел, чтобы я ему про вашу дорогу рассказал. Семенов мгновенно взмок и на пару минут потерял дар речи. С трудом преодолел охватившую тело дрожь и все-таки задал самый главный вопрос: – И что?.. – Год терпел, а потом рассказал, – честно признался Курбан. В глазах у поручика потемнело. Толмач видел почти все. И вот тут напрашивались новые вопросы. – А… как ты у фанзы оказался?.. – осторожно поинтересовался Семенов. – Очная ставка, ваше превосходительство. С вами. Если бы Кан Ся не умер… Поручик попытался представить себе мертвого Кан Ся, не сумел и погрузился глубоко в себя. До него только теперь дошло, как близко он прошел от смертельной опасности бесследно сгинуть по навету в подвалах китайской охранки. «Но ведь документы у них наверняка остались!» – Я бумаги забрал, – словно прочел его мысли тунгус, сунул руку за пазуху и вытащил желтую, засаленную и обтрепанную по краям папку. – Берите… Семенов, не веря себе, осторожно принял папку. Открыл и обомлел: с первой же страницы на него смотрела его собственная, сделанная в Порт-Артуре фотография! Точная копия той, что он выслал Серафиме… – Черт! Фотограф! Сука шпионская! Он торопливо перелистнул несколько страниц и прикусил губу: все было написано на китайском – иероглифами. Не понять. Даже вложенное в середину папки странного вида удостоверение – и то было на китайском. – Это я у Кан Ся взял, – проронил так, словно видел его перед глазами, сидящий поодаль тунгус. – Ему больше не надо. «Ему больше не надо… – мысленно пробормотал Семенов, и из его глаз брызнули слезы. – Боже! Спасибо тебе, боже…» – Сожги это, – глотая слезы, протянул он папку тунгусу. – Немедленно… Прямо сейчас… Я хочу видеть, как сгорит. Тем же вечером Курбан впервые за много-много дней отошел от избранного богами русского поручика более чем на полсотню шагов. Добрел до уходящих за горизонт железных полос, по которым собирается прийти на эту землю якобы прирученный железный дракон, сел прямо на шпалы и вытащил собранную по частям у всех местных знахарок особую бабушкину смесь. Неторопливо набил трубку, разжег, затянулся – раз, второй, третий… и вдруг понял, что Мечит не придет. Он не мог этого объяснить, но всей душой чувствовал: это так! – Мечи-ит… – осторожно позвал он. – Ты где? И вот тогда мимо него в полусотне шагов промчался полосатый дикий поросенок. Шаман встал и непонимающе огляделся по сторонам. Вокруг, насколько хватало глаз, шумел один гаолян – на много миль ни тайги, ни даже гор! И тогда из зарослей гаоляна неторопливо вышла вся семейка: три матки, четыре десятка одинаковых, словно осы из одного гнезда, полосатых поросят и в самом конце – огромный мохнатый секач. – Великий Эрлик… – пробормотал Курбан, и трубка выпала из его рта. – Опять?! Ему не нужна была бабушкина смесь, чтобы понять: там, в мире богов и духов, снова все поменялось и на смену Мечит пришел пунктуальный и по-настоящему беспощадный в своей честности Вепрь. Когда пространство перестало трещать и сыпать бесцветными искрами, Кан Ся обнаружил, что находится в странном черном вихре и целую вечность его швыряло и бросало из стороны в сторону словно щепку в океане. А затем он опустился ниже и увидел золотого дракона с невыразимо умными нефритовыми глазами. – Здравствуй, Кан Ся, – вежливо произнес дракон. – Здравствуй… – Скажи мне, Кан Ся, кому ты служишь? – поинтересовался дракон, и Кан Ся растерялся, настолько глубоким показался ему вопрос. Нет, в это мгновение он почему-то не вспомнил ни жены, ни родительской могилы, ни императорской полиции; он брал выше… неизмеримо выше и… не находил ответа. – Правильно, Кан Ся, – похвалил его дракон. – На самом деле ты не служишь никому. Но правильно ли это? Кан Ся провалился в смысл иероглифа «правильно», да там и застрял. Он рассматривал каждый штрих кисти, он сравнивал части и целое, внешнее и внутреннее этого многослойного понятия, но дна в нем так и не находил. Слово понятно; смысла – в нем, вечного, как сама Вселенная, – нет. – Ты ведь знаешь, чьей ты крови, Кан Ся? – поинтересовался дракон. – Твоей… – выдохнул Кан Ся. – Тогда почему ты до сих пор не служишь мне? Кан Ся задумался и – очнулся. Тело то скручивала, то отпускала неведомая сила, и от этого боль, пронизавшая его от макушки до пят, усиливалась во сто крат. – Потерпи… – пропел молодой сильный голос, и Кан Ся моргнул и понял, что видит свет. – Потерпи еще немного, дед… – тихо и напряженно произнес все тот же голос, и Кан Ся с трудом сфокусировал зрение. Судя по широким скулам, это была монголка. Молодая, крепкая, уверенная в себе. Склонившись над его телом, она старательно шевелила губами, словно проговаривала все, что делает. – Что ты делаешь, женщина? – спросил Кан Ся и поразился этому чужому, старчески задребезжавшему голосу. – Зашиваю, – певуче отозвалась монголка, – раньше было нельзя, а теперь пора. Хорошо, что ты проснулся; я не думала, что выживешь. Кан Ся хотел было посмотреть, что она там, в районе его брюк, зашивает, и не сумел – шея не слушалась. – Не напрягайся, а то вся работа испортится, – строго одернула его монголка. – Хотя… тебе ведь все равно отрубят голову. – За что? – удивился Кан Ся. – Как за что? Ты ведь хунгуз. Кан Ся задумался. Он знал, кто такие хунгузы, но хунгуз ли он сам, вспомнить не мог. – Мне кажется, я никому зла не делал… – тихо произнес он. – Тогда ты единственный в мире… – невесело усмехнулась монголка. Кан Ся хотел что-нибудь сказать и не нашелся что. Потому что перед его глазами встало, да так и повисло в воздухе печальное женское лицо. Кан Ся помрачнел. Он совершенно точно знал, что как раз ей какое-то горе причинил, но какое именно, не помнил. И лишь когда эта пригрезившаяся женщина произнесла имя – Чжан Фу, – он вздрогнул и вспомнил, с какой немыслимой легкостью отправил ее мужа и своего бывшего подчиненного на плаху. – Я не хунгуз, женщина, – судорожно глотнув, по-старчески легко прослезился Кан Ся. – Я начальник следственного отдела города Айгунь. В этом-то и вся беда… – Ух ты! – восхитилась монголка, нагнулась и отхватила нитку зубами. – Все, не шевелись; пусть заживает. И тогда он вспомнил конец своей карьеры и это жуткое окно во двор. – А потом… меня арестовали… – Значит, все-таки ты хунгуз, – заглянула ему в глаза женщина и рассмеялась. – Хорошо выглядишь, старик! А то когда из тюрьмы привезли, был вылитый мертвец. – Подожди… – удивленно сказал сам себе Кан Ся, – а как я к тебе попал? – Тебя полиция привезла, – напомнила монголка и отошла к плите. – Сказали, мертвых в тюрьму не берут. – Нет, я там не сидел… – пробормотал Кан Ся, напрягся и вдруг вспомнил это стремительное скольжение по белому снегу и нависшее над ним искаженное злобой лицо врага. – Семенов?!! Великое Небо… Как он мог это забыть?! Он попытался встать, и монголка тут же метнулась к нему и придавила всем телом. – Тс-с… – как ребенку, улыбнулась она ему. – Разве так можно? На вас ведь живого места нет… Кан Ся стиснул зубы от внезапно нахлынувшей боли и горестно застонал. – Что со мной?! Где мои документы?! Я должен его арестовать! Отпусти меня, женщина! – Нельзя вам, – покачала головой монголка. – Раны большие, а сами вы старый. – Я не старый… – выдохнул Кан Ся. – Я просто… просто… – и сам не веря, что с ним это происходит, заплакал. Давно уже Лучезарная и Милостивая Старая Будда не была в столь сложном положении. С одной стороны, все шло как надо. По донесениям губернаторов, ее указ о создании народного ополчения вызвал мгновенную реакцию, и по всей стране началось действительно массовое движение против иноземцев. Ихэтуани беспощадно жгли дьявольские храмы и миссии, европейские больницы и школы, а главное, убивали предателей-христиан из китайцев. И постепенно, видя молчаливую поддержку имперских чиновников, к борцам за освобождение Поднебесной от длинноносых начал присоединяться и простой народ. Однако это и беспокоило императрицу более всего. Скорость, с которой Триада организовала массовые манифестации в крупнейших городах страны, прямо указывала на ее силу. А недавние и небезуспешные схватки ихэтуаней с регулярной китайской армией заставляли думать, что это лишь начало… и завтра бунтовщики вполне могут вспомнить, что и маньчжурская династия Цин в Поднебесной – чужая. Так что когда она получила совместную ноту всего европейского дипкорпуса с требованием принятия конкретных мер против «боксеров-ихэтуаней», она долго не могла решиться ни на что. Выполнение требований иноземцев означало возвращение на шаг назад, а невыполнение мало того что давало Триаде не по чину высокое положение, так еще и должно было повлечь высадку европейского десанта с угрозой вторжения длинноносых в Пекин. Цыси прекрасно запомнила, как ей уже приходилось бежать из Пекина сорок лет назад, оставляя столицу на разграбление французам и англичанам. Повторения этого позора императрица не хотела. Но и привлекать армию с риском объявления войны не могла. Оставалось попытаться выдворить захватчиков руками «народных мстителей» – как раз то, чего так боятся иноземцы, но полагаться на Триаду?.. – Подготовьте мой секретный указ, – со вздохом приказала императрица Дэ-Цзуну, – пусть губернаторы переговорят с предводителями ихэтуаней. Я хочу знать, настолько ли они преданны мне, чтобы целиком препоручить им защиту моих владений. В начале мая Семенова тщательно осмотрели военные врачи, и вердикт эскулапов был беспощаден: переломы срослись, однако ранение в правое плечо оказалось роковым. – Голубчик, – прямо сказал председатель комиссии, – вы не сможете стрелять из винтовки уже никогда; дай бог, чтобы с ложкой научились управляться, а значит, и в войсках вам не служить. Семенова как ударили по голове; ему еще предстояло собирать приданое для Серафимы, а из каких средств, он теперь и не знал. Надежд на то, что его сестренке встретится приличный человек, готовый взять ее без приданого, поручик не питал. Он помчался к Мищенко, но Павел Иванович лишь развел руками. – Поймите, Иван Алексеевич, наша Охранная стража лишь на бумаге коммерческая, а на деле мы – самая настоящая армия. Ничем помочь не могу. Совсем отчаявшись, поручик побрел в штаб, и вот здесь ему повезло – по ступенькам в окружении бесчисленной свиты из молоденьких, только что присланных из России офицеров спускался сам Александр Алексеевич Гернгросс. – О-о… здорово, герой! – напоказ прижал его к себе Гернгросс. – Как здоровье? Скоро в строй? – Никак нет, господин полковник! – вытянулся в струнку поручик. – Списали… Гернгросс досадливо крякнул, и тогда Семенов решился: – Разрешите просьбу, господин полковник… Гернгросс опасливо прищурился. – Ну? – Дозвольте остаться в строю. Хочу и дальше приносить пользу Родине. Гернгросс расцвел и повернулся к почтительно замершей в отдалении молодежи. – Вот это я понимаю! Вот это и есть русский офицер! Вот потому мы и непобедимы! Учитесь, господа! Офицеры смотрели во все глаза. – Зайдите ко мне вечерком… э-э-э… – Поручик Семенов, – тихо напомнил Семенов. – Э-э-э… Семенов. Я подумаю, что для вас можно сделать. Тем же вечером Семенов около часа протолокся в приемной штаба, но был-таки принят, а уже наутро он получил новое назначение – ревизором. – Значит, так, поручик, – строго посмотрел Семенову в глаза его новый начальник капитан Сытин, – докладов я получаю много, однако свой глаз на месте не помешает – на дороге неспокойно, интенданты могут полдороги под шумок разворовать. Так что давай, поручик, на перекладных до Харбина и докладывай мне через каждые сто верст, что там на самом деле происходит. Счастливый Семенов щелкнул каблуками. – И это… – вспомнил Сытин, – денщика своего одень поприличней… Откуда он у тебя – из Бурятии? – Не-е, он, кажется, из тунгусов. В Благовещенске наняли. – Ну так тем более; не след нашей обслуге в таком рванье перед аборигенами ходить. На банщиков-солдат, не отводивших изумленных взглядов от его почти гладкой промежности, Курбан старался внимания не обращать. Но когда, уже после бани, его остригли, одели в военную форму без погон и подвели к зеркалу, сердце Курбана чуть не остановилось. Из отражения на него смотрел сероглазый широкоскулый солдатик – одним словом, русский! – Вот теперь как человек выглядишь, – покровительственно похлопал его по спине Семенов, – хоть сейчас в строй. Курбан так не думал. В тесной, неудобной одежде телу было плохо, а ноги в еще менее удобных сапогах сразу же начали преть. И тем не менее новые правила приходилось принимать – после той встречи Вепрь уже напомнил о себе дважды, а шаман даже не успел еще выяснить, какую роль должен сыграть русский поручик в планах богов. А потом они отправились на станцию. Курбан, обливаясь потом, тащил вслед поручику его огромный, набитый книгами, сменным бельем и документами чемодан, затем, преодолевая ужас, забрался в чрево железного, пышащего паром дракона и полдня слушал пустую болтовню семеновских попутчиков. – Не-е, я себе из Вятки парнишку взял, глуп, аки пробка, но предан, а главное, не ворует. Опять-таки по-русски есть с кем словцом перекинуться. А ты – тунгуса… – Мой понимает по-русски, – оправдывался Семенов. – Да и на воровстве не замечен. – То-то и оно, что не замечен. Поверьте, мой друг, азиатам верить нельзя… От них нам в России одни беды… – Не-ет, мой скорее удачу приносит, – снова принимался оправдываться поручик. – Я уже дважды благодаря ему в живых оставался. «Может быть, Орус-хана как раз и вызвали сюда для того, чтобы убить дракона Мармара? – напряженно думал Курбан, разглядывая выдавленное на кокардах и пуговицах изображение двуглавой птицы Гаруды. – Но как же тогда месть?» Он не верил, что Эрлик-хан забыл, при каких обстоятельствах его вынудили покинуть срединный мир, и уж тем более вряд ли некогда величайший правитель во Вселенной простил русским и китайцам их предательство. Да, сейчас мать и жена Эрлик-хана пресветлая Гурбельджин ни в чем не нуждалась и была в преисподней на вершине почета. Но вряд ли она забыла, как ее, держа за ноги, опустили головой вниз в узкую глубокую яму и медленно закапывали – от головы к ногам. И уж потребовать от своего мужа и сына возмездия всем виновным она могла. – А правда, что тунгусы горлом петь могут? Эй, тунгус! Эй! Курбан очнулся. Офицеры изрядно подпили и теперь хотели развлечений. – Давай, тунгус, потешь компанию… Спой. – Я не тунгус, – покачал головой Курбан и, с усилием преодолевая страх перед этим раскачивающимся железным чудовищем, не обращая внимания на недовольный гул оставшихся без объекта для шуток офицеров, ушел в тамбур. Задача Эрлик-хана могла быть и двойной: руками Орус-хана, а точнее, силой изображенной на их гербах и кокардах священной птицы Гаруды расправиться с детьми дракона, а уж затем навлечь мор и погибель и на самих орусов. «А может быть, они просто уничтожат друг друга?» Курбан вздохнул. Он бы очень этого хотел, но Эрлик-хан был слишком значительной фигурой среди богов, чтобы опускаться до интриг. «Именно поэтому он и посылает сюда своих слуг – одного за другим! – охнул от своей внезапной догадки Курбан. – Он намерен устроить над ними суд! По всем правилам!» Шаман даже взмок от волнения. Человек-Бык Бухэ-Нойон со своим Зеркалом Правды, Обезьяна Мечит с весами, а теперь еще и честный Вепрь со счетами для точного учета грехов и обид… Для начала Мирового Суда здесь не хватало только одного – последнего – судии преисподней: Тигра с Книгой Судеб в руках. Сейчас их полноправному приходу и честному суду мешал только нечаянно разбуженный Курбаном охранитель восточных пределов и самый заклятый враг Уч-Курбустана – дракон Мармар. – Великая Мать! – пробормотал он. – Что ты готовишь этой земле? Кан Ся проснулся от ужаса – ему приснился Вепрь. Причем почему-то Кан Ся совершенно точно знал: он-то и есть главный враг Золотого Дракона с невыразимо умными нефритовыми глазами – единственного защитника и покровителя всей Поднебесной. – Ерунда какая-то… – пробормотал Кан Ся и с усилием сел на своем дощатом ложе. Он был смущен: все последние события, а уж сны тем более были до предела пропитаны чертовщиной, но ни в магию, ни в духов Кан Ся не верил – еще со школы. И если бы не жуткий реализм этих видений… Кан Ся крякнул, отогнал ненужные мысли прочь и тут же поймал себя на сомнении. Главный парадокс заключался в том, что Семенов – разумный, молодой и психически устойчивый офицер – как раз этой самой чертовщиной и занимался. И объяснить этого Кан Ся не мог. Никак. Он совершенно точно знал, что православная вера запрещает русским заниматься магией. Но он лично видел эти трупы, и он обонял явственно исходящий от них запах смирны, и, кроме как в христианских храмах, он этого запаха не слышал нигде. А эта надпись «Инкоу» на стене фанзы? А эта аккуратно спущенная кровь? А эти брызги на стенах? Кан Ся осуждающе покачал головой; ему доводилось видеть полковые богослужения в Охранной страже железной дороги, и он прекрасно помнил этот русский обычай брызгать на все освящаемое какой-то жидкостью. В русских книгах, которые он покупал всю жизнь, говорилось, что это – святая вода. Но в тех же книгах упоминалось и причащение кровью… причем кровью божьей! Пожалуй, теперь Кан Ся вовсе не был уверен в том, что где-нибудь в подвалах Кремля заросший до глаз дикой нечесаной бородой верховный русский жрец не проливает и настоящей – человеческой – крови. Кан Ся вздохнул. Как-то раз он разговорился с очень старым и очень умным пекинцем, и тот прямо утверждал, что варварские аннамские племена до сих пор приносят богам человеческие жертвы. Но поскольку все европейцы, как известно, – варвары, а их странная вера с распятым Иисусом во главе вся наполнена недвусмысленными намеками на святость акта поедания чужой плоти и пития чужой крови… Могло ли статься так, что они и впрямь это делают? Тайно… так, чтобы знали только свои… Кан Ся взволнованно почесал заживающую рану на бедре. Он вдруг вспомнил, как все тот же ученый пекинец рассказывал, что каждая жертва обязательно имеет смысл. Чтобы мост крепко стоял, нужно закопать под его опоры по живому младенцу, а чтобы земля плодоносила, необходимо, чтоб на пашне посидела женщина… Есть ли тогда смысл в том, что делает Семенов? Он представил себе весь путь экспедиции Семенова – от Никольска до Харбина; от Харбина до Гунчжулина, затем – в Порт-Артур, а затем обратно в Гунчжулин… Мысленно провел эту отмеченную жирными красными точками в местах человеческих жертвоприношений линию… и похолодел. – Почему не спишь? – заворочалась монголка, встала и, нисколько не стесняясь своей открытой, полной и тугой груди, подошла и начала укладывать Кан Ся. – Ложись, дед, тебе сейчас много спать надо. – Подожди, женщина, не мешай! – отодвинул Кан Ся ее руку. – Я все понял! – Что ты понял? – улыбнулась монголка. – Что в твоем возрасте беречься пора? – Русские заложили человеческие жертвы прямо под эту дорогу, – глотнув, хрипло выдавил Кан Ся. – Чтобы крепче стояла… – Что? – не поняла женщина и потрогала его лоб. – Вроде холодный… И тогда Кан Ся всхлипнул и закрыл лицо руками. Он и поверить не мог, что кто-то может быть столь расчетливо жесток. «Варвары… Великое Небо, какие же они варвары…» Китайцы брызнули от железной дороги врассыпную – падая, подымаясь и дико вопя от ужаса. Никто из них, простых неграмотных крестьян, и представить не мог, для кого они выстроили эту дорогу. – Во! Во! Смотри! – загоготали офицеры. – Глянь, как бежит! Семенов улыбнулся и прислушался, – со стороны Харбина уже слышались победные звуки духового оркестра, встречающего первый в этих краях паровоз. Нет, на отдельных участках дороги движение открыли уже давно – от Забайкалья, от Приморья, от Порт-Артура, и вот теперь постепенно происходило главное – поочередная стыковка путей в одно неделимое целое. – Видишь, ты уже не боишься… – покровительственно похлопал он Курбана по напряженно подрагивающему колену. – Привык. Шаман вздохнул. Он бы боялся… если бы гораздо больше не боялся другого – взыскующего взгляда Вепря. Третий слуга Эрлик-хана тоже хотел крови, и целую неделю ехавшему в чреве железного дракона Курбану все еще нечего было ему предложить. «Подожди, Великий! Подожди, Могучий! Подожди, Справедливый! – изо всех сил мысленно умолял он. – Уж я тебя напою-накормлю… Только подожди». А потом поезд содрогнулся и замер, а Курбан, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, дождался, когда поручик насытится славой первопроходца, оттащил его чемодан в гостиницу, получил свой рубль на водку и, изнемогая от ужаса, кинулся по мощенной камнем улице прочь из города. Подходящее место, а главное, подходящих к такому случаю детей Дракона Курбан искал долго. На пристани их было много, но были эти китайцы так заняты и так деловиты, что Курбан сразу же засомневался, что хоть кого-нибудь из них удастся заманить в безлюдное место. Да и где они здесь – безлюдные места?! Он побежал дальше и вскоре оказался на городской окраине. Но и здесь его ждало разочарование: дети двухголовой птицы Гаруды – орусы тоже были заняты делом, и на все его униженные предложения отойти в сторонку, что-то купить или хотя бы просто показать дорогу, отвечали решительным отказом. И только уже за огромным, в шесть-восемь человеческих ростов, жилищем железных драконов Курбан нашел то, что надо. Уже по спиртовому духу было ясно, что это – небольшая фабричка по производству ханшина – немыслимо крепкого китайского напитка. Укрытая со стороны дороги ивняком, она смотрелась такой уединенной, что Курбан мечтательно прищурился и понял, что торопиться не следует и Вепря лучше накормить до отвала. Когда еще такой случай представится? Осторожно раздвигая в стороны тугие ивовые ветви, он обошел фабрику, прислушался к окрикам рабочих и решил, что начнет со складов. Достал волей богов сохранившийся в ручье старинный жертвенный нож, проверил его остроту и улыбнулся: кремниевое лезвие было все еще острым. «Ну вот ты и дождался, Самый Неподкупный из Вепрей!» Он настигал и резал их везде: на пропахшем плесенью складе сырья, у котлов, у мешалок. Он отыскал и поочередно принес в жертву мирно спящую в зарослях ивняка сменную бригаду. Он обнаружил и вытащил за ногу из-под груды мешков даже трясущегося от ужаса Гуна – господина всей этой фабрички. Но когда, прислушавшись к стуку своего сердца, Курбан почуял, что Вепрь сыт, у него родилось сомнение. Чего-то не хватало, причем чего-то важного! Шаман обошел всю фабрику по периметру, заглянул в котлы, внимательно проверил ивняк – на тот случай, если кого не заметил… Он даже вышел к дороге, внимательно огляделся и скользнул взглядом по выложенной русскими белым камнем по зеленой траве надписи «СЧАСТЛИВОГО ПУТИ»… И только тогда его озарило. Пыхтя и отдуваясь, Курбан перетащил их к дороге одного за другим. Осторожно, стараясь не испачкать кровью, развернул священную карту своей земли и наудачу ткнул пальцем в написанное самыми крупными буквами слово. Немного передохнул, а затем аккуратно, стараясь не допустить ни малейшей ошибки, выложил тела в строгом соответствии с тем, как это написано на карте. Только тогда Курбан позволил себе вернуться на фабрику. Он дочиста выстирал бурую от крови русскую воинскую одежду в пахучем ханшине, дождался, когда одежда высохнет, вернулся к дороге и залюбовался. Шаман понятия не имел, что оно значит, но само слово «ПЕКИНЪ» выглядело очень красиво. Этим утром Кан Ся понял, что должен срочно выехать в Пекин. – Вам нельзя, – печально покачала головой монголка, – раны не заросли. Да и мне вас отпускать нельзя – полиция спросит. Кан Ся, кряхтя, сполз со своего ложа, хромая, подошел к ней и притянул к себе молодое сильное тело. – Как хоть звать тебя, женщина? – Гурбельджин… – певуче отозвалась монголка и откинула голову так, чтобы он запомнил ее лицо хорошенько. – Спасибо тебе, Гурбельджин. Дойти до полицейского участка она ему помогла, и вот здесь Кан Ся застрял – и надолго. – Вы утверждаете, что вы – специальный имперский агент, – забарабанил пальцами по столу заместитель начальника полиции. – Верно, – с достоинством кивнул Кан Ся. – Тогда вы, вероятно, знаете, как звали вашего предшественника? – Ли Ма, – уверенно кивнул Кан Ся. – А вот и нет, – победно улыбнулся заместитель начальника. – Хорошо, проведите меня к вашему начальнику, и вы убедитесь, что я прав. Уж он-то меня превосходно знает. – Я – здешний начальник, – прозвучало от двери. Кан Ся осторожно, чтобы не порвать швы, привстал. – Ну, здравствуй, начальник. Помнишь меня? – Кто такой? – мрачно поинтересовался начальник полиции. – Представляете, ваше превосходительство, – засуетился заместитель, – говорит, что он имперский агент, а имени прежнего агента – Кан Ся – не знает. – Так ведь я и есть Кан Ся! – возмутился Кан Ся. – Сколько можно говорить?! Начальник возмущенно всхрапнул. – Ты сначала в зеркало на себя посмотри! Кан Ся заволновался. В доме монголки не было зеркала. – Вот. Держи, дед! – рассмеялся заместитель и сунул ему маленькое карманное зеркальце. Кан Ся посмотрел и обомлел. Это и впрямь не был он сам. На то, чтобы достоверно установить его личность, ушло порядка двух часов. Даже услышав малейшие детали его прежних разговоров с Кан Ся, начальник гунчжулинской полиции все еще сомневался. – А может быть, ты его пытал? Мало ли что человек о себе рассказать может? Действительно, два кривых безобразных шрама через все лицо, раздробленная пулей скула и выбитые боковые зубы изменили внешность Кан Ся до невозможности. Вдобавок из почти седого он стал совсем седым, волос вылез, а его взгляд – Кан Ся даже не поверил, когда увидел это в зеркале, – отдавал некой трудноуловимой и все-таки явной сумасшедшинкой. Некоторое время Кан Ся привыкал, а затем повернулся к уже потерявшему к нему интерес начальнику полиции и начал выкладывать факт за фактом самые мелкие детали. И вот тогда начальник полиции дрогнул, а не прошло и двух часов – полностью сдался. – Извините меня, ваше превосходительство, – явно сожалея о том, что проявил недоверие, склонил голову он. – Что будет угодно вашему превосходительству? – Мне угодно срочно выехать в Пекин, – без колебаний выпалил Кан Ся, – и как можно быстрее! Никогда еще у Семенова не было такого чудесного задания. Быстро объехав склады, водокачки и временные укрепления от хунгузов, он отметил, что донесения в целом правдивы, а расходы Охранной стражи оправданны. Он мог бы заверить в этом капитана Сытина, даже не выезжая за пределы Гунчжулина, но у военных интендантов была своя логика, и не в его положении было с ней воевать. Так что когда насквозь пропахший ханшином Курбан приполз-таки в гостиницу, поручик был в превосходнейшем настроении. – Нализался… – добродушно констатировал он и указал на диванчик в прихожей. – Ладно, иди спи, а впредь будь с огненной водой поосторожнее; вам, тунгусам, я слышал, нельзя… А наутро грянул гром. Проснувшись от дикого крика, Семенов отодвинул занавеску и замер: по улицам, беспрерывно перекрикиваясь, бежали китайцы, сотни китайцев! – А ну переведи, – встревожившись, повернулся он к проснувшемуся вместе с ним толмачу. – Они говорят, русские убивают людей и раскладывают их трупы вдоль дорог, – бесстрастно принялся переводить Курбан, – что они вырезают у китайских детей сердца, насилуют китайских женщин, а из тел китайских рабочих вытапливают жир для смазки своих огнедышащих телег. – Господи! Дикость какая… – вытер взмокший лоб Семенов. – А еще что они говорят? – Что нужно убить всех русских. Каждого русского. Иначе будет поздно. – Почему? – не понял поручик. – Почему будет поздно? – Потому что небо уже прогневалось, – уже от себя, с полным знанием дела пояснил Курбан. Добравшись до Пекина лишь к середине мая 1900 года со множеством препон, Кан Ся сразу же отправился в военное ведомство и, проспорив с часовым около часа, добился-таки, чтобы ему вызвали человека из отдела внутренней безопасности. Назвал удивленному чиновнику пароль, прошел внутрь, снова потратил около часа, доказывая, что он не убивал Кан Ся и что он и есть Кан Ся, а когда добился некоторого доверия, выпалил главное: – Я понял, в чем дело с этим Семеновым. Русские используют магию. – Поясните, – удивленно поднял брови его новый непосредственный начальник. – Семенов принес человеческие жертвы на всем протяжении Восточно-Китайской железной дороги; причем еще до ее закладки и строительства, – пояснил Кан Ся. – Насколько я знаю варварские религиозные взгляды – для того, чтобы дорога стояла крепче. – Чушь какая-то, – пробормотал чиновник. – Дикость. – Я тоже так считаю, – кивнул Кан Ся, – но, похоже, варвары придерживаются иного мнения. – А вы можете это доказать? – как-то странно посмотрел на Кан Ся начальник. – Показания, материалы очных ставок… они у вас есть? – Увы, нет, – развел руками Кан Ся, – дело пропало при нападении хунгузов. Чиновнику явно полегчало. – Тогда выбросьте всю эту чушь из головы и давайте займемся делом. Нам важно срочно выяснить степень обороноспособности дипломатических зданий длинноносых. – А как же Семенов? – удивился Кан Ся. – Он что, так и будет убивать? Чиновник недобро улыбнулся. – Не беспокойтесь за это, капитан. Уверяю вас, не пройдет и двух месяцев, и длинноносых здесь не будет – вообще никого. Народ уже поднялся на защиту Поднебесной. Кан Ся оторопел. Он видел манифестации против христиан на всем протяжении своего пути в Пекин, однако ему и в голову не приходило, что военное ведомство начнет разделять взгляды простого народа. – А-а… все-таки, как же Семенов? – Забудьте, – жестко приказал новый начальник. – Времена изменились. Хотите служить родине – служите. У меня поважнее этого вашего Семенова дела есть. Кан Ся помрачнел, попытался возразить, но вдруг вспомнил, как предшественник этого начальника когда-то вытащил его из камеры смертников, а затем – вне всякой связи с этим – о том, что его жена так и сидит дома без единого ляна в лаковой свадебной шкатулке. – Я буду служить, – со вздохом произнес он. Кан Ся бродил по великой столице Поднебесной час за часом и не узнавал ее: весь город до краев наводнил режущий глаз красный цвет давно уже канувшей в вечность династии Мин. А мимо нет-нет да и пробегали отряды раскрасневшихся от возбуждения молодых людей в красных головных повязках, в красных наколенниках, обвязанных у щиколоток красными тесемками, и с широкими ножами, заткнутыми за такие же красные, как и все остальное, кушаки. На площадях, в скверах – везде! – были установлены алтари, у которых беспрерывно, напоказ всему народу проводили старинные обряды. Да и сам народ словно подменили. Повсюду бродили взволнованные толпы увешанных ритуальным оружием обывателей с красными знаменами. А на улицах выстроившиеся в стройные ряды ополченцы – где десяток, а где и две-три сотни – под жестким руководством учителей овладевали приемами ушу и кунг-фу. И – ни одного европейского костюма! Сначала Кан Ся думал, что его подводит зрение, но, заглянув в первую же лавку, он понял, что страна и впрямь изменилась – полки были буквально завалены китайскими товарами! – Послушайте, уважаемый, – обратился он к маленькому, седому и плешивому, почти как он сам, старичку, – раньше у вас было полно модных голландских и английских курительных трубок. Где же они? – Иностранным не торгуем, – испуганно отрезал хозяин. – А вот это я, кажется, узнаю, – улыбнулся Кан Ся и взял в руки сделанную в виде лягушки тушницу. – Это ведь испанская работа! – Вы ошибаетесь, господин, – побледнел старичок. – Это китайская вещь. Я патриот! Кан Ся и сам знал, что это китайская тушница. Их в немыслимом количестве производили во всей провинции Чжили. Просто прежде китайские мастера ставили на них испанское клеймо, чтобы лучше продавалось. Он перевернул тушницу, аккуратно отделил бумажную наклейку с иероглифами и сразу же увидел это клеймо – там, где и раньше, на «подошве»… – Не выдавайте меня, господин! – схватился за сердце хозяин. – Прошу вас! Сзади что-то громыхнуло, и Кан Ся обернулся. В лавку ввалилась четверка парней. – Иноземное есть? – строго поинтересовался один. – Нет, ребята, откуда у меня иноземное? – подбежал к парням на непослушных старых ногах лавочник. – Все только наше, китайское… Парни деловито обошли и осмотрели полки, смерили Кан Ся взыскующим взглядом и так же неторопливо, по-хозяйски вышли. – А ведь это же «братья»… – задумчиво пробормотал вслед им Кан Ся. – Надо же… вот не думал. Он вернул тушницу трясущемуся от пережитого ужаса лавочнику, вышел на улицу и огляделся. Теперь, когда он до конца поверил, что в Пекине вовсю хозяйничают люди Триады, он вдруг начал видеть их повсюду. Вот молодой учитель кунг-фу с отрубленным мизинцем, вот неприметный старичок в коляске рикши, вполголоса отдающий распоряжения двум зрелым мужчинам в хорошей одежде. Их было не так уж и много, но они действительно были везде! А потом он прошел еще два квартала и возле русского посольства увидел их в действии. На глазах у двух полицейских люди Триады убивали студента. Или, если точнее, добивали – парень уже давно ни на что не реагировал. А рядом, высоко держа главные улики – найденную у парня в карманах иноземную чернильную ручку и пенсне, – стоял огненно-рыжий, как самый рыжий из европейцев, хунгуз. – Все. Готов, – отрапортовал один из бойцов, и рыжий кивнул. Студента оттащили с дороги, посадили, оперев спиной о стену, и рыжий подошел, принял у помощника листок бумаги, приложил листок к груди мертвеца и с размаху приколол его иноземной ручкой. Кан Ся проводил их взглядом и подошел к трупу. На перепачканном кровью белом листке черной тушью были криво выведены три иероглифа: «Он любил иностранное». – Вот так поступать с каждым, – едва отойдя от трупа, повернулся Рыжий Пу к трем новым сопровождающим его Дай-Ло. – Сделаем, Дедушка, – хором подтвердили готовность выполнить приказание все три Дай-Ло. – Если будут проблемы с полицией, лучше уступите. А через недельку мы их всех головой в помои засунем. – Как скажете, Дедушка, – хором отозвались Дай-Ло. Рыжий Пу поморщился. Он не любил работать с новичками; слишком велик риск осечки, но вот приходилось: дел оставалось еще очень много, а опытных людей не хватало катастрофически. Ну, и потери… Собственно, потери были неизбежны. Своему первому Дай-Ло Рыжий Пу лично вырвал сердце, едва получил от Управителя титул Дедушки. Нужно было показать, кто в порту хозяин, да и вообще – дерзок был старый Дай-Ло не в меру. Затем четырех Дай-Ло подряд, одного за другим, расстреляли солдаты Юаня Шикая во время пинской кампании против кунг-фу. Шестого Дай-Ло вместе с его подчиненными зарезали в фанзе возле Сыпингоу. И вот теперь новые три… – Простите меня, Дедушка, а когда мы длинноносых резать начнем? – Сначала уберем гнилое мясо, – усмехнулся Рыжий Пу. – А когда народ выздоровеет и станет единым, тогда и за варваров можно приняться. Кто устоит перед единым народом? – Никто, Дедушка! – хором отозвались новички. – И я так думаю, – улыбнулся Рыжий Пу. Он обвел хозяйским взглядом широкую улицу, и в груди у него потеплело. Да, потери были велики, но борьба оказалась не напрасной. Кто бы мог поверить пару лет назад, что захват иноземцами китайских портов заставит людей проснуться, а императрицу Цыси – признать, а затем и призвать на помощь силу духа божественной Триады? Кто бы мог поверить, что наступит время, когда идеалы справедливости восторжествуют, а трупы продажных любителей иноземных вещей и религий будут открыто валяться на городских улицах? Рыжий Пу горделиво улыбнулся. Он знал то, во что сегодня даже его ближайшие помощники вряд ли поверят: не пройдет и десяти лет, и священные идеи Тай-Пин станут претворяться в жизнь. И тогда богатые потеряют сворованное у простых людей богатство, сановники потеряют свою навязанную простым людям власть, и Истинно Духовный Человек – главное и единственное звено между Небом и Землей, между Божественным и Плотским – наконец-то поймет, как он велик. Действительный статский советник, Чрезвычайный посланник в Китае, кавалер Георгиевского креста Михаил Николаевич Гирс проводил взглядом удаляющихся ихэтуаней с рыжим предводителем во главе и решительно задвинул шторку. Собственно, погромщики взяли власть в предместьях столицы еще с неделю назад, но в то время привлекать дополнительный военный отряд для охраны миссии он счел неуместным – был риск спровоцировать протесты цинского правительства. Но теперь, когда «боксеры-ихэтуани» появились и в Пекине, стало ясно: Цины пойдут на все и до конца. Поэтому Гирс еще вчера, 15 мая 1900 года, отправил Алексееву короткую шифрограмму с просьбой выслать-таки военный отряд, а уже сегодня боялся, что опоздал. Огороженный высоченной, в двадцать одну версту по периметру стеной Пекин грозил превратиться в ловушку для каждого иностранца. – Что у нас на дорогах, Надан Иванович? – обратился он к начальнику Пекинской почтовой конторы. – Плохо, Михаил Николаевич, – отозвался Гомбоев. – Пока с портом Дагу связь держим, но, думаю, день-два, от силы – неделя, и нам и эту дорогу перекроют. – Заказанное оружие подвезти успеют? – Вряд ли, Михаил Николаевич, – с сомнением покачал головой Гомбоев. Гирс недовольно хмыкнул. Сегодня на каждого члена русской миссии в Пекине было всего-то порядка тридцати патронов, и если ихэтуани пойдут на штурм… – А вы, Виктор Викторович, провели ревизию, как я просил? – повернулся он к врачу миссии. – Да, Михаил Николаевич, – кивнул Корсаков и протянул через стол опись медикаментов. – Для мирной жизни есть все, а вот случись стрельба… Бинтов, йода, морфия будет остро не хватать. – Мы вообще можем не удержаться, Михаил Николаевич, – внезапно подал голос Евреинов, второй секретарь посольства. – Знаю, – кивнул Гирс. – И какие по этому поводу мысли? – Надо бы женщин и детей к англичанам отправить. Не думаю, что они откажут, а стены у них потолще… Гирс на секунду задумался. – Согласен. Вот вы этим и займитесь, Борис Николаевич. И просите не только за детей и женщин; надо бы всех штатских понадежнее укрыть. А теперь давайте снова и по порядку, все, что у нас есть: оружие, снаряжение, резервы. Начнем с первого секретаря. Слушаем вас, Василий Николаевич. Крупенский разложил на столе опись, а Гирс на секунду ушел в себя. Британско-американско-русский участок обороны дипгородка был достаточно велик, однако русским предстояло оборонять в основном территорию своей миссии и здание Русско-Китайского банка. – Кстати, Василий Николаевич, вы нашли, из чего баррикаду до банка строить? – оборвал он Крупенского. Тот кивнул. – Не в этом беда, Михаил Николаевич. Пушку, боюсь, уже не подвезут. Снаряды есть, а толку от них никакого. Да и людей у нас маловато: ну что это – шесть казаков да урядник… – Ничего, – ободряюще улыбнулся Гирс, – мал золотник, да дорог, авось не дадимся! А там и наши подойдут. Наместник Его Величества, командующий войсками Квантунской области Евгений Иванович Алексеев был в затруднительном положении. Рассчитывать на честность императрицы Китая он не мог – Цыси одной рукой посылала войска на усмирение бунтовщиков, а другой подписывала вполне недвусмысленные указы об их полной поддержке. А тем временем ихэтуани стали по-настоящему опасны, и порой на КВЖД происходило до трех вооруженных столкновений в сутки. Перестрелка на станции Дашицяо, вооруженная демонстрация в Инкоу, забастовка в Харбине с этим диким обвинением русских инженеров в использовании человеческого сала для смазки колес, – было от чего схватиться за голову… или за оружие. Нет, находящиеся в Порт-Артуре войска давно были готовы к экспедиции, но разворачивание полноценной военной кампании против бандитов могло обернуться еще большей бедой. Даже главный инженер дороги Югович, более всего страдающий от хунгузов, предложенную военными моряками помощь решительно отверг. Пожалуй, Алексеев терпел бы и дальше, но когда он получил тревожную шифрограмму от Гирса, а затем очередное донесение о том, что европейцы надумали-таки послать в Пекин отряды для обороны своих посольств, он решился. – Отправьте шифрограмму в Санкт-Петербург, – поднял Алексеев глаза на секретаря. Тот изготовился записывать. «Согласно просьбе посланника, завтра с рассветом выйдет отряд судов в Таку для посылки в Пекин ста человек десанта». За две недели беспрерывных поездок – где на поезде, где на лошадях – Курбан узнал о своих владениях больше, чем за всю предыдущую жизнь. Он увидел Аньду и Хайлар, Мучинь и Яомынь, тайгу и степь, горы и пустыни. Но – Великая Мать! – какой только сброд не топтал теперь эту священную землю! Русские и китайцы, тунгусы и маньчжуры, монголы и корейцы – здесь жили все, кроме тех, кому вся эта земля всегда принадлежала. Наблюдая за Семеновым, он исподволь выучился читать карту, слушал, как звучат названия станций и деревень, и порой с горечью узнавал бесстыдно искаженные на китайский или монгольский лад родные тангутские слова. Он привык терпеть вечное присутствие железных драконов, притерпелся к постоянному запаху машинного масла и металла; он даже приучил свое тело переносить неудобства русской одежды. И лишь одно терзало его, как и прежде, – неизвестность. Боги по-прежнему являли свою волю внезапно и непредсказуемо. Вот и этой ночью Курбану почему-то приснился Золотой Дракон со злыми нефритовыми глазами. И только поутру, выйдя из душной теплушки, в которой они с поручиком провели ночь, он увидел, что знак послан богами неспроста. Вокруг железных полос, по которым время от времени пробегали паровозы, кипела работа, и вышедшие вместо саботажников-китайцев русские мастеровые были встревожены и боевиты. – Давай, робяты! Мы и так не успеваем! – орал густым басом хорошо одетый орусбажи. – Навались! Ищо-о… взя-али! Встревожен и деловит был и поручик. Он бегал то на склады, то в мастерские, быстро и сосредоточенно записывал что-то в толстую линованную тетрадь и лишь к вечеру, когда часовые заступили на посты, захлопнул ее и повернулся к толмачу. – Вот черт! Не успеваю… – Русские воевать будут? – скорее констатировал, чем спросил Курбан. – Думаю, да, – кивнул поручик, – и когда начнется, мелочей не будет… Хотя главное, конечно, подвижной состав. Курбан сделал вид, что понял, и лишь когда спустя полчаса с юго-запада донесся раскатистый рев, догадался, о чем именно предупредили его боги во сне. По рельсам, стремительно приближаясь, мчались паровозы – один, второй, третий! Никогда еще Курбан не видел столько железных драконов сразу! – Они тоже будут воевать? – преодолевая звериный ужас, поинтересовался он у поручика. – Конечно, – кивнул Семенов. – А на чьей стороне? Семенов рассмеялся, сунул ему в руки свою тетрадь, и Курбан тоскливо подумал, что русские все еще не понимают, КОГО они привели на эту землю. А затем ему был подан еще один знак, и еще один, и еще… драконы были везде! Полуприсыпанная землей и разбитая дорожниками храмовая фигура, ярко расшитый халат просеменившей мимо китаянки, настенная картина в кабинете русского начальства, мятая, выгоревшая на солнце листовка ихэтуаней – древний как мир дракон Мармар являлся ему повсюду и явно собирался сыграть в предстоящем сражении главную роль. И еще… все орусы как один весь день твердили одно и то же – «не успеваем», и едва Курбан свел все это в одно, как стало ясно: действовать надо немедленно. И тем же вечером, едва поручик лег, он тихонько выбрался из теплушки, взял воткнутую возле вагончика лопату, отошел далеко в степь и вытащил из кармана брюк поднятую на путях листовку. – Ты взял слишком уж много власти, – пробормотал он, – но русские за тобой не успеют, а значит, настоящей войны между вами не получится, Это неправильно… Курбан знал, что изображений Мармара в Китае слишком уж много, что боги не дадут ему изгнать пробужденного их волей дракона навсегда. Но он знал и другое: если обряд похорон изображения исполнить правильно, головой вниз, одна из трех частей души Мармара – сульдэ – будет серьезно уязвлена. В конце мая Цыси внезапно приболела. Всю ночь ей снилось, что ее закапывают в узкую глубокую яму головой вниз, а проснувшись, она поняла, что проигрывает, что она просто не успевает следить за событиями – с такой скоростью они развиваются. Менее чем за полутора суток русские, итальянские и французские десанты успели высадиться на понтонах в устье реки Пейхо, с боями прорваться к Тяньцзиню и даже войти в Пекин. Теперь оборона иноземных посольств была крепче на 450 человек. А тем временем ихэтуани ничуть не торопились. Нет, предместья столицы они очистили от иноземной скверны довольно быстро, но Цыси понимала: главное – кто-то должен выдавить европейцев из Пекина. И тогда она вызвала к себе Гуансюя. – Встаньте, император, – ласково разрешила она коленопреклоненному соправителю. Изумленный тем, что ему разрешили подняться с колен так быстро, Гуансюй нерешительно поднялся и замер. – Вы ведь еще помните, что вы не только мой племянник, но и император? – улыбнулась Цыси. – Конечно, тетушка, – побледнел почуявший подвох Гуансюй. – И вы, конечно же, понимаете вашу ответственность перед нашими общими предками? – К-конечно… Цыси печально вздохнула. – Тогда вы должны меня понять. Сейчас, в дни испытаний, Поднебесной нужен мужчина. Молодой мужчина. Сильный мужчина. Настоящий император… – Ч-чего вы хотите от меня, т-тетушка? – Я думаю уйти на покой и оставить вам всю полноту власти. Гуансюй покачнулся. Он слишком хорошо знал, какая судьба постигла всех, кто когда-либо становился между Цыси и властью. А он был еще слишком молод, чтобы умереть. – Вы прекрасно справляетесь, тетушка… – пробормотал он. – Что вы, что вы… – отмахнулась Цыси и показала на вечно пустующий трон рядом с собой, – прошу вас, присаживайтесь. Император на негнущихся ногах проследовал к трону. – Я совершила роковую ошибку, ваше величество, когда не поверила, что Поднебесной нужны реформы, – вздохнула Цыси, – но теперь все стало еще запутаннее. Кто-то из нас двоих просто обязан спасти нашу землю от иноземцев. Гуансюй стиснул подлокотники так, что костяшки его пальцев побелели. – Примите власть, Гуансюй, прошу вас, – ласково положила сильную, твердую ладонь на его руку Цыси. – Призовите народ выгнать чужеземцев, пригласите этого вашего Кан Ювэя, проведите реформу, делайте все, что сочтете полезным для страны и народа. Уже давно пора, поверьте мне. – Я… попозже… – привстал Гуансюй, и его попытку мгновенно пресекли. – Сейчас или никогда, – жестко отрубила Цыси. – И ваша Чжэнь к вам вернется. Вы ведь тоскуете по вашей маленькой Чжэнь? На глазах Гуансюя навернулись слезы. Он очень тосковал по своей драгоценной наложнице, но умирать не хотел. – Никогда… – опустив голову, пробормотал он. Цыси зашлась от ярости. – Мальчишка! Да как ты смеешь?! Или так и думаешь всю жизнь за моей юбкой прятаться?! Гуансюй стиснул зубы, сполз с трона, встал точно напротив тетки и упрямо мотнул головой. – Ваше Величество, кто, как не вы, Милостивая и Благодетельная, Чтимая, Высочайшая и Мудрая, способен возглавить народ в трудный час? Разве не вы с ослепляющим глаза блеском правите Поднебесной уже сорок лет? Кто может даже посметь сравниться с вашим сиянием? Лицо Цыси побагровело. – М-мерзавец! – процедила она и наотмашь, что есть силы ударила императора по щеке. Голова Гуансюя мотнулась в сторону, из разбитых губ пошла кровь, но глаза вдруг просияли. – Вам виднее, тетушка, – уже почти издеваясь, пробормотал он, даже не пряча взгляда. – Иди прочь! – как для пинка вскинула ногу императрица. – Так и сгниешь в ссылке на острове! Так и знай! Нет, Цыси не была труслива. Она верила, что стоит ей открыто призвать своих подданных к сопротивлению, стоит ей прямо сказать, что налоги так велики, потому что серебро вывозят длинноносые, что нравственность народа упала потому, что христианские жрецы сеют разврат и вырезают сердца китайских младенцев, что чиновники несправедливы, потому что их давно и успешно подкупают европейцы… стоит ей это объяснить и хоть что-то пообещать, и ее подданные сметут иностранцев с лица земли, как Великая Желтая река смывает хлипкие крестьянские постройки во время разлива. И вот этого Цыси боялась более всего. Потому что тогда обязательно наступит день, когда обещания придется исполнять, – под страхом того, что познавший свою силу народ решит изгнать маньчжуров так же, как изгнал длинноносых. И вот здесь ей был нужен хоть какой-нибудь соправитель. Ей обязательно нужен был тот, кто выполнит роль дурака, чтобы затем, в финале, когда иноземцы начнут торговаться, а люди устанут от войны, вернулась она – Миротворица, Могучая Железная Цыси, Мудрый Дракон и Истинный Господин этой земли. А соправитель… что ж, он тихо почит на семейном кладбище – вместе со своими призывами и обещаниями. Польза от такого соправителя оставалась очевидной даже в случае победы иноземцев. Потому что мир с ними в любом случае будет заключать сама императрица, и уж она-то позаботится, чтобы не оправдавший ее доверия главный виновник бунта и враг мирной торговли с европейцами был наказан. Узнав, что его пятнадцатилетний сын назначен наследником императора Гуансюя, князь Дуань упал в обморок, а затем долго ползал перед Старой Буддой, умоляя ее смилостивиться. Но решение Лучезарной оставалось твердым как сталь, и уже 24 мая 1900 года на секретном правительственном совещании было решено быстро вооружить и обучить ихэтуаней и не мешкая открыть им ворота Пекина. А вскоре и князь Дуань, как отец наследника, безупречно отыграл возложенную на него роль. «Иностранцы низкорослы и слабы и неспособны сопротивляться нам, – констатировал князь Дуань в своем воззвании. – Они уже исполнены страха. Одним ударом вы уничтожите их всех…» 23 мая 1900 года все европейские посольства, одно за другим, сообщили, что в Пекин стали входить невесть кем вооруженные и по-военному организованные отряды боксеров-ихэтуаней. И в тот же день на борту британского броненосца «Центурион» было созвано экстренное совещание адмиралов заинтересованных сторон. – Господа, – поднялся британский вице-адмирал Сеймур, – все вы уже знаете, что положение в Пекине критическое… Адмиралы, соглашаясь, закивали. – И хотя наши эскадры могут выделить для совместного десанта всего 961 человека, мое мнение осталось неизменным: медлить далее немыслимо. Представители России и Франции переглянулись. – Мы не согласны, – покачал головой русский адмирал. – Морского десанта недостаточно. Подождите два-три дня, и мы доставим из Квантуна как минимум еще три-пять тысяч человек – и пехоту, и артиллерию. Сеймур нервно прикусил губу. Его специально предупредили о необходимости сдерживать усиление русского присутствия в Китае. – Великобритания ждать не будет, – спрятал он подрагивающие от напряжения руки под стол, – опасность, угрожающая подданным Ее Величества, слишком велика. – И… когда вы планируете высадку? – еще раз переглянувшись с русским адмиралом, заинтересовался француз. – Завтра же. – Что ж, завтра так завтра. Николай II пригласил министра иностранных дел России графа Муравьева, едва узнал о готовящемся десанте европейских союзников. – Скажите, граф, – холодно поинтересовался он, – что… эта ситуация в Пекине действительно так серьезна? – Да, Ваше Величество, – наклонил голову Муравьев. – И что, эти бунтовщики действительно так опасны? – Они бы не были так опасны, – вздохнул Муравьев, – если бы их не поддерживала императрица. – Но ведь именно вы заверяли меня в том, что Цыси воевать ни с Германией, ни с нами не будет, – напомнил Николай, – и я вам доверился. Муравьев густо покраснел. – А еще мне Евгений Иванович доложил, что вся наша дорога практически парализована, – продолжил беспощадно тыкать министра в его огрехи царь, – и что среди штатского населения появились жертвы, и что отношения с аборигенами испорчены – хуже некуда. – Это не только моя вина, Ваше Величество, – пробормотал Муравьев. – Я понимаю, граф, – кивнул Николай, – за беды всей России в ответе ее самодержец, но ведь и вы до последнего момента были не последней фигурой моего кабинета… Как вам будет спаться, граф, если однажды мы узнаем, что женщины и дети русской миссии в Пекине жестоко убиты? Министр иностранных дел помрачнел. У него не было ответа на этот вопрос. – Если дело дойдет до войны с Китаем, – покачал головой самодержец, – готовьте прошение об отставке. Мне не нужны министры, допускающие такие серьезные внешнеполитические просчеты. Кан Ся составил отчет о потенциальной обороноспособности дипломатических миссий довольно быстро и остался поражен решимостью, с которой попавшие в ловушку варвары готовились умирать. У них не было артиллерии, а все вооружение, по сути, состояло из того, что принес с собой сводный отряд из полутысячи человек. Кроме того, толщина стен была явно недостаточной, да и средств для тушения пожаров определенно было немного – ни инструментов, ни песка, ни достаточного количества воды. И уж хуже всего были защищены итальянское и австрийское посольства. И тем не менее впадать в панику иноземцы не собирались. Русские бесцеремонно и в считаные дни развалили два десятка прилегающих к посольству китайских домов и выстроили между зданиями миссии и Русско-Китайского банка высоченную, в два человеческих роста, баррикаду. Затем глухой ночью они перенесли из американского посольства несколько завернутых в ткань и тем не менее узнаваемых по очертаниям пулеметов. Но главное, дипломаты все принимали и принимали под свою защиту всех, кто стекался к ним из предместий Пекина, даже бежавших от погромов китайцев-христиан. Похоже, это имело смысл. К примеру, из китайцев-христиан и состояла главная сила защитников католического храма Бейтан. За несколько дней наблюдений Кан Ся пришел к выводу, что их уже более девяти сотен и что защищаться они будут до последнего бойца. С этим он и пришел к своему новому начальнику. С поклоном положил отчет на стол, долго смотрел, как тот причмокивает от удовольствия, читая строго и толково составленный документ, и только тогда решился высказать свою позицию. – Извините, ваше превосходительство, но мне кажется, изгнание европейцев из Пекина не разрешит конфликта… – А это уже не ваше дело, Кан Ся, – усмехнулся начальник и отдал доклад секретарю. – Отдайте переписать. Восемь экземпляров. – Просто мне показалось, что если вдруг пострадают женщины и дети иноземцев, нам от этого никакой чести не будет, – поторопился разъяснить свою позицию Кан Ся. – Я уже сказал вам, Кан Ся, – раздражаясь, осадил его начальник, – это не ваше дело. – Как прикажете, – склонил голову Кан Ся. Начальник недовольно хмыкнул и постепенно успокоился. – Когда доклад перепишут, – деловито распорядился он, – отнесете его в Западный храм. Назовете код четыре, три, два, сорок девять и отдадите все восемь экземпляров Учителю кунг-фу Чжан Чунфа. Это понятно? Кан Ся стиснул зубы – в качестве посыльного его еще не использовали, но… перетерпел. – Как скажете, ваше превосходительство. Драгоман-переводчик японской дипломатической миссии Сугияма был единственным, кто покинул ощетинившийся штыками и винтовками дипгородок, чтобы встретить выступивший в Пекин 28 мая 1900 года интернациональный отряд помощи. Достоверных данных было крайне мало, и японские дипломаты не знали, что Сеймуру пришлось, подчеркивая мирный характер экспедиции, купить билеты для каждого из 2110 солдат. Не знали они, и что, несмотря на купленные билеты, тяньцзинские машинисты категорически отказались везти отряд в столицу Поднебесной и матросы сводного разноязыкого отряда были вынуждены захватить управление обоими поездами. А главное, они не знали, что уже в нескольких верстах от Тяньцзиня, на мосту через реку Пейхо, ихэтуани разобрали пути и отряд прочно застрял вдалеке от столицы. Но кое-что в дипмиссии было известно. Дипломаты уже предполагали, что японцев по политическим соображениям в отряд Сеймура не допустят. Это было обидно, однако ни законов чести, ни приличий не отменяло. Поэтому Сугияма, как владеющий языками, и был послан, чтобы от имени японской дипмиссии встретить и приветствовать бойцов сводного отряда – кто бы они ни были и когда бы ни пришли. Сторонясь яростно выкрикивающих в сторону миссий все мыслимые оскорбления ихэтуаней, Сугияма нанял рикшу, заплатил деньги вперед и на хорошем китайском языке объяснил, что ему нужен вокзал. Рикша понятливо кивнул и помчал его по узким тенистым улочкам, но затем все-таки был вынужден вывернуть на центральную дорогу, и его тут же остановили. Сугияма высунул голову из-под навеса, сразу же успокоился и полез в сумочку за документами. Дорога – вся – была заполнена солдатами имперской армии, и это означало, что ихэтуаням здесь не место. – О-о! Японец?! – прогремело сверху. – Да, ваше превосходительство, – поклонился Сугияма и протянул офицеру дипломатический паспорт. – Моя фамилия Сугияма, извольте удостовериться. – А ну, братья, вытаскивай японца! Коляску мигом перевернули, и Сугияма упал на мостовую. Поднялся, но тут же был снова сбит с ног, а затем его подхватили и, не обращая внимания на протесты, потащили прочь. – Что, еще одного поймали?! Давай его сюда! Сугияма непонимающе оглянулся и с ужасом осознал, что густо перемешанная с бойцами в красных повязках солдатня вовсе не намерена соблюдать международные соглашения. Его бросили на колени, он встал, его снова бросили, и вот тогда раздался этот голос: – Тихо! Я сейчас показывать буду! И поставьте его на ноги. Толпа мгновенно угомонилась, и Сугияму подняли с колен. Он поднял голову и увидел крепкого, рыжего, как самый рыжий европеец, офицера лет сорока. Тот неспешно подошел к драгоману, тщательно, напоказ закатал рукава и встал в боевую стойку. Толпа замерла. – Я не буду с вами драться, – решительно произнес Сугияма. – Я – дипломат, и драка невозможна ни с каких позиций. – А от тебя и не требуется драться, – улыбнулся китаец, – от тебя требуется умереть. Толпа одобрительно загудела. – Сначала я вырву твое сердце, японец, – мечтательно произнес рыжий, – а затем я его съем. Сугияма напрягся; он уже видел, что рыжий настроен серьезно, но вставать в стойку для боя он не хотел. Он знал, что потом китайцы обязательно скажут, что он сам напал на офицера. – А твоя кожа пойдет на пояса моим братьям, – хищно улыбнулся рыжий и обвел толпу взглядом. – Так, братья?! – Та-ак… – загудела толпа. – Вы не смеете нарушать соглашение наших императоров, – все более тревожась, напомнил Сугияма, – вы не сме… Рыжий Пу вырвал ему сердце в два приема – так, как и показал ему Учитель. Поднял еще бьющийся кусок мяса над головой, и толпа зашлась от восторга. – Причастимся, братия… – гнусаво подражая христианским жрецам, пропел Рыжий Пу, вытащил нож и под хохот оценивших шутку бойцов начал делить его на части, – это тебе… это тебе… А потом они словно сошли с ума, схватились за ножи, разрезали окровавленную одежду драгомана посольства и в считаные минуты располосовали человеческую кожу на пояса, а само тело, разделенное на десятки кусков, с хохотом разбросали по всей улице. Кан Ся видел переодетого в офицерскую форму рыжего бандита уже второй раз, как видел и все, что он сделал. Но когда отделенная от тела голова вознеслась над толпой на длинном бамбуковом шесте, Кан Ся заставил себя отвернуться и быстро пошел на запад. Не обращая внимания на хмельную от сладости насилия молодежь, миновал еще несколько кварталов и с облегчением нырнул в прохладную полутьму Западного храма. – Где я могу увидеть Учителя Чжан Чунфа? – вежливо поинтересовался он у служки. – Учителя нет в храме. – Четыре, три, два, сорок девять, – назвал код Кан Ся. – Идите за мной, – кивнул служка. Они нырнули за тяжелую портьеру и, беспрерывно сворачивая, прошли длинным узким коридором, а потом служка остановился и с интервалами стукнул несколько раз в одну из множества дверей. Дверь открылась, и Кан Ся внимательно оглядели двое охранников, но едва он произнес код, как охранники расступились, пропуская визитера внутрь. – Учитель Чжан Чунфа? – поклонился Кан Ся единственному, кого увидел, – крепкому нестарому человеку лет пятидесяти. – Меня зовут Кан Ся. Я принес бумаги. – Прошу вас, Кан Ся, присаживайтесь, – жестом указал Учитель на свободное место рядом с собой. – Чаю хотите? Кан Ся кивнул, присел, куда показали, и замер: прямо на него смотрела точная копия того самого Золотого Дракона с умными нефритовыми глазами, что приходил к нему во сне! А тем временем Учитель неторопливо развернул сверток, вытащил все восемь экземпляров переписанного отчета, внимательно просмотрел один и удовлетворенно кивнул. – Передайте господину Яо мою благодарность. – Что? – как очнулся Кан Ся. – Что вас так заинтересовало? – улыбнулся Учитель. – Дракон, – показал глазами Кан Ся. – Мне кажется, я его где-то видел. Учитель насторожился. – Не думаю… – Простите меня, Учитель, – поклонился Кан Ся. – Я ошибся. – Некоторые ошибки стоят нам всех наших достижений, – внимательно заглянул ему в глаза Чжан Чунфа. Кан Ся похолодел, секунду колебался и все-таки решился: – Простите, Учитель, можно вопрос? Чжан Чунфа кивнул. – Магия действует? – глотнув, спросил Кан Ся и, боясь, что его не дослушают, заторопился: – Я видел некитайскую магию. Это опасно? Учитель мгновенно посерьезнел. – Ты видел пекинские улицы сегодня? Кан Ся кивнул. – Эти улицы очень опасны сегодня, Кан Ся, но их разбудило слово, а прежде слова была мысль. Как по-твоему, мысль опасна? Кан Ся удивился и вдруг вспомнил, как давным-давно вдруг подумал, что надо бы арестовать контрабандный груз, переправляемый через Амур лодочником Бао. Одна-единственная, почти случайная мысль привела его тогда в камеру смертников, а вот теперь и сюда. – Мысль очень опасна, Учитель. – Так вот, Кан Ся, – вздохнув, поставил пустую чашечку на столик Учитель, – магия неопасна; опасна мысль, которая за ней стоит. В конце мая Курбан так хорошо освоил дарованную ему богами карту, что его осенила, может быть, самая важная за всю его жизнь мысль. Он вдруг понял, что может обозначить границы своих владений! Зачем это делать, вопросов не было. Он прекрасно понимал, что высшая справедливость, которую прямо сейчас осуществлял самый честный из всех помощников Эрлик-хана – Человек-Вепрь, просто обязана рано или поздно привести к возрождению древнего и славного Тангутского царства. У него даже возникло подозрение, что именно для этого боги и сохраняют жизнь русскому поручику. А потому каждый вечер он дожидался, когда Семенов уснет, а затем осторожно вытаскивал похищенный из его сумки карандаш и уходил в кладовку или на кухню или просто прикрывался плащом. Разжигал волшебную керосиновую лампу, а затем осторожно доставал и разворачивал карту земли своего божественного предка богатыря Манджушри. Курбан не умел читать, но каждое название этой карты, хоть раз кем-нибудь произнесенное вслух, запоминал навсегда. И, собственно, самой важной задачей теперь было точно соотнести каждое такое название с местом на карте. Это было непросто. Да, офицеры при нем не стеснялись и свободно тыкали пальцами в свои карты, вслух называя и названия мест – и свои намерения относительно них. Кое-что из названий он запомнил исключительно благодаря тому, что проезжал мимо этих станций и городов. Но – Великая Мать! – сколько же оставалось непознанного! – Сун-га-ри… – по слогам произносил он имя реки и уверенно ставил на ней крестик. Он, главный и прямой потомок и наследник птицы Гаруды, с легкостью узнавал испорченное китайским сюсюканьем и замаскированное русскими буквами немыслимо древнее тангутское слово «Гун-Гар» – Господин Гар. – Ар-р-гун-н… – с удовольствием произносил он имя еще одной реки и кропотливо присоединял к своим владениям еще один кусок. Только глухой не услышал бы в этом названии «Гар-Гун» – Гар-Господин. – Джун-га-рия… – повторял он слышанное от офицеров слово и радостно ухмылялся. Выходило так, что и эта огромная, бог весть где находящаяся и неизвестно кем теперь заселенная земля тоже принадлежит ему! Он двигался сантиметр за сантиметром, река за рекой и город за городом, от Пекина до Аньды, от Ханки до Далай-Нора, все увеличивая и увеличивая свои владения, пока со всех сторон не уперся в квадратные границы карты. И когда это произошло, его сердце затрепетало, а к глазам подступили слезы. Все древние предания Курбан знал наизусть, и они однозначно утверждали: поставленная на спину гигантской рыбы и разделенная между духами-эдженами земля – плоская и квадратная, точь-в-точь как эта карта! И это означало только одно: весь срединный – между Небом и Преисподней – мир на самом деле принадлежит лишь ему. Убийство драгомана японского посольства Сугиямы словно сорвало предохранитель – не в Пекине, нет. За тысячи и тысячи верст от разрубленного тела японского дипломата, в Британии и Японии, в Германии и России, вовсю скрипели перья десятков шифровальщиков и неудержимо трещали сотни телеграфных аппаратов. Все до единого министры иностранных дел прекрасно помнили, что Германия ввела свои войска в Китай и захватила бухту по куда как менее значительному поводу – подумаешь, смерть двух миссионеров! И уж тем более все до единого Чрезвычайные и Полномочные посланники отдавали себе отчет в том, что и Россия, и Британия, и Франция ввели свои войска и отхватили каждый свой кусок и вовсе без повода. Так что теперь все они ждали одного: момента, когда потерявшая дипломатического представителя Япония, используя созданный европейцами прецедент, заявит свои неоспоримые права на участие в дележе. И – господи! – как же они этого не хотели… Алексей Михайлович Безобразов уже две недели как не знал ни отдыха, ни сна. Задолго до убийства Сугиямы он уже видел, какие перспективы открывает перед Россией попытка китайских боксеров посчитаться за отнятые порты. Стоило китайцам убить хотя бы десяток российских дипломатов, и вся Маньчжурия – от Амура до Великой Китайской стены и от Халха-Монголии до Кореи – могла стать российской. Разумеется, интерес представляла и Корея, хотя бы до 38-й параллели, но по сравнению с маньчжурским золотом меркнул даже корейский лес… Безобразов обежал всех знакомых петербургских финансистов и банкиров, специально посетил военного министра и Генштаб и, в общем-то, некоторое понимание нашел. Но, увы, ни в военном министерстве, ни в Генштабе большого желания подготовиться к грядущим масштабным репарациям ценой гибели всего лишь нескольких дипломатов не обнаружил. – Лично я приложу все усилия, чтобы этого не допустить, – прямо заявил Безобразову военный министр Куропаткин. – Хотя, конечно, если русская миссия погибнет, Китай передачей нам всей Маньчжурии не отделается. Примерно то же Безобразову сказали и в Генштабе. И только министр иностранных дел граф Муравьев отреагировал на слова Безобразова как-то странно… – А как же Господь? – страдальчески посмотрел граф на Безобразова. – Грех ведь… – О грехе надо было раньше думать, Михаил Николаевич, – жестко парировал Безобразов, – например, когда вы Вильгельму бухту Циндао посоветовали занять или когда сами у Китая, почитай, весь Квантун отхватили… А теперь уже поздно о душе думать, надо капитал наращивать… – Подите прочь… – слабо махнул рукой Муравьев и прикрыл руками бледное, измученное лицо. – Хватит с меня безобразовщины, сыт я уже всеми вами по горло. А через пару дней по Санкт-Петербургу пронесся непонятный слух о том, что министр иностранных дел граф Муравьев покончил с собой. Безобразов тут же попытался выяснить детали, как неожиданно понял, что это уже не имеет решительно никакого смысла, ибо, в отличие от мертвых дипломатов, от мертвого графа не предвиделось ни малейшей пользы. Вечером 31 мая 1900 года Рыжий Пу отдал приказание поджигать все иностранные миссии Пекина, а заодно и дома христиан. – Вперед, братья! – кричал он. – Выкурим белых чертей! И бойцы шли с фонарями и факелами одной неостановимой массой, оставляя позади себя огонь и разрушение, а христиане сыпались из горящих домов, как тараканы из перевернутой тарелки. – Смотри! Смотри, как бегут! – хохотал Рыжий Пу. – А ну, поддай им жару! Быть хозяином на своей земле и над своими людьми – это было действительно прекрасно. Чрезвычайный и Полномочный посланник России в Китае Михаил Николаевич Гирс был в ярости. Шел уже седьмой день с начала высадки двухтысячного союзного десанта, а подмоги все не было. Нет, он, конечно же, понимал, что железнодорожные пути разобраны, засевшие на каждой версте ихэтуани вооружены, а дикая, невыносимая жара изматывает, даже если сидеть неподвижно. И все равно: не пройти полторы сотни верст за неделю?! Более того, Гирс абсолютно точно знал, что только у нас, в Порт-Артуре, еще неделю назад были готовы к отправке четыре тысячи человек – вдвое больше, чем весь союзный отряд! Вот что бы их не послать на подмогу?! Тем более что Его Величество дозволил это сделать еще 26 мая… А потом до него дошла новость о требованиях Японии в связи с гибелью переводчика японского посольства Сугиямы, и в глазах у Гирса померкло, а ситуация, напротив, стала ясна как день. Чертовы вояки послали ровно столько войск, сколько нужно, чтобы позволить императорскому дому Цинов завязнуть в конфликте, пусть и рискуя осажденными в Пекине послами. Императрице докладывали о положении дел каждый день, и каждый раз ей казалось, что происходит какое-то немыслимое надувательство. – Весь ваш народ, все подданные Старой Будды как один человек поднялись для изгнания иноземцев из Поднебесной! – льстиво заверяли сановники. Однако Цыси требовала показать на карте, где именно иноземцев изгнали, и оказывалось, что заверения не стоили ровным счетом ни-че-го. Уже прошла неделя, как отец наследника князь Дуань прямо изъявил волю императорского дома в своем воззвании к народу, а ничего существенного не произошло: ни один порт не взят, русская дорога как стояла, так и стоит… даже ни одно посольство не сгорело! Нет, кое-какие успехи имелись. Так, силами войск Поднебесной была успешно разрушена телеграфная связь и полностью прервано почтовое сообщение дипкорпусов; сводный отряд Сеймура прочно застрял далеко от Пекина, а идущий на помощь ему отряд успешно остановили ихэтуани. Но вместо того чтобы испуганно засесть по своим миссиям и не высовывать носа вплоть до прихода подмоги с моря, белые черти буквально играли с огнем! Как докладывали военные агенты, русские самовольно заложили баррикады, а затем еще и вступили в перестрелку с солдатами Дун Фусяна. Испанский посол лично застрелил ихэтуаня. Два десятка немецких солдат из охраны посольства безо всякого повода напали на храм Неба и перестреляли семерых мирно молящихся китайцев. Дошло до того, что русские матросы совместно с американцами произвели вылазку в католический храм Наньтан, расположенный в трех верстах от обеих миссий, разбили осаждавший храм отряд патриотов и спасли от народного гнева около трех сотен китайцев-христиан! И уж верхом наглости виделось ей то, что десятерых захваченных в плен ихэтуаней иноземные матросы еще и сдали китайской полиции. Императрица впервые за много-много лет растерялась, она действительно не знала, что теперь делать. Кан Ся не был глуп, и когда он столкнулся в дверях западного храма со все тем же рыжим, как огонь, бандитом, ему стало до боли обидно. Понятно же, для кого делался его отчет. Всю жизнь прослуживший закону Кан Ся впервые прямо помог своим извечным врагам – пусть и по приказу. А потом начались эти погромы, и Кан Ся напряженно смотрел, как ихэтуани жгут чужие дома и храмы и методично, круглые сутки, не останавливаясь ни на час, забрасывают посольства пропитанными нефтью факелами – строго по составленной им инструкции. Нет, Кан Ся нисколько не жалел длинноносых – многое они и сами заслужили, но однажды даже он не выдержал. Тот христианский дом хозяева давно покинули, и шедший мимо Кан Ся достаточно равнодушно смотрел, как патриоты потрошат оставленное изменниками имущество, выбирая то, что еще можно подарить или продать. А потом один подошел к собачьей будке и сунул туда факел. Болезненно кривясь от режущего уши отчаянного собачьего визга, Кан Ся, прихрамывая, подошел к балбесу, вырвал факел из рук и старательно затушил его о землю. – Ты что делаешь, дед? – возмутился боец. – Хватит, сынок, – покачал головой Кан Ся. – Через это лучше не переступать, уж поверь мне. – Эй, парни! – изумленно крикнул боец. – У нас тут христианин нашелся! Парни лихо вывалились из дома и обложили его полукругом. – Что, дед, предателей защищаешь?! – подскочил к нему старший и с вызовом толкнул Кан Ся в плечо. – Или ты тоже белым чертям за их поганые деньги продался?! Кан Ся попытался подобрать нужные, понятные слова и не сумел. Пожалуй, он до последнего мгновения не верил, что они нападут. Но они напали, и Кан Ся, преодолевая боль в разорванном пулей бедре и навылет пробитой, толком даже не зажившей груди, уложил их всех до единого. Обошел корчащиеся тела, методично сорвал с них красные наколенники, красные кушаки и красные головные повязки и остро осознал, как многое отделяет его от них. Пожалуй, ему было бы намного легче объясниться с тем рыжим убийцей или даже… с поручиком Семеновым. – Вы ничего не знаете ни о кунг-фу, ни об идеях Тай-Пин, – покачал он головой и потряс в воздухе бесформенной связкой красной материи. – Поэтому никогда не смейте этого надевать. Не заслужили… Парни смотрели на него страдальческими, непонимающими глазами. Когда ежедневный ущерб дороге от действий боксеров достиг критического порога, Витте добился аудиенции у Николая II. – Более ждать нельзя, Ваше Величество, – прямо сказал он. – Охранная стража не справляется. – Вы же всегда были противником военных кампаний в Китае, Сергей Юльевич, – мстительно напомнил Николай. – Верно, – кивнул Витте, – я и сейчас не изменил своим взглядам. Но Министерству финансов проще один раз оплатить доставку войск до Пекина, чем ежедневно восполнять ущерб Русско-Китайскому банку. Император сделал неопределенный жест рукой и вдруг поморщился. – Тут уже одним Пекином не обойтись… Витте напрягся. Слухи о неизбежности крупномасштабной военной операции в Китае уже бродили в особо информированных кругах Санкт-Петербурга, но он впервые услышал намек на это из уст самого царя. – Простите, Ваше Величество, но нам не следует воевать с Китаем. Дорога… – Оставьте вы вашу дорогу! – нервно отмахнулся Николай. – Тут посерьезнее дела начались! Вы хоть представляете, что будет, если европейцы войдут в Пекин без нас? Вите представлял. – Мы не получим контрибуции, – пожал он плечами. – Только и всего. – Мы не получим Маньчжурии! – в сердцах бросил царь. Витте похолодел. Нет, ему уже доложили о бурной деятельности Безобразова, уже в который раз пытающегося возродить в Генштабе идею насильственного присоединения богатых маньчжурских земель, но чтобы сам Николай… – Это капкан, Ваше Величество, – выпалил он. – У европейцев нет под боком соседа с трехсотмиллионным народом, они как придут, так и уйдут, а нам с китайцами жить. Николай II беспокойно забарабанил пальцами по столу. – Простите, Ваше Величество, – нахмурившись, продолжил Витте, – но это все больше напоминает мне наши ошибки на Кавказе. Как черкесы говорят, не купи дом, купи соседа. Зачем нам самим создавать себе нового врага? Чтобы вечно кормить военных? – Все, Сергей Юльевич, хватит! – отрезал царь. – Это уже за пределами вашего ведомства. Благодарю за откровенность. Витте наклонил голову и стремительно вышел из кабинета. «Черт! Пропала дорога! – стиснув зубы, думал он. – Все насмарку! Все десять лет трудов!» Словно мифический царь Мидас, превращавший все, к чему ни прикоснется, в золото, военные все умудрялись превратить в единственный смысл своей жизни – войну. Но – Господи! – как же ему было жаль своей дороги! За несколько недель напряженного труда Семенов настолько втянулся в сугубо штатскую по сути работу, что порой ему казалось, что так было, а теперь уже и будет всегда. Даже собственное воинское прошлое стало казаться дурным сном, который никогда уже не повторится. Но в начале июня, прибыв с проверкой в Гирин, поручик неожиданно попал в самую гущу событий. По улицам города-арсенала шествовала толпа почти неотличимых один от другого китайцев – с одинаково тщательно выбритыми головами и с одинаково обернутыми вокруг голов черными тугими косичками. Их было так много, что Семенов даже испугался – на секунду, не более. А потом они остановились прямо напротив русского представительства, и началось уже многократно виденное поручиком почти цирковое представление – с разбиванием голым кулаком черепицы и ломанием о головы толстенных досок. И впервые Семенову не было ни смешно, ни любопытно. – Черепица-то подпилена… – хмыкнул кто-то позади поручика, и Семенов оглянулся. Это был есаул Охранной стражи – крепкий и, по всему видно, матерый мужик. – Вряд ли, – покачал головой Семенов. – Я когда в Инкоу служил, проверял – целая черепица. – Не может человек такое голой рукой сотворить, – загудели в поддержку своего есаула казаки. – Кости лопнут. И, словно услышав недоверие в их голосах, от толпы, как по команде, отделились человек восемь, и один сунул целую черепицу есаулу в руки и что-то произнес. – Он хочет, чтобы вы ее подержали, – перевел состоящий при казаках толмач-китаец. – Это еще зачем? – хмыкнул есаул, отодвигая черепицу от себя. Китаец развернулся к толпе и что-то резко выкрикнул. Те засмеялись. – Он говорит, господин есаул боится, – перевел толмач. Есаул набычился, выхватил черепицу и попробовал ее на излом. – Целая, зараза… – с сожалением констатировал он и повернулся к толмачу, – спроси, чего ему надо. Толмач продублировал вопрос на китайском и тут же перевел ответ: – Просто держите. Он покажет, как это делает. Есаул хмыкнул и поднял черепицу повыше, и в следующий миг буквально в долю секунды китаец взлетел на полметра вверх и ударил в черепицу ногой. Она брызнула осколками, словно гнилая груша. – Сволочь! – ойкнули рядом. – Мне чуть глаз не выбило! Боец горделиво улыбнулся, что-то долго и презрительно говорил, а затем повернулся к русским спиной и неторопливо направился к своим. – Что он сказал? – выдохнул оторопевший есаул. – Сказал, что кунг-фу – искусство, – без промедления перевел толмач. И тогда поручик, внимательно наблюдавший за всем этим со стороны, повернулся к Курбану: – Ну-ка, а теперь ты переведи… – Наши заклинания делают нас неуязвимыми, – сухо произнес Курбан, – а наш дух – подобным клинку. Поэтому скоро вы все умрете. – Чего?! – возмутился есаул. – А ну иди сюда, китаеза! Китаец резко остановился, снова повернулся к есаулу лицом, вытащил из-за красного кушака широкий нож, задрал рубаху вверх и решительно провел себе лезвием по голому животу. – Смотри, мы неуязвимы, – перевел Курбан. Есаул растерянно огляделся. Огромная толпа китайцев замерла и напряженно ждала, чем кончится противостояние, и пока русские проигрывали. – Значит, так, – гневно пыхнул есаул в усы и повернулся к стоящему рядом казаку, – ну-ка, дай мне свою винтовку. Казак оторопело отдал оружие, и есаул потряс винтовкой в воздухе. – А это вы видели, желтопузые?! Кто хочет попробовать? Толпа молчала. – Ну?! – выкрикнул на глазах багровеющий есаул и полез в карман. – Я даже деньги на кон поставлю! Тридцать рублей! Чья магия победит русскую винтовку?! Чей дух сильнее пули?! Ну же! Я жду! Толпа молчала. – Вот то-то же, – мстительно выдохнул есаул, – теперь хоть видно, кто чего стоит… Курбан спокойно и точно перевел каждое слово, дождался, когда толпа тронется с места и пойдет своим путем, и повернулся к печально стоящему рядом Семенову: – Не бойся, Иван Алексеевич. Их магия тебя не убьет. – Ты-то почем знаешь? – тоскливо промолвил тот. – Пока боги на твоей стороне, китайцы не опасны, – со знанием дела объяснил Курбан. Спустя пару часов, едва отметившись в управлении Охранной стражи, серьезно затосковавший поручик отправился в здешний походный храм. – Пойдешь со мной, – хмуро спросил он Курбана, – чай, ты ведь тоже крест носишь? – Пойду, – серьезно кивнул шаман. У него как раз закончились запасы смирны, а добыть ее можно было только у русских жрецов. Они оба ополоснулись в рукомойнике постоялого двора, смывая пот и дорожную пыль, затем вместе прошли почти через весь Гирин, и лишь в низеньком, накрытом тентом походном казачьем храме поручик словно отключился – и от Курбана, и от мира. Курбан ждал. Внимательно осмотрел прошедшего на свое место толстого, заросшего бородой до глаз попа, жадно вдохнул повеявший от него запах священной смирны, решил, что, скорее всего, поп хранит ее за плотной золотистой занавеской, и… внезапно вылетел из тела. Это всегда происходило с ним вот так, безо всякого предупреждения со стороны богов, и теперь его тело стояло внизу с наполовину прикрытыми глазами, а Курбан витал у самого тента, видя и слыша почти все. Он опускался чуть ниже прогретой солнцем матерчатой кровли и видел, как поручик и двое казаков крестятся и смиренно бьют поклоны, а поп тем временем красивым и могучим басом выводит свое главное прошение Единосущному Богу: – …молим тебя о воинской славе и усмирении туземцев… Затем он поднимался чуть выше колыхающегося на ветру тента и наблюдал, как вдоль по улице так и движется возбужденная черноголовая толпа, хором повторяющая вслед за агитаторами свое собственное прошение Вселенскому Небу-Императору. – …во славу предков и изгнание варваров… И ни те, ни другие и понятия не имели, что на самом деле во всем синем небе властен лишь один бог – первопредок всех тангутов Ульген. Это было так же неоспоримо, как то, что там, глубоко внизу, под священной тангутской землей властен только бывший царь Курбустана, отец всех тангутов и суровый, но справедливый господин для всех остальных – Эрлик-хан. И едва Курбан свел все, что пришло ему в голову, вместе, как заметил Вепря. Неожиданно розовый и массивный, он смотрел на шамана круглыми честными глазами, словно говорил: ты все правильно понял, наследник, теперь не мешкай! Полковой священник отец Иннокентий весь день был на подъеме и успел многое. Отслужил заутреню, проследил, чтобы матушка задала корма свиньям, затем окрестил и нарек Исайей младенца единственной здешней христианской китайской семьи, затем сходил на построение, провел молебен, сыграл партеечку в штосс… К обеду, правда, снова началось нашествие китайских «боксеров», и священник был просто вынужден уйти на край города – от греха подальше. Он присел на поросшем жидкой травой взгорке и, успокаивая душу, около часа смотрел, как лихо гарцуют маленькие грязные монголы на таких же маленьких и грязных лошадях. Посокрушался из-за бесчисленных мух и слепней, а также из-за полного отсутствия в округе какой-либо дичи, кроме, пожалуй, сурков да ворон, а потом снова наступило время службы. И только тогда отец Иннокентий впервые за день по-настоящему расстроился. Пришедший на службу вместе со штабным офицером толмач – то ли монгол, то ли тунгус – откровенно спал. Стоя! Служба сразу как-то сбилась, настрой иссяк, и батюшка осторожно, не желая до времени спугнуть, подошел к святотатцу и как бы ненароком ткнул его крепким локтем под дых. Но тот даже не пошевелился. Пришлось дослуживать как есть, при спящем прихожанине. А уже поздно вечером, когда матушка отправилась к жене есаула Савицкого – поболтать о мирском, – а отец Иннокентий собирался отправляться ужинать чем бог послал, а жена приготовила, брезентовый полог храма затрепетал и сдвинулся в сторону. – Кто там? – недовольно окликнул визитера отец Иннокентий. – Завтра приходите… Ты?! Это был тот самый монгол-засоня. Он молча заволок в походный храм огромный хлопковый мешок и аккуратно запахнул полог. – С чем пожаловал? – окинул монгола взыскующим взором священник. – И что это ты в храм божий притащил? Монгол молча поставил мешок, и уже по тому, как внутри задергалось нечто живое, отец Иннокентий понял, что это кабанчик. Может, и не слишком упитанный, но хороший. – Так, – предупреждающе выставил он руку, – с подарками в храм божий не входить. Это дело мирское; давай-ка на двор! Там и посмотрим… Монгол тупо глянул на священника, вытащил из кармана хороший складной нож, взрезал веревку мешка и начал вываливать содержимое. – Нет-нет, – возмутился отец Иннокентий, – только не здесь… – и замолк. На него дикими от ужаса глазами смотрел тот самый главный агитатор, что со вчерашнего дня поднимал мирных аборигенов против русских. – Бог мой… – обомлел отец Иннокентий. – Постой! Да он же связан! – Правда, – подтвердил монгол. – Это я его связал. – Зачем… – пробормотал священник и смолк. Он почему-то сразу вспомнил, что народ здесь дикий и крещеный монгол запросто мог счесть, что китаец нанес Христовой церкви немыслимое оскорбление. Но, значит, это месть?! – Та-ак… – протянул он. – Только не в храме божием… Э-э-э… как тебя? А монгол тем временем уже протащил китайца в центр, усадил и быстро привязал его к деревянной стойке, на которой держался полог походного храма. Быстро и резко крикнул ему что-то на китайском и развернулся к батюшке. – Я сказал ему, что он не верит в бога. Как и ты. «Боксер» отчаянно замычал и задергал головой, а батюшка оторопело моргнул. – Как это?.. Но монгол словно и не услышал этого вопроса-возражения. – А мне нужно, чтобы вы – оба – поверили. Вы должны верить, перед тем как увидите Ульгена. – Кого-кого? – не понял отец Иннокентий. И тогда монгол подошел к нему, ловко подбил под ноги, повалил и стремительно, пока священник не опомнился, связал по рукам и ногам – как барана. Деловито оторвал кусок рясы, сунул матерчатый кляп отцу Иннокентию в рот и пропихнул поглубже рукоятью ножа. Подтащил поближе к китайцу и усадил рядом. – Вы оба – чужаки на этой земле, – внятно произнес он, – а все чужаки в Тангуте – мои рабы. Теперь Курбану приходилось использовать оба языка. – Вы оба – чужаки на этой земле, а все чужаки в Тангуте – мои рабы, – внятно произнес он сначала на русском, а затем и на китайском, – но сегодня праздник. Поэтому вы станете свободны. Русский поп и китайский агитатор переглянулись. – Подождите… – уже волнуясь, произнес Курбан, – сейчас я вам все покажу. Он осторожно полез за пазуху, вытащил донельзя вытертую, засаленную и покоробленную карту и аккуратно разложил ее прямо на утоптанной земле. Русский и китаец мгновенно уперлись в нее взглядом и – было видно – ничего не поняли. – Это земля Уч-Курбустан, или, по-вашему, Тангут, – все более проникаясь особенной торжественностью момента, произнес он. – Она стоит на рыбе Ульгена, которая бьет хвостом так, что трясутся горы, и принадлежит мне – Владычице и Святой Матери Курбустана. Пленные кинули изумленный взор на его грудь, затем пониже пояса, переглянулись и почти синхронно моргнули. – Сегодня я проведу древний обряд освящения моей земли, – с трудом подбирая слова, произнес Курбан. – Благодаря вам. Китаец протестующе замычал. – Но сначала вы восславите самых главных богов – Ульгена и Эрлика. Теперь протестующе замычал священник. – Я признаю, – торопливо закивал Курбан, – дракон Мармар и Иисус Христос сильные боги, но не они самые главные. Вы должны признать: самый главный в небе – Ульген, а под землей – мой предок Эрлик-хан. Священник побледнел. – Сегодня вы увидите обоих, я думаю, – важно завершил Курбан. – Если признаете их силу, они вам тоже сделают хорошо. Курбан поднялся, засветил еще не убранные восковые свечи, достал из-за пазухи китайские ароматные палочки, зажег их от свечей, а затем медленно и торжественно обошел храм кругом, в нос распевая прекрасные тангутские гимны. Затем он произнес несколько самых сильных заклинаний, аккуратно разрезал на почетных гостях Курбустана одежду, принес из колодца воды, с любовью обмыл оба трясущихся от ужаса тела и набил трубку особой бабушкиной смесью. – Приступим, – улыбнулся он, когда сила неба и земли начала соединяться в нем и превращаться в одно целое – в человека. Достал кремниевый нож, легко располосовал свою руку и обильно обрызгал священную карту священной земли с обеих сторон. – Теперь вы… Осознавшие, что их приглашают побрататься с картой, агитатор и поп сначала замотали головами, но затем переглянулись и согласились, а когда кровь трех братских народов обильно залила карту, Курбан покачал головой. – Мы с вами – кровь одного отца, но Матери у нас разные, а значит, мы не родня. Вы свободны. Прощайте. И тогда пришел Вепрь, и его мощь оказалась так велика, что сначала начали лопаться походные иконы, затем расползлась, будто ее порезали ножом, крепкая ткань полога, а затем и поддерживающий кровлю столб треснул и повалился набок. А обескровленные, переломанные тела выволокли в свинарник и бросили в кормушку возбужденно захрюкавшим сестрам Человека-Вепря. Той же ночью на палаточный городок казаков напали хунгузы. И было их так много, а свистели и улюлюкали они так внушительно, что изнутри, из города, поднялись и китайские боксеры-ихэтуани. Нет, казаки отбились – как всегда, без потерь, если не считать священника и еще двух штатских, но имущественный ущерб оказался настолько велик, что Семенов подписал местному интенданту все – до последних бог весть где утраченных чертовых кальсон. А затем сунул измученному ночным боем с хунгузами, заляпанному чужой кровью Курбану чемодан и с огромным облегчением отбыл. Уже в начале июня 1900 года в Санкт-Петербурге, да и в других европейских столицах поняли, что спровоцировать китайцев первыми пойти на полномасштабный военный конфликт не удастся. Да, демонстрации ихэтуаней все больше набирали силу; да, осажденные посольства время от времени были вынуждены бороться с огнем и вступать в перестрелки. Однако извинения за гибель японского переводчика Сугиямы были принесены, и следовало полагать, что подобные, со всеми формальностями, вплоть до поклонов, извинения будут принесены цинским руководством за каждый иноземный труп. Да, князь Дуань, отец наследника, что-то такое дерзкое и антииностранное заявил. Но кто такой князь Дуань? Сама-то правящая императрица Цыси молчит, как молчит и ее, пусть и формальный, соправитель Гуансюй. Да, застрявший на полпути к Пекину отряд адмирала Сеймура обстреливают на каждой версте, но опять-таки делают это откровенные бандиты, в то время как правительственные войска от прямых контактов с отрядом Сеймура упорно уклоняются. Императрица Цыси при ее недалеком кругозоре оказалась весьма прагматичной и последовательной дамой и не давала себя ни поймать на слове, ни уличить в прямом пособничестве бойцам тайных обществ. Десятки и десятки эскадренных броненосцев и канонерок, миноносцев и крейсеров, паровых баркасов и пароходов, нагруженные десантами и боеприпасами, а главное, изнемогающими адмиралами восьми крупнейших колониальных держав мира, так и стояли у последнего, все еще не разделенного между ними куска. Собственно, в результате этого многодневного стояния и вызрело понимание, что начинать все одно придется первыми. И 3 июня 1900 года на состоявшемся на крейсере «Россия» совещании командиров эскадр был принят совместный ультиматум России, Германии, Франции, Британии, Италии, Австрии и наконец-то принятой в «клуб белых людей» Японии. Китайскому руководству было прямо предложено без капризов сдать форты морской крепости Дагу с тем, чтобы союзники могли направить свои десанты на выручку осажденных в Пекине посольств. Коменданту Дагу ультиматум о сдаче фортов повез лейтенант Бахметьев. В Тяньцзинь с решением адмиралов по осажденной боксерами железной дороге поехал мичман Шрамченко. И только генерал-губернатору Чжили Юй Лу ноту с требованием сдачи укреплений Дагу передал французский консул Дюшейляр. А в 5.30 утра следующего дня после недолгой артиллерийской дуэли и поддержанного англичанами штурма русской роты над ключевым фортом № 4 взвился унтер-офицерский погон – за неимением лишнего Андреевского флага. С этой минуты война фактически и началась – во всем Китае. |
||
|