"Зеленый призрак" - читать интересную книгу автора (Рыбин Владимир)

ОБЕЩАННЫЙ РАЙ

Петер проснулся от странной радости в сердце. Он сел на кровати, прислушался. Тишина была не мертвой, как всегда, а словно бы звенела неведомой, умиротворяющей мелодией. С новой для себя нежностью Петер коснулся плеча Мелены. Она потянулась и открыла глаза.

— Что это?

— Ты тоже слышишь?

Он оделся и вышел на улицу. Видные издалека большие часы на городской башне показывали начало седьмого. В глубине длинной улицы занималась заря. Словно огоньки большого пульта электронной машины, вспыхивали окна домов. Люди толпились у подъездов, счастливо улыбались, сами не зная чему. Какой-то человек судорожно чихал, опираясь на стекло шикарной магазинной витрины. По-ночному закутанный старичок, должно быть сторож, совал ему в нос какие-то пузырьки и чуть не плакал от того, что они не помогали.

— Не простудитесь, утро холодное, — услышал Петер и не узнал старуху соседку, еще вчера изводившую его беспричинной руганью.

Петер прошелся до угла по влажному от росы тротуару. За это время ему восемь раз предложили закурить, одиннадцать раз справились о здоровье, двадцать девять раз сказали «Доброе утро».

Он возвращался домой в полной уверенности, что в мире случилось что-то очень важное и что отныне жизнь пойдет совсем иначе. В подъезде вынул из ящика вчерашнюю газету и сразу все понял: на первой полосе сообщалось, что последний теплоход возвратился в порт из последнего рейса в центральную часть океана. Последние десять тысяч тонн урановых растворов рассеяны на пятикилометровых глубинах. Газета давала интервью с политическими деятелями, бизнесменами, домохозяйками. «Мы выполнили условия, — писала газета. — Очередь за цвагами…»

«Ну что ж, — подумал Петер, тщетно стараясь побороть свой беспричинный восторг. — Утешать цваги умеют. Посмотрим, как они справятся с мириадами человеческих проблем — общественных и частных, крупных и мелких, тех, что были и что появятся потом…»

Мелена уже приготовила кофе и ждала Петера с мягкой, мечтательной улыбкой.

«Все будет хорошо, — подумал Петер, целуя Мелену. — Люди не захотят расстаться с обретенной радостью».

Они распахнули окна в прохладу улицы и пили кофе, не зажигая света. Стекла в домах напротив разгорались отраженным золотом восхода. Снизу, с улицы доносился гул голосов, какой бывает по большим праздникам.

Из долгого странного шока неги и доброты их вывел резкий стук в дверь. И еще до того, как они успели ответить, на пороге появился репортер Штангель.

— Поздравляю! — крикнул он. — Ты назначен редактором!

— Час от часу не легче, — сказал Петер, не слишком, впрочем, удивляясь. В это чудесное утро должно же было случиться какое-то чудо.

— Я так много рассказывал о тебе, что там, наверху, не выдержали.

— Благодарю. Хочешь кофе?

— Какой кофе! — взревел Штангель. — Ты знаешь, что творится за городом?

— А что творится за городом?

— Я не ошибся, — рассмеялся Штангель. — Ты еще не в кресле, а уже с руководящими интонациями.

— Подумаешь! Руководящих интонаций всегда было больше, чем кресел… Так что там за городом?

— Не знаю.

— Чего ж ты так возбужден?

— Именно потому, что не знаю. И никто не знает. Рассказывают, будто на окрестные холмы лег зеленый туман. И в нем что-то сверкает. И все это в полной тишине…

Они помчались на машине Штангеля, непрерывно сигналя пешеходам. Толпа текла в том же направлении, густая, торопливая, радостно возбужденная. Еще издали в просвете улиц увидели что-то сверкающее в косых лучах восходящего солнца. Зеленый туман опадал, как полотнище, с высокого пьедестала, открывая сказочный город. Он был весь белый и сверкал, как единый кристалл. Широкие провалы улиц пересекали его во всех направлениях. Вспыхивали на солнце бесчисленные окна. Башни и купола непонятного назначения тянулись к утреннему небу. Многотысячная толпа восторженно гудела вокруг как орда, жаждущая штурма.

— Внимание, внимание! — услышал Петер и повернулся к Штангелю.

— Это ты?

Мелена засмеялась.

— Как он мог говорить женским голосом?

— Я слышал мужской.

— Да, да, и я тоже, — подтвердил полненький мужчина, стоявший рядом.

— Ах, ты вечно споришь! — Спутница полного мужчины закатила глаза. — Я ясно слышала женщину.

— Внимание, внимание! — снова повторил голос.

— Что я говорила! — сказала женщина.

— Что я говорил! — сказал мужчина.

Женщина глотнула воздуха для длинной и страстной тирады, но лишь пошевелила губами, потому что женско-мужской голос сказал такое, от чего впору перестать спорить не то что мужу и жене, а даже и политическим деятелям.

— Перед вами город — первый подарок цвагов. Идите и живите в нем, как вам хочется…

И тут толпа словно опомнилась, кинулась через пустырь к сверкающим стенам. Мчались разбитные парни, таща за руку стократно перекрашенных девчонок. Пыхтя, как локомотивы, бежали степенные отцы семейств, обвешанные детишками, с женами на прицепе. Семенили тихие старушки, активно работая локтями. А таинственный голос, не отставая, все гремел в ушах торжественно и спокойно:

— …Никакого чуда в этом нет. Мы заложили ваши запрограммированные мечты в основу кристаллической решетки, и кристаллы-дома выросли точно такими, какими вы их хотите видеть. Материалом для них послужили камни холмов…

— О боже! — воскликнул кто-то в толпе бегущих. — У меня ж там зарыто…

Что зарывал в холмах несчастный скупец, Петер не расслышал: толпа увлекла его в сверкающее ущелье первой улицы. Он крепко держал Мелену за руку, опасаясь, что в этой стадной истерии никто не заметит оступившегося, упавшего человека.

Но цваги, видно, неплохо знали свое дело. Как потом Петер писал в газете, «заселение новых квартир прошло организованно». Было лишь два несчастных случая: умер от разрыва сердца тот самый человек, чье золотишко, спрятанное в холмах, пошло на постройку домов, да еще поссорились муж с женой, потому что он хотел взять квартиру окнами на запад, а она на восток.

Сотрудники местной газеты не удивились неожиданной трансформации, случившейся в редакторском кабинете. Куда делся старый редактор и откуда взялся новый, никто этим не интересовался. Они давно усвоили: это не их ума дело. И оставались невозмутимыми, если, придя в редакцию, слышали вдруг за обитой пластиком дверью незнакомый голос. Тем более что с редакторами им все равно почти не приходилось встречаться: какую роль играли редакторы в редакции — это для всех оставалось тайной.

Петер оказался исключением: он любил работать сам. Полдня он метался по городу, наблюдая за толпами, ошалевшими от свалившегося на них счастья. Другие полдня уходили на чтение материалов, каждый из которых в былое время явился бы сенсацией.

Счастье, принесенное цвагами, было слишком окончательным. Люди стали превращаться в свою противоположность. Вчерашние скряги переродились в первейших транжир, эгоисты в добряков. Бандиты и поджигатели воспылали желанием изучать пожарное дело, а полицейские приобрели страсть залезать в чужие карманы. Но это им было совсем ни к чему, потому что последний бедняк превратился в богача, готового и так отдать свои драгоценности. А поскольку бедняков прежде было большинство, то полиция просто растерялась, не зная, кого теперь хватать. Да и зачем было хватать? Чтобы привести в участок, напоить чаем, вручить сувенирный блокнот с авторучкой и отпустить с миром? «Одна срамота!» — как говорил Петеру бывший торговец папиросами, который прежде больше всего боялся воров, если не считать полицейских.

Вначале Петер думал, что цваги не так уж и хитроумны и просто перевернули мир. И поскольку прежде на Земле всегда было больше зла, чем добра, то теперь стало как раз наоборот. Однако вскоре он убедился, что цваги дальновиднее. После знаменательного дня Пришествия то там, то тут начали вспыхивать странные эпидемии: отдельных людей и даже целые группы без всякой видимой причины вдруг охватывало неудержимое желание чихать. Это случалось где угодно: на улице, в трамвае, на пляже, реже дома и чаще в гостях. Не помогали ни патентованные пилюли, ни иглоукалывание.

Ответ на загадку нашел пронырливый Штангель. Откуда-то он узнал, что чаще всего чихают в военных ведомствах. Стоило только штабу собраться, разложить на столах карты соседнего государства и начать обсуждение очередного плана «обороны», как штабистов охватывал неудержимый чих. От натуги рвались кожаные портупеи, багровели лица, как на парадах, а на праздничные мундиры, стыдно сказать, падали непристойные брызги.

Штангель написал фельетон, в котором высказал невероятную гипотезу, что цваги каким-то образом связали в человеческих мозгах центры чихания с центрами недоброжелательства. Стоило убийце или бандиту задумать очередной план, как они попадали в самый центр эпидемии.

Наверное, еще никогда ни один газетчик так точно не угадывал истину. Фельетон, опубликованный в газете, привел к неожиданным последствиям: на другой день чихало полгорода. Ведь это же очень трудно — удержаться и не думать «о белой обезьяне», когда надо о ней не думать. Газету перестали покупать. Но Петер не унывал, он понимал: лучшая реклама, когда читатели знают, почему не читают. И не ошибся. Скоро его газета в глазах читателей стала самой авторитетной газетой.

Петер все больше убеждался, что если бы репортерам ставили памятники, то Штангель был бы первой кандидатурой. Он улавливал новое общественное мнение не менее безошибочно и быстро, чем «свободное мнение» былой конъюнктуры. Это он пустил в обиход шумный лозунг «Даешь рекорды!».

Гениальное, как известно, всегда просто. Человечество, освобожденное от материальных забот и погони за свободным временем, должно было что-то для себя придумать. И оно придумало. Пышными букетами стали расцветать скрытые таланты людей. Нередко случалось, что какой-нибудь министр забывал о своем высоком долге и принимался раскрашивать картинки в книжках, да так искусно, что ахали бывалые ретушеры. Выяснялось, что раскрашивание-то и есть самый главный его талант, долгие годы мучивший министра тоской по детским радостям. Находились ученые и писатели, которые, наплевав на свои пробирки и рукописи, уходили на тихие берега и там с увлечением плевали на червяков, полностью отдаваясь своей единственной и главной страсти — рыбной ловле.

Но большинство за долгие годы самообмана растеряли свои призвания и теперь не знали, как убить время. Люди искали себя в различных видах творчества. Некий мистер решил на вдоль и поперек изъезженном Ла-Манше поставить новый рекорд. Это было непросто, ибо Ла-Манш уже переплывали по-всякому: и в лодке, и в ванне, и даже в гробу. Но мистер не растерялся перед этим обилием рекордов, он придумал то, чего еще никто не делал, — переплыл пролив задом наперед.

Штангель первым пронюхал об этом, и с его легкой руки началась эра рекордов, открывшая величайшие потенциальные способности человеческого рода. Цваги получили полную возможность убедиться, что и люди «не лыком шиты». Один побился об заклад, что, не вставая, проползет по-пластунски 25 километров, и выиграл пари, другой 850 часов подряд играл на рояле. Женщины ставили рекорды по плачу и болтовне. Некая Эдит Уиллер, стоя на пьедестале, заливалась слезами три часа подряд, ее соотечественница Зела Хингли доказала, что женщина в состоянии ругаться со скоростью 300 слов в минуту. Как и следовало ожидать, женщины во многом оказались слабее мужчин. Олтон Клепп болтала на соревнованиях 97 часов кряду. Но ее оставил позади некий Шихин. Его время — 133 часа. Одна леди заявила о своем рекорде по разводам: она имела 16 законных мужей. Но над ней только посмеялись, когда пришло сообщение от доверенных лиц Мохаммеда Ахмеда Иссы. Они представили документы на 60 разводов. Говорили, что знатная леди едва не умерла от злости и поклялась побить рекорд.

Самыми популярными оказались так называемые «желудочные рекорды». Карол Герри меньше чем за два часа умудрился съесть 10 метров колбасы, а Уолтеру Пинчелу понадобилось всего полминуты, чтобы сжевать огромную луковицу. Сотни претендентов на первенство в этом виде спорта отделались слезами и изжогой.

Жажда первенства охватила человечество. Многочисленные соревнования показали, что даже цваги не смогли изменить традиционных увлечений людей. Сыпались каскады рекордов по выжиманию гирь, по свисту, по танцам. Некий Вальнер, несмотря на преклонный возраст, протанцевал тысячу километров. У него хватило сил подойти к финишу быстрым фокстротом. Карлос Гимнес установил «рекорд мертвеца» — повесился и провисел в петле целых пятнадцать минут. «Рекорд утопленника» побил человек, пробывший под водой целый часа. К сожалению, родственники рекордсмена не пожелали назвать его имя.

Сказывались и профессиональные навыки. Бывший общественный деятель за один только день пожал свыше девяти тысяч рук. Бывший дипломат протанцевал на проволоке 175 часов. Неизвестным остался рекорд бывшего помощника президента. Он забрался в бочку, установленную на 16-метровом шесте, и заявил, что пересидит там всех и бывших, и настоящих, и будущих претендентов. Ему бросил вызов Альфред Хэли, в свое время просидевший в тюрьмах 29 лет. Но публика по привычке больше верила бывшему помощнику президента, чем бывшему уголовнику.

Не побитым остался также рекорд Финиса Кастадимаса. Переодетый в тигровую шкуру, он пробыл в клетке с тиграми три с половиной минуты. Никому не удавалось увеличить этот срок, потому что цваги по недосмотру не наделили тигров способностью чихать…

Но даже в раю всему приходит конец. О его приближении пронюхал все тот же проницательный Штангель. Он раньше других понял, что эра рекордов подходит к концу: людям стали надоедать глупости, и они затосковали по былой деловитости.

Для прессы наступила новая эпоха: репортеры бросились искать в людях человеческие черты. Как и прежде, на первых полосах газет стали появляться фотографии знатных невест, улыбающихся боксеров, задумчивых бывших королей. Однако в новом перевернутом мире знатность оказалась понятием растяжимым. Прежде знатность переплеталась со знаменитостью, а знаменитость с богатством и популярностью. Это были гангстеры, совершившие какой-либо особый грабеж, бедные девочки, сумевшие соблазнить осторожных богачей, дельцы, сделавшие что-то из ничего. Теперь деньги никого не интересовали. Злоумышленники исчезли за стенами «чихоточных» клиник, а бывшие миллионерши вместе с толпами простых девчонок тщетно добивались автографов своих кинокумиров.

И Штангель сделал ставку на единственное сохранившееся без изменений — на человеческое тщеславие. Он разыскивал завистливых актеров, мужей, брошенных женами и потому особенно ревнивых, бывших генералов, живущих отшельниками, чтобы не нервничать при виде нижних чинов, не желавших отдавать честь. А однажды Штангель разузнал о человеке, которого вездесущие цваги, как видно, просто обошли. Этот человек занимался тем, что коллекционировал золото. Он набивал мешки монетами, слитками, водопроводными кранами, которые с приходом цвагов стали золотыми.

Но проинтервьюировать нового «скупого рыцаря» не удавалось. Единственная дельная мысль, которую Штангелю удалось вытянуть из соседей, сводилась к тому, что будто бы когда-то скупец сказал, что цваги приходят и уходят, а золото остается.

Чтобы выманить «паучка» из норы, была предпринята операция под кодовым названием «Самосвал». Целую неделю сотрудники газеты носили в редакцию тяжелые свертки с золотом, которого с приходом цвагов на всех свалках было предостаточно. Когда свертков накопилось много, их ссыпали в кузов самосвала и повезли к дому «скупца». Вся редакция пошла поглядеть на представление. Самосвал шумно подъехал к дверям и с грохотом высыпал целую гору золота. Тут было все: слитки, бунты проволоки, подсвечники, даже почему-то тоже ставшие золотыми оконные шпингалеты. Было все кроме женских украшений. Их в городе по-прежнему не хватало. Как видно, цвагам было не под силу справиться со страстью женщин к безделушкам.

Самосвал уехал, и тишина повисла над улицей. Такая тишь падает на землю, когда грозовая туча готовится перейти от громовых угроз к действию ветром, дождем, градом…

В этой тишине все услышали, как скрипнула дверь. Выглянувший человек был невысок, некрасив и узкогруд и вполне соответствовал представлениям Петера, сложившимся под влиянием некогда прочитанных книг. «Естественно, — подумал Петер, — человек всегда стремится к самоутверждению. Никто не согласен считать себя последним, каждый желает хоть в маленьком, но все же быть единственным, непохожим на других. Ибо человеку надо чем-то оправдывать свое существование. Не ценности сами по себе делают человека злым, а злые люди особенно крепко хватаются за „соломинку“ искусственных ценностей. Не деньги порождают зло, а злое и недостойное упорно стремится превратить деньги в единственное мерило всего и в том числе самого Добра. Так Добро, оцениваемое деньгами, приобретает Зло в качестве судьи…»

Пока Петер так рассуждал, человечек выволок мешок и стал набивать его даровым золотишком.

— Эй, приятель, не надорвись! — крикнули ему.

Человечек присел от неожиданности, потом резко кинул мешок на спину, шагнул к двери. Но тотчас будто переломился, уронил мешок, схватился за поясницу и упал на тротуар. Гримаса жестокой боли вывернула его лицо. И вдруг в эту чужую боль со всех сторон покатился веселый хохот, понесся по булыжнику, словно обезумевшая лошадь, впряженная в пустую подводу.

Оказывается, это может быть смешным, когда в руку нищему кладут камень, когда человеку, умирающему от жажды, дают ложку уксуса. Оказывается, это весело — подталкивать падающего…

Впервые за дни всеобщего счастья Петеру стало нехорошо. «Не предстоит ли Штангелю открыть новую эпоху? — подумал он. — Не начнут ли обалдевшие от достатка и безделья люди гасить равнодушие созерцанием страданий ближнего?..»

И полезло в душу совсем уж несусветное для этого мира, где «я» и «мое» всегда было на первом плане. «Могут ли принести счастье человеку блага, не заработанные своим трудом, доставшиеся задарма?» — думал Петер и удивлялся своим думам. Такое было под стать тем, кто живет на другой стороне планеты, но никак не ему, свободному репортеру свободного общества. Общества «полной демократии». «Разнузданной демократии», — вдруг подумал Петер и снова удивился сам себе.

Его душу неостановимой волной начала заливать смутная тревога, предчувствие какой-то неизвестной опасности…

И в этот момент небо над улицей погасло, словно кто-то внезапно выключил солнце, и в кромешной тьме с далеким разбойничьим свистом заструились к неведомому центру тонкие зеленые лучи…