"Продается Япония (сборник)" - читать интересную книгу автора (Комацу Саке, Кита Морио, Хоси Синити,...)

Жестокость и правда (Предисловие)

Эти слова принадлежат древнему японскому поэту Яманоэ Окура. Прекрасная капля, в которой отразился большой многоцветный мир японской поэзии, японской литературы. Взаимоотношения человека и сложной быстротекущей жизни, власть прошлого и надежды на будущее, философские размышления об ограниченности человеческих возможностей и безграничности желаний — вот что всегда было главным для японской литературы. Очевидно, эти вечные темы надолго, если не навсегда, останутся в центре внимания искусства вообще. Но у японской культуры есть ряд особых, только ей присущих черт. Это прежде всего лаконичная точность и беспощадность. Гуманная беспощадность хирурга. Эти черты присущи и современной японской фантастике.

В послевоенной Японии фантастика развивается исключительно бурно. Этот поразительный рост необычен даже для страны с такими богатыми “фантастическими” традициями, как Япония. Советский читатель познакомился с фантастическими новеллами Уэда Акинари (1734–1809) “Луна в тумане”, великолепной повестью о привидениях “Пионовый фонарь” Саньютэя Энте (1839–1900) и повестью Акутагавы Рюноскэ “В стране водяных”, написанной в 1926 году. Хорошо знакомо нашему читателю и творчество выдающегося современного фантаста Кобо Абэ (“Четвертый ледниковый период”, “Женщина в песках”, “Чужое лицо”).

В японской фантастике на первый взгляд сравнительно легко различить течения, характерные для фантастики европейской. Тут и готический роман с привидениями, где сверхъестественное на поверку оказывается реальным, и странная тревожная фантастика, граничащая с иррациональным, близкая к Кафке и “Поминкам по Финнегану” Джойса, и тонкая акварель, вся сделанная на одном дыхании, подобно некоторым рассказам Бредбери, и почти классический роман-предупреждение. Но это только внешняя сторона. Как “Пионовый фонарь” ничего общего не имеет с романами Анны Радклифф, так и “Четвертый ледниковый период” — явление чисто японское. Как, приходя с работы, японец меняет европейский костюм, ботинки и галстук на кимоно и соломенные сандалии, так и атмосфера исследовательского института, американизированные отношения, сигареты и виски являются только внешним обрамлением для романов Кобо Абэ. Истинные отношения героев, их мораль, взгляды на жизнь, смерть и любовь, то есть все то, из чего слагается душа человека, совсем иные, чем это может показаться при беглом знакомстве. И ключ к ним — японская классика, японская культура, японский характер.

Но Кобо Абэ отнюдь не традиционалист, искусно замаскировавшийся под англизированного новатора. Он действительно новатор, в том числе и в научной фантастике. Ведь, к примеру, конфликт “Четвертого ледникового периода” выходит далеко за рамки конфликтов его героев. Это не частная проблема, даже не узко японская проблема. Кобо Абэ исследует вопрос общемирового значения. Если его коротко сформулировать, он звучит так: “Готовы ли люди к встрече с будущим?”

Как и всякая другая литература, японская фантастика далеко не равноценна. Рядом с такими тонкими мастерами, как Саке Комацу, работают и писатели, рабски подражающие американской фантастике. Причем многие из них подражают лучшим ее образцам, но все равно перенесенные на японскую почву, типично американские сюжеты выглядят чужими аляповатыми цветами, слишком яркими для нежно-зеленых полутонов долин и синих контуров сопок, повторяющих классические очертания Фудзи. Столь же чужда или, быть может, нова для Японии принятая в Европе стилизация восточной ориенталистики. “Корабль сокровищ” и “Рационалист” Синити Хоси — пожалуй, наиболее характерные образцы этого течения.

Японию по справедливости можно назвать “четвертой фантастической державой”. Фантастическая литература Японии богата и разнообразна. Часто встречаются чисто традиционные произведения, навеянные богатым опытом волшебных повествований средневековья. Впрочем, даже авангардистские произведения тоже окрашены национальным колоритом. Но много и таких произведений, которые напоминают о Японии лишь именами своих героев. Влияние англо-американской фантастики явно чувствуется и в рассказах Синити Хоси и у Таку Маюмура (“Приказ о прекращении работ”). Сами по себе это очень неплохие, умело сделанные вещи. Но манера, идеи да и весь строй повествования типичны именно для американской фантастики.

И еще одна, на мой взгляд основная, особенность японской фантастики. Она ясно ощущается во многих произведениях Кобо Абэ и Саке Комацу. Это память о Хиросиме и Нагасаки. Вечная скорбь, и сдержанный гнев, и взгляд в будущее со страхом и недоверием вперемежку с надеждой.

Своеобразными приемами при исследовании грядущего пользуется японский писатель Саке Комацу. Советский читатель уже знаком с его творчеством по повести “Черная эмблема сакуры” и нескольким рассказам, среди которых особенно выделяется “Времена Хокусая” — рассказ, вошедший в предыдущий сборник японской фантастики (издательство “Мир”, 1967).

Сквозь атомный пепел и обломки милитаризма пробивается зеленый росток. Суждено ли ему вырасти? Во что он превратится? В уродливого мутанта? Или надежда все же есть?

Лицом к лицу столкнулся японский мальчик с непостижимой для него Службой времени. Временные экраны рассекают повествование. Под разными углами проецируют возможное будущее. И как маленький мир, вобравший в себя Вселенную, многогранен и изломан мозг японского мальчика, стремящегося отдать жизнь за императора. Неужели и люди, подобно растениям и простейшим животным, идут лишь одной утоптанной предшествующими поколениями дорогой? Неужели даже молодым росткам суждено свершить самоубийственный цикл? Влияние непреодоленного прошлого на сегодняшнюю жизнь людей — пожалуй, центральная тема Саке Комацу. Тревожным набатом гудит прошлое в рассказе “Повестка о мобилизации”. Война давным-давно кончилась, над атомным пепелищем распустилась жимолость, раздвинув трещины в искореженном бетоне, пробились к небу весенние ростки новой культуры и новой морали. Самурайские изогнутые мечи и камикадзе, которые перед последним полетом осушают последнюю в жизни чашку саке, серые линкоры в тропических морях и публичные харакири перед императорским дворцом — весь этот империалистический железный хлам и отдающая нафталином романтика как будто остались навсегда позади. Но почему же тогда так болят в непогоду старые раны? Почему давно проигранная война все еще посылает свои страшные повестки? Значит, где-то, пусть в сдвинутом по фазе или амплитуде временном мире, уже летят, вспенивая океан, торпеды, они нацелены в суда, дремлющие у Пирл-Харбора, а Б-29 с атомной бомбой на борту уже подлетает к Хиросиме. Может быть, в той войне все протекает иначе. Может быть, теперь императорский флот атакует Гонконг, а Пентагон наносит атомный удар по Ниигате. Но война всегда война. Меняется стратегия и тактика, но чудовищная мясорубка не перестает затягивать в булькающий от крови зев свою привычную пищу.

Жертвой войны всегда становится будущее. Молодые нерасцветшие жизни и те жизни, которые могли бы возникнуть, приносятся на этот страшный алтарь.

Почему же войны никогда не кончаются? Почему, проигранные и полузабытые, посылают они свои повестки от лица давно умерших военных министров? Саке Комацу дает на это ясный ответ. Да потому, что кто-то этого хочет! Да потому, что не перевелись в обществе всякие “бывшие”, обломки былой славы, “старые борцы”, ура-патриоты. Они гремят костями и костылями. Они задыхаются в воздухе, напоенном запахом сакуры, а не кислой пороховой гари.

В рассказе “Повестка о мобилизации” маниакальная воля престарелого “психокинетика”, корчащегося на больничной койке, гальванизирует смердящий труп былой войны. Не случайно этот старый вояка является отцом героя, от лица которого ведется повествование. Это схватка, смертельная схватка двух поколений. Это костлявая рука милитаризма, которая тянется к горлу молодой Японии. Ее нельзя не заметить, от нее нельзя отмахнуться. Иначе однажды утром кто-то найдет в почтовом ящике повестку о мобилизации.

Саке Комацу обращается к психокинезу не случайно. Для него это символ материализации человеческих желаний. Ведь желания действительно обладают материальной силой. Психический климат общества в конечном счете обусловливает совершенно реальные события. Японский писатель удивительно тонко синтезирует здесь современные данные социальной психологии с буддийским учением о карме.

Подобный же синтез осуществляет он и в рассказе “Развоплощенная”, само название которого напоминает о раннебуддийских традициях. В самом деле, развоплощение — это конец пути страданий, нирвана, конец переходам из одного облика в другой. Об этом часто говорится в буддийской литературе. Вот, к примеру, отрывок из раннебуддийского сборника Дхаммапады:

Именно эта буддийская ориенталистика и придает такое своеобразие рассказу “Развоплощенная”. Однако научный фантаст Саке Комацу поворачивает эту проблему неожиданной стороной. Действительно, если развоплощение можно рассматривать как превращение чего-то в ничто под действием тех или иных сил, то те же силы могут создать из ничего нечто. В научной фантастике эта операция столь же обычна, как аннигиляция и материализация в физике. В сущности, мы имеем здесь дело с характерным для фантастики приемом рационального переосмысления сказки. Но западные фантасты, как, скажем, Каттнер, переосмысливший в своем “хоггбеновском” цикле кельтские сказания, обращаются обычно к европейской мифологии, а японец Саке Комацу, естественно, обратился к философской мифологии буддизма. Но это лишь одна сторона вопроса, связанная с национальными традициями. В рассказе “Развоплощенная” звучат и иные мотивы. В самом деле, разве не привычен для мировой литературы образ оскорбленной женщины, которая со слезами негодования и обиды кричит: “Я же сделала из него человека, а он…”, или образ мужчины, покидающего подругу в критический момент. В то же время Саке Комацу напоминает нам о старой, бальзаковской теме овеществления желаний. Подобно тому как шагреневая кожа сжимается и усыхает, исполняя суетные человеческие желания, мир, созданный убогим воображением героев Комацу, размывается и исчезает. Мы видим, как рассказ-детектив оборачивается философским произведением.

“Повестка о мобилизации”, “Черная эмблема сакуры”, “Времена Хокусая” — во всех этих рассказах будущее жестко детерминирует прошлое или вновь и вновь возрождает его в возможных, точнее в резонансных вариантах. Саке Комацу лишь намеками проясняет загадочный характер таких связей. Зато в рассказе “Да здравствуют предки!” эпохи, разделенные необратимой вековой бездной, соединяет туннель через время-пространство, прокол через эйнштейновский континуум. Зачем писателю понадобилась такая конкретизация? На первый взгляд она сопряжена с известными издержками. Загадочная Служба времени, двадцатилетней давности повестка и атомный отблеск на бирюзовой воде Хокусая — это прежде всего емкие художественные символы. Они создают определенное настроение, которое только усиливается недосказанностью. Туннель же из современной Японии в эпоху Эдо — просто фантастический атрибут с очень конкретной специализацией. Почему же Саке Комацу выбрал именно этот простой, эмоционально ограниченный прием? Не потому ли, что пещера в горе ведет именно в эпоху Эдо, когда, по мысли автора, Япония встала на путь, который определил ее сегодняшний облик? Это уже не бабочка в рассказе Бредбери “И грянул гром”, изменившая всю судьбу человечества. Это вполне конкретная эпоха, когда Япония решала роковую дилемму — оставаться ей в изоляции или раскрыть двери заморским купцам, чьи настойчивые требования подкреплялись пушками фрегатов. Саке Комацу не искал того “рокового” момента, который лег тяжким грузом на чашу весов, он не пытался наметить иной путь развития, он даже не намекнул, приведет этот путь к войне или нет. Одним словом, его “машина времени” не была использована для привычных в фантастике целей. Тогда зачем она понадобилась и почему временные переходы в рассказе “Да здравствуют предки!” совершаются со столь же небрежной легкостью, как в “31 июня” Пристли? На оба эти вопроса есть только один ответ:

“Вскоре патриотизм начал принимать уродливые формы. Появилась какая-то нелепая националистическая организация под названием “Поможем страдающему Эдо!”. Члены этой организации устраивали шумные сборища, на всех зданиях, на всех углах расклеивали плакаты и лозунги.

— Спасем эпоху Эдо от когтей заморских чудовищ! — надрывались ораторы. — Создадим там высокоразвитую современную промышленность! Сделаем землю наших предков самой передовой страной девятнадцатого века! Мы уж покажем всем захватчикам, и бывшим и будущим! Граждане, дорогие братья, помогайте эпохе Эдо, помогайте Японии подготовиться ко второй мировой войне, чтобы нам не пришлось пережить поражение, которое мы уже пережили!..”

Вот он, ответ. Саке Комацу этим рассказом продолжает линию, намеченную “Повесткой о мобилизации”. Он обнажает душу националиста, перетряхивает примитивный ура-патриотический хлам, чтобы найти на самом дне живучих микробов реваншизма! И чем дальше, тем декларативной раскрывает писатель свой замысел:

“Не меньшую жалость вызывала и довольно многочисленная толпа самураев, оставшаяся у нас. Двое покончили жизнь самоубийством, сделав себе харакири. Пятеро потеряли рассудок и теперь прозябают в психиатрической клинике. Наиболее спокойные и рассудительные из самураев смирились со своей участью и решили включиться в современную жизнь. Некоторые читают лекции о нравах и обычаях эпохи Эдо, другие устроились на работу в музеи национальной культуры. Кое-кто пытается заняться духовным воспитанием молодежи (курсив мой. — Е.П.). Эти люди не носят больше прическу тенмагэ и по внешнему виду ничем не отличаются от прочих граждан. Но где бы они ни находились, что бы ни делали, прошлое столетие живет в их сердцах…”

И далее: “Нет, нет, как бы ни светило солнце, какими бы яркими ни были краски, все равно за всем этим стоит черный призрак прошлого. Сколько еще поколений должно смениться… чтобы этот призрак развеялся навсегда? А вдруг прошлое оживет и с яростью одержимого вонзит свои страшные кривые когти в настоящее?..”

Здесь четко сформулировано авторское кредо — ключ ко всему “временному” циклу Саке Комацу. Японский писатель намного увеличил возможности фантастики. расширив ее до границ политической публицистики.

Рассказы “Продается Япония”, “Новый товар”, “Теперь, так сказать, свои…” и “Камагасаки 2013 года” являются, по сути дела, памфлетами. Писатель пристально всматривается в текучие воды сегодняшнего дня, в котором невозвратимые мгновения подводят итог прошедшему и формируют облик грядущего.

Неприкрытый империалистический разбой, кабальные договора, подавление человека и превращение его в автомат — вот он, итог прошлого. Но это и стартовая площадка, с которой ежесекундно взлетает ракета завтрашнего дня. Каким же будет оно, это завтра? Электронно-кибернетической нищетой Камагасаки 2013 года? Остановитесь! Одумайтесь! Попробуйте вырваться из этого безумного беличьего колеса! Вот к чему призывает читателя Саке Комацу.

Обратимся теперь к центральному произведению сборника роману Кобо Абэ “Совсем как человек”.

Прежде всего это современный интеллектуальный роман. В нем почти нет действия, экспозиция намечена легкими фрагментарными штрихами. Основное место занимает диалог и внутренний монолог.

Повествование подобно дуэли, стремительному поединку, в котором обыкновенный человек скрестил клинок с шестируким Шивой. Кажется, обычная человеческая логика побеждает. Молниеносно отыскивает она ошибку в игре партнера и резким ударом выбивает оружие. Этот резкий удар всегда чуточку запаздывает, потому что читатель успевает нанести его на какое-то мгновение раньше, чем автор радиопрограммы “Здравствуй, марсианин!” Но оба они готовы торжествовать победу одновременно. Ведь это победа человеческой логики, выход из странной, двусмысленной, какой-то неловкой даже ситуации. И в этот момент оба забывают, что фехтуют с Шивой. Победа логики автоматически превращает их загадочного партнера в человека. Только человек может погрешить против формальной науки, разработанной еще Аристотелем, только человек способен прибегнуть к софизму и неправильно построить силлогизм. И в этом главная ошибка сэнсэя и читателя, который покорно следует за ним. В момент окончательного торжества логики в другой руке Шивы возникает новая шпага. Победа оборачивается поражением, а поражение — победой. Раскрыв матрешку, мы обнаруживаем в ней другую, но больших размеров. Странное, двойственное ощущение, подобное соучастию в потере рассудка. И поединок выходит на новую, более широкую и опасную арену.

Душевный мир сэнсэя близок и понятен нам, а ловкость и стремительность нападений “марсианина” пугают читателя. Здесь та же непостижимость и сумеречность, которую продемонстрировал Камю в своем “Незнакомце”, та же потаенная, интуитивно угадываемая фальшь, которая прячется за словопрениями анонимных героев “Золотых плодов” Натали Саррот.

Но свести суть романа к поединку человека с многоруким божеством было бы непростительным упрощением. “Марсианин” в той же мере олицетворяет человеческое начало, что и сэнсэй. Мы так и не узнаем, что привело создателя популярной радиопрограммы в психиатрическую больницу. Может быть, душу его опалило дыхание чужого безумия. Ведь он и так был измучен астмой, выбит из привычной колеи. А тут еще западный ветер, навстречу которому радостно распахиваются окна. Но в комнате сэнсэя спущены все шторы и только настольная лампа воспаленным огнем пробивается сквозь плотный табачный дым. Отчего это? Разве это не признак душевного надрыва? Угнетенного состояния? Психической ущемленности? Герой и сам говорит о своем скверном душевном состоянии.

Но могло случиться и иное. Сэнсэя могла доконать встреча с Невероятным, которое нарядилось в одежды обыденного. Наконец, третий вариант. Все, о чем рассказывает сэнсэй, — чистейший бред или болезненно преломленные картины самых тривиальных событий. Можно выдвинуть еще одну версию. Согласно ей, все, о чем мы прочли в этой исповеди, — только заключительный этап неведомого нам пути. И отчего бы нет? “Марсианин” и его жена действительно нашли в сэнсэе своего несчастного сотоварища. Более того, нетрудно выдвинуть еще несколько подобных предположений, для каждого из которых в романе есть своя особая зацепка.

Но всякий анализ неизбежно заканчивается синтезом. Все мыслимые и немыслимые версии равно оправданны и равно ошибочны. Все они укладываются в этот удивительный роман. В том-то и дело, что Кобо Абэ сознательно выбивает почву из-под ног определенности и однозначности.

Остается сказать, зачем он это делает.

Вот заключительные строки романа, последние слова этой беспримерной исповеди:

“Ежедневно в определенный час ко мне приходят врач и медицинская сестра. Врач повторяет одни и те же вопросы. Я храню молчание, и сестра измеряет его продолжительность хронометром.

А вы на моем месте смогли бы ответить? Может быть, вам известно, как именно требуется отвечать, чтобы врач остался доволен? Если вам известно, научите меня. Ведь молчу я не потому, что мне так нравится…”

Все эти вопросы обращены прямо к читателю. Как же он ответит на них, что посоветует несчастному сэнсэю? В том-то и дело, что читатель не знает ответа. Потому что он, как и сэнсэй, не понимает, чем кончился поединок с многоруким существом. Потому что его, как и сэнсэя, потрясли большие матрешки, выпрыгивающие из маленьких.

Таковы паллиативы логического фехтования, последствия софизмов, побед, оборачивающихся поражениями, и отступлений, которые готовят разгром.

Итак, зачем все это?

Несмотря на всю многозначность романа “Совсем как человек”, основная его мысль совершенно конкретна: сэнсэй терпит поражение не в словесных схватках, его печальный финал не есть следствие одного лишь нервного потрясения. Даже неумолимо приближающаяся к Марсу ракета, нависшая над ним как дамоклов меч, поскольку безжизненный Марс выбивает почву из-под ног радиопрограммы “Здравствуй, марсианин!”, — всего лишь повод для крушения, а не его причина.

Сэнсэй не выдержал столкновения с окружающим его миром, миром вещей и денег, мимолетных сенсаций и искусственного раздувания бумов, с миром, где человек — всего лишь необходимый придаток, который легко заменить другим, новым, еще не налаженным механизмом. Между машинами, между узлами и деталями машин нет и не может быть взаимопонимания. Если же оно возникло, то это означает, что человек пробуждается для борьбы.

Взаимопониманию людей, каждый из которых ясно осознает свою принадлежность к человечеству, посвятил Кобо Абэ свою необычную книгу. Жестокую и правдивую, как и все его творчество.

Еремей Парнов