"Очаг на башне" - читать интересную книгу автора (Рыбаков Вячеслав Михайлович)

Любовь

1

Куда ж они оба подевались, раздраженно думала Ася. Ну, Тошка, наверное, сбоку дома гоняет по лужам, Колчака марсианского ловит. Ладно, дождик теплый. Но Симагин-то где, повелитель-то, горе луковое? Она оглянулась на часы. Шло к девяти. Ничего себе. Ходить одной в невесомом балахончике на голое тело было зябко и глупо. Ну, он обнаглел. Сегодня скажу, решила она.

Вспомнилась предродовая. Стонущей соседке принесли записку от мужа: "Как дела? Если можешь, черкни". Соседка закричала бессильно и злобно: "Чурбан, до писем мне?!" Ей стали сочувствовать – мужики, мол, что понимают, только, мол, о себе... Ася, чувствуя кровь на закушенной губе, молчала и жгуче завидовала. И записке. И всему. И всем. Зависть пропала, лишь когда все неважное пропало. Когда, раздирая мир, нечто непредставимое, с ошеломительной жестокостью выворачивая ее наизнанку, устремилось наружу. И дикий страх, намертво слитый с дикой болью: я умру. Сейчас умру!!! И Антошка. Незнакомый еще. Лысый, мокрый. Красный...

Кто-то вышел из-за угла, и сердце ударило сильней. Но это оказался снова не Симагин. Это никак не мог быть Симагин – элегантный, да еще под зонтом. Ася вздохнула. Ей очень хотелось, чтобы Симагин научился быть элегантным. Хотя бы иногда. Ну и что было бы, вдруг подумала она. И ей представилось, как Симагин вот сейчас вымахнет из-за угла. Стремительный, немножко нескладный, и в то же время как бы парящий в светлом летнем ливне. Вдруг ее словно током ударило. В глаза свирепым клеймом упал опрокинутый на скользкий мокрый асфальт Симагин. Вокруг – кровь, на обочине – сбивший грузовик, зеваки, а она, жена, ничего не знает! И думает бог весть о чем! Симагин! Шорох дождя из умиротворенного сразу стал зловещим. Надо куда-то бежать! Звонить, узнать... Хлестнул дверной "Гонг". Сердце облегченно обмерло, и Ася, еще не веря счастью, полетела из кухни. Как же это я проглядела? Ну, я ему, хищно клялась она, а длинные полы освобождение, крылато бились далеко позади. Ох, я ему – а кожа уже ждала взгляда, который, как полуденная волна, даже не заметив ткани, окатит, огладит упруго и сверкающе каждую выпуклость тела, и в нем снова можно будет плыть. Всегда. Ласкаясь, бранясь, молча... Она распахнула дверь и кинулась в волну...

И в ужасе выскочила, ошпаренная невыносимым морозом, колко чувствуя беззащитность и тщетность наготы на снегу. Это был тот, элегантный. Вежливо приподнял шляпу:

– Добрый вечер. Простите, я не ошибся? Андрей Андреевич Симагин здесь живет?

– Да, – через силу ответила Ася, пытаясь съежиться. Голая! Голая!

– Я могу его видеть? – глядя ей только в лицо, с безупречно вежливой интонацией осведомился незнакомец.

– Пройдите, – ответила Ася, уже почти не соображая, движимая одним порывом: убежать немедленно! – Вам придется подождать. Пройдите. Одну минуту...

Она отпрянула в комнату, захлопнула дверь и придавила ее обеими руками. Прыгнула к шкафу, раскрыла и спряталась за дверцы. Словно дверь комнаты могла стать прозрачной. С ненавистью содрала халат. При одном виде которого глазенки Симагина становились, как у котенка, стащившего сосиску. Которым она так часто дразнила Симагина на манер корриды, хохоча и подзадоривая: "Торо!" Запаковалась наглухо. В самые бесформенные, только для уборок, джинсы. В свитер с высоким воротником. Поверх, успокаиваясь, дотушивая в себе желание помыться сызнова, симагинскую старую рубашку застегнула на все пуговицы. Скомкала халат, швырнула в шкаф и еще прикрыла чем-то. Чтобы, если этот попадет в комнату и если почему-либо откроется шкаф, не мог заметить. Захлопнула дверцы. И, случайно глянув в окно, увидела Симагина.

Симагин стоял у дома напротив. Под дождем. Из какого-то букета целился в небо, упираясь бубнами в плечо. Антон и компания завороженно следили. Под дождем. Симагин азартно ударил по невидимой гашетке раскрытой пятерней. Могучая отдача кинула его плечо назад. Дети с восторгом запрыгали, у Аси обмякли ноги, она нетвердо шагнула к креслу и села. На глаза навернулись едкие, злые слезы. Веселится. В игрушки играет. А я жратву ему грей пятнадцать раз!

В тот момент, когда женщина отпрянула и грудь ее упруго и открыто, словно у бегущей навстречу влюбленной, заколебалась под прозрачным шифоном, горло Вербицкого сжалось от неожиданно возникшего и, казалось, уже давно забытого и давным-давно недоступного чувства желания. Но женщина исчезла мгновенно, вспыхнув перед глазами на миг; с шаркающим звуком дверь глотнула, едва не прикусив отдавший в полете язык черных волос. Бедняга, поспешно догадался Вербицкий, успокаивая себя; родила по глупости, ошалела от хлопот и пошла за первого, кто подвернулся; теперь стирает симагинские трусы, штопает носки, отбирает зарплату и тупо, замужне копит на новую мебель. Вербицкий знал такие семьи; беспросветной тоской, непролазной и уже неосознаваемой скукой, затхлостью укатанной погибели был пропитан самый воздух квартир, где они обитали, – Вербицкий избегал заходить туда и дышать, это выбивало из колеи, все начинало казаться бессмысленным: и честность, и настойчивость, и белая бумага. Ну, на большее Андрюшка вряд ли мог рассчитывать, подумал Вербицкий, вероятно, он доволен... Дверь не открывалась; та самая дверь, в ту самую комнату, где они играли, придумывали, спорили, где я читал ему вслух свои опусы... боже!

Не дожидаясь приглашения, он снял плащ, аккуратно стряхнул его у двери и, повесив на вешалку, прошел на кухню, где раскрыл зонт и по-хозяйски поставил его сушиться. Потом достал сигареты, но, поискав глазами, с обидой понял, что пепельницы не предусмотрено. Стерильная идиллия. Стериллия. Ничего, чистенько – как во всех мещанских гнездышках. На плите булькает. Куда хозяюшка-то делась? Ему хотелось скорее увидеть ее снова и убедиться в правильности того, что понял. За спиной наконец раздались шаги, он обернулся и едва сумел сохранить серьезный вид, как бы не заметив его нелепого преображения, и подумал только: "Она что, с ума сошла?"

– Простите, я вас оставила ненадолго, – сказала Ася. Голос был ледяной и очень вежливый, – Вы правильно поступили, что разделись и пришли сюда.

Она подняла крышку с кастрюли. Пар жестоко окатил руку. В сердцах и это стерпела. Весь выкипает. Ну, и сколько еще ждать? Достала из холодильника сметану, принялась мыть огурцы, редиску. Что за хмырь? Холеный... Впрочем, ощущение безупречной элегантности, возникшее при виде издалека, улетучилось. Холеность была одутловатая. Несмотря на ухоженность, незнакомец имел сильно употребленный вид. Ну, чего молчишь. Расселся и молчит. Нож ее легонько и шустро клацал об изрезанную деревянную дощечку.

– У вас пепельницы не найдется? – спросил Вербицкий.

– Нет, – ответила женщина с непонятным ожесточением. – Здесь не курят.

– Понятно, – сказал Вербицкий. – Я, извините, не успел представиться. Мы с Андреем старые друзья и черт знает сколько не виделись. А тут оказался рядом, дай, думаю, загляну. Вербицкий меня зовут, Валерий. Андрей не рассказывал?

– Ася, – ответила женщина, безжалостно четвертуя огурец, и Вербицкий подумал с привычной тоской: разумеется, таких писателей двенадцать на дюжину, откуда ей знать...

Только этого не хватало, думала Ася. Легок на помине. Лучше бы Тютчева пришла. Хотя нет, женщин Симагину пока хватит, совсем зазнается. Лучше бы пришел Экклезиаст.

А ведь где-то должен еще быть и ребенок, вспомнил Вербицкий, ну, вероятно, гуляет – и пусть гуляет. Хорошо, однако, Андрюшке иметь детей. Можно, пожалуй, позволить себе иметь и чужих детей, если дома только спишь, весь день – на работе; но вот что, скажите на милость, делать тому, у кого работа – дома и только дома? Где, интересно, работает эта женщина? Вербицкий попытался вспомнить, как она выглядела в первый миг, но не смог, и только горло вдруг снова сжалось, и под ложечкой екнуло, словно опять он, восьмиклассник, упившийся портвейном на патлатой вечеринке, в первый раз прижал свой локоть к горячему бедру двадцатилетней соседки, старшей сестры одноклассника Бори, виновника торжества – и в первый раз в своей мальчишеской жизни почувствовал, как женское бедро откликается мужскому локтю. Зачем я это вспомнил, попытался спохватиться Вербицкий, я же не хочу, не люблю, ненавижу это вспоминать. Поздно – мысли покатились; Катя ее звали, точно. Было так тревожно, он болтал не с ней, и она не с ним, но они ощущали друг друга, они загадочно, даже не встречаясь взглядами, взаимодействовали, и уже перемешивались, а потом в комнате стали гасить лампы и зажигать свечи, начинались танцы – танцы делятся на скаканцы и обжиманцы, шутил Боря... И, покуда гремели скаканцы, Вербицкий скакал нещадно, так что глаза лезли на лоб и пот катился градом; позже музыка стала медленной, медоточивой, и в первый раз в его мальчишеские руки небрежно скользнуло нечто и не дрожащее от робости, и не пацански пресное, но – пьяняще женственное... Она вела его, а он лишь одеревенело храбрился, непонимающе шевелил руками, но она, играя им и веселясь, повела его дальше, еще дальше, совсем далеко, и, оставшись с ним вдвоем, похохатывала, когда он – злой, самолюбивый, уже ненавидящий, путался в ее застежках, а потом не умел войти, и снисходительно бормотала: "Да ниже... вот мальчишка неловкий..." Ловкость. Это он запомнил навсегда. Умение, сноровка, навык. Не важно, что чувствуешь – важно, как делаешь. Он пришел домой в два ночи, он совсем не чувствовал себя победителем, в пути его вырвало; он долго вытирал лицо, ладони и забрызганные выходные брюки, заботливо выглаженные мамой пять часов назад, только что выпавшим снегом – брал чистое и отбрасывал грязным, и снова брал и отбрасывал, и снова... И навсегда погасла Настя с параллельной колонки, и глупым, тошнотворным стало то, что вызывало трепет. Она долго не могла понять перемены, даже звонила сама и, запинаясь, как запинался полгода он, просила что-то объяснить по литературе, позвала в кино, сама, и он пошел – он хотел воскресить трепет, без трепета было пусто; в темном зале взял Настю за руку, совсем не стесняясь, со странным и пустым хозяйским чувством, но ее неумелые пальцы по робости ли, по лености были как мертвые. Трепет не вернулся. Он выпустил руку и лишь усмехнулся злорадно, заметив, что рука не ушла – осталась, неудобно свисая с подлокотника, готовая нырнуть в ладонь Вербицкого, если Вербицкий снова захочет подержаться. С какой-то жалостью, но наспех проводив прежнюю сильфиду, он поволокся туда. На звонки не ответили, но теплилось окно, из форточки доносилась медоточивая музыка – Вербицкий, разодрав пальцы о железо, по водосточной трубе вскарабкался и, едва не разревевшись, закусив губу, завис напротив щели в занавесках, и висел, пока там не завершилось...

А потом холодно и свысока любовался пунцовым Андрюшкиным лицом, небрежно объяснял про эрогенные зоны, про безопасные дни, и с чьих-то слов доказывал, что поначалу отвращение для мужчины естественно и физиологично...

Хмырь глядел оценивающе. Стараясь двигаться некрасиво, Ася залила салат сметаной. Посолила. Быть привлекательной для хмыря – Симагина предавать. А он? Она опять вспомнила, и опять на миг стало темно. Наставить ему рога, остервенело подумала она. Пока он в игрушки играет. Она представила себя в ресторане. Дорогой коньяк под носом. Сигаретка. Нога на ногу. Темное облегающее платье, в разрезе недоступно мерцает бедро. На эстраде полупьяные сморчки с голубыми лицами. Виляют сверкающими робами и узкими грифами электрогитар. Неразборчиво орут в усилители. То про честный труд, то про первую любовь. Иногда про демократизацию. Ослепительные улыбки, ударяющиеся друг о друга, как бильярдные шары. Случайные касания. Кафка – Виан – жизнь тяжела – я провожу – не хотите ли подняться, выпить чаю. Неожиданно Асе стало смешно. Фу, гадость какая, искренне подумала она. Симагин. Ну когда же ты придешь. Надо как-нибудь поносить платье с разрезом.

– Андрей всегда так задерживается? – спросил Вербицкий.

– Очень часто, – ответила женщина, не оборачиваясь. Ну, разумеется, Симагин нравится шефу: приходит раньше всех, уходит позже всех, с восторгом делает черновую работу – это ж не голова золотая, ребята, это, простите, золотое седалище; и всегда Симагин был таким, и всегда, видно, будет, бедняга. Тут он заметил сборник со своей повестью.

Он сразу напрягся. Интересно, кто читал, подумал он и нервно спросил шутливым тоном:

– Чья это настольная книга?

Женщина обернулась, и Вербицкому показалось, что углы рта ее презрительно дрогнули.

– Ничья, – ответила она. – Андрей взял почитать, да так получилось, что я успела, а сам он не успел. Но рвется. Он все-таки помнит, что дружил с автором.

– Вот как, – произнес Вербицкий. – Ну, и каково мнение?

Она помедлила и призналась:

– Не очень.

– Вот как, – повторил он и облизнул пересохшие губы. Он знал, что его проза не приводит в восторг тупарей, но от неожиданности растерялся все же, потому что ведь Симагину должно было нравиться!

– Ну, там есть, конечно, эпизоды, которые дописывались с целью... как это было в редзаключении... прояснить позицию автора. Вы же понимаете, иначе повесть вообще не вышла бы.

– Ну и не надо, – просто ответила женщина. Он вздрогнул, как от пощечины. Пол мещанского гнездышка зыбко поехал под ногами. Эта женщина – не простодушная маленькая дурочка, она злобная дура; а ты беззащитен, потому что полагаешь собеседника не глупее и не хуже себя. Сколько раз повторять, заорал себе Вербицкий, думай о них хуже! Еще хуже! Совсем плохо – как они о тебе! Он перевел дыхание.

– Это весьма субъективно.

– Хорошо, – женщина опять нервно заглянула в окно, а потом решительно шагнула к плите и выключила газ под бубнящей кастрюлей. – Тут я не судья. В чем ведущий лирический конфликт? Он и она. У него опасное дело. Он обдумывает, как лучше сделать. Она в угаре бабьей жертвенности бросается и делает его дело благодаря, как затем выясняется, редчайшему стечению обстоятельств, на которое он рассчитывать не мог. Он унижен. Он считает, что все сочтут его трусом, и она – в первую очередь. Разрыв. Занавес. Ваш герой ведет себя, как торгаш. Честный торгаш, я согласна – но трусливый и мелкий. Ему выдали аванс, а он не уверен, сможет ли погасить долг эквивалентным изъявлением чуйств. И позорно драпает, прикрывая высокими словами свою ущербность – чтобы не платить по счету. Любящую подругу он воспринимает как кредитора. Ведь жуть!

От этой уродливой бабы, одетой, как пугало, веяло холодной жестокой силой – над Вербицким будто нависла гусеница танка.

– Это все очень спорно, – беспомощно пролепетал он.

– Это спорно только для тех, – ответила она, – кто никогда не любил. И не был любим. Женщина всегда вкладывает больше в мужчину. А мужчина – в мир. И уж через это – и в женщину, и в ее детей. Чтобы не просто им было лучше, а мир их стал лучше.

Кто не был любим. Она все знает? Иметь хотели, да. Но не любил никто. Вторая пощечина была зверской. Так нельзя! Эта женщина слишком жестока. Если понимаешь все, нельзя быть столь жестокой, мудрость добра! Что же это? Она – жена Андрюшки, который всегда смотрел на меня снизу? Да нет, она не любит его этого муравья, вечного мальчика, нет, она говорит о том, от кого сын – только о нем! Конечно, ей нужен был отдых, тихая заводь на пару лет, и она нашла эту заводь, женив на себе Андрюшку, а теперь честно выполняет взятые обязанности, сама прекрасно понимая, что это – ненадолго...

Резко говорю. Может, ошибаюсь? Помрачнел. А зачем пришел? Опять накатило гнойное ощущение его взгляда. Нет, не ошибаюсь. Но он Симагинский друг ведь.

– Я, наверное, резко говорю, – произнесла Ася. – Но, наверное, знаете почему? Обидно. У Андрея остались многие ваши школьные рукописи, я их читала, простите. Они очень честные, понимаете? Очень чистые. Я говорила Андрею – такое понимание, такая боль за людей, даже странно для мальчика. А тут этакое...

Она, видно, думала, что его успокоила – она его добила. Вербицкий сидел неподвижно, с приклеенной снисходительной улыбкой, ему было страшно, потому что женщина снова оказалась права – как всегда правы враги, как всегда правы накатывающиеся гусеницы танка, и он уже ненавидел ее. Она упивалась его беззащитностью и, сладострастно пользуясь тем, что он рискнул обнажить душу в мире панцырных существ, изощренно точно расстреливала эту душу, хохоча. Понятно, что первый ее сбежал, только беспомощный Андрей, которому не с чем сравнивать, способен выносить такое в собственном доме, да и то – не случайно же он чуть ли не живет в институте; а ведь еще ребенок, который наверняка умен и беспощаден, матери под стать. Ее бесит обреченность жить с постылым ничтожеством, выполнять хотя бы минимальные обязанности перед тем, кто ее приютил. Бедный Андрей! Теперь я просто обязан его дождаться, обязан помочь ему – он должен порвать с нею, еще до того, как она бросит его, ведь она его растопчет. Нет, она не права, эта женщина – как все враги.

Ну вот. Обиделся. Ася не любила обижать. Теперь стало казаться, она и впрямь наговорила лишнего. Не такая плохая повесть, публикуют и хуже. Она смутилась. Как улыбается-то жалко, подумала она с раскаянием.

– Ну, не дуйтесь, пожалуйста, – сказала она. – Вы ярко пишете, только где-то потеряли ощущение настоящего... по-моему. Стали реконструировать от ума и перемудрили, что ли...

– Вы судите чисто по-женски, Ася, – ответил Вербицкий с достоинством и дружелюбно. Ася облегченно вздохнула. Нет, не обиделся. Просто удивился, наверное. Я хороша, конечно. Будто с цепи сорвалась. Повеселевшим голосом она ответила:

– Так я вообще-то женщина и есть.

Вербицкий заметил ее смущение и усмехнулся про себя: видимо, она поняла, что он ее раскусил, почувствовала, что он сильнее – и потерялась. Он молчал и снисходительно улыбался, глядя прямо ей в лицо, и заметно было, как она смущается все больше и больше; он уже знал, она сейчас опустит глаза и постарается любой ценой перевести разговор на другую тему, потому что не победила.

О чем он думает? Расселся и думает. А я развлекай. Да еще психанула, как на грех. Психанешь тут! Полдесятого, Антон мокрый где-то шастает, а затемпературит – кому с ним сидеть? Не скажу сегодня. Она опять вспомнила – томительный горячий шар возник и мягко взорвался в животе, разлив по телу солнечное тепло. Ася прикрыла глаза, потаенно вслушиваясь в себя.

Ну, вот, удовлетворенно подумал Вербицкий и, расслабляясь, откинулся на спинку стула. Сдалась.

– У вас есть дети? – спросила Ася.

И тему сменила – да как неловко! При чем тут дети?

– Нет, – благодушно ответил он и процитировал, подняв палец: – "Ибо дом мой, возникший отчасти против моей воли, уже тогда распался, и, не расторгая брака, который длился два года, я вернулся к естественному для меня одинокому состоянию".

Ася вскинула на него испытующий взгляд и прищурилась на миг, как бы что-то припоминая.

– Переписка Цветаевой? Люблю Цветаеву до дрожи, но... письма читать было тяжело.

– Почему? – поднял брови Вербицкий.

– "Первая собака, которую ты погладишь, прочитав это письмо, буду я. Обрати внимание на ее глаза", – произнесла Ася, чуть завывая. – Н-не знаю. Полтора пуда слов про любовь, самых изысканных, какие только может придумать крупнейшая поэтесса – и не понять, что Рильке умирает. Старикан ей: я, мол, при смерти, а она долдонит: будет все, как ты захочешь, мой единственный, но не станем спешить со встречей, отвечай только "да"...

– У вас прекрасная память, – барски польстил ей Вербицкий.

– А узнав о смерти единственного, пишет шестое, посмертное письмо – исключительно чтобы цикл закончить – и отправляет Пастернаку, которого только что послала подальше... Живой человек – лишь повод для литературы. Бр-р! Знать этого не желаю!

– Но это действительно так, Асенька! Глупо прятать голову под крылышко. Да, закон страшный и болезненный, но непреложный. Он и дает таланту его привилегию – быть жестоким по праву.

– Не знаю. Мне кажется, привилегия таланта – это возможность работать с наслаждением. Думаю, вы даже не представляете, какая это бесценная привилегия. Вот сидеть в канцелярии...

– Вы, как я погляжу, много общались с талантами, раз все так доподлинно выяснили, – сарказм был столь тонок, что женщина, как сразу почувствовал Вербицкий, его даже не заметила.

– Это у меня врожденное знание, – Ася улыбнулась, отвечая шуткой на шутку. Кажется, замирились, думала она. И радовалась.

– Человек, который творит, – заглублен в себя. Он слушает себя постоянно, он живет в себе, а внешнее оценивает лишь по тому, как оно влияет на созидательный процесс внутри.

Ася снова опустила глаза. Созидательный процесс внутри, подумала она. Что мужчины могут знать об этом?

– Талант не просит привилегий. Необходимо и естественно он порождает крайний индивидуализм, и навеки свят тот человек из внешнего мира, который поймет это и примет. Это нужно либо боготворить, либо уходить в сторону, навеки отказав себе в счастье быть сопричастным...

Она не выдержала.

– Вероятно, вы больше интересуетесь привилегиями таланта, чем им самим.

Третья пощечина была нокаутом. Эта женщина... Ее следовало убить.

– По-своему вы правы... – услышал он свой далекий, глухой голос и понял, что сдался. Она нашла его болевую точку и, как Вайсброд вчера, как все враги всегда, била, не подозревая даже, каково это – изо дня в день целовать жирную похотливую мякоть хозяйски глумящегося мягкого знака.

В дверь позвонили.

Асю словно швырнуло с места. Словно смело. На один миг Вербицкий увидел летящее мимо озаренное лицо. Сияние чужой радости прокатилось, опалило и ускользнуло – а в коридоре знакомый, забытый, совершенно не изменившийся голос уже бубнил елейно: "Асенька, я задержался, ты уж пожалуйста... А смотри, какие гвоздички, это тебе..." Вербицкий перевел дух. Этот дурацкий голос помог ему очнуться, он снова расслабился, и лишь где-то в самой сердцевине души тоненько саднило – постепенно затухая, как затухает дрожание отозвавшейся на крик струны.

– Совесть есть? – резко выговаривала Ася. – Я пятнадцать раз разогреваю ужин, ведь сам же будешь ломаться, что невкусно! Конечно, невкусно! Сейчас же снимай пиджак, я сушиться повешу! Куда ты Тошку дел? Он же мокрехонек!

– У Вовки, – вставлял Симагин. – Звездный атлас побежал смотреть. Виктория обещала обоих высушить... Дождик-то теплый, Асенька, от него растут только, а не болеют... Когда же это я ломался, что невкусно, Ась?

– Ах, Виктория?!

Голоса удалились, и Вербицкий усмехнулся облегченно, сразу поняв, что Симагин-то не изменился, остался телком телок, и ни о какой золотой голове речи быть не может. Торговка, заключил он. Они кого угодно переговорят и переорут. Забавно, этакий вот крик, по ее разумению, выражает заботу и ласку; а Симагин, разумеется, благодарен: ругает – значит, любит. Да, улыбочки лучезарные – это на зрителя, разумеется; ох, тоска, с удовольствием подумал Вербицкий, но вдруг словно вновь ощутил щекой горячее дуновение проносящегося рядом солнечного сгустка – и вновь зазвенела проклятая струна. Вербицкий досадливо замотал головой. По скандалам соскучился. Да что я, картошки себе не изжарю?

В ванной грохнуло, и голос Андрюшки возопил: "И ты молчишь?" И вот уже, всклокоченный, в трениках и выцветшей клетчатой рубахе навыпуск, с разинутыми глазами и распахнутыми руками, в дверях воздвигся "золотая голова" Андрей Симагин.

Вербицкий с натугой улыбнулся и встал, пытаясь выглядеть обрадованным – ему сделалось скучно, как сразу делалось всегда, когда он не испытывал эмоций собеседника и вынужден был по каким-либо причинам притворяться ему в унисон; он тряс симагинские руки, хлопал его по плечам в ответ на его хлопанье, и тот нелепо приплясывал на радостях и хихикал, удивлялся, спрашивал. Совершенно не изменился, думал Вербицкий. И в каком виде встречает меня, меня, мы же друзья и двенадцать лет не виделись – да, это уже не благодушие, не инфантильность даже, это неуважение! Как можно не меняться столько лет? Жизнь спокойная; живет себе, и все. Работа, дом, цветов приличных купить не мог. А может, все не так просто, может, он знает свое унижение; может быть, купить вот такой вызывающе облезлый букет – единственная форма сопротивления, которую он еще позволяет себе в собственном доме? Рад мне. Будто я Нобелевку ему принес.

Вот так сюрприз, слегка обалдев от радости, думал Симагин и оглядывался на Асю, ему хотелось, чтобы она тоже порадовалась Но она все еще дулась. Надо же так опоздать именно сегодня, черт... А Валерка совершенно не изменился. Породистый, сдержанный, только усталый. Валерка, собака, где ж тебя носило все это время! Как всегда, прикидывается надменным, знаем мы эти штучки! Одет-то как, паршивец, и лосьоном ненашенским воняет. Зонтик притащил – Аська теперь долго будет ставить мне в пример. Симагин задыхался от счастливого смеха.

Вот его и отняли у меня. Просто. Быстро. Ася стояла, стиснув влажные цветы. Антон в доме, не на улице. Хорошо. Почему я начала браниться? Ведь обнять же хотела! Он так улыбался! И теперь улыбается. Но не мне. Все из-за хмыря. Притворяется обрадованным. Плохо притворяется, лениво. Скользкий, слизистый. Чувство тревоги и близкой опасности нарастало. Я ревную. Ревную, да? Да. К той женщине не ревновала, только грусть и боль за всех. Потому что та Симагина любит. А этот не чувствует ничего. Настолько не чувствует, что даже притворяться не может. Не представляет этих чувств. А Симагин – не видит. Я боюсь. Ревность – это страх?

– Идемте ужинать, – сказала она громко и ровно.

– Да, пошли полопаем. Я, знаешь, есть хочу, обедал в три и с тех пор ни маковки во рту.

– Право? Ну, если хозяйка столь любезна и угостит меня тоже, я с удовольствием подключусь. Только, Андрей, я чертовски хочу курить.

– Конечно! Асенька, ты дай нам что-нибудь под пепельницу. Наконец к тебе собрат пришел, да? Знаешь, Валер, она тут тишком дымит иногда...

Привели мальчика и, как и ожидал Вербицкий, принудили знакомиться с папиным старым другом дядей Валерием. Мальчик немедленно поведал дяде Валерию, что паника, которую мама устроила из-за дождя, – с переобуванием в шерстяные носки и чаем с медом, – совершенно никчемушная. Он говорил это, прихлебывая чай. Вербицкий взялся было посюсюкать в ответ, но понял, что фальшивит, и умолк, благодушно улыбаясь. Мальчик выглядел взрослее отчима – он смотрел серьезно, выжидательно. Мать его быстро уволокла: "Здесь накурено".

Потом они ели и пили. Вербицкий курил, царил. Язвил. Ему было даже хорошо. Посижу немного и пойду, думал он. Симагин тормошил его: а помнишь? а помнишь? Вербицкий, кривясь, поддакивал; он не любил прошлого себя, вспоминать всегда оказывалось либо больно – несбывшиеся надежды, либо унизительно – как с Катей. Не хотелось начинать то, из-за чего он пришел, – бессмысленно было начинать, но Вербицкий знал, что потом месяцами будет глодать себя, что память обогатится еще одним нескончаемо унизительным воспоминанием поражения, капитуляции, если сейчас он даже не попробует подступиться к цели, которая теперь ощущалась как отжившая свое игрушка. Ну, подожду еще, думал он, и одновременно думал: даже не выходит к нам, увела ребенка и исчезла. И опять летела мимо, мимо горячая лучезарная комета, опять звенела вспугнутая струна...

Стемнело. Блекло-синее, похожее на хищную актинию пламя под чайником бросала на стены призрачный, чуть дрожащий свет.

– Злой, желчный, – говорил Симагин, – слушать противно.

– Писатель не может не быть желчным, – говорил Вербицкий. – Не равняй желчность и злобу, это удел глупцов, Андрей. Самые добрые люди становятся со временем самыми желчными.

– Да, – задумчиво ответил Симагин. – Помню, меня потрясла фраза – знаешь, у Шварца в "Драконе": три раза я был ранен смертельно, и как раз теми, кого насильно спасал... Только, Валер, ты говори потише, пожалуйста. Антошка так чутко спит – как будто в меня, прямо странно...

Блаженный, думал Вербицкий о Симагине, – и это мой противник, ух, какой страшный... уж лучше бы с Широм драться, право слово, из того хоть злоба брызжет – а когда имеешь дело с ничтожеством, все как кулаком в подушку.

Ему, наверное, тяжело живется, думал Симагин о Вербицком. Умницам тяжело живется. Ну, пусть отдохнет сегодня, выговорится... Сейчас чаек заварим покрепче – вот же как вовремя заказы дали – индийский, со слоном. Что я еще могу? Аська так и не показывается. Обидно – она здорово умеет снять боль.

– Не разбужу, не разбужу. Доброта – это ответственность. Когда нет ответственности – легко быть добрым, кормя голубков хлебушком. Захотел – покормил, надоело – бросил. Доброта – это поиски выхода, это нескончаемое чередование ситуаций, в которых долг и ответственность борются со слабостью, эгоизмом, неумением! Когда каждый выбор производится не инстинктивно, а после миллиона самооправданий и самобичеваний! Когда любой поступок, в том числе и самый распредобрый, совершается осознанно, после отбора вариантов. Иначе основа его – не человечность, а трусость, глупость, этому добрячку просто в голову не приходит иное – так он забит и задавлен. Он внутренне несвободен, он запрограммирован, он не человек, по сути дела!

Симагин смотрел на Вербицкого грустно и понимающе, а у того голос срывался от неподдельного волнения:

– Понимаешь? В голову не приходит!

Симагин молча поднялся и стал заботливо заваривать чай.

– А это мне преподносят как доброту. Да я чихать хотел на доброту, которая не закалена ежесекундной борьбой с дьяволом, которая ничего не знает, кроме себя, не побеждает тьму снова и снова... Помнишь, в "Очарованной душе" цитируется притча: бодхисаттва спросил ученика: а лгать ты умеешь? Нет, ответил ученик, я не способен лгать! Иди и научись, сказал бодхисаттва, потому что всякое неумение есть не добродетель, а бессилие...

– Да, – сказал Симагин, когда Вербицкий умолк, – ты прав, конечно. Но как-то странно не на том делаешь упор...

– Нет, ты молчи пока. Я тебе слова не давал.

Симагин улыбнулся и заслонился, как бы показывая: ладно, устраняюсь.

– Существует три уровня реакции на окружающий мир. Первый наиболее простой. То, что в просторечии зовется добротою, а на деле является конформистской ленью. Вот как ты. Я пришел в твой дом, сожрал твой ужин, а когда тебе нахамил, ты уступил мгновенно и без борьбы. И еще подумал: ах, какой я добрый, уступил другу, пусть болтает...

– Чем это ты мне нахамил?

– Тебе даже в голову не пришло – именно! – стукнуть кулаком и сказать: я буду говорить, а иначе брысь пошел из моего дома!

– Валерка, да побойся бога...

– Второй уровень более высокий. Стремление сопротивляться и преобразовывать. Это прогресс. Но выглядит регрессом, ибо по недостатку умения активность такого человека болезненна для окружающих, она разрушает больше, чем создает. Этих людей твои добрячки ненавидят. Только на третьем уровне, до которого поднимаются лишь титаны, происходит синтез. Активность и умение применить ее, не калеча. Доброта действия, доброта вмешательства. А эти твои добренькие... На них и опирается тьма. На таких, как ты! Не ведающие, что творят. Их нельзя переубедить. Доводы разума на них не действуют за отсутствием у них разума, а чувства в порядке: мы же добренькие, значит, все хорошо, жизнь прекрасна... Их нужно брать за шиворот, вот так, – Вербицкий стал показывать, – и бить. По морде! По морде!

– Погоди, о чем ты?

– О чем?! Да все о биоспектралистике твоей! Думаешь, я не знаю, что это за отрава?

– Бога ради, Валер, не кричи... Тошка...

– Да не кричу я!

Он кричал, конечно. Ася сквозь двери слышала каждое слово. Ее била дрожь от ненависти и тоски. Симагин, звала она. Ну Симагин! Зачем же ты это слушаешь. Книга лежала у нее на коленях. Но она не могла читать. Могла лишь звать. И надеяться, что в комнате Антона все же не так шумно.

– Да нет, – говорил Симагин, почти наугад разливая по чашкам чай, черный в темноте, будто нефть. – Ты на бегу просто не так понял Эммануила Борисовича, – поставил чайник на подставку, уселся на свое место напротив Вербицкого, подпер голову кулаками. – Варенье, мед... не стесняйся.

– Не буду.

– Вот... Конечно, бывает тревожно. Когда получаешь в руки принципиально новое средство воздействия на мир, прикидываешь, разумеется: а вдруг из этого выскочит новое оружие? Я об этом много думал, Валера, потому что очень этого не хочу. Ну, казалось бы, чего проще – зарядил в мощный излучатель спектрограмму инфаркта и полоснул радиолучом. Хоп! На сколько глаз хватает – трупы, да? – он прищелкнул языком. – Нет, не получается.

– А тебе жалко? – язвительно спросил Вербицкий.

– Ты опупел совсем. Я рад-радешенек. Конечно, теоретически все возможно, но практически современный уровень знаний не позволяет предположить, что возможно военное применение теории подсадок. Большего и требовать нельзя – ведь терапевтическое применение уже реально достижимо! Уникальный случай! Созидательная функция более достижима, чем разрушительная.

– А почему не получается-то?

– Спектр инфаркта – а он один из самых коротких – пришлось бы крутить семнадцать минут. И все это время расстояние между излучателем и объектом должно быть одинаковым, причем – не более трех метров. Иначе сигнал зашумляется вне зависимости от мощности. Микроискажения. Но с другой стороны, ты подумай только, мы же посчитали: уже сейчас на один кубокилометр приповерхностного слоя атмосферы в среднем пятьдесят четыре раза в секунду спонтанно мелькает раковая подсадка. Через десять лет это число утроится. Это не атомные бомбы, разоружение тут не поможет. Мы не можем отказаться от электромагнитного аспекта цивилизации. Пятьдесят четыре раза в секунду – это немного, вероятность попадания в человека, который отреагировал бы патогенным образом, очень мала. Но она растет! И ведь это только рак – а сколько всего еще!

– Да, об этом Вайсброд рассказывал.

– Вот видишь. Нас ведь даже не засекретили. Хочешь, приходи завтра в лабораторию – я похлопочу с утра, спущу пропуск.

Теперь говорил Симагин. Тихо. Ася слышала только голос, не разбирала слов. Но ясно: о спектрах. Это надолго. Мертвой рукой она отложила книгу и стала стелить. Странно, что Вербицкий слушает. Он ведь говорить пришел. Надо уснуть. Обязательно надо. Он войдет – а я устала. Сплю, и все. Я правда устала. А неделя только начинается. И ведь вчера еще смотрела на свет под дверью и ждала – вот так, лежа... Ничего не жду. Пусть делает, что хочет. Пусть унижается.

– Векторные эмоции – это очень интересная штука, – рассказывал Симагин. – Мы обратили внимание, что на спектрограммах высших эмоций есть пики одинаковой конфигурации, но разных интенсивностей и у разных людей противоположные по знаку. Дело в том, что разум и сознание со всеми их сложностями изначально все-таки рабочий орган. Но, с другой стороны, сознание – субъективный образ объективного мира, помнишь?

– Да уж помню.

– Стремление вывести обратно в мир и овеществить свое представление о нем присуще всем – стоит только взглянуть на детей. Творчество – естественная форма работы развивающегося сознания. Другое дело, что области сознания, через которые наиболее успешно происходит выплеск, у каждого свои. У тебя словесность, у меня вот – биоспектралистика... Мы их называем конструктивными областями. У Аськи, наверное, любовь... Именно конструктивная область связывает личность с миром, через нее срабатывают обратные связи. Но... Я не очень занудно говорю, ты не устал?

– Пока нет, – сквозь зубы ответил Вербицкий, – но скоро.

– Вот. Если, однако, каждое движение, например, руки доставляет боль, в подсознании быстро возникает устойчивый блок: не шевели рукой, нельзя... То же и здесь. Бывает, что внешние факторы долго блокируют творческий выход. Чаще всего он запрессовывается неверным воспитанием, конечно. Не дают творить, хоть тресни! Мы называем это синдромом длительного унижения – СДУ. Тогда, стараясь приспособиться к миру, сознание отторгает конструктивную область. Вокруг нее воздвигается кордон стереотипов мышления и поведения, который подсознание, стремясь уберечься, создает, чтобы убедить сознание в ненужности творческого взаимодействия с миром. Обычно кордон основан на неадекватном занижении собственной значимости: ничего не могу, плетью обуха не перешибешь, оставьте меня в покое. Или, наоборот, завышении: я гений, все канальи, никто мне не судья. Но задача одна и та же, единственная: разорвать обратные связи. Потому что из мира по ним постоянно течет невыносимая боль. А отталкивая конструктивную область, сознание отталкивает мир в целом. Это понятно? Отношения сознания с конструктивной областью мы назвали векторными эмоциями, – Симагин все время деликатно говорил "мы", имея в виду лабораторию, ибо с его легкой руки эти термины действительно прижились, хотя высшими эмоциями он занимался лишь от случая к случаю, вне плана. – Хочу – не хочу, приемлю – не приемлю, интересно – не интересно. Пока есть обратные связи и сознание развивается, доминируют эмоции типа "верю", "интересно", "люблю", которые отражают стремление сознания к расширению деятельности. Когда конструктивная область отторгается, развитие прекращается и личность разом теряет двуединую способность усваивать ново" из мира и привносить новое в мир. Остается лишь более или менее беззастенчивое употребление мира. Использование того, что уже в нем есть. Доминировать начинает "не верю", "не люблю"... Интенсивность эмоций субъекта Икс по поводу объекта Игрек – а объект здесь все что угодно: государство, книга, работа, женщина, сын – можно грубо представить в виде отношения изменений, вызываемых в "Я" субъекта объектом, к изменениям "Я" Икса в целом, – Симагин огляделся и, зацепив с подоконника салфетку, торопливо написал на ней карандашом:

L x(y) = _Я x(y) / _Я x.

– Видишь? Здесь числитель всегда меньше абсолютной величины знаменателя, но ни в коем случае не отрицательное число. Во-вторых, знак знаменателя – а знаменатель отрицателен при регрессе сознания – определяет знак всей дроби. И, в-третьих, если знаменатель стремится к нулю, то, каким бы мощным ни было воздействие Игрека, оно не вызовет интенсивной реакции... – Симагин осекся и смущенно махнул рукой. – Черт, я тебя совсем заболтал. В общем, что я хочу сказать-то? Что контакт, например, личностей с разнонаправленными векторами невозможен. Тот, кто развивается, увидит, скажем, в бестактной назойливости – преданность, в злой издевке – дружескую шутку... потому что все накладывается на собственные фоновые процессы, на знаменатель. А тот, чье конструктивное взаимодействие с миром прервано, наоборот, увидит в преданности – назойливость, в шутке – издевку... Именно тут и расцветают всякие комплексы и мании. Если бы научиться раскрывать кордон и вновь менять знак векторов! – Симагин мечтательно уставился во мрак мимо окаменевшего в снисходительной усмешке лица Вербицкого. – Ведь ты подумай, как обидно: чем выше потенциал сознания, тем отторжение вероятней...

Больно, думал Вербицкий. Больно, больно, больно... Сволочи, они и сюда уже добрались со своими формулами. И это омерзительное, привычно-высокомерное ученое "мы". Мы, Симагин, царь всея Руси... Все, пора атаковать.

– И это не кажется тебе подлостью?

– Что? – опешил Симагин.

– Разработка методов механизированного манипулирования психикой... Ч-черт, – сказал Вербицкий, тронув опустевшую пачку сигарет. – Курево кончилось.

Симагин виновато развел руками, а потом с осененным видом вскочил.

– Аська где-то прячет, наверное, – проговорил он и, заговорщически подмигнув, вылетел из кухни. А Вербицкий вдруг представил, как Симагин входит в комнату, а женщина эта – в постели. Ждет. Когда он придет. Когда я уйду, ждет.

– Ась, ты ведь никоциану прячешь где-то, а? – просительно сказал Симагин, войдя и прикрыв дверь. – Я отвернусь, а ты, пожалуйста, подари штучки три. У Валеры кончились.

Ася холодно глядела исподлобья.

– Вы шумите, – сказала она отчужденно. – Он скоро уйдет?

– Да тише, – испугался Симагин. – Там же слышно все.

– Антошке тоже все слышно.

Симагин смущенно помялся.

– Так дашь?

– Когда я чуть подымлю, ты вопишь полдня, что квартира провоняла и ты не ощущаешь себя дома. И я, как дура... А этот твой уже целую пачку...

– Ужас, – признался Симагин шепотом. – Как паровоз. Аж глаза слезятся...

Ася секунду смотрела на него, потом сказала: .

– Можешь не отворачиваться. Я больше не буду никогда.

Она откинула одеяло и тут же вновь резко набросила на себя.

– Нет, отвернись.

– Ася, да что с тобой?

– Отвернись, я сказала. И скорей, Вербицкий заскучает.

Симагин отвернулся. Он стоял лицом к двери и ничего не мог понять.

– Возьми, – раздался Асин голос. Она уже укуталась до шеи, будто мерзла, и на журнальном столике лежала полупустая, покомканная пачка.

Он подошел и сел на край постели. Ася отодвинулась.

– Асенька, – произнес он тихо. – Что-то случилось?

Она взялась за книгу, будто не видя и не слыша.

– Он чем-то тебя обидел, пока меня не было? Да? Нет?

– Симагин, – сказала Ася устало. – Ну кто он мне, чтобы мочь меня обидеть? Это можешь только ты.

– Я? Асенька, ну это правда, совершенно случайно я заработался, сегодня же у нас впервые...

– Андрей! Ты ему рад-радешенек, а у него глаза мертвые, он подлец. Он смеется над тобой, презирает, он враг тебе и нам. Он через труп твой пойдет!

Симагин встал.

– Ася, – сказал он серьезно, – я не знаю, почему у тебя такое идиотское настроение, но либо объясни, либо держи его при себе. Я с ним десять лет не виделся, а ты все портишь! Стыдно! – он захлебнулся негодующе.

– Какой же ты дурак, – потрясенно ответила она, глядя ему в глаза.

Он вздрогнул.

– Мы поссоримся, – отчеканил он.

Он ушел. Она чуть не расплакалась. Он ушел. И в дверях взглянул на часы. Он даже не подозревал, что этим ее добил. Его "Полетик" давно стал символом. Она всегда ловила момент, когда Симагин, ложась, снимал часы. Это значило: сейчас. На миг она словно бы ощущала раздвигающее, пронзительное движение, с которым Симагин входил в нее, – и сердце валилось в звонкую глубину. Она уткнулась в подушку.

Вербицкий презрительно повертел пачку, выщелкнул сигаретку, закурил.

– Дамская травка...

– Что же ей, махру сандалить? – пробурчал Симагин. Вербицкий усмехнулся.

– За это время ты научился разговаривать, – похвалил он. – Поздравляю.

– Да-да, – ответил Симагин, думая о чем-то своем.

– Так вот. Подавление собственных мотиваций – преступно и подло. Ладно, пусть вы не способны создавать людей запрограммированных – хотя не факт, что не научитесь попозже. Но вы научитесь создавать людей одинаковых. Нормальных. А всякая гениальность – это отклонение, уродство. Вы сделаете всех жизнерадостными кретинами без малейшей ущербинки, без индивидуальности, без всякой способности к творчеству!

– Да я как раз хочу, чтобы не гибла возможность к творчеству!

– У кого? У согласных и веселых? Что они могут?

– Погоди. А обычное лечение нервных болезней ты принимаешь?

– Да. Здесь разница. Вы лишаете человека способности выбирать, бороться с собой, побеждать себя...

– Ну, знаешь, есть куда более интересные и нужные занятия, чем постоянная борьба с собой.

– Да-да. Маршировать во славу рейха, например. Электронный фашизм ты предлагаешь. Насилие над сознанием!

– Да ведь к хорошему же!..

– Кто скажет, что хорошо, а что нет? Местком? Партком?

– Да погоди, Валерка, очнись! При чем здесь местком? Если человека лечат, ле-чат, от болезни, если он мучиться перестает – хорошо это или нет?

– Смотря от чего он мучился! Не мучаются только идиоты. Вы лишите человека индивидуальности. Пусть уродливой, больной – но только такие и способны к творчеству!

– Как раз больной-то уже мало способен к творчеству! Он, знаешь, только болячки свои лелеять способен. А если этот твой сильно индивидуальный параноик башку кому-нибудь раскроит кирпичом – это не насилие? Кто ответит за преступление?

– Дело не в преступлении! Дело в том, что этот параноик, как ты говоришь, видит мир так, как, быть может, никто до него и никто после него! И этим он важнее, нужнее миллиона добреньких обывателей!

– И ты еще обвиняешь в фашизме меня?!

– Вы перестанете орать или нет?! – болезненно крикнула Ася из темноты коридора. – Как же можно?..

И исчезла, призрачно мелькнув светлыми крыльями халата. У нее, оказывается, роскошные ноги, смятенно осознал Вербицкий. С побитым видом Симагин встал.

– Сволочи мы... – прошептал он. – Слушай, Валер... малгаб проклятый... прости. Может, мы пойдем, а? Я провожу...

Вербицкий издевательски усмехнулся. Так издевательски, как только сумел – потому что опять звенела проклятая струна.

– Ну, проводи, – разрешил он.

Дождь перестал, но было промозгло, и темень стояла такая, что хоть глаз коли, в белые-то ночи; одно название от них осталось, небо чугунное, а тошнотворный, липкий воздух будто напустили из газовой плиты. Да, не забыть бы, завтра в институт идти, в симагинский институт, а ведь встречаться-то с Симагиным мне больше не хочется; вся жизнь – это далеко не то, что хочется, это всего лишь "надо", и вечно взбадриваешь себя тем, что в результате очередного "надо" может появиться нечто интересное, но интересного не появляется... будь проклято и бетонное "надо", и трухлявое "интересно", не могу больше, не могу, правда.

Дождь перестал, было темно, тепло и душисто, как в южном саду. Симагин с удовольствием вдыхал влажный стоячий воздух, напоенный запахами влажной июньской зелени. С Асей бы выйти погулять на сон грядущий... Ася. Ах, как неладно, и что это на нее нашло? А посидели здорово, как встарь, всласть – только объясняю я неумело. Надо было не горячиться, а сразу оговорить, что потенциал сознания – то есть несовпадение воспринимаемого мира и представления о мире – есть один из базисных параметров личности. Ноль – человеку, в общем-то, несвойственная, чисто животная адекватность, влитость в окружающее. Ни о каком творчестве тут и речи быть не может. Дальше область малых рассогласований, которое встречаются чаще всего, но не обеспечивают выраженного творческого выхода. Еще дальше – область рассогласований оптимальных. Человеку кажется, будто он мыслит и действует единственно возможным образом, а на деле чуть ли не каждым поступком и представлением нарушает стереотипы и создает новое, иногда нелепое, а иногда очень нужное миру. И область патогенных рассогласований. Они настолько велики, что не имеют с миром точек соприкосновения, отвергаются им. Вот тут-то отторжения конструктивных областей неизбежны. Проблема в том, что с ростом экономического перенапряжения и политической централизации нарастает жесткая организованность, регламентированность поведения, а это сдвигает группу патогенных рассогласований все ниже, заставляя ее откусывать от группы рассогласований оптимальных самые лакомые куски. И противопоставить этому жуткому процессу, кроме ахов и охов, пока нечего... Надо было сказать. В следующий раз обязательно скажу. Валерке должно понравиться, раз уж он так за шизиков горой. Сейчас, пожалуй, уже не стоит все сначала – он устал чего-то, вон лицо какое больное...

Они разошлись у остановки – автобус подъезжать не торопился, и Вербицкий милостиво отпустил Симагина домой. Тот почти побежал и сразу пропал в парной мгле между домами. Вербицкий смотрел вслед и думал: к ней, к ней... Обида жгла.

Он круто развернулся и подошел к будке телефона. Этого еще не хватало, с бешенством думал он, шевеля губами и припоминая номер. Никакой хандры, на это у меня ни сил, ни времени. Клин – клином.

– Аля? – спросил он ласково и задушевно, когда певучий женский голос откликнулся на том конце. – Ты меня еще ждешь?

– Я всегда тебя жду! – страстно выкрикнула она.

– Правда? – он вдруг даже растрогался.

– Конечно, – ответила она обычным голосом. – Черт возьми, кто это?

Ты совсем захирел, произнесла она, когда он, весь в мыле, откатился на другую сторону широченной тахты. Потом неспешно, будто была одна, закурила. Он вырвал у нее сигарету, жадно затянулся несколько раз и отдал брезгливо. Тебе всегда мало, хрипло сказал он. Она усмехнулась и для верности спросила: могу считать себя свободной, полковник? Он не ответил, скривился издевательски – так издевательски, как только сумел – и она ушла в душ. А он закинул руки за голову и стал смотреть в высокий, с лепным бордюром и лепной розеткой, потолок. Переносье горело от подступивших слез.

Когда она вернулась, Вербицкий спал. Он утробно, глухо всхрапывал, его веки влажно и как-то гнилостно отблескивали в сочащемся из далекого коридора свете хрустальных бра. Ироничная маска расклеилась на его лице – лицо обвисло и стало тестообразным. Быстро он стареет, подумала Аля, стоя над ним и щурясь. Вербицкий вдруг застонал во сне – тоненько-тоненько, как ребенок, которому приснился Бармалей. Ее передернуло. Бродя по громадной квартире, среди смутно мерцающих глыб помпезной сертификатной мебели, она еще долго курила. Чувство, будто в нее выплеснули целое ведро гниющих нечистот, не удавалось снять – ни душем, ни сигаретами. Хотелось разодрать себя и тщательно прополоскать изнутри. Больше я так не могу, думала она. Нет, нет, нет. Вайсброд. Или как там тебя, не помню, кажется, Андрей. Сделайте что-нибудь, пожалуйста. Сделайте чудо. Ведь нельзя, чтобы это продолжалось – до старости, до смерти, всегда, ничего иного; нельзя, я же ни в чем не виновата, я не могу так больше. Она натянула пижаму на отвратительное безупречное тело, зажгла везде свет и, заглядывая в бумажку, где по пунктам было аккуратно зафиксировано, что просил по телефону муж, собрала сумку на завтра – завтра в госпитале был впускной день. Спать она пошла в комнату дочери.

Задыхаясь от бега, Симагин влетел домой. Свет не горел нигде. Чувствовалось, Ася проветривала, но дымом провоняло все – занавески, одежда... На столе в кухне стояла ваза с аккуратно усаженными в нее гвоздиками, и сердце Симагина подпрыгнуло: помирились! Он босиком пошлепал в комнату, на цыпочках приоткрыл дверь к Антошке. Антошка едва слышно, равномерно сопел. Спит.

Ася спала тоже.

Затаив дыхание от осторожности, он заполз под одеяло. Кажется, не разбудил.

Она была рядом. Даже не прикасаясь, он ощущал, какая теплая и нежная она, та, что рядом. Он долго смотрел ей в затылок, разбросавший по белеющей во мраке подушке непроницаемо черные вихри. Разбудить? Просто сказать, что вернулся, и все. Будто не ссорились. Или она еще сердится, и рассердится, что я не даю ей отдыхать?

Она слышала каждое движение. Как раздевается. Как ходит, заглядывает к сыну. Как дышит – стараясь не дышать. Потом диван оглушительно заскрипел и ощутимо прогнулся под осторожной тяжестью его тела. Ася нелепо позавидовала дивану. Прильнуть хотелось так, что внутри будто бы обозначилась и набухла судорожно скрученная, готовая лопнуть пружина. Она была накалена, наверное, докрасна. Затылком Ася чувствовала его взгляд. Но я же сплю. Сплю и все.

Или повернуться и обнять, будто ничего не произошло?

А он объяснит снова, какой Вербицкий замечательный и какая я эгоистка...

Так они уснули.