"Очарованная душа" - читать интересную книгу автора (Роллан Ромен)

Ромен РОЛЛАН

ОЧАРОВАННАЯ ДУША

ТОМ 1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В комнате с прикрытыми ставнями царил полумрак. Аннета в белом пеньюаре сидела на кровати, ее только что вымытые волосы были распущены по плечам. В открытое окно вливался послеполуденный жар золотого августовского дня. Здесь словно чувствовалось сонное оцепенение Булонского леса, дремавшего на солнце где-то за окнами. И Аннета испытывала такое же состояние тихого блаженства. Она способна была часами лежать, не двигаясь, ни о чем не думая, не чувствуя потребности о чем-нибудь думать. Ей было достаточно сознания, что она не одна, что теперь их двое, и она даже не пыталась разговаривать с тем крохотным человечком, который жил в ней, – она была уверена, что он чувствует то же, что и она, и, значит, они без слов понимают друг друга. При мысли о нем волна нежности поднималась в ней. Потом, сонно улыбаясь, Аннета снова погружалась в свое блаженное забытье.

Но в то время как душа дремала, ощущения сохраняли удивительную остроту, мгновенно отзываясь на тончайшие вибрации воздуха и света. Вот из сада повеяло сладким ароматом клубники – и Аннета уже с наслаждением вдыхает его, ощущает вкус ягод на языке. От ее слуха не ускользает ни один звук, и все тешит его – шелест листьев, тронутых ветерком, скрип песка под чьей-то ногой, голос на улице, звон колокола, зовущего к вечерне. Вдали, как огромный муравейник, гудит Париж. Париж 1900 года...

Лето всемирной выставки. Марсово поле напоминало огромный чан, в котором бродят на солнце тысячи гроздей человеческого винограда... Это чудовищное кипение было настолько близко, что Аннета слышала и ощущала его, и вместе с тем достаточно далеко, так что она чувствовала себя в безопасности и еще больше наслаждалась прохладой и мирной тишиной своего уголка. «О суета сует! Истинное счастье здесь, внутри меня!..»

Рассеянным и чутким, как у кошки, ухом Аннета ловила один за другим все звуки и лениво следила, как они замирают. Вот внизу у входной двери звякнул звонок, и она узнала мелкие шажки Сильвии, которая, как всегда, не шла, а взбегала по лестнице. Аннете хотелось быть одной. Но счастье ее было так прочно, что она знала: кто бы ни пришел, он ничем не сможет омрачить его.

Сильвия узнала новость только неделю назад. Она с весны не имела от Анкеты никаких вестей. Занятая своим новым романом, хотя и не очень глубоко волновавшим ее, она не замечала долгого молчания Аннеты. Когда же с романом было покончено и он уже не занимал ее мыслей, у Сильвии нашлось время подумать о сестре, и она забеспокоилась. Решив справиться у тетки, что с Аннетой, она пошла в их дом на Булонской набережной и была очень удивлена, узнав, что Аннета вернулась – и так давно! Она хотела было хорошенько разбранить сестру за невнимание, но Аннета приготовила ей еще и другой сюрприз: скрывая волнение, она сразу рассказала Сильвии все без утайки. Сильвии стоило больших усилий дослушать до конца. Как! Аннета, благоразумная Аннета могла сделать такую глупость, да еще потом отказалась выйти замуж, – нет, это неслыханно, этого нельзя допустить! Новоявленная Лукреция была возмущена. Она накинулась на Аннету, назвала ее сумасшедшей. Аннета отнеслась к этому спокойно и кротко. Было ясно, что ее ничем не проймешь. Сильвия видела, что с этой упрямицей ей не сладить.

Она готова была ее прибить! Но можно ли было долго сердиться на эту милую девушку, которая слушала ее с обезоруживающей улыбкой! И потом – тайное очарование материнства...

Сильвия кляла это материнство как несчастье, но она была женщина, и оно вызывало в ней невольное умиление...

Однако она и сегодня пришла с твердым намерением «расшевелить» Аннету, сломить наконец ее нелепое упорство, заставить ее потребовать брака, а иначе... «иначе я рассержусь!» Она вихрем влетела в комнату. От нее пахло порохом и рисовой пудрой. И, так сказать, для разбега, не успев даже поздороваться с Аннетой, она стала ругать «сумасбродов, которые проводят дни взаперти в темной комнате». Но, вглядевшись в счастливые глаза Аннеты, которая протянула ей обе руки, Сильвия не выдержала и поцеловала сестру. Впрочем, она и после этого продолжала ее бранить:

– С ума сошла! С ума сошла! Совсем спятила! Полюбуйтесь на нее: распустила волосы, нарядилась в белое платье – ангел да и только... Вот ошибется, кто этому поверит!.. Хороша недотрога! Дрянная девчонка!..

Она трясла Аннету за плечи. А та с усталым и довольным видом терпеливо сносила все. Сильвия вдруг замолчала, не докончив тирады, взяла сестру обеими руками за голову, откинула ей волосы со лба:

– Смотрите, свежа, как роза! Никогда еще у нее не было такого чудесного цвета лица. И какой победоносный вид! Есть чему радоваться! И тебе не стыдно?

– Ни капельки! – ответила Аннета. – Я никогда еще не была так счастлива. Я чувствую в себе столько сил, мне так хорошо! Только теперь жизнь моя полна, и ничего мне больше не нужно. Мне так давно хотелось иметь ребенка – еще тогда, когда я сама была ребенком. Да, мне и семи лет не было, а я уже мечтала об этом.

– Врешь! – возразила Сильвия. – Не далее, как полгода назад ты говорила мне, что никогда не чувствовала призвания к материнству.

– Неужели? Я так говорила? – в замешательстве спросила Аннета. – Ах да, да, правда!.. Ну что же, я и тогда не лгала и теперь не лгу... Как бы тебе объяснить? Я не выдумываю. Я это хорошо помню.

– Знаю, и со мной так бывает, – заметила Сильвия. – Всякий раз, как мне кто-нибудь приглянется, я начинаю воображать, что всю жизнь только о таком и мечтала.

Аннета недовольно поморщилась.

– Нет, ты не понимаешь! Во мне заговорила теперь моя подлинная душа.

И мне всегда нужно было именно это, только я не смела себе признаться, пока не пришло время: боялась обмануться. А теперь... О, теперь я вижу, что это еще чудеснее, чем я ожидала!.. И в нем я нашла себя, всю целиком. Я ничего больше не хочу...

– Когда тебе нужен был Рожэ или Туллио, ты тоже ничего больше не хотела, – язвительно заметила Сильвия.

– Ах, ты ничего, ничего не понимаешь!.. Разве можно сравнивать? Когда я любила (ведь вы называете это любовью), не я хотела, а что-то во мне, чему я должна была покоряться... И как же я страдала от этой силы, которая мною завладела, которой я не могла противиться! Сколько раз я молила бога освободить меня! И вот в самом деле пришло избавление-это он, он, мой малышечка, пришел мне на помощь, когда я билась в тисках той муки, которую называют любовью. Он пришел и спас меня... Ох ты, мой маленький спаситель!..

Сильвия расхохоталась. Она ровно ничего не поняла из объяснений сестры. Но одно ей было понятно и без объяснений: материнский инстинкт, проснувшийся в Аннете. И это сближало сестер. Они принялись с умилением болтать о маленьком незнакомце (кто это будет, мальчик или девочка?) и о тысяче вещей, пустячных и в то же время таких важных, связанных с его появлением на свет, – вещей, о которых женщины никогда не устают говорить.

Так сестры разговаривали долго, пока Сильвия не спохватилась, что она пришла собственно затем, чтобы как следует отчитать Аннету, а вовсе не подпевать ей. И она сказала:

– Аннета, будет тебе дурить! Всему свое время. Рожэ обязан жениться на тебе. И ты должна этого потребовать.

Аннета устало отмахнулась от нее.

– Опять ты за свое! Ведь я же тебе сказала, что Рожэ мне это предлагал, но я сама не захотела.

– Мало ли что! Если человек сделал глупость, он должен это признать и суметь ее исправить.

– А я не имею ни малейшего желания что-либо исправлять.

– Да почему же? Ведь ты была влюблена в Рожэ. Я уверена, что ты и сейчас еще влюблена. Что произошло между вами?

Аннета не отвечала. Сильвия продолжала допытываться, без всякого стеснения высказывала догадки об интимных причинах разрыва с Рожэ. Аннета наконец сделала резкое движение. Сильвия взглянула на нее и оторопела: губы Аннеты были злобно сжаты, брови нахмурены, глаза смотрели сердито.

– Ты что?

– Ничего, – отрезала Аннета и порывисто отвернулась.

Сильвия разбередила рану, о которой Аннете хотелось забыть. В силу каких-то глубоко скрытых и противоречивых свойств ее натуры, ей самой непонятных, она, радуясь тому, что у нее будет ребенок, в то же время сердилась на человека, который дал ей этого ребенка. Она не прощала себе неожиданного порыва чувственности и нежности, который отдал ее во власть этому человеку, – не прощала и ему того, что он воспользовался ее слабостью. Это инстинктивное возмущение и было истинной причиной (причиной, которую она скрывала не только от других, но и от себя самой) ее бегства от Рожэ, ее решения не встречаться с ним больше. В глубине души она его ненавидела. Ненавидела за то, что полюбила. Но так как у нее был честный ум, она подавляла в себе эти, по ее мнению, дурные инстинкты. Зачем же Сильвия вынуждает ее сейчас снова разбираться во всем?..

Посмотрев на сестру, Сильвия перестала к ней приставать, и Аннета успокоилась. Сейчас ей уже было стыдно за те чувства, которые она в себе заметила и невольно выдала Сильвии. Пытаясь обмануть себя, она сказала спокойно:

– Я не хочу выходить замуж. Я не создана для таких тесных уз. Ты мне на это скажешь, что миллионы женщин приноравливаются к ним, что я слишком серьезно смотрю на брак. Что поделаешь, такова уж я – все принимаю всерьез. Когда я отдаюсь, то отдаюсь вся – и скоро начинаю задыхаться: мне кажется, что я тону с камнем на шее. Может быть, я недостаточно сильный человек, не умею постоять за себя! Слишком тесные узы, как лианы, высасывают из меня энергию, и мне ее не хватает для своей личной жизни. Чтобы нравиться любимому человеку, я изо всех сил стараюсь быть такой, какой ему хочется меня видеть. А это всегда кончается плохо: если изменяешь самой себе, насилуя свою натуру, то перестаешь себя уважать, и жизнь становится невмоготу, а если бунтуешь, – причиняешь страдания другому... Нет, Сильвия, я – эгоистка, и мне надо жить одной.

(Аннета не лгала, говоря это, – она просто приводила те доводы, которые заслоняли истину от нее самой.).

– Не смеши меня! – возразила Сильвия. – Разве такая женщина, как ты, способна прожить без любви?

– Ненавижу ее! – сказала Аннета. – Но больше она уже меня не настигнет, нет! Теперь у меня есть защита.

– Вот так защита! – воскликнула Сильвия. – Ни от чего он тебя не защитит, это тебе придется его защищать. Ты не хочешь связывать себя браком, а подумала ты, как тебя свяжет этот живой комочек, какая это обуза?

– Это счастье! Как вспомню, что скоро он будет лежать у меня на руках! Мои руки так долго тосковали по этой ноше!

– Ты жизни не знаешь, потому так и говоришь. Кто его растить будет?

– Я.

– А как же отец! Ведь он имеет права на ребенка.

Новая судорога гнева пробежала по лицу Аннеты... Права! Права на ее ребенка!.. Да, это и его ребенок, ребенок того мужчины, зачатый в мгновение слепой страсти; отец позабыл об этом мгновении, а ее оно связало на всю жизнь! «Ни за что!.. Ребенок мой, мой!» Вслух она сказала:

– Сын будет мой и больше ничей!

– Он выберет, кого захочет.

– Я знаю, кого он выберет!

– Обольстительница!.. А если он все-таки упрекнет тебя потом, что ты его лишила отца?

– Я заполню его сердце так, что в нем не останется даже самого маленького местечка для кого-нибудь другого.

– Ты чудовищная эгоистка!

– Ну да, я же тебе говорила.

– И будешь за это наказана!

– Что ж, если я не заставлю себя полюбить, тем хуже для меня! Но нет такой силы, которая помешала бы мне любить его и отняла бы его у меня.

– Если он тебе вправду так дорог, ты должна прежде всего думать о его будущем. Немало женщин ради ребенка выходят замуж за тех, кто им не по душе...

– Ну, знаешь, Сильвия, это просто возмутительно! – сказала Аннета. – Ставить мне в пример женщин, которые из любви к ребенку обрекают себя на жизнь, полную лжи, а то и ненависти! Ты мне напоминаешь ту мать, которая говорила дочери, что ради нее она не ушла от мужа, хотя их семейная жизнь была адом. А дочка ей ответила: «Так ты думала, что ад – подходящий семейный очаг для ребенка?»

– Ребенку нужен отец.

– А как же тысячи детей вырастают без отцов? Сколько таких, которые совсем не знали отца или лишились его в раннем детстве, и мать одна воспитывала их! И что же, разве они от этого хуже? Ребенку нужна любовь – вот и все. Почему ты думаешь, что ему будет недостаточно моей любви?

– Ты слишком надеешься на свои силы, Аннета. Знаешь ли ты, что тебя ждет?

– Знаю, знаю! Детские ручонки будут обнимать мою шею.

– А ты подумала, какой ценой люди заставят тебя платить за это? Уж лучше бы тебе быть замужней женщиной, которая изменяет мужу с кем угодно, но только не «девушкой-матерью», как они это называют! Пойти на все тяготы и муки материнства, не запасшись сперва штампом законного брака, – да это же никогда не прощается женщине вашего круга!.. Случись со мной – это куда ни шло! Такие, как я, могут распоряжаться своим телом, как хотят, – это никого не беспокоит. А твоим буржуа это даже на руку: смотри, как они, например, в «Луизе», славят свободную любовь девушек из народа! Но девушка буржуазного круга – это заповедник! Ты их собственность. Тебя можно приобрести только по контракту, заключенному у нотариуса. Ты не смеешь отдаться свободно, сказав: «Это мое право». Боже упаси, как можно! До чего мы дойдем, если собственность начнет восставать против своего владельца и заявлять: «Я свободна. Приди, сеятель!..»

Даже сердясь, Сильвия не способна была говорить серьезно.

– Общепринятая мораль создана мужчинами, – сказала Аннета с улыбкой.

– Это я знаю. Они осуждают женщину, которая посмела рожать детей вне брака и не посвятила всю жизнь отцу своих детей. И для многих женщин брак – рабство, потому что они не любят мужей. Они тоже предпочли бы быть одинокими и свободными и сами растить своих детей, но у них на это не хватает мужества. А я постараюсь, чтобы у меня его хватило.

– Бедная дурочка! – В голосе Сильвии звучало сострадание. – Ты жила до сих пор, как за каменной стеной, предрассудки и привилегии той буржуазии, которая держала тебя взаперти, защищали тебя от жестокостей жизни.

Стоит тебе вырваться на волю – обратно больше не впустят. А тогда ты узнаешь, что такое жизнь!

– Да, Сильвия ты права: до сих пор я пользовалась в жизни привилегиями. Значит, справедливо, что теперь пришел мой черед узнать те страдания, которые выпали на нашу долю.

– Слишком поздно! К ним надо привыкать с детства. А в твоем возрасте это уже невозможно... Счастье еще, что ты богата и не будешь терпеть нужды. Но есть другие мучения – нравственные... Из твоего клана ты будешь изгнана, все тебя осудят, каждый день ты будешь страдать от мелких обид и уколов... А сердце у тебя гордое и нежное. Оно будет истекать кровью.

– И пусть! Когда счастье приходится покупать дорогой ценой, оно еще слаще. Я хочу нормального человеческого счастья, честного и чистого, вот и все! И не боюсь людских толков.

– А если от них будет страдать твой малыш?

– Неужели они посмеют? Ну что ж, тогда мы будем вдвоем воевать с этими трусами!

Аннета выпрямилась и тряхнула волосами, как лев гривой.

Сильвия, глядя на нее, пыталась сохранить суровую мину, но не выдержала – расхохоталась и, пожимая плечами, сказала со вздохом:

– Бедная сумасбродка!..

Аннета спросила с вкрадчивой нежностью:

– Ведь ты-то нас поддержишь? Да? И Сильвия, неистово целуя ее, погрозила стене кулаком.

– Пусть только посмеют тебя тронуть! Она ушла. Утомленная спором, Аннета вернулась к своим мечтам. Одна победа – над сестрой – одержана! Но этот разговор оставил в ее душе смутное беспокойство, – мучило одно слово, оброненное Сильвией. Неужели ее ребенок когда-нибудь упрекнет ее?..

Она легла на спину и, сложив руки на животе, прислушивалась к тому, что творилось у нее внутри: маленький начинал уже шевелиться. И Аннета – как это часто бывало теперь – принялась беседовать с ним без слов. Спрашивала, хорошо ли это, что она решила владеть им одна; настойчиво молила его ответить, права ли она, доволен ли он ее решением. Она ведь не хочет делать ничего такого, в чем он мог бы упрекнуть ее потом! И малыш, разумеется, отвечал, что она поступила правильно, что он доволен. Говорил, что ни с кем не хочет делить ее и, если она решила всецело посвятить себя ему, она должна быть свободна и жить с ним вдвоем. Она и он...

Аннета смеялась от радости. Сердце ее было так переполнено, что слова замирали на губах. Голова у нее отяжелела, и, усталая, захмелевшая от счастья, она скоро уснула.

Когда беременность Аннеты начала уже становиться заметной, Сильвия заставила сестру уехать из Парижа. Подходила осень, и все знакомые, проводившие лето за городом, скоро должны были возвратиться. Вопреки опасениям Сильвии Аннета и не подумала протестовать. Людские толки ее не страшили, но сейчас все, что могло вызвать внутренний разлад, было для нее нестерпимо. Ничто не должно было нарушать ее душевный покой!

Сильвия увезла ее на Лазурный берег, но Аннета там не осталась. Все в этом месте мешало ей сосредоточиться. Близость моря рождала какое-то тягостное беспокойство. Аннета чувствовала себя хорошо только на суше; она способна была восхищаться океаном, но не могла жить в близком соседстве с ним. Она испытывала на себе его властное очарование, но дыхание его не было для нее благотворно: оно будило слишком много тайных томлений, поднимало со дна души то, чего Аннета не хотела признавать. Нет, только не сейчас! Еще не время, нет!.. Иногда от людей приходится слышать, что они не любят того или иного, потому что боятся его полюбить (а не значит ли это, что они уже любят?) Аннета остерегалась моря, потому что остерегалась самой себя, той опасной Аннеты, от которой она во что бы то ни стало хотела убежать.

Она поехала дальше на север и близ озер Савойи, в маленьком городке у подножия гор, решила поселиться на всю зиму. Сильвии она написала уже после того, как обосновалась тут. Ремесло Сильвии не позволяло ей отлучаться из Парижа, она могла приезжать к сестре лишь изредка и ненадолго, и ее тревожило, что Аннета одна в такой глуши. Аннета же в этот период своей жизни более всего стремилась быть одна, и никакое место не казалось ей достаточно уединенным. Она от души наслаждалась своим тихим убежищем. Чем богаче становилась ее внутренняя жизнь, тем сильнее она ощущала потребность в мирной, безоблачной тишине вокруг. Сильвия напрасно думала, что Аннете в ее положении тяжело быть заброшенной среди чужих людей. Прежде всего в душе Аннеты был такой запас нежности, что никто не казался ей чужим, а так как дружелюбие всегда вызывает ответное доброе чувство, то и она для других недолго оставалась чужой. Впрочем, местные жители любопытством не отличались и не старались поближе познакомиться с ней. Проходя мимо, здоровались, перекидывались несколькими приветливыми словами с порога дома или через изгородь. Отношение к Аннете было самое доброжелательное. Разумеется, на такого рода доброжелательность в трудную минуту особенно полагаться нельзя, но и то уже хорошо, что она скрашивает жизнь в ее обычном течении. Для Аннеты эта равнодушная приветливость незнакомых славных людей, которые не лезли к ней в душу, была приятнее, чем деспотическое попечение родных и друзей, присваивающих себе право угнетать нас своей опекой.

Середина ноября... Сидя под окном, Аннета шила и смотрела на луга, покрытые первым снегом, на деревья в белых париках. Но взгляд ее то и дело возвращался к письму. Это было извещение о браке Рожэ Бриссо с девушкой из парижских политических сфер (Аннета ее знала)... Да, Рожэ не терял времени. Дамы Бриссо, возмущенные бегством Аннеты, поспешили состряпать другой брак, прежде чем неудача Рожэ станет известна. А Рожэ с досады согласился и одобрил их выбор. Аннета понимала, что ей ни удивляться, ни сетовать на это не приходится. Она даже старалась уверить себя, что рада за беднягу Рожэ. Однако новость взволновала ее больше, чем она это себе представляла. Столько воспоминаний еще теснилось в ее душе и теле! И в этом теле зачиналась теперь новая жизнь, пробужденная им, Рожэ... Где-то в темной глубине оживали волнения тех дней... «Нет, нет, Аннета, не давай им всплыть!» Она с отвращением вспоминала пережитую любовную горячку. Даже мысль о былых взрывах чувственности утомляла, вызывала в ней брезгливый протест. И враждебное чувство к отцу ее ребенка...

(Сейчас она уже не скрывала этого от себя.) Отголосок первобытной ненависти самки к оплодотворившему ее самцу...

Она шила, шила, она хотела забыть обо всем. Так бывало часто: когда на горизонте появлялась грозовая туча и ее мучило беспокойство, она хваталась за работу, как верующий – за четки. Она шила, и мысли ее приходили в порядок.

Вот и сегодня она этого добилась. Полчаса усердного безмолвного труда – и тревога улеглась, улыбка снова осветила лицо Аннеты. Когда она подняла голову от шитья, в глазах ее уже было умиротворенное выражение. Она промолвила вслух:

– Что ж, пусть будет так! Солнце играло на снегу. Аннета отложила работу, оделась для прогулки. В последнее время у нее немного отекали ноги, но она заставляла себя ходить, и эти прогулки на воздухе доставляли ей большое удовольствие: ведь она гуляла не одна, а со своим малышом. Он уже давал о себе знать. Особенно по вечерам он заполнял ее тело и тихонько толкался повсюду, словно говоря:

«Боже, как тут тесно! Будет этому когда-нибудь конец или нет?»

И снова засыпал. Днем на прогулке он вел себя примерно. Можно было подумать, что это его глазами мать смотрит вокруг, – так ново казалось ей все. Какая свежесть красок! Природа словно только что нанесла их на полотно. Хороши были и краски на щеках Аннеты. Ее сердце билось сильнее, разгоняя кровь по телу. Она упивалась запахами, и все казалось ей вкусным. Когда ее никто не видел, она набирала в ладони снег и глотала его.

Какая прелесть... Она вспоминала, что в детстве делала то же самое, стоило няне отвернуться... Она сосала и влажные обледенелые стебли тростника – от этого в горле начиналась сладкая, обессиливающая дрожь, и от наслаждения Аннета таяла, как таяли снежинки у нее на языке...

Побродив час-другой за городом по заснеженным дорогам, под серым сводом зимнего неба, одна – и не одна, потому что он был тут, в ней, она шла домой с красными, исхлестанными ветром щеками и блестящими глазами, прислушиваясь к щебетанью весны внутри себя. По дороге заходила в кондитерскую: она не могла устоять перед искушением поесть сладкого – шоколаду или меду (малыш был такой лакомка!). А потом, к концу дня, шла в церковь и садилась перед алтарем, который был, как мед, темно-золотой. И она, Аннета, никогда не соблюдавшая религиозных обрядов, неверующая (так она думала), сидела здесь до тех пор, пока церковь не запирали, и мечтала, молясь и любя. Наступал вечер, лампады над престолом, тихо покачиваясь, собирали в темноте последние отблески света. Аннета сидела в каком-то оцепенении, немного зябла в легком шерстяном плаще и согревалась только мыслями о своем солнце. В сердце была священная тишина. Ей рисовалась в мечтах жизнь ее ребенка, полная сладости и покоя, укрытая теплом ее любящих рук.

Ребенок родился в один из первых дней нового года. Сын. Сильвия приехала как раз вовремя, чтобы его принять. Несмотря на боли, исторгавшие у Аннеты по временам стоны (но не слезы), она была сосредоточенно внимательна, заинтересована и немного разочарована, с удивлением замечая, что чувствует себя скорее сторонним наблюдателем события, чем главным действующим лицом. Ожидаемого великого чувства она в себе не находила. С той минуты, как начинаются роды, женщина – в западне. Этой западни никак не избежать, надо идти до конца. И тогда покоряешься и напрягаешь все силы, чтобы это как можно скорее кончилось. Сознаешь все ясно, но энергия души и тела целиком уходит на то, чтобы перетерпеть боль. О ребенке совсем не думаешь. В это время не до нежностей и не до восторгов. Эти чувства, раньше наполнявшие сердце, отходят сейчас на задний план. Роды – поистине «труд» lt;Слово «travail» по-французски означает и «труд» и "роды.gt;, тяжкий, напряженный труд, работа тела и мускулов, в которой нет ничего красивого и благотворного... до той минуты освобождения, когда чувствуешь, что из тебя вдруг выскользнуло маленькое тельце... Наконец-то!

В сердце тотчас снова вспыхивает радость. Стуча зубами, обессиленная, чувствуя, что погружается куда-то на дно ледяного океана, Аннета протягивает оледеневшие руки, чтобы схватить и прижать к своему разбитому телу его живой плод – возлюбленного сына!

Теперь она раздвоилась. Нет больше двух в одной, как прежде. Есть частица, оторвавшаяся от нее и существующая отдельно в пространстве, подобно маленькому спутнику планеты, есть какая-то новая малая величина, психологическое значение которой огромно. И удивительное дело: в этой новой паре, которая возникла благодаря расщеплению одного существа, большой ищет опоры в маленьком чаще, чем маленький – в большом. Крик ее младенца своей беспомощностью придавал Аннете сил. Какими богатыми делает нас любимое существо, когда оно не может обойтись без нас! Из своих отвердевших сосков, которые жадно сосал маленький детеныш, Аннета с наслаждением вливала в тело сына потоки молока и надежды, распиравших ей грудь.

И вот начался первый волнующий цикл этой vita nuova – открытие мира; оно старо, как мир, но его вновь переживает каждая мать, склоненная над колыбелью. Неутомимо бодрствуя над своим спящим красавцем, Аннета с бьющимся сердцем подстерегала его пробуждение. У него были сапфировые глаза, похожие на две темные фиалки и такие блестящие, что Аннета гляделась в них, как в зеркало. Что видел этот взгляд ребенка, неопределенный и бездонный, как великое небесное око, в котором неизвестно что скрыто – пустота или глубина, но в ясной синеве которого заключен целый мир?.. И какие внезапные тени отбрасывают на это чистое зеркало облака страданий, неведомых страстей, тайных бурь, неизвестно откуда налетающих? "Что это, тени моего прошлого или твоего будущего? Лицевая или оборотная сторона той же медали? Мой сын, ты – это я в прошлом. А я – это ты в будущем. Но какой ты будешь? И что такое я сейчас? – спрашивала Аннета у своего отражения в глазах маленького сфинкса. И, наблюдая час за часом, как его сознание всплывает из бездны, она, сама того не зная, наблюдала в этом гомункулусе повторяющийся вновь и вновь процесс рождения человечества.

Одно за другим отворял свои окна в мир маленький Марк. На ровной поверхности его расплывчатого взгляда уже начинали мелькать более четкие отблески, – как стаи птиц, ищущие, где бы сесть. Через несколько недель на этом живом кусте расцвел первый цветок: улыбка. А там принялись щебетать поселившиеся в его ветвях птицы... Забыт трагический кошмар первых дней! Забыт ужас перед неведомым миром, вопль существа, которое грубо оторвали от материнской плоти и голым, истерзанным выволокли на яркий свет!.. Маленький человечек успокоился и вступил во владение жизнью. Она ему нравилась. Он исследовал ее, ощупывал и жадно пробовал ртом, глазами, ножками, ручками. Он радовался своей добыче и с восторгом развлекался звуками, которые издавала его флейта. Еще новое открытие: голос! Он заслушивался сам себя. Еще большее удовольствие доставляло это пение его матери. Аннета упивалась им. Она слушала слабый голосок, похожий на лепет ручейка, и от его звуков у нее таяло сердце. Даже когда этот голосок поднимался до пронзительного крика, резавшего уши, она испытывала сладострастное наслаждение:

– Кричи, кричи громче, милый! Заявляй о своих правах!

И он заявлял о себе с энергией, которая не нуждалась в поощрении.

Криками на все лады он выражал свою радость, гнев и разные прихоти. Аннета, как неопытная мать и никуда не годная воспитательница, только умилялась и была не в силах устоять против этих деспотических требований.

Она готова была вставать десять раз в ночь, только бы малыш не плакал. И она позволяла этой жадной пиявке сосать себя с утра до вечера. Это и ребенку не шло на пользу, а ей подавно – она чувствовала себя очень плохо.

Весной, навестив сестру, Сильвия заметила, что Аннета похудела, и это ее встревожило. Аннета по-прежнему казалась очень счастливой, но в ее счастье чувствовалось что-то лихорадочное. Каждое ласковое слово вызывало у нее слезы. Она признавалась, что недосыпает, что не умеет требовать от людей услуг и безоружна перед практическими трудностями, с которыми сталкивается в уходе за ребенком и заботах о его здоровье. Аннета говорила это, притворно смеясь над своим малодушием, но в тоне ее уже не было прежней счастливой уверенности. Ее поразило открытие, что она вовсе не так крепка и вынослива, как думала. Она никогда раньше не болела и потому не знала предела своих сил, воображала, что может тратить их без оглядки. А сейчас оказывалось, что запас их невелик и нельзя безнаказанно переходить границы. Какая же это хрупкая штука – человеческая жизнь!

В другое время Аннета не стала бы терзаться этой мыслью, но теперь, когда жизнь ее раздвоилась, когда от ее хрупкой жизни зависит другая, еще более хрупкая... Боже! Что будет, если она умрет? В бессонные ночи Аннета снова и снова возвращалась к этой страшной мысли. Она слушала, как спит ребенок, и стоило ей уловить малейшую перемену – немного учащенное дыхание, стон или минутное затишье, – как у нее замирало сердце. Закравшаяся в сердце тревога поселялась там надолго. Аннета не знала больше священного, бездумного покоя ночных часов; когда, отдыхая от движения и мыслей, тело и душа грезит без сна, подобно водяным цветам, которые тихо покачиваются на поверхности ночного пруда. Сердце способно оценить райское блаженство покоя только после того, как его утратило. Отныне Аннета настороже, каждое мгновение приносит ей новые тревоги и сомнения. Даже в том, что казалось всего надежнее, она с трепетом чует опасность...

Сильвию трудно было обмануть. За мужественной веселостью Аннеты, подшучивавшей над своей слабостью, она угадала физическое недомогание и тоску, какую испытывает животное вне стада. Она решила, что Аннете надо уехать отсюда и поселиться в каком-нибудь деревенском домике, в нескольких часах езды от Парижа. Тогда она, Сильвия, сможет ее навещать почти каждый день, и вместе с тем возвращение Аннеты не вызовет толков.

Аннета не прочь была вернуться, но открыто – в Париж, к себе домой. Она слушать не хотела никаких возражений. Напрасно Сильвия доказывала ей, что это безрассудно, что она рискует потерять покой. Аннета заартачилась. Гордость не позволяла ей прятаться от людей из страха перед общественным мнением. Все то счастливое время, пока она носила ребенка, она не думала, что скажут люди. Она жила наедине со своим счастьем – ни для чего другого не оставалось места. Теперь ее счастье было все так же велико, но ей хотелось поведать о нем миру, ей было тяжело, что она должна его скрывать. Это оскорбляло ее. Как! Прятать от людей, как что-то постыдное, ее сокровище, ее гордость! Ведь это все равно что отречься от него!

"Отречься от тебя, мое солнышко! – Она страстно поцеловала сына. – Мне не следовало уезжать. Я должна была объявить о тебе всем в первый же день. Нет, довольно играть в прятки! Я покажу им тебя и скажу: «Смотрите, какой он у меня красавец! Скажите сами, вы, другие матери, – ведь такого нет ни у кого из вас?»

Она вернулась в Париж и там осталась. Дочь Рауля Ривьера хорошо понимала, что не так-то легко будет заставить общество примириться с ее поступком! Она, как отец, презирала мнение «света», но не научилась у отца ловко обходить светские правила и предрассудки, делая вид, что подчиняется им. Нет, она намерена была с ними бороться и победить.

Первый опыт был довольно удачен. Старшая тетушка Викторина в отсутствие Аннеты оставалась хранительницей дома – это уже много лет было ее обязанностью. Маленькой женщине перевалило за шестьдесят, но у нее был свежий цвет лица и щеки гладкие, без единой морщинки, обрамленные плотно прилегавшими буклями в папильотках. Тихая, кроткая и безобидная, до крайности боязливая, она умела оградить себя от всего, что могло бы нарушить ее покой. Аннета с детства привыкла видеть тетушку всегда в хлопотах по хозяйству. Старушка избавила ее от всех домашних забот, следила, чтобы в доме было чисто и уютно, надзирала за кухней (она и сама любила вкусно поесть), – словом, была на положении преданной старой служанки, которой не стесняются, потому что она стала как бы предметом домашней обстановки, чем-то вроде мебели. С мнением тетушки не считались, впрочем, она и не имела своего мнения. За тридцать лет жизни в доме брата тетушка Викторина могла бы насмотреться и наслушаться странных вещей, но она ничего не видела, ничего не слышала. Только насильно можно было бы заставить ее увидеть то, чего она не хотела замечать, а Рауль был далек от этого! В тесном кругу друзей он называл тетушку Викторину глухонемым стражем своего сераля. Он открыто смеялся над ней, вышучивал и дразнил, называл «толстой дурищей» и часто доводил до слез, а потом всячески умасливал, звонко чмокал в обе щеки и позволял себя баловать, как старого мальчика. Она вспоминала о нем, как о человеке с золотым сердцем, более того – как о святом, что могло бы немало позабавить Рауля Ривьера в могиле, если бы этого ненасытного любителя земных радостей могло что-либо развеселить в ненавистном ему подземном мире!

Тетушка Викторина была столь же высокого мнения и о племяннице: Аннете нетрудно было внушить ей такое мнение. Став хозяйкой дома, Аннета стала и предметом того поклонения, каким эта старая домашняя кошка окружала прежнего хозяина. Надо было только не разрушать ее иллюзий. И Аннета долго медлила, прежде чем на это решилась, долго скрывала от тетки свою историю. Отъезд из Парижа она объясняла нездоровьем и желанием попутешествовать. Это было малоправдоподобно, но тетушка как будто поверила: она хоть и была любопытна, но боялась новостей, которые могли бы ее взволновать. Однако нельзя было дольше оставлять ее в неведении. И, когда ребенок родился, Сильвия взялась сообщить об этом тетушке. Бедную старуху чуть удар не хватил. Ей было очень трудно понять, что произошло, – ведь она никогда ни с чем подобным не сталкивалась! Она писала племяннице отчаянные письма, полные неясных намеков и такие сумбурные, что можно было подумать (так уверяла Аннета – молодость безжалостна!), будто это сама тетушка Викторина только что разрешилась от бремени. Аннета утешала ее, как умела. Сильвия была убеждена, что старая дама покинет дом Аннеты. Но такая мысль меньше всего могла прийти в голову тетушке Викторине. Душа ее металась в безысходной растерянности. Тетушка была совершенно не способна дать какой-нибудь совет – ей самой нужен был советчик! Она умела только плакать и жаловаться. Но так как слезы не помогут, а жить все-таки надо, то в конце концов тетушка стала смотреть на беду, случившуюся с Аннетой, как на посланное небом испытание. Она уже начинала к нему привыкать, тем более что отсутствие Аннеты как бы отдаляло прискорбное событие. Но вот Аннета известила ее, что возвращается в Париж.

Входя в дом, Аннета волновалась. На вокзале встретила ее только Сильвия. Тетушка не могла на это решиться. Когда она, сходя с лестницы, услышала стук входной двери, то поспешно вернулась наверх, убежала к себе в комнату и заперлась. Аннета застала ее там в слезах. Обнимая ее, тетушка твердила:

– Бедная моя девочка!.. Но как же... как же это?..

Аннета, стараясь скрыть волнение, сказала с напускной уверенностью, быстро и весело:

– Потом все расскажу, успеется! А сейчас идем обедать.

Старушка позволила увести себя в столовую. Она продолжала хныкать, а Аннета ее уговаривала:

– Полно, полно, тетя, милая! Плакать не надо...

Тетушка тщетно искала в памяти все, что собиралась сказать. Она заранее приготовила солидный запас жалоб, наставлений, упреков, вопросов, восклицаний. Но это из всего этого запаса она ничего не могла вспомнить и только глубоко вздыхала. Аннета сразу показала ей малыша, который спал блаженным сном, откинув головку, и при виде этого нежного пухленького тельца тетушка пришла в экстаз и молитвенно сложила руки; ее сердце старой няни тотчас дало обет верно служить новому главе дома. И с этого часа тетушка Викторина, помолодев, впряглась в колесницу своего маленького кумира. Время от времени она вспоминала, что ведь он все-таки навлек позор на их дом, и опять приходила в смятение. Но Аннета, продолжая болтать с притворной беззаботностью, уголком глаза наблюдала за милой старушкой и, заметив, что у нее снова вытянулось лицо, спрашивала:

– Ну, что еще? Успокойся же, наконец! Тетушка разражалась бессвязными жалобами.

– Ну да! – говорила Аннета, похлопывая ее по рукам. – Ну да! Но чего бы ты собственно хотела? Чтобы мы лишились нашего дорогого мальчика?

(Она хорошо знала, что делает, вкрадчиво подчеркивая слово «нашего».).

Суеверная тетушка в ужасе протестовала:

– Ради бога, Аннета, перестань! Ты накличешь беду... Как это можно говорить такие вещи?

– Ну тогда не делай кислой мины! Раз наш мальчик явился на свет, – что же делать? Будем его любить и радоваться на него, ничего больше не остается.

Тетушка могла бы, конечно, спросить:

«Да, но зачем он появился?»

Однако у нее уже не хватало духу жалеть об этом. Разумеется, этого требовала нравственность, этого требовали общество и религия. Да и для ее чести и спокойствия (пожалуй, в особенности для спокойствия) было бы лучше, если бы не было этого ребенка. Где-то глубоко-глубоко, на самом дне души, шевелилось тайное сожаление, в котором тетушка и себе самой не признавалась:

«О господи, лучше бы несчастная девочка мне ничего не рассказывала!»

Примирить столько противоречивых мыслей было невозможно, и в конце концов тетушка Викторина решила больше ни о чем не думать. Повинуясь инстинкту старой наседки, которая всю жизнь выращивала чужих цыплят, она покорилась обстоятельствам.

Однако Аннете не пришлось особенно этому радоваться. Бывают победы, которые приносят больше неприятностей, чем выгод. Очень скоро через тетушку в дом стали проникать волновавшие Аннету людские толки. Г-жа Викторина была болтлива, любопытна и жадно прислушивалась ко всему, что говорили соседи о ее племяннице. Она возвращалась домой бегом, в слезах и все пересказывала Аннете. Аннета ласково журила тетушку, но глупые сплетни все-таки расстраивали ее. Когда старушка приходила домой, Аннета – с невольным содроганием спрашивала себя:

«Что еще она мне расскажет?»

Она запретила тетушке говорить с ней об этом, но когда тетушка Викторина молчала, было еще хуже: она донимала Аннету многозначительными намеками и недомолвками, вздохами, унылой миной. И в душе Аннеты накапливалось возмущение против ядовитого общественного мнения, с которым она пыталась не считаться.

Будь Аннета благоразумнее, она избегала бы всяких возможностей сталкиваться с ним. Но она была слишком живым человеком, чтобы вести себя благоразумно. Люди становятся благоразумными только после того, как обожгутся из-за своего безрассудства. И такова уж человеческая натура: презирая мнение света, Аннета, однако, сгорала от желания узнать, что говорится за ее спиной. Каждое утро она дрожала при мысли, что день принесет ей отголоски неприятных пересудов, но в те дни, когда они до нее не доходили, готова была сама бежать узнавать их. Впрочем, ее избавляли от этого труда. От родни – двоюродных братьев и сестер, с которыми она поддерживала только официальные родственные отношения, – приходили негодующие письма в нестерпимо назидательном тоне. Их выступления в роли ее судей и защитников фамильной чести должны были бы скорее смешить, чем возмущать Аннету, которая знала всю подноготную этих аристархов, так как отец охотно посвящал ее в тайны семейной хроники. Но Аннета не смеялась; получив такое письмо, она хваталась за перо и строчила язвительный ответ, который, озлобляя родственников, давал им еще лишний повод осуждать ее – и теперь уже беспощадно.

Эти суровые цензоры нравов могли хотя бы объяснить свое вмешательство родственными правами. Конечно, они ими злоупотребляли, но эти права были по крайней мере узаконены обычаем. А с какой стати к ней были так жестоки люди совершенно посторонние, которым уж ровно никакого ущерба не было от того, что она жила как хотела? Встретив как-то на улице одну приятную светскую даму, в салоне которой она бывала прежде, Аннета остановилась, чтобы перекинуться с нею несколькими любезными словами. Но та, меряя ее любопытным взглядом, слушала с холодной вежливостью, почти не отвечала и скоро ушла. Другая знакомая, которой Аннета написала, потому что ей нужно было что-то узнать у нее, не ответила на письмо. Аннета все-таки продолжала эти опыты: она обратилась к подруге своей матери, старой даме, которую очень уважала, и попросила разрешения навестить ее. Дама всегда проявляла к ней самые нежные чувства, но на сей раз Аннета получила от нее путаное письмо, в котором дама выражала сожаление, что не может ее принять, так как уезжает из Парижа... Все эти уколы обострили чувствительность Аннеты. Она стала бояться новых обид, но, как ни странно, терзавший ее нервы страх толкал ее навстречу неприятностям, заставлял бросать людям вызов.

Так, например, вышло у нее с Люсиль Кордье. Они были давно знакомы, и в том кругу, где обе вращались, Люсиль больше всех нравилась Аннете.

Между ними не было особой близости, но они всегда охотно встречались. И вот Аннета узнала от тетки, что сестра Люсиль только что вышла замуж.

Люсиль ее об этом не известила, но Аннета все-таки написала ей поздравительное письмо. Люсиль хранила молчание. Причина была ясна, и Аннете не следовало упорствовать. Но она упорствовала из какой-то странной потребности лишний раз убедиться в том, что и так хорошо знала, и сделать себе больно.

Она отправилась к Люсиль. Из гостиной слышался шум голосов. Аннета, уже входя, вспомнила, что у Люсиль сегодня приемный день. Но отступать было поздно... В гостиной шел оживленный разговор. Здесь было человек десять, почти все – знакомые Аннеты. При ее появлении все смолкли.

Только на несколько секунд. Аннета, взволнованная, как человек, который бросается в бой, вошла с улыбкой и, не глядя по сторонам, направилась прямо к Люсиль. Та в замешательстве встала ей навстречу. Люсиль была миниатюрная блондинка с хитрым и умильно ласковым выражением прищуренных глаз, с хорошеньким, но помятым личиком, которому немного выступающие вперед зубы придавали сходство с мышиной мордочкой. Люсиль была умна, делала вид, что любит людей и страстно увлекается идеями, на самом же деле была глубоко равнодушна и к идеям и к людям. Осторожная, не очень искренняя, слабохарактерная, она хотела всем нравиться, а главное – старалась со всеми ладить и ко всему приспособляться. Поведение Аннеты ее лично ничуть не возмущало. Своим любопытным остреньким носиком Люсиль заранее чуяла всякий скандал и тешилась им. То, что случилось с Аннетой, казалось ей просто глупым приключением и только развлекло ее, но она считалась с мнением света и потому была сейчас в затруднительном положении. Когда Аннета написала ей, что вернулась в Париж, Люсиль подумала:

«Какая неприятность! Что же ей ответить?»

Ей не хотелось обижать Аннету, но она не хотела и рисковать своей репутацией в свете. Не зная, на что решиться, она со дня на день откладывала ответ. Собиралась повидать Аннету – не сейчас, а через некоторое время ("ведь это не к спеху! "), и так, чтобы никто не узнал. Это не мешало Люсиль за глаза высмеивать Аннету и, говоря о ней с другими, принимать вид оскорбленной добродетели.

Внезапное появление Аннеты в ее гостиной ("нет, это уж слишком! "). вынуждало Люсиль принять решение немедленно. Она гораздо больше сердилась на Аннету за то, что та сыграла с ней такую скверную штуку, чем за то, что та родила незаконного ребенка. ("Хоть двух, пожалуйста, – только меня пусть оставят в покое!.. ").

В ее глазах вспыхнул на миг злой огонек, но она пожала протянутую руку Аннеты и ответила на ее улыбку медовой улыбкой, которая была хорошо знакома Аннете, – против ее обольстительной нежности никто не мог устоять. Но так было только в первую минуту. Быстрые глаза и настороженный слух Люсиль мгновенно уловили иронию в настроении окружающих. Лицо ее сразу приняло ледяное выражение, и, сказав Аннете из вежливости несколько слов, она с деланным оживлением возобновила прерванную беседу.

Все остальные, словно по молчаливому уговору, тоже принялись болтать.

Аннету не вовлекали в общий разговор, и она почувствовала себя отверженной. Однако она не сдалась. Она знала, как слабохарактерна Люсиль. И, во всеоружии своей гордой улыбки, усевшись среди гостей, которые делали вид, что не замечают ее, и оживленно обменивались пустыми фразами, стала осматриваться по сторонам. Встречаясь с нею взглядом, все начинали моргать глазами и смотрели в сторону. Только одна дама не успела отвести глаза, устремленные на Аннету с злобным выражением. Аннета узнала широкое румяное лицо Марии-Луизы де Бодрю, дочери богатого нотариуса и жены судейского чиновника, семья которого издавна поддерживала с семьей Ривьеров внешне дружеские отношения, но втайне недолюбливала их. В этой дородной даме воплотились самые устойчивые черты ее класса – крупной буржуазии: любовь к порядку, честности, отсутствие любознательности, черствость сердца и в особенности ума; все узаконенные добродетели, твердая вера, часто формальная, очищенная от всяких сомнений и мыслей, словно ее выпотрошили на прилавке мясника, и культ собственности, всех видов собственности: своей семьи, своего имущества, своей страны, своей религии, своей морали, своих традиций, своих антипатий – словом, своего пассивного и компактного "я", подобного глыбе, заслоняющей солнце. Рядом с ней нет места для бочки Диогена! Всем Бодрю особенно ненавистна была всякого рода независимость – религиозная, нравственная, умственная, политическая и социальная. Она внушала им органическое отвращение, и для всех ее видов у них было одно общее название: «анархизм», которое они произносили как бранное слово. Этот «анархизм» они всегда чуяли в семье Ривьеров. И Мария-Луиза, как и все ее родные, относилась к Аннете с инстинктивным недоверием. Она не прощала ей той свободы, которая предоставлена была Аннете в юности ее воспитателями. Быть может, в ее нелестном мнении об Аннете была и крупица зависти. Открыто высказывать это мнение ей мешало одно: богатство Ривьеров. Богатство внушает людям уважение, оно – самая надежная опора общественного порядка. Но это лишь при условии, если не поколеблена его основа, законная семья. За этим следят столпы общества, и лучше их не гневить. Аннета посягнула на священнейшие законы морали, и сторожевой пес проснулся. Он пока еще молчал – он никогда не рычит в обществе, но глаза говорили за него. Во взгляде Марии-Луизы де Бодрю Аннета прочла злобное презрение. Но она спокойно посмотрела на толстощекую защитницу нравственности и, поздоровавшись с ней дружеским кивком головы, заставила ее ответить. Задыхаясь от досады, что не может воспротивиться этому насилию, Мария-Луиза поклонилась, вознаградив себя только тем, что бросила на Аннету весьма суровый взгляд. Анкета отнеслась к этому равнодушно – она уже не смотрела на Марию-Луизу.

Глаза ее, обежав гостиную, снова остановились на Люсиль.

Без всякого смущения она вмешалась в разговор; перебив Люсиль, сделала какое-то замечание и та была вынуждена ответить. Пришлось беседующим принять Аннету в свой круг. Ее поневоле слушали – впрочем, не только из вежливости, а с интересом и не без удовольствия, потому что Аннета была остроумна. Но слушали, не отвечая, с притворной рассеянностью, и тут же заводили речь о другом. Разговор замирал, лишь время от времени вспыхивая на минуту, перескакивая с одного на другое. Скоро Аннета заметила, что она одна разглагольствует среди общего молчания; она слушала свой голос, как голос постороннего человека. Аннета была женщина чуткая, впечатлительная и гордая, и от нее не ускользнула ни одна из этих унизительных подробностей. С детства привыкнув понимать лживый язык салонов, да и самой им пользоваться, она под этим намеренным невниманием, двусмысленными усмешками и неискренней учтивостью угадывала желание оскорбить ее. И она страдала, но смеялась и продолжала разговор. А окружающие думали:

«Ну и апломб у этой девушки!»

Люсиль, чтобы отделаться от Аннеты, воспользовалась тем, что одна из дам собралась уходить, и пошла ее проводить в переднюю. Аннета осталась одна среди группы людей, твердо решивших не замечать ее. Не желая длить это мучение, она собиралась встать и тоже уйти. Но тут с другого конца гостиной к ней направился Марсель Франк. Он пришел давно, однако Аннета была так поглощена своими усилиями скрыть охватившее ее отчаяние, что не заметила его. А Марсель, с насмешливым состраданием наблюдая за ней, удивлялся ее дерзости и думал:

«Чего ради ей взбрело на ум прийти сюда и дразнить этих скотов? Бедная фантазерка!.. Вот умора!..»

Он решил ее выручить. Подошел, приветливо поздоровался. Глаза Аннеты засветились благодарностью. А вокруг все молчали, у всех были замкнутые, настороженные лица...

– А, великая путешественница! – сказал Марсель. – Наконец-то вы вернулись! Ну что, вволю нагляделись на «лазурь средиземных вод»?

Он хотел направить разговор в безопасное русло. Но Аннета (какой бес подтолкнул ее? Что это было – гордость, бессознательная бравада или просто искренность?) весело ответила:

– Лазурь я уже несколько месяцев созерцаю только в глазах моего малыша.

Легкий ветер насмешки всколыхнул все общество. Одни усмехались, другие исподтишка переглядывались. А Мария-Луиза де Бодрю в негодовании встала. Вся красная, выпятив пышную грудь, так бурно вздымавшуюся от желчного презрения, что трещал лиф, она оттолкнула стул и, ни с кем не простясь, вышла. Температура в гостиной сразу понизилась на несколько градусов. Аннета осталась в своем углу одна с Марселем Франком. Он посмотрел на нее с насмешливой жалостью и пробормотал:

– Какая вы неосторожная!

– А в чем вы видите неосторожность? – спросила Аннета громко и внятно.

Взглядом она словно искала чего-то у себя под ногами. Через минуту она спокойно и неторопливо встала и пошла к выходу, прощаясь со всеми холодными поклонами, на которые ей отвечали так же холодно.

Кто увидел бы ее на улице, когда она шла своей плавной походкой, с высоко поднятой головой и светски бесстрастным видом, тот ни за что не угадал бы, какая гроза бушует в ее раненом сердце. Только вернувшись домой, запершись в своей комнате наедине с ребенком, она дала волю горьким слезам. Потом, крепко прижав к себе малыша, вызывающе засмеялась.

В Париже было немало людей интеллигентных, которые с почетом приняли бы Аннету в свой круг, – особенно в той среде, которую дочь архитектора Ривьера должна была бы хорошо знать: в среде артистов, далеких от филистерства светского общества и лишенных его предрассудков, хотя в этих людях силен дух семейных традиций и даже в свободные союзы они вносят буржуазные добродетели. Но Аннета до сих пор мало встречалась с женами артистов. Ей, при ее сдержанности и здравом, уравновешенном уме, чужда была всякая богема и не очень нравились манеры и разговоры этих дам, хотя она и отдавала должное их неоспоримым достоинствам: мужеству, чистосердечию, жизненной закалке. А в обыденной жизни, надо прямо сказать, близость между людьми зиждется не столько на уважении, сколько на одинаковых склонностях и привычках. Притом Рауль Ривьер давно растерял своих прежних приятелей. Как только успех открыл ему доступ в мир богатства и почестей, этот человек с ненасытными аппетитами порвал с baud aurea mediocritas lt;Не золотой серединой (лат.).gt;. Он был умен и потому общество людей труда ценил выше, чем общество парижских салонов и клубов, о котором в тесном кругу отзывался с жестокой иронией. Тем не менее он обосновался именно в этом светском обществе, ибо здесь находил более обильный подножный корм. Он все же ухитрялся делать тайные вылазки в другое, весьма смешанное, общество, где удовлетворял свою страсть к удовольствиям и потребность в неограниченной свободе, которая была ему нужна, так как он вел двойное, а то и тройное существование. Об этом мало кто знал, дочери же была известна только его светская и деловая жизнь.

Круг знакомых Аннеты состоял главным образом из богатых и довольно благовоспитанных представителей крупной буржуазии, которая, как новый господствующий класс, ценой больших усилий создала себе, в конце концов, какое-то слабое подобие традиций и вместе с другими атрибутами власти купила и просвещенность. Но просвещенность эта напоминала свет лампы под абажуром, и более всего буржуазия боялась, как бы не сместился или не расширился освещенный кружок на столе, ибо малейшая перемена могла поколебать ее уверенность в себе. Аннета же, инстинктивно стремившаяся к свету, искала его, где могла, искала в своих университетских занятиях, которые в ее среде считали оригинальничаньем. Однако свет, исходивший из аудиторий и библиотек, был искусственно смягчен, – это были лучи не прямые, а преломленные. Аннета обрела там смелость мысли, но смелость чисто отвлеченную, которая даже у ее наиболее одаренных товарищей-студентов уживалась с полнейшей практической беспомощностью и робостью при столкновении с реальной действительностью. Была еще одна завеса, заслонявшая от глаз Аннеты жизнь вне ее мирка: богатство. Вопреки воле Аннеты этот барьер отгораживал ее от великой человеческой общины. Аннета не сознавала даже, до какой степени она отгорожена от мира. Такова оборотная сторона богатства: это-загон для привилегированных, но все-таки загон, окруженное забором пастбище.

Мало того, теперь, когда нужно было выйти из него на волю, Аннета, давно предвидевшая такую возможность и думавшая о ней без всякого страха, уже не хотела выходить. Осуждать ее за это может только тот, кто не прощает людям отсутствия логики. Человек, а женщина в особенности, состоит не из цельного куска, тем более в том переходном возрасте, когда к мятежным порывам и жажде нового уже примешивается парализующая их консервативная сила привычек. Одним взмахом не освободишься от предрассудков своей среды и крепко укоренившихся потребностей. На это не способны даже самые вольнолюбивые души. Человека одолевают сожаления, сомнения, ничем не хочется жертвовать, все хочется сохранить. Честная Аннета не хотела лгать, она искренне жаждала любви и свободы, и все-таки ей жаль было лишиться преимуществ прежней жизни. Она готова была порвать со своей социальной средой, но не могла стерпеть того, что общество само ее изгоняло. Она не мирилась с положением отверженной. Ее молодая гордость, которую жизнь не успела еще сломить, вставала на дыбы при мысли, что надо искать прибежища в другой среде, хотя и более достойной, но менее привилегированной и блестящей. Это в глазах светского общества значило признать себя побежденной. Ей казалось, что легче остаться одинокой, чем быть деклассированной.

Эта на первый взгляд мелочная и суетная забота была не лишена оснований. В борьбе между защитниками классовых условностей и бунтовщиком, дерзко восставшим против них, весь класс объединяется против неосторожного, выбрасывает его за борт, принуждает бежать и подстерегает каждый его неверный шаг, стараясь этим оправдать его изгнание.

Ведь так же точно действует и мать-природа: как только какое-нибудь из ее творений проявит признаки слабости и окажется беззащитной и доступной добычей, пауки тотчас опутают его паутиной. И в этом нет ничего противоестественного, никакого тайного коварства! Таков закон природы. В ее царстве никогда не прекращается охота. И каждый в свой черед бывает либо охотником, либо дичью... Аннета теперь была дичью.

Охотники появились и начали действовать с простодушной откровенностью. К Аннете пришел в гости ее приятель. Марсель Франк.

Она была дома одна. Ребенка тетушка Викторина вывезла на обычную прогулку. Аннета, немного утомленная, отдыхала у себя в комнате. Она никого не хотела видеть, но когда ей подали визитную карточку Марселя, она обрадовалась и приняла его. Она была ему благодарна за то, что он поддержал ее в гостиной Люсиль. Правда, поддержал осторожно, не компрометируя себя, но Аннета большего и не требовала.

Она приняла его без церемоний, как старого друга, полулежа на кушетке, в утреннем пеньюаре. С тех пор как она стала матерью, она утратила ту любовь к порядку, ту подтянутость и требовательность к своему туалету, над которой всегда подтрунивала Сильвия. Марсель ничуть не жалел об этом. Он находил, что Аннета похорошела: свежая, приятная полнота, нежная томность, влажный блеск подобревших от счастья глаз. Аннета болтала с ним охотно и непринужденно, – ее радовало, что она вновь обрела проницательного друга, которому когда-то поверяла все свои сомнения; ей нравились в Марселе его деликатность и живой ум, она чувствовала к нему доверие. Франк, как всегда, понимал ее с полуслова, говорил с ней сердечно, но Аннета с самого начала почуяла в его обращении поразивший ее новый оттенок фамильярности.

Они вспоминали свою последнюю встречу перед злосчастной поездкой Аннеты в Бургундию, к Бриссо, и Аннета признала, что Марсель верно предсказал тогда ее будущее. Она имела в виду только несостоявшийся брак с Рожэ, но вдруг покраснела при мысли, что Марсель может понять ее иначе и в душе посмеется над ней. А Марсель сказал лукаво:

– Да вы и сами это знали не хуже меня! И с видом сообщника стал подшучивать над тем оборотом, какой приняла вся эта история. Аннета испытывала чувство неловкости, но старалась скрыть его под маской иронии.

А Марсель разошелся:

– Да, вы это знали лучше меня! Мы, мужчины, просто смешны, когда воображаем, будто женщинам нужно учиться у нас нашей хваленой мудрости. Мы попадаемся на их удочку, когда они вкрадчивым голоском, глядя на нас широко открытыми милыми глазками, робко спрашивают, что им делать. Они сами это отлично знают и просто потакают нашей мании: мы ведь очень любим поучать. А между тем не мы женщинам, а они нам могли бы давать уроки!

Когда я предсказывал, что Бриссо не удастся поймать вас в свои сети, я никак не думал, что вы выпутаетесь из этих сетей таким блестящим образом. Это я называю настоящей смелостью. Браво! Ну еще бы уж если вы на что-нибудь решились... Хвалю, хвалю за бесстрашие!

Аннета слушала его в замешательстве. Странно! Она решилась защищать свое право поступать так, как поступила. Еще недавно в гостиной Люсиль она готова была отстаивать это право перед целым светом. А теперь ее коробили похвалы Марселя и его новый тон! Это оскорбляло ее целомудрие и чувство собственного достоинства. Она сказала:

– Не хвалите меня! Я не такая смелая, как вы думаете: я не хотела того, что произошло. У меня и в мыслях этого не было...

Но ее гордость и совестливость не мирились с ложью, и она тут же поправила себя:

– Нет, это неверно! Конечно, я думала об этом. Но не потому, чтобы хотела, а потому, что боялась этого. И одно мне до сих пор непонятно: как я могла пойти навстречу тому, чего боялась, чего вовсе не хотела?

– Ну, это естественно, – сказал Марсель. – То, чего мы страшимся, всегда притягивает нас. Когда боишься чего-нибудь, это еще вовсе не значит, что в глубине души ты этого не желаешь. Но осмелиться на то, что тебя страшит, способен далеко не всякий. А вы осмелились. Вы не побоялись совершить ошибку. Жизнь нельзя прожить, не делая ошибок. Ведь ошибаться – значит познавать. А познавать необходимо... Но мне все же думается, дорогая моя, что, проявив такую смелость, вы должны были принять некоторые предосторожности. Ваш партнер очень виноват в том, что взвалил на вас такую обузу.

Аннета, слегка задетая, возразила:

– Для меня это вовсе не обуза.

Марсель, подумав, что Аннета из великодушия хочет оправдать Рожэ, сказал:

– Так вы его все еще любите?

– Кого? – спросила Аннета.

– Ну, теперь ясно, что больше не любите! – со смехом заметил Марсель.

– Я люблю своего ребенка, – сказала Аннета. – Все остальное для меня уже прошлое. А о прошлом никогда нельзя знать наверное, было оно или нет. Его перестаешь понимать. Это печально...

– Но в этом тоже есть своя прелесть, – отозвался Марсель.

– Я ее совсем не чувствую. Смаковать ощущения не в моем характере, – сказала Аннета. – А вот мой сын – это настоящее, и это на всю жизнь.

– Это настоящее нас вытесняет, и придет день, когда вы для него, в свою очередь, станете прошлым.

– Что поделаешь! Впрочем, мне приятно думать даже о том, что меня будут топтать его маленькие ножки.

Марсель стал подсмеиваться над ее страстной любовью к сыну. Аннета сказала:

– Где вам меня понять! Вы же не видели моего Марка – это настоящее чудо! Да если бы и увидели, не сумели бы его оценить. Вы годны только на то, чтобы судить о картинах, о скульптуре, о всяких бесполезных игрушках. А единственное в мире чудо-тельце ребенка – вы не способны увидеть по-настоящему. Не стоит и описывать его вам...

Но она все-таки принялась его описывать – подробно, любовно. Она сама смеялась над своими восторженными, пылкими преувеличениями, но ничего не могла с собой поделать. Ее отрезвил снисходительно-насмешливый взгляд Марселя.

– Я вам надоела... Простите!.. Вам это непонятно?

О нет. Марсель понимал. Марсель способен был понять все! Что ж, каждому свое. О вкусах не спорят...

– Итак, давайте подведем итог, – сказал он. – Вы родили ребенка, что называется, под кустом и, следовательно, выступили против установленного порядка и законного брака. Притом вы ничуть не раскаиваетесь и бросаете вызов всем устоям общества.

– Каким устоям? – спросила Аннета. – Я никого и ничего не задеваю.

– Как? А общественное мнение, а традиции, а кодекс Наполеона?

– Мне нет дела до мнения других!

– Вот это-то и есть самый дерзкий вызов, этого-то люди никогда и не прощают!.. Ну хорошо, пусть так. Все порвано, вы отошли от своего клана.

А дальше что? Что вы намерены делать теперь?

– То же, что делала до сих пор.

Марсель посмотрел на нее скептически.

– А что? Вы думаете, я не смогу жить, как прежде?

– Не стоит!.. И кроме того...

Марсель вместо доказательства напомнил ей о визите к Люсиль: вряд ли она может надеяться занять прежнее положение в свете. Аннета и сама это понимала, ей незачем было это объяснять. Больно уязвленная, она не имела ни малейшего желания делать новые попытки. Но ее удивляло, что Марсель так настойчиво это подчеркивает. Обычно он бывал тактичнее. Она сказала:

– В конце концов мне сейчас все равно – у меня есть ребенок!

– Но не можете же вы ограничить свою жизнь воспитанием ребенка?

– По-моему, это значит не ограничить, а сделать ее шире, богаче. В сыне я вижу целый мир, мир, который будет расти, и я буду расти вместе с ним.

Марсель с большим азартом, но и с не меньшей иронией стал ей доказывать, что этот мирок не сможет удовлетворить такую жадную и требовательную натуру, как у нее. Аннета слушала его, сдвинув брови, испытывая саднящую боль в сердце, и мысленно с возмущением протестовала:

«Нет! Не правда!»

Все же она не могла отделаться от некоторого беспокойства: она помнила, что Марсель уже раз оказался дальновиднее ее. Однако зачем он так старается убедить ее? Чего ради он из кожи лезет, доказывая, что ей следует пользоваться завоеванной свободой и не бояться жизни вне общества?

(Он называл это «быть выше буржуазных условностей»).

В Аннете жили две или даже три Аннеты, и обычно говорила одна, а другие слушали. Но в эту минуту заговорили две разом: одна – пылкая и сентиментальная, легко поддававшаяся обманчивым впечатлениям, другая – насмешливая и трезвая наблюдательница скрытых пружин человеческого сердца.

У этой второй Аннеты были зоркие глаза, она видела Марселя насквозь. Роли переменились. Раньше он читал ее тайные мысли. Теперь (с каких это пор? Да после происшедшей с ней «метаморфозы»)... теперь она, Аннета, обрела способность угадывать тайные побуждения других людей. Новизна их (по правде говоря, не всегда одинаково любопытная) занимала ее и отвлекала от забот.

Она лежала, заложив руки за голову, и смотрела в потолок, но в то же время сквозь полуопущенные ресницы искоса наблюдала за ораторствовавшим Марселем. Она заранее знала, что он скажет, знала, что сейчас произойдет, но не мешала ему из чуточку насмешливого любопытства, за которое она себя упрекала.

«Но он же сам сейчас сказал, что надо все увидеть и познать! Да, познавать... изучать...»

И она изучала своего друга...

«О, я его отлично понимаю!.. Аннета упала, как плод с дерева, а он думает, что ее недурно было бы подобрать. Он для того и тряс тихонько дерево, чтобы плод поскорее оторвался и упал. Он хочет воспользоваться моей растерянностью... А ведь он меня любил!.. Да, любил... Хороши же эти мужчины!.. Как вкрадчиво он воркует!.. Уже становится нежен... А сейчас он... Берегись, Аннета! Держу пари, что сейчас начнется...»

Она вдруг увидела совсем близко белокурую бородку наклонившегося над ней Марселя, его губы, уже готовые целовать... Она решила избавить его от унижения. И, как раз вовремя поднявшись, положила Марселю руки на плечи и слегка оттолкнула его от себя со словами:

– Прощайте, мой друг! Марсель заглянул ей в глаза, проницательно и с тайным лукавством изучавшие его лицо, и улыбнулся. Он был разочарован.

Но это была честная борьба. Он не скрывал от себя, что ему только что самым хладнокровным образом дали отставку. И все-таки был уверен, что Аннета к нему неравнодушна. Вот и пойми тут что-нибудь! Эта странная девушка ускользала от него.

Марсель больше не приходил, и Аннета не звала его. Они оставались друзьями, но сердились друг на друга. Именно потому, что Марсель был ей небезразличен, Аннету так задело то, что она прочла в его мыслях. Она не оскорбилась: обычная история, слишком даже обычная!.. Нет, Аннета была не в обиде на Марселя. Но она не могла забыть!.. Бывает, что разум прощает, а сердце не в силах с этим согласиться... Быть может, тайная досада Аннеты отчасти объяснялась тем, что вольное обращение к ней Марселя еще острее, чем нелюбезный прием в салоне Люсиль, заставило ее почувствовать перемену в ее положении. Она увидела, что не может больше рассчитывать на знаки уважения, которые общество оказывает своим членам, покорно соблюдающим условности и внешние приличия. Отныне она лишена защиты. Ей придется самой себя защищать.

Она никого не принимала. Сильвии она боялась рассказать о пережитых неприятностях: ведь Сильвия это предсказывала и теперь стала бы торжествовать. Аннета все сохраняла в тайне и, уединившись от всех, решила жить только для ребенка.

Когда маленький Марк под вечер, после визита Марселя, вернулся с прогулки, она встретила его с исступленным восторгом. Увидев мать, он, улыбаясь, потянулся к ней и задрыгал всеми четырьмя лапками. А она набросилась на него, как голодная волчица на добычу, осыпала жадными поцелуями, делая вид, что откусывает кусочки от его тела: брала в рот его ножки и, раздевая, щекотала его губами всего сверху донизу...

– Ам! Вот я тебя съем!.. И тот дурак смел уверять, что мне тебя будет недостаточно! – восклицала она, словно призывая ребенка в свидетели. – Как тебе нравится такая наглость?.. Это тебя-то недостаточно, тебя, моего повелителя, моего маленького боженьки!.. Ну скажи, что ты мое божество!.. А я, что же я тогда? Мать бога!.. Весь мир – наш. Нам доступно все, что можно сделать вдвоем!.. Мы можем все увидеть, все иметь, все испытать, испробовать, все сотворить!..

Они и в самом деле творили все, – разве открывать и творить не одно и то же? На нашем славном французском языке «находить» означает то же, что «изобретать». Люди находят то, что изобретают, и открывают то, что создают, о чем мечтают, что вылавливают в реке грез. Для матери и ребенка началась эпоха великих открытий. Первые слова малыша, его попытки исследовать окружающий мир, который он словно измерял ручками и ножками...

Каждое утро Аннета и ее сын отправлялись завоевывать этот мир. И она наслаждалась не меньше, а то и больше, чем он. Она словно переживала сызнова свое детство, но теперь во всей полноте сознания, а значит, и во всей полноте радости. Немало радовался и ее сынок! Он был красивый ребенок, толстенький, крепыш, этакий аппетитный розовый поросеночек.

(Сильвия говорила: "Хоть сейчас на вертел – чего еще ждать?) В его упругом и пухлом тельце чувствовался избыток сосредоточенной энергии, как в резиновом мячике, который вот-вот запрыгает. Каждое новое соприкосновение с жизнью приводило его в бурный восторг. Беспредельная сила воображения, которой одарен ребенок, обогащала его открытия, и радость неумолчно звенела в нем. Аннета ни в чем ему не уступала, и можно было подумать, что между ними происходит состязание – кто сильнее обрадуется и наделает больше шуму. Сильвия называла Аннету сумасшедшей, но и она на ее месте вела бы себя точно так же. После неугомонной возни наступали часы полнейшего покоя и блаженного изнеможения. Малыш, утомленный беготней, сразу сладко засыпал. Аннета тоже от усталости валилась с ног, но боролась с дремотой, чтобы как можно дольше любоваться спящим ребенком.

Она подавляла порывы нежности, и любовь ее, как свеча, заслоненная рукой, чтобы не разбудить спящего, горела тихим и долгим пламенем, поднимаясь к небу. Она молилась, как некогда Дева Мария у яслей... Молилась на своего сына...

То были чудесные, озаренные радостью месяцы. Но уже не такие ясные, как в прошлом году. Не такие безоблачные. В счастье Аннеты было что-то преувеличенно-восторженное и беспокойное.

Такая сильная и здоровая натура, как Аннета, должна была творить, постоянно творить, вкладывая в это все силы души и тела. Творить или хотя бы вынашивать будущие творения. Это потребность непреодолимая, и такие люди находят счастье только в ее утолении. Каждый период творчества имеет свой предел, свою линию взлета и неизбежно наступающего затем снижения. Аннета уже прошла через высшую точку этой кривой. Однако творческий порыв матери длится еще довольно долго после рождения ребенка. Кормление продолжает процесс перехода крови матери в кровь ребенка, и невидимые узы связывают два тела. Полнота творческих сил ребенка возмещает упадок этих сил в душе матери. Мелеющая река стремится принять в себя воды выходящего из берегов ручья. Она бурлит, сливаясь с ним, но ручей бежит дальше, обгоняя ее, а она остается позади. Ребенок Аннеты уже уходил от нее, и она едва поспевала за ним.

Еще язык его не справлялся с целой фразой, а ум уже имел свои тайники, свои запретные ящички, и ключ к ним он прятал от всех. Бог его знает, что он там прятал! Вероятно, свои суждения о людях, обрывки мыслей, беспорядочное нагромождение образов, ощущений, любимых слов. Он еще не знал, что означают эти слова, но ему нравился их звук, и он твердил их в своих певучих монологах, не имевших ни начала, ни продолжения, ни конца.

У него было отчетливое сознание, что он что-то скрывает, хотя он, быть может, еще и не знал, что именно. И чем больше окружающие старались узнать, о чем он думает, тем больше он хитрил, стараясь, чтобы они этого не узнали. Ему даже доставляло удовольствие сбивать их с толку: язычок его, такой же беспомощный, как ручонки, еще путал слова, а он уже пробовал лгать, морочить взрослых. Ведь как приятно доказывать и себе и другим свои права, потешаться над тем, кто хочет проникнуть в мир, тебе одному принадлежащий! Этот живой комочек, едва появившись на свет, уже безошибочным чутьем понимал, что такое «мое» и «твое»: «У меня есть хороший табак, но ты его не получишь». У него были в запасе только обрывки мыслей, но он уже воздвигал стены, чтобы скрыть их от глаз матери. Аннета, недальновидная, как все матери, была горда тем, что он умеет так твердо говорить "нет! ", что в нем так рано проявляется самостоятельная личность. Она с важностью заявляла:

– У него железная воля! И воображала, что это железо выковано ею. Но против кого же?

Прежде всего против нее самой, ибо для этой крохотной личности она была «не я», а чужой мир, – правда, живой, теплый, мягкий и полный молока, мир, который был полезен, в котором хотелось господствовать. Но все-таки – мир внешний. «Этот мир – не я, но он мне принадлежит. А я-я ничуть ему не принадлежу!..»

Нет, он ей не принадлежал! И Аннета уже начинала это чувствовать: кроха желала принадлежать только себе самой. Сын нуждался в ней, но и она нуждалась в нем, – малышу подсказывал это инстинкт. Быть может, инстинкт, подкрепленный эгоцентризмом, говорил ему, что мать нуждается в нем гораздо больше, чем он в ней, а значит, он имеет право этим злоупотреблять. И ведь это было верно! Он ей был гораздо нужнее, чем она ему...

«Ну что ж, справедливо это или нет, – эксплуатируй меня, маленькое чудовище! Все равно, как ни старайся, ты не сможешь долго обходиться без меня. Ты в моей власти. Вот я тебя кладу в ванночку. Протестуй, рыбка моя, сколько хочешь!.. Смотрите, какая негодующая мина! Этот человечек разевает рот, словно задыхается от оскорбленного достоинства, видя, что с ним обращаются, как с вещью. А вот я тебя все-таки переверну и еще раз!.. Боже, какая музыка!.. Ты будешь певцом, сыночек! Ну-ка, возьми еще раз верхнее „до“!.. Браво! Ты поешь, а я тебя заставлю плясать... Ну не безобразие ли так пользоваться твоей беспомощностью? Ах, гадкая мама!.. Бедный мальчик!.. Ничего, ты ей отомстишь, когда вырастешь... А пока протестуй! Вот не посмотрю на все твое достоинство и поцелую твой задик!..»

Он брыкался. Она заливалась смехом. Он был у нее в руках, но что толку? Ведь она распоряжалась только раковиной, а улитка уползала от нее в глубь своего убежища. И с каждым днем все труднее становилось поймать ее. Это была охота, увлекательная, как любовная борьба. Но все же охота, борьба, не дававшая передышки. Приходилось все время быть начеку.

Тысячи постоянных мелочных забот, которых требует ребенок, заполняют день. При всей своей несложности и однообразии они не оставляют места ни для чего другого. Ни на чем вне его, его одного, ум не может сосредоточиться. Самая быстрая мысль десять раз обрывается. Ребенок вытесняет все, этот кусочек мяса заслоняет от вас горизонт. Аннета об этом не жалела. Да у нее и времени не оставалось для сомнений.

Она жила в состоянии постоянного утомления и озабоченности, и это состояние, вначале для нее спасительное, с каждым днем все заметнее переходило в смутное чувство изнеможения. В такие периоды жизни у человека тают силы, а душа блуждает, как лунатик, и, вдруг проснувшись, не знает, куда идти. Однажды Аннета проснулась с ощущением этой усталости, накопившейся за много месяцев. И неуловимая тень омрачила радость, которая жила в ней.

Ей хотелось верить, что это только физическое переутомление. И, чтобы убедить себя в том, что счастье ее неизменно, она стала проявлять его слишком бурно. В особенности на людях: она словно боялась, что другие заметят то, чего она не хотела видеть. А когда она оставалась одна, после неумеренной веселости наступал упадок сил. Что это было – печаль?

Нет. Непонятное томление, глухое беспокойство, чувство какой-то неудовлетворенности, которое она старалась отогнать. Аннета ничего не ожидала от внешнего мира – пока она еще обходилась без него, – но она страдала оттого, что какие-то стороны ее натуры не находили себе применения. Бездействовала уже давно и какая-то часть ее умственных способностей, а это нарушало внутреннее равновесие. Лишенная общения с людьми, предоставленная всецело себе самой, Аннета чувствовала, что душу ее начинает щемить тоска, и пыталась заглушить ее чтением, надеясь, что книги заменят ей людей. Но книги лежали раскрытыми все на той же странице: мозг ее отвык от усилий, разучился следить за разворотом цепи слов. Вечная забота о ребенке, беспрестанно врываясь в ее мысли, нарушала их ход, отвлекала внимание, только раскачивала дремлющее, ослабленное сознание, как привязанную у берега лодку, которая пляшет на волнах и не может ни двинуться вперед, ни стоять на месте. Вместо того чтобы бороться с этим, Аннета сидела взаперти, предаваясь сонным мечтам над раскрытой книгой, или старалась заглушить тоску взрывами бурной нежности и дурашливой болтовней с ребенком. Наблюдая, как она тщетно пытается истратить на малыша весь запас своей разносторонней душевной энергии, Сильвия говорила ей:

– Тебе следует чаще выходить, делать гимнастику, много гулять, как прежде.

Аннета, чтобы отделаться от нее, обещала чаще выходить, – и не двигалась с места. На то была причина, которую она хранила про себя: она боялась встреч с прежними знакомыми и обидных проявлений холодной отчужденности. Такова была внешняя причина, которую она приводила самой себе. В другое время ее ничуть не трогали бы эти мелочные обиды. Теперь же у нее появилось стремление избегать всякого соприкосновения с людьми – признак неврастении. Но тогда почему бы не уехать из Парижа, не поселиться в деревне, как ей советовала Сильвия? Аннета не возражала против этого, но ничего не предпринимала: нужно было на что-то решиться, а ей не хотелось выходить из своего сонного оцепенения.

И она мирилась с тем, что дни уплывали без малейших волнений, бездеятельные и тихие, как море в штиль перед отливом. То был перерыв, кажущаяся остановка в вечном ритме жизни. Дыхание приостановилось. Радость уходит на цыпочках. Бесшумными шагами приближается горе. Его еще нет, но уже nescio quid lt;Что-то (лат.).gt; предупреждает: «Не шевелись!.. Оно у дверей!»

Горе пришло. Но совсем не то, какого ждали. Напрасно пытаемся мы заранее представить себе грядущее счастье или горе. То и другое приходит всегда в совсем ином, неожиданном обличье.

Однажды ночью, когда Аннета витала где-то между небом и землей, на грани счастья и душевного мрака, плыла в царство сна, не сознавая, находится ли она по ту или по эту его сторону, она вдруг почуяла опасность.

Еще не зная, какая это опасность и откуда эта опасность надвигается, мать собиралась с силами, чтобы броситься на помощь к спавшему рядом мальчику. Сознание ее, настороженное и во время сна, уже подсказало ей, что ребенку что-то угрожает. Она преодолела дремоту и с беспокойством прислушалась. Да, она не ошиблась, не могла ошибиться! Ведь даже в глубоком сне она чуяла всегда малейшую перемену в дыхании любимого малютки.

Он дышал часто и неровно, и Аннета в силу какой-то таинственной телесной связи с ним почувствовала, что и ей стало трудно дышать. Она зажгла свет и склонилась над колыбелью. Мальчик не проснулся, но сон его был беспокоен, он метался. Мать утешило то, что личико у него не было красно.

Потрогав его, она заметила, что кожа суха, а ручки и ножки холодные. Она укрыла его потеплее, и он как будто успокоился. Еще несколько минут она наблюдала за ним, потом потушила свет, мысленно уверяя себя, что это пустая тревога. Но скоро дыхание ребенка опять участилось и стало прерывистым. Аннета, сколько могла, обманывала себя.

«Нет, он дышит ничуть не тяжелее, это мне так кажется от волнения...»

И она заставляла себя лежать неподвижно, как будто внушая ребенку свою волю. Но сомнений уже быть не могло – ребенок дышал все чаще, начиналось удушье. Вдруг он закашлялся и, проснувшись, заплакал. Аннета вскочила, взяла его на руки. Мальчик весь горел, личико было бледно, губы приняли лиловатый оттенок. Аннета обезумела. Разбуженная тетушка Викторина тоже всполошилась. Вдобавок ко всему в тот день телефон у них был выключен из-за ремонта сети, и невозможно было вызвать врача. А поблизости не было ни одной аптеки. Дом их на Булонской набережной стоял уединенно, и у служанки не было ни малейшей охоты идти по пустынным улицам в такой поздний час. Приходилось ждать до утра. А признаки болезни становились все заметнее. Было от чего потерять голову! И Аннета была близка к этому, но, понимая, что голову терять нельзя, она ее не теряла.

Тетка хныкала, металась, как муха под абажуром. Аннета сурово сказала ей:

– От твоего оханья пользы мало. Помоги мне, а если ты ни на что не способна, ступай спать, и оставь меня в покое! Я одна буду его спасать.

И ошеломленная тетка взяла себя в руки. Понаблюдав за ребенком, она на основании многолетнего опыта рассеяла одно из самых страшных опасений Аннеты: это был не круп. Аннету все еще мучили сомнения, и тетушку, вероятно, тоже: ведь так легко ошибиться. Да если это и не круп, мало ли других смертельных болезней? То, что они ничего об этих болезнях не знали, еще усиливало страх. Но, хотя у Аннеты душа леденела от ужаса, она делала как раз то, что нужно, и делала спокойно. Ничего не зная, слушаясь лишь материнского инстинкта, она наилучшим образом ухаживала за ребенком (как сказал ей врач на другой день): не давала ему долго лежать в одном положении, перекладывала, старалась облегчить удушье. Любовь подсказывала ей то, чего не могли подсказать ни опыт, ни знания, – ведь она испытывала те же мучения, что и ее мальчик. Она страдала даже сильнее – от чувства ответственности...

Мало сказать, ответственности! Тяжкое горе, а в особенности болезнь любимого человека, часто делает нас суеверными, и мы виним себя в его страданиях. Аннета не только упрекала себя в том, что была неосторожна и недостаточно оберегала ребенка, – нет, она уже открывала в себе какие-то преступные задние мысли: мысль, что она устала от ребенка, тень бессознательного сожаления о том, что вся жизнь отдана ему... Чувствовала ли она действительно по временам такую усталость и сожаления и подавляла ли их в себе? Очевидно, да, раз они сейчас вспоминались ей... Впрочем, как знать, не выдумала ли она это из присущей нам всем потребности – в тех случаях, когда мы бессильны помочь делом, – лихорадочно искать причины несчастья и зачастую обращать против себя всю силу своего отчаяния?..

Аннета винила не только себя, но и могущественного врага – неведомого бога. Осторожно, мерными движениями поднимая мальчика, чтобы ему легче было дышать, она смотрела на его распухшее личико и мысленно горячо просила у него прощения за то, что родила его на свет, вырвала из мирного небытия и бросила в жизнь, обрекла в жертву страданиям, случайностям, злым прихотям какой-то неведомой, слепой силы! Ощетинившись, как зверь, защищающий вход в свое логово, она чуяла приближение могучих богов-истребителей, готовилась отбить у них своего детеныша и заранее рычала на них, оскалив зубы. Подобно всякой матери, когда ее сыну грозит опасность, она превратилась в Ниобею, которая, чтобы отвлечь на себя смертельную стрелу, бросает яростный вызов убийце...

Между тем никто из окружающих не догадывался о той немой борьбе за сына, которую вела Аннета.

Утром пришел врач. Он похвалил ее за то, что она не растерялась и сумела оказать ребенку первую помощь, сказал, что часто чрезмерное беспокойство любящей матери только вредит больному. Но Аннета из всего сказанного доктором запомнила одно, что в Париже сейчас свирепствуют грипп и корь и что сын ее, возможно, схватил воспаление легких. Значит, она виновата перед ребенком – зачем не послушалась совета уехать из Парижа!

Она беспощадно осуждала себя. Это раскаяние принесло по крайней мере ту пользу, что вытеснило из сознания Аннеты все другие упреки, которые она делала себе, и таким образом как бы уменьшило размеры ее вины.

Услышав печальную новость, тотчас примчалась Сильвия, и теперь у маленького больного не было недостатка в сиделках. Но Аннету невозможно было отогнать от его постели. Она почти не спала, оставаясь бессменно днем и ночью на своем посту. Пот, выступавший на маленьком тельце, смачивал и ее кожу, от его удушья ее бросало в жар. Боль перемесила мать и сына в одно тесто. И ребенок как будто понимал это: в те минуты, когда он корчился, со страхом ожидая нового приступа кашля, глазки его с укором и мольбой искали глаза матери. Он, казалось, говорил:

«Вот мне опять будет больно! Тот сейчас придет! Спаси меня!»

И она отвечала, прижимая его к себе:

«Да, да, я тебя спасу! Не бойся! Он тебя не тронет».

Тем не менее припадок наступал, ребенок задыхался. Но он страдал не один, мать корчилась вместе с ним, пытаясь разорвать душившую его петлю.

Он чувствовал, что она борется за него, что великая защитница его не покинет. И уверенность, звучавшая в ее ласковом голосе, прикосновения ее пальцев вселяли в него надежду, говорили ему:

«Я здесь».

Он плакал и колотил ручонками по воздуху, но знал: она победит того, безымянного.

И она побеждала. Болезнь сдавалась. Петля растягивалась. Трепеща всем телом, птенчик отдавался во власть спасительных материнских рук. Как легко дышалось обоим после такого мучения! Струя воздуха, вливавшаяся в ротик ребенка, освежала и горло матери, наполняла ее грудь блаженством.

Такие передышки бывали недолги и чередовались с ухудшениями. Борьба продолжалась, истощая силы. Ребенку стало лучше, но вдруг наступил резкий рецидив, причина которого была неясна. Самоотверженные сиделки пришли в отчаяние-каждая винила себя в каком-нибудь недосмотре, который помешал выздоровлению. Аннета мысленно твердила:

«Если он умрет, я покончу с собой».

За это время она отвыкла от сна. В те часы, когда ребенку нужна была ее помощь, она крепилась. Но когда он засыпал и ее немного успокоенное сердце могло бы дать себе роздых, мысли начинали метаться еще сильнее, как телеграфные провода под напором сильного ветра. Аннета не решалась закрыть глаза из боязни остаться наедине со своим обезумевшим мозгом.

Снова зажигала лампу и пыталась привести в порядок мысли, от которых у нее голова шла кругом. Это был спор с самой собой, с ребяческими, нелепыми, суеверными фантазиями – во всяком случае такими они представлялись ее трезвому уму, привыкшему мыслить логически. Ей казалось – беда нависла над ней потому, что слишком полно было ее счастье, и, для того чтобы сын выжил, она должна заплатить за это каким-нибудь другим несчастьем.

Это была смутная, но крепко укоренившаяся вера в жестокий закон расплаты, вера, которая восходит к отдаленному прошлому человечества. Но первобытные племена, чтобы умилостивить свирепого бога-торгаша, который ничего не дает даром и все продает только за наличные, приносили ему в жертву первенцев, покупая такой ценой уверенность, что у них не отнимется все остальное, чем они дорожили в жизни. Аннета, наоборот, готова была отдать и жизнь и все, что у нее было, как выкуп за своего первенца.

– Возьми все, возьми – только пусть он будет жив! – говорила она богу.

Но тут же приходила мысль:

«Как это глупо! Ведь услышать меня некому...»

Все равно-древний атавистический инстинкт искал вокруг присутствия ревнивого бога. И, упорно, яростно торгуясь с ним, она твердила:

«Заключим договор! Я плачу наличными. Отдай мне ребенка и бери взамен, что хочешь!»

Как будто для того чтобы оправдать это суеверие, судьба поймала Аннету на слове. Однажды утром тетушка Викторина пошла к нотариусу за деньгами, которые Аннета давно должна была от него получить, и вернулась в слезах. В это утро Аннета была счастлива: она, наконец, могла быть спокойна за жизнь сына. Только что ушел доктор, сказав ей, что мальчик выздоровеет. Аннета была вне себя от радости, но еще дрожала, не смея окончательно поверить своему неожиданному счастью. И в эту самую минуту открылась дверь, и ей сразу бросилось в глаза расстроенное лицо тетки.

Сердце у нее екнуло, она подумала:

«Какая новая беда пришла?»

У старушки от волнения заплетался язык. Наконец она сказала:

– Контора закрыта. Мэтр Греню скрылся.

Все состояние Аннеты было доверено этому нотариусу. Сперва Аннета ничего не поняла, затем (объясните это, если можете!)... затем лицо ее просветлело, и она подумала с облегчением:

«Только-то!..»

Вот она, спасительная беда! Враг взял с нее выкуп за сына...

Через минуту она уже пожала плечами, удивляясь своей глупости. И все же продолжала мысленно говорить с ним:

"Ну, теперь довольно с тебя? Ты удовлетворен? Вот я и расплатилась!

Ничего я тебе больше не должна!"

Она улыбнулась...

"Бедные люди! Цепляясь за свою долю счастья и видя, что она все ускользает и ускользает от них, они пытаются заключить договор со слепой природой, которую создают в воображении по своему образу и подобию.

По своему образу и подобию? Неужели я похожа на эту природу, завистливую, хищную, жестокую? Кто знает? Кто может сказать: «Я не таков?»

Аннета была разорена. Она сначала не представляла себе размеров катастрофы. В первую минуту еще можно было заблуждаться. Но когда она хладнокровно обдумала положение, она вынуждена была признать, что наказана по заслугам.

Она умела разбираться в деловых вопросах – у нее, как и у отца, был трезвый, практический ум; цифры ее не пугали. Когда ведешь свой род от крестьян или мелких буржуа, сметливых и предприимчивых, то заглушить в себе практическую жилку можно, лишь сознательно стремясь к этому.

При жизни отца Аннета была избавлена от всяких материальных забот, а потом она переживала затяжной душевный перелом и, всецело поглощенная внутренней жизнью, была в плену у своих страстей. Такому, не совсем нормальному, состоянию «одержимости» способствовали ее праздность и обеспеченность. Она отстранялась от забот о своем наследстве с отвращением, в котором было что-то нездоровое. Да, именно нездоровое, ибо идеалист, презирающий богатство как паразитизм, забывает, что он имеет на это право лишь в том случае, если отказался от своего богатства. Когда же идеализм вырастает на почве, удобренной богатством, и, питаясь им, делает вид, что презирает его, – это худший вид паразитизма.

Чтобы избавиться от скучной обязанности вести свои денежные дела, Аннета передала все состояние в руки нотариуса, милейшего мэтра Греню. Это был старый друг их семьи, человек уважаемый, известный своей честностью, признанный знаток своего дела. Он в течение тридцати лет вел все дела Ривьера. Правда, Рауль в делах никогда ни на кого всецело не полагался.

При всем доверии к нотариусу он тщательно проверял каждый документ. Но, принимая эти предосторожности, он все же доверял мэтру Греню. А уж если человек с таким чутьем, как Рауль Ривьер, доверял кому-нибудь, значит, тот заслуживал доверия! И мэтру Греню можно было доверять, насколько вообще можно доверять человеку в нашем обществе (с соблюдением всех предосторожностей).

Нотариусу в семьях своих клиентов приходится быть чем-то вроде светского духовника, и мэтр Греню был посвящен во многие семейные тайны Ривьеров. Мало что из похождений Рауля и огорчений г-жи Ривьер оставалось ему неизвестным. Он с готовностью выслушивал обоих: ее – сочувственно, его – снисходительно. Жене он был советчиком и ценил ее добродетели, а мужу – приятелем и одобрял его пороки (с галльской точки зрения, такие пороки ведь тоже своего рода добродетели). Поговаривали, что мэтр Греню сам охотно принимал участие в изысканных развлечениях Рауля. Мэтр Греню был седоватый человек лет шестидесяти: тщедушный, розовощекий, с утонченными манерами. Шутник и краснобай, славный малый, превосходный актер, он любил разглагольствовать и, для того чтобы привлечь внимание слушателей, начинал всегда тихо, замирающим голосом, чуть дыша, а затем, когда вокруг воцарялось сочувственное молчание, голос его постепенно достигал такой звучности, которой мог бы позавидовать любой кларнет, и не утихал, пока мэтр Греню не изложит всего, что имел сказать. Этот старомодный нотариус, у которого была страсть ко всему новомодному, этот старый буржуа и почтенный paret familias lt;Отец семейства (лат.).gt;, гордившийся тем, что в числе его клиентов были актрисы, прожигатели жизни и веселые «девочки», любил напоминать всем о своем возрасте и, даже хватая иной раз через край, разыгрывал из себя старца, но ужасно боялся, что ему поверят, и втайне старался изо всех сил доказать, что он еще хват и всех молодых за пояс заткнет.

Мэтр Греню знал Аннету с детства и близко принимал к сердцу ее интересы. Он считал вполне естественным, что после смерти родителей она доверила ему все свое состояние. И первое время он, из профессиональной честности, добросовестно держал ее в курсе всех дел и ничего решительно не предпринимал без ее согласия. Но Аннете это вскоре надоело. Тогда он стал брать от нее доверенности на заключение всяких сделок и давал весьма беглые отчеты (которые Аннета не очень-то слушала). Позднее между ними было решено, что так как Аннета, уезжая из Парижа, часто не оставляет своего адреса, то мэтр Греню будет вести ее дела самостоятельно, не советуясь с ней. И все наладилось отлично: нотариус сам вел все дела, доходы Аннеты шли к нему, а она получала от него столько денег, сколько ей было нужно. В конце концов мэтр Греню, чтобы иметь законное право распоряжаться деньгами Аннеты, догадался получить от нее общую доверенность.

Так все и шло... Аннета уже больше года не видела мэтра Греню, а он каждые три месяца аккуратно посылал ей условленные суммы. Жила она уединенно, в обществе не бывала, не читала газет и о событии узнала значительно позже, чем оно произошло. Старик Греню зарвался. Он не был корыстолюбив, но увлекся спекуляциями; чтобы увеличить вклады своих клиентов, он поместил их в рискованные предприятия – и деньги пропали. Пытаясь вернуть потерянное, он окончательно разорил клиентов. Ничего не говоря Аннете, он спекулировал не только всеми ее наличными деньгами и переданным в его распоряжение движимым имуществом, но, пользуясь разными уловками, которые допускал не совсем точный текст доверенности, заложил оба ее дома – на Булонской набережной и в Бургундии. Увидев, что все пропало, нотариус сбежал. Ему было стыдно перед людьми, что он дал себя провести, и стыд этот был для него, пожалуй, тяжелее бесчестья.

В довершение всего Аннета, поглощенная болезнью ребенка, уже несколько недель не распечатывала писем и потому не ответила ни на извещения кредиторов, которым Греню заложил ее дома, ни на повестки судебного пристава. У малыша тогда был рецидив болезни, и Аннета совсем потеряла голову. Не обращая внимания на то, что письма адресованы лично ей, а не ее поверенному, она, не читая, отсылала их нотариусу; тот их тоже не читал – по той простой причине, что был «в бегах»... Когда же мальчик, наконец, стал выздоравливать и Аннета могла подумать о своем положении, делу уже был дан законный ход, а так как Аннета вовремя не уплатила кредиторам, они имели право продать заложенные дома. Очнувшись от своего бесчувствия, Аннета храбро встретила ошеломляющий удар. К ней сразу вернулись вся ее энергия и унаследованная от отца деловая сметка, заменявшая ей опыт. В этой борьбе она проявила решительность и ясный ум, которые восхищали судью, что, однако, не помешало ему решить дело не в ее пользу, ибо, при всей ее правоте, закон в этом случае был не на ее стороне. Аннета с самого начала поняла, что проиграла дело, но, хладнокровно допуская возможность поражения, она считала, что это несправедливо, и не могла сдаться без боя. К тому же дело теперь шло об имуществе ее ребенка! И она защищала его с упорством несговорчивой и хитрой крестьянки, которая, не желая сдвинуться с места, загораживает дорогу на свое поле и, хотя знает, что захватчики все равно ворвутся, старается выиграть время. Но что она могла сделать? Не имея возможности уплатить кредиторам долг и не желая просить помощи у родственников или бывших друзей (которые, по всей вероятности, отказали бы ей, да еще в унизительной форме), Аннета не могла помешать продаже заложенных домов. Вся ее изобретательность и упрямая энергия помогли ей только добиться краткой отсрочки, но не было никакой надежды, что по истечении срока решение суда будет отменено.

В такой беде было бы вполне простительно пасть духом. Сильвия, например, хотя сама ничуть не пострадала, не переставала то плакать и причитать, то возмущаться и твердить, что надо судиться, судиться и судиться... Аннета же, наоборот, благодаря этой истории, казалось, вновь обрела душевное равновесие. Обрушившееся на нее испытание словно освежило воздух, рассеяло атмосферу вялой сентиментальности, которая последние два-три года расслабляла ее душу. Убедившись, что ничего изменить нельзя, Аннета примирилась с обстоятельствами без ненужных жалоб и ропота. Она не стала для облегчения души обвинять во всем Греню, как это делала Сильвия, обрушивавшая на голову нотариуса страшные проклятия. Старик сам потерпел крушение. Она, Аннета, тоже. Но у нее были молодые руки, и она умела плавать. Она думала об этом, пожалуй, не без удовольствия. Как это ни странно, разорение вызывало в душе Аннеты, наряду с огорчением, и то любопытство, что толкает нас навстречу опасности, и даже тайную радость при мысли, что ей предстоит испытать свои неиспользованные силы. Рауль понял бы ее – ведь и у него на вершине успеха бывало иной раз искушение уничтожить дело всей жизни, чтобы иметь удовольствие все создать наново.

Из дома на Булонской набережной надо было выезжать. Усадьба в Бургундии была спешно продана за смехотворно низкую цену. Было ясно, что денег, вырученных от продажи всего имущества, едва хватит на уплату долга и судебных издержек, а если что и останется, – прожить на эти деньги Аннета с теткой не смогут. Надо было искать новых средств к существованию.

И прежде всего – сократить расходы и жить как можно скромнее. Начались поиски жилья. Сильвия нашла для сестры квартирку на пятом этаже того дома, где сама жила на антресолях. Комнаты в новой квартире были окнами во двор, маленькие, но удобные, место тихое. О том, чтобы перевезти сюда всю мебель, нечего было и думать. Аннета решила взять только самое необходимое. Но тетушка Викторина со слезами умоляла сохранить все. Аннета доказывала ей, что неразумно в их положении платить еще лишние деньги за хранение мебели и что надо отобрать только часть, но тетушка цеплялась за каждую вещь. Наконец Аннета сама решительно отобрала все, что нужно было перевезти на новую квартиру, и сверх того оставила только несколько вещей, особенно дорогих старушке, остальное продала.

Сильвию поражала такая «бесчувственность» Аннеты. Однако не следует думать, что мужественная девушка совсем не огорчалась. Она любила этот дом, который ей предстояло покинуть... Столько воспоминаний! Столько грез! Но она их гнала прочь, хорошо понимая, что нельзя безнаказанно давать им волю. Их было слишком много, они заполнили бы ее целиком, а ей сейчас нужны были все силы.

Только один раз она уступила их натиску, очень уж неожиданному. Это было как-то днем, незадолго до переезда. Тетушка ушла в церковь, а Марк был у Сильвии. Оставшись одна в доме, где во всем уже чувствовалась близость отъезда, Аннета стояла на коленях на скатанном до половины ковре и складывала снятый со стены гобелен. Она была поглощена делом, и, в то время как ее проворные руки работали, голова была занята всякими расчетами, связанными с переселением. Но, видимо, и для воспоминаний нашлось место: взгляд ее, рассеянно блуждавший где-то далеко от окружающего, вдруг, как сквозь туман, заметил рисунок на гобелене, который она складывала. И она узнала его. Это был бледный, почти уже стершийся узор.

Крылья бабочек или цветочные лепестки? Не все ли равно! Но на этом узоре часто останавливались ее глаза в детстве, и на этой канве они сейчас вышивали картины минувших дней. Эти картины внезапно выступили из мрака...

Руки Аннеты замерли, мозг еще некоторое время упорно, но уже без всякой связи, нанизывал цифры, потом перестал. Аннета, соскользнув на пол, положила голову на свернутый ковер, согнула колени, закрыла лицо руками... и, подняв парус, отдалась на волю ветра и волн. Она странствовала не в одном месте... Такое множество нахлынуло воспоминаний (пережитое? Или мечты?) – как было в них разобраться?.. Головокружительная симфония одного мгновения тишины! В ней заключено гораздо больше, чем содержание одной жизни. Когда работает мысль, сознанию кажется, что ему подвластен весь наш внутренний мир, а на самом деле ему дано увидеть лишь гребень волны в тот миг, когда его золотит луч солнца. Только мечте доступна эта зыбкая глубина с ее бурным ритмом, неисчислимые семена, несомые вихрем веков, мысли тех, кто дал нам жизнь, и тех, кому дадим жизнь мы, гигантский хор надежд и сожалений: обращенных к прошлому или будущему...

Невыразимая гармония, секунда озарения, которая рождается иногда от одного толчка. В душе Аннеты ее пробудил букет поблекших цветов на гобелене...

Очнувшись после долгой тишины, Аннета торопливо вскочила и дрожащими, неловкими руками принялась быстро свертывать голебен, уж не глядя на него. Она даже и этого дела не докончила и, бросив в сундук гобелен, только наполовину свернутый, выбежала из комнаты... Нет, она не хотела оставаться наедине с такими мыслями! Лучше насильно отогнать их. Будет время погоревать о прошлом когда-нибудь позднее, когда она и сама уже станет прошлым... Да, позднее, на закате жизни. А сейчас она была слишком озабочена будущим. Надо было нести это бремя. Мечты были впереди...

«Не буду думать о том, что позади. Нельзя оглядываться...»

Она шла по улице, решительно выпрямившись, все ускоряя шаг и сосредоточенно глядя куда-то в пространство. Годы... годы... Жизнь впереди, жизнь ее ребенка, ее новая жизнь... Она думала об Аннете будущих дней.

Это видение стояло у нее перед глазами и в вечер переезда на новую квартиру. Сильвия тотчас после закрытия мастерской побежала наверх к сестре – она думала, что Аннете тяжело, и хотела отвлечь ее от грустных мыслей. Но Аннета хлопотала в тесном новом жилье, ничуть не устав после утомительного дня. Она пробовала разместить в слишком узких стенных шкафах белье и платья; так как ей это не удавалось, она, стоя на табуретке и держа в руках простыни, обдумывала новый план и оглядывала битком набитые полки. При этом насвистывала, как мальчишка, вагнеровскую фанфару, которую, сама того не замечая, забавно перевирала. Наблюдавшая за ней Сильвия сказала:

– Ну и молодчина же ты, Аннета! (Это было сказано не совсем искренне.).

– Почему? – спросила Аннета.

– Будь я на твоем месте – да я с ума бы сошла от злости!

Аннета только рассмеялась и, поглощенная своим делом, жестом остановила Сильвию.

– Ага! Кажется, придумала!.. – воскликнула она.

И, сунув руки и голову в шкаф, принялась рыться там, что-то вынимать и перекладывать.

– Ну вот и вышло по-моему!.. Теперь ты у меня в порядке!

(Это она обращалась к шкафу, битком набитому, убранному, покоренному.).

Она спрыгнула с табуретки, гордая своей победой.

– Сильвия, горячка ты этакая! – Она взяла Сильвию за подбородок. – В детстве мы все строили домики из косточек домино. Ты разве бесилась, когда домик рассыпался?

– Еще бы! Я швыряла домино на землю!

– А я говорила: «Бух! Ну ничего, построю Другой!..»

– Ты еще скажешь, что нарочно толкала стол!..

– Может, и толкала – не поручусь, что нет.

– Анархистка! – сказала Сильвия.

– Скажите, пожалуйста! А ты не анархистка? Нет, Сильвия не была анархисткой. Она любила посмеяться над властью и порядком, но считала, что они нужны... хотя бы для других! Нет, впрочем, и для себя тоже: что за удовольствие бунтовать, если над тобой нет власти? Ну, а порядок – Сильвия всегда за него ратовала. Существующий порядок она ругала только потому, что он был ей не по вкусу. Но что он был для всех установлен, это она одобряла. Порядок Должен быть!

С тех пор как и она упорядочила свою жизнь, стала хозяйкой и самостоятельно вела свои дела, она стояла за прочно установленный порядок. Аннета с удивлением сделала это открытие. И оно было не единственным. Человека по-настоящему узнаешь, только наблюдая его в повседневной деятельности, в которой естественно выявляются его силы, склонности и внутренние побуждения... Раньше Аннета видела Сильвию только в периоды беспечной праздности. Можно ли судить о кошке, пока она только нежится на мягкой подушке? Ее надо видеть на охоте, когда спина ее выгнута дугой, а глаза горят зеленым огнем.

Сейчас Аннета видела Сильвию в ее сфере, на маленьком участке, который она выкроила себе в парижских джунглях. Молодая хозяйка мастерской принялась за дело серьезно, и никто не мог с ней сравниться в умении его вести. Аннета имела полную возможность наблюдать ее вблизи, так как первые недели после переезда завтракала и обедала у Сильвии: они решили вести общее хозяйство, пока Аннета не наладит окончательно свои дела.

Аннета в свою очередь старалась быть полезной сестре и помогала ей в мастерской. Таким образом, она видела Сильвию в любое время дня, в обществе заказчиц, мастериц, с глазу на глаз. И открывала в ней черты, которых не знала раньше, – или, может быть, эти черты выявились только за последние два-три года?..

Ласковая Сильвия не могла больше под чарующими улыбками скрыть от проницательных глаз Аннеты некоторую жесткость и рассудочность своей натуры – даже в минуты увлечений она трезво все взвешивала. У Сильвии был небольшой штат мастериц, которым она командовала превосходно. Благодаря своей тонкой наблюдательности и способности пленять людей, она подобрала подходящих девушек и сумела привязать их к себе. Ее главная помощница, Олимпия, гораздо старше и опытнее ее, превосходная работница, была несообразительна и не умела защищать свои интересы. В Париже эта провинциалка чувствовала себя затерянной, ее обирали, над ней издевались все-мужчины и женщины, хозяева и товарки. У нее хватало ума это сознавать, но не хватало силы воли для того, чтобы давать отпор, и потому она искала кого-нибудь, кто не надувал бы ее и, пользуясь ее трудом, избавил бы от необходимости распоряжаться собой. Сильвии ничего не стоило подчинить себе и ее и остальных. Нужно было только следить, чтобы чувство соперничества, которое она разжигала в мастерицах, не нарушало их согласия: нужно было, ловко пользуясь этим соперничеством, поощрять их усердие и, по примеру мудрых правительств, создавать союз соперниц, основанный на преданности общему делу. Работницы Сильвии гордились своей маленькой мастерской, жаждали отличиться перед молодой хозяйкой, и это подчиняло их ее коварной власти. Она часто заставляла их работать до изнеможения, но при этом сама подавала пример, и никто не жаловался. Легкий выговор, веселая насмешка, вызывавшая взрыв смеха, подгоняли выбившуюся из сил упряжку, заставляли ее держаться до конца. Девушки восторгались хозяйкой и ревновали ее друг к другу. Она же, поощряя в них эти чувства, сама оставалась равнодушной. По вечерам, когда девушки уходили, она говорила о них с сестрой тоном холодного безразличия, который возмущал Аннету.

Впрочем, в случае нужды, когда они заболевали или попадали в беду, она не оставляла их без помощи. Но она забывала о них, больных или здоровых, когда их не видела. Ей некогда было думать об отсутствующих. Некогда было долго любить кого-нибудь. У нее было столько дела, что не оставалось свободной минуты: туалет, хозяйство, еда, шитье, примерки, болтовня, любовь, развлечения. И все было точно рассчитано – все вплоть до тех часов молчания (всегда коротких) между дневной сутолокой и ночным отдыхом, когда она оставалась наедине с собой. Ни единого уголка для мечты.

Сильвия и к себе самой присматривалась со стороны такими же любопытными, трезвыми глазами, как к другим. Внутренняя жизнь была сведена к минимуму: все выражалось в действиях и словах. Сильвии была совершенно чужда свойственная Аннете потребность исповедоваться самой себе. Аннета даже терялась, наблюдая эту душу, где все было наружу. Ни единого укромного уголка! А если он и был (он есть во всяком сердце), дверь в него была наглухо закрыта. Сильвию не интересовало, что таится там, в глубине, за этой дверью. Ей нужно было одно – полновластно управлять своим мирком, наслаждаться всем, и работой и радостями жизни, да так, чтобы все было в свое время, чтобы ничего не упустить, а значит, без страстей, без крайностей, ибо вечная деятельная суета и «порхание» не уживаются с великими страстями и даже исключают их возможность. Можно было не опасаться, что Сильвия когда-либо потеряет голову от любви!

В сущности она и любила-то по-настоящему одну только Аннету. И как это было странно! Почему она любила эту рослую девушку, с которой у нее не было ничего или почти ничего общего?

А потому, что это «почти ничего» было нечто очень важное, может быть, самое главное: голос крови... Не всегда люди одного поколения придают значение кровному родству, но когда придают, – какая это скрытая сила!

Голос крови нашептывает нам:

«Тот, другой, – это тоже я. Содержание то же, но отлито в другую форму. Это я в ином виде. Я узнаю себя в другой душе...»

И хочется тогда отвоевать себя у этого узурпатора.

Здесь действует влечение двоякого – нет, троякого – рода. Нас влекут и сходство, и противоположность, и еще третья приманка, далеко не самая слабая: радость покорения другого человека...

Как много общих черт было у Аннеты и Сильвии!

Гордость, независимость, сильная воля, дисциплинированный ум, чувственность. Но у одной все было обращено внутрь, у другой – наружу.

Они представляли собой словно два полушария одной души. Они были созданы из одних и тех же элементов, но каждая, по каким-то непонятным причинам, коренившимся в особенностях их натур, отвергала вторую свою половину, желала видеть только одну – ту, что была на поверхности, или ту, что была скрыта в глубине. Сближение сестер теперь, когда они жили вместе, грозило поколебать привычное представление каждой о самой себе. Их взаимная привязанность приобрела оттенок враждебности. И чем крепче была привязанность, тем острее становилась скрытая вражда, ибо ни одна из сестер не могла подчинить себе другую, и обе это чувствовали. Аннета лучше Сильвии умела читать в своих мыслях и была честнее, поэтому она осуждала и обуздывала себя. Прошло то время, когда ее властная и требовательная любовь стремилась поглотить Сильвию. Сильвия же все еще не отказалась от тайного желания подчинить себе старшую сестру. И она ничуть не сетовала на то, что обстоятельства дали ей возможность верховодить, подчеркивать свое превосходство перед Аннетой. Надо же было ей вознаградить себя за неравенство их судьбы в молодости! Этим неосознанным чувством, в такой же мере, как и нежной любовью к сестре, объяснялось тайное удовлетворение, которое Сильвия испытывала оттого, что Аннета работала в ее мастерской, под ее началом. Ей хотелось завербовать Аннету навсегда. И она поручала ей принимать заказчиц, делать рисунки для вышивок на белье. Она старалась ее убедить, что, работая в мастерской, Аннета будет иметь прочный заработок, а впоследствии даже сможет стать совладелицей.

Аннета угадывала желание Сильвии, но вовсе не намерена была ему покориться. Она либо пропускала мимо ушей ее предложения, либо, когда Сильвия очень уж приставала к ней, отвечала, что она не создана для этого ремесла. Тогда Сильвия иронически осведомлялась, для какого же ремесла она считает себя созданной. Это задевало Аннету. Когда человека, которому никогда не приходилось трудиться ради куска хлеба, нужда заставляет искать работу, ему тяжело оттого, что он не знает, на что годен и годен ли вообще на что-нибудь, несмотря на свое образование. Однако нужно было на что-то решиться. Аннета не хотела жить на средства сестры.

Конечно, Сильвия не дала бы ей этого почувствовать, она помогала ей охотно. Но, с удовольствием тратя деньги на нужды Аннеты, она помнила, сколько истрачено: ее правая рука всегда знала, что дает левая. Еще лучше это знала сама Аннета. Ей была нестерпима мысль, что Сильвия, подсчитывая свой приход и расход, записывает (мысленно, разумеется) в дебет истраченное на нее, Аннету... Проклятые деньги! Казалось бы, какие могут быть счеты между двумя любящими сердцами? В любви Аннеты и Сильвии их не было, а в жизни были. Не одна любовь управляет жизнью. Ею управляют и деньги.

Эту истину Аннета раньше слишком плохо знала. Но теперь она быстро ее усвоила.

Ничего не говоря Сильвии, она принялась искать работу. Прежде всего она решила пойти к начальнице того коллежа для девушек, который она окончила. Г-жа Абрагам когда-то благоволила к способной и богатой ученице, дочери влиятельного человека, и Аннета рассчитывала на ее сочувствие. Эта замечательная женщина, одна из первых поборниц женского образования во Франции, обладала редкими качествами – энергией и здравым смыслом, а их дополняло (или порой, в зависимости от обстоятельств, умеряло) трезвое политическое чутье, которому могли бы позавидовать многие мужчины. Интересы своего коллежа г-жа Абрагам принимала гораздо ближе к сердцу, чем свои собственные. Она была свободомыслящая женщина и даже не скрывала (конечно, не выставляя его напоказ) некоторого презрения к клерикалам, которое не могло ей повредить, ибо в ее коллеже учились девушки из кругов радикальной буржуазии и молодые еврейки. Однако надо сказать, что отвергнутую христианскую мораль ей заменяла гражданская, не очень-то устойчивая и обоснованная, но тем не менее узкая и требовательная (впрочем, это естественно: чем произвольнее догма, тем она суровее). Аннета благодаря своему положению в свете была в дружеских отношениях с начальницей и говорила с ней свободно и откровенно. Она любила высмеивать пресловутую общепризнанную мораль, и г-жа Абрагам, женщина скептического ума, охотно и с улыбкой слушала тирады непочтительной девчонки. Да, она улыбалась – но только когда они разговаривали с глазу на глаз при закрытых дверях. Как только дверь открывалась, г-жа Абрагам вспоминала о своем звании и официальном положении, и к ней возвращалась твердая, как железо, вера в заповеди светского кодекса, выработанного несколькими резонерами, блюстителями нравственности. Можно сказать, что совесть госпожи начальницы в своем естественном состоянии была равнодушна к условной морали; когда же совесть эта облекалась в привычную броню официальности, она сурово порицала поведение Аннеты. А г-жа Абрагам о нем уже знала: история Аннеты обошла все парижские салоны.

Но о разорении Аннеты г-жа Абрагам еще ничего не знала. И когда Аннета пришла к ней, она не сочла нужным откровенно высказать ей свое мнение. Сперва надо было узнать, с какой целью пришла Аннета и нельзя ли извлечь из этого какую-нибудь пользу для коллежа. Поэтому г-жа Абрагам встретила бывшую ученицу приветливо, хотя и немного сдержанно. Но как только она узнала, что Аннета пришла к ней в качестве просительницы, г-жа Абрагам вспомнила о скандале и улыбка ее стала ледяной. Принять деньги от особы предосудительного поведения еще можно, но помогать ей – неприлично. Г-же Абрагам было не трудно найти предлог для отказа беззастенчивой претендентке: она сказала, что коллежу не требуются учителя. А когда Аннета попросила рекомендовать ее начальницам каких-либо других учебных заведений, г-жа Абрагам не пожелала дать ей хотя бы неопределенные обещания. Большая дипломатка в тех случаях, когда она имела дело с людьми, высоко вознесенными колесом фортуны, она сразу оставляла всякую дипломатию, когда это колесо сбрасывало их вниз. А это серьезная ошибка: ведь те, кто сегодня внизу, могут снова очутиться наверху. Хороший дипломат должен принимать в расчет будущее. Но для г-жи Абрагам существовало только настоящее, а в настоящий момент Аннета шла ко дну. Это было печально, однако г-жа Абрагам не имела обыкновения спасать утопающих.

Она не скрывала своей холодности. Аннета продолжала говорить с ней спокойно и непринужденно, как равная с равной, что теперь было уже совсем неуместно, и г-жа Абрагам, чтобы ее «осадить» и напомнить о разнице в их положении, объявила, что по совести не может никуда ее рекомендовать.

Аннета вскипела и уже готова была вслух высказать свое возмущение, но гнев ее быстро утих, сменившись презрением. Ее вдруг охватило ребяческое желание созорничать, как когда-то, – так и подмывало поиздеваться над начальницей. Она сказала, вставая:

– Во всяком случае, не забудьте обо мне, если вздумаете ввести в коллеже курс новой морали!

Огорошенная этой явной дерзостью, г-жа Абрагам посмотрела на нее и ответила сухо:

– Нам достаточно старой.

– Ну, ее не мешало бы немного расширить!

– А что именно вы хотели бы включить?

– Сущий пустяк, – спокойно ответила Аннета, – искренность и человечность.

Госпожа Абрагам, задетая за живое, отпарировала:

– И, разумеется, право на свободную любовь?

– Нет, право иметь ребенка.

Выйдя от г-жи Абрагам, Аннета пожала плечами при мысли о своей бесполезной браваде. Какая глупость!.. К чему наживать себе врагов?.. Все-таки она невольно рассмеялась, вспомнив сердитую физиономию противницы.

Женщина не может отказать себе в удовольствии посрамить другую женщину.

Впрочем, эта другая, г-жа Абрагам, сменит гнев на милость, как только она, Аннета, отвоюет себе положение в обществе. А она его отвоюет!

Аннета побывала и в других учебных заведениях, но нигде не оказалось свободных вакансий. Не было их только для женщин. Латинские демократии созданы для мужчин. Иногда они включают в свои программы феминизм, но относятся к нему недоверчиво. Мужчины ничуть не торопятся дать оружие в руки своим соперницам – женщинам, которые и сейчас еще, на заре XX века, остаются угнетенными. Но такое положение скоро изменится благодаря стойкости женщин Севера. Только под нажимом общественного мнения всех других стран у нас скрепя сердце согласятся признать трудящуюся женщину, которая хочет пользоваться всеми правами.

В двух-трех местах Аннета могла бы получить постоянную работу, если бы этому не помешала ее щепетильность. Там готовы были закрыть глаза на ее двусмысленное положение, если бы она сама захотела дать какое-нибудь правдоподобное объяснение: сказать, что она вдова или разведена. Но Аннета из какой-то нелепой гордости в ответ на вопросы говорила правду. И после нескольких неудач она больше не обращалась в коллежи. Не пошла она и в университет, хотя оставила там по себе добрую память и нашла бы людей, достаточно свободомыслящих, которые не осудили бы ее и помогли найти работу. Но Аннета боялась новых обид. Она была еще новичком в царстве нищеты. Гордость ее не успела натереть себе мозоли...

Начались поиски частных уроков. Аннета не хотела ни о чем просить знакомых из буржуазного круга, предпочитая скрывать от них свои невзгоды. Она обратилась к нелегально существовавшим тогда в Париже конторам по найму – вернее сказать, по эксплуатации. Но Аннета была недостаточно ловка, не умела показать себя с выгодной стороны. Она держалась надменно, сердила людей своей разборчивостью: позволяла себе привередничать, вместо того чтобы соглашаться на любую работу, как множество несчастных женщин, которые, не запасшись достаточным количеством рекомендации и дипломов, готовы обучать чему угодно и работать с утра до вечера за жалкие гроши.

Наконец через заказчиц Сильвии Аннета получила несколько уроков с иностранками. Она учила говорить по-французски американок, которые были с ней любезны, предлагали иной раз прокатиться в экипаже, но платили до смешного мало и даже не понимали, что следует платить дороже. Они, не задумываясь, платили сто франков за пару ботинок, а Аннета получала у них всего один франк за урок (в то время нетрудно было найти преподавательницу, которая брала и по пятьдесят сантимов!)... Аннета, хотя и не имела возможности выбирать, вначале не соглашалась на такую постыдно низкую оплату, но после долгих поисков не нашла ничего лучшего. Зажиточная буржуазия готова тратить сколько угодно на обучение своих детей в привилегированных школах, так как эти затраты делаются на глазах у общества, зато домашних учителей она гнусно эксплуатирует. Ведь этого никто не узнает, и тут имеешь дело с людьми обездоленными, которые не станут артачиться: один откажется, так на его место найдется десяток других, которые будут умолять, чтобы их взяли.

Одинокой и неопытной Аннете трудно было защищаться, но она обладала практической жилкой Ривьеров, а гордость не позволяла ей соглашаться на унизительные условия, на которые шли другие. Аннета была не из тех кротких овечек, которые охают да вздыхают, но соглашаются. Она не охала – и не соглашалась. И, сверх ожидания, такая тактика имела успех. Люди трусливы. Аннета говорила «нет» с высокомерным спокойствием, которое делало невозможным всякий торг. С ней не смели обходиться так, как с другими, и предлагать мизерную плату. Но и ей платили немногим больше. Приходилось тяжко трудиться, чтобы прокормить себя и сына. Ученики ее жили далеко и в разных концах города, а в Париже тогда еще не было ни автобусов, ни метро. К вечеру у Аннеты ныли ноги. Ботинки от такой ходьбы быстро снашивались. Но у нее было крепкое здоровье, и ей доставляло удовлетворение то, что она сама зарабатывает свой хлеб. Этот труд ради куска хлеба был для Аннеты интересным и новым переживанием. Всякий раз как она выходила победительницей из столкновения с эксплуататорами, она бывала очень довольна своим днем, подобно тем игрокам, что радуются выигрышу, забывая о ничтожности ставки. Она училась узнавать людей. То, что она видела в них, не всегда радовало глаз. Но в жизни все надо узнать! Ока познакомилась с миром безвестного труда. Правда, сближения настоящего, глубокого не было, ибо если богатство разобщает людей, то и бедность разобщает их не меньше. Каждый поглощен своим трудом и заботами. И каждый видит в другом не столько товарища по несчастью, сколько конкурента, отнимающего у него какую-то долю благ земных.

Такое чувство Аннета замечала в женщинах, с которыми ей приходилось конкурировать, и оно ей было понятно: ведь по сравнению с этими женщинами она могла считаться счастливицей. Если она и работала, чтобы не быть сестре обузой, то все же у нее была сестра, и ей не грозили ужасы нищеты. Она не испытывала лихорадочной неуверенности в завтрашнем дне. Ребенок был ей утехой в жизни, и никто не покушался отнять его у нее. Как же можно было сравнивать ее судьбу с судьбой хотя бы той женщины, историю которой ей довелось узнать, – учительницы, уволенной за то, что она, как и Аннета, имела смелость стать незамужней матерью? Правда, вначале ее терпели на службе, поставив условием, чтобы она скрывала, что у нее есть ребенок. Она была сослана, как опальная, на работу в деревенскую глушь и вынуждена была расстаться со своим малышом. Но когда он заболел, она не выдержала и помчалась к нему. Тайна ее открылась, и добродетельные жители деревни стали грубо издеваться над ней. А университетское начальство, разумеется, санкционировало «приговор народа», вышвырнув на улицу мать с ребенком как нарушителей кодекса морали. Вот у кого Аннете приходилось отбивать жалкий кусок хлеба! Она не предлагала своих услуг там, где домогалась работы эта женщина. Но ее всегда предпочитали другим именно потому, что, меньше нуждаясь в работе, она не гналась за ней так настойчиво, как они. Люди не уважают тех, кто голоден. И несчастные, остававшиеся за бортом, видели в Аннете захватчицу, которая их обкрадывает. Они сознавали, что несправедливы к ней, но, когда человек сам является жертвой несправедливости, ему надо на ком-нибудь выместить обиду. Аннета наблюдала теперь самую страшную борьбу, борьбу трудящихся не с природой, не с обстоятельствами, не с богачами, чтобы вырвать у них кусок хлеба, – нет, борьбу тружеников между собой, вырывание друг у друга крох, падающих со стола богачей или скаредного Креза-государства... Вот что делала тяжкая нищета! А для женщин она была еще тяжелее, в особенности для женщин того времени, еще не сплотившихся: они вели между собой войну первобытных дикарей, один на один. Вместо того, чтобы объединить свои силы, они их дробили...

Аннета крепилась, хотя сердце ее часто обливалось кровью, и, несмотря ни на что, весело шла вперед, побуждаемая новизной своей неблагодарной задачи, запасом сил, искавших применения, и мыслью о своем малыше, озарявшем радостью ее дни...

Марк целый день проводил в мастерской Сильвии. Тетушка Викторина умерла вскоре после переезда. Она не могла пережить разлуки со старым домом, старой мебелью и привычками полувековой мирной жизни. А так как Аннета с утра до вечера не бывала дома, Сильвия брала малыша к себе. Заказчицы и мастерицы ласкали его как домашнего котенка. Он лазил повсюду на четвереньках, обследовал каждый уголок или сидел под столом и подбирал крючки, лоскутки, разматывал клубки ниток. Его пичкали сладостями и осыпали поцелуями. Марку в то время шел уже четвертый год. Он был, как Аннета, светлый шатен, еще бледненький после тяжелой болезни. Для этого мальчугана жизнь представляла непрерывную смену впечатлений. Сильвия могла бы припомнить впечатления своего раннего детства, когда она, забравшись под стол матери, подслушивала разговоры заказчиц. Но взрослым, взирающим на мир с высоты своих ходуль, открывается совсем иное поле зрения – они уже не видят того, что улавливают глаза ребенка. Да и розовым ушкам Марка было что послушать в мастерской, когда у женщин развязывались языки, дерзкие, бесстыдные и насмешливые! Сильвия и ее паства не грешили чрезмерной чопорностью. Под смех и пересуды иголка живее снует в пальцах... Присутствие мальчика никого не смущало: «Что он понимает?..»

Вероятно, он и в самом деле не понимал, но он все впитывал в себя, ничего не пропускал мимо ушей. Дети все подбирают, все ощупывают, все исследуют. Беда тому, что валяется без присмотра и попадет к ним в руки! Забравшись под стул, Марк совал в рот все, что падало сверху: крошки печенья, пуговицы, косточки. Точно так же подхватывал он всякое слово, – правда, еще не понимая, но для того, чтобы понять. И эти слова он пережевывал, заучивал, напевал...

– Ах ты, поросенок!..

Ученица вырывала у мальчика ленту, которую он сосал или в азарте исследования засовывал себе в нос. Но нельзя было вырвать у него подслушанные и проглоченные слова. Пока он еще ими не пользовался – что ему было с ними делать? Но ни одно не пропадало даром.

Извлеченный из-под стола или юбок, где он с любопытством наблюдал движения ног и пленных пальцев, зажатых в ботинках, и вынужденный занять позицию, которая в мире взрослых считается нормальной и приличной, он смирно и послушно сидел на низенькой скамеечке у ног Сильвии – или другой женщины, потому что его тетушка редко сидела спокойно на одном месте. Он терся щекой о теплую ткань юбки и, запрокинув голову, глядя снизу вверх, видел склоненные лица, прищуренные глаза с бегающими зрачками, живыми и блестящими, зубы с пузырившейся меж них слюной, перекусывавшие нитку или закусившие нижнюю губу, а повыше – трепещущие ноздри с красными жилками. Или наблюдал, как бегает иголка в пальцах. По временам чья-нибудь рука щекотала его под подбородком, рука с наперстком на пальце, и наперсток холодил шею... От малыша и тут, как всегда, ничто не ускользало; теплота или свежесть этой чужой руки, покрывающий ее мягкий пушок, розоватые отблески и янтарные тени на коже, запах женского тела... Конечно, он подмечал все бессознательно. В многостороннем и многогранном сознании ребенка, воспринимающего мир, мимоходом запечатлевалось все, словно на фотографической пленке... Женщины в мастерской и не подозревали, что они с ног до головы отпечатывались на этой чувствительной пластинке. Но Марк их воспринимал не целиком, а как бы по кусочкам, и некоторых кусочков не хватало – как в игре-головоломке, где части картинки перемешаны. Отсюда – необъяснимые привязанности Марка, разнообразные и пылкие, но преходящие. Окружающие считали их просто капризами, однако дело тут было не столько в его непостоянстве, сколько в том, что ребенка привлекал не человек, а что-нибудь одно в этом человеке. Трудно сказать, что именно нравилось ему в той или иной из окружающих его женщин. Как настоящий котенок, он любил не людей, а скорее их мягкие руки, ласкавшие его. Он любил мастерскую, как совокупность этих ласк, она была его домашним очагом. Марк был откровенный эгоист и с полным правом на это: маленькому созидателю нужно было прежде всего создать свое "я". Да, он был чистосердечным эгоистом, даже в своей любви. Он ластился к взрослым, потому что хотел понравиться и потому что находил в этом удовольствие. И притом ластился не ко всем, а только к своим избранницам.

С первых же дней ему больше всех полюбилась Сильвия. Он инстинктом, как домашнее животное, сразу понял, что она божество этого очага, хозяйка и госпожа, которая раздает пищу, поцелуи, которая «делает погоду» и, значит, угождать ей выгодно. А еще выгоднее быть ее любимцем. И мальчик быстро подметил, что эта привилегия ему дана. Впрочем, он ничуть не сомневался, что заслуживает ее, и принимал как должное, но все же с некоторым удовлетворением приятные и лестные знаки внимания со стороны верховной владычицы мастерской. Сильвия его баловала, ласкала, восторгалась его ухватками, словечками, его умом, красотой, его глазами, носом, ртом.

Она и всех посетительниц заставляла им восхищаться, хвастала им так, как будто это она произвела его на свет. Правда, иной раз она обзывала его «поросенком» и «негодным мальчишкой», утирала ему нос, давала шлепка, но когда это делала она, он не обижался и даже не находил в этом ничего особенно неприятного (что не мешало ему громко протестовать). Не всякий удостаивается шлепков от руки королевы! От девушек в мастерской, от какой-нибудь мелкой сошки он бы этого ни за что не потерпел, боже упаси! К тому же Сильвия и сама по себе, без своего скипетра, нравилась ему. В беспорядочной груде впечатлений, нагроможденных в его душе, больше всего было от Сильвии. Он любил зарываться в ее юбки и, уткнувшись головой ей в живот, слушать как бы сквозь тело Сильвии ее смех и голос; или, вскарабкавшись к ней на колени, охватив ручонками ее шею, тереться носом, губами и глазами о нежную щеку, о светлые завитки около уха, которые так хорошо пахли. Для ребенка осязание – то же, что для взрослого – глаза.

Оно – талисман, который раздвигает перед ним стены и помогает ткать мечту о том, что он как будто видел, мечту о жизни. Маленький Марк ткал свою мечту. И, еще не зная, что такое эти светлые завитки, щека, голос и смех, эта Сильвия, не зная, что такое "я" и «мое», он уже думал:

«Это мое».

Аннета приходила домой только вечером, всегда очень голодная. Целый день она странствовала в мире без любви, как в безводной пустыне, и жила мыслью об источнике, из которого напьется вечером. Она слышала его журчанье, она уже заранее предвкушала, как припадет к нему губами. И порой на улице какой-нибудь прохожий, когда она улыбалась, вспоминая своего ребенка, думал, что эта красивая женщина улыбается ему. Как лошадь, почуявшая близость стойла, она, подходя к дому Сильвии, ускоряла шаг, а добравшись, несмотря на усталость, бегом поднималась по лестнице и смеялась от счастья. Дверь открывалась, она влетала в комнату и набрасывалась на мальчугана: сжимала его в объятиях, тискала, бешено целовала в глаза, в нос, в шейку, куда попало, шумно выражая свою радость и горячую нежность. А Марк, который до ее прихода был занят игрой, или, удобно усевшись на мягком пуфе, степенно рисовал мелом палочки, или развлекался тем, что путал нитки разных цветов, бывал недоволен ее вторжением. Эта большая, стремительная женщина вбегала так неожиданно, хватала его так бесцеремонно, вертела, кричала что-то ему прямо в уши, душила поцелуями... Нет, это ему совсем не нравилось! Им распоряжались против его воли – это было возмутительно! Он никак не мог с этим примириться. Если он сердито отбивался, она еще неистовее начинала целовать и тормошить его, и при этом сколько крику, сколько смеха!.. Марку все в ней не нравилось: бесцеремонность, шумливость, резкость... Он очень хорошо понимал, что мать его любит, восторгается им, он даже согласен был – пусть целует! Но надо же вести себя приличнее! И откуда только она взялась такая? Вот тетя Сильвия и ее девушки были гораздо лучше. Они играли с ним и тоже смеялись и шумели, но никогда не вопили так неистово, не хватали его так грубо, не душили поцелуями! Он не понимал, почему Сильвия, так хорошо умевшая задавать головомойки своим подчиненным, не научит приличным манерам эту невоспитанную особу, отчего тетушка не пытается оградить его от этих вольностей. А Сильвия, напротив, обходилась с Аннетой ласково и как с равной – с другими она так не разговаривала. Она все твердила Марку.

– Ну будь же ласковее! Поцелуй маму! Да, эта женщина – его мама, он это, конечно, знал, но это еще не причина так вести себя! Он понимал, что Анкета тоже некая домашняя власть. Он еще очень хорошо помнил теплоту ее груди, он сохранял еще в жадном ротике сладкий вкус ее молока, а в своем теле птенчика – золотистую тень укрывавшего его крыла. И еще недавно, когда он был так болен и невидимый враг сжимал ему горло, над ним все ночи напролет склонялась голова всемогущей защитницы... Да, да, все это было так! Но сейчас она ему больше была не нужна. Если он и хранил где-то в глубине памяти все эти воспоминания вместе с множеством других, они уже не имели для него никакого значения. Когда-нибудь потом, может быть... Там видно будет... А теперь каждый миг приносил ему новые дары неба – только успевай собирать! Дети – народ неблагодарный. Mens momentanea... lt;Душа, живущая мгновением (лат.).gt; Неужели вы думаете, что у них есть время вспоминать то, что их радовало вчера? Им дорого только то, что тешит их сегодня.

Аннета сделала большую ошибку, позволив другим затмить себя сегодня к стать мальчику приятнее и даже нужнее. Почему это мама, вместо того чтобы целый день шататься бог знает где, а вечером появляться так некстати и набрасываться на него, не возится с ним постоянно, не ухаживает за ним, как Сильвия и все девушки? А если так – тем хуже для нее! И Марк только снисходительно терпел бурные ласки Аннеты, отвечая на дождь нелепых вопросов влюбленной матери неохотными и равнодушными «да», «нет», «здравствуй», а потом, вытирая щеку, спасался бегством от этого ливня и возвращался к своим играм или на колени к Сильвии.

Аннета не могла не видеть, что Марк любит Сильвию больше, чем ее.

Сильвия видела это еще лучше. Они вместе смеялись над этим, и обе как будто не придавали этому ни малейшего значения. Но втайне Сильвия была польщена, а Аннета ревновала... Они не хотели сознаваться в таких чувствах даже самим себе. Сильвия была добрая девушка и заставляла неласкового мальчишку целовать Аннету. Эти вынужденные поцелуи доставляли Аннете мало радости, зато Сильвия была довольна. Она не признавалась себе, что обкрадывает сад бедняка, а потом с царской щедростью предлагает ему несколько плодов из его же сада. Таких вещей люди себе не говорят, чтобы не растревожить докучливую совесть, но тем больше они тешатся ими втихомолку. И Сильвия без всякого сознательного коварства любила при сестре подчеркивать свою власть над ребенком, ласки его доставляли ей больше удовольствия, когда при этом бывала Аннета. Аннета с притворной шутливостью говорила небрежно:

– С глаз долой – из сердца вон! Но в душе ей было не до шуток. Здесь не было места иронии. У Аннеты только ум был насмешливый, а любила она слепо, как любят животные. Тяжело было ей, женщине в полном смысле этого слова, скрывать свои чувства. Но ведь ее бы подняли на смех, если бы она открыла им свое бедное, изголодавшееся по любви сердце. И она при Сильвии и девушках притворялась равнодушной и пресыщенной, болтала о событиях дня, о людях, которых встречала, рассказывала о том, что слышала, делала и говорила сегодня, – словом, обо всем, что было ей безразлично (ох, как безразлично!..).

Зато ночью, когда Аннета, вернувшись к себе, оставалась одна с ребенком, она могла без удержу отдаваться своему горю. Да и не только горю, но и радости, страстным порывам любви. Здесь некого было остерегаться, не от кого прятать свои чувства. Здесь ее сын принадлежал ей одной, она владела им безраздельно. И она немного злоупотребляла этим, утомляя малыша своей бурной нежностью. Маленький дипломат, понимая, что здесь, вдали от Сильвии, он беспомощен, скрывал свое недовольство: до завтра нужно было как-то ладить с этой сумасбродной матерью. Он придумывал уловку: делал вид, будто ему ужасно хочется спать. Долго притворяться не приходилось – Марк засыпал быстро после полного впечатлений дня. А до этого он лежал на руках у матери с закрытыми глазами – казалось, в полном изнеможении, как обреченный на заклание ягненок. И Аннета волей-неволей должна была укладывать его в постель, прервав его лепет. А маленький комедиант в полусне, от которого он постепенно просыпался, пока его несли вниз, украдкой забавлялся, глядя сквозь ресницы на доверчивую маму, созерцавшую его с безмолвным обожанием. В такие минуты он сознавал свое превосходство и был ей за это благодарен. Иной раз он даже порывисто обнимал Аннету ручонками за шею, когда она стояла на коленях у его кроватки. Эта неожиданная ласка вознаграждала ее за все. Но случалось это не часто, – Марк был скуп на нежности. И Аннета ложилась спать, не утолив голода. Засыпала она не скоро, долго ворочалась с боку на бок, прислушиваясь к дыханию ребенка, а в голове лихорадочно сновали мысли...

Она твердила себе: «Он даже не поцеловал меня как следует... Он меня не любит...» И сердце ее больно сжималось. Но тут же она одергивала себя:

«Что я выдумываю!»

Надо было тотчас отогнать эту мысль, – разве можно жить с нею? Нет, это не правда!.. Как может она обвинять своего славного сыночка?.. И она торопливо перебирала воспоминания, отыскивая все, что было в них лучшего, все проблески нежности у ребенка, его ласковые словечки. Вспоминая их, она готова была вскочить с постели и кинуться опять целовать мальчика... «Нет, не надо его будить, тес!.. Какое легкое дыхание!.. Сокровище ты мое!.. Как хорошо нам будет вместе, когда ты подрастешь!»

Настоящее было довольно уныло, и Аннета, чтобы скрасить его, рисовала себе будущую близость с сыном, такую, как ей хотелось. Ей нужен был кумир, чтобы на служение ему тратить те силы, что с некоторых пор опять бродили в ней и не давали покоя.

Это была уже не та тревожная грусть, не то нервное беспокойство, которые мучили ее перед болезнью Марка и от которых ее отвлекла его болезнь. Прошли те бездеятельные дни, когда она чувствовала себя опустошенной, – ни сил, ни интереса к чему бы то ни было, штиль перед отливом...

Теперь в океане наступал новый прилив. Он уже возвещал о себе ревом волн, вздымавшихся в ночной тишине. Материнство на время утолило страсти, а постоянная физическая усталость от трудовой жизни была той плотиной, которая сдерживала их. Но, скопляясь где-то в глубине, они бились об эту преграду, как волны о скалы. Рост души человеческой идет спиралью, и душа Аннеты сейчас была близка к состоянию, которое она уже раз пережила, лет пять назад, в промежутках между знойным летом в Гризонском отеле и той весной, когда она полюбила Рожэ Бриссо. Да, состояние было близкое к тому, прежнему, но не совсем то. Возвращаясь к прошлому, мы только кружим над ним, не спускаясь. Аннета за эти годы созрела. В ее волнении уже не было слепой чистоты молодой девушки. Она стала женщиной, и ее желания были остры и отчетливы. Она теперь знала, куда они влекут ее, – именно потому она и не хотела к ним прислушиваться. Воля ее созрела так же, как ее тело. Внутренняя жизнь стала богаче, и все переживания имели чувственный оттенок.

Итак, новое появление этих знакомых и пугающих страстей, как душный полдень, предвещало грозу. Гнетущая тишина таила в себе близкие тревоги.

Она пришла на смену беззаботной радости, беспечным печалям юного утра.

До сих пор тени, набегавшие порой на лицо Аннеты, быстро рассеивались.

Теперь она все время была в напряжении. Если она на людях забывала следить за собой, если ее не отвлекало присутствие ребенка, она была молчалива и между бровями у нее появлялась резкая складка. Поймав себя на этом, она бесшумно исчезала из комнаты. И если бы кто-нибудь, обеспокоенный ее отсутствием, вздумал ее искать, он нашел бы Аннету в ее квартире – она убирала, стелила постель, переворачивала матрац, чистила мебель или вытирала окна, суетясь больше, чем нужно, но не заглушая этим душевного смятения. Она часто задумывалась во время работы, стоя с тряпкой в руке на стуле или облокотясь на подоконник. В такие минуты она забывала не только о прошлом, но и о настоящем, о живых и о мертвых, даже о ребенке. Она смотрела и ничего не видела, она слушала, не слыша, она думала без мыслей. Пламя, горящее в пустоте. Парус на ветру в открытом море.

Она чувствовала, как мощное дыхание этого ветра пронизывает ее, и корабль содрогается всеми своими мачтами... Постепенно из бесконечности выступали лики вещей, ее окружавших. В окно, у которого она стояла, доносились со двора знакомые звуки; она узнавала певучий голосок своего мальчика. Но и он не нарушал ее грез наяву, только придавал им другую окраску... Он был, как пение птицы в летний день... О сердце, залитое солнцем, какой запас любви еще хранится в тебе! Полными пригоршнями черпать жизнь!.. Но улов был слишком тяжел... Душа не могла его удержать и погружалась в огненную бездну, где не было ни пения, ни голоса ее ребенка, ни ее, Аннеты, – ничего, только могучий жаркий трепет...

Аннета пробуждалась от своих грез, стоя все на том же месте у окна.

Но по ночам неотвязные сны, исчезнувшие было после рождения Марка, теперь возвращались, непрерывно сменяя друг друга. Аннета катилась из одного в другой, как с этажа на этаж. А утром вставала разбитая и словно сожженная, пережив в одну ночь десять ночей. И не хотела вспоминать того, что ей снилось...

Окружающие замечали, что у нее озабоченное лицо, рассеянный взгляд.

Им была непонятна резкая перемена в Аннете, но они не тревожились, объясняя ее внешними причинами – материальными затруднениями. А между тем тревожная перемена была началом глубокого обновления. Аннета этого не сознавала и переживала ее как период своеобразной беременности, более томительной, чем бремя будущего материнства. Да это и было своего рода материнство – рождение скрытой души. Она, как семя, зарыта в глубине человеческого перегноя, хранящего в себе отбросы поколений. Извлечь ее оттуда – дело целой долгой жизни. Да, целая жизнь уходит на это рождение человека. И часто акушеркой бывает смерть.

Аннета испытывала тайный страх перед неведомым существом, которое когда-нибудь вырвется из нее на свободу. В припадках страха и стыда она замыкалась в себе, вся уходила в свою бурную внутреннюю жизнь, оставаясь наедине с пребывающим в ней новым человеком. Отношения между ними были враждебные. Атмосфера была насыщена электричеством, и в этой предгрозовой тиши то срывались, то снова замирали вихри. Аннета чуяла опасность.

Напрасно старалась она отодвинуть в тень то, что ее смущало. В тени или не в тени – это все же оставалось в ней, в ее смятенной душе. А знать, что твоя душа сверху донизу заселена неведомым существом, – это не очень-то успокоительно!..

«Ведь это все – я... Но чего „оно“ хочет от меня? Чего я сама хочу?»

Она отвечала себе:

«Тебе нечего больше желать. У тебя есть то, чего ты хотела».

Усилием воли Аннета обращала весь пыл своей любви на ребенка. Эти порывы материнской страсти не приносили ей счастья. Ненормальная, чрезмерная, болезненная (ибо это были неудачные попытки перевести на иной путь совершенно другие инстинкты, обмануть которые было нельзя), страсть эта могла привести только к разочарованию. Она отталкивала ребенка. Марк восставал против такого насилия над ним и уже не скрывал от матери возмущения. Она ему докучала своими нежностями, и он высказывал это в коротеньких гневных монологах, которых Аннета, к счастью, не слышала. Зато их как-то раз подслушала Сильвия и разбранила его, хохоча при этом во все горло. Марк, стоя в углу за дверью, разговаривал со стенкой. Размахивая руками, он решительно и сердито твердил:

– Надоела мне эта женщина! Надоела!..

Желая рассказать историю чьей-нибудь жизни, мы описываем ее события.

Мы думаем, что это и есть жизнь. Но это только ее оболочка. Жизнь-это то, что происходит внутри нас. События извне влияют на нее лишь тогда, когда они отмечены и, я бы даже сказал, порождены ею. Именно так бывает в большинстве случаев. Десятки событий происходят за месяц вокруг нас, но мы на них никак не отзываемся, потому что они не имеют для нас значения. Но уж если какое-нибудь из них нас сильно затронет, можно поручиться, что мы шли ему навстречу и встретили его на полдороге. Если толчок приводит в действие какую-то пружину внутри нас, значит пружина эта была натянута и ожидала толчка.

К концу 1904 года душевное напряжение Аннеты стало ослабевать, и эта внутренняя перемена, казалось, была связана с некоторыми переменами, которые в то время происходили вокруг нее.

Сильвия выходила замуж. Ей было двадцать шесть лет, она уже достаточно насладилась радостями свободы и находила, что пора вкусить и радостей семейной жизни. Она выбирала мужа осмотрительно, не спеша. От любовных связей она не требовала прочности – лишь бы доставляли удовольствие! А муж должен быть из прочного, добротного материала. Конечно, Сильвии хотелось, чтобы он ей, кроме того, нравился. Но ведь нравиться можно по-разному. Когда выбираешь человека в мужья, увлечься им вовсе не обязательно. Сильвия в этом деле руководствовалась доводами рассудка и даже деловыми соображениями. Ее предприятие процветало. Мастерская под вывеской «Сильвия. Платья и пальто» заслуженно пользовалась прекрасной репутацией и завоевала себе избранную клиентуру в кругах средней буржуазии: здесь шили изящно, со вкусом и по умеренным ценам. Мастерская, преуспевая, достигла того предела, который Сильвия не могла перешагнуть одна, своими силами. Ей нужен был компаньон, который помог бы перейти эту черту, который расширил бы дело, присоединив к ее дамской швейной мастерской портняжную.

Никого не посвящая в свои планы, она стала искать подходящего человека. Наконец окончательно сделала выбор. И, сделав выбор, решила выйти замуж за своего избранника. А любовь? Любовь, говорила себе Сильвия, придет потом, будет время и для нее! Она не выйдет за человека, которого не сможет полюбить. Но любовь – не главное. На первом месте дело!

Ее избранника звали Леопольд Сельв, и в первую же минуту их знакомства молодая хозяйка мастерской придумала для новой фирмы название, которое будет красоваться на вывеске: «Сельв и Сильвия». Однако, хотя для женщины звучное имя имеет немалое значение, Сильвия была не так глупа, чтобы удовольствоваться только этим: Сельв был прекрасной партией.

Этот не очень молодой (на вид ему было добрых тридцать пять лет) и довольно видный мужчина – как говорится, «неладно скроенный, да крепко сшитый», цветущий рыжеватый блондин, служил старшим закройщиком у известного парижского портного. Он хорошо знал свое ремесло, много зарабатывал, к тому же был человек степенный, не гуляка. Сильвия навела справки. И дело было решено – пока только в голове Сильвии. Она еще не спросила, согласен ли Сельв. Но это ее меньше всего беспокоило: она знала, что добьется своего.

Сельв вовсе не домогался чести стать ее мужем. Этот веселый малый, ничуть не честолюбивый, изрядный эгоист, дороживший своими удобствами и привычками, решил остаться холостяком. Он не собирался бросать свое место, хотя и скромное, но доходное и не обременявшее его ответственностью у хозяина, который знал ему цену. Но Сильвия быстро опрокинула все его планы и нарушила его покой. Они встретились (встреча была ею заранее подстроена) на одной осенней выставке, куда и он и она пришли, чтобы ознакомиться с модами. Сильвию окружили поклонники – молодые люди, пламенно влюбленные в нее, и она направо и налево расточала улыбки, сыпала острыми и веселыми словечками, не обращая на Сельва никакого внимания.

Затем, когда он (не без горечи) оценил ее любезность и остроумие, предназначавшиеся не для него, Сильвия неожиданно удостоила его благосклонного внимания. Теперь она обращалась только к нему – остальные отошли на задний план. Такой внезапный поворот подкупил Сельва, тем более что он приписал его своим личным качествам. Это был ловкий ход со стороны Сильвии – и Сельв попался. Прощай все его благие намерения!

Через некоторое время Сильвия попросила Аннету прийти к ней вечером, после обеда, в час, когда в мастерской уже обычно никого не бывало.

– Я тебя просила прийти, потому что жду одного человека, – сказала она.

Аннета удивилась:

– А я для чего нужна? Разве ты не можешь одна его принять?

– Так будет приличнее, – с важностью возразила Сильвия.

– Поздновато ты вспомнила о приличиях!

– Лучше поздно, чем никогда, – отозвалась Сильвия все с той же невозмутимой серьезностью.

– Да что ты меня дурачишь? Так я этому и поверила!

– Ну и не верь! Аннета погрозила ей пальцем:

– А кто же этот другой? Кого ты собираешься морочить?

– Вот он идет!

Сельв позвонил. Он, видимо, был недоволен тем, что застал Сильвию не одну, но, как человек благовоспитанный, постарался это скрыть. Нелегко произвести выгодное впечатление в обществе двух молодых и бойких женщин, которые кого угодно смутят, особенно когда они заодно. Сельв чувствовал, что его изучают две пары глаз. После нескольких довольно тяжеловесных комплиментов, часть которых он из вежливости уделил Аннете, он заговорил о делах, о своем ремесле, о своей жизни очень занятого человека. Аннета великодушно притворялась заинтересованной, задавала вопросы. Сельв стал доверчивее, у него развязался язык. Он говорил о трудностях, которые мешали ему пробить себе дорогу, о своих невзгодах и успехах и всячески старался показать себя с наилучшей стороны. Он производил впечатление человека простодушного, доброго и довольного собой. Сельв вел игру в открытую, тогда как Сильвия, более осторожная, раньше чем выложить свои карты на стол, старалась заглянуть в карты партнера. Аннета, скоро отодвинутая на задний план, наблюдала за этой игрой и дивилась не столько ловкости сестры, сколько ее выбору. Сильвии нетрудно было бы сделать более выгодную партию. Но она вовсе к этому не стремилась. Слишком красивые и блестящие мужчины не внушали ей доверия. Разумеется, она не вышла бы за дурака или урода. Золотая середина, толковый помощник, а не верховод – вот что ей было нужно! Она понимала, что в браке каждая сторона должна давать, а хочет брать: это как предложение и спрос. Ей требовалось только одно: она была сама себе госпожа и такой хотела остаться. А ему чего было нужно? Чтобы его полюбили ради него самого, за красивые глаза? Бедняга! Не мог же он так много воображать о себе – ведь он знал, что некрасив и даже непривлекателен. Но все-таки он хотел, чтобы женщина вышла за него по любви... Ну не смешно ли? Думая об этом, Сельв пожимал плечами, мысленно посмеиваясь над такой слабостью, ибо при всем своем простодушии он был неглуп, знал жизнь и к женщинам относился скептически, как большинство французов. Но потребность любви в человеке так сильна! Ах, эта глупая потребность сердца!.. «А почему меня нельзя полюбить? Я не хуже других!..» Так Сельв переходил от смирения к самодовольству. Он добивался любви, точно милости. Это была плохая тактика...

И как он ничего не умел скрыть! Плутовка Сильвия отлично это подметила.

Когда его большие голубые глаза навыкате спрашивали: «Вы меня любите?..»

– она, помня, что неуверенность питает любовь, отвечала умильными взглядами, которые не говорили ни да, ни нет.

Когда сестры остались одни, Аннета сказала Сильвии:

– Нехорошо, что ты так с ним заигрываешь!

– А почему? – возразила Сильвия, смотрясь в зеркало. – Игра стоит свеч.

– Значит, это серьезно?

– Очень серьезно.

– Вот не могу себе представить, что ты выйдешь замуж!

– Напрасно! Я думаю проделать это даже не раз и не два...

– Не люблю, когда ты шутишь такими вещами!

– Ах, ты ходячая Армия спасения! Чем же тогда шутить? Ну, ну, госпожа Бут (Сильвия произносила «Бот» lt;Бут – фамилия основательницы Армии спасения.gt;), не хмурь свои красивые брови! Я не собираюсь пока менять мужа, сначала еще надо его испробовать. Я хочу выйти замуж надолго. Но если брак окажется непрочным, – что ж, придется искать другого!

– Я не за тебя беспокоюсь! – сказала Аннета.

– Вот как! Ну что ж, спасибо и за то, что беспокоишься о нем. Значит, он тебя пленил?

– Сильвия, он тебе не пара. Но он славный малый, – жаль, если ты ему испортишь жизнь.

Сильвия улыбалась своему отражению в зеркале.

– Эка важность, подумаешь! Люди всегда портят друг другу жизнь. Конечно, ему придется страдать!.. Бедняга! Не хотела бы я быть в его шкуре... Ну, ну, я шучу, не беспокойся за него! Неужели ты думаешь, что я не знаю качеств моего Адониса? Он ничем не блещет, но на него можно положиться – уж я-то кое-что в этом смыслю. Конечно, я не стану ему этого говорить: мужчину никогда не следует баловать, а то он начнет воображать, что имеет на тебя какие-то права. Но я знаю все его качества. Я не так глупа, чтобы его обижать, – ведь это значило бы вредить самой себе!

Конечно, не поручусь, что не буду его бесить (это ему полезно – пусть немножко похудеет!), но изводить его буду не чересчур, а ровно столько, сколько необходимо. Разумеется, только в том случае, если мне не на что будет жаловаться, а иначе пусть сам на себя пеняет: я в долгу не останусь, всегда плачу наличными! Я честно торгую: надуваю покупателей ровно настолько, чтобы можно было прокормиться, не больше. Но если они пробуют надуть меня, – ну, тогда я уже не стесняюсь!

– Что за женщина! Никогда нельзя заставить ее говорить серьезно! – воскликнула Аннета.

– Если о всех серьезных вещах говорить серьезно, тогда и жизнь станет невмоготу! – сказала Сильвия.

Леопольд скоро опять пришел, и Сильвия не стала его томить. Она быстро обозрела позиции противника и, не выходя из-за оборонительных укреплений, проверила его вооружение, амуницию и провиант, а тогда уже добровольно сдалась. Она без всякого труда незаметно внушила ему свою идею, и Леопольд до конца жизни сохранил иллюзию, что это у него первого явилась мысль открыть большую мастерскую «Селив и Сильвия».

Свадьбу решили сыграть в середине января – сезон, когда работы у портных меньше. Последние недели перед свадьбой были веселым временем и для работниц мастерской – сияющий Леопольд угощал всю компанию, водил в театр и кино. Эти девушки так любят повеселиться! Когда одна из них выходит замуж, им кажется, что она словно приносит в их общий дом счастье.

И каждая, встречая этого дорогого гостя, шепчет ему мысленно:

«Смотри же, не забудь! Следующая очередь – моя!..»

Всеобщая радость заразила и Аннету. Казалось, она должна была бы сейчас еще живее почувствовать, как неудачно сложилась ее жизнь. А между тем она спрашивала себя, куда девались все ее горести: они соскользнули с нее, как сорочка с бедер. О молодость, горе тебе нипочем!.. Нельзя сказать, чтобы брак Сильвии приводил Аннету в восторг. Она нежно любила сестру, и ей было немного грустно при мысли, что они теперь уже не будут так близки. И потом досадно было, что такая хорошенькая девушка выходит за довольно простоватого парня. Не о таком муже для Сильвии мечтала Аннета. Но что за дело людям до чужой мечты! И они правы... Каждый бывает счастлив по-своему.

Сильвия была довольна. Любовь Леопольда и его явное восхищение льстили ее тщеславию и мало-помалу покоряли ее сердце. Она говорила сестре, что ценит степенность и серьезность своего жениха – он будет ее надежным товарищем и ни в чем не станет ее стеснять. Правда, изменять ему она не собирается, но никогда нельзя поручиться за будущее, а Леопольд тем хорош, что не станет строго требовать у нее отчета в поведении, – в этом она уверена. Леопольд не стремился узнать прошлое Сильвии, он ей верил, и Сильвия была ему за это благодарна.

Жизнь оставила Леопольду мало иллюзий и сделала его терпимым. Она научила его, что лучшее правило поведения – благодушный эгоизм честного скептика, доброго и нетребовательного, который не ждет от других того, чего сам не может дать.

У Сильвии было больше общего с Леопольдом, чем с Аннетой. Аннету она, конечно, любила сильнее. Но, будь Аннета мужчиной (так, смеясь, говорила Сильвия), она бы ни за что не вышла за нее замуж. Нет, нет, это плохо кончилось бы!.. А с Сельвом она чувствовала себя в безопасности. Это чувство спокойной умеренности избавляло ее от необходимости размышлять о женихе: она думала о свадьбе, о подвенечном наряде, который себе сошьет, о своем будущем хозяйстве и грандиозных коммерческих проектах. И эти мысли рождали чувство полного удовлетворения.

Свадьба состоялась в солнечный зимний день. Потом Сельв повез всех в Венсенский лес. Устраивались веселые пикники. Аннета охотно принимала в них участие. В другое время ей был бы неприятен вульгарноватый пошиб этого шумного веселья. Сейчас она его не замечала. Она развлекалась вместе со славными юношами и девушками, для которых это были часы блаженного отдыха среди дней тяжелого труда. Она участвовала в играх и всех пленила своей живостью и заразительной веселостью. Сильвия привыкла видеть сестру холодной и высокомерной и сейчас с удивлением наблюдала, как она от души веселится. Вот она играет в жмурки: с завязанными глазами, красная от возбуждения, улыбаясь во весь рот и выставив вперед подбородок, как будто хочет поймать на лету солнечный луч, она идет большими шагами, спотыкаясь, раскинув руки, как крылья, и хохочет во все горло!..

Не один человек, глядя на красивое, сильное тело этой страстной женщины, вероятно, думал: «Кого она покорит? Кто покорит ее?..» Но Аннета, казалось, думала только об игре... Куда девались все заботы, еще вчера ее угнетавшие? Где ее сосредоточенный, напряженный, ушедший внутрь взгляд?

Да, в ней несомненно была какая-то душевная гибкость!.. Сильвия ставила себе в заслугу, что сумела отвлечь Аннету от забот, и радовалась этому.

Но Аннета хорошо знала, что причина ее нового настроения гораздо глубже.

Не от свадебного веселья у нее стало легче на душе, а наоборот: она была так весела на свадьбе потому, что ее тревога улеглась.

Но что же произошло? Произошло нечто странное, и не сразу, – только проявилось оно, это новое, внезапно, в один прекрасный день.

Это было за несколько недель до свадьбы Сильвии, в воскресное утро.

Аннета сидела полуодетая перед зеркалом у своего туалетного столика. По воскресеньям она любила одеваться медленно, не торопясь, – ведь в другие дни нужно было рано уходить из дому. Ей лень было двигаться – сказывалась накопившаяся усталость. Марк, как только встал, убежал к тетке. Он живо интересовался предстоящей свадьбой и смешил Сильвию своими замечаниями, которые делал тоном бывалого человека. Леопольд его баловал: чтобы угодить Сильвии, он ухаживал и за ее собачонкой. И Марк, польщенный, гордый таким вниманием к нему взрослого мужчины, проводил весь день внизу, а к матери возвращался неохотно. Аннета замечала это с горечью и унынием. Но в то воскресное утро усталость была сильнее горя, и к ней примешивалось какое-то тайное чувство, не лишенное приятности. Аннета по привычке все-таки вздохнула. Но она наслаждалась этой приятною усталостью, сознанием, что сегодня можно, слава богу, отдыхать, вытянувшись в кресле... Воскресенье! Прежде Аннета не умела ценить его по-настоящему.

«Устала я! Устала! Как хорошо, что не надо никуда идти!.. Спать бы и спать – тысячу лет!.. Сидеть вот так, хотя и в неудобной позе, не делая ни одного движения. Точно ты зачарована и боишься разбить чары. Не буду двигаться! Как хорошо!..»

Она смотрела в окно, на крышу напротив. Из трубы пекарни поднимался дым. Завиваясь светлыми кольцами на ветру и приплясывая, он весело бежал к голубому небу. Глаза Аннеты смеялись, душа уносилась ввысь и вместе с этими прихотливыми арабесками дыма плясала в воздухе, освободившись от земной тяжести. Душа ее была открыта солнцу и ветру. Аннета вполголоса напевала... И вдруг ей вспомнился взгляд молодого человека, который с восхищением смотрел на нее вчера в омнибусе. Она его не знает и, конечно, никогда больше не увидит. Но этот взгляд, который она перехватила, неожиданно повернув голову (а он думал, что она его не видит), так простодушно говорил ей о ее красоте. что оставил в ее сердце чувство живой радости... Она притворялась перед собой, будто не знает, откуда эта радость... Но когда зеркало отразило ее улыбку, она вдруг увидела себя глазами того, кто ее когда-нибудь полюбит... Где вы, заботы?.. Они еще жужжали где-то, но далеко, очень далеко, да и то лишь время от времени...

«Нет, довольно, довольно! К чему?.. Со всем этим нужно покончить!»

Такие мысли для Аннеты были не новы. Она уже двадцать раз твердила себе то же самое. Но нечего было ожидать, что она выполнит свое решение.

Разум – хороший советчик, да в его советах много ли проку? Сердце можно убедить лишь доводами сердца.

Сейчас и в таких доводах не было недостатка. Сейчас Аннета готова была признать нелепой страстность своей материнской любви. Но признавала она это потому, что в ней воскресли другие потребности, которые она до сих пор в себе подавляла. Она больше не могла, не хотела их отвергать.

И, как только она их безмолвно признала, она почувствовала себя освобожденной. Голос встрепенувшейся молодости говорил ей:

«Ничего не потеряно. Ты еще имеешь право на счастье. Жизнь твоя только начинается...»

Мир вокруг ожил. Она снова обрела вкус ко всему. Даже в тусклые дни бывали просветы. Аннета не строила никаких планов на будущее. Она просто радовалась при мысли об этом отвоеванном будущем, каким бы оно ни было... Да, да, она молода, молода, как этот юный, наступающий год... Вся жизнь перед ней... Она никогда не пресытится ею!

Начало февраля – чудесная пора. В Париже она полна очарования. Весна чувствуется пока только в небе и в сердце, но уже все вокруг кажется каким-то удивительно чистым, все светло и ясно, как радость просыпающегося ребенка. Наступает самое прекрасное время года. Птиц еще не видно, но в воздухе уже слышен их полет: кажется, что стоишь на верхушке башни, уходящей в ясное небо, и видишь тучи крыльев, стаи ласточек, которые перелетают через моря и летят к нам. И вот они уже здесь, они поют в моем сердце!..

Как всякий здоровый человек, Аннета любила все времена года. Она легко приноравливалась к ним, она словно вбирала в себя часть их скрытых сил. Весна, пора обновления, наполняла ее радостным возбуждением.

Ходьба, работа – все доставляло ей удовольствие. Она возвращалась домой приятно усталая и с отличным аппетитом. Все ее живо занимало, опять проснулся интерес к умственной жизни, ко всему, что она забросила за последние четыре года, – к музыке, книгам. Несмотря на утомление, она выходила иногда и по вечерам, бежала на другой конец Парижа, чтобы послушать концерт, на который достала билет. У Сильвии тяжело проходило начало беременности, и она завидовала сестре.

Во время вечерних прогулок за Аннетой не раз увязывались мужчины.

Рассеянная, поглощенная своими мечтами, она их долго не замечала, но вдруг от беседы с самой собой ее отвлекало ощущение, что кто-то следует за ней по пятам. Очнувшись, она с любопытством оглядывала субъекта, который что-то ей нашептывал, пожимала плечами или делала недовольную гримасу и шла дальше, ускоряя шаг и бормоча про себя:

– Вот старый дурак!

«Дурак» часто бывал не старый, а молодой. И тогда Аннета думала:

«Лет через десять и Марк, пожалуй, будет делать то же самое...»

И останавливалась, возмущенная. Юноша встречал гневный взгляд, предназначавшийся будущему Марку, и отставал. А она уже снова улыбалась, представляя себе на месте этого юноши своего Марка, взрослого, красивого, – как-никак это было забавно и тешило ее материнское самолюбие. Но она тут же спохватывалась и начинала мысленно себя бранить... Мало того, она бранила Марка!

– Шалопай! – ворчала она. – Вот вернусь домой, надеру тебе уши!

(И она так и делала.).

Эти маленькие приключения забавляли Аннету только вначале. Когда же они стали учащаться...

«Нет, это становится невыносимо! Неужели женщине нельзя спокойно пройти по улице? Стоит тебе без всякой задней мысли взглянуть направо или налево или улыбнуться – и тебя уже подозревают в том, что ты ищешь любви! Знаю я ее, эту любовь, довольно я на нее насмотрелась! Мужчины уверены, что мы без них жить не можем! Эти олухи не понимают, что можно быть счастливой без них, счастливой просто так, оттого что хорошая погода, оттого что ты молода и у тебя есть то немногое, что тебе нужно!.. Ну и пусть себе воображают что угодно. Разве я о них думаю! О таких думать?.. Да неужели они никогда не пробовали посмотреть на себя со стороны?»

Но она-то на них смотрела! И в своем блаженном опьянении свободой никак не склонна была их идеализировать. Она спрашивала себя: как можно увлечься мужчиной? Право же, это некрасивое животное! Надо совсем потерять голову, чтобы им прельститься!.. И дочь Ривьера, как истая француженка классического типа, здоровая духом и читавшая Рабле и Мольера, вспоминала слова, которые Дорина говорит Тартюфу.

Она смеялась над любовью. (Ах, как она хитрила с собой!..) Она дразнила ее, а любовь между тем притаилась в ее сердце и, делая вид, что дремлет, ждала своего часа. Эти перепалки были только подготовкой к настоящей атаке. Враг подступал. Враг – и вместе друг...

Ну можно ли было этого ожидать? Кто угодно – только не он... Какая ирония судьбы!

Жюльену Дави было лет тридцать – почти столько же, сколько Аннете.

Это был молодой человек среднего роста, немного сутулый. Если бы не довольно красивые карие глаза, кроткие и серьезные, светившиеся тихой лаской для тех, кто умел его приручить, его грустное лицо было бы непривлекательно. Шишковатый лоб, перерезанный складкой, большой нос, торчащие скулы, черная бородка и мягко очерченные губы, скрытые под чересчур длинными усами (Жюльен как будто задался целью прятать все, что было в нем лучшего), цвет лица желтоватый, как старая слоновая кость, – видно было, что человек питается больше книгами, чем солнцем. Лицо выражало и ум и сердечность, но было какое-то тусклое, неподвижное, – жизнь и страсти еще не наложили на него своего отпечатка. В общем, Жюльен Дави представлял собой фигуру нескладную и унылую.

Он был еще наивнее и неопытнее Аннеты, а она и после своего короткого, но бурного романа была не слишком искушена в делах любви. Правда, унаследованное от отца чутье и откровенности Сильвии, которые иногда стоили бесед королевы Наваррской, не дали ей остаться в неведении. Но такие уроки плохо усваиваются, если сердце не познало всего на собственном опыте. Слова не то, что действительность. И бывает, что, столкнувшись в жизни с тем, о чем мы только недавно прочли в книгах, мы его не распознаем. Несмотря на всю осведомленность Аннеты, ей, в сущности, еще только предстояло узнать почти все. А Жюльену – все.

Жюльен до сих пор не знал любви. У нас во Франции неохотно говорят о таких «девственниках», и в народе они служат мишенью для вольных шуток, ибо народ наш хотя и умен, но довольно крепко держится за старые формы мышления. Между тем таких «невинных» много. Этому способствуют религиозные убеждения, нравственный пуританизм или врожденная, иногда болезненная, застенчивость, а чаще всего тяжелый труд, поглощающий все молодые годы, бедность, отвращение к любви пошлой и уважение к той настоящей, которая придет (а она не приходит), – и при этом во всех случаях, вероятно, холодный темперамент, свойственное северянам медленное пробуждение сердца (медленность эта, впрочем, вовсе не исключает в будущем сильных страстей, – напротив: сердце их накопляет и хранит в запасе). Да, таких людей много, и счастье молодости проходит, ничего не уделив им. Праведники эти стоят в стороне с пустыми руками.

Жюльен почти все в жизни познавал только умом.

Он вырос в семье бедных и трудолюбивых буржуа.

Вся семья состояла из трех человек. Отец, учитель, умер рано, замученный работой: мать всецело посвятила себя сыну, который платил ей такой же самоотверженной любовью. Он был религиозен и, несмотря на свои либеральные убеждения, соблюдал все обряды как верующий католик. Он вел жизнь, полную неустанного труда, однообразную, скрашенную лишь холодной радостью умственной работы и удовлетворением привычек. Ни малейшего интереса к политике, отвращение к общественной деятельности, культ жизни внутренней, замкнутой в кругу семьи. То было честное и скромное сердце, знавшее цену смиренных и стойких добродетелей и в глубине своей – поэтическое.

Жюльен служил преподавателем в лицее. С Аннетой он познакомился еще в университете, когда ей и ему было по двадцать лет. Его с первого же дня влекло к ней.

Но тогда она, богатая, окруженная поклонением, сиявшая молодостью, эгоистичная, как все счастливые люди, равнодушная и далекая, внушала Жюльену робость. Товарищи его были смелее и захватили то место подле Аннеты, которое ему так хотелось занять. Жюльен им завидовал, но не пытался соперничать с ними: он считал себя ниже других, всегда помнил, что он невзрачен, неловок, плохо одет. Он не умел выражать свои чувства, и у людей создавалось неверное представление о его уме и искренности. Сознание, что он некрасив, парализовало Жюльена еще и потому, что он был чуток ко всему прекрасному, и красота Аннеты тайно волновала его. Он считал ее красавицей и не обладал смелостью своих товарищей, которые, ухаживая за ней, между собой развязно обсуждали все достоинства и недостатки ее внешности – слишком густые брови, выпуклые глаза, короткий нос.

Жюльен не замечал таких подробностей. Но он единственный из всех окружавших Аннету молодых людей чувствовал внутреннюю гармонию этой живой формы, понимал ее смысл. Ведь всякая форма есть выражение какого-то внутреннего содержания, однако большинство людей замечает только ее внешние особенности. Для Жюльена глаза, лоб, густые брови Аннеты составляли одно целое с силой ее характера и живостью ума. Он смотрел на нее издали, охватывая всю одним взглядом. И с первого взгляда понял Аннету верно, гораздо вернее, чем потом, когда, познакомившись с ней поближе, старался узнать ее. У Жюльена был тот дальнозоркий ум, который вблизи видит плохо. Иногда люди этого типа бывают гениальны, но они на каждом шагу спотыкаются о то, что у них под ногами.

Жюльен и Аннета встретились снова однажды утром в библиотеке св. Женевьевы, в большом двусветном зале на первом этаже. Они не виделись почти десять лет, и Жюльен успел благоразумно изгнать из своих мыслей образ Аннеты, а в это утро она вдруг снова появилась перед ним. Он поднял глаза от книги и в нескольких шагах от себя, по другую сторону стола, увидел ее, занятую чтением. На красивых каштановых волосах – меховая шапочка, пальто накинуто на плечи (время было еще зимнее, перед Пасхой, а зал не отапливался, и в большие окна дул с площади ледяной ветер. Жюльен сидел в пальто с поднятым воротником. А у Аннеты шея была открыта, и ей было не холодно). Облокотясь на стол и подперев рукой щеку, Аннета сидела в своей привычной позе, так хорошо ему знакомой, – склонив голову, подавшись немного вперед и сдвинув светлые брови, она пробегала глазами страницы и покусывала кончик карандаша. Жюльен смотрел на нее с тем же волнением, как когда-то, в двадцать лет. Но он не помышлял о том, чтобы подойти и заговорить с нею.

Аннета читала с таким же увлечением, с каким она делала все, но ее в это время занимала не одна, а много разных мыслей. Идеи, которые она искала в книгах и которые ее серьезно интересовали, редко представали перед нею без свиты образов, имевших с ними очень мало общего. Она гнала эти образы прочь, но время от времени они возвращались и назойливо стучали в мозг. Даже мыслящая женщина никогда не может целиком сосредоточиться на том, что читает: слишком силен поток собственных дум и ощущений. Аннета часто прерывала чтение, чтобы на минутку «открыть им шлюзы».

И вот когда она, оторвавшись от книги, рассеянно обводила взглядом зал, глаза ее встретились с глазами наблюдавшего за ней Жюльена. В первое мгновение ей показалось, что это тоже из образов прошлого, только что мелькавших перед ней. Но, тотчас очнувшись (так по утрам, просыпаясь, она одним скачком возвращалась от сна к яви), она встала и, обрадованная встречей, протянула Жюльену через стол руку.

Жюльен, смущенный, неловкий, подошел и сел рядом. Начался разговор.

Впрочем, поддерживать его пришлось одной Аннете. Жюльен говорил очень мало, он был ошеломлен такой неожиданной удачей. Аннета тоже была рада: счастливое прошлое встало перед ней. Жюльен играл в нем очень незначительную роль, он был лишь обыкновенным звеном в цепи. Шествие воспоминаний быстро развернулось – и вот уж Жюльен оказался где-то далеко позади.

А он воображал, что все еще видит себя в весело блестевших глазах Аннеты, и от волнения не сознавал, что отвечает ей. Он старался (и как неумело!) скрыть свое восхищение. Он находил, что Аннета стала еще красивее, чем была, и при этом как-то человечнее и проще, в ней чувствовалось что-то новое... Что же именно? Жюльен ничего не слышал о ней вот уже шесть лет, с тех пор как умер ее отец. История Аннеты была ему неизвестна, так как он мало с кем встречался и парижские сплетни до него не доходили. Он спросил Аннету, живет ли она все там же, на Булонской набережной.

– Как, вы ничего не знаете? Я уже давно оттуда перебралась... Да, да, меня выставили из моего дома...

Жюльен не понял. Она объяснила ему коротко, с веселой беспечностью, что разорилась и сама в этом виновата, так как не занималась своими денежными делами...

– Поделом мне! – добавила она.

И заговорила о другом. Ни слова о себе, о своей жизни. Не потому, чтобы она хотела скрыть, – нет, просто это никого не касалось. Если бы Жюльен стал настойчиво расспрашивать ее, задавал вопросы, она сказала бы правду. Но он ничего не спросил, – смелости не хватало, и к тому же он был поглощен одной мыслью: значит, она бедна теперь, так же бедна, как он!.. Жаркий ветер надежды уже ворвался в его душу.

Чтобы скрыть волнение, он с товарищеской бесцеремонностью заглянул в брошюру, которую Аннета только что отложила в сторону:

– Что вы читаете? Перелистал страницы. Это был научный журнал. Перед Аннетой лежала их целая кипа.

– Вот, – сказала Аннета, – стараюсь снова войти в курс дела. Это нелегко. Я потеряла пять лет. Приходится давать уроки, чтобы прокормиться, и для занятий не остается времени. Сейчас Пасха, уроков нет, я свободна – вот и пытаюсь наверстать потерянное, глотаю двойными порциями! Видите, – она указала на раскрытые журналы, – хочу все это одолеть. Но слишком много материала, я не успеваю, – ведь всему надо переучиваться. За то время, что я пропустила, столько накопилось нового! В статьях ссылаются на труды, о которых я понятия не имею... Боже мой, как быстро наука идет вперед! Но я догоню, вот увидите! Я не хочу отставать в дороге – я не калека. Столько замечательных открытий! Я все хочу знать...

Жюльен слушал с жадностью. Из всего, что она говорила, он запомнил одно: она живет своим трудом, ей нелегко достается кусок хлеба – и все-таки она бодра и весела. Аннета теперь поднялась в его глазах на такую высоту, которой прежняя Аннета никогда не достигала. И она увлекала его за собой, заражала той любовью к жизни, которой он до сих пор не знал.

Из библиотеки вышли вместе. Жюльен был горд тем, что с ним такая красивая дама, и все еще не мог опомниться от радости: он не думал, что Аннета так хорошо его помнит. Ведь в былые времена она, казалось, почти его не замечала. А вот сейчас она напоминала ему всякие мелочи, которые он успел забыть. Осведомилась об его матери. Жюльен был этим так тронут, что смущение его начало таять. Теперь уже он стал рассказывать о себе, но дело подвигалось туго, язык у него был деревянный. Аннета слушала с добродушной иронией – ей все время хотелось подсказать ему нужные слова.

Только что он разговорился и вновь обрел уверенность в себе, как она стала прощаться. Жюльен успел спросить, когда она придет в библиотеку, и с радостью услышал ответ: «Да, завтра».

Жюльен вернулся домой в смятении. Ему было стыдно за себя, но он утешался мыслью, что завтра поправит дело. А сегодня ему хотелось думать только о чуде этой дружбы. Аннета, томившаяся в среде, куда ее втянула Сильвия, тоже была рада встрече с товарищем тех лет, когда она жила напряженной умственной жизнью. Правда, бойкостью он не отличался – о нет! – но он серьезный, симпатичный, славный малый... Однако какой замороженный!..

Ей и на следующий день не пришлось переменить мнение о Жюльене. Он оттаивал только дома, наедине с собой. Но стоило ему увидеть Аннету, как у него опять отнялся язык. Это его самого поразило. Он собирался сказать ей так много (готовился к этому разговору, как к лекции) – и все вдруг куда-то улетучилось, когда он встретил взгляд Аннеты. То, что он говорил, было лишь безвкусным экстрактом признаний, которые он разогревал в себе... Ему самому было скучно слушать, как он мямлил. Уверенность вернулась к нему только тогда, когда речь зашла уже не о нем, а о достижениях науки. Тут он заговорил четко, ясно и даже оживился. Аннете только того и надо было. Стремясь пополнить свои знания, она засыпала Жюльена вопросами, на которые он отвечал охотно, потому что у Аннеты был быстрый ум, и если живое воображение часто увлекало ее на ложный путь, достаточно было одного слова, чтобы она все поняла и мысли ее приняли нужное направление... Жюльену нравилось ее внимательное лицо, глаза, которые так впивались в него, словно желая на лету схватить его мысль, и вдруг светлели: это значило, что она поняла... Радость обмена мыслями, которые, подобно невидимому солнцу, освещают огромные горизонты! Радость идти вместе путями новых открытий, путями, где он был ей проводником! Каким наслаждением для обоих была эта беседа в сосредоточенной тишине зала, полного книг, храма мысли!

Наслаждение для Жюльена, но не для соседей! Ибо он говорил уже во весь голос, забыв, что вокруг люди. Аннета с улыбкой остановила его и встала, собираясь уходить. Он вышел с ней, но на улице, где перед ним не было письменного стола и книг, опять стал таким же беспомощным и жалким, как накануне. Аннета пробовала вызвать его на разговор о самом себе – напрасный труд! И все-таки Жюльен никак не мог расстаться с ней, вздумал провожать ее до дома. Он держался натянуто, как человек, внутренне сжавшийся, был резок от застенчивости, а временами даже становился невежлив... Словом, он был невыносим! И Аннета с легким раздражением думала:

«О господи, как бы поскорее от него отделаться?»

Жюльен заметил ее молчаливость, насмешливые складки в углах рта. Он вдруг остановился и сказал огорченно:

– Простите, я вам надоел!.. Да, знаю, знаю – я такой скучный человек!.. Не умею говорить, отвык... Это оттого, что я всегда один. Мать у меня хорошая, очень хорошая, но с ней я не могу делиться мыслями. Многие из этих мыслей только встревожили бы ее, она их не поймет... И мне за всю жизнь не пришлось встретить человека, которому они были бы интересны... Да я этого уже и не жду... Вы были так добры, терпеливо слушали меня, и вот мне захотелось вам рассказать... Но это невозможно, невозможно передать, это надо хранить про себя... Никому не интересно... И мужчина должен уметь молчать... Жить молча... Простите, что наскучил вам...

Аннета была тронута. В его словах звучало искреннее волнение. Эта смесь скромности и грустной гордости поразила ее, под холодной сдержанностью она угадывала тяжелое разочарование и оскорбленное чувство. И, увлеченная одним из тех душевных порывов, которым она никогда не могла противиться, почувствовав к Жюльену нежное сострадание, она сказала горячо:

– Нет, нет, не жалейте ни о чем! Это я вас должна благодарить. Очень хорошо, что вы так говорили со мной... то есть пытались говорить, – тут же поправила она себя с едва заметной насмешкой, в которой на этот раз не было ничего обидного. – Да, да... это нелегко, когда человек не привык... А мне нравится, что вы не привыкли о себе говорить!.. Слишком много на свете болтунов! Впрочем, я, может быть, вас приучу... Вы не против? Ведь у вас нет никого, с кем вы могли бы говорить по-настоящему!

Волнение помешало Жюльену ответить. Но в глазах его Аннета прочла робкую благодарность. И, хотя ей давно пора было домой, она повернула обратно, чтобы еще несколько минут погулять с ним. Она говорила с Жюльеном, как добрый товарищ, как мать, сердечно и просто, и этот тон действовал на него подобно прикосновению прохладной руки к пылающему лбу. Да, он был больно ушиблен, этот взрослый мальчик, такой угрюмый на вид, и нуждался в очень бережном обращении... Сейчас он начал оживать...

Однако пора было идти домой. Аннета спросила, не хочет ли он иногда встречаться с нею. Оба решили, что ту работу, которую они делали в библиотеке, можно с таким же успехом делать в Люксембургском саду или...

– А почему бы не у меня?

И, пригласив его прийти в одно из ближайших воскресений, Аннета умчалась, не дожидаясь ответа...

Ах, как красноречив мог бы он быть сейчас, а ее уже не было!.. Жюльен стал припоминать все сначала, восторгался добротой Аннеты. И так как этот человек с уравновешенным умом не способен был соблюдать меру в делах сердца, то от уверенности, что любви его суждено остаться неразделенной, он без всякой последовательности перешел к надежде, что, быть может...

Аннета не догадывалась о том, что происходит в душе Жюльена. Невзрачная наружность ее нового приятеля казалась ей верной порукой, что она в него не влюбится, и у нее даже возникла смешная уверенность, будто и Жюльену это обстоятельство мешает влюбляться. Она его уважала, она жалела его, а жалость рождала чувство симпатии. Отрадно было сознавать, что она делает добро другому человеку, и от этого он был ей еще приятнее. Ей и в голову не приходило подозрение относительно истинных чувств Жюльена, а тем более своих чувств к нему.

Она забыла о своем приглашении, но в следующее воскресенье Жюльен напомнил ей о нем, придя навестить ее, и она встретила его с удивлением и непритворной радостью. А Жюльен, всю неделю ожидавший этой минуты, думавший только о ней, не заметил удивления Аннеты – он видел одну только ее радость, и эта радость его воодушевила. В этот день была скверная погода, и Аннета не собиралась выходить из дому. Она не ждала, что кто-нибудь придет, и была одета небрежно, по-домашнему. В комнате царил беспорядок – об этом постарался малыш. Как бы вы ни любили порядок, дети заставят вас отказаться от этой привычки, точно так же, как от многих прекрасных планов, которые вы строили без них. Жюльен, все относя к себе, увидел в этом живописном беспорядке, конечно, не искусственный эффект, а доказательство, что его принимают запросто, как друга, как своего человека. Он вошел с бьющимся сердцем, но, твердо решив на этот раз произвести выгодное впечатление, напустил на себя важность и апломб. Это к нему совсем не шло. Притом Аннете было неприятно, что он ее застал в таком виде, и она досадовала на нежданного гостя, на его бесцеремонное вторжение. Как только Жюльен заметил холодность Аннеты, его самоуверенность испарилась. Наступило неловкое молчание. Жюльен не решался больше вымолвить ни слова. Аннета ждала с надменно-иронической миной...

«Не воображай, мой милый, что я и сегодня буду тебя выручать!..»

Но, увидев уголком глаза, какой несчастный, пришибленный вид у «завоевателя», она вдруг почувствовала весь комизм положения и громко расхохоталась. Натянутость сразу исчезла, она заговорила с ним потоварищески.

Жюльен был озадачен – он ничего не понял, но с облегчением перешел тоже на естественный тон, и, наконец, дружеская беседа завязалась.

Аннета рассказывала о своей работе. Оба пришли к заключению, что не созданы для того дела, которым занимаются. Жюльен страстно увлекался наукой, которую преподавал, но...

– Они же не способны ничего понять! Сидят, как сонные мухи, и хлопают глазами. Разве только у двухтрех мелькнет иной раз что-то в глазах, остальные – это какая-то тяжелая глыба скуки! Бьешься с ней в поте лица, пока удастся (и то не всегда) сдвинуть ее на одно мгновение с места, а потом она опять падает на дно. Попробуйте-ка выудить ее оттуда! Учить их – все равно, что рыть колодец!.. Конечно, несчастные ребятишки не виноваты! Они, как и мы, – жертвы мании демократизма, в угоду которой требуется вдалбливать в головы всех детей одинаковое количество знаний, хотя они не достигли еще того возраста, когда могут что-нибудь понимать! И потом экзамены! Это нечто вроде сельскохозяйственных конкурсов – на них взвешивают результат трудов учителя, начиняющего детские мозги смесью исковерканных слов и сырых, бесформенных сведений, смесью, от которой большинство наших учеников спешит освободиться, как только сдаст экзамены, и которая на всю жизнь внушает им отвращение.

– А я детей обожаю, – сказала Аннета, смеясь. – Даже самых никудышных. Ни одного не могу равнодушно видеть, – так и хочется схватить и унести к себе... Но, увы, приходится довольствоваться одним! И этого хватит, как по-вашему?

(Она указала на разбросанные по всей комнате вещи, но Жюльен ничего не понял и только глупо ухмылялся.).

– ...Да, жаль! Когда я встречаю малыша, который мне нравится, мне хочется его украсть. А нравятся мне все. Даже в самых некрасивых детях есть что-то такое свежее, весеннее... безмерность надежд! Но что я могу для них сделать? И разве мне дадут что-нибудь сделать? Ведь я и вижу-то их мельком. Мне их доверяют на час – потом бегу к другим. И мои маленькие ученики переходят из рук в руки. Что одна рука сделает, то другая уничтожает. Так ничего и не получается. Несформировавшиеся души, фигурки без души, умеющие танцевать бостон и падекатр. Взрослым некогда об этом подумать – ведь мы не живем, а мчимся. Все мчатся. Не жизнь, а скаковое поле! Никогда никаких остановок. Умирают на бегу, да они уже и так мертвецы, эти несчастные, не разрешающие себе ни единого дня передышки!

Они не дают передохнуть и нам, тем, кто этого хочет...

Жюльен очень хорошо понимал ее. Уж ему-то не надо было объяснять, как убийственна суета мирская и как прекрасны покой и уединение! Еще больше сблизило его с ней то, что она сказала затем: что, к счастью, среди этого потопа есть еще островки, где можно укрыться, – чудесные стихи, а главное – музыка. Поэзией Жюльен не увлекался: язык ее был ему недоступен, и он относился к ней с каким-то недоверием, как многие люди мысли, которые часто создают свою поэзию, но не чувствуют глубокой и трепетной музыки слов. Зато другая музыка, – язык звуков, – им доступна. Жюльен сказал Аннете, что он любит музыку, но, к несчастью, не имеет возможности ходить на концерты, – не хватает времени и денег.

– У меня тоже мало и того и другого, – заметила Аннета. – Но я все-таки хожу.

У Жюльена не было такого запаса жизненной энергии. После трудового дня он сидел дома, в четырех стенах. И он не умел играть ни на одном инструменте. В комнате Аннеты он увидел пианино.

– Вы играете?

– Да, но не так-то это легко! – сказала Аннета со смехом. – Разве он даст спокойно посидеть за пианино?

Удивленный и смутно встревоженный, Жюльен спросил, кто же ей мешает играть. Аннета насторожилась: на лестнице топотали детские ножки. Она бросилась открывать дверь:

– А вот и он! Сейчас увидите это чудовище! Она впустила Марка, – он прибежал от тетки.

Жюльен все еще ничего не понимал.

– Это мой мальчуган... Ну поздоровайся же, Марк!

Жюльен свалился с небес на землю. Аннета никак не думала, что это его так поразит. Она продолжала весело болтать, удерживая Марка, который пытался улизнуть:

– Как видите, я все же не теряла времени даром.

У Жюльена не хватило духу ответить что-нибудь – он только изобразил на лице вымученную и довольно глупую улыбку. Он всеми силами старался скрыть свое волнение. Марку удалось вывернуться из рук матери, так и не поздоровавшись с гостем. (Он находил эту церемонию нелепой и всегда от нее увиливал, предоставляя матери «говорить всякие пустяки», – он отлично знал, что через минуту она забудет о его проступке и заговорит о чем-нибудь другом: "Эти женщины такие бестолковые!.. ") Спрятавшись в складках портьеры, в четырех шагах от Жюльена, мальчик стоял, крутя в пальцах шнур, и сурово разглядывал «чужого». Он очень быстро, на свой детский лад (и не так уж неверно), оценил положение. Жюльен ему не понравился, и мнение это было бесповоротно. Дело было решено раз и навсегда.

Жюльена это упорное разглядывание еще больше смутило; он пытался поддерживать разговор с Аннетой и в то же время не переставал думать о своем. Из-за этого он только путался и в словах и в мыслях. Все-таки понемногу он успокоился. Правда, не совсем. Он ни минуты не сомневался, что Аннета замужем: она держала себя так уверенно! А где ж муж? Жив или умер? Аннета не носила траура... Нет, Жюльен не мог успокоиться!.. Куда же девался этот человек? Задать такой вопрос прямо он не решался. После всяких окольных маневров он, наконец, рискнул небрежно, как бы вскользь (ему, впрочем, казалось, что это было сделано очень ловко), ввернуть в разговор вопрос:

– И давно вы живете одна? Аннета возразила:

– Прежде всего я не одна. – И указала на своего мальчика.

Жюльен так ничего и не узнал. Но из ее ответа можно было заключить, что она живет вдвоем с ребенком, и говорила она об этом весело, поэтому Жюльен решил, что она овдовела давно, очень давно, и больше не горюет.

Логика человека пристрастного угодливо подсказывала ему как будто неопровержимый вывод:

«Итак, господин Мальбрук скончался...»

Что ж, царство ему небесное, этому мужу! Он уже не опасен! Жюльен бросил на его гроб горсть земли и, повернувшись к малышу, деланно улыбнулся. Теперь Марк начинал ему нравиться.

Но зато Марку он вовсе не нравился. Жюльену строение атомных тел было куда понятнее, чем детская душа. Марк сразу почувствовал, что ласковость его неискренна. Он повернулся к гостю спиной и проворчал:

– Не хочу, чтобы он надо мной смеялся! Аннету очень забавляли тщетные попытки Жюльена умилостивить ее сына. Она сочла своим долгом загладить невежливость Марка и стала расспрашивать Жюльена, как он живет, слушая его ответы сперва немного рассеянно, потом с живым интересом. И Жюльен, которому уютный полумрак всегда придавал смелости и уверенности, теперь рассказывал о себе откровенно. Он был простодушен, не рисовался никогда – почти никогда, несмотря на желание нравиться. Во всем, что он с такой искренностью говорил, чувствовалась чистота души, необычная для парижанина его лет. О том, что ему дорого, он говорил с большим душевным так-том, под которым угадывалось с трудом сдерживаемое волнение. В эти минуты полной непринужденности, ободренный сочувственным вниманием Аннеты, он раскрывал свое подлинное "я", и отблеск душевной красоты оживлял его лицо. Аннета смотрела на него пристально, с чувством, совсем не похожим на прежнее приветливое безразличие.

С этого дня они стали встречаться каждое воскресенье, а иногда и в будни, когда выдавались свободные часы. Предлогом для посещений Жюльену служили книги, которые он давал читать Аннете, объясняя ей то, в чем ей трудно было разобраться. Марку он делал довольно дорогие подарки, но выбирал их неудачно, и его маленький враг ничуть не был за них благодарен, – Марк находил, что эти игрушки слишком детские и унижают его достоинство. Однако ничто не могло поколебать великодушия и щедрости Жюльена, который твердо решил не замечать того, что его смущало. Так одинокие люди, которые раньше недоверчиво сторонились всех, с той минуты, как они кого-нибудь полюбили и отрешились от своего недоверия, уже не способны и не хотят ни в чем разбираться: они отдаются всей душой. Жюльен, изощряясь в самообмане, приукрашивал и толковал так, как ему было выгодно, те впечатления, которые он уносил с собой после каждой встречи с Аннетой, – все, что она говорила, все, что ее окружало (при этом он бессознательно приукрашал и себя!). Невнимательность Аннеты, ее рассеянные реплики, даже ее молчаливость, когда ей бывало с ним скучно, – все делало ее в глазах Жюльена еще более желанной и трогательней. И, открывая в ней все новые и новые черты, он дополнял созданный им образ Аннеты. Он варьировал его десятки раз, и, хотя портрет уже почти совсем не был похож на первоначальный, Жюльен оставался верен своей любви: он готов был менять свой идеал столько раз, сколько раз менялся в его глазах облик любимой женщины.

Аннета угадала, наконец, чувства Жюльена. Сначала эта любовь ее смешила, потом тронула: Аннета была ему благодарна за нее, даже очень благодарна ("Самый красивый мужчина на свете может дать только то, что имеет... Спасибо тебе, мой милый Жюльен!.. "), но потом она стала ее слегка тревожить. Аннета честно предостерегала себя, что не следует допускать, чтобы Жюльен вступил на этот опасный путь... Но ему это доставляло столько радости, а ей не было неприятно!.. Аннета была чутка к нежности, живо и охотно откликалась на нее. Даже, пожалуй, слишком охотно. Она это сознавала. Любовь и восхищение, которые она читала в глазах Жюльена, были для нее как ласка, которую ей хотелось ощущать снова и снова... Да, она понимала, что, пожалуй, это не совсем хорошо с ее стороны. Но это так естественно! Ей было трудно лишить себя этой радости. Нужно было сделать некоторое усилие – и она его сделала, но ничего у нее не вышло.

Все, что она говорила для того, чтобы отдалить от себя Жюльена (вправду ли она говорила то, что нужно?), только еще больше привязывало его к ней. Она решила, что это судьба и против судьбы не пойдешь... Она смеялась над собой, а Жюльен с беспокойством спрашивал себя, не над ним ли она смеется...

«Лицемерка! Лицемерка! И тебе не стыдно?..»

Нет, ей не было стыдно. Можно ли противиться счастью другого сердца, безраздельно тебе преданного? Ведь это счастье скрашивает и твою жизнь.

И какой от него вред? Чем оно опасно, если она совершенно спокойна, владеет собой и хочет только добра, только добра другому человеку?

Аннета не знала, что одной из потайных дорожек, которыми любовь коварно прокрадывается в сердце, часто бывает гордое и радостное сознание, что ты нужен другому человеку. Такое чувство особенно легко покоряет сердце настоящей женщины, ибо оно удовлетворяет, во-первых, ее потребность делать добро (это она признает), во-вторых, ее тщеславие (это она отрицает). Оно настолько сильно, что женщина с благородным сердцем часто избирает не того, кто ей мил, но может обойтись без нее, а того, кто любим ею меньше, но нуждается в опеке, И разве не в этом сущность материнства? Ах, если бы взрослый сын всю жизнь оставался ее маленьким птенчиком!.. Женщина с материнским сердцем, – Аннета была именно такой, – любит наделять мужчину, чья любовь взывает к ней, воображаемыми достоинствами, которых у него нет. Она инстинктивно старается замечать только то хорошее, что есть в нем. У Жюльена было много достоинств, и Аннета радовалась, видя, как исчезает его робость и раскрывается подлинная душа, умиленно счастливая, как счастлив бывает выздоравливающий. Она твердила себе, что этого человека до сих пор никто не понимал, даже родная мать, о которой он постоянно говорил и к которой она уже начинала его ревновать. Да и сам он, бедный, не знал себя!.. Кто бы мог подумать, что под этой шершавой оболочкой скрывается такая нежность, такая тонкость чувств!.. (Аннета преувеличивала.) Ему нужна вера в других, вера в себя, а ее нет. Ему нужно, чтобы кто-то в него поверил, тогда придет и вера в себя. Ну хорошо, она, Аннета, в него верит! Она верила в Жюльена потому, что Жюльену это было необходимо. И в конце концов это стало нужно и ей... Жюльен расцветал на глазах, как цветок в лучах солнца. А быть для другого солнцем – приятно... «Расцветай, сердце!..» О чьем сердце она говорила – о сердце Жюльена или о своем? Она и сама уже этого не знала.

Ибо она тоже расцветала от сознания, что делает счастливым Жюльена. Душа, богатая любовью, умирает, если не может питать собой голодных... Отдавать! Вечно отдавать всю себя!..

Аннета отдавала себя даже слишком щедро. Перед нею нельзя было устоять. Жюльен уже не скрывал своей страсти. И Аннета поздновато спохватилась, что и ей грозит опасность...

Когда она увидела, что в ее жизнь готова вторгнуться любовь, она сделала попытку защищаться: решила не принимать всерьез чувств Жюльена. Но она уже не верила себе, а ее тактика сделала Жюльена настойчивее, и признания его становились все более пылкими.

Тут уже Аннета испугалась. Она умоляла его не любить ее, быть ей только добрым другом...

– Но почему? – спрашивал Жюльен. – Почему?

Она не хотела объяснять... Она инстинктивно боялась любви, потому что еще живо помнила пережитые страдания и предчувствовала новые муки. Она и призывала любовь и гнала ее прочь. Она жаждала ее – и бежала от нее. Она была искренна, когда противилась Жюльену, а в глубине сердца хотела, чтобы он сломил ее сопротивление...

Эта борьба длилась бы еще долго, если бы одно событие не ускорило развязку.

У Аннеты с мужем сестры установились простые и дружеские отношения.

Он был славный малый, хотя и грубоватый, но прямодушный и не лишенный других душевных качеств. Аннета его ценила, а Леопольд относился к ней с несколько даже преувеличенным уважением. С первых же дней знакомства он видел в Аннете существо иной породы, чем он сам и Сильвия, и робел перед нею. Тем более был он благодарен Аннете за ее дружеское расположение. В дни его ухаживания за Сильвией Аннета была его союзницей. Она не раз приходила к нему на помощь, когда его невеста, уверенная в своей власти, злоупотребляла ею и начинала над ним насмехаться. Да и теперь еще Аннета незаметным образом играла роль посредницы, когда между супругами бывали недоразумения или когда Сильвия от скуки изводила мужа неожиданными капризами, причудами и взбалмошными выходками. В таких случаях Леопольд, ничего не понимая, шел к Аннете поверять свои горести, и она брала на себя миссию образумить Сильвию. Во время этих бесед Леопольд рассказывал свояченице о себе многое такое, чего он жене не говорил. Сильвии это было известно, и она подшучивала над Аннетой, а та принимала ее шутки благодушно и весело. Отношения между этими тремя людьми были самые искренние и простые. Леопольд никогда не выражал недовольства тем, что сестра жены и ее мальчик, который часто очень мешал взрослым, занимали такое место в его доме. Он даже считал, что Сильвия недостаточно помогает сестре, восторгался мужеством Аннеты и баловал ее сына. Аннета знала от Сильвии о таком отношении к ней Леопольда и была ему за это благодарна.

Период беременности Сильвии был нелегким временем для всех окружающих, а в особенности для ее мужа. Частые ссоры отталкивали Леопольда от жены. Сильвия вовсе не хотела от него избавиться. Все дело было в том, что ее сильно тяготила беременность. Она нисколько не берегла себя и не хотела ничего менять в своем образе жизни. Но от этого ей становилось еще хуже. Долгие месяцы беременности проходили у нее совсем не так, как у Аннеты: для той они были нескончаемой грезой, тихим блаженством, которое слишком скоро кончилось. Сильвия же не способна была предаваться мечтам. Она стала раздражительна, не желала отказываться от своих обязанностей, прав, удовольствий. В конце концов сильное нервное переутомление расстроило ее здоровье и, естественно, отразилось на характере.

Когда человек мучается, у него является потребность мучить других.

Сильвия мучилась, страдала, и ее возмущало, что муж не страдает вместе с ней. Она старалась этого добиться: изводила его злобными и вздорными придирками, постоянными сменами настроения и даже – вот так неожиданность! – ревнивою влюбленностью, которая, однако, не мешала ей постоянно осыпать его попреками. Бывали дни, когда Леопольд просто терялся и не знал, что делать.

Аннета была всегда рядом, всегда готова выслушать его жалобы. Он поднимался к ней наверх, чтобы излить душу. Терпеливо выслушав его, она всегда умела его утешить и развеселить, так что он сам часто смеялся над своими маленькими неприятностями. Эти беседы создавали между ними сообщничество, как между людьми, связанными только им известными тайнами. И в присутствии Сильвии они иногда лукаво переглядывались. Оба были честны и потому ничуть не остерегались возникшей между ними близости, хотя и невинной, но небезопасной. Аннета находила удовольствие в этом дружеском поддразнивании и невинном кокетстве, не видя в нем ничего рискованного.

А Леопольду только того и надо было – он давно испытывал на себе обаяние силы и жизнерадостности, исходившее от Аннеты. Она же в то время была вся поглощена открытием, что Жюльен ее любит; эта любовь сладко волновала ее, и весь остальной мир был для нее словно в тумане. Когда после встречи с Жюльеном она слушала Леопольда и даже что-то ему отвечала, улыбка ее предназначалась Жюльену. А Леопольд, конечно, этого не мог знать.

Он знал, чего ему хочется. И, как порядочный человек, боролся с собой. Но и порядочный человек – только человек, и ему не следует играть с огнем.

В одно майское воскресенье они отправились вчетвером – Сильвия, Аннета, Леопольд и маленький Марк на прогулку в сторону Со. Походив не дольше часа, Сильвия утомилась и, сев у подножия холма, сказала:

– Ну, вы, молодежь, карабкайтесь наверх, если есть охота. А мы подождем вас здесь.

Она осталась внизу с мальчиком, а Леопольд и Аннета бодро пошли дальше. Аннета была весела, оживленна, держала себя с Леопольдом, как добрый товарищ... С этим простым человеком она отдыхала от душевного напряжения, в котором ее держала любовь Жюльена и его разговоры о высоких материях. Тропинка вилась вдоль длинного забора какой-то большой усадьбы, а с другой стороны тянулся откос, поросший цветущим кустарником. Поднимаясь, они видели сквозь просветы в изгороди сбегающие по склонам плодовые сады в белоснежном и розовом пуху цветов. Синева неба была необычайного, нежно-зеленого оттенка, и по ней пробегали суетливые облачка. Веселый ветер шаловливо кусался, как резвый щенок. Аннета шла впереди, напевая, и рвала цветы. Леопольд шагал за ней по пятам. Он видел, как – она нагибалась и ее крепкая грудь натягивала легкую ткань, видел ее голые руки, голую шею, порозовевшую от резкого ветра, и раковинку маленького уха в пене пушистых завитков. Кончик уха алел, как капля крови. Справа от них тянулся крутой откос, а дорога впереди была похожа на узкий коридор, откуда вырывался сильный ветер и бил им прямо в лицо. Аннета, не оборачиваясь, окликнула своего спутника. Леопольд не отвечал. Она, наклонясь, продолжала собирать цветы и что-то шутливо говорила ему. Но так как он молчал, Аннета вдруг в этом молчании почуяла опасность. Бросив цветы, она быстро выпрямилась, но не успела обернуться и вдруг чуть не упала: Леопольд сзади навалился на нее и грубо обнял.

Она почувствовала на затылке его учащенное дыхание, и жадные губы стали целовать ее в шею, в щеки. Она вмиг вся напряглась, изогнулась и – откуда взялись силы! – яростно оттолкнула обнимавшего ее мужчину. Он невольно разомкнул руки, и теперь они стояли лицом к лицу – она и ее обидчик. Глаза Аннеты сверкали гневом. Однако Леопольд не хотел выпустить из рук добычу. И между ними завязалась ожесточенная борьба двух животных, полных ненависти друг к другу, ожесточенная, но короткая. Аннета, которой инстинктивное возмущение придавало силы, так толкнула Леопольда, что он едва удержался на ногах. Он стоял перед ней, вдвойне униженный, побагровев и тяжело дыша. Они мерили друг друга сердитыми взглядами. Ни один не говорил ни слова... Аннета быстро вскарабкалась по откосу, пролезла через пролом в изгороди на другую сторону и побежала вниз. Леопольд, сразу отрезвев, стал звать ее. Но она держалась от него в двадцати шагах, не давая ему подойти ближе. Они спускались с холма, разделенные изгородью, поглядывая друг на друга недоверчиво, враждебно и смущенно. Леопольд не своим голосом умолял Аннету вернуться, простить его. Аннета делала вид, что не слышит, но она слышала, и смятение, звучавшее в его голосе, смягчило ее. Она пошла медленнее...

– Аннета! – умолял Леопольд. – Аннета! Не убегайте!.. Я вас не трону... Видите, я стою на месте, я не подойду ближе... Я вел себя как скотина. Мне стыдно, ужасно стыдно... Ругайте меня сколько хотите, но не убегайте! Ей-богу, я вас больше пальцем не трону!.. Я сам себе противен... Видите, я на коленях прошу у вас прощения!

И он неуклюже опустился на колени. Вид у него был жалкий и смешной.

Аннета, суровая, неподвижная, слушала, стоя к нему вполоборота и не глядя на него. Но, невольно посмотрев в его сторону, она увидела, как унижен этот человек, и была глубоко тронута. В ее горячем сердце чувства других людей находили такой отклик, как будто это были ее собственные чувства. Стыд, мучивший Леопольда, вызвал краску на ее щеках. Она повернулась к нему лицом и сказала:

– Встаньте! Леопольд поднялся, Аннета инстинктивно отступила на несколько шагов. Леопольд сказал:

– Вы все еще меня боитесь! Вы никогда мне этого не простите?

– Не будем больше говорить об этом, – сухо ответила Аннета.

Они сошли вниз, на дорогу. Аннета была нема и холодна. Но Леопольд не мог молчать: он был очень расстроен и пытался оправдываться. Однако бедняга красноречием не отличался, не умел выражаться изящно. Он все только повторял с досадой:

– Я – свинья! Аннета, все еще взбудораженная, подавляла усмешку.

Чувства ее с трудом приходили в равновесие. Ей было и противно и смешно вспоминать эту сцену. Она не простила ее Леопольду, но вместе с тем не могла не пожалеть этого человека, который, шагая рядом с ней, так униженно каялся и все бормотал бессвязные извинения. Аннета слушала его с раздражением, состраданием, иронией. Он всячески старался объяснить «это гадкое безумие, которое охватывает тело...» Да, ей такое безумие тоже было знакомо!.. Говорить это Леопольду, конечно, не следовало, но у него был такой несчастный вид, что она невольно сказала:

– Знаю. С кем этого не бывает! Ну да ладно, забудем!

Они шли дальше молча, с тяжестью на душе, хмурые и смущенные. Когда они уже подходили к месту, где оставили Сильвию, Аннета сделала движение, словно хотела протянуть Леопольду руку, но не протянула и только сказала:

– Я все забыла.

У Леопольда стало легче на душе, однако он все еще беспокоился. Он спросил, как нашаливший мальчишка:

– Вы ничего не расскажете? Аннета усмехнулась с легкой жалостью.

Нет, она ничего не сказала, но зоркие глаза Сильвии с первого взгляда все прочли на их лицах. Она не задала ни одного вопроса. На обратном пути во время шумной болтовни, которой все трое старались прикрыть свое смятение, Сильвия внимательно наблюдала за сестрой и мужем.

С этого дня Аннета и Леопольд не оставались больше наедине. Ревнивая жена следила за ними. Да Аннета и сама теперь остерегалась Леопольда.

Она не умела скрыть своего недоверия, и обиженный Леопольд затаил молчаливую злобу.

У Аннеты открылись глаза. Нельзя было больше по-прежнему доверять людям, доверять самой себе. Нельзя было идти в жизни своей дорогой весело, как бывало, не обращая внимания на то, что невольно будишь в других желания, которых сама не разделяешь. В современном обществе, при современных нравах ее положение одинокой, молодой и свободной женщины не только обрекало ее на приставания мужчин, но и оправдывало их в глазах всех.

Никто не допускал, что она, так смело порвав с условностями, хочет замкнуться в своем мнимом вдовстве, храня верность неизвестно кому. Сама она, обманывая себя, видела цель своей жизни в материнстве. И материнское чувство, несомненно, горело ярким пламенем в ее душе. Но и другой огонь по-прежнему горел в ней. Она старалась о нем забыть, потому что боялась его. При этом она воображала, что никто другой его не увидит. Но она ошибалась: огонь, помимо ее воли, вырывался наружу. И если не она сама, так другие рисковали стать его жертвами. Случай с Леопольдом только что доказал это. Это было противно, это возмущало! Не ослепленные миражом глаза того, кто не любит, видят в акте любви нелепое и отвратительное скотство. Именно таким было покушение Леопольда в глазах Аннеты.

Но совесть ее была неспокойна: ведь это она разожгла в нем похоть. Она припоминала свое необдуманное кокетство, поддразнивания, всякие женские уловки... Что ее толкало на это? Та подавленная сила желаний, тот внутренний огонь, который надо либо питать, либо угашать в себе. Угашать его мы не можем, не должны! Ведь он – солнце жизни, без него она была бы погружена во мрак. Но пусть же это солнце не уподобляется колеснице Аполлона, отданной в неумелые руки Фаэтона, пусть не губит того, что оно должно живить! Пусть свершает в небе положенный ему путь!..

Значит, брак? Аннета долго отстраняла от себя этот вывод, но сознание угрожавших ей опасностей привело ее к мысли, что брак, основанный на любви и уважении, на спокойной дружбе, будет той плотиной, которая сдержит демонов страсти и защитит ее от преследований мужчин. И чем больше она убеждала себя в этом, тем слабее противилась мольбам Жюльена. Да и все, словно сговорившись, склоняло ее к этому браку: перспектива материальной обеспеченности и душевного покоя, потребность в семейном очаге, влечение сердца. Ей хотелось уступить мольбам Жюльена, и она находила все новые основания полюбить его. Впрочем, ей не нужны были никакие основания – она уже и так его любила. Уже шла в ней созидательная работа, превращающая избранника сердца в дивное видение мечты. Жюльен ее в этом опередил. Но у Аннеты и воображение было богаче, и душа страстнее, она очень скоро зашла дальше, чем он.

Не сдерживая себя больше, она дала волю своей непосредственной и горячей натуре. Она не прибегала к хитростям, которыми другие женщины, более ловкие, прикрывают свое поражение, делая вид, что сердце их не покорено. Аннета открыто принесла свое сердце в дар – она сказала о своей любви Жюльену. И с этого дня Жюльен утратил покой.

Он мало знал женщин. Женщины его и влекли к себе и смущали. Не стараясь их узнать, он позволял себе смело судить о них. Одних идеализировал, других строго осуждал. А те, что не подходили ни под одну из этих категорий, не возбуждали в нем никакого интереса. Люди очень молодые (Жюльен оставался таким благодаря своей неопытности) всегда скоры на выводы. Поглощенные собой и своими желаниями, они видят в других только то, что им хочется видеть.

В любви духовной, как и в плотской, всякий мужчина, простодушный или хитрый, думает только о себе и никогда – о любимой женщине. Он не хочет знать, что она живет своей отдельной жизнью. Он мог бы это понять именно через любовь. И любовь действительно учит этому тех немногих, кто способен усвоить ее уроки, но и то лишь на горе им и тем женщинам, которых они любят, потому что истина открывается им всегда слишком поздно. Веками люди наивно удивляются и сетуют на неизбывное одиночество души человеческой, постигаемое на горьком опыте любви. Несбыточная мечта о слиянии сердец – извечная ошибка людей. Ибо разве «любить» не значит «любить другого»? Жюльен был не такой эгоист, как Рожэ Бриссо, но, не испытав настоящей любви, он так же мало, как и тот, способен был отрешиться от себя. И еще меньше знал женщин. В этот мир Жюльена нужно было осторожно ввести за руку.

Аннета и от природы не отличалась расчетливостью и осторожностью, да и любовь не только не научила ее этому, а, напротив, сделала еще доверчивее и щедрее. Сейчас, когда она была уверена, что любит и любима, она ничего не скрывала от Жюльена. Она чувствовала, что ничто в любимом человеке не может оттолкнуть ее, – так зачем и ей прикрашиваться для него?

Здоровая духом, она не стыдилась быть такой, какой она создана. Пусть тот, кто ее любит, видит ее такой, какая она есть! Она хорошо знала наивность Жюльена, его робость и неискушенность в делах любви и думала об этом с удовольствием, с насмешливой нежностью. Ей нравилось, что она первая открывает ему тайны женского сердца.

Раз она неожиданно пришла к нему на квартиру. Дверь открыла мать Жюльена, старая дама, седая, гладко причесанная, со спокойным лицом и внимательными, строгими глазами. Недоверчиво оглядев Аннету, она с холодной учтивостью провела ее в маленькую гостиную, чистенькую и холодную, где мебель стояла в чехлах. Выцветшие семейные фотографии и снимки с музейных картин окончательно замораживали атмосферу в этой комнате.

Аннета сидела одна и ждала. В соседней комнате пошептались, затем в гостиную торопливо вошел Жюльен. Он был и рад ей, и немного растерян, не знал, что сказать, и, отвечая Аннете, смотрел не на нее, а куда-то в сторону. Они сидели на неудобных стульях с прямыми спинками, мешающими принять непринужденную позу. Их разделял стол, один из тех салонных столиков, на которые нельзя облокотиться и о ножки которых больно стукаешься коленями. В холоде, исходившем от навощенного пола без ковра, от мертвых лиц под стеклами, напоминавших гербарий, застывали слова на губах и невольно хотелось понизить голос. Эта гостиная положительно леденила душу. Аннета думала: неужели Жюльен продержит ее здесь до самого ухода? Наконец она попросила его показать свой рабочий кабинет. Отказать было неудобно, да Жюльен и сам хотел этого. Но у него был такой нерешительный вид, что Аннета спросила:

– Вам это неприятно? Он запротестовал и повел ее к себе, заранее извиняясь за беспорядок в комнате. Беспорядка у него было гораздо меньше, чем у Аннеты в день его первого посещения, но здесь беспорядок был какой-то унылый, бескрасочный. Комната служила Жюльену и кабинетом и спальней. Книги, известная гравюра, на которой изображен Пастер, груды бумаг на стульях, трубка на столе, студенческая кровать. На стене над кроватью Аннета заметила небольшое распятие с буксовой веточкой. Усевшись в неудобное кресло, она, чтобы расшевелить хозяина, стала вспоминать их студенческие годы. Она говорила свободно, без всякого жеманства, о вещах, им обоим известных. А Жюльен был рассеян, смущен ее приходом и вольным разговором. Его, видимо, беспокоило то, что происходило в соседней комнате. Смущение его передалось Аннете, но она держалась стойко и в конце концов заставила его забыть о том, что скажут. Он оживился, и оба смеялись от всего сердца. Только когда Аннета собралась уходить и Жюльен пошел провожать ее, он снова почувствовал себя неловко. Они прошли по коридору мимо комнаты его матери. Дверь была полуоткрыта, но г-жа Дави притворилась, что не видит их, – из деликатности или для того, чтобы не прощаться с Аннетой. Женщины с первого взгляда стали врагами. Г-жа Дави была шокирована приходом этой смелой девицы, ее свободными манерами, звонким голосом, смехом, ее живостью: она почуяла опасность. Аннета же, очутившись в их доме, поняла, что между нею и Жюльеном всегда будет незримо стоять его мать, и ушла с враждебным чувством к ней. Проходя мимо комнаты старой дамы, она заметила, что та повернулась спиной к двери, и потому нарочно говорила и смеялась очень громко. При этом она ревниво подумала:

«Я отниму его у тебя!»

На следующей неделе Жюльен пришел к ней в гости вечером, после обеда.

Он в первый раз поговорил с матерью об Аннете, и ему хотелось укрепиться в своем решении. В этот вечер они были одни; Марка Леопольд повел в цирк. Около одиннадцати Жюльен собрался уходить, и Аннета решила проводить его, чтобы пройтись пешком и подышать прохладным воздухом ночи. Но когда они дошли до его дома, Жюльен встревожился при мысли, что Аннета будет возвращаться одна. Страх его только рассмешил Аннету, но он непременно хотел проводить ее, и она не протестовала, потому что ей хотелось подольше побыть с ним. Они пошли обратно, выбирая самую длинную дорогу, и не заметили, как очутились на высоком берегу Сены. Была теплая июньская ночь. Они сели на скамью. Шумели тополя над темной рекой, на воде играли красные и золотые огни фонарей. Небо казалось далеким, звезды были такие бледные, словно город-пиявка высосал из них всю кровь.

Внизу было светло, а наверху, где сидели Аннета и Жюльен, царила темная ночь. Оба молчали (слова уже не могли выразить их чувств) и не поднимали глаз, но каждый читал в душе другого. Сердцу Аннеты было горячо от желаний, которые она угадывала в Жюльене. Он сидел неподвижно, скованный робостью, не смея даже взглянуть на Аннету. А она, не поворачивая головы, улыбалась в темноте и, любуясь красными отблесками на воде, видела не их, а Жюльена. Он никогда не решится!.. И вдруг она наклонилась и поцеловала его...

Домой Жюльен вернулся опьяненный любовью и благодарностью, но в мозгу у него засело коварное жало глухого беспокойства... Злые слова матери о «бедных и беззастенчивых девушках, которые охотятся за мужьями», он сразу же с гневом вырвал из памяти, но кончик занозы остался под кожей. Ему было стыдно за себя. Он мысленно просил у Аннеты прощения. Он знал, что оскорбительное подозрение было ложно. Он свято верил Аннете. И все-таки его что-то мучило. Каждая новая встреча с ней усиливала эту тревогу. Независимость Аннеты, непринужденные манеры, свободомыслие и смелость суждений, особенно в вопросах морали, спокойное отрицание всяких предрассудков – все пугало Жюльена. Его кругозор был тесен, как его костюмы, нравом он был несколько угрюм, склонен к суровости. Аннета же, наоборот, отличалась широкой терпимостью и жизнерадостностью. Жюльен не понимал, что она может в своей личной жизни быть такой же суровой пуританкой, как он, а к другим подходить с иной меркой, их собственной, и проявлять к ним ироническую снисходительность. Терпимость и юмор были чужды Жюльену, смущали его. Аннета это заметила, и когда он судил о чем-либо несправедливо, с чрезмерной прямолинейной строгостью, она не пыталась навязывать ему свою точку зрения: она подсмеивалась над этой наивной непримиримостью, которая ей даже отчасти нравилась. Ее насмешливые улыбки тревожили Жюльена еще больше, чем ее речи. У него создавалось впечатление, что о некоторых вещах Аннета знает больше, чем он. Это так и было.

Жюльен спрашивал себя: насколько больше? И что она, в сущности, знает?

Какого рода опыт она успела приобрести?

Этого человека с тонкой духовной организацией, но скудными жизненными силами, так же как и его мать (ее недоброжелательные замечания этому способствовали), безотчетно тревожила здоровая, цветущая Аннета, излучавшая жизнерадостность. Она вызывала в нем и страстное влечение и робость. Во время их прогулок вдвоем он казался себе таким жалким заморышем рядом с ней. Еще больше смущала его великолепная непринужденность Аннеты в любой обстановке. Если бы Аннета заметила его смущение, оно бы ей понравилось, но Жюльену оно казалось унизительным. Аннета ничего не замечала. Она была вся поглощена тем, что пело у нее внутри. Ей не приходило в голову, что никто этой песни сердца не слышит, и она не понимала тревожных взглядов Жюльена, когда он мысленно спрашивал себя:

«Кому и чему она улыбается?»

Аннета в эти минуты казалась ему такой далекой!..

Он по-прежнему – нет, больше прежнего – ценил высокие качества ее ума, душевную энергию. И в то же время Аннета оставалась для него опасной загадкой. Его раздирали два противоположных чувства: непобедимое влечение к ней – и смутное недоверие, как бы остаток первобытного инстинкта, возвращающего мужчину и женщину наших дней к изначальной вражде полов, для которых плотская любовь была своего рода борьбой. Это недоверие, инстинкт самозащиты, пожалуй, сильнее всего в таких мужчинах, как Жюльен, – с острым умом, но недостаточным опытом. Так как они не знают женщин, они считают их либо проще, чем они есть, либо воплощением коварства.

Аннета еще усиливала колебания Жюльена, так как она то говорила ему все, то все таила в себе, переходила от пылкой откровенности к замкнутости и иногда во время прогулок почти всю дорогу молчала... Ах, это страшное молчание (какой мужчина не страдал от него!), когда душа подруги, которая шагает рядом с тобой, уходит в какие-то неведомые области, навек для тебя недоступные!.. Конечно, не всегда под этим молчанием скрываются глубокие тайны. Бывает и так, что глубина их оказывается тебе по пятки... Но ведь завеса молчания непроницаема, глаз не видит сквозь нее ничего, и мучитель-мозг имеет полную возможность строить самые жуткие предположения. Такому человеку, как Жюльен, никогда не придет в голову, что эти тайны – лишь его фантазия, а женщина часто молчит потому, что чувствует, как мало мужчина ее понимает. В иные дни Аннета при Жюльене бывала молчалива, иронически и устало мирясь с тем, что он неверно понимает ее. Она знала, что он любит выдуманную им Аннету, а настоящую не мог бы полюбить...

«Что ж... Если тебе так хочется... Ладно! Пусть я буду не такой, какая я есть, а такой, какой кажусь тебе...»

Но эта молчаливая покорность недолго длилась. Как только Аннета поняла, что откровенные объяснения могут быть опасны (так как Жюльен не способен правильно их понять) и что дипломатичнее было бы отмалчиваться, она заговорила. Молчать, чтобы избавить Жюльена от лишних терзаний, – да, на это она была согласна. Но молчанием своим обманывать его – нет!

Если сказать правду для нее опасно, так именно потому нельзя молчать!

Чем больше был риск, тем сильнее была ее гордая решимость пойти ему навстречу. При мысли о предстоящем испытании любви у нее сильнее билось сердце. Если Жюльен выдержит испытание, она еще крепче полюбит его. А если нет?.. Но он непременно выдержит! Ведь она ему дорога! Будь что будет!

Она вела честную игру. Но некоторые мужчины предпочитают, чтобы их партнерша плутовала. Сильвия (она знала о любви Жюльена и предполагаемом браке) наставляла Аннету:

– Боже тебя упаси рассказать ему всю правду! Конечно, кое-что придется сказать: все равно, когда будете регистрировать брак, он из бумаг узнает... Но всегда можно подать правду в подходящем виде. Если он тебя любит, он на все закроет глаза. И не вздумай только открывать их ему.

Это было бы верхом глупости! После свадьбы будет время обо всем потолковать...

Сильвия говорила как человек, умудренный опытом. Она заботилась о благе сестры (да и о своем тоже, ибо была не прочь поскорее удалить Аннету из своего дома) и считала, что вовсе не обязательно говорить людям правду, а в особенности жениху. Довольно с него, что его любят! История Аннеты, в сущности, довольно невинного свойства, но мужчины слабы, они не выносят правды. Им надо преподносить ее маленькими дозами...

Аннета слушала Сильвию спокойно, а выслушав, заговаривала о чем-нибудь другом. Возражать сестре она считала бесполезным, так как все равно решила делать по-своему. У Сильвии – свои взгляды, у нее – свои. Аннета предпочитала не говорить Сильвии того, что думала. Сильвия остается Сильвией, ничего не поделаешь! Несмотря ни на что, Аннета все-таки ее любила... Попробовал бы кто-нибудь другой говорить ей подобные вещи, – каким взглядом она бы его смерила!

«Бедная Сильвия! Она судит о мужчинах по тем, которых встречала в жизни! А мой Жюльен совсем другой породы. Он меня любит такой, какая я есть. Он полюбит и ту Аннету, какой я была в прошлом. Мне незачем от него что-либо скрывать. Перед ним я ни в чем не виновата. Если я и причинила кому зло, так только самой себе...»

Она понимала, как опасна может быть откровенность, но верила в великодушие Жюльена. И, решив сказать ему все, завела разговор о своем прошлом. До этого она и Жюльен с присущей обоим целомудренной сдержанностью всегда избегали этой темы. Но Аннета не раз читала в глазах Жюльена мучивший его вопрос, который он боялся задать, – вопрос о том, что он и хотел и не хотел узнать.

Она ласково прикрыла своей ладонью руку Жюльена и сказала:

– Друг мой, я так ценю вашу милую деликатность!.. Я вам так благодарна за нее!.. Я вас люблю... И я должна наконец рассказать вам о себе то, чего вы не знаете. Я не безгрешна.

Жюльен сделал испуганный жест, словно протестуя против того, что она собиралась сказать, и, быть может, желая ее остановить. Аннета усмехнулась:

– Не пугайтесь! Я не такая уж великая грешница. По крайней мере мне так думается. Но, может быть, я к себе слишком снисходительна. Свет на эти вещи смотрит иначе. Судите сами, я полагаюсь на ваш приговор. Если вы скажете, что я виновата, значит, так оно и есть.

И она начала рассказывать. Втайне тревожась больше, чем ей хотелось показать, она заранее обдумала, что и как сказать Жюльену. Но хотя она считала, что это очень просто, говорить об этом оказалось нелегко. Чтобы преодолеть чувство неловкости, она старалась казаться равнодушной. Хотя в душе она была очень взволнована, в ее словах иногда даже прорывалась легкая ирония: таков был ее способ самозащиты... Но Жюльен всего этого не понял. Он усмотрел в тоне Аннеты только неприличное легкомыслие и отсутствие нравственного чутья.

Прежде всего она сказала ему, что не была замужем. Жюльен именно этого боялся и даже, по правде говоря, в глубине души был в этом уверен. Но он все-таки надеялся услышать от нее, что это не так. И когда Аннета сама подтвердила его догадки, так что сомнений больше быть не могло, Жюльен пришел в ужас. Поверхностный либерализм не мешал ему оставаться в душе правоверным католиком, и ему не чужда была идея греха. Он тотчас подумал о матери: она с этим ни за что ни примирится! Предстояла борьба.

Жюльен был страстно влюблен. Несмотря на боль, которую ему причинила исповедь Аннеты, несмотря на то, что ее былой «грех» был для него настоящим ударом, он любил эту женщину и, чтобы обладать ею, готов был повести борьбу с матерью. Но он был слаб и нуждался в поддержке – Аннета должна была помочь ему. Чтобы выдержать бой, ему надо было собрать все силы.

Воодушевить его могла бы только иллюзия – ему необходимо было идеализировать Аннету. И если бы Аннета была хитрее, она бы приняла это в расчет и помогла ему.

Она видела, какое горе причинило Жюльену ее признание. И хотя она была к этому готова, ей было больно за него. Но она не считала возможным щадить его: если они решают жить вместе, каждый должен нести долю испытаний и даже ошибок другого. Она и не подозревала, какая борьба происходит в душе Жюльена, да если бы и подозревала, все равно верила бы, что любовь победит.

– Бедный мой Жюльен, – сказала она, – я вас огорчила! Простите. Мне тоже тяжело... Вы были обо мне лучшего мнения. Вы меня ставили высоко, слишком высоко... А я только слабая женщина... Но одно скажу: если я и обманывала себя, то других я никогда не обманывала. Я была искренна. Я всегда была честным человеком...

– Да, да, я в этом нисколько не сомневаюсь, – с живостью оказал Жюльен. – Он вас обольстил, не правда ли?

– Кто? – спросила Аннета.

– Ну, этот негодяй... Простите!.. Этот человек, который вас бросил...

– Нет, его вы напрасно вините! – сказала Аннега. – Я сама виновата.

Этим словом «виновата» Аннета хотела только дать ему понять, что она от всей души жалеет о горе, которое ему причинила, а Жюльен жадно ухватился за это слово. В своем смятении он цеплялся за мысль, что Аннета – обманутая жертва и что она раскаивается... Ему страстно хотелось верить в это «раскаяние»: оно некоторым образом вознаграждало его за испытанное разочарование, оно было для его раны бальзамом, который если и не исцелял, то во всяком случае делал ее менее мучительной. Раскаяние Аннеты давало ему моральное превосходство над нею, хотя к чести его надо сказать, что он не стал бы злоупотреблять этим. И, наконец, так как Жюльен был убежден, что Аннета совершила «грех», то не сомневался в том, что ее долг «раскаяться». Он сросся с этими христианскими понятиями. Самые свободомыслящие христиане не могут от них отрешиться.

Но Аннета принадлежала к другой породе людей. Ривьеры могли быть чисты или нечисты с точки зрения христианской морали, но если они оставались чистыми, они делали это вовсе не в угоду незримому богу или его слишком зримым представителям с их скрижалями закона, а просто из любви к чистоте, которую они понимали как чистоту и красоту душевную. А если они бывали «нечисты», они находили, что это их личное дело, дело их совести, а не совести других. Аннета не считала себя обязанной отдавать кому-либо отчет в своих поступках. Ее исповедь Жюльену была добровольным даром любви. Порядочность ее требовала, чтобы она рассказала ему историю своей жизни, но открывать ему свою внутреннюю жизнь она была не обязана: она сделала это добровольно. И вот сейчас она видела, что Жюльен предпочел бы, чтобы она приукрасила правду. Но она была слишком горда, чтобы придумывать лживые оправдания, да и не считала нужным оправдываться.

Напротив, поняв, чего от нее хочет Жюльен, она поспешила объяснить ему, что сама отдалась любовнику.

Потрясенный Жюльен не хотел ничего слушать.

– Нет, нет, не верю! – сказал он. – Вы это говорите из великодушия!

Вы берете на себя вину, чтобы защитить этого презренного человека.

– Да я не вижу тут никакой вины! – просто возразила Аннета.

Ее слова поразили Жюльена, он отказывался их понять.

– Вы стараетесь его оправдать...

– Мне не в чем его оправдывать. Тут никто не виноват.

Жюльен не сдавался.

– Аннета, умоляю вас, не говорите таких вещей!

– Да почему же?

– Вы сами знаете, что это дурно.

– Нет, не знаю.

– Как! Вы ни о чем не жалеете?

– Жалею только, что я вас огорчила. Но поймите, милый друг: ведь тогда мы с вами были даже мало знакомы, я могла свободно располагать собой, у меня были обязанности только по отношению к самой себе.

Он подумал: «А этого разве мало?» – но вслух не решился ничего сказать.

– Все-таки вы жалеете, что так поступили? – спросил он настойчиво. – Признаете, что это была ошибка?

Он не смел ее осуждать. Но ему так хотелось, чтобы она сама себя осудила!

– Быть может, и ошибка.

– Быть может? – уныло повторил Жюльен.

– Не знаю, – сказала Аннета.

Ей было ясно, чего он добивается от нее... Что ж, может быть, она и ошиблась, если отдаться искреннему порыву любви и жалости – это ошибка.

Да, может быть... «Я могу в душе сожалеть об искреннем заблуждении, но я ни перед кем не обязана оправдываться. Мое сердце одно несло свое горе, пережило его в молчании и одиночестве, так и теперь оно одно будет знать о своих сожалениях. Никого это не касается. Сожаления?.. Будем же искренни до конца! Я ни о чем не жалею!» Помолчав и подумав, она ответила на вопрос Жюльена:

– Нет, я не считаю это ошибкой.

Пожалуй, на этот раз она хватила через край, возмущенная бессознательным фарисейством Жюльена... Бедный Жюльен! Но даже в эти минуты, когда она любила его всего сильнее, Аннета не сдалась, не выразила раскаяния, которого он ждал... «Я бы рада сказать то, чего он хочет, да не могу!.. Ведь это не правда...» О чем жалеть? Она имела право сделать то, что сделала, и потом – это же дало ей счастье! Правда, она за него дорого заплатила, но оно ей досталось, это счастье: ребенок. И она одна знала, что этот дар не только ее ничуть не бесчестил, как утверждает глупое общественное мнение, а сделал ее чище, надолго освободил от сердечных бурь, дал ей мир и покой... Нет, ни за что она не сделает такой низости!

Не станет она, для того чтобы не утратить любовь будущую, клеветать на любовь прошедшую! Она и сейчас еще была благодарна Рожэ, этому орудию судьбы, так мало достойному той любви и того пламени жизни, которое он заронил в ней...

Жюльен чутьем ревнивца угадал ее мысли.

– Ага, вы все еще его любите?

– Нет, мой друг, не люблю.

– Но вы на него даже не сердитесь!

– А за что же мне на него сердиться?

– Вы все еще думаете о нем?

– Я думаю о вас, Жюльен!

– Но вы же его до сих пор не забыли?

– Не могу я забыть того, кто дал мне радость, хотя этой радости больше нет. Не браните меня за это, теперь вы мне дороже всех!

Чувство справедливости у Жюльена было достаточно развито; он оценил прямоту Аннеты и в душе признавал ее благородство. Для него это было неожиданное явление – новая женщина, чья необычайная нравственная высота раскрывала ему новый мир. Но другие стороны его души восстали. Задет был инстинкт самца. Громко заговорили католические и буржуазные предрассудки. Образ Аннеты в его душе был загрязнен унижающими ее подозрениями.

Вместо того чтобы еще больше верить женщине, которая так честно и прямо сказала ему о своем прошлом, он, узнав, что она когда-то проявила слабость, не мог больше быть уверенным в ней. Он уже сомневался, что Аннета будет ему верна. Он думал о том, другом, который обладал ею, от которого она имела ребенка. Он жив... Жюльен боялся быть обманутым. Боялся быть смешным. Он чувствовал себя глубоко несчастным и униженным и не мог простить.

Поняв, какая борьба идет в душе Жюльена, увидев, какая опасность грозит ее надеждам, Аннета затрепетала. Ведь эта любовь, которую она внушила Жюльену, и ее захватила глубоко. Всю силу своей нежности, всю жажду счастья она сосредоточила на Жюльене. В сущности, она и тут обманулась, хотя только наполовину: Жюльен был ее достоин, он обладал многими положительными чертами, за которые можно было его любить. Они с Аннетой были очень разные люди, но могли бы ужиться, если бы постарались понять друг друга и проявили некоторую терпимость. Конечно, это было бы мм нелегко, но разве не стоило заплатить такими небольшими страданиями за большую любовь? Аннета могла бы благотворно влиять на Жюльена, она стала бы для него источником силы и веры в жизнь – веры, которая, как мощный ветер, надув его паруса, привела бы его туда, куда он без нее никогда не доплыл бы. А чуткая нежность Жюльена, его уважение к женщине, его нравственная чистота и даже наивная религиозность, чуждая Аннете, оказали бы на нее благотворное влияние, привели бы в равновесие ее страстную натуру, дали бы ей надежное мирное и тихое пристанище в жизни и любовь, на которую можно положиться...

Горе сердцам, которые из-за недоразумений, преувеличенных любовью, бросают свое счастье на ветер и знают это, упрекают себя, будут упрекать себя всю жизнь, но крепко держатся за то, что их разделяет! Именно потому, что они слишком сильно любят, они не идут на моральные уступки. А между тем они, хотя и с презрением, сделали бы такие уступки тем, кто им безразличен!..

Аннету мучило то, что она вызвала такую бурю в душе Жюльена. Прав ли он? Аннета не считала свои суждения непогрешимыми. Она всегда старалась понять и чужую точку зрения. Характер ее еще не совсем сложился.

Нравственный инстинкт был очень силен, но убеждения не выработались окончательно, и она считала себя вправе их пересматривать. Она очень рано поняла, как фальшива мораль окружавшего ее общества. Она ни в чем не находила опоры, кроме своего разума, а он часто уводил ее от истины. И она искала. Искала таких человеческих мыслей, в атмосфере которых можно дышать. И когда она встречала честную душу, как у Жюльена, она жадно старалась узнать ее поближе, проверяя, не откликнется ли та на ее зов.

Эта мятежница жаждала веры в кого-нибудь! И она все искала, искала себе духовной родины... Как ей хотелось обрести с Жюльеном общую родину, признать ее законы, даже если бы они ее осуждали! Но одного желания мало. Она не могла мириться с тем, чего хотел Жюльен, – это было что-то неестественное!

Она сказала ему ласково:

– Вижу, что и вы меня осуждаете, как осудил свет. Я вас не упрекаю.

Меня восхищают блюстители нравственности и строгость их законов. У них свое место в мире, и я знаю: эти законы пустили крепкие корни в людях вашей породы. Естественно, что вы им подчиняетесь. Я уважаю ваши убеждения... Но поймите, дорогой мой: я не могу, как бы ни старалась, раскаяться в поступке, за который все меня порицают, – не могу, потому что он дал мне моего ребенка... Жюльен, друг мой, как отречься от того, что стало мне единственным утешением, самой чистой радостью, какой мне, может быть, не пошлет больше судьба? Не пытайтесь же ее заклеймить, а лучше, если любите меня, разделите со мной мое счастье! В нем нет ничего для вас оскорбительного!..

Она говорила – и чувствовала, что Жюльен ее не понимает, что ее слова только еще больше раздражают его. На душе у нее было очень тяжело. Что же делать? Лгать ему? Нет, достаточно унизительно уже и то, что она могла подумать о таком выходе... Но как допустить, чтобы расширилась трещина в их отношениях, которые ей так дороги? Она ощущала эту трещину, как рану в сердце. И перед каждым свиданием с Жюльеном она с ужасом спрашивала себя, что прочтет сегодня на его лице...

Жюльен, как многие мужчины, когда они уверены, что их любят, низко пользовался этим и сознательно мучил Аннету. Теперь уже он проверял свою власть над нею. Он уже меньше дорожил Аннетой, так как был уверен, что она дорожит им...

А она все понимала, все! Она кляла себя за то, что обнаружила перед Жюльеном свою слабость. И продолжала ее обнаруживать. Она суеверно твердила себе: если это суждено, она будет женой Жюльена, что бы она ему ни говорила, а если нет, то она все равно его потеряет...

Но в глубине души ей хотелось верить, что этой покорностью она умилостивит судьбу и Жюльен смягчится...

«Вот я отдаюсь в твои руки. Неужели ты за это будешь меньше любить меня?..»

В уме Жюльена шла усиленная работа. Он любил Аннету (нет, желал ее!). все так же сильно, и как знать... (Впрочем, он не хотел ничего знать.).

Словом, он по-прежнему хотел, чтобы она стала его женой. Но теперь он был уверен, что и мать ни за что не даст на это согласия и сам он на это не решится. Причин было много: и горькая обида, и оскорбленное мужское самолюбие, и то, что он осуждал Аннету за «безнравственность», и страх:

"что скажут люди? ", и ревность, смешанная с отвращением... Все-таки он старался не раздувать в себе этих чувств. «Ладно, ладно, знаю, но не лезьте вперед!..» Ум его прибегал ко всяким уверткам, чтобы удовлетворить и тайные доводы против брака и его желания... Аннета вела себя в прошлом как женщина без предрассудков, как сторонница свободной любви.

Он этого не одобрял, нет! Но, собственно говоря, если она такова, почему бы ей не сойтись и с ним, раз она его любит?

Он не высказал ей этого так грубо, напрямик. Он стал ссылаться на всякие непреодолимые препятствия к их браку. Когда Аннета опровергала одни доводы, он изобретал другие: говорил о сопротивлении матери, с которой им необходимо будет жить вместе, о том, что у него очень трудное материальное положение, а Аннета привыкла к роскоши, к светской жизни (он умышленно забывал, что бедняжке вот уже два года приходилось бегать по урокам!), о различии их характеров и темперамента. (Этот последний аргумент был выдвинут в самом конце, к ужасу и отчаянию Аннеты, которая уже воображала, что все преграды ею сметены.) Жюльен с упрямой неискренностью старался себя очернить, чтобы доказать ей, что он для нее неподходящий муж. Аннета не знала, плакать ей или смеяться. Больно было слушать, как он выискивал всякие предлоги, чтобы увильнуть. Но она, забыв гордость, делала вид, что не понимает этого, изо всех сил старалась находить возражения, отчаянно боролась, чтобы только не дать ему уйти.

А он и не думал уходить. Он не отказывался брать. Он отказывался давать...

Когда цель его усилий и маневров стала ей, наконец, ясна, когда она поняла, чего он от нее добивается, она была не столько возмущена, сколько подавлена. У нее уже не было сил возмущаться. Стоило ли продолжать борьбу? Так вот чего он хочет!.. Это он-то, Жюльен!.. Жалкий человек!.. Неужели он себя не знает? Не знает, что привязало ее к нему? Ведь она его любит только за нравственную стойкость и чистоту. Вот уж кому не к лицу, совсем не к лицу роль донжуана, волокиты, ветреного любовника!

(Даже в горе Аннета сохраняла чувство юмора и трезвую способность ума подмечать в жизни наряду с трагическим и смешное.).

«Мой милый! – мысленно говорила она Жюльену со смешанным чувством нежности, жалости и отвращения. – Мой милый, ты мне больше нравился, когда строго осуждал меня! Тебе на это давали право твои понятия о любви, узкие, но возвышенные. А сейчас ты это право утратил. Что мне делать с той жалкой любовью, которую ты мне сейчас предлагаешь, с любовью без доверия? Раз нет доверия, нас ничто больше не связывает...»

Любовь бывает разная: там, где одна расцветает, другая вянет. Плотская любовь обходится без уважения. Любовь, основанная на уважении, не может унизиться до простого наслаждения.

«Нет! – мысленно восклицала Аннета в порыве возмущения. – Я скорее стану любовницей первого встречного, если он мне понравится, но только не твоей! Ведь я тебя люблю!..»

С Жюльеном такие отношения были бы для нее позорны и унизительны. Все или ничего!

И скрытым домогательствам Жюльена был дан мягкий, но решительный отпор, сильно задевший его. Строго осуждая друг друга, они все же не могли разлюбить, не могли примириться с тем, что счастья не будет. Втайне стремясь и взывая друг к другу, даже предлагая себя, они не в силах были произнести то слово, что соединило бы их: Жюльену мешало духовное бессилие, которым, за редкими исключениями, отличаются мужчины (и это смеет утверждать мужчина!), то малодушие, в котором они никогда не признаются;

Аннете мешала непреодолимая женская гордость, в которой женщины тоже не хотят сознаваться. Ибо и мужчины и женщины так искалечены условной моралью нашего общества, основанного на господстве мужчины, что и те и другие забыли, какими их создала природа. Не всегда слабее те, кого у нас называют слабым полом. В женщине гораздо больше органических сил, сил земли. И хотя она и опутана сетями, расставленными ей мужчиной, она всегда остается пленницей непокоренной...

Жюльен смутно угадывал истинные причины упорства Аннеты и нимало не сомневался в ее внутренней честности. Но он не мог победить свое малодушие, он считался с мнением людей, которых уважал меньше, чем Аннету. Он примирился бы с прошлым Аннеты, если бы не голос света (он убедил себя, что это голос его совести). У него не хватало храбрости жениться на женщине, которую он избрал, и свою трусость он называл чувством чести, но он не мог до конца обмануть себя и сердился на Аннету за то, что и она не хотела его обманывать. Оставалось только порвать с нею, но и на это он не мог решиться. И когда Аннета говорила, что им надо расстаться, он цеплялся за нее, колебался, мучился сам и мучил ее. Он не хотел жениться – и не хотел отказываться от Аннеты. Это была жестокая игра. Он то поддерживал в ней надежду, то больно ранил ее сердце. Когда Аннета бывала с ним особенно нежна, он замыкался в себе и отталкивал ее, а когда она, покорившись необходимости, хотела уйти, становился нежен.

Аннета тяжело переживала муки оскорбленной любви. Сильвия заметила, что ее что-то грызет, и в конце концов вырвала у нее признание. Она видела Жюльена и сразу его раскусила.

– Он из тех, которые не решатся, пока их не заставишь. Способов есть много, добейся от него согласия. Потом он сам же будет тебе благодарен.

Но для Аннеты была нестерпима мысль, что Жюльен впоследствии может винить ее (хоть бы мысленно) и жалеть, зачем женился на ней. Когда уже нельзя было не видеть, что это человек безнадежно слабохарактерный и нечего ждать от него какого-либо твердого решения, от которого эта неустойчивая душа не стала бы потом отрекаться, Аннета порвала с ним сразу.

Она написала ему, что не хочет больше длить бесполезные мучения. Она страдает, он страдает, а ведь жить-то надо! Она должна работать для сына, у него тоже есть свое дело в жизни, и она слишком долго его отвлекала от этого дела. Зачем изматывать силы? Этих сил не так уж много! Если они не могут дать друг другу счастье, так не надо по крайней мере делать друг друга несчастными! Надо перестать встречаться! Она благодарила его за все.

Жюльен не ответил на письмо. Наступило молчание... В душе его боролись обида, сожаление и неудовлетворенная страсть...

Их любовь не была тайной ни для кого из окружающих. Заметил ее и Леопольд и не сумел скрыть от Сильвии свое раздражение. Тягостное воспоминание о его бесславном покушении оставило в душе Леопольда невольную досаду на Аннету, и, хотя с тех пор прошло несколько месяцев, досада эта не только не улеглась, а напротив, стала острее, так как теперь он уже мог лгать самому себе, будто забыл, чем она вызвана. Сильвию, которая и без того была настороже, поразило странное поведение мужа. Она стала за ним наблюдать – и теперь больше не сомневалась: он ревновал Аннету! По какой-то удивительной логике сердца Сильвия злилась за это не на него, а на Аннету и была близка к тому, чтобы возненавидеть сестру. Такие крайности отчасти объяснялись тяжелым физическим состоянием Сильвии. Но беда была в том, что, даже когда состояние это прошло, чувства, вызванные им, остались.

В октябре Сильвия родила девочку. Все радовались. Аннета чувствовала к ребенку такую страстную нежность, как будто это был ее собственный. Но Сильвии очень было неприятно видеть свою дочку на руках у Аннеты. Она больше не пыталась скрыть враждебность, которую до тех пор в себе подавляла. Последние несколько недель Аннета, выслушивая оскорбительные замечания сестры, объясняла их нездоровьем, но теперь она уже не могла сомневаться в том, что Сильвия ее разлюбила. Она молчала, стараясь ни в чем не перечить сестре. Она все еще надеялась, что их былая нежная дружба вернется.

Сильвия встала с постели. Отношения между сестрами внешне оставались прежними, и посторонние не замечали никакой перемены. Но Аннета чувствовала в Сильвии холодную враждебность, и ей было больно. Хотелось взять Сильвию за руки и спросить:

«Что с тобой? За что ты сердишься? Дорогая, скажи!»

Но она не решалась: взгляд Сильвии леденил ее. Она инстинктивно чувствовала, что если Сильвия заговорит, то будет сказано непоправимое.

Уж лучше молчать. Аннета чуяла в обращении сестры сознательное желание оскорбить, уязвить ее. С этим невозможно было бороться.

Однажды Сильвия объявила Аннете, что ей нужно поговорить с ней. У Аннеты сильно забилось сердце, она мысленно спрашивала себя:

«Что-то она мне скажет?»

Сильвия не сказала ей ничего обидного, ни словом не заикнулась о причинах своего раздражения. Она завела речь о том, что Аннете надо выйти замуж.

Аннета попробовала осторожно уклониться от этой темы. Но Сильвия настойчиво сватала ей одного приятеля Леопольда. Он был немножко маклер, немножко журналист, человек, не лишенный некоторого «блеска», со светскими манерами и разнообразными (слишком разнообразными!) доходами: он перепродавал автомобили, сочинял рекламы, занимался посредничеством, вербуя для разных предприятий клиентуру в светских салонах и клубах и получая комиссионные от обеих сторон. Насколько же изменилось отношение Сильвии к сестре, если она могла сватать ей такого человека! Аннету задело это сознательное неуважение к ней, свидетельствовавшее о полном отсутствии любви. Она жестом остановила Сильвию, расписывавшую достоинства кандидата. Сильвия рассердилась и ворчливо спросила, какого же еще мужа ей нужно. Аннета ответила, что никакого, что она хочет жить одна и быть самостоятельной. На это Сильвия возразила, что сказать легко, но надо еще уметь быть самостоятельной.

– Разве я не умею?

– Ты? Сильно сомневаюсь!

– Ты ко мне несправедлива. Я могу сама прокормить себя.

– Да, с помощью других! В тоне, каким это было сказано, еще больше, чем в словах, чувствовалось желание оскорбить. Аннета вспыхнула, но промолчала – она не хотела доводить дело до ссоры.

С этого дня дурное настроение Сильвии проявлялось уже открыто. Все давало повод к вспышкам: малейшее возражение во время разговора, какая-нибудь деталь туалета, опоздание Аннеты к обеду, шумная беготня маленького Марка по лестнице. Совместные прогулки прекратились. Если они уговаривались поехать куда-нибудь в воскресенье всей семьей, Сильвия уезжала вдвоем с Леопольдом, не предупредив сестру, а потом ее же винила в том, что она якобы не пришла вовремя. Или в последнюю минуту задуманная прогулка отменялась.

Аннета видела, что ее присутствие тяготит Сильвию. Она робко намекнула, что думает поискать квартиру в другом квартале поближе к своим ученикам. Она надеялась, что против этого громко запротестуют, что ее будут уговаривать остаться. Но ее как будто и не слышали.

Аннета проявила малодушие – осталась. Она цеплялась за этого близкого ей человека, чувствуя, что теряет его. Ей тяжело было расстаться не только с Сильвией: она привязалась к маленькой Одетте. Не одну тяжкую обиду стерпела она молча, делая вид, что ничего не замечает. Но стала приходить реже.

Однако Сильвия считала, что и это слишком часто. Она все еще не пришла в нормальное состояние, ее мучила болезненная ревность. Раз, когда Аннета весело играла с Одеттой, не обратив внимания на сухое требование Сильвии оставить ребенка в покое, Сильвия, выйдя из себя, вскочила, вырвала у нее девочку и крикнула:

– Убирайся! В ее взгляде было столько враждебности, что потрясенная Аннета спросила:

– Да что я тебе сделала, скажи, пожалуйста? Не смотри на меня так, это ужасно! Ты хочешь, чтобы я ушла? Чтобы совсем ушла и никогда больше не приходила?

– Наконец-то догадалась! – сказала Сильвия злобно.

Аннета побледнела:

– Сильвия! Но та с холодной яростью продолжала:

– Ты живешь на мои деньги. Ну ладно, пускай. Но довольно и этого! А мой муж и моя дочь – только мои. От них руки прочь, понятно?

Аннета побелевшими губами тоскливо твердила:

– Сильвия! Сильвия!..

Но вдруг и она вышла из себя и крикнула:

– Жалкая женщина!.. Больше ты меня никогда не увидишь!

Она бросилась к двери и убежала.

А Сильвия, хотя в душе ей было стыдно за свою грубость, засмеялась фальшивым смехом:

– Да, как же! Сегодня прибежит!