"Последний сёгун" - читать интересную книгу автора (Сиба Рётаро)

Глава V

Четыре времени года прошли над Эдо. Однако и после убийства Ии Наосукэ жизнь Ёсинобу не изменилась ни на йоту. Он по-прежнему находился под домашним арестом в особняке Хитоцубаси за преступления против государства. Хотя все полагали, что новые власти вот-вот предпримут в отношении осужденных какие-то шаги, ни один аристократ, ни один даймё, вообще ни один человек, осужденный в годы Ансэй, освобожден не был.

Когда окружающие пытались успокаивать юношу, говоря, что скоро его ждет амнистия, Ёсинобу раздраженно спрашивал:

– Какая еще амнистия?

– Обязательно будет амнистия, и Ваша милость выйдут на свободу.

– Дурость! – каждый раз говорил на это странный Ёсинобу. – Ничего хорошего эта амнистия не даст! – Он считал, что ему, как, впрочем, и всем, кто попал под волну арестов, не нужно никакого прощения со стороны властей, и все они должны и дальше находиться в заключении.

Приближенные поначалу очень удивлялись такой позиции, но мало-помалу все же начали понимать ход мыслей юноши. В нем была определенная логика: ведь выпустить сегодня вчерашних осужденных только потому, что убили Ии Наосукэ – значит нарушить государственные законы. Пойдя сегодня по этому пути, бакуфу окончательно утеряет свой авторитет и уже назавтра может пасть.

Но, кроме простой логики, в рассуждениях эксцентричного Ёсинобу был и еще один пласт: за логическими конструкциями скрывалось желание защитить свою повседневную жизнь от вмешательства извне.

Многие люди, сочувствовавшие Ёсинобу, считали, что в заключении он изнывает от скуки. Но Ёсинобу не нужны были подобные утешения. Скучать ему было некогда. Ёсинобу умел многое и потому был постоянно занят. Он писал картины. Он разбирался в физиологии лошадей. Он исподволь изучал особенности телосложения окружавших его женщин и сравнивал их с картинками в голландском атласе женской анатомии. А иногда он даже брал в руки пилу и рубанок и плотничал по дому. В прежние времена его любимым развлечением была игра в поло, но для нее нужны несколько человек, и потому от поло по понятным причинам пришлось отказаться. Вот об этой потере он действительно немного жалел.

Слухи о многочисленных талантах Ёсинобу, естественно, проникали за пределы особняка и давали его сторонникам лишний повод перешептываться о том, как господин похож на Иэясу, основателя династии Токугава. По легенде, передававшейся в доме Токугава из поколения в поколение, Иэясу мало что понимал в живописи или стихосложении, однако вполне профессионально разбирался в медицине, а в силовых забавах – фехтовании на мечах, верховой езде, соколиной охоте – был подлинным мастером. Но даже при таком обилии талантов Иэясу вряд ли стал бы работать в своем замке плотником. Ёсинобу же, его потомок в десятом колене, мог свободно снять с доски тонкую, словно завиток дыма, стружку или до зеркального блеска отполировать неподатливое дерево…

Только через полных два года после убийства Ии Наосукэ, в двадцать пятый день четвертого лунного месяца второго года Бункю (23 мая 1862 года) Ёсинобу освободили из-под домашнего ареста, позволили принимать посетителей и вести переписку. Однако он полностью воздерживался от публичной деятельности и продолжал вести жизнь затворника.

Впрочем, это только повышало его авторитет в обществе. Все больше и больше киотосских аристократов, а также самураев из кланов Сацума и Тёсю отзывались о нем с похвалой. Скоро его имя снова повторяли всяк и каждый, а некоторые доходили даже до того, что прямо объявляли Ёсинобу спасителем Отечества. Сторонники Ёсинобу из «трех благородных семейств» (Мацудайра Сюнгаку, Яманоути Ёдо, Датэ Мунэнари) тоже столь отчаянно его хвалили, что даже заносчивый Ёдо говорил о нем тогда не иначе, как панегириками: «Не будь сего досточтимого отпрыска, не стало бы и династии Токугава!»

При этом произносивший эти слова Яманоути знал о Ёсинобу не более того, что ему рассказывал Сюнгаку! Ёсинобу никогда ни занимал официальных должностей и потому не давал никакого, так сказать, материала, по которому можно было бы о нем реально судить. Нельзя было оценить его вес в обществе и по результатам политической активности, которая также напрочь отсутствовала. Словом, в стране быстро сложился образ какого-то другого Ёсинобу, совершенно не связанный с Ёсинобу реальным.

Особенно почитали Ёсинобу и буквально чуть ли не молились на него малограмотные и безродные самураи-«патриоты» из числа тех, кто выступал за «изгнание варваров». «Если бы за дело взялся господин Хитоцубаси, – с жаром говорили они, – то уж он-то наверняка быстро бы поставил повсюду своих людей, чтобы покончить, наконец, с варварами, выдворить всех чужеземцев и раз и навсегда очистить от скверны Страну Богов – Японию!»

Однако чиновники бакуфу и дамы из сёгунского окружения по-прежнему были настроены резко против Ёсинобу, считая его противником сёгуна, и потому старались держаться от него подальше. «Патриоты» же раздували это отчуждение до масштабов трагедии всей Японии.

При императорском дворе в Киото полагали, что для выдвижения Ёсинобу нет ничего лучше, чем оказывать постоянное давление на сёгунское правительство. Эта точка зрения окончательно восторжествовала в первый день шестого лунного месяца второго года Бункю (27 июня 1862 года), когда из Киото в Эдо в качестве императорского посланника выехал один из старейших аристократов, ярый сторонник «изгнания варваров» Охара Сигэтоми. Одновременно в Эдо вошел Симадзу Хисамицу из клана Сацума в сопровождении многочисленных самураев, которые тянули за собой установленные на лафетах пушки: молчаливая демонстрация военной силы была призвана подкрепить предложения императорского посланника Охара. Суть последних была проста: провести кадровую реформу бакуфу и приступить к решительному изгнанию варваров, для чего назначить Хитоцубаси Ёсинобу опекуном малолетнего сёгуна, а Мацудайра Сюнгаку – старейшиной тайро в сёгунском правительстве.

Для чиновников бакуфу не было большего зла, чем попытки императорского двора вмешиваться в дела сёгуната. К тому же двор использовал для оказания давления клан Сацума, который для Токугава навсегда остался «сторонним»[53]. Для правительства пойти на поводу подобных требований означало собственными руками пошатнуть свой авторитет, а до каких глубин он будет потом падать – бог весть.

Сёгунская власть забилась в судорогах. И проблема была не только в характере требований, но и в личности человека по имени Хитоцубаси Ёсинобу: для чиновников правительства и женщин из окружения сёгуна он был прежде всего сыном омерзительного Рэцуко Нариаки из Мито. Правда, Нариаки заболел и умер вскоре после убийства Ии Наосукэ, но Ёсинобу все равно навсегда останется его сыном, и никому не известно, какие злые умыслы он вынашивает в отношении дома Токугава. К тому же, как говорят, юноша одарен недюжинными талантами – а это вдвойне опасно!

«Если Хитоцубаси станет сёгунским опекуном, то бакуфу ждет скорый конец!» – всполошились все обитатели сёгунского замка, от высокопоставленных чиновников правительства до молодых самураев, от мастеров чайной церемонии до простых служанок. Говорили, что если Хитоцубаси станет опекуном, то своим красноречием, напором и хитростью он быстро подчинит себе всех – и малолетнего сёгуна, и советников правительства. К тому же Ёсинобу поддержат главы Сацума, Тоса и других «сторонних» кланов, а это, несомненно, вызовет негодование наследственных даймё – потомственных вассалов дома Токугава, которые, со своей стороны, выступят в поддержку сёгуна. А тогда начнется междоусобная смута, воспользовавшись которой, Ёсинобу наверняка объявит себя верховным правителем.

Естественно, приезд императорского посланника и продвижение на восток войск Симадзу Хисамицу тоже воспринимались как проявление козней Ёсинобу.

Тем не менее, бакуфу, в конце концов, подчинилось императорскому указу. Узнав об этом, Ёсинобу сказал своим подчиненным:

– Все, это начало падения бакуфу! Отныне каждый раз «сторонние» даймё будут прикрываться императорскими указами и, опираясь на военную силу, требовать их выполнения, а бакуфу и впредь вынуждено будет подчиняться! Короче говоря, правительство больше не сможет править должным образом! – вздохнул он.

Доставленный гонцом Ёсинобу указ бакуфу о назначении гласил:

Под «августейшими тщанием и рачением» имелось в виду повеление императора. Эти слова упоминались в указе бакуфу впервые за всю историю сёгуната; в прежние времена такого и представить себе было нельзя! Их вставили в документ специально для того, чтобы показать, что назначение состоялось вовсе не «рачением верховного правителя», то есть вопреки мнению сёгуна, и продемонстрировать недовольство кабинета таким решением. Слова об «августейших заботах» присутствовали также и в другом указе, которым Мацудайра Сюнгаку назначался Председателем Административного совета.

В отличие от должности опекуна сёгуна, пост главы Административного совета был новым. Занимавший его человек становился над всеми министрами бакуфу и фактически руководил всей политикой правительства. По существу это был пост премьер-министра, или, по-старому, тайро.

Ёсинобу согласился со своим назначением. Сюнгаку же поначалу отказался. Вассалы Сюнгаку также были против, считая, что такое назначение наносит оскорбление их самурайскому дому. Дело в том, что со времен основателя династии Токугава Иэясу административными делами дома Токугава ведал один из наследственных даймё. Если бы речь шла о купеческом доме, то его можно было бы назвать приказчиком. Но Мацудайра, глава клана Фукуи в провинции Этидзэн с жалованьем 320 тысяч коку, сейчас занимал должность начальника канцелярии всего дома Токугава и был не чета даймё-«приказчикам» вроде всяких там Ии, Хонда или Сакаи! Для Мацудайра занять должность Председателя Административного совета было все равно, что для управляющего купеческим домом стать простым приказчиком. Впрочем, хотя Сюнгаку несколько раз и отказывался от этой должности, его все же удалось переубедить, и, в конце концов, он с назначением согласился…

B самом перечислении этих должностей было что-то такое, что радовало всю страну. Многие верили: пока эти люди твердо держат в руках штурвал управления государством, есть надежда, что Япония, которая сейчас подвергается невиданному давлению варваров, все же сумеет избежать гибельной судьбы!

Когда эта новость дошла до находившегося тогда в Киото Окубо Итидзо (Тосимити), то даже этот хладнокровный и рассудительный человек настолько потерял чувство меры, что на радостях стал общаться с окружающими высоким штилем: «Уж не во сне ли мне явилось такое счастье?»

Конечно, бурно радовался не один Итидзо; эта новость равным образом взволновала множество заинтересованных лиц по всей стране.

Ёсинобу прибыл в сёгунский замок для того, чтобы в его главном парадном зале получить аудиенцию у сёгуна Иэмоти. Сохраняя в высшей степени официальный тон, он произнес формальные слова благодарности правителю. Выслушавший их Иэмоти также не выказал особой приязни и лишь формально ответил гостю согласно правилам протокола сёгунского дома.

Сёгуну шел восемнадцатый год. Это был элегантный на вид, может быть, слегка флегматичный юноша. Все недоумевали, почему он так сильно, до раболепия, преклонялся перед императорским двором в Киото. Ведь когда в свое время Иэясу стал властелином Японии (причем стал исключительно благодаря собственным усилиям), то первое, что он сделал – это оказал сильнейшее давление на императорский двор, резко ограничил его активность и фактически приказал императору и его приближенным «предаваться лишь наукам и поэзии». Позднее Араи Хакусэки[54] теоретически обосновал идею гегемонии сёгунского дома над всей Японией. Что касается императора, то Хакусэки с юридической точки зрения истолковывал его как местного деятеля, чья священная власть распространялась только на столицу Киото и ее окрестности – провинцию Ямасиро.

Правда, к тому времени, когда в Японию пришел Перри, в стране распространилась и другая точка зрения, основанная на принципе «Почитание – императору, изгнание – варварам». Стали популярны положения, восходившие к работам философов школы Мито, согласно которым «суверенная власть сёгуна вверена ему императором». Особенно рьяно такую точку зрения поддерживали самураи «сторонних» кланов Западной Японии; восточные кланы были к этим теориям гораздо менее восприимчивы.

Иэмоти в этом смысле стремился следовать веяниям новой, современной ему эпохи – скорее всего просто потому, что он был еще юн и неопытен… А, может быть, он просто по природе своей был юношей послушным…

У сёгуна была одна исключительно ценная черта – он ровно относился ко всем окружавшим его людям. И члены правительства, и женщины из внутренних покоев сёгуна считали, что характер у него – просто золото и что никогда у них не было еще господина, которому так легко и приятно служить. Лишь к одному человеку Иэмоти относился предвзято: к Хитоцубаси Ёсинобу. Более того, он его почти ненавидел. Окружающие день и ночь нашептывали ему, что с Хитоцубаси нельзя терять бдительности даже во сне, и, естественно, Иэмоти тоже стал считать, что Ёсинобу – чуть ли не царь демонов в человеческом облике. Впрочем, в отличии от своего слабоумного предшественника, сёгуну удавалось прятать свои чувства под маской формальной вежливости.

С подозрением относился к Ёсинобу не только молодой Иэмоти. Вскоре после того, как Ёсинобу занял пост сёгунского опекуна, подозрительность проснулась в душе Мацудайра Сюнгаку, для которого это назначение стало серьезным ударом. Со времен треволнений о наследнике сёгуна в годы Ансэй даймё Мацудайра постоянно поддерживал Ёсинобу, чуть ли не на руках нес его к вершинам власти, при Ии Наосукэ был из-за этого даже арестован. Но теперь все изменилось…

К первому дню девятой луны бакуфу собиралось выработать, наконец, свой внешнеполитический курс. Приходилось выбирать одно из двух: либо следовать Ансэйским договорам[55], которые под угрозой применения военной силы иностранными державами подписал Ии Наосукэ, либо выполнять пришедший из Киото императорский указ о полном изгнании варваров. А нарушить в одностороннем порядке Ансэйские торговые договоры с иностранными державами – значило повести дело прямиком к войне.

Если бакуфу становится на первый путь (открытие страны), то оно подтверждает свою верность обязательствам перед мировым сообществом, но пренебрегает императорским двором в Киото. В таких условиях именно бакуфу будет вынуждено принять на себя весь удар критики со стороны тех слоев общества, которые выступают за «изгнание варваров». Если же правительство пойдет по второму пути («изгнание варваров») и в одностороннем порядке разорвет договоры, то оно поставит себя под удар военной мощи иностранных держав, которые, в конце концов, могут просто поделить Японию между собой и превратить ее в колонию.

Как глава Административного совета Мацудайра Сюнгаку очень дорожил общественным мнением и стремился всеми силами избежать раскола страны. Поэтому он решил следовать вторым путем, то есть разорвать Ансэйские договоры и попытаться «изгнать варваров».

Донести мнение Сюнгаку до членов кабинета министров и выяснить позицию каждого из них поручили заместителю начальника Управления по высочайшим делам в высочайшем окружении, а фактически личному секретарю сёгуна, правителю Эттю Окубо Тадахиро. Позиции были разные; Окубо их аккуратно фиксировал в письменном виде. Продолжая эту рутинную работу, он, в конце концов, дошел до Ёсинобу, чтобы узнать мнение по этому вопросу и сёгунского опекуна.

«Он, конечно, одобрит решение Сюнгаку, – рассуждал Окубо. – Все-таки выходец из Мито, можно сказать, колыбели движения за почитание императора и изгнание варваров, любимый сын Нариаки, надежа и опора „патриотов“, выступающих за изгнание чужестранцев, да к тому же соратник Сюнгаку – вряд ли он будет выступать против его плана».

Однако первые же слова, которые услышал от Ёсинобу Окубо Тадахиро, когда он поднял голову после глубокого церемониального поклона, его буквально ошеломили:

– Так, значит, Сюнгаку тоже сдурел?

– Виноват? Что Вы изволили сказать?

– Да разве можно сейчас прогнать варваров?!

Окубо не верил своим ушам. Ёсинобу, призвав на помощь все свое красноречие, со всей определенностью высказывался за открытие страны:

– Сегодня, когда страны мира, следуя всеобщему закону справедливости, стали на путь взаимной приязни, негоже отчизне нашей одной оставаться в рутине условностей и затворяться от иностранцев. Да, Ии Наосукэ, сам, кстати говоря, сторонник изгнания чужеземцев, не устоял перед пустыми угрозами мексиканских варваров (американцев) и подписал с ними этот договор, не дожидаясь санкции императора. Оплошность есть оплошность. Однако это исключительно наше внутреннее дело, которое не должно затрагивать иностранные государства. Расторгнуть сейчас заключенные договоры – значит продемонстрировать подлинное вероломство и тем выставить Японию на позор пред всем миром. К тому же нужно понимать, что расторжение договоров неизбежно повлечет за собой войну. И даже если нам в этой войне удастся победить, то все равно никакие выигранные сражения не принесут нам славы, напротив, только сделают страну нашу посмешищем для остального мира. А уж если мы проиграем, то вообще навсегда запятнаем себя позором. И к этому нас сейчас толкает Сюнгаку?!

Растерявшийся Окубо пробормотал, что основная мысль господина Сюнгаку состояла совершенно в другом, что господин Сюнгаку всегда выступал за открытие страны. Однако необходимо принять во внимание позицию западных кланов, на которые, к тому же, влияет императорский двор, подумать об общественном мнении, некоторым образом учесть взгляды сторонников изгнания варваров, а также настроения разных людей по всей стране…

– А потом, при благоприятном стечении обстоятельств, постепенно будут выработаны меры… – пустился в объяснения Окубо.

– Все это – мелкое жульничество! – перебил его Ёсинобу. – Нужно сделать все (и, может быть, даже с риском для жизни!) для того, чтобы просветить императорский двор в Киото относительно истинного положения дел, для того, чтобы убедить его пересмотреть принятое решение, для того, чтобы страна наша не стала вторым Китаем![56]

Узнав со слов Окубо о позиции Ёсинобу, Сюнгаку некоторое время молчал, не в силах произнести ни слова.

«Невероятно! Неужели он действительно против выдворения иноземцев?» – К тому же он сильно обозлился на Ёсинобу за то, что тот назвал его дураком. Всю жизнь Сюнгаку слышал одни только похвалы своим талантам, пользовался уважением в обществе, а подчиненные – так те просто считали его мудрейшим правителем. Он, конечно, старался не воспринимать такие похвалы всерьез, но вот так, публично, обозвать дураком – это уже слишком!

«Да, оратор он хороший, но для того, чтобы стать сёгуном, этого маловато», – продолжал размышлять Сюнгаку. Сложившийся в его голове образ Ёсинобу приходилось в мучениях пересматривать.

Между тем сам Ёсинобу не придавал страданиям Сюнгаку большого значения. Он знал, что Сюнгаку и многие другие умные аристократы постепенно отходят от незамысловатой теории «изгнания варваров», столь популярной в годы Ансэй, просто потому, что остановить процесс открытия страны уже невозможно. Однако сейчас явно сойти с позиции изгнания чужеземцев – значит лишиться благожелательного отношения императорского двора и поддержки общественного мнения внутри страны. Иными словами, следование лозунгу «изгнания варваров» было чисто тактической мерой, призванной замаскировать стремление к открытию страны.

Пытаясь найти общий язык с сёгунским опекуном, Сюнгаку пришел в кабинет Ёсинобу в эдосском замке и еще раз в открытую изложил свою позицию. Однако Ёсинобу не соглашался, снова и снова объясняя, что такое лицемерие по отношению к иностранным государствам ничего, кроме вреда, принести не сможет, и Сюнгаку, в конце концов, уступил:

– Буду следовать Вашим указаниям! – произнес он и переменил свое мнение в пользу открытия страны, продемонстрировав таким образом, что он не только умный политик, но и преданный своему господину самурай.

Однако как руководитель сёгунского правительства Сюнгаку сразу же столкнулся со значительными трудностями. Дело в том, что вскоре из Киото в Эдо должны были выехать императорские посланники, имевшие на руках «высочайшее требование об изгнании варваров». Этими посланниками были Средний советник Сандзё Санэтоми и военачальник Анэгакодзи Кинтомо, оба – самые радикальные сторонники скорейшего выдворения из страны иноземцев. Отказавшись принять рескрипт о высылке иностранцев, и военное правительство, и сам Сюнгаку продемонстрируют неслыханное непочтение к императору.

Впрочем, Ёсинобу эта проблема также, по-видимому, не особенно волновала:

– Предпринять ничего нельзя, поэтому и беспокоиться не о чем, – только и сказал на это он.

Как бы ныне не суетились знатные противники иностранцев, их следовало просто игнорировать. Сейчас вся проблема – в позиции самого императора Комэй. Нужно открыть ему глаза на происходящее! Ёсинобу решил лично прибыть в Киото, добиться у императора частной аудиенции и самому все объяснить государю. Однако сделать это оказалось не так-то просто. Послы с императорским указом уже выехали из столицы на восток, в Эдо. И если в это время им навстречу как главный глашатай идеи открытия страны направится он, Ёсинобу… Нет, уже одно это может вызвать в стране ту самую смуту, которой как огня боится бакуфу. В конце концов Ёсинобу тихо отказался от своей идеи.

К тому же, как оказалось, Сюнгаку столь дорожил общественным мнением, что с приездом послов в очередной раз изменил свою позицию по отношению к иностранцам и с почтением принял рескрипт об изгнании варваров, который вручил ему императорский посланник Сандзё Санэтоми. Соответственно изменился и курс бакуфу. Иными словами, согласие Сюнгаку встать на сторону Ёсинобу оказалось всего лишь маскировкой его истинных намерений.

«Да, значит и Сюнгаку тоже дал слабину», – только и подумал Ёсинобу, который теперь тоже был вынужден формально подчиниться решению бакуфу.

Некоторое время спустя в ходе рядового разговора с Сюнгаку Ёсинобу запнулся, будто что-то припоминая:

– Э-э… Вот еще что…

– О чем Вы?

– Помните, я как-то Вам говорил об открытии страны… Вы отвечали очень остроумно, но я прошу сохранить наш разговор в тайне…

«Не Ваша ли светлость его затеяла», – испытывая чувства легкого раздражения и страха, подумал Сюнгаку, но вслух ничего не сказал…

Когда речь заходила о Ёсинобу, то вся страна, как один человек, считала, что он, как выходец из клана Мито, не может не выступать за «изгнание варваров». Ведь наверняка именно поэтому его и назначили сёгунским опекуном, что, кстати говоря, вернуло некоторую популярность правительству. И если сейчас страна узнает, что ее любимец выступает не за самоизоляцию, а, напротив, поддерживает открытие страны, то все это может вылиться в большую смуту. Это понимал и Сюнгаку.

На самом деле хитроумный Яманоути Ёдо из клана Тоса уже предупредил Сюнгаку о том, что о настоящих взглядах Ёсинобу не в коем случае не должны узнать за пределами сёгунского замка. Яманоути обратился и к самому Ёсинобу:

– Прошу Вас во время встречи с императорскими посланниками ни слова ни говорить им об открытии страны, иначе эти молодые люди, чего доброго, в порыве гнева вернутся в Киото. К тому же, – продолжал Яманоути, – известно, что за посланниками стоят самураи клана Тёсю. Если посланцы вернутся в Киото и доложат обо всем императору, то это всколыхнет самураев этого клана, и они могут воспользоваться таким благоприятным поводом для того, чтобы принудить императора издать указ, который, чего доброго, вообще поставит бакуфу вне закона!

Слушая Яманоути, Ёсинобу кивал в знак согласия и в конце разговора весьма искренне поблагодарил его за предупреждение.

В конце концов, бакуфу откликнулось на императорский эдикт публичным обещанием «покончить с варварами». В общественном мнении страны это выглядело так, что правительство, в отличие от времен Ии Наосукэ, наконец-то ясно высказалось за изгнание чужеземцев. Многие напрямую связывали это изменение правительственной позиции с тем, что Ёсинобу, любимый сын Нариаки, занял в бакуфу пост сёгунского опекуна. Видимо, уважение, которое «патриоты» питали к Нариаки, действительно было чем-то сродни фанатичной вере во всемогущество своего божества.