"Переяславская Рада (Том 1)" - читать интересную книгу автора (Рыбак Натан)

Глава 8

В марте на Украине днепровские ветры пахнут весною, а тут, в Москве, еще прочно держится зима. Беснуются метели, северный ветер лютует, сечет лицо.

От Лубянки до Кремля, мимо боярских подворий, мимо домов за высокими тынами, мимо множества торгового и ратного народа, объезжая площадь, на которой крики разносчиков смешивались с зазываниями сидельцев из купеческих лавок, – ехал Силуян Мужиловский на санях посольского приказа в Кремль.

По правую руку сидел дьяк Алмаз Иванов, рассказывал:

– В Москве людей, сам видишь, превеликое множество. Едут со всего царства денно и нощно. Кто по торговым делам, кто по приказным, а кто с жалобами да челобитными... Заморских гостей по красным дворам немало.

Купцы с товарами из далеких краев и царств прибывают, и с ними хлопот немало.

Силуян Мужиловский внимательно слушал дьяка, с любопытством оглядывался по сторонам. Стольный город великого царства Московского вызывал теплые, идущие от самого сердца чувства. Думалось: вот бы сообща учинить поход на врага! Чуть с языка не сорвалось это. Сдержался – не в санях говорить об этом надо, для того и едет в посольский приказ. Уж ему известно: патриарх иерусалимский Паисий беседовал с глазу на глаз с царем Алексеем Михайловичем. Теперь, едучи в посольский приказ, горел нетерпением. Недавно еще гонец прибыл от гетмана: вершить дело надо побыстрее и успешно. Плохо, если так не выйдет.

Алмаз Иванов косил на Мужиловского зорким глазом. В лицо послу бил резкий ветер, с серого неба сеялся сухой снег. Впереди посольских саней скакало двое стрельцов, расчищали дорогу. Зазевавшихся угощали нагайками.

Удары падали на людей в убогой, ветхой одеже. Через Спасские ворота, минуя Лобное место и храм Василия Блаженного, сани легко проскользнули в Кремль.

...В большой думной палате посольского приказа жарко натоплено.

Молчаливый подъячий, в длинном мышиного цвета кафтане, снимает шубу с посольского плеча, принимает высокую смушковую шапку. Силуян Мужиловский вытирает платком усы, чисто выбритые щеки, багровые от мороза. Ларион Лопухин, потирая руки, идет навстречу. Алмаз Иванов стоит сбоку, несколько позади, – хоть посол гетмана не королевский или царский посол, но Алмаз Иванов строго придерживается установленной церемонии.

Садятся в кресла с высокими спинками. Подъячие разворачивают пергаментные списки.

Чуть поодаль, на скамье под стеной, обитой красным бархатом, – дьяки.

За окнами посольского приказа метет снег.

Ларион Лопухин, потирая руки, улыбается одними губами, а в глазах холодок.

Силуян Мужиловский начинает издалека. Говорено уже об этом позавчера, но напомнить и сегодня не мешает. Вот он и напоминает. Гетман бьет челом от имени всего Войска Запорожского и всея Украины, и если его величество не возьмет под благодетельную руку Украину и Войско Запорожское, то война будет лютая, жестокая и неведомо даже, сколько людей православных погибнет.

Ларион Лопухин понимает – послать немедля ратных людей, полки стрелецкие на юг, в города и села украинские, вместе с гетманом освободить Смоленск и всю Белую Русь, чтобы никому не повадно было на землю русскую оружно ходить или какую-нибудь обиду и вред народу чинить... Все это мысли добрые и утешные. Вчера уже говорено об этом в посольском приказе. Будто ничего нет легче – выступить в поход. А как ворочаться, если конфузия?

Гетман украинский стремится под высокую царскую руку. Оба народа одной веры, братья по крови, одного бога дети – все это так. А Поляновский договор о вечном мире с королем польским? Как на это смотреть? Как его обойти? Что во всех дворах европейских скажут?

Силуян Мужиловский ведет речь не спеша, как бы сам прислушивается к своим словам; ровный голос, спокойные движения, изредка тронет усы, чуть заметно усмехнется.

– От унии, пан Лопухин, житья нет... Римский папа, как видно, хочет уничтожить веру православную. Киев – древний город русский, а куда глазом ни кинь – иезуиты свои костелы и монастыри поставили, скоро человеку православной веры и помолиться негде будет. В Переяславе послы польские хотели затуманить глаза... Гетман им не верит, и старшина не верит, а весь народ только на царя московского уповает, одна надежда на вас – придете на помощь, спасете край наш... Одна надежда, пан Лопухин. Покорно просим оружия, пушек, ядер, хлеба, соли, – все это в списках обозначено...

Дьяки и подъячие внимательно слушают гетманского посла. Обиды народу украинскому, вправду, чинятся безмерные, все это так... А вчера приехал в Москву посол польского короля Альберт Пражмовский. Про Поляновский договор напоминал, два часа рассказывал боярину Бутурлину, что чернь на землях королевских содеяла, и твердил – мол, если воеводы русские не хотят, чтобы и в царстве Московском такое учинилось, должны они итти на помогу королевским армиям и ударить в спину гетманскому войску. Альберт Пражмовский привез королевскую грамоту в собственные руки его величества, царя Алексея Михайловича.

Посол у царя еще не был. Силуян Мужиловский о приезде его не знал, а Лопухин не спешил сообщать об этом.

– Хлеб у нас в этом году не уродился, – продолжал Мужиловский, – саранча посевы поела, а где уродило – много полей остались неубранными, ибо все, кто мог, пошли на ратное дело за веру и волю свою. И гетман челом бьет его царскому величеству, чтобы пожаловал Войску Запорожскому хлеб, соль и всякие товары в городах царских покупать людям нашим торговым и, если возможно, таможенных пошлин не налагать и беспрепятственно те товары в землю украинскую пропускать.

И еще просит гетман царева указа, дабы, если казаки с Дона пожелают на помощь нашему войску притти, то чтобы его величество государь на их охоту запрета не налагал, ибо мы не раз вместе с казаками донскими ходили оружно на татар и на турок и над многими городами басурманскими победу одерживали. И о том доподлинно ведомо вам, пан дьяк.

А послы польские в Переяславе гетмана уговаривали, чтобы он покорился королю Яну-Казимиру, и за то король даст ему навечно гетманскую булаву над войском, и при той булаве оставляет ему город Чигирин и Киевское воеводство, и казаков реестровых будет двенадцать тысяч. Но гетман мира с послами не учинил, а прислал мне грамоту, дабы я о том сказал русским панам воеводам и его величеству государю стало бы то ведомо, что гетман готовится после Троицына дня к новому походу, ибо король выдал виц на посполитое рушение, а обещания нам дает только затем, чтобы внимание казаков усыпить. Шляхта хитра и себе на уме, пан дьяк.

Силуян Мужиловский замолчал. Ларион Лопухин разгладил бороду. Теперь должен был говорить он. Дьяк и подъячие насторожились. Алмаз Иванов шепнул что-то Лопухину на ухо. Лопухин кивнул головой. Иванов подал развернутый лист. Лопухин надел очки в серебряной оправе. На высокий лоб набежали морщины, под усами зашевелились тонкие губы.

– Посольский приказ гораздо обдумал все, о чем бьет челом посол именем великого гетмана Войска Запорожского и всея Украины... – Посмотрел пристально на Мужиловского, как бы давая время обдумать значение слов, какими величал гетмана.

Мужиловский поклонился. Впервые думный дьяк так величал гетмана.

Выходит, признали и речь поведут иную.

Лопухин говорил:

– Посольский приказ на твою челобитную, по повелению его величества государя нашего Алексея Михайловича, прикажет во всех городах русских торговлю с твоим краем, господин посол, проводить свободно и беспошлинно, а такожде соль и хлеб за рубежи царства, в твою землю, господин посол, пропускать свободно, ибо его величество не может оставить без помощи людей одной веры, братьев наших по вере и крови. К донским казакам своих послов посылать гетман может, но грамоты царской на то не будет, а кто захочет итти ратно в войско гетмана – на то воля вольная... Другие твои челобитья нами еще не обдуманы, и о них речь у нас еще впереди...

Про польского посла Альберта Пражмовского Лопухин и словом не обмолвился. Зачем говорить?..

Силуян Мужиловский возвращался тем же путем в боярский дом за Лубянской площадью, куда определил его на постой посольский приказ.

Думный дьяк Ларион Лопухин прошел в царские палаты. Шел не с красного крыльца, а темными коридорами. У дверей в приемную палату дремал стрелец с алебардой, услыхал шаги, выпрямился. Лопухин поглядел укоризненно, хотел прикрикнуть, не успел, – за спиной послышалась чья-то тяжелая поступь.

Оглянулся. Боярин Григорий Пушкин догнал его. Высокий, широкий в плечах, заполнил собой узкий коридор, толкнул сапогом дверь, пропуская Лопухина, пошутил:

– Мир или войну принес?

– Все тебе шутки, боярин, – слабо улыбнулся Лопухин.

В приемной палате, на скамье у стены, сидели князь Семен Прозоровский, окольничий Богдан Хитров, боярин Василий Бутурлин. Пушкин поклонился, кряхтя, потеснил плечами Прозоровского и Хитрова, сел между ними. Князь вопросительно взглянул на Лопухина.

– Ведены мною переговоры двукратно, – сказал Лопухин.

– И что?

– Мыслю, князь, надо челобитную гетмана украинского принять, стрелецким полкам...

– Далеко не видишь, – перебил Хитров. – Ты, дьяк, только и знаешь, что у тебя под носом, в посольском приказе. Если гетмана под высокую руку государя принять, тогда конец миру. Снова война, а давно ли мы от нее избавились... – Хитров раздраженно махнул рукой, добавил:

– Вот. Надо время оттянуть... Время...

– Войне все равно быть, – голос Лопухина задрожал. – Долго ли Смоленск и Белую Русь под игом иноземным терпеть будем? Государю терпеть того далее не можно. Да и смерды сами пойдут на помощь казакам.

Князь Прозоровский вмешался:

– И ты дело говоришь, дьяк, и ты, окольничий. Посол польский недаром прискакал за помощью против гетмана украинского. Видишь, когда вспомнили паны Поляновский договор...

– Сейчас самое время у них Смоленск требовать, – заметил Бутурлин.

Лопухин молчал. Как всегда – все говорят, все советуют, а если не так – скажут: дьяк напутал...

Бутурлин продолжал:

– Войне все равно быть, а того, что шляхта на Украине творит, терпеть не можно. Мыслю я, надо посольство гетману послать.

– Посольство послать, выходит, признать его власть, а сие договору с королем польским всуперечь, – сказал Хитров.

– Гетман Хмельницкий царю бьет челом от имени всего народа. Должен ли государь не внять тому? – обратился Бутурлин к Хитрову. И, не дожидаясь его ответа, твердо сказал:

– Мыслю инако – не должен. Послов к гетману послать надо, а военную помощь дать ныне возможности нет. О том послу гетманскому сказать. У нас самих что в государстве творится... Отписал муромский воевода Иван Алферов: посадские людишки у него неспокойны, того гляди бунт будет. В Козлове то ж. По Москве темные люди смуту сеют. Казна государева пуста. Войну начинать еще рано, а принять гетмана ныне под высокую руку государеву – это и есть война. Сейчас ее быть не может. Так ли говорю, бояре и дьяки?

Кивали головами: так, так, умен Бутурлин. Хитров недобро смерил его взглядом: может, уже и с гетманским послом насчет себя договорился, уже где-нибудь на Украине и себе именьишко обеспечил. Дальновидный боярин, что и говорить...

– Войну с королем польским ныне начнем, – продолжал Бутурлин, – свейское королевство lt;Швеция.gt; в спину ударит. Еще рано нам за это браться, рано, не время. А гетману Хмельницкому всяческую помощь оказать должно и послов слать к нему непременно надо. Опять-таки патриарх иерусалимский Паисий сказал...

– Ты, Бутурлин, что патриарх толкует, не слушай, – перебил Хитров, – патриарху только о вере забота... – Сказал и осекся. Понял: никто не поддержит. Пожав плечами, заключил:

– Мне все равно, как хотите, решайте.

– А порешим так, как государь велит, – твердо сказал князь Прозоровский.

– В чем не согласны? – послышался голос в дверях.

Все вскочили. Сам государь стоял на пороге. Кинулись к руке.

Приложились по очереди, стали полукругом. Алексей Михайлович прошел в глубь палаты, сел в кресло, оперся локтями о подлокотники. Повел глазом, – бояре и дьяки молча стояли, ожидали государева слова. Указал пальцем на скамью под окнами. Тускло блеснул перстень на пальце. Бояре садились, кряхтя, искоса поглядывали на царя. Лопухин не сел, стал ближе к окну.

Алексей Михайлович спросил у князя Прозоровского:

– Как порешили, князь?

– Посольство надо слать к гетману Хмельницкому...

– Польскому послу ответ дать двусмысленный надлежит, – вставил Бутурлин.

– Челобитную гетмана читай, – Алексей Михайлович кивнул Лариону Лопухину.

Лопухин откашлялся, переступил с ноги на ногу, надел очки, глухим голосом начал:

– "Наияснейший, вельможный, православный государь московский и наш великий милостивец и благодетель. Пишем мы твоей царской милости от имени Войска Запорожского и всего народа украинского, что стали мы оружно, сообща, всем народом, против угнетателей веры нашей и воли нашей. Бьем челом тебе, повелитель, государь русский, дабы ты приказал ратным людям своим итти на Смоленск, а мы отсюда наступать начнем и недруга повалим, и будешь ты, государь, нам царем православным. А мы того всем народом желаем, чтобы твоя милость нам православным царем и самодержцем учинилась.

А коли войско твоего величества будет вместе с нами, и иноверцы западные под ноги твоего царского величества покорены будут. Просим смиренно твоей помощи, чтобы хлеб и соль дал люду нашему, который через войну в великое убожество впал, и велел войску стрелецкому своему на рубежах не чинить нам препон, в разе виктории сразу не добудем и почнем на землю твоего величества, государь великий, отступать, чтобы шляхта над нами злого надругательства не учинила. А будет твоя милость, послов своих к нам пришлешь, – премного благодарны будем и с ними трактовать станем, и послы милости твоей сами узрят муки народа нашего, а вера у нас общая и благословенная вовеки. Поклон низкий твоему царскому величеству воздаем.

Писано в Переяславе, в феврале месяце года 1649 в день восьмый, при всей памяти, в полном разуме. Вашего царского величества наинижайший слуга Богдан Хмельницкий гетман со всем Войском Запорожским".

– Что скажете, бояре? – спросил Алексей Михайлович, движением руки указав Лариону Лопухину сесть.

Первым начал князь Прозоровский. Земли под государевой рукой множить надо. Вековечная не правда то, что над Днепром коронное польское войско стоит и стольный Киев под чужими знаменами. Гетмана Хмельницкого поддержать следует. Но теперь не время войну объявлять польскому королю, а иную помощь, какую гетман просит, оказать надо.

Бутурлин советовал не ожидать, чем кончится война гетмана с королем.

Готовить ратных людей к лету. Хлеб собрать и тогда в поход выступать, и написать, что гетман со всем народом украинским под высокую государеву руку принят вскоре будет.

Пушкин сказал:

– Терпеть обиду, какую шляхта государевым титлам чинит, – грех смертный. Гетмана под высокую руку принять теперь должно, а войску стрелецкому на рубежах стоять с оружием и всяческим бережением.

Хитров молчал.

Алексей Михайлович потер виски. Хлопотливое дело и опасное. Вспомнил, что говорил Паисий. Внимания достойны слова патриарха. У бояр мысли и слова, будто снег за окном, мятутся. Скажут и забудут, а бремя забот он на свои плечи принять должен. Так и теперь. Желанно, конечно, земли царства своего умножить. Королевский посол запугивает: чернь злое замышляет против господ, мол, язва бунта и на царские земли перекинется, если ее не истребить сообща... Посол о своей корысти думает. Украинцы – люди православной веры, одного бога дети... Однако действовать надо осторожно.

Поглядел внимательно на бояр:

– Мыслю так: посольству нашему ехать к гетману немедля. Грамоту мою гетману посольство вручит. Торговым людям с Украины помех не ставить и пошлин с них не брать. Донские казаки пусть едут на гетманскую службу.

Польскому послу сказать, чтобы с Войском Запорожским король мир учинил, итти на то войско ратно и оружно не можем, ибо то люди одной веры с нами, братья нам, и кровь христианскую проливать далее не советуем...

– Все, бояре! На том покончим.

...На следующий день Силуян Мужиловский снова был в посольском приказе. Ларион Лопухин передал ему волю цареву. После долгих переговоров согласились: Силуян Мужиловский лично вручает государю челобитную гетмана, но царь ее не читает, а передает боярам. Такой акт имел немалое значение.

Обращение гетмана, таким образом, не оставалось тайной, и то обстоятельство, что царь принимал гетманского посла и брал в собственные руки грамоту от него, должно было заставить задуматься панов в Варшаве...

С волнением входил Силуян Мужиловский в царские палаты. Встречали его достойно, как великого посла.

Царь сидел на троне. По обеим сторонам – бояре и думные люди. Вдоль стен стояли стрельцы и рынды. Силуян Мужиловский, держа в правой руке грамоту, шел по красному ковру. В шести шагах от трона опустился на колени. Князь Прозоровский и боярин Бутурлин подняли его под локти.

Приблизился к царю. Поцеловал руку. Алексей Михайлович взял из рук его грамоту и передал Бутурлину, не читая. Наклонив набок голову, выслушал, что сказал Мужиловский устно. В ответ промолвил:

– Шлю посла нашего к гетману Богдану Хмельницкому.

На этом аудиенция окончилась. Зван был затем Мужиловский на обед к Бутурлину. Кроме хозяина, за столом были Лопухин и боярин Артамон Матвеев.

Пили здоровье царя, затем здоровье гетмана. После третьей чаши Лопухин сказал:

– Ты, посол, человек разумный, помысли: учинить ныне то, что просишь, не можем, а королю понять дадим – царева милость к гетману велика и пренебрегать этим король не может. Будем оказывать вам всякую помощь, а придет время – порушим договор Поляновский, в том будь уверен. Станут все люди русские воедино, кто нам тогда страшен?

– За то, чтобы были воедино, – поднял кубок Мужиловский.

– Вовеки, – ответил Лопухин.

– Под одним царем, – поддержал степенный Матвеев.

...Тринадцатого марта из Москвы, вместе с Силуяном Мужиловским, выехали думный дьяк Григорий Унковский и подъячий Семен Домашнев со слугами и стрельцами. Восемнадцатого марта царское посольство прибыло в Калугу, и в тот же день, покормив лошадей, двинулось дальше. Дорога встречала их теплыми ветрами и мягким снегопадом.

Тридцать первого марта посольство прибыло в Путивль. В Путивле послов встретил воевода Никифор Плещеев. У воеводы обедали. За обедом воевода сообщил Мужиловскому:

– Через рубеж идут к нам гетманские люди, бегут во множестве и с земель коронных от шляхты, а вдоль рубежей разъезды польские и литовские люто промышляют.

Григорий Унковский выслушал все это особенно внимательно.

Полюбопытствовал, как удобнее и безопаснее проехать посольству, чтобы миновать разбойников. Никифор Плещеев посоветовал ехать напрямик, на порубежный украинский городок Конотоп, и сказал, что тотчас пошлет гонцов верхами, предупредить конотопского городового атамана, что едет посольство царское.

Первого апреля посольство тронулось в путь. Кроме посольской стражи, ехало еще сорок стрельцов воеводских.

Григорий Унковский был спутник молчаливый. Больше слушал, чем говорил. Царскую грамоту на всякий случай спрятал подальше, зорко поглядывал вдаль. Снег был укатанный и мягкий. За Путивлем навстречу посольству уже выступила весна. Низовой ветер принес сладкие запахи степи, весело чирикали на дороге воробьи. Второго апреля за пять верст от Конотопа царское посольство встретил конотопский сотник Иван Рыбальченко в сопровождении сотни казаков с казацким малиновым стягом. Посольский поезд остановился. Унковский и Мужиловский вышли на дорогу. Рыбальченко сошел с коня, низко поклонился Унковскому, прижал руки к сердцу:

– Весьма обрадованы мы милостью великого государя московского, что шлет нашему гетману посольство, что ты, великий посол пан Унковский, своими глазами узришь наши беды и страдания и убедишься сам, как хотим мы быть под высокой царской рукою.

Спросил еще сотник Рыбальченко, как пан посол ехал, здоров ли и не терпит ли нужды в чем.

Унковский благодарил, осведомился, не наслышан ли пан сотник о здоровье гетмана и спокойно ли в гетманском городе.

– Хвала богу, гетман здоров и теперь в Чигирине. А в городе нашем спокойно. К нам разъезды войска литовского или коронного заходить боятся.

В Конотоп въезжали торжественно. Встречал весь город. Шеренги казаков стояли вдоль дороги, кричали:

– Слава!

Люди посадские бросали кверху шапки, ударили на крепостном валу казацкие пушки. Унковский, Домашнев, Мужиловский, выйдя из саней, шли рядом с Иваном Рыбальченком посреди широкой улицы, сопровождаемые стрельцами и казаками.

Григорий Унковский шел широкими шагами. Ветер загибал полы ферязи.

Было жарко, и шубу посла несли за ним двое слуг. Видел посол, как чисто одетые мужчины, женщины указывали на него пальцами; вслух говорили:

– Глянь, вон тот важный боярин в высокой шапке – посол государев...

Стреляли пушки, палили из мушкетов и пистолей, кричали: «Слава!»

Солнце светило в глаза, на западе пылало полнеба, уже день клонился к закату.

Подъячий Семен Домашнев в посольской книге записал:

"Апреля третьего дня вышли из Конотопа, в тот же день пришли в Красное, апреля четвертого дня вышли из Красного. Апреля шестого дня пришли в город Прилуки, апреля в седьмой день вышли из Прилук, апреля в восьмой день пришли в Басань, а девятого дня вышли из Басани. Апреля десятого дня пришли в Переяслав. Тут была торжественная встреча, играли трубы, стреляли двадцать раз из многих пушек. Переяслав город большой, на шесть тысяч дворов, немало тут опытных в ремесле людей, которые строят дома, а также умеют строить суда, много экипажных мастеров, кузнецов, оружейников, кожевников, чеботарей, в городе этом готовят селитру и отменно выделывают порох.

Сказывали мне казаки, что порох выделывают в великом количестве и по другим городам, а также льют пули и ядра.

Апреля одиннадцатого дня посольство вышло из Переяслава. Посол Григорий Унковский и гетманский посол Силуян Мужиловский пересели в карету переяславского полковника, остальные – в добрые кованые, крытые возки.

В двенадцатый день апреля пришли в Олмязево, в тринадцатый день вышли из Олмязева и пришли в Домонтово, на перевоз реки Днепра, древними людьми называемой Борисфен. Река широкая и глубокая, течением весьма быстрая, по берегам уже покрылась нежною травою.

Апреля четырнадцатого перевезли посольство через Днепр, плыли вниз по течению до города Черкассы. В Черкассах снова встречали посольство пушечными салютами и со знаменами. В Черкассах Григорий Унковский проведал, что сотник черкасский Иван Кравченко ездил недавно в Крым, и Григорий Унковский того сотника спрашивал: от крымского царя и царевичей и от ближних ему людей в беседах про другие державы чего-нибудь не слыхал ли и нет ли у них с какими державами ссоры. И Иван Кравченко говорил:

«Крымский царь сказывал мне в Крыму, что если бог поможет нам повоевать Польшу, то гетман и все Войско Запорожское должны пойти воевать с нами Московскую державу». И Иван Кравченко говорил, что гетман и Войско Запорожское у Московской державы православных христиан воевать не станут.

И Григорий сотнику Кравченку говорил: «У великого государя нашего, у его царского величества, с крымским царем зачем войне быть, – и такие слова говорить негоже». И Иван Кравченко клялся, что говорит правду, что такие слова слыхал он от самого царя крымского.

Того же дня апреля шестнадцатого вышли из Черкасс. За десять верст от резиденции гетмана Богдана Хмельницкого посол Силуян Мужиловский пересел на коня и в сопровождении казаков поехал вперед, чтобы предупредить гетмана".