"Родной язык" - читать интересную книгу автора (Романов Пантелеймон Сергеевич)

Романов Пантелеймон СергеевичРодной язык

Пантелеймон Сергеевич Романов

Родной язык

На длинной платформе вокзала колыхалось целое море голов, солдатских шинелей, со вскинутыми на плечи сундучками и мешками. Когда какой-нибудь солдатик в съехавшем набок картузе протискивался со своими мешками через толпу ближе к платформе, раздавались крики и ругань. Издали донесся свисток паровоза, и головы всех повернулись к подходившему поезду.

- Ну прямо невозможно стало ездить, - проговорила женщина в дорожной поддевке и теплом платке, - ругань везде такая, что сил нет.

- Привыкнешь, - сказал стоявший рядом с ней солдат с мешком и привязанным к нему чайником, недовольно покосившись на нее. Паровоз, обдав людей холодным паром и скрыв в нем на минуту платформу, пронесся мимо. Толпа загудела и, опираясь воронками у входов на площадки, полезла, не дав поезду остановиться.

- Дуй напрямик, господи благослови.

- Куда на человека прешь, я те благословлю, мать!..

Минут пять стоял сплошной гул, из которого только вырывались отрывистые хриплые крики:

- Ах, мать... Куда, мать...

Первым вскочил в вагон солдат с мешком и чайником, за ним женщина в платке, потом какой-то добродушный солдатик, который только улыбался, высовывал свой узелочек над головами вверху и покрикивал:

- Легче, легче, родимые... Все огузья оборвете... Несколько времени все стояли молча в тесноте.

- Ну, и развязались языки, - сказал добродушный солдатик, оглядывая полки и ища, куда пристроить свой узелок.

- Да уж всех родителей помянули.

- Без этого нельзя.

- А зачем ругаться-то, - сказала женщина, разматывая съехавший на глаза платок, - что тебя, за язык, что ли, тянули.

- А куда ж ты без ругани нынче сунешься, - отозвался, недовольно покосившись на нее, солдат с чайником, утирая рукавом шинели пот с лица, как после тяжелой работы, - тут, когда все горло продерешь, тогда только и преткнешься.

- Молитву бы сотворил, - заметила старушка с лавки.

- Молитву... Что ж, тебя оглоблей, скажем, в бок саданули или не хуже теперешнего сундуком в рыло заехали, ты и будешь молитву читать... - сказал какой-то угрюмый солдат от окна.

- Двинул матом как следует, вот и ладно.

- На что лучше.

- И все нехорошими словами,-сказала старушка, не обратив внимания на слова угрюмого солдата, - Заместо того чтобы перекреститься перед дорогой, он по-матерному.

- Это у нас заместо господи благослови идет, - сказал солдат с чайником.

- Вот, вот...

- Это, брат, для всего годится, - лошадь ли подогнать, в вагон ли пробиться - и везде тебя понимают.

- В лучшем виде.

- Как же, иной раз просишь честью: господа, дозвольте пройтись - ни черта, как уши свинцом залили. Потом как двинешь - сразу прочистится.

- Момент.

- Нешто можно без ругани, - сказал угрюмый солдат, - они уж природу кверху тормашками хотят перевернуть.

- А я вот на Кавказе служил, так там никак не ругаются, - сказал добродушный солдатик. Все некоторое время молчали.

- Что ж, они не люди, что ли?.. - спросил угрюмый солдат, недовольно покосившись от своего окна.

- По-ихнему не понимаешь ни черта, вот и не ругаются, - может, когда он с тобой говорит, он тебя матом почем зря кроет.

- Нет, это верно, иностранцы слабы насчет этого.

- Может, язык неподходящий?

- Да и язык: "ла фа-фа, та-фа", бормочет, и не разберешь, что он ругается, ежели языка не понимаешь.

- А тут ка-ак ахнешь, - сказал солдат с чайником, - мертвый очнется!

- Как же можно, - слова явственные.

- Ох, за эту войну понавострились, - сказал добродушный солдатик, покачав головой, - говорят, лучше нас нигде не ругаются, всех превзошли.

- Да уж насчет этого можем.

- Немцев мы учили по-нашему, так те прямо диву дались. Мы, говорят, далеко до вас не дошли.

- Когда ж им было, все пушки свои лили.

- И что, братец ты мой, сколько местностей я объехал на своем веку, везде своего брата узнаешь. Иной раз, бывало, встретишь какого-нибудь, думаешь иностранец: манжеты эти и все прочее, как полагается. А разговорился по душам или на башмак ему сапогом наступил, - глядишь, земляком оказался.

- Что уж, настоящее, природное, никакими манжетами не выживешь.

- Как же можно. А то рабочий у нас тут один из Америки приехал (тоже манжеты эти, ну, одним словом, все до точности), а как, говорит, на границе первое матерное слово услышал, так сердце и запрыгало, перекрестился даже.

- Родина-то, брат... Что там ни говори.

- Вот ты говоришь, что слова везде одни, -обратился добродушный солдатик к солдату с чайником. - Слова-то одни, а разговор везде по-разному идет. Саратовские, скажем, те все со злостью дуют, чтоб он тебя когда-нибудь от доброго сердца пульнул - ни за что. Все, как собака, - срыву. А орловские, к примеру, ни одного матерного слова не пустят без того, чтобы милачком тебя не обозвать али еще как.

- Душевный народ?

- Страсть... Вечерком сойдутся на завалинке, только и сльшишь, матюгом друг друга кроют. Ежели ты их не знаешь, подумаешь, что ругань идет, а они это для своего удовольствия. Когда по-приятельски потолковать сойдутся, других слов у них нету. И все так ласково, душевно.

- На Волге здоровы ругаться,- сказал солдат с чайником, - эх, здоровы.

- Там иначе нельзя: работа тяжелая, - сказал добродушный солдатик, - я тоже везде побывал, сразу могу отличить, из какой местности человек.

- Нехорошо, - сказала старушка с лавки.

- Что ж изделаешь-то, кабы можно было обойтись, никто б и не говорил.

- Это верно, - кабы нужды не было, и разговору бы не было.

Поезд остановился, в открывшуюся в конце коридора дверь ворвались какие-то крики, шум, возня...

- Что на дороге-то поставили, холуи косорылые... Принимай, в лепешку расшибу!

- И так пролезешь, не барин, - послышался сердитый бабий голос.

- Я не пролезу, мать...

- С Волги, знать, - сказал, прислушиваясь, солдат с чайником. Добродушный солдатик, вытянув шею, прислушал ся, как прислушиваются к родному языку, услышанному на чужой стороне.

-Тверяки, - сказал он с довольной улыбкой и, приподнявшись на цыпочки, чтобы видеть через головы, крикнул что было силы:

- Го-го-го, земляки, дуй... Вашу так!

- Ну прямо терпенья нет, - сказала женщина в поддевке, нервно поводя плечами.

- Нежны очень стали, - сказал недоброжелательно угрюмый солдат, иностранка, что ли, какая, что родной язык тебе противен. Жандармов-то теперь нет, придется потерпеть.

- Милая, ты не обижайся, Христа ради, - сказал добродушный солдатик. Нешто я со зла. Я ведь от души. Я в Твери два года работал, земляки они, как услышу, так сердце и запрыгает.

- Понимает она тебя, это, - сказал угрюмый солдат.

- Уж седина показывается, отвыкать бы пора.

- Эх, тетенька, да неушто уж... Господи, - сказал добродушный солдатик, приложив обе руки к груди, - я, можно сказать, человек тихий, смирный, цыпленочка и то на своем веку, скажем, не обидел, а когда меня на войне ранили, дал я зарок, чтобы никаких слов. Думаю, лучше буду святителей поминать, коли что, вот как бабушка говорила.

К нему все обернулись.

- Ну и что же? - спросил нетерпеливо солдат с чайником.

- Ну, наши на другой же день заметили: чтой-то ты, говорят, вроде как полоумный стал? А я скажу слово, да споткнусь. Думали уж, что язык отниматься стал. Почесть ничего сказать не могу, нету слов, да на-поди.

- Обойтись своим умом задумал, по-иностранному, - сказал угрюмый солдат.

- Целый месяц, братец ты мой, держался.

- Трудно было?

- Не дай бог, прямо как без рук.

- Никто человека не мучает, так он сам себе муку выдумал.

- Бывало, в праздник люди сойдутся, у них разговор идет, а я, как немой, сижу. И взяла меня тоска...

- Чем кончилось-то? - спросил нетерпеливо солдат с чайником.

- Чем?.. Да один раз жена мне похлебкой руку обварила, я как двину ее... С тех пор и пошло.

- Разум прочистило, - сказал угрюмый солдат.

- И прямо, братец ты мой, как гора с плеч, веселый опять стал, разговорчивый, мать твою...

- О, боже мой, - сказала женщина в поддевке, - хоть бы в другой вагон перейти.

Поезд опять остановился у станции. И сейчас послышалось:

- Эй, милый, проходи!

- Лезь, голубь, лезь, мать!..

- Ну, ну, старина, домовой облезлый, карабкайся, мать...

Добродушный солдатик повернул голову к двери, с заигравшей улыбкой слушал некоторое время, потом, ни слова не говоря, ринулся вперед по головам и закричал, что было силы, над самым ухом женщины:

- Го-го-го... Орловские, что ли, мать вашу?!

- Они самые, соколики, - донеслось оттуда.

- По разговору узнал, четыре года там работал.

1918