"Не соблазняй повесу" - читать интересную книгу автора (Джеффрис Сабрина)

Глава 23

Амелии не нужен был ответ Лукаса: она его знала. И это знание причиняло ей острую сердечную боль.

Когда он все-таки произнес: «Да, я там был во время резни», – она не смогла удержаться от слез.

Теперь она поняла – наконец! – за что он так ненавидит англичан. И по какой причине ему трудно принять и понять ее и ее соотечественников. Стараясь, чтобы в голосе у нее не прозвучало ни малейшего намека на оскорбительную для Лукаса жалость, Амелия спросила:

– Ты видел, как это происходило?

– Я слышал. И это было почти столь жетяжко. – Он прижал Амелию к себе так сильно, что она почти не могла дышать. – Когда началась стрельба, я находился в туннеле, который мы рыли, чтобы убежать. Другие заключенные поспешили замаскировать каменной плитой вход в подкоп, не зная, что я еще там. – Тон его сделался холодным и полным горечи. – Красные мундиры были надо мной, они убили семерых моих товарищей-американцев и покалечили более шестидесяти, некоторые из них потом умерли. Все, что я тогда мог, – это слышать вопли.

– Милостивый Боже! – Амелия поцеловала его в щеку. – В газетных отчетах ничего не говорилось о подкопах.

– Британские газеты хранили молчание по крайней мере о половине того, что происходило в Дартмуре. О том, как многие из нас умерли от холода и сырости. О вспышках оспы. О голодных узниках, копающихся в отбросах в поисках еды. – Он вдруг оборвал свою скорбную повесть словами: – Это рассказ не для женских ушек.

– Не имеет значения, я хочу услышать все, – потребовала Амелия, хотя каждое слово Лукаса разрывало ей сердце. – В газетах утверждали, будто заключенные пытались убежать, перелезая через стены, и тогда солдаты стреляли в них.

– Если бы это даже было правдой, тогда за что же стрелять? Война закончилась, и мирный договор был ратифицирован. Нас задерживала в Дартмуре только проклятая бюрократическая волокита, но тем не менее Шортленд, начальник тюрьмы, учинил над нами кровавую расправу. Этот проклятый высокомерный англичанин... – Он умолк, тяжело дыша. Потом опять заговорил: – Этот ублюдок утверждал во время следствия, что мы планировали учинить беспорядки в сельской местности, но это была ложь, чепуха! Его просто взбесила наша стойкость.

– Он заявлял в печати, что предпочел бы иметь дело с двумя тысячами французских заключенных, нежели с двумя сотнями американцев.

– Мы ненавидели его, а он ненавидел нас. Не столь важно, что болтал Шортленд, главное, что это он отдал солдатам, приказ стрелять. Одни солдаты стреляли поверх голов толпы, зато другие вели себя как дикие звери и валили заключенных наземь одного за другим. Среди убитых был моряк с того же корабля, что и я, он...

Лукас снова замолчал. Когда он заговорил снова, голос его был таким же твердым и холодным, как сложенные из камня стены убежища священника.

– Мне сказали, что он молил о жизни, но красные мундиры ответили: «Никакой пощады!» – и всадили пулю ему в голову.

У Амелии сдавило горло от боли за него.

– И пока все это происходило, ты был заперт в туннеле?

– Двое суток. Амелию трясло.

– Как такое могло случиться?

– Вечером во время бойни всюду царил хаос. Все следующее утро охрана занималась чисткой. Полдня ушло на то, чтобы смыть кровь, а на то, чтобы убить или изувечить человека, требовалось ведь не больше трех минут. Тысячи заключенных были выведены из камер на поверку, на нее тоже понадобилось несколько часов.

– О тебе забыли.

– До тех пор, пока один из узников, распаленный гневом по поводу бессмысленного и жестокого убийства, не решил вернуться в туннель, чтобы продолжить работу. Он обнаружил меня в бессознательном состоянии. От жажды и голода я был близок к смерти.

– О, милый! – Амелия крепче обняла Лукаса. – Как это все ужасно!

Лукас содрогнулся.

– Я пробовал сдвинуть плиту, но даже для того, чтобы справиться с этим наверху, понадобились усилия по меньшей мере двух человек, а снизу я в одиночку, конечно, ее не мог поднять. К тому же я вынужден был загасить фонарь, который сжигал воздух, необходимый мне для дыхания. Я провел двое суток в полной темноте, гадая, умру ли от удушья или в туннель явятся тюремщики чтобы изрешетить меня пулями, как тех, чьи крики я...

Когда он не окончив фразу, умолк, Амелия склонила голову ему на плечо и заплакала. Она плакала о нем и о перенесенных им жестоких страданиях, о его погибших товарищах, о его отце, который умер с мыслью, что его сын мертв, и даже о его несчастной матери.

Она плакала еще и потому, что понимала: он не заплачет – не может заплакать. Даже теперь, когда он излил душу в этой темной келье, он сидит, выпрямив спину, как солдат, и на щеке у него ни единой слезы.

– Ш-ш, милая, все это было давным-давно. – Он коснулся губами ее щеки. – Не надо больше, прошу тебя.

От того, что он успокаивал ее при таких обстоятельствах, Амелии больше хотелось плакать. Но боль, прозвучавшая у него в голосе, подсказала Амелии, что ее слезы только огорчат и расстроят его, а этого она никак не желала.

Она постаралась привести в порядок свои взбудораженные чувства. Лукас погладил ее по голове.

– Все в порядке, пойми, – произнес он ласково. – Теперь все в порядке.

– Нет, не все в порядке, – возразила Амелия. – Ты не Можешь спускаться в трюм корабля, у тебя не осталось семьи, и ты ненавидишь англичан. Какой же тут порядок?

Он обнял ее, как ребенка.

– Мне безразлично, придется ли мне когда-нибудь снова спускаться в трюм, – это раз, ты теперь моя семья – это два, и я не питаю ненависти ко всем англичанам – это три. Разве только к тем, кто носит красный мундир. – Уткнувшись носом в щеку Амелии, он добавил тихо-тихо: – Я никогда не возненавижу тебя.

– Да уж, лучше не надо, – прошептала Амелия.

Но сколько еще в нем горечи и гнева. Она слышала это в голосе у Лукаса, чувствовала по тому, как напрягались его мускулы, когда он рассказывал свою историю. Много лет должно пройти, прежде чем он все это забудет.

Сможет ли его удовлетворить совместная жизнь с англичанкой? А если нет...

Но не надо об этом думать. Он сказал, что хочет настоящего брака, и она поймает его на слове. Любым способом она должна изгнать тяжелое прошлое из его памяти. И добиться его любви.

Любовь. Труднодостижимая мечта. Полюбит ли ее Лукас? Сможет ли?

Амелия поняла теперь, что любит его. До нее это доходило постепенно, день за днем, и наконец дошло. Она любит его так сильно, что об этом больно думать. И ее сердце будет разбито, если Лукас не ответит на ее чувство.

Справившись со слезами, Амелия положила голову Лукасу на плечо. Со временем она получит от него, что сможет.

– Послушай, дорогая, – заговорил он, – нам, наверное, следует хоть немного поспать, пока есть такая возможность. После того как мы покинем эту нору, нам предстоит долгая бессонная ночь.

– Я не знаю, смогу ли расслабиться настолько, чтобы уснуть.

– Постарайся. – Он раздвинул ноги в стороны, усадил между ними Амелию и прижал ее голову к своей груди. – Но сначала скажи мне, что же это такое – убежище священника?

– Когда шотландский парламент постановил, что быть католиком – преступление и протестанты бросились отыскивать папистов, чтобы заключить их в тюрьму, преданные своей вере католические семьи укрывали священников в особо построенных для этой цели помещениях вроде того, где прячемся мы с тобой. Такие убежища сохранились и в Англии со времен королевы Елизаветы, хочешь – верь, хочешь – нет.

– Я верю. Вы, англичане, любите заставлять ваших врагов прятаться в темноте, – сказал Лукас, но в голосе у него уже было меньше озлобленности и тело не казалось таким напряженным.

Со вздохом она устроилась у него в объятиях и, убаюканная их ласковым теплом и тишиной в убежище, в конце концов уснула.

Лукасу повезло меньше. Рассказав о туннеле, он в какой-то мере избавился от страха, отравляющего душу, но по-прежнему не чувствовал себя вполне спокойно в темном замкнутом помещении.

Скверно было и то, что рассказ о резне пробудил воспоминания о последующих днях. Проведенное британским правительством официальное расследование освободило Шортленда от всякой ответственности. Никто не привлек к ответственности и отдельных солдат, поскольку никому не было известно, кто из них стрелял, а кто нет. Происшедшее было квалифицировано как трагическая ошибка, а обе стороны признаны частично виновными.

Вот так. Безоружные люди были признаны виновными в том, что их хладнокровно убили. Не в пылу сражения и не в интересах войны. Хладнокровно. И ни за что.

Несправедливость происшедшего терзала его душу до сих пор.

Амелия пошевелилась у него в объятиях, что-то пробормотала, и Лукас выбросил из головы мрачные воспоминания. Надо было обдумать иные, более важные вещи – прежде всего наилучшую стратегию их бегства. Возвращаться ли тем путем, каким они сюда попали, или пересечь поле и выйти на проезжую дорогу далеко внизу?

Эти размышления захватили его, а потом и усыпили. Сказалась усталость нескольких бессонных дней и ночей, проведенных в дороге, и Лукас погрузился в неспокойную, прерывающуюся дремоту.

Сон начался как обычно. Одетый в тюремные лохмотья, он заперт в непроглядно темном туннеле, задыхаясь, слышит доносящиеся до него сверху крики убиваемых и бессмысленно хватается за нож...

Лукас пробудился, тяжело дыша и дрожа всем телом, но на этот раз с ним рядом была Амелия, она гладила его, нашептывала ему на ухо утешительные слова, целовала его щеки, подбородок, шею. Она успокаивала его, как грум успокаивает порывистого коня, и от ее нежности Лукас наконец расслабился.

Он уснул, и теперь это был крепкий сон без сновидений.

Пробудившись, Лукас обнаружил, что лежит, распластавшись, на холодном каменном полу. Но Амелия исчезла.

Лукас вскочил в панике и увидел – да-да, черт побери, увидел – ее неясный силуэт в открытом дверном проеме, а над головой ее сияла полная луна.

– Что ты делаешь? – прошептал он, вставая на колени, чтобы втащить ее в келью.

– Солнце уже село. Аты был прав. Если хорошенько прислушаться, можно уловить, когда солнце клонится к закату.

Лукас ошеломленно смотрел на нее. Он проспал весь день в этом адском месте? Чудеса!

Поднявшись на ноги, он подошел к отодвинутой плите и тщательно осмотрел развалины за ней. Потом выбрался наружу. Амелия собиралась последовать за ним, но он замотал головой:

– Оставайся там. Если услышишь что-нибудь подозрительное, задвинь плиту и жди, пока не сможешь выбраться.

Бесшумно ступая, Лукас бродил по развалинам, потом постоял на месте и пригляделся к лесу. Он не заметил никаких признаков костра, однако это его не успокоило. Разбойники могли удрать, опасаясь, что Лукас и Амелия вернутся сюда с отрядом солдат, но могли и затаиться где-нибудь поблизости от развалин.

Ладно, надо рискнуть и воспользоваться этим шансом. Второго такого у них с Амелией может не быть.

Оглядев небо и сориентировавшись, Лукас определил, в каком направлении им следует двигаться. Он вернулся к убежищу священника, поражаясь, что готов войти в него, не задыхаясь.

– Мы уходим, – сказал он Амелии, – но сначала я должен дать тебе некоторые указания.

– Почему-то это меня не удивляет, – рассмеялась она.

– Я не видел никаких признаков того, что шотландцы еще здесь, но это еще не значит, что они ушли. Поэтому, покинув убежище, мы не будем разговаривать между собой, пока не дойдем до проезжей дороги. Ночью звуки разносятся далеко, и переход через поле так, чтобы мы остались незамеченными, – дело непростое.

– Понятно.

Сняв с себя куртку, он накинул ее Амелии на плечи и продолжал:

– Держись за мою руку и не двигайся с места, пока я не скажу. Если я прикажу тебе бежать, беги и не оглядывайся, поняла?

– Да, майор. Как прикажете, майор.

– Именно этого я и добиваюсь. Не останавливайся, чтобы поспорить со мной, и не пытайся мне помогать. Я могу сам о себе позаботиться. Но что бы ни случилось, я не успокоюсь, пока ты не будешь в безопасности.

– Да, Лукас, – сказала она со вздохом.

Он поцеловал ее в губы и увлек с собой в ночную темноту.

Молча миновав поле, потом гряду холмов, они вышли на дорогу без всяких осложнений и начали долгий обратный путь в Гретна-Грин. Луна давала достаточно света, чтобы видеть все вокруг, но дорога была пустынной. Неудивительно, что шотландские разбойники предпочитали охотиться на проезжих именно в этих местах.

Они молча прошагали примерно милю, и тогда Лукас решил, что говорить уже можно.

– У тебя все в порядке? – негромко спросил он.

– Как-нибудь переживу, – проворчала в ответ Амелия.

Только теперь Лукас заметил, что она прихрамывает.

– У тебя что-то с ногой? – встревожился он.

– Ничего, если не считать, что мне не помешала бы пара новых туфель. Эти совсем истрепались. Боюсь, что туфельки для обеда в гостях не совсем пригодны для пешего путешествия по Шотландии.

Выругав себя за то, что не подумал об этом вовремя, Лукас остановился и велел Амелии снять туфли. Он расшнуровал наполовину один из своих высоких ботинок и, воспользовавшись кинжалом, отрезал от верхней части довольно широкую полосу кожи. Разрезав полосу на две половинки, шюжил их по одной в туфли Амелии, надеясь, что с таким пополнением туфли продержатся дольше.

Когда Амелия надела туфли и прошла несколько шагов, Нукас спросил:

– Так лучше?

– Гораздо лучше. Спасибо тебе. – Они двинулись дальше. Амелия взяла Лукаса под руку. – Ты, я вижу, настоящий мастер помогать тем, кто пытается убежать от похитителей или разбойников. Поскольку с некоторых пор я нарываюсь па приключения, куда бы ни попала, ты для меня самый необходимый компаньон.

Лукас вздохнул:

– Хочу надеяться, что ты шутишь. Еще немного таких приключений – и мне смерть, не иначе. Просто поверить не могу, что ты можешь над этим смеяться.

– «Либо смеяться, либо орать», – сказала бы я, слегка изменив выражение одного майора.

Он положил на ее руку свою.

– Но с тебя уже достаточно приключений, не так ли?

– Прикуси язык! Вряд ли найдется такой, кому их достаточно.

Лукас покачал головой:

– Должен сказать тебе, дорогая, ты не похожа ни на одну из женщин, которых я когда-либо знал, будь то англичанки или иной национальности.

– Надеюсь, что это комплимент, майор.

– Совершенно верно. Ты здорово провела тех шотландцев, когда передавала мне кинжал, а потом отвлекла их, да и потом вела себя отменно. Хотел бы я, чтобы у меня в подчинении было больше таких находчивых солдат.

– Выходит, я не слишком похожа на твою матушку?

– Дорогая, если бы моя мать была схвачена шотландскими разбойниками, она тут же свалилась бы в обморок. Или предложила бы разбойникам потребовать огромный выкуп с условием, чтобы и ей досталась из него некая толика. – Лукас погладил ее руку. – Поверь мне, ты ничуть не похожа на мою мать.

Довольно долго после этого они шли молча. Потом Амелия сжала руку Лукаса:

– Ты о ней не тоскуешь?

– Бывает иногда, – помолчав, ответил Лукас. – У нее была привычка напевать, когда она что-нибудь готовила. Кухаркой она была никудышней, но ее пение... – Он вздохнул. – Голос у нее был соловьиный. Даже маисовая каша с комковатой подливкой сходила за недурное блюдо, если я его ел, слушая мамины песни.

– Мой отец тоже напевает, – сказала Амелия. – Только он не может верно воспроизвести ни одну мелодию, так что его пение больше похоже на кошачье мурлыканье.

– Мой отец обычно насвистывал.

Всю оставшуюся часть пути до города они проговорили о своих родных. К удивлению Лукаса, рассказывая о родителях, он почувствовал, что тяжесть, которая лежала у него на душе три года, уменьшилась. Более того, ему стало проще воздерживаться от замечаний по поводу того, что говорила Амелия о Долли.

Когда наконец они добрались до маленькой сонной Гретны, почти все огни в городе уже погасли. Несмотря на поздний час, Лукас направился в ту же гостиницу, из которой они уезжали, чтобы немедленно объясниться с хозяином насчет его «форейтора».

Хозяин клялся и божился, что не имеет к разбою никакого отношения, твердил, что форейтор Джейми нанялся к нему на работу всего неделю назад. Лукас очень хотел стукнуть хозяина головой о стену и выбить из него правду, как вдруг за спиной у него послышался знакомый голос:

– Что за чертовщина здесь происходит? Мы с женой пытаемся... Уинтер? Это вы?

Лукас обернулся и увидел, что по лестнице спускается его кузен. Он глядел на Кирквуда в полном недоумении, пока не вспомнил, что тот говорил ему о своем намерении бежать с мисс Линли. Очевидно, он в этом преуспел.

Кирквуд ошарашенно переводил глаза с Лукаса на Амелию.

– Ради Бога, что с вами стряслось? – возопил он, потом, распахнув дверь гостиницы, оглядел пустой двор, и его изумление превратилось в негодование. – И что вы, черт возьми, сделали с моей злополучной каретой?