"Книга откровений" - читать интересную книгу автора (Томсон Руперт)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Посмотрите на карту Амстердама, и сразу увидите, что город напоминает отпечаток пальца. Четыре главных канала образуют ряд концентрических полукругов, с которыми перекликаются такие улицы, как Дамрак и Ньивезейдс-Ворбургвал. В самой середине территория, где находится район красных фонарей, представляет собой более компактный отпечаток пальцевого узора, его сердцевину, в которой линии уже не искривляются, а плотно прижимаются друг к другу, почти параллельны, как будто сжаты под давлением: Вармусстрат, Ауде-зейдс-Ворбургвал, Аудезейдс-Ахтербургвал, Кловенирсбургвал.

Однако отпечаток пальца представлен не целиком. Он отпечатался частично, смазанно, как след на оконной раме, или на ручке двери, или на краю ящика письменного стола. Достаточно ли будет такого отпечатка для полиции, чтобы установить личность? Возможно, нет. Будет ли это основанием к обвинению? Вряд ли. Кто бы ни совершил преступление, оставив этот отпечаток, несомненно, он избежит наказания.

В некотором смысле город пытался подсказать мне это. Ты никогда не решишь этой загадки. Тебе лучше забыть о ней. Но я, конечно, ничего не слышал.

Посмотрите на карту. На ней все показано.

Вся история.

Я сидел на жестком стуле под яркой лампой дневного света и ждал. Напротив меня на белой стене висели электрические часы. Я наблюдал, как секундная стрелка легко, словно нож, намазывающий масло, пробегает мимо цифр. Без четверти пять.

Меня отвезли в полицейский участок позади Лейдсеплейн. Когда я пил жидкий, обжигающе горячий кофе, который мне предложили, я думал о своей кухне с зелеными стенами, утопающими в тени у потолка, о том, как мог бы сидеть за столом, освещенным лампой. Я слышал шуршание газеты в своих руках, переворачивавших страницы, гул воды в водопроводных трубах, проходящих в стене кухни, и шум холодного ветра, дующего в оконное стекло. Из окна моей кухни я мог видеть громаду темного здания через дорогу, а вдалеке левее от него, огни машин на шоссе. А если откинуться на стуле и взглянуть через плечо, то можно увидеть контуры тела спящей в моей постели Джульетты - только не сегодняшней ночью…

Я отхлебнул кофе. Без пяти пять. Наконец ко мне подошел полицейский и сказал, что протокол на меня смогут составить только после девяти часов. Он говорил почти извиняющимся за такую задержку тоном. У него были глаза с красными прожилками и гладкое блестевшее лицо, как будто он только что побрился. Вам лучше сейчас поспать, сказал он. Взяв меня за руку повыше локтя, он провел меня мимо множества дверей в камеру, в которой стояла узкая кровать и туалет без сиденья. Он забрал мои туфли, часы и ремень, положил все в пластиковый пакет и заклеил его.

- Что со мной будет? - спросил я, внезапно испугавшись. Он неправильно меня понял и сказал:

- Ничего не будет. До утра.

Наверное, я заснул. Потому что, помню, вскочил с кровати, когда открылась дверь. Когда я понял, где нахожусь, меня обдало жаром. Если бы все это мне просто приснилось: девушка на синем бархатном диване, потом она в туалете, потом она сидит, завернувшись в плед. Поднимает на меня глаза с поплывшей тушью. Да. Это он. Конечно же, все должно было быть наоборот. Это я должен был сидеть, закутавшись в плед, и обвинять ее…

Я не мог понять, почему все пошло наперекосяк. Меня ввели в большую серую комнату без окон. Я сел и стал ждать. У меня слезились глаза, наверное, от усталости. Мои локти и колени были покрыты синяками после того, как меня сбили с ног недалеко от клуба. Через несколько минут вошел полицейский с гладким лицом. Я обрадовался, когда его увидел, все-таки знакомое лицо, какая-то связь. Он обошел вокруг стола, разложил перед собой стопку бланков и документов.

- Долгая у вас смена, - сказал я. Он взглянул на меня:

- Простите?

- Вы долго работаете.

- А, да, - он слегка улыбнулся и заглянул в бумаги.

Дверь опять открылась, и вошел другой полицейский, неся поднос с булочками и кофе, который он поставил на стол между нами. Полицейский с гладким лицом вытянул вперед руку, ладонью вверх, жестом показывая, что я могу угощаться. Я налил себе кофе, добавил молока, потом взял булочку. Она была великолепна. И мне почему-то вспомнился вкус пива, которое я попробовал в день своего освобождения из белой комнаты, пять лет тому назад.

Пока я ел, полицейский сообщил мне, что по голландским законам с момента составления протокола меня имеют право задержать на один срок до шести часов, потом могут продлить задержание на два срока по двадцать четыре часа каждый. После этого меня либо отпустят, либо предъявят обвинение. Такова стандартная процедура. В случае, если предъявят обвинение, мне положен адвокат. Все, что он говорил, было очень разумно и понятно, поэтому я просто кивал, не зная, какие задавать вопросы.

Следующие полчаса ушли на заполнение многочисленных форм, в которых он писал четким, аккуратным почерком с небольшим наклоном влево. Потом у меня взяли отпечатки пальцев, сфотографировали и отвели назад в камеру. Полицейский сказал, что со мной поговорят сегодня же утром, но позже. Что меня допросят. Мне следует подготовиться к этому, предупредил он.

Когда перед обедом меня вывели из камеры, оказалось, что обстановка в полицейском участке полностью изменилась. Когда я шел по коридору, проходящие мимо полицейские бросали на меня укоризненные взгляды, а остальные смотрели холодно и отчужденно, как на подопытного животного. Полицейского с гладким лицом, который обращался со мной вежливо, нигде не было видно.

На этот раз, когда меня ввели в серую комнату, за столом сидели двое полицейских. У одного было вытянутое лицо и узкие плечи, его звали Снел. Он курил сигарету, небрежно выпуская дым из ноздрей. Другой, Питере, был лысоватым, с квадратной головой. Оба выглядели усталыми и недовольными. Они бы с удовольствием оказались где угодно, только не в этой комнате, и виновником их присутствия здесь оказался я. Как только я сел перед ними на стул, меня сразу же охватило паническое ощущение вины.

Они хотели услышать мою версию происшедшего предыдущей ночью. Я изложил голые факты, как они мне запомнились. Потом наступила пауза. Питере постукивал ручкой по блокноту, лежавшему перед ним. Страница была чистой, он ничего не записал. Меня немного задело то, что он не удосужился сделать ни одной пометки. Снел встал и начал прохаживаться взад и вперед, засунув руки в карманы. Он оказался неожиданно высоким, и от талии его туловище слегка наклонялось вперед. Сбоку он смотрелся как лыжник, прыгающий с трамплина.

- Вы рассказали нам о том, что вы сделали, - сказал Снел гнусавым голосом, - но не сказали, почему сделали это.

- Я не смогу объяснить, - признался я.

Снел искоса взглянул на меня, упираясь подбородком в плечо.

- Не можете объяснить, почему это сделали? -Нет.

- По информации, которую мы получили сегодня утром, -произнес Питере, - вы напали на девушку, пытаясь ее изнасиловать.

Я покачал головой:

- У меня не было намерения насиловать ее. Это было не изнасилование.

- Но вы сорвали с нее всю одежду, - возразил Питере. -Да.

- Если это не изнасилование, то что же? - удивился Снел. Он облокотился на стену, засунув руки в карманы.

Я не мог придумать ответ на этот вопрос. Хотя руки и ноги у меня были холодными, на груди и между лопаток выступила испарина.

- Почему вы напали на девушку? - спросил Питере.

- Я уже сказал, что не могу этого объяснить.

Опять оказавшись в камере, я крепко уснул. Мне приснилось, что Стефан Элмере женился на крупной грудастой женщине. Туго обтянутая бледно-розовым платьем, она с трудом балансировала в своих босоножках на высоких каблуках, так что страшно было на нее смотреть. Улыбаясь как самый закоренелый фаталист, Стефан сообщил мне, что у него уже есть пятеро детей, а теперь его жена ждет шестого. Потом мне снилось, что какой-то мужчина стрижет мне волосы. Он ужасно напортачил, местами выбрив мою голову, а местами оставив клочки волос, как у клоуна. Я обычно работаю в зоопарке, сказал он. Проснулся я оттого, что дверь камеры с грохотом распахнулась. Полицейский, которого я ни разу еще не видел, принес мне обед.

Вечером со мной опять беседовали Снел и Питере. Они добивались от меня объяснения. Хотя факты говорили сами за себя, мотив моих действий оставался непонятным. Если бы я только мог дать им более или менее ясное описание того, что творилось тогда в моей голове…

- Вам, может быть, проще изложить ваше объяснение письменно? - сказал Снел. Он присел на угол стола, болтая одной ногой и опираясь на другую, и предложил мне сигарету.

Я покачал головой:

- Спасибо. Я не курю.

- Девушка заигрывала с вами? - спросил он. - Она провоцировала вас чем-нибудь? Вы ведь симпатичный мужчина.

Он прикурил от своей золотой зажигалки, выпустил по своему обыкновению дым из ноздрей и отошел в дальний угол комнаты.

- Нет, она не заигрывала со мной.

Питере, казалось, был удивлен моим ответом. Наморщив свой большой квадратный лоб, он наклонился над блокнотом и что-то записал.

- Что, если так? - предложил Снел. - Вы увидели ее в клубе, и она сразу же вам понравилась. Вы не знаете, что на вас нашло, вы не могли себя сдержать, - он передвинул сигарету в уголок рта и глубоко затянулся. - Вы хотели ее.

Это была настолько простая, но в то же время непохожая на меня версия случившегося, что я, должно быть, улыбнулся.

- Я сказал что-нибудь смешное? - Снел оперся о стену, теперь держа одну руку в кармане.

- В каком-то роде, - сказал я.

- А уточнить нельзя? -Нет.

- Значит, вы не нашли ее привлекательной? - вернулся к своему вопросу Снел. - Ну, что она… - он помедлил, - неотразима?

-Нет.

Снел вернулся к столу, затушил в пепельнице сигарету и сел.

- Как вы относитесь к женщинам?

- Извините, - сказал я, - уточните, пожалуйста, что вы имеете в виду.

Снел наклонился вперед, сложив перед собой руки, вялые как перчатки.

- У вас есть обида на женщин? - он помолчал, а потом уточнил: - У вас есть претензии к этой женщине?

- Я бы не назвал это обидой, - сказал я, - Но вопрос интересный.

- А как вы это назовете?

Я уставился в стол. Его серая металлическая поверхность была свежевыкрашена и не имела еще никаких царапин. Я не знал, какая полицейским еще будет от меня польза. Я сказал все, что мог. Почему они так зациклились на мотиве? Может, пытаются найти для меня лазейку? Или заманивают меня в ловушку?

- Итак… - Снел зажег еще одну сигарету.

- Сожалею, - произнес я, - но мне нечего сказать.

Питере издал такой звук, как будто резко выдохнул, получив удар в живот. У него это получилось непроизвольно - нечто среднее между сардоническим смешком и возгласом отвращения.

- Один последний вопрос, - сказал Снел, - у вас есть девушка?

Я кивнул:

- Да. Есть.

- А что она подумает обо всем этом? Я неожиданно повысил голос:

- Она к этому не имеет никакого отношения. -Нет?

- Нет. Это совсем другое.

Питере отвернулся в сторону и что-то быстро пробормотал. Затем выбрал из стопки одну из форм и придвинул ее ко мне.

- Вот, - сказал он. - Изложите свои показания.

Той ночью я просыпался раз десять. Разболелся правый локоть, и я никак не мог найти удобное положение на кровати. К тому же где-то все время хлопали двери, и слышался гул голосов. В полицейском участке, наверное, никогда не было тихо. Я лежал под лампой дневного света и вспоминал, как писал свои показания. Я не мог избежать таких слов, как «разорвал» и «сорвал», также пришлось употребить слово «тащить». На бумаге весь эпизод выглядел намного ужасней. Но хуже всего было то, что я не мог дать никакого вразумительного объяснения своему поведению, хотя в конце заявления я признавал, что поступил неправильно и глубоко сожалею о случившемся, а также об оскорблении и возможных травмах, которые я мог причинить.

Прочитав бумагу, Снел резко взглянул на меня:

- Хотите что-нибудь добавить?

Тон, каким он задал вопрос, предполагал, что я, возможно, упустил что-то важное. Но мне не удалось сообразить, что именно. Наверное, мои сожаления были неуместными в таком признании и выглядели неискренними, но я не мог с этим ничего поделать, поэтому просто покачал головой.

Я лежал на узкой кровати и смотрел в потолок, ощущая себя так, будто весь день провел во сне. В памяти остались только непосредственные, конкретные детали реальности - как выглядели полицейские, какой был вкус у булочек. Наверное, я находил какое-то успокоение, отвлечение в таких деталях, пускай мелких и незначительных. Однако теперь - можно сказать, наконец-то - до меня начала доходить вся тяжесть и безнадежность моего положения, а в середине следующего дня я лишился последних остатков заблуждения, которые еще у меня оставались.

Я только что проснулся после непродолжительного сна, когда дверь открылась и полицейский сообщил, что ко мне пришел посетитель. Мне разрешается провести с ней десять минут, сказал он.

С ней?

Я нервно сглотнул. Лицо у меня вспыхнуло, а пол начал уходить из-под ног, как будто я заваливался вперед. Джульетта уже сидела за столом, когда я вошел в комнату для допросов. Я немного помедлил, стоя за ее спиной, вбирая в себя здоровый блеск ее черных волос и округлость плеч под вязаным черным свитером. Да, это была она, но ее появление выглядело таким необычным, таким неуместным, что казалось почти галлюцинацией.

Я обошел вокруг стола и сел напротив. Полицейский, который привел меня, встал около двери с плотно сжатыми губами и неморгающими глазами, как ребенок, который в игре притворяется невидимым.

- Джульетта… - сказал я.

До этого она смотрела на свои руки, а сейчас подняла на меня глаза. Она казалась уставшей. Глаза глубоко запали, а кожа приобрела сероватый оттенок вместо золотистого, который я помнил. Я попытался улыбнуться.

- Ты получила роль? Она озадаченно моргнула.

- Прослушивание, - сказал я. - Ты получила роль?

- Ах это, - закивала она. - Да, получила.

- Замечательно.

Я смотрел, как она медленно снимает перчатки. Когда она снова взглянула на меня, ее глаза были полны слез.

- Что ты сделал? - спросила она срывающимся от напряжения голосом. Это прозвучало не как вопрос, в этих словах выразилось все ее замешательство. Интересно, что ей сказали?

- Джульетта…

Она покачала головой и, не смотря на меня, коснулась уголка глаза тыльной стороной руки.

- Джульетта, послушай. Это не то, что кажется.

- Разве? -Нет.

Я опустил глаза. Джульетта зашмыгала носом, затем высморкалась. Вдруг я понял, что впервые вижу, как она плачет.

- Это не то, что ты думаешь, - снова сказал я.

Я повторил эти слова дважды, и хотя говорил правду, вдруг понял, что звучат они очень неубедительно, неестественно. Как-то виновато. Помнится, я сразу увидел, что они не сработали. Вся моя жизнь состояла из отчаянных и безрезультатных повторений.

Нет, гораздо хуже. Я был похож на продавца, который изо дня в день приносит на рынок одни и те же фрукты, пока они не прогниют до самой сердцевины и не останется ничего, кроме гнили.

Я наконец поднял взгляд на Джульетту.

- Ничего не изменилось, - жалким лепетом вырвалось у меня.

Но я знал, что ошибаюсь. Лед треснул, и мы провалились. Между нами пролегла пропасть, которую нелегко перешагнуть.

Конечно, я мог бы рассказать ей все. У меня была такая возможность - тогда, в три часа ночи, в парижской гостинице. На потрескивающих обоях тихо взрываются красные розы, мы лежим рядом, ее пальцы поглаживают шрам… Но она не спросила, а я не ответил, мы занимались любовью, а вокруг нас парило невысказанное…

Джульетта сказала, что принесла несколько писем из моей квартиры. Их конфисковали при входе, но потом передадут мне, Пока она говорила, к нам подошел полицейский, который стоял у двери, и объявил, что наше время истекло. Я не попросил Джульетту прийти еще. Просто опять повторил то, что уже говорил раньше, что все это не то, чем кажется. И когда она посмотрела на меня расстроенными, несчастными глазами, сказал ей, что люблю ее, а она печально кивнула, поворачиваясь к двери.

Только позже мне пришла в голову мысль о том, что полицейские могли попросить ее навестить меня, надеясь, что это прольет дополнительный свет на мою личность.

В четверг вечером, после тридцати восьми часов задержания, Снел и Питере вызвали меня в комнату для допросов. Снел, как всегда, курил. Мягким, но серьезным голосом он объявил, что мне предъявлено обвинение в нанесении оскорбления действием и попытке изнасилования. От девушки поступило заявление, и хотя потерпевшая все еще не оправилась от шока, она намерена дать ход обвинению, а в моем объяснении нет оснований для того, чтобы дело прекратить. Фактически Снел, затягиваясь сигаретой, говорил о том, что наши показания очень хорошо дополняют друг друга, как будто мы с девушкой в сговоре. Он поднял глаза к потолку, выпустил из ноздрей две шикарные струи дыма и опять повторил: «Очень хорошо дополняют». Было ясно, что мое поведение заинтриговало его.

Через час ко мне пришел государственный адвокат, которого назначили представлять мои интересы. Это был коротышка с румяным добродушным лицом, как только я увидел его, сразу понял, что у меня нет никаких шансов выиграть дело. Наедине в камере я сказал ему, что признаюсь в оскорблении действием, но не возьму на себя попытку изнасилования, поскольку нет никаких тому доказательств того. Он возразил:

- Вы пошли за ней в туалет, затащили ее в пустую кабинку, сорвали с нее одежду. Косвенных улик более чем достаточно. -Он снисходительно улыбнулся, что в данной ситуации казалось неуместным.

- Я не тронул ее, - сказал я.

- Вам помешали, - ответил адвокат. Я с удивлением посмотрел на него:

- На чьей вы стороне?

- Я говорю только то, что скажет представитель обвинения, - адвокат сложил перед собедй ладони, как будто собирался читать молитву. - Конечно же, я на вашей стороне, но вы должны мне помочь.

Однако от меня было мало пользы, и вскоре он ушел, глядя в пол и качая головой. В этот момент я был готов связаться с Полом Буталой или с Изабель и спросить их совета, но потом решил, что не стоит их беспокоить, они и так уже сделали для меня предостаточно.

На следующий день рано утром, после крепкого, как ни странно, сна, мне сообщили, что по совету общественного обвинителя меня должен допросить судья, ведущий мое дело. Меня опять привели в комнату для допросов; я уже так хорошо знал туда дорогу, что мог бы найти ее с завязанными глазами. Судья, статный мужчина с почти седыми, белыми волосами, ворвался в комнату с внезапностью штормовой волны, обрушивающейся на скалы. Он задал мне те же вопросы, что и Снел с Питерсом, хотя и более формально и отстранение. Когда через пятнадцать минут я оказался в своей камере, меня не покидало ощущение, что беседа прошла плохо. И все равно я не мог предугадать, чем все это закончится. События развивались с такой нарастающей скоростью, что казалось, были организованы. Передо мной появлялись и исчезали разные люди, на которых желательно было произвести положительное впечатление. Я едва успевал перевести дыхание - и это, сак ни странно, несмотря на долгие часы одиночества в камере. От меня требовали, чтобы я нес полную ответственность за свои действия в прошлом, а в настоящем я, кажется, потерял всякий контроль над происходящим.

Вечером мне принесли письма, пришедшие на дом, - те, которые принесла с собой Джульетта. Как я и ожидал, конверты были вскрыты, но в самих письмах не было сделано никаких помарок. Большинство из них оказались обычной ерундой, годящейся для мусорной корзины, - письмо из банка о моей кредитной карте, предложение займа, - но среди них была открытка от Стефана. Он писал из Нью-Йорка, где работал по заданию, делая фотосюжеты. Он писал в своем духе: «Как там твой бар? Надеюсь, ты не переспал еще с Густой!» - и я вдруг осознал, как резко все в моей жизни изменилось. Прошло несколько минут, прежде чем я смог вернуться к последнему из писем. Это был прямоугольный белый конверт с напечатанным в левом верхнем углу адресом юридической конторы. Письмо было от господина Веркховена, в нем он сообщал мне о том, что я являюсь душеприказчиком Изабель ван Занен, он извещает меня о том, что согласно ее завещанию я наследую ее квартиру в Блумендале. Я не сразу смог осознать, что это значит. Я опять перечитал письмо - и все равно не нашел в нем смысла, содержание письма казалось неполным, размытым; в голове у меня все смешалось, как будто я смотрел на чернильное пятно или плохо сделанную ксерокопию. Я отложил письмо в сторону и лег на кровать. В душе царило полное опустошение, в голове не было ни одной мысли, их место заняли всего лишь два слова: Изабель умерла. Эти слова повторялись в моем мозгу опять и опять, бесконечно, пока не потеряли смысла…

Последний раз я видел Изабель в середине января. Мы с Джульеттой съездили на поезде в Блумендаль и провели с ней около часа, правда, я почти не говорил с ней. В тот день, насколько я помню, в комнате висело некоторое напряжение, которое я приписал тому, что две самые близкие для меня женщины встречаются в первый раз. Я вспомнил также, что на обратном пути в Амстердам Джульетта повернулась ко мне и сказала: «В молодости Изабель, должно быть, была очень красива». Эти слова заставили меня улыбнуться. Я рассказал Джульетте о фотографии, которую Изабель показала мне однажды, после того как после ужина выпила две порции бренди, что было для нее необычно. На той фотографии, сделанной в 1953 году в «Валдорф Астории», Изабель была в белом вечернем платье, с бриллиантами в ушах и на шее, с безукоризненной кожей и черными блестящими волосами, косо зачесанными на лоб и закрывавшими правую бровь… «Конечно, она все еще красива, - поспешила добавить Джульетта, почувствовав, что едва не допустила бестактность. - Я имела в виду, что жаль, когда встречаешь кого-то впервые и человек уже стар. Сразу понимаешь, что ты упустил что-то, и от этого становится грустно».

Я вспомнил свою первую встречу с Изабель. Тогда ей было около шестидесяти, но она все еще пребывала на вершине славы. Я зашел к ней за кулисы в «Сэдлерс Уэллз», чтобы выразить свое восхищение ее работой. Я сказал ей, что учусь в студии Королевского балета и надеюсь танцевать в балетной труппе в Амстердаме. Мы поговорили минут1 пять, и мне ничего не запомнилось, кроме ее великолепного английского и того, с каким пренебрежением она оглядела меня с ног до головы. В конце года в студию Королевского балета приехал агент из голландской труппы, и я стал одним из нескольких танцовщиков, которых он отобрал для просмотра. Невозможно вообразить мое волнение, когда он отвел меня потом в сторону и спросил, не хотел бы я стать членом труппы… Осенью следующего года, однажды днем, когда я уже прожил в Амстердаме около полугода, по громкоговорителю в студии труппы передали, что меня в приемной ждет посетитель. Я был вспотевшим и взъерошенным, в рваной футболке и велосипедках из лайкры, а Изабель - в костюме от Шанель и темных очках. Она трижды поцеловала меня, потом отступила назад и осмотрела с ног до головы. «Итак, - произнесла она с легкой улыбкой, - вы танцуете в Нидерландах, как и планировали». В тот момент я, конечно, не имел понятия о том, как она меня нашла, это казалось мне счастливой случайностью. Только годы спустя я узнал, что это Изабель послала агента, чтобы он посмотрел и отобрал меня, это Изабель все организовала…

Я снова взял в руки письмо от юриста. Господин Веркховен полагал, обращаясь ко мне, что, как один из близких друзей, я уже знаю о кончине Изабель, и это придало его письму некоторую краткость и деловитость, что только усилило мое потрясение и замешательство от этой новости. Прошло всего чуть больше двух недель с тех пор, как я видел ее в последний раз. Ее уход оказался неожиданно быстрым, почти жестоким.

Я повернулся на бок и стал смотреть в стену, покрытую неприличными надписями, рисунками мужских гениталий и следами от затушенных сигарет. Мои глаза затуманились. Я почувствовал, что погружаюсь на дно, в темноту… Во всем этом было одно утешение - она не узнала о моем позоре.

В ту ночь я находился между сном и явью. Я открывал дверь в квартиру Изабель. Медленно, как в тумане, шел через холл, осознавая, что на стенах висят картины, а в серебряном блюде у зеркала лежат засушенные лепестки роз. Я шел на ощупь по проходу, ведущему в гостиную. Все комнаты были погружены в темноту, в которой угадывались таинственные очертания мебели. На всем лежал отпечаток заброшенности. С улицы не проникало никакого света, не светила луна, во всем была какая-то пыльная серость, струящаяся снаружи через стеклянные двери. Я увидел вычищенный камин и аккуратно разложенные на диване подушки. Я сел в кресло, в котором всегда сидела Изабель, когда еще была здорова. Это было кресло с высокой спинкой, обтянутое изысканной и роскошной тканью - желтого, зеленого и золотого цветов. На столе возле кресла лежала стопка разрозненных листов - на них она делала записи по балету, над которым мы вместе работали. Хотя я и был знаком с транскрипцией, которую она использовала, но для меня она всегда выглядела интригующе загадочной, как руны, высеченные на камнях, или планы экспериментальной тюрьмы. Я знал, что мы далеко продвинулись в нашей работе, но оставалось еще многое сделать, и только я мог это продолжить. Пока я читал то, что она написала, меня окружала аура египетских сигарет. Я подумал, что сигареты, должно быть, остались с ранней осени, еще до того как у нее обнаружили рак. Несколько листов бумаги, испещренных карандашными пометками, запах сигарет в воздухе - вот все, что осталось от нее. Как быстро, как неожиданно мы уходим… Сидя в ее кресле, я начал разговаривать с ней. Я говорил то, чего не успел сказать ей при жизни. И то, чего она никогда не разрешила бы мне произнести в ее присутствии… Но в этом и заключается суть бдения, Монолог, а не беседа. Человека, к которому я обращался, больше не было. Она не могла перебить меня или не согласиться, она даже не могла ответить мне. Эта односторонность разговора, сам факт, что только один человек говорит, заставляет понять, что он потерял.

Доски пола казались черными в полутьме, за стеклянной дверью едва проступали смутные очертания леса, который по цвету был на тон темнее, чем небо. С северо-востока дул ветер, но больше не раздавалось никаких звуков. Хотя была середина ночи, но Бутала, подумалось мне, наверняка не спит у себя наверху, сидя в кожаном кресле с рюмкой бренди на столике, под рукой. Может быть, рассматривает атлас, который я подарил ему, или пролистывает альбом с фотографиями татуированных мужчин. Единственное, что обнаруживает его присутствие в комнате, это дым от сигариллы, который поднимается в свете лампы спиралью к потолку, или звук от сдвигающейся манжеты белой рубашки, когда он переворачивает страницу или разглаживает усы…

Когда я открыл глаза, было уже утро. Я зевнул и потянулся. Раздвинув стеклянные двери, вышел на террасу и облокотился на деревянные перила, глядя на деревья в саду и подставляя лицо влажному воздуху.

После завтрака я пошел прогуляться вдоль пляжа. Бродил, подняв воротник пальто и засунув руки в карманы. В спину мне дул порывистый ветер, причем такой сильный, что иногда я невольно начинал даже бежать, разбрасывая ногами песок, который оседал длинными, извивающимися, как змеи, линиями. Вокруг не было ни души. Конечно, все же зима. Справа от меня волны накатывали на берег, слышался глухой рокот, серые волны взрывались кремово-белой пеной…

Скрип ключа в замке, дверь моей камеры приоткрывается…

Я медленно опускаю ноги на пол. Сижу на краю кровати не двигаясь, стараясь не потревожить воспоминания о том, как я посетил комнаты, в которых когда-то жила Изабель. Если делать резкие движения, то все рассыплется, как кусочек дерева возрастом в пять тысяч лет, который вдруг вынесут на свет и воздух. Я чувствовал, как по всему телу разливается спокойствие, как будто меня погрузили в прохладную воду. Наверное, это было осознание того, что я уже не могу опускаться глубже, что уже достиг того места, того основания или скалы, на котором можно начинать строить.

В то утро меня привели в комнату для допросов, где уже были Снел, Питере и мой адвокат. Снел вытянул сигарету из пачки, лежавшей перед ним, и задумчиво постучал ею по золотой зажигалке. Адвокат наблюдал за ним с терпеливым выражением, что только подтвердило мое недоверие к нему.

- Вы бледны, - сказал Снел.

- Ничего. Я в порядке, - ответил я и сел за стол. Снел зажег сигарету и со вкусом затянулся.

- Боюсь, у меня плохие новости.

Я почувствовал, что горько улыбаюсь:

- Пришла беда - открывай ворота.

- Простите?

- Ничего, - сказал я, - продолжайте.

Снел сообщил, что судья, который опрашивал меня позавчера, нашел, что я не иду на контакт. Он рекомендовал оставить меня в предварительном заключении до суда, который состоится через два месяца. В своем отчете он отметил, что я представляю опасность для общества, так как могу повторно совершить подобное преступление.

Я начал смеяться. А начав, уже не мог остановиться, хотя видел, что это шокировало трех мужчин, сидевших за столом. Прошло не меньше минуты, прежде чем мне удалось взять себя в руки. Все еще всхлипывая, я извинился. Снел протянул мне бумажную салфетку. Я поблагодарил.

Полностью оправившись, я откинулся на стуле и повернулся к Снелу:

- Мне можно сделать один телефонный звонок? Полицейский немного подумал, затем подал знак Питерсу, который шумно поднялся. Пока Питере отсутствовал, мой адвокат наклонился ко мне, его румяное лицо излучало обычное добродушие.

- Должен напомнить вам, что вы имеете право хранить молчание.

Конечно, он же не знал, что у меня в голове, но все равно его совет был не к месту и таким неподходящим, что я опять начал смеяться. Не смог удержаться. Адвокат сидел на стуле с выражением крайнего удивления.

Дверь открылась. Это был Питере с телефоном. Он воткнул штепсель в розетку внизу на стене и поставил аппарат передо мной.

- Мне нужен номер, - сказал я. Питере нахмурился.

- Какой номер?

- Мне нужен номер полицейского управления, - пояснил я, - на улице Марникстрат.

Питере повернулся к Снелу, который вытащил из внутреннего кармана пиджака черную записную книжку. Он перевернул несколько страниц, затем посмотрел на меня и, выпуская из ноздрей сигаретный дым, назвал семизначный номер.

Все трое внимательно наблюдали за мной, когда я набирал цифры. Я услышал гудки, наконец ответил женский голос. Я глубоко вздохнул, собрался.

- Доброе утро, - произнес я. - Могу я поговорить с мистером Олсеном?

Послышался быстрый шуршащий звук, похожий на шуршание бумаг, потом линия очистилась и я услышал его голос, прозвучавший совсем близко, как будто он был там все время.

- Олсен слушает.

- Здравствуйте, мистер Олсен, - я назвал свое имя. - Мы познакомились на дне рождения Пола Буталы. Почти пять лет тому назад.

- А, да. Танцовщик, - сказал он. Прошло несколько секунд. -Вы так и не принесли мне мое пиво.

Меня несколько обескуражила острота его памяти. В то же время я подумал, что это может обернуться в мою пользу.

- Это было грубо с моей стороны. Простите, - я помолчал, потом сказал: - За мной должок.

Олсен рассмеялся.

- Ну, что я могу для вас сделать?

- Боюсь, что это долгая история…

- Ничего. Я не спешу.

Я начал описывать события, произошедшие в понедельник вечером, события, которые закончились моим арестом. Я говорил меньше чем тридцать секунд, дойдя до места, когда рыжий волос девушки упал рядом со мной на стойку бара, и тут Олсен перебил меня.

- Вы начали рассказ с середины, - мягко сказал он. - Возвращайтесь к началу…