"Статьи в журнале "Русская Жизнь"" - читать интересную книгу автора (Кагарлицкий Борис Юльевич)

От кошмара к стабильности

Художник Игорь Меглицкий

В официальных российских кругах не принято вспоминать прошлое десятилетие. Рассказывать о нем - это примерно то же самое, что вспоминать подробности позавчерашнего пьяного дебоша. Проще сразу признаться, что, мол, перепил, потерял контроль, а что было - не помню…

Если уж заходит речь (история есть история, из песни слова не выкинешь), то произошедшее с нами объясняется тем, что на первых порах руководство страны досталось дилетантам, некомпетентным людям, в лучшем случае - наивным идеалистам-западникам, которые то ли по безответственности, то ли по глупости, то ли из-за отсутствия патриотизма или еще по какой-то субъективной причине ввергли страну в катастрофу. После чего, на рубеже 2000-х, за дело взялись серьезные люди, которые все исправили, привели страну в порядок, «подняли с колен». И теперь все хорошо. Happy end.

Что делали «серьезные люди» 2000-х в течение «лихих 90-х», нам сегодня предпочитают не рассказывать. О чем см. выше. Никто ничего не помнит, а если и помнит, то нам не скажет. Потому что по-настоящему значимые политики в современной России не имеют биографии. Если на Западе (и в любом другом мало-мальски устоявшемся обществе) политическая биография является залогом доверия к политику, основой его авторитета, то у нас наоборот: для того, чтобы к представителю власти относились с доверием, он не должен иметь биографии. Государственные лидеры обречены возникать перед нами сразу и ниоткуда, как черти из коробочек.

Между тем история 1990-х годов контрастирует с нынешним периодом скорее по форме, нежели по сути. Точно так же, как политические и бюрократические лидеры сегодняшнего дня являются на самом деле выходцами из той эпохи, так и весь российский капитализм является порождением того самого недоброй памяти переходного периода. Ничего иного и быть не могло.

Советская система была в глубоком кризисе, не только потому, что массы интеллигенции хотели перемен, но в первую очередь потому, что этих перемен еще больше хотела бюрократическая элита. То, что она дала выразить подобные настроения интеллигенции вместо того, чтобы объявлять о них самой, свидетельствует лишь о мудрости и дальновидности советских чиновников. В конце концов, те, кто формулировал политику, не несли за нее даже моральной ответственности - для этого были добровольные помощники из числа писателей, интеллектуалов, артистов и просто массовых представителей «демократической общественности», которые кричали тем громче, чем меньше понимали происходящее. К ним и все претензии.

Уже в 1970-е годы, когда брежневское руководство СССР предпочло внутренним реформам курс на стимулирование потребления за счет продажи нефти, общая траектория движения стала более или менее очевидной. Советский Союз вернулся на мировой капиталистический рынок в качестве поставщика сырья и топлива, добровольно взяв на себя роль, которую обычно играли колониальные территории. Интеграция страны в капитализм, сопровождавшаяся нарастающей коррупцией и деморализацией элиты, готовила перемены на внутреннем фронте. Естественный кризис сверхцентрализованной машины бюрократического управления, раскол единой командной системы на многочисленные ведомства (централизованные и недемократические, но все менее способные к координации между собой) структурно готовил приватизацию. Падающие темпы роста, убогое потребление и постоянные жалобы интеллигенции на отсутствие творческой свободы создавали соответствующий фон снизу.

Низы действительно не хотели жить по-старому, а верхи действительно не могли по-старому управлять. Но низы не имели ни малейшего представления о том, как можно жить по-новому, более того, никто никого свергать не собирался. Не только начальная инициатива перемен исходила сверху (так бывает во время любых значительных общественных преобразований), но на протяжении всего периода перестройки и реставрации капитализма в России низы неизменно играли роль статистов, а верхи, хоть и не без трудностей, вели страну в запланированном направлении. Вопреки видимости хаоса и смуты, события 90-х являются редким в истории примером того, как, несмотря на все управленческие, политические и хозяйственные проблемы, элита сумела эффективно сохранить контроль над ситуацией. Этот контроль ни на минуту не был потерян, хотя случались и кризисы. В 1993 году потребовалось расстрелять парламент, который вздумал принимать самостоятельные решения, в 1996 году пришлось прибегнуть к шантажу, запугивая коммунистическую оппозицию, которая, впрочем, быстро поняла свое место и фактически стала играть в одной команде с властью.

Исходная проблема состояла в том, что приватизация, которая была в основном подготовлена структурно уже к середине 80-х годов, оставалась не подготовленной идеологически и не обеспеченной финансово. В начале 1990 года экономисты подсчитали, что для выкупа собственности по рыночным ценам российское население, включая мафию, теневых миллионеров и честно заработавших свои деньги представителей советской элиты, сможет выделить средства, которых будет достаточно, чтобы приобрести 1,5 % выставленной на приватизацию собственности. Можно было, разумеется, придумать различные хитроумные схемы вроде «ваучеров», но в рыночном плане они ничего не меняли, даже запутывали дело, осложняя процесс раздела собственности.

Отдать все иностранцам российские чиновники не решились, поскольку в таком случае оказались бы в собственной стране в лучшем случае в положении управляющих. Миф о компрадорской буржуазии, которая якобы правила бал в 90-е годы, не имеет ничего общего с действительностью. Российская бюрократия и выросшая из нее буржуазия были глубоко национальными, оберегая для себя все лакомые кусочки экономики, от нефти до банковского сектора, куда при Борисе Ельцине старательно не допускали иностранцев (западные финансовые институты укоренились на российском рынке лишь в годы «укрепления патриотизма», да и то не в полной мере). Впрочем, даже массовое привлечение иностранных капиталов к приватизации не решило бы проблему качественно. Ведь в 90-е все страны конкурировали между собой, выставляя на продажу все, что у них имелось в общественном секторе. Приватизация охватила планету от Англии до Зимбабве и от Аргентины до Казахстана. Вся Восточная Европа предлагала себя по бросовым ценам. Так что стремление не допустить иностранных инвесторов к приватизационным сделкам было вполне рациональным. Средств все равно привлекли бы очень мало, но зато упустили бы контроль и собственность.

В подобной ситуации оставался только один экономически обоснованный и разумный путь - распределить собственность между «своими людьми». Ясное дело, такой путь предполагал широкомасштабную коррупцию, но на практике коррупция оставалась единственным рациональным методом организации процесса, который в противном случае либо застопорился бы, либо привел бы к хаосу, куда худшему, чем то, что мы имели на практике.

Задним числом «отец российской приватизации» Анатолий Чубайс объяснял, что никакой рыночной стоимости отечественные предприятия вообще не имели, поскольку не было еще в России рынка, а стоит каждый товар ровно столько, сколько за него готовы дать. Раз дали около 1 % от суммы, начисленной специалистами, значит, он столько и стоил.

Чубайс кривит душой: ему, как профессиональному экономисту, должно быть известно, что существовал мировой рынок, на котором такие же товары (средства производства) продавались по определенной цене, многократно превышавшей российскую. Товарные остатки приватизированных предприятий успешно реализовывались на иностранных рынках. Достаточно типичны были случаи, когда новые хозяева, оформив приватизацию завода, тут же продавали все его оборудование на металлолом, благодаря чему получали суммы, в десятки раз превышавшие то, что они заплатили государству за приобретение собственности. После этого у них еще и оставались свободные здания, которые можно было превратить в торговые площади, склады или офисные помещения - тоже по ценам вполне удовлетворительным.

Аргумент Чубайса, анекдотический с точки зрения экономики, имеет, однако, прямое отношение к идеологии. Для того чтобы обосновать передачу предприятий за бесценок, надо было убедить и себя и общество в том, что не только все эти предприятия, но и породившая их история, весь связанный с ними социальный и культурный опыт не имеют никакой ценности. В лучшем случае. А в худшем случае являются бременем, от которого надо поскорее избавиться. Так, один милейший интеллектуал (мой сосед по даче) в пространной книге доказывал, что если кто-то забрал большой завод за 5 копеек, то его еще надо благодарить за это - героический человек, филантроп и подвижник помог нам освободиться от советского наследия. А если рабочих и инженеров он потом выкинул на улицу, то они тоже должны быть признательны своему благодетелю: тем самым им дали возможность начать новую жизнь.

На уровне личных воспоминаний большинства граждан России 90-е годы выглядят временем какого-то перманентного кошмара, сопровождавшегося у многих ощущением, что завтра они все-таки смогут проснуться в привычной советской реальности. Но это был не кошмар. Это была практика общественного переустройства. А катастрофическое восприятие происходящего предопределено было пассивной ролью большинства в разворачивавшихся событиях. История знает немало примеров того, как общества переживали и куда худшие потрясения, причем в борьбе со стихией, в ходе отражения вражеского нашествия или на революционных баррикадах люди чувствовали себя свободными и счастливыми, несмотря на любые опасности и лишения. В 90-е не было ощущения счастья потому, что не было свободы. Выбор для большинства был между ролями статистов и марионеток и положением пассивного наблюдателя. После некоторых колебаний большая часть общества правильно выбрала последнее, что и предопределило нарастающую деполитизацию российских граждан.

Пропаганда «западничества» и «огульное очернение советского прошлого», от которых впоследствии правящие круги отмежевались, имели самое практическое значение, будучи тесно связаны с идеологическим обоснованием приватизации. Беда лишь в том, что некоторые интеллигенты, как и свойственно идеологам, восприняли собственные речи всерьез, а потому не смогли вовремя перестроиться, когда «концепция изменилась». Им, беднягам, приходится сегодня участвовать в «маршах несогласных» или выступать в двух-трех оставленных нам по милости властей либеральных изданиях.

Демонтаж советских институтов и создание новых структур власти, как и любая разрушительно-строительная деятельность, сопровождались изрядным хаосом, создававшим у посторонних наблюдателей (а к их числу относилось 90 % населения) ощущение жуткого бардака. Однако за внешними признаками хаоса скрывалась целенаправленная деятельность. Да, на стройке пыльно, грязно. Да, на стройке воруют. Да, изрядное количество труда и материалов пропадает впустую. А что вы хотите, мы же не Швейцария! Но площадку все же расчистили. И здание построили.

То, что здание в итоге получилось неказистое, вопрос совершенно иного рода. Как могли, так и работали. По типовому, глобальному, между прочим, проекту. И если кому-то российский капитализм не нравится, пусть посмотрит на Индию, Африку, Латинскую Америку или на новый, динамично развивающийся буржуазный Китай. Все те же проблемы, все те же противоречия. То, что не получился капитализм, как в Швеции, совершенно естественно. Мы принадлежим не к числу стран привилегированного западного центра, а составляем вместе с большинством человечества часть периферии. И для того, чтобы Россия заняла в мировой экономике место Швеции или хотя бы Португалии, надо сначала разрушить эти самые Швецию и Португалию, вкупе с еще половиной стран Европы. Кому как, а мне будет жалко.

Россия стала, как и обещали реформаторы, «нормальной страной», объединившись с подавляющим большинством человечества в составе периферии капиталистического мира. Хотя на фоне других периферийных стран мы смотримся как раз вполне хорошо. У нас все-таки пока нет голодных бунтов и массовой смертности от голода. Что бы ни говорили про период 90-х годов, а это именно история успеха во всех отношениях.

Хотя этот успех оказался чреват новыми проблемами. К концу 90-х годов Россия оказалась страной, которая по уровню заработной платы и по своему месту в глобальном разделении труда находилась в одной категории с Алжиром или (в лучшем случае) Мексикой, но по уровню образования населения, обеспеченности жильем и медицинским обслуживанием и т. д. - ближе к западноевропейским странам. Иными словами, слишком развитое общество для имеющейся экономики. Неудивительно, что в правящих кругах раздались к концу 90-х голоса о том, что мы «живем не по средствам». Предстояло либо разрушить общество, дабы закрепить торжество новой экономики, либо радикально преобразовать экономику, чтобы спасти общество.

В наиболее острой форме это противоречие проявилось в период, запомнившийся нам как время грандиозного финансового кризиса, «дефолт 1998 года». Однако последующий подъем мирового хозяйства, сопровождавшийся ростом цен на нефть и сырье, дал России десятилетнюю передышку. Структурные проблемы остались неразрешенными, но их острота снизилась. Выбор можно было отложить. За счет избыточных ресурсов можно было, например, повышать зарплату, не меняя радикально структуры хозяйства и отношений собственности.

Экономика 2000-х стала закономерным и естественным продолжением перемен 1990-х. Точно так же закономерно и новая идеология должна была прийти на смену старой. Частные хозяева предприятий, акционеры могучих корпораций стремились повысить капитализацию своего бизнеса, завоевать в стране и за рубежом признание своих брэндов. Тут уже требовалось не обличать советское прошлое, а гордиться великими традициями. Точно так же и правительству нужны были легитимность и порядок, которые гарантировались преемственностью власти. И чем меньше было собственных великих достижений (не считая, конечно, замирения крошечной Чечни и растущей цены за баррель), тем больше нужда была в достижениях прошлого, связь с которыми могла быть закреплена на символическом уровне.

Парады победы становятся все более торжественными и масштабными по мере того, как сама победа 1945 года все более удаляется в прошлое, превращаясь в абстрактное коллективное воспоминание, лишенное черт индивидуального опыта. Государство всегда живет на проценты с нравственного капитала коллективного опыта - до тех пор, пока не начинает разрушаться или преобразовываться под напором новой коллективной практики.

Страну охватила повальная мода на историю. Заводы и фабрики стали превращать свои прежние советские названия в торговые марки. А оппозиционеры-националисты растерянно взирали на то, как власть уверенно присваивает их лозунги и идеи, не думая даже расплатиться с авторами. Унижение и растерянность националистической интеллигенции могут быть сравнимы только с такими же чувствами интеллигенции либеральной, которую выкинули за борт, не объяснив толком почему. Справедливости ради надо признать, что с последними, по крайней мере, добросовестно расплатились.

Опираясь на ставшее аполитичным, но усвоившее экономические уроки капитализма общество, российская власть смогла, наконец, почувствовать себя уверенно, понимая, что страна не только материально удовлетворена (положение-то улучшается!), но и в моральном плане успокоена. Безликая власть соответствовала ожиданиям населения, уставшего от гримас переходного периода.

Дефолт 1998 года знаменовал собой конец этого переходного периода и нормализацию российского капитализма. Эпоха нормализации и стабилизации оказалась связана с именем Путина так же, как переходная эпоха - с именем Ельцина. Монархический по сути тип государственного самосознания делает иной способ идентификации исторического времени невозможным. Хотя, с другой стороны, так даже удобнее. Школьникам проще заучивать исторические периоды, связывая их с определенными персонажами.

90-е годы ушли в миф и историю, оставив за собой шлейф подчеркнуто неприятных воспоминаний у всех, кроме тех, кто в те годы стоял у руля государства или возглавлял средства массовой информации. Последние вспоминают о тех временах с ностальгией - свобода печати ограничивалась только их собственным правом затыкать рот противникам, а либеральные идеи торжествовали, поддержанные всей мощью тоталитарной пропагандистской машины государства, унаследованной от советских времен.

Кто-то из грандов журналистики произнес в 1996 году замечательную фразу: на время выборов совесть надо запереть в шкаф. Ключик, к сожалению, потеряли. Может быть, за ненадобностью. В тот шкаф теперь никто и не пытается заглянуть.

Новое поколение идеологов уже и не знает о существовании этого шкафа.

И запирать им нечего.