"Лето Святого Мартина" - читать интересную книгу автора (Сабатини Рафаэль)

Глава II. ГОСПОДИН ДЕ ГАРНАШ

Давать поспешные обещания, особенно тогда, когда просительница — женщина, а затем если и не раскаиваться в обещанном, то, по крайней мере, сожалеть, что не были оговорены некоторые условия, — типичная ошибка юношей. Зрелому мужчине не пристало так поступать. Но бывает и так, что седина ударяет в голову, а бес в ребро, и ничего тут не поделаешь!

Разгоряченный близостью мадам, переполненный восторгом, Трессан в ее присутствии не ощущал ни раскаяния, ни сожаления. Он быстро подошел к окну и прижал к стеклу свое оплывшее круглое лицо, тщетно пытаясь разглядеть, как она садится на лошадь и выезжает со двора, окруженная своей небольшой свитой. Обнаружив, что не сможет удовлетворить свое любопытство — окно было расположено слишком высоко, — он упал в кресло и долго сидел в быстро надвигающихся сумерках, вспоминая то с нежностью, не торопясь, а то в горячке любовного бреда недавнее свидание.

Наступила ночь, и вокруг него сгустилась темнота, подчеркиваемая красным отсветом тлеющих в камине углей. И в этом мраке его внезапно озарила мысль. Он потребовал принести огня, позвал Бабиласа и отправил посыльного к капитану д'Обрану, командиру гарнизона Гренобля.

Ожидая появления офицера, Трессан начал было обсуждать с Бабиласом план, который у него созрел, но секретарь оказался плохим компаньоном в этом смысле, на редкость тупым и лишенным всякого воображения. Волей-неволей ему опять пришлось вернуться к своим мыслям. И пока не доложили о прибытии д'Обрана, он так и сидел, угрюмый и задумчивый.

— Капитан, — чрезвычайно серьезно произнес он, обращаясь к д'Обрану, — у меня есть основания предполагать, что в районе Монтелимара не все в порядке.

— Там что-то случилось, месье? — удивленно спросил офицер.

— Может быть — да, может быть — нет, — уклончиво ответил сенешал.

— Утром вы получите приказ. А тем временем будьте готовы выступить завтра в окрестности Монтелимара с двумя сотнями людей.

— С двумя сотнями, месье?! — воскликнул д'Обран. — Но тогда в Гренобле не останется ни одного солдата.

— Ну и что? Зачем они здесь нужны? Потрудитесь распорядиться сегодня вечером о том, чтобы завтра рано утром ваши подчиненные были готовы выступить. Вы получите указания от меня лично.

Озадаченный д'Обран отправился выполнять поручение, а господин сенешал отправился ужинать, вполне довольный тем, как ловко он придумал оставить Гренобль без гарнизона. С помощью этой хитрости он надеялся выкрутиться из затруднительного положения, в котором мог бы оказаться, отстаивая интересы вдовы Кондильяк.

Но с наступлением утра эта идея ему нравилась уже куда меньше, главным образом из-за того, что он не был в состоянии изобрести никаких причин, послуживших бы убедительным предлогом для экспедиции, а д'Обран был, к сожалению, проницательным офицером и мог проявить неуместное, пусть и вполне оправданное любопытство. Командир имеет право знать хоть что-то о том деле, на которое он ведет своих солдат. К утру Трессан обнаружил также, что прошедшая со времени визита госпожи де Кондильяк ночь в значительной мере охладила его пыл. В его душе зародилось сожаление о поспешно данном ей обещании.

Когда доложили о прибытии капитана д'Обрана, он передал ему приказание явиться снова через час. И теперь он уже не просто сожалел, а, объятый страхом, раскаивался в том, что ранее пообещал. Опустив голову на руки, лихорадочно пытаясь найти решение, сенешал сидел в своем кабинете за письменным столом, на котором были разбросаны бумаги, и ум его был в смятении.

В таком положении Ансельм и застал его, когда, раздвинув портьеры, объявил, что господин де Гарнаш, прибывший из Парижа, находится внизу, требуя у господина сенешала немедленной аудиенции по поводу дел государственной важности. Трессан задрожал всем телом, и сердце его почти остановилось. Отчаянным усилием воли он все-таки взял себя в руки. Он вдруг вспомнил, что был не кем иным, как его королевского величества сенешалом провинции Дофинэ. По всей провинции, от Роны до Альп, его слово было закон, его имя наводило ужас на злодеев, и не только на них. Разве может имя этого парижского чиновника, доставившего ему послание от королевы-регентши, заставить его дрожать и бледнеть? Нет, нет, только не его.

Согретый и воодушевленный этой мыслью, он поднялся на ноги; глаза его сверкали, и румянец на щеках был сильнее обычного.

— Позовите этого месье де Гарнаша, — с едва уловимым высокомерием произнес он, размышляя тем временем, что он скажет посланнику королевы-регентши и с какой интонацией, как при этом будет стоять, двигаться и выглядеть.

Его блуждающий взгляд остановился на собственном секретаре. Он вспомнил свою излюбленную позу глубоко ушедшего в дела человека. И резко произнес имя секретаря.

Бабилас поднял свое бледное лицо; он знал, что должно за этим последовать: такое случалось и прежде. Но в его глазах не было ни тени изумления, а на отвислых губах — ни следа улыбки. Он отложил в сторону бумаги, над которыми работал, и придвинул к себе чистый лист, чтобы написать письмо, которое, как он знал по опыту, сенешал постарается отправить королеве. В подобной ситуации ее величество всегда была единственным адресатом господина де Трессана.

Дверь отворилась, портьеры раздвинулись, и Ансельм объявил:

— Месье де Гарнаш.

Трессан повернулся к прибывшему в тот самый момент, когда он быстро вошел в комнату, поклонился, держа в руке шляпу, длинные малиновые перья которой коснулись пола, выпрямился, терпеливо ожидая ответного поклона сенешала.

Гарнаш был высокого роста, широк в плечах и узок в талии, одет почти целиком в кожу. Жилет из толстой бычьей кожи плотно облегал его тело, из-под него виднелись короткие штаны цвета красного вина и чулки чуть более глубокого оттенка того же цвета, которые исчезали в высоких кожаных сапогах. На кожаной портупее, отделанной золотом, висели стальные ножны, открывающие рукоятку шпаги. Рукава камзола, выглядывавшие из-под жилета, были того же цвета и сшиты из того же материала, что и штаны. В одной руке Гарнаш держал широкополую черную шляпу с малиновыми перьями, а в другой — небольшой пергаментный свиток; и когда он двигался, звукам его шагов вторила музыка скрипящих кож и звякающих шпор, столь любезная слуху всякого военного.

Но более всего заслуживала внимания голова этого человека, крепко посаженная на широких плечах. Нос его имел форму довольно внушительных размеров клюва, голубые глаза, холодные, как сталь, расставлены чуть широковато, а над изящным ртом с тонкими губами выделялись, топорщась, как у кота, рыжеватые усы, чуть тронутые сединой. Его волосы были темными, почти каштановыми везде, кроме висков, где годы обесцветили их до пепельного оттенка. Он казался просто-таки воплощением непреклонной силы.

Сенешалу, оценивавшему своего посетителя в качестве противника, его наружность пришлась не по вкусу. Однако он учтиво поклонился, всплеснул руками в воздухе и произнес:

— К вашим услугам, месье де? ..

— Гарнаш, — сухо ответил гость, и это имя прозвучало на его устах как клятва. — Мартин Мария Ригобер де Гарнаш. Я прибыл к вам по поручению ее величества, в чем вы можете удостовериться, прочтя этот документ.

И он протянул Трессану свиток, который держал в руке.

Выражение оплывшего, хитрого лица сенешала заметно изменилось. До сих пор его круглое лицо выглядело вопрошающим, но когда парижанин заявил, что является посланником королевы, на нем отразились удивление и быстро возрастающая почтительность, которые выглядели бы вполне естественно, не будь Трессан заранее предупрежден о миссии и личности этого господина.

Он предложил своему гостю кресло, а сам опять сел за письменный стол и развернул бумагу, которую вручил ему Гарнаш. Тот уселся, передвинув портупею так, чтобы можно было опереться обеими руками на рукоятку шпаги, и застыл в чопорной позе, ожидая, пока сенешал кончит читать. На другом конце комнаты секретарь лениво пожевывал ворсистый кончик гусиного пера и в возникшей тишине задумчиво рассматривал посланца из Парижа, удивляясь происходящему.

Трессан аккуратно сложил бумагу и вернул ее владельцу.

Это был не более чем формальный документ, удостоверяющий, что господин де Гарнаш направляется в Дофинэ в связи с делом государственной важности, требующей от господина де Трессана оказывать ему всяческое содействие.

— Parfaitement, — промурлыкал сенешал. — Месье, если вы сообщите мне, в чем именно состоит суть вашего поручения, я буду целиком в вашем распоряжении.

— Вы знаете замок Кондильяк? Ведь так? — начал Гарнаш, приступая прямо к делу.

— Вполне, — сенешал откинулся в кресле, озабоченный прежде всего тем, что его пульс участился. Однако он сдержал свои чувства и сохранил вежливое и безмятежное выражение на лице.

— Вы, вероятно, знакомы и с его обитателями?

— Конечно.

— Близко?

Сенешал сжал губы, изогнул дугой брови и медленно помахал своими толстыми руками — это многозначительное сочетание жеста и мимики не означало ничего — ни да, ни нет. Но Гарнаш не стал ломать головы над этой загадкой и повторил:

— Близко? — на этот раз в его голосе прозвучала настойчивость.

Трессан склонил голову и свел кончики пальцев на обеих ладонях вместе. Он старался, насколько это было в его силах, придать своему голосу учтивость.

— Я полагал, месье намеревается изложить суть своего дела, а не спрашивать меня о моих делах.

Гарнаш резко выпрямился в своем кресле, его глаза сузились. Он почувствовал сопротивление своей воле. В карьере Гарнаша главным камнем преткновения всегда было то, что он не мог выносить, когда с ним не соглашались, а тем более оказывали какое-то сопротивление.

Эта слабость часто ставила его на край гибели. Он был искусным воином, человеком изобретательным и умным, что и было принято во внимание, когда королева Мария Медичи выбирала исполнителя своего щекотливого поручения. Но ему мешал его темперамент, иногда он был настолько неуправляем, что в Париже даже ходила поговорка: «Вспыльчив, как Гарнаш».

Трессан и не предполагал, к какому бочонку с порохом он подносит спичку своей надменной дерзости. Да и Гарнаш пока не давал ему повода это предположить. Ему удалось справиться с собой, когда он подумал, что в словах толстяка, возможно, был какой-то резон.

— Вы неправильно поняли мое намерение, месье, — сказал он, поглаживая худой смуглой рукой свой длинный подбородок. — Я хотел всего лишь выяснить, насколько полно вы осведомлены о том, что происходит в Кондильяке, чтобы пересказывать факты, с которыми вы, возможно, уже знакомы. Месье, я думаю, сейчас не время заниматься выяснением с вами отношений. Итак, вот вкратце суть дела, приведшего меня сюда. У покойного маркиза де Кондильяка осталось двое сыновей. Старший, Флоримон — нынешний маркиз, является пасынком вдовы де Кондильяк, матери его брата по отцу, Мариуса де Кондильяка. Еще при жизни своего отца Флоримон отправился воевать в Италию и до сих пор не вернулся. Будьте любезны, месье, поправьте меня, если я допущу какую-нибудь неточность, прошу вас.

Сенешал церемонно поклонился, и парижанин продолжил:

— Младший сын маркиза, которому, насколько мне известно, идет сейчас двадцать первый год, ведет себя как повеса.

— Повеса? Mon Dieu! note 9 Нет! Несправедливо называть его так. Иногда он бывает неблагоразумен, иногда слегка опрометчив, но с кем в юности этого не случается?

Он сказал бы и больше, но гость из Парижа не намеревался тратить время на болтовню.

— Очень хорошо, — отрезал Гарнаш. — Скажем, слегка опрометчив. Мое поручение не связано с моральными принципами месье Мариуса или с их отсутствием. Опрометчивости оказалось достаточно для того, чтобы отец удалил его от себя, и это заставило его мать полюбить сына еще больше. Я слышал, она очень красивая женщина, а мальчишка удивительно похож на нее.

— Ах! — восхищенно выдохнул сенешал. — Прекрасная и благородная женщина.

— Хм! — мрачно прокомментировал Гарнаш это изъявление восторга. Затем продолжил: — У покойного маркиза был сосед, ныне умерший маркиз де Ла Воврэ, которого он любил и ценил как своего друга. А у месье де Ла Воврэ был единственный ребенок — дочь, и она является наследницей его весьма значительного состояния, которое, насколько мне известно, самое крупное во всем Дофинэ. Маркиз мечтал превратить сложившиеся дружеские отношения в еще более близкие — родственные, что нашло горячий отклик в сердце месье де Кондильяка. В то время Флоримону де Кондильяку было шестнадцать лет, а Валери де Ла Воврэ — четырнадцать. Несмотря на столь нежный возраст, они были обручены и росли, любя друг друга и готовясь в будущем исполнить волю своих отцов.

— Месье, месье, — запротестовал сенешал, — как вы можете делать такое заключение? Как можно утверждать, что они любили друг друга? С чего вы это взяли? Откуда вам известно, что на самом деле происходило в их сердцах?

— Это право дано мне самой мадемуазель де Ла Воврэ, — последовал непререкаемый ответ. — Я излагаю вам более или менее верно то, что она сама написала королеве в своем письме.

— Хорошо, хорошо… Продолжайте, месье.

— Их союз сделал бы Флоримона де Кондильяка самым могущественным и богатым дворянином в Дофинэ и одним из богатейших во Франции, и эта мысль была приятна старому маркизу, тогда как материальное неравенство его сыновей послужило бы лишним поводом для недовольства младшего. Но прежде чем остепениться, Флоримон выразил желание посмотреть мир, что вполне естественно для молодого человека, готовящегося принять на себя столь большую ответственность. Его отец, понимая благоразумие такого шага, ничуть не возражал, и в возрасте двадцати лет Флоримон отправился на итальянскую войну note 10. Два года спустя, около полугода тому назад, его отец умер, а через несколько недель и месье де Ла Воврэ сошел в могилу. Он недооценил характер вдовы де Кондильяк

— будь он прозорливее, настоящих неприятностей можно было бы избежать

— и доверил ей попечительство над сноси дочерью Валери, ожидавшей возвращения Флоримона и скорой свадьбы. Я, быть может, не сообщаю вам ничего нового, но я вынужден пойти на это исключительно в силу вашего собственного нежелания отвечать на мои вопросы.

— Нет-нет, месье. Уверяю вас: в том, что вы рассказали, много нового для меня.

— Я рад этому, месье де Трессан, — очень серьезно произнес Гарнаш,

— поскольку иначе ее величество имела бы право поинтересоваться, почему вы, располагая всеми этими фактами, не вмешались в события, происходящие сейчас в замке Кондильяк.

Но продолжим. Мадам де Кондильяк и ее бесценный сынок Бенжамин — он же Мариус, — обнаружив, что в отсутствие Флоримона они являются хозяевами положения, постарались обратить это к своей выгоде. Мадемуазель де Ла Воврэ, номинально находясь под их опекой, практически содержится в заключении, и ее вынуждают выйти замуж за Мариуса. Если бы вдове удалось осуществить свои планы, она, очевидно, не только обеспечила бы своему сыну блестящее и необременительное будущее, но и дала бы тем самым выход давно сдерживаемой ненависти к пасынку.

— Однако мадемуазель сопротивляется им, и в этом ей благоприятствует одно обстоятельство, а именно: непомерное высокомерие мадам, являющееся, похоже, доминирующей чертой ее характера. После смерти маркиза вдова отказалась платить десятину церкви и подвергла епископа оскорблениям и насмешкам. Этот прелат note 11, найдя увещевания тщетными, отплатил отлучением от церкви всех обитателей замка Кондильяк. Таким образом, они оказались не в состоянии найти священника, который рискнул бы отправиться туда; и даже если бы мадемуазель захотели выдать за Мариуса силой, у них бы ничего не вышло.

Флоримона по-прежнему нет. У нас есть все основания полагать, что он не знает о смерти отца. Время от времени от него приходят письма; из них следует, что, по крайней мере, три месяца назад Флоримон был жив и здоров. Чтобы найти его и настоять на немедленном возвращении домой, к нему был отправлен посыльный. Но еще до его возвращения королева решила предпринять необходимые шаги, гарантирующие мадемуазель де Ла Воврэ свободу и защиту от оскорблений со стороны мадам де Кондильяк и ее сына, и — Enfin note 12, чтобы положить этому конец раз и навсегда.

Мне поручено, месье, ознакомить вас с этими фактами, и я требую, чтобы вы отправились в Кондильяк и вызволили оттуда мадемуазель де Ла Воврэ, которую мне затем предстоит сопровождать в Париж ко двору ее величества, где она будет находиться до тех пор, пока молодой маркиз не вернется и не предъявит на нее свои права.

Завершив свой рассказ, Гарнаш откинулся в кресле, положил ногу на ногу и пристально посмотрел на сенешала, ожидая ответа.

Он заметил, как на его оплывшее лицо легла печать растерянности и оно потеряло добрую часть присущего ему цвета. Трессан почувствовал себя чудовищно неловко и пытался потянуть время.

— Не кажется ли вам, месье, что словам этого ребенка — мадемуазель де Ла Воврэ — придается слишком большое значение?

— Вы думаете, она преувеличивает? — ответил вопросом на вопрос Гарнаш.

— Нет-нет. Я не говорю этого. Но… Но… Не лучше было бы… Более… а-а… для всех заинтересованных, чтобы вы сами неожиданно отправились со своим поручением в Кондильяк и потребовали бы выдачи мадемуазель?

Посланец королевы какое-то мгновение молча смотрел на него, затем внезапно встал и, передвинув свою портупею в нормальное положение, свел брови, из чего сенешал сделал вывод, что его предложение не понравилось.

— Месье, — очень холодно, как человек, едва сдерживающий нарастающий гнев, произнес парижанин, — позвольте мне сказать вам, что я впервые в своей жизни занимаюсь делом, касающимся женщин, а мне почти сорок лет, и оно, могу вас уверить, мало мне нравится. Я взялся за него лишь потому, что, будучи солдатом и получив приказ, не мог, к сожалению, не исполнить его. Но, оказавшись в таком положении, месье, я намереваюсь твердо придерживаться буквы моего предписания. Я уже претерпел более чем достаточно из-за интересов этой девицы. Я ехал из Парижа, а это означает почти неделю в седле, что немало для человека, привыкшего к определенному образу жизни и приобретшему вкус к маленьким удобствам, от которых он очень неохотно отказывается. Я питался и ночевал на постоялых дворах, причем питался хуже некуда, а спал на самых жестких и едва ли самых чистых постелях. Ventregris! Представьте себе, прошлой ночью мы остановились в Лузане, и единственная гостиница там оказалась самой настоящей лачугой, в которой я, месье сенешал, будь моя воля, не поселил бы и пса.

Лицо его покраснело, в голосе зазвучали высокие ноты.

— Я и мой слуга спали в одной спальне. Тысяча чертей! Месье, в одной спальне! Вы понимаете? В нашей компании были пьяный виноторговец, коробейник, паломник на пути в Рим и две крестьянки; отправляясь спать, из соображений благочестия, свет они не зажигали. Я прошу вас понять мои чувства в подобной ситуации. Можно было бы рассказать и больше о том, что пережил в пути, но я выбрал только один, зато самый яркий пример.

— Да, это поистине возмутительно, — лицемерно посочувствовал сенешал, усмехаясь про себя.

— И вот я спрашиваю вас: разве все это не дает мне права действовать только в рамках приказа?

Теперь сенешал смотрел на него со все возрастающим беспокойством. Если бы его собственные интересы не были замешаны в этом деле, он бы от души повеселился, слушая этого любителя комфорта. Но на этот раз ему нечего было сказать, потому что все его мысли и чувства были нацелены на выход из ловушки, которая, казалось, подстерегала его: как сделать вид, что он служит королеве, не идя в то же время против интересов вдовы Кондильяк, и как услужить вдове, не идя против воли королевы?

— Чертова девчонка! — прорычал он, невольно выдавая свои мысли. — Дьявол ее побери!

Гарнаш мрачно улыбнулся.

— Я разделяю ваши чувства, — сказал он. — Именно эти слова я повторял сотню, нет, пожалуй, тысячу раз по пути из Парижа в Гренобль. И все же я не вижу, почему бы у вас, в отличие от меня, было достаточно оснований проклинать ее.

Но довольно, месье! Думаю, вы меня поняли. Я проведу день в Гренобле, отдохну. Завтра в это же время я буду готов выехать в обратный путь. Сочту за честь нанести вам визит и принять от вас на попечение мадемуазель де Ла Воврэ. Я рассчитываю, что завтра к полудню она сможет отправиться со мной в обратный путь.

Он поклонился, взмахнув шляпой с перьями, и собрался было уйти, но сенешал остановил его.

— Месье, месье, — в жалобном испуге вскричал он, — вы не знаете вдову Кондильяк.

— Нет, ну и что?

— Она не из тех женщин, которыми можно управлять. Я могу приказать ей именем королевы освободить мадемуазель де Ла Воврэ. Но она не подчинится приказу.

— Не подчинится вам? — удивился Гарнаш, хмуро глядя в лицо толстяка, который тоже поднялся с места. — Как можно не подчиняться господину сенешалу Дофинэ? Вы смеетесь надо мной.

— Но я уверяю вас, что это так, — горячо настаивал Трессан. — Вы напрасно прождете девчонку завтра, если только сами не отправитесь в Кондильяк и не заберете ее.

Гарнаш распрямился, и его ответ прозвучал как окончательное решение:

— Вы, месье, сенешал провинции, и в этом деле у вас вдобавок есть особые, данные королевой полномочия; более того, предписания ее величества для вас обязательны. Вам надлежит исполнить их так, как я вам только что указал.

Сенешал пожал плечами и секунду пожевал ус.

— Вам легко указывать, что мне надо делать. Скажите мне лучше, как это сделать, как преодолеть ее сопротивление?

— Вы слишком робеете перед ней, до смешного, месье, — сказал Гарнаш, прищурившись. — Во всяком случае, у вас есть солдаты.

— У нее они тоже есть. Кондильяк — самый укрепленный замок в Южной Франции, а вдова упряма. И умеет добиваться своего.

— А то, что требует королева, ее верные слуги обязаны выполнять, — категорическим тоном возразил Гарнаш. — Думаю, здесь нечего добавить, месье. Завтра, в это время, я жду свою подопечную, мадемуазель де Ла Воврэ. A demain, donc note 13, месье сенешал.

И, сделав еще один поклон, парижанин выпрямился, повернулся на каблуках и вышел из комнаты, сопровождаемый поскрипыванием и позвякиванием своей амуниции.

Несчастный сенешал рухнул в кресло, спрашивая себя, не будет ли смерть самым легким выходом из ужасного положения, в котором он оказался благодаря капризу судьбы и из-за своей нежности к вдове Кондильяк.

Его секретарь пребывал также в смятении.

Трессан просидел целый час, покусывая усы, в состоянии глубокой задумчивости. Затем, вспыхнув от гнева, выразившегося в паре крепких ругательств, он вскочил и велел приготовить лошадь для поездки в Кондильяк.