"Вид с балкона" - читать интересную книгу автора (Пазетти Альдо)

I ДОЖДЛИВОЕ УТРО

Машина ехала вдоль тротуара на самой малой скорости. Казалось, водитель решил подцепить хорошенькую девочку, в одиночестве гуляющую по улице.

Но в тот момент по мокрому тротуару торопливо шагал лишь двенадцатилетний Джулио Тарси, в правой руке он держал раскрытый зонтик, а на левом плече висел ранец.

Было ровно тридцать две минуты девятого — так показал потом сторож Карло Прандони, только-только поднявший оконную решетку местного банка, — когда вдруг передняя дверца остановившейся машины с шумом распахнулась, и из кабины выскочил молодой человек. Лица его сторож не разглядел, ведь тот поднял воротник элегантного светлого плаща и надвинул кепку на лоб.

Незнакомец в мгновение ока очутился рядом с Джулио, бодро отмерявшим метр за метром, вежливо, но решительно его остановил и о чем-то спросил — скорее всего, как проехать. Джулио, переложив зонтик из правой руки в левую, показал дорогу. В эту минуту он походил, как напишет впоследствии один умник хроникер, на бедную Лючию Монделлу, которую по наущению Безымянного похитили разбойники «брави».[8] В какие-то доли секунды незнакомец превратился в чемпиона по дзюдо. Прыгнул, обхватил Джулио, рывком поднял его и, не разжимая рук, вместе с ним нырнул в машину.

Стук захлопываемой дверцы слился с ревом мотора, вновь обретшего всю свою мощь. Сидевший за рулем водитель, видно, был наготове — молниеносно включил полную скорость, и машина, жалобно урча, вырвалась на автостраду.

Перед глазами двух случайных свидетелей осталось только взметнувшееся ввысь облачко пыли и бензиновых паров.

Дом Джулио Тарси, сына самого богатого в окрýге землевладельца, стоял на невысоком, густо поросшем зеленью холме.

Это был далеко не дворец и даже не шикарный особняк, а просто большой двухэтажный деревенский дом. Хозяева то и дело его расширяли, руководствуясь больше практическими нуждами, чем законами архитектуры. И все же округлые арки длинного портика на солнечной стороне и несколько выпирающий балкон с обвитыми плющом перилами придавали дому приятный вид. Множество окон на втором этаже, с навесами, карнизами и зеленоватыми ставнями, ясно свидетельствовало о том, в какой незыблемой простоте жили деды и прадеды нынешних владельцев.

В сущности, это был господский дом очень большой усадьбы, о чем говорили и крестьянские домишки, облепившие его, и всевозможные сельскохозяйственные машины, тарахтевшие чуть ли не у самого сада; и добротные хлева, черневшие внизу по всей равнине, насколько хватал глаз, служили тому лишним подтверждением. Там и сям попадались амбары вперемежку с загонами для скота и отдельными непомерно высокими строениями. Эти строения были самыми настоящими заводами по переработке сельскохозяйственных продуктов.

Семья Тарси — Энрико, Анна и их единственный сын Джулио — была слишком мала для такого громадного дома, и поэтому многие комнаты хозяева отвели под кладовые, где хранились виноград, коконы шелкопряда и мед.

Энрико, высокого, грузноватого, но очень подвижного юношу, соединившего в себе черты молодого Вертера и горнозаводчика начала века, обстоятельства заставили стать помещиком, хотя природные его наклонности были совсем иными. Когда умерли бабка с дедом, а вскоре безвременно ушли в мир иной родители, управлять поместьем взялся старший брат Аттилио, очень энергичный и предприимчивый хозяин. Однако волею судеб он погиб на войне, так и не женившись, и вот тогда Энрико пришлось забыть о филологии, о дипломе и самому заняться делами поместья.

Впрочем, он был даже доволен. Энрико чувствовал, что хоть и по несчастью, но оказался на верном пути. Часто он с улыбкой говорил, что лишь такая жизнь отвечает лирическому настрою его души, заставляя отдать предпочтение пасторальной поэзии, однако без присущей ей сентиментальной созерцательности. Вскоре он не только свыкся с мыслью, что занятие это станет делом всей его жизни, но и горячо его полюбил — немалую роль сыграли тут и воспоминания детства. Постепенно он все ближе узнавал природу, разглядывал ее как бы в увеличительное стекло, и такое общение приносило ему огромную радость.

Культура и агрикультура, вещи на первый взгляд несовместимые, слились для него воедино, и он мало-помалу превратился если и не в образцового хозяина, то, во всяком случае, в мудрого земледельца, вкушавшего всю прелесть природы, но готового стойко терпеть и ее капризы — засуху и злые неурожаи.

Судьба подарила ему Анну, девушку из соседнего города, где они и познакомились в студенческие годы.

Она была совсем еще молода, но не по годам рассудительна; ее миловидное, выразительное лицо неизменно сохраняло приветливое выражение. Она даже внешне походила на Энрико, только у него глаза были темно-серые, а у нее голубовато-зеленые. Они казались братом и сестрой, и их любовь родилась из полного взаимного согласия, окрепшего с годами. Как два крепких дерева, выросших на одной земле, они сплелись ветвями, однако свободно качались на ветру, не отнимая друг у друга простора.

В этой мирной обстановке и появился Джулио после мучительных родов, лишивших Анну всякой надежды на второго ребенка. Доктор с усталой улыбкой погрозил пальцем.

— На этот раз все обошлось, но уж больше не пытайтесь.

Это была маленькая заноза в сердце, и супруги сосредоточили на единственном сыне всю ревнивую, не растраченную на других детей любовь. Старики крестьяне говорили, глядя на Джулио: «Крепкий мальчонка, весь в деда, хозяин будет что надо». Впрочем, поди угадай! Конечно, Джулио был необычайно обстоятелен и методичен. Сельскую жизнь он терпеть не мог, зато ум имел острый, логический, мог при случае и приврать, но его выдумки отличались хитроумием. Нередко своими вопросами он ставил отца в тупик:

— Папа, с твоими-то миллионами зачем нам копаться в навозе?

Или:

— Много ли доходу в год приносит тебе эта сыроварня?

А однажды вдруг объявил:

— Папа, Чиро ничего толком не делает. Сидит себе, руки в брюки. Ему и руки-то больше ни к чему. Выгони ты его…

— Он нам очень предан, состарился здесь, меня и тебя с малых лет помнит, — ответил отец.

Джулио криво усмехнулся, но промолчал.

А вот учился он хорошо, был неразговорчив, усерден, не пропускал мимо ушей ни одного слова учителя и товарищей и тут же всему давал свои оценки вроде: «Болван, да и только».

Уже в десять лет он часто сам относил в местный банк деньги и чеки — отец полностью ему доверял.

Со сверстниками он почти не играл, а если такое и случалось, то всегда верховодил. Как только ему надоедало, бросал игру, ни с кем не считаясь. Обычно же он предпочитал гулять один или с проказливым псом Биллом. Собирал смородину и ежевику, а потом за несколько монет уступал ягоды матери.

В общем-то, Джулио был самый обычный ребенок, но за проницательность и довольно-таки острый язычок его прозвали «ехидной». Так, в три года он, побывав у приходского священника дона Эусебио, назвал его «винной бочкой» только за то, что в доме и даже в ризнице со стен свисали черные и золотистые гроздья винограда.

Дом тетушки Каролины, где все блестело и сверкало — полы, окна, ботинки, прически, — он окрестил «ювелирным магазином», при этом отец не смог сдержать ухмылки. Однажды Джулио тайком пронес в дом тетушки Каролины корзинку живых улиток и высыпал их на пол в темном углу. О том, что из этого вышло, долго вспоминали в округе. Дом же тетушки Бетты, стоявший на отшибе, с легкой руки Джулио назывался «жаровней» — там жареным мясом пропахли даже диванные подушки и шторы.

Но больше всего запомнилась родным история с Аугустой — может, потому, что случилась она сравнительно недавно и была довольно пикантной, а может, и оттого, что для Джулио эпизод не прошел бесследно.

Восемнадцатилетняя служанка Аугуста была некрасивая, но довольно соблазнительная девица; ее наняли помогать по дому — мыть окна и стирать белье. Для Джулио, казалось, она представляла не больше интереса, чем дойная корова. Однако это была только видимость. Как-то ночью мать проснулась от грохота упавшей в коридоре скамьи. Анна тихонечко встала, прислушалась, все поняла и тепленького вытащила Джулио из постели служанки.

Отца и мать, конечно, напугал «подвиг» Джулио, ведь ему едва исполнилось двенадцать, но, рассудив здраво, делать из этого драму они не стали. Остаток ночи Джулио провел в их кровати, дрожа, как промокший щенок. Утром они под благовидным предлогом отправили Аугусту домой, а Энрико взял сына за руку и повел его в лес погулять.

Они долго молчали. Джулио понуро брел впереди: вид у него был скорее раздосадованный, чем виноватый. Наконец Энрико, лукаво подмигнув сыну, нарушил молчание:

— Итак, молодой человек решил завести семью?

Такого вопроса Джулио не ожидал. Он покраснел и застыл на месте как вкопанный.

— Какую семью?

— Значит, юноша не знает, что когда женятся…

У Джулио ком подступил к горлу и затряслись губы.

— Но я на ней не женился и не собираюсь!..

Энрико положил ему руки на плечи.

— Знаю, дорогой, знаю… и все же ты как бы женился… тайком от всех.

— Папа!

Джулио расплакался, уткнувшись ему в грудь. Энрико ласково его обнял.

— Идем-ка домой, господин сердцеед. Ничего страшного не произошло… Но подумать тебе стоит. Как бы второй раз не наделать глупостей. Ты же еще ребенок… Признайся, это она тебя раззадорила? Ну, я никому не скажу!

Джулио выпрямился, рукавом вытер слезы.

— Нет, не она. Я сам.

И Джулио все рассказал, откровенно, подробно, так, будто речь шла об охоте на кузнечиков. Скамью в коридоре он опрокинул, когда в темноте, ощупью пробирался к постели Аугусты. Признался, что служанка ему нравилась. Почему? Этого он и сам не знал, но кое-какие любопытные эпизоды говорили сами за себя. Однажды, когда Аугуста протирала окна на лестнице, он оглядел ее всю, с ног до головы, а на другой день, когда она стирала в корыте белье, подошел и задрал ей кофту — посмотреть, что у нее там за шары.

— Ну и что ты собирался с ними делать? В футбол играть?

Джулио не понял отцовской иронии и промолчал.

Ему давно уж хотелось запустить руку и пощупать упругие шары, что выпирали из-под кофточки Аугусты. Сколько раз он искал в словаре слово «грудь» и все, что к ней относится. Даже в латинском словаре порылся.

А Энрико прекратил расспросы и стал объяснять сыну кое-какие особенности женского тела, не преминув дать несколько гигиенических советов, как того требовали обстоятельства.

— Ну вот, поговорили, как добрые друзья, — заключил он. — Вернее даже, как мужчина с мужчиной. Но запомни, Джулио, больше ничего такого не делай… ну, пока не подрастешь.

Похоже, они поняли друг друга. Правда, Джулио с тех пор служанок упорно избегал — не выносил их присутствия, не удостаивал ни единым словом и даже при необходимости не обращался к ним ни с какими просьбами. Отец с матерью это заметили и всякий раз многозначительно переглядывались — их это и забавляло, и тревожило. Они поняли, что история с Аугустой нанесла Джулио глубокую травму, возможно даже, у него появился комплекс вины, прямо по Фрейду.

Почти каждый день, на закате, они все втроем выходили на свой единственный балкон, как бы венчавший ступенчатый склон холма. Казалось, они любуются созревшими или собранными за день плодами. На самом же деле это был как бы молчаливый сговор, подтверждавший их единение, родственную близость. Однажды они даже снялись вместе на балконе, но фотографию пришлось уничтожить: оказывается, Джулио, совсем уже большой мальчик, указательным и мизинцем строил отцу рожки.

Стоя на балконе, Анна по обыкновению прижимала к себе сына, ласково гладя его волосы, Энрико смотрел вдаль на сельский пейзаж, всегда один и тот же и беспрестанно меняющийся, одновременно и унылый и радостный. Дома, прочные, как соборы, деревянные вилы, прислоненные к стене, ряды неуклюжих гусеничных косилок, дым из печных труб и от подожженной стерни, неторопливая поступь сеятелей, стада, бредущие в село с водопоя…

Мирная сельская картина, в которой, казалось, запечатлены истинные ценности, быть может единственные в жизни. Запечатлены выпукло, словно художник не написал, а изваял этот пейзаж. А человеческие фигуры — мужчины, женщины, дети, собравшиеся на вечернюю трапезу (их крики доносились снизу нестройным хором), — казались сошедшими с полотна Брейгеля.

Энрико спокойно наблюдал за всем происходящим (хотя он не принадлежал ни к одной из политических партий, его, можно сказать, волей народа избрали мэром селения) и радовался, что он не тиран, но и не патриарх или там меценат, а просто скромный труженик, человек стойких принципов, основанных на свободе и справедливости для всех. Ему удалось даже открыть в селении среднюю школу. А когда пошли демагогические слухи, будто школу он основал, только чтоб учить сына, Энрико стал платить налоги за детей местных ремесленников и крестьян. Но те, по правде говоря, в большинстве своем до наук были не охотники и под разными предлогами сыновей в школу не пускали.

А еще он добился, чтобы на окрестных землях был устроен заказник, где разрешалось охотиться лишь на кротов и гадюк, так что белки и зайцы спокойно жили себе в лесу, как в заповедниках Америки и Канады, где Энрико побывал дважды. Все его односельчане стали бесплатными членами охотничьего хозяйства, и, конечно же, вездесущие злые языки спрашивали, какая им от этого польза. Прежде всего, отвечал Энрико, нечего бояться, что тебя подстрелит ненароком какой-нибудь горе-охотник, к тому же можно порадоваться, глядя, как ветви слегка провисают под тяжестью гнезд, а весной услышать ликующее пение птиц.